— Спокойной ночи, — сказали девочки дружно, и маленькая, с неохотой оторвавшись от уюта костра, тут же стала создавать новый уют возле мамы. Она почти волочилась, тыкаясь головой под мышку матери и все обнимая ее другой, соскальзывающей рукой. Смолк гравий под их ногами, стукнула калитка, и они исчезли в темноте.

Стало тихо. Все молчали в ожидании рассказа старика.

— В одном из александрийских заведений, — начал он, — я влюбился так, как никогда в жизни не влюблялся…

Старик опять замолчал и затянулся сигаретой, озарившей его лицо и прямые голые плечи.

— Теплоход, — сказал геолог, и все посмотрели на море. В темноте в сторону пристани двигалась огромная гроздь огней.

— «Адмирал Нахимов», — уточнил Володя и разлил коньяк.

— Нет, это слишком горестная история, — сказал старик Сундарев, отпив свой коньяк, — лучше пойдемте смотреть картины к доктору… У него целая галерея, там и мои работы…

Кто-то сказал, что уже, наверное, поздно идти к доктору, но тут старик Сундарев заупрямился и сказал, что для него никогда не поздно.

Володя вытащил из моря и принес мокрый, отражающий блики костра арбуз. Каким-то неуловимым для Сергея способом он его так разрезал, что арбуз распахнулся, как огромный тропический цветок. Сергей подумал, что в жизни есть множество мелких вещей, которые украшают ее и которые Сергей почти никогда не узнает.

Далекий прожекторный луч, скользнув по воде, пошел берегом и вдруг остановился на компании. Геолог из Тбилиси протянул ломоть арбуза к прожектору и сказал:

— На, держи, дорогой!

Все рассмеялись, а луч заскользил дальше, словно устыдившись своего чрезмерного любопытства.

Выпили по последней. Володя загасил огонь, засыпал угли песком, сложил в ведро все, что осталось от еды и питья, и отправился к себе домой.

Огромная красная, словно еще слабо раскаленная лупа вышла из-за гор, размазав по воде червонную дорожку.

Все прошли на участок старика Сундарева и поднялись по лестнице на второй этаж к парадному входу. Приход их был замечен доктором, и он, приоткрыв закрытую на цепочку дверь и признав Сундарева, некоторое время не открывал дверь, все удивляясь, что они так поздно пришли смотреть картины.

— А эти кто? — бесцеремонно спросил он, показывая на компанию. Тут старик Сундарев довольно сердито ему объяснил, что это его друзья.

Наконец хозяин дома зажег свет в передней и открыл дверь. Маленький щуплый человек в пижаме стоял в дверях, пропуская их вперед с таким видом, словно кто-то, не известный никому человек, мог пройти сюда под видом одного из друзей Сундарева.

Лай собачонок доносился из-за дверей комнат. Оттуда же донесся дребезжащий голос хозяйки, предлагающей всем разуться. Все разулись, вернее, скинули босоножки. Все, кроме старика Сундарева, который и так был босой.

Вошли в большую комнату, ярко освещенную люстрой. Полы, видно, были недавно натерты, потому что стоять на них было прохладно.

Стены комнаты были увешаны картинами довольно известных на Кавказе художников, малоизвестных и вовсе никому не известных. Хозяин вкратце рассказывал историю некоторых картин.

Почти все картины, особенно сундаревские, показались Сергею талантливыми, и он оттого, что не ожидал ничего стоящего, обрадовался, да и, находясь под хмельком, преувеличивал свои впечатления. К тому же он почувствовал симпатию к этому маленькому доктору в пижамке, который множество лет подряд скупал картины бедных художников и тем самым помогал им, то есть становился в глазах Сергея человеком идейным, а не просто зашибателем денег.

И оттого, что он о докторе раньше плохо думал, Сергей, чувствуя свою вину перед ним, хотел как-нибудь загладить ее, и, когда доктор очутился рядом, Сергей, кивнув на миниатюру, висевшую поблизости (заметить и не обидеть самого маленького), спросил:

— А это чья работа?

— Это так, мазня, — кивнул доктор небрежно и пошел дальше.

Тут Сергей не на шутку обиделся на доктора и стал вглядываться в миниатюру, ища в ней тайные признаки талантливости, и почему-то не находя их, и от этого еще больше сердясь на доктора.

Он оглядел комнату и увидел доктора вместе со стариком Сундаревым стоящим в углу и объясняющим какую-то картину. У жены Сергея и у жены летчика был тот глубокомысленно-доброжелательный вид, какой бывает у женщин, когда им объясняют что-то непонятное и ненужное им, а они делают вид, что это им понятно и важно.

Тут Сергей заметил стоящего посреди комнаты Андрея Таркилова, и что-то необъяснимое в его длиннорукой широкоплечей фигуре его привлекло. В его позе чувствовалась какая-то ироническая громоздкость, как если бы он стоял на полу, а вокруг него лежали яйца, которые он мог раздавить неосторожным движением. Его поза выражала шутливое обещание не делать этого неосторожного движения. Сергей подошел к нему.

— Он говорит, что это мазня, — тихо сказал Сергей, кивнув на миниатюру.

Таркилов с тем же выражением своей опасной громоздкости взглянул на миниатюру и тихо ответил Сергею:

— Да тут все мазня…

— Как так, — поразился Сергей, уже ничего не понимая, — а Сундарев?

— И Сундарев, — шепнул ему Таркилов, как бы радуясь возможности поделиться знанием того, чего Сергей не знает. Теперь Сергей понял, что громоздкость позы Таркилова выражала его внутреннее отношение к этим картинам. Мол, все это такое трухлявое старье, что одного неосторожного движения достаточно, чтобы все рассыпалось в прах. Мол, достаточно кашлянуть, чтобы холсты осыпали свои краски, как яичную скорлупу. — Да нет, — шепотом продолжал Таркилов, — старик, конечно, способный человек. Но он из тех людей, которые делают все, за что берутся, и потому ни в чем не достигают совершенства… Настоящий художник — это человек, для которого творчество — единственный способ перегрызть капкан… Нет, тут есть способные вещи — вон, а вон еще…

Теперь Сергею казалось, что Таркилов, продолжая стоять в комнате, где повсюду разложены яйца, кивая на них головою, как бы приговаривает: «Вот тухлое, а вот еще тухлое, но на яичницу, конечно, наберется…»

Потом он стал противоречиво объяснять, что школа какая-то у этих художников есть, да еще дай бог какая, у некоторых… Хотя, с другой стороны, невыносимое подражание европейскому модерну начала века. Каждым новым утверждением он как бы накладывал на свой рассказ противоречивые краски и был в противоречиях убедительным. Сами его противоречия, чувствовал Сергей, были следствием духовной силы и какого-то жесткого чувства справедливости, которое не хочет упускать ни одного оттенка.

— Пойдем к нему, я тебе покажу замечательную вещь старика, — вдруг сказал Таркилов.

На молчаливый вопрос Сергея, мол, как быть с остальными, тот махнул рукой:

— Потом придут…

Они тихо вышли из комнаты, и, когда проходили прихожую, на них из-за дверей потявкали собачки.

Они спустились вниз, и Андрей Таркилов, открыв дверь, пропустил Сергея вперед. Необычайной силы запах затхлости пахнул на Сергея, и он увидел, как засветились в темноте фосфоресцирующие глаза. Они светили на разной высоте, и это было так непонятно, и запах затхлости был такой сильный, что Сергей невольно отпрянул к дверям. Но тут Таркилов включил свет, и Сергей увидел множество кошек. На подоконнике, на полупустых книжных полках, на спинке кресла, в самом кресле и на столе сидели кошки. Они сидели неподвижно и неподвижными глазами смотрели на вошедших.

После того как воцарился свет, запах затхлости как будто уменьшился. Казалось, хаос запустения, одичания, объясняя причину вони, уменьшал сам запах. Незнание причины, подумал Сергей, превращало в темноте вонь в мощную необъяснимую силу.

В комнате стоял топчан, обеденный стол с электрической плиткой, залитой спекшимися кофейными подтеками, и турецкий кофейник, тоже покрытый коричневой коркой.

Кроме обеденного стола был еще один, рабочий стол, заваленный инструментами, среди которых обращали на себя внимание маленькая наковальня, тиски, несколько кинжалов без ножен и ножен без кинжалов.

Прямо на противоположной стене висела картина, на которую кивком головы Таркилов обратил внимание Сергея.

Картина изображала горное озеро, увиденное сквозь заросли мощных ядовито-зеленых растений. Казалось, зелень всеми своими мясистыми листьями, всеми шипами ежевичных плетей, всеми пикообразными бутонами цветов пытается прикрыть, защитить от человеческого глаза голубой кристалл озера, сверкающий в ее разрывах.

Картина производила сильное, тревожное впечатление.

— Стоящая вещь, — сказал Андрей Таркилов, и Сергей заметил, что тот заново и с удовольствием любуется ею.

«Не на это ли озеро собирался повезти нас Володя», — подумал Сергей неожиданно для себя и еще глубже почувствовал картину. Таркилов объяснил ему особые достоинства этой картины. К числу особых достоинств он отнес то, что картина вся подчинена единой идее и в то же время каждая ее часть, каждый ее кусок живописно ценен сам по себе, и оттого, что он ценен сам по себе, он еще глубже (бескорыстно, ввиду собственной ценности) служит выражению определенной идеи.

Через некоторое время пришли и все остальные гости во главе с хозяином. Старик Сундарев предложил сварить кофе, но гости отказались, может быть из-за запаха затхлости, прочно стоявшего в комнатенке. Во всяком случае, жена Сергея почти не могла скрыть брезгливого выражения лица. Особенно заметным это выражение стало, когда одна из кошек вскочила хозяину на плечо и, громко мурлыча, стала тереться головой о его щеку.

Кто-то сказал, что пора спать, и все, оживившись, пошли к дверям. Старик Сундарев, сбросив кошку с плеча, проводил всех до калитки и остался с Андреем Таркиловым, который собирался у него заночевать.

Геолог, живший в одном из соседних домов, пошел к себе, а Сергей и летчик вместе со своими женами вернулись в дом Володи, не забыв тщательно закрыть калитку, чтобы Вулкан не выскочил на берег.

Сергей с женой вошли в свою комнату, разделись и молча легли. Кровати их стояли рядом, почти вплотную придвинутые друг к другу. В постели он снова почувствовал слегка пульсирующую боль в ноге, но, еще не успев ее осознать, вслушаться в нее, он провалился в глубокий, но, как потом оказалось, короткий сон.

Он не помнил, когда это случилось, он только помнил, что случилось это в полусне. Он протянул руку к ее кровати и, не открывая глаз, уверенно нашел в воздухе ее руку, протянутую к нему. Лаская ее руку, не выпуская ее из своей и не удивляясь тому, что и она ему в это же мгновение протянула руку, он перелег на ее кровать, и тело его стало наполняться медленной, не прерывающей пленку сна сладостью.

И он уже тело свое ощущал, как ладонь, сжимающую огромную гроздь винограда. И хотелось эту гроздь просто держать в руках, слегка перебирая пальцы и слегка надавливая на нее, любуясь в полусне ее сказочной огромностью, наслаждаясь ее зрелостью и еще больше наслаждаясь предчувствием главного наслаждения. И хотелось, продлевая это предчувствие, держать и держать солнечное ядро нежности целующимися губами, все еще мучительно медля, словно отгрызая от грозди самые незрелые, но все равно уже вкусные ягоды, наконец медленно и сильно нажать на всю гроздь и выжать ее до конца.

И уже когда все случилось, сознание его окончательно прервало пленку сна и трезво высунулось из отхлынувшей страсти. Он открыл глаза и увидел ее, все еще спящую, только еще глубже спящую, чем раньше, и прекрасную в мертвенном свете луны, стоящей прямо в окне, и лицо ее в этом мертвенном свете сейчас казалось резким и трагическим.

Он почувствовал, что голова его совершенно ясна и он помнит то прекрасное, что было сейчас и уже улетучилось и что бывало у них не раз, хотя и не так часто, как хотелось бы. Это приходило само, и никогда нельзя было предугадать, когда оно придет. Можно было только сравнивать с тем, что было обычно, и они, сравнивая это с тем, что было обычно, сознавались, что даже в лучшие минуты не бывало так хорошо, как во время этой близости в полусне.

Неужели, подумал он, отсутствие сознания и делает человека счастливым? Ну да, сказал он себе, степень наслаждения жизнью и есть степень отсутствия сознания. Может быть, моя влюбчивость в юности, подумал он, была попыткой уйти от сознания? Нет, это было другое. Это было страстное желание найти одну. И сколько сил отдано этому, сколько напрасных сил! Но неужели полнота наслаждения и есть единственное содержание любви, единственная правда, а все остальное — самоотверженность, благородство, бескорыстие — только утонченная плата за это?!

Нет, не может быть, сказал он себе. Вот это было и улетучилось, как будто ничего не было, а обида осталась. Ведь, в сущности, она меня сегодня предала. Это было даже хуже, чем предательство. Ведь предатель осознает, что он переходит какую-то грань. Она даже не осознала это. Она услышала веселый смех, доносящийся с пляжа, и ее слепая душа потянулась туда, не в силах соединить и сопоставить страдание близкого человека с этим взрывом веселья и правильно выбрать свое место между ними.

Подумать только, сказал он себе, что это та самая женщина, которая когда-то так его любила, что и после замужества в первое время почти не могла есть в его присутствии. Куда все это девалось?

Но и тогда она уже была такой, жестко сказал он себе, только тогда я был источником веселья. Тогда я был неиссякаемым источником веселья, подумал он мрачно.

Он вспомнил далекий случай, когда они только поженились и к ним приехали ее родители. Так как всем жить в одной комнате было неудобно, они сняли комнату для родителей недалеко от их дома.

В то утро у ее отца случился сильный сердечный приступ, и Сергей вызвал институтского врача, а потом ушел на лекции. Через три часа, вернувшись на квартиру, где жили ее родители, он застал там ее отца, лежавшего в кровати, рядом с ним была его жена, а дочки не было.

— А где же Лара? — спросил он.

— А сюда заходил ваш товарищ, — отвечала ему мать, — и они пошли к вам… Вы к себе не заходили?

— Конечно, нет, — сказал он сдержанно, но чуть не задохнувшись от возмущения.

Он вышел из комнаты и, продолжая задыхаться от возмущения, пошел на свою квартиру, почти уверенный, что увидит там что-то ужасное. Но ничего ужасного он там не увидел. Она сидела в комнате, а приятель его стоял в дверях, словно показывая квартирной хозяйке, что они не уединились здесь.

— Почему ты здесь? — спросил Сергей, изо всех сил сдерживаясь.

— Мы тебя ждем, — отвечала она спокойно, — сейчас я вам приготовлю закуску.

— Ты ведь должна была быть возле больного отца, — сказал он, все еще возмущаясь.

— Но ведь там мама, Сережа, — сказала она недоумевая. — Разве ее там нет?

— Мало ли… Могла понадобиться твоя помощь, — отвечал он, уже успокаиваясь и усаживаясь за стол и все-таки думая краем сознания, что у нее в голове не все в порядке.

Через несколько минут он сам уже с приятелем нажимал на водку, позабыв о том, что случилось… Нет, в глубине души его все-таки осталось недоумение даже не по поводу случившегося, а по поводу того, что она, пожалуй, ничего не поняла.

Теперь ему припомнился другой случай. Неожиданно к ним вечером явился земляк Сергея, тот самый учитель-алкоголик, которого он знал по причалу, где у них у обоих стояли лодки.

Как тот узнал его адрес, Сергей так и не выяснил. По-видимому, кто-то в Мухусе ему дал его.

Сначала все было нормально, хотя Сергей с самого начала понял, что земляку негде ночевать и он собирается у него остаться.

Все казалось нормально, потому что Сергей так душевно устал до этого, что просто-напросто отключился от своих последующих действий, о которых он уже тогда смутно догадывался.

Он был душевно усталым оттого, что они с женой до этого сильно повздорили и только-только воцарился какой-то нездоровый, усталый мир, и тут явился этот учитель, очень плохо одетый и даже слегка пованивающий, как долго не мывшийся мужчина, с этой нелепой бутылкой старки, которую он вытащил из плаща и поставил на стол даже с некоторой важностью, как плату за предстоящее гостеприимство.

Сначала они немного поговорили о Мухусе, об общих знакомых, о рыбалке. Потом гость рассказал о цели своего приезда, о том, что он хочет пожаловаться в министерство на притеснения со стороны местного педагогического начальства, которое лишает его часов, загоняет в вечернюю школу и так далее.

Потом жена Сергея приготовила чай, и они выпили чаю, и перед самым чаем гость сделал попытку открыть бутылку с водкой, но Сергей не дал ему открыть эту бутылку, уже понимая, что он не даст ему остаться ночевать, и понимая, что распить сейчас с ним бутылку водки, а потом выгнать его будет слишком чудовищно.

И гость, тоже почувствовав что-то неладное, очень упрашивал его, пытался открыть свою бутылку, но под молчаливым взглядом жены Сергей под всякими предлогами вынудил его оставить бутылку в покое, и тот наконец оставил бутылку и во время беседы и чаепития несколько раз бросал на нее болезненный взгляд, потом умоляюще глядел на Сергея, как бы прося его разрешения хотя бы вернуться к этой теме, хотя бы получить право выставить новые аргументы, быть выслушанным, но Сергей и этого права ему не дал.

И хотя жена молчала и ничего не говорила, он понимал, как ей будет неприятно спать в одной комнате с этим полубродягой-учителем. Да у них и кровати второй или кушетки в комнате не было. Вернее, была одна кушетка, на которой они сами спали.

Положим, они легко могли занять раскладушку у соседей по коммунальной квартире. «Но с какой стати? — раздраженно думал Сергей. — Я с ним в Мухусе никогда за одним столом не сидел, у него в доме не бывал. С какой стати я должен укладывать его спать рядом с нами… И что ему жаловаться, ему надо быть благодарным, что его все-таки еще держат на учительской работе. Если бы хоть была еще одна комната, а то здесь он будет храпеть рядом с нами…»

Он не додумывал и не договаривал своих мыслей даже про себя. Вернее, он сам того не осознавал, что решимостью выставить гостя за дверь он целиком обязан жене, хотя она ни слова не сказала, ни полунамека не бросила, что недовольна его гостем.

Наоборот, она была услужливей и доброжелательней, чем обычно. Сама того не осознавая, она была рада этому гостю, неожиданно ввалившемуся в их дом. Она была рада тому, что, вероятно, это алкоголик, что он явно давно не мылся, что, конечно, Сергей уложит его спать рядом с их супружеским ложем и тот будет громко рыгать во сне или даже нецензурно выражаться.

Этот гость был прекрасной иллюстрацией к теме их раздора, заключавшейся в том, что Сергей без разбору дружит с кем попало (это было ложью, вернее, диким преувеличением), одалживает деньги людям, которые никогда их вовремя не возвращают (это было верно), не может проявить должного упорства в выколачивании квартиры из института (это было верно), на которую он давно имеет право. И вот, пожалуйста, случайный гость, и, конечно, с водкой, и ночлег лишнего человека в комнате, где и самим негде повернуться.

Сам того не осознавая, но чувствуя все это и не желая давать жене этого козыря, Сергей не хотел оставлять учителя ночевать и, злясь на себя за это, старался накопить злобу на него, а так как никаких особых поводов он не находил, кроме его уж слишком несвежего вида, он злился на себя, как бы видя правоту жены, которая прожужжала ему все уши, что он не может никому по-мужски отказать в чем-нибудь или по-мужски настоять на чем-нибудь.

И вот теперь, чувствуя нравственную уязвимость своего гостя, он решил на нем продемонстрировать свою мужскую твердость.

— Выйдем покурим, — сказал Сергей после чая, и гость как-то слишком покорно вскочил, чувствуя какую-то надвигающуюся опасность (они уже до этого курили в комнате), потом он бросил взгляд на бутылку с водкой, как бы сказав этой бутылке своим взглядом, что они ненадолго разлучаются, и Сергей вывел его в коридор коммунальной квартиры, а потом и вовсе во двор.

Они закурили под сенью большой развесистой липы, и Сергей, не глядя ему в лицо и довольный окружающей темнотой, сказал своему гостю, что тот должен сам его понять, что у него всего одна комната, что он в этой комнате спит с женой, что она не южанка, как они, и поэтому многого не понимает. Говоря все это, он чувствовал, что все глубже и глубже увязает в какой-то болотной почве, с ужасом выдергивает ногу, чтобы тут же окунуть ее в еще более смрадную, засасывающую жижу.

— Да что ты, Сергей! — перебил его гость. — Я же понимаю — молодая жена! И хорошенькую же ты отхватил жену! Мне в коридоре поставьте раскладушку, и будет полный порядок!

Теперь отказывать ему было еще трудней, чем вначале. Сергей никак не мог согласиться, чтобы соседи увидели и убедились, что он гостя выставил ночевать в коридор. Часть своего патриархального сознания, если оно у него оставалось, он сумел придушить и отказать гостю в ночлеге, но другая часть еще живого, извивающегося сознания не могла примириться с тем, что нарушенный им закон гостеприимства будет замечен другими.

— И в коридоре нельзя, — сказал Сергей, опустив голову, — соседи будут недовольны…

Было решено, что земляк Сергея пойдет ночевать на вокзал. В гостиницах, конечно, как всегда, мест не было, потому-то он и пришел к Сергею.

Они вернулись в комнату, и земляк его долго, от стыда долго, надевал плащ, вернее, как-то долго громыхал плащом, а потом он пытался уйти, а Сергей ему всовывал его бутылку водки, а тот почему-то заупрямился ее брать, словно она, эта бутылка, самим пребыванием в доме Сергея была осквернена как знак, как символ дружественного застолья. Наконец Сергей сунул ему бутылку, и тот, перестав невыносимо громыхать плащом, вышел из дому. Сергею подумалось, что он опустошит эту бутылку тут же под липой, где они курили и разговаривали, если это можно назвать разговором.

…И если путник останавливался на верхнечегемской дороге возле дома твоего деда и просил у хозяев напиться, то ему выносили кувшин с вином. И если день клонился к закату, путника просили войти в дом и переночевать… И если путник был верхом, его просили въехать во двор, спешиться и остаться на ночь…

Но в чем дело, почему все так получилось?..

И вдруг ему приоткрылась истина, и все, что вызывало его тяжелое недоумение, грусть, чувство роковой ошибки, совершенной когда-то, сразу же объяснилось.

Он понял, что всю юность влюблялся и, наконец полюбив, женился на девушке, в сущности никогда не интересуясь ее душевным обликом.

Нам нравится, думал он, лицо женщины, ее фигура, ее походка, ее смех, мы влюбляемся во все это и снабжаем избранницу теми душевными качествами, которые хотели бы видеть в любимом существе. Но стройные ноги, думал он, которые нам понравились, совсем не обязательно связаны с тем душевным обликом, с тем человеческим характером, который мы считаем родственным нашему.

Он вспомнил товарища своей юности. На год раньше окончив школу и уехав учиться в Киев, он там влюбился в одну девушку и писал Сергею восторженные письма о ней. Потом он написал, что она с матерью едет в Мухус отдыхать и он, Сергей, и еще один его друг должны ее встретить и развлекать до самого его приезда.

Сергей на всю жизнь запомнил то удивление и разочарование, которое его охватило, когда он увидел ее. Маленькая, белобрысая, с двумя тоненькими косичками, она ничем не выделялась в перронной толпе, где он ее увидел, вернее, именно выделялась какой-то подчеркнутой неяркостью.

Позже, когда друг его приехал, он как-то намекнул ему, дал знать, что удивлен внешностью его возлюбленной.

— Ты не знаешь, какая у нее душа, — отвечал его друг, загадочно улыбаясь и нисколько не обидевшись на намек Сергея. Тогда Сергею ответ его показался риторичным. Но ведь не душу же ее ты целуешь, хотел он сказать, но сдержался.

«Насколько же он был одаренней нас, — думал Сергей, вспоминая те далекие дни, — если уже тогда понимал то, к чему я прихожу через столько лет». Сергей сейчас с абсолютной ясностью понял, что друг его юности был одаренней их всех главным человеческим даром — духовной жаждой.

Именно эта жажда заставила его заметить и оценить эту пигалицу, иначе он, парень, на которого уже тогда вешались девушки, как бы ее заметил?

Видно, душа его, думал Сергей, подавала встречным девушкам более тонкие сигналы, чем те сигналы, которые мы подаем встречным женщинам, и, услышав ответ на них от этой маленькой девушки, она, душа его, благодарно ответила любовью и кристаллизовалась в любви.

И подобно тому, думал он, когда нам нравится внешность женщины и мы влюбляемся в нее и, влюбившись, дорисовываем ее духовный облик именно таким, каким мы его хотели бы видеть, подобно этому, когда человек чувствует к женщине душевную близость, он ее мало привлекательную внешность дорисовывает в согласии с обликом ее души. Вероятно, он испытывает благодарную нежность к ее физическому облику, как хранителю прекрасной души.

А ты, подумал он о себе и почувствовал, как пронзила его волна отвращения к самому себе. Тебя всегда с неудержимой силой влекло к смазливым. Ты к ним относился, как к редким представителям какой-то высшей расы, драгоценными вкраплинами вошедшими в среду обычных людей. И ты их совершенно независимо от сознания искал везде: в театре, в метро, в студенческой аудитории, в поезде, на пляже, на пароходе, и даже у гроба в траурной толпе ты искал и находил представительниц этой якобы высшей расы. Ты к ним тянулся, как мещане раньше тянулись к аристократам. И, несколько раз в жизни дотянувшись, ты обжигался о них и, проклиная, давал себе слово найти совершенно другой тип девушки, лишенный всего этого вздора, хамства, капризов, душевной пустоты. Самое смешное, что следующая девушка, которая тебе нравилась, казалась скромницей или интеллектуалкой, или работала под тургеневскую барышню.

Смазливым все идет. и они выступают в разных обличьях, в том числе и в обличье женщины, как бы не подозревающей о своей привлекательности. Эти даже хуже, чем так называемые инфернальные женщины, потому что они маскируются под скромниц… Да, инфернальные женщины… В сущности, пошлое определение, романтизирующее зло. Что такое инфернальная женщина? Это привлекательная хамка — вот что такое инфернальная женщина.

Ему показалось, что он очень точно определил сущность роковых женщин, и, как всегда, когда он приходил к точной мысли, это улучшило его настроение.

В сущности, стремление к красоте, подумал он, смягчаясь к себе, заложено в человеке самой природой. Иначе это объяснить невозможно. Это инстинкт улучшения рода, и этот инстинкт вечен, и он стоит над историей, над классами, над всеми социальными перегородками. Иначе сегодняшний человек не мог бы восхищаться Нефертити. Социальная ограниченность человека может создавать те или иные оттенки в понимании красоты, но сущность ее не меняется.

Да, подумал он, наше восхищение красотой и стремление ею овладеть заложено в нас природой, хотя нам кажется, что выбор наш личный, субъективный. Да… Инстинкт улучшения человеческого рода. Интересно, намного ли он улучшился с тех пор, как существует? Вряд ли… Тем более что красивые женщины как раз меньше всего и рожают теперь… И так как их мало да при этом они рожают меньше остальных, можно прийти к выводу, что род человеческий делается все менее и менее привлекательным на вид. А это, в свою очередь, увеличивает биржевую стоимость привлекательных женщин и приводит к оскудению их душевной жизни… Ведь не душевную жизнь стимулируют восхищенные взгляды мужчин… Мы восхищаемся ими и тем самым все время утверждаем, что они совершенны. Как же они при естественной человеческой слабости могут стремиться к совершенству, если мы своими взглядами все время утверждаем, что они уже сами по себе совершенны?

И ты восхищался ими первый, и не скрывал своего восхищения, и если, влюбившись, ты доходил с ними до дружеской или любовной близости, то это каждый раз приводило тебя к ужасному разочарованию. А твое разочарование вызывало в них боль, удивление, обиду.

«Ты так хотел познакомиться, и вот мы вместе, так что тебе еще надо?!» — говорил их удивленный взгляд.

«Ах, тебе, сукин сын, на десерт еще надо было души, могли бы они ему сказать», — думал он. И они говорили ему это, но совсем другими словами.

Он вспомнил свою давнюю, не высказанную своему другу остроту: ведь не душу ее ты целуешь. Какая глупость! Что, как не душа или не соучастие души, делает первый поцелуй влюбленных таким прекрасным, что никакие позднейшие изощренные ласки не вспоминаются с такой благодарной нежностью.

Разве это не намек какой-то высшей силы, которая безусловно в нас есть и которую мы условно называем душой? Разве это не намек на то, что она, эта сила, должна дирижировать всем тем, что потом будет между мужчиной и женщиной? Но слишком быстро это нежное прикосновение наполнялось чувственностью, и потом долгое время только чувственность диктовала отношения.

Правда, у некоторых этот дирижер всю жизнь продолжает руководить всем сложным оркестром отношений двух людей. У некоторых, но не у тебя. Ты сам прогонял дирижера, как докучливого соглядатая. Или он уходил, чувствуя, что ему здесь нечего делать.

Так почему же потом обязательно наступала такая острая боль, такая тоска, такое разочарование? Ты словно ожидал объявления ведущего программы:

— Следующим номером будет демонстрация прекрасных душевных качеств подруги Сергея Башкапсарова.

Но программа не выполнялась, и это вызывало твою мрачную подавленность или ярость. Потом вы расставались, и рано или поздно ты опять влюблялся, и через некоторое время опять обнаруживалось то же самое.

Подобно пьяному из анекдота, который искал потерянную вещь не там, где он ее потерял, а там, где светил фонарь, ты всегда искал высокую женскую душу под светом смазливого личика. Вернее, даже не искал. Когда тебе нравилась девушка, ты считал недопустимым анализировать и приглядываться к ее душевным качествам. Ты, болван, считал это признаком замаскированной меркантильности. Для тебя это было все равно что интересоваться богатством или общественным положением ее родителей.

Чистота чувственного влечения, его бескорыстие… Идиот! Как странно, подумал он, что я через столько разочарований стольких лет пришел к тому, к чему друг моей юности пришел в восемнадцать лет.

Это дар, подумал он, дар, которым я никогда не обладал. У него тоже была первая любовь, такая же неудачная, как у меня, но одаренность помогла ему быстро сориентироваться, и он понял, как надо искать, а ты продолжал свое, и жажда глаз намного опережала жажду души.