Если не поймать этой точки, изображение бывало хуже, то есть гораздо хуже, чем в обычном кино. Поэтому, как только зажигался экран, все начинали искать свою точку наиболее выпуклого изображения. Некоторые — по-видимому, это зависело от характера человека — довольно быстро находили ее и, найдя, уже до конца фильма замирали на месте, чтобы не упустить ее.

Другие, наоборот, до конца фильма вертели головой, никак не находя своей точки, то есть, конечно, они находили ее, но их угнетало отсутствие доказательства, что та точка, которая ими найдена, и есть самая лучшая их точка. По-видимому, им казалось, что существует целое созвездие фокусных точек для каждого зрителя, и они сомневались, что поймали самую яркую звезду этого созвездия. Думая, что другим больше повезло, они нервно озирались, присматривались к позам более удачливых, как они думали, соседей и тяжкими вздохами, ерзаньем, шорохом одежды отчасти намекали на свое более бедственное по сравнению с соседями положение, отчасти протестовали против такого возмутительного распределения фокусирующих точек.

Сергей не уловил мгновения, когда, может быть в поисках лучшим образом фокусирующей точки, он склонился к ней, возможно, тут имела место очаровательная провокация ее согбенной в его сторону головки, но он сначала сладко ожегся щекой о ее щеку, а потом, чувствуя, что она не выпрямляет свою согбенную головку, словно боясь потерять найденную точку, словно углубившись в происходящее на экране, он полуцеловал, полуприжимался губами к ее щеке, и ощущение было изумительное и тянулось долго-долго, и вдруг она жарко шепнула ему в щеку:

— Давайте уйдем отсюда…

Они молча встали и начали выходить из ряда, а зрители, стараясь не потерять найденные точки, деревянно сопротивлялись их продвижению и упорно следили за экраном, где проплывали выпуклые, самоварные отражения плодов, цветущих ветвей, человеческих лиц.

Как только они вышли из кинотеатра, она вошла в ближайшую телефонную будку и стала звонить домой или подруге, как думал Сергей, стоя рядом с будкой, счастливый уже достигнутой близостью и полный предчувствия еще более волнующих минут.

Потом Сергей провожал ее, и они шли патриархальными переулками Арбата, и Сергей пользовался каждой возможностью, чтобы поцеловать ее, а эти старинные изогнутые переулки таили в себе множество таких возможностей, И Сергей, целуя ее, испытывал благодарность и к этим переулкам, и она не сопротивлялась его поцелуям, а, наоборот, с какой-то особенной слабогрудой покорностью прижималась к нему и пахла шерстью своей кофточки, зябким теплокровием своего слабого тела и еще чем-то, что Сергей мог определить как вечную женственность и что было на самом деле запахом чистого белья и чистой молодой кожи.

Наконец они вошли в какой-то двор, где стоял очень обшарпанный трехэтажный дом, и когда они вошли в подъезд этого дома, восторг Сергея разразился золотым дождем самых разнообразных поцелуев, среди которых не будет лишним отметить томно-медлительные, мимолетно-дружеские, когда она слегка отстранялась, риторически-пылкие, если она начинала сердиться, и тогда они, эти риторически-пылкие, пытались отрицать слишком чувственный смысл рассердивших ее поцелуев и намекали на какой-то другой, чуть ли не гражданственный смысл этих прикосновений, а потом снова прорывались слишком горячие, а за ними следовали тихие, просящие прощения за более грубые и жаркие, а на самом деле эти тихие и были самые нескромные, ибо несли в себе коварную сладость обольщения.

Так простояли они с полчаса, вернее, не стояли, а постепенно двигались наверх, на третий этаж, и она уже у самых дверей умоляла его уйти, а он все не уходил, и она наконец нажала кнопку звонка, чего он не ожидал, и, когда за дверью в конце коридора раздались шаги, она его оттолкнула, чего он уже и вовсе не ожидал, с непонятной, учитывая ее согбенный образ, силой.

Он понял, что надо уходить, и в самом деле начал спускаться, но, оглянувшись с лестницы, увидел, что она проскользнула в дверь как-то боком, но не придал этому никакого значения. Он был полон ошеломляющего чуда этого вечера и, добравшись до общежития, уснул как убитый.

На следующий день он ей позвонил, но телефон, который она ему дала, правда, неохотно и с оговорками, что она с родителями скоро уезжает в Швецию (ах, вот откуда образ скандинавской головки!), где родители ее работают в торгпредстве, так вот, этот телефон оказался ложным.

Удрученно вспоминая этот вечер, Сергей понял, что своими робкими прикосновениями в кино он вызвал в ней прилив любовного томления и она бросилась звонить, чтобы встретиться со своим возлюбленным. Теперь, вспоминая, как она говорила по телефону, как она хмурилась, и согбенно прижималась к трубке, и потом решительно бросила ее, Сергей озвучил ее последние слова, которые, как он думал, она произнесла перед тем, как бросить трубку:

— Я к тебе приеду!

Все было так или почти так. Теперь Сергей понимал, что эта девушка не могла жить в таком паршивом доме, и теперь он догадывался, почему она так странно проскользнула в дверь: она не хотела, чтобы этот парень увидел Сергея и чтобы Сергей увидел этого парня. Впрочем, последнее было не обязательно.

Итак, Сергей вынужден был признать, что сыграл во всей этой истории весьма незавидную роль. Правда, эта история способствовала дальнейшему развитию мускулов иронии, если, конечно, такое развитие может приносить какую-нибудь пользу.

Вот что приключилось с Сергеем в прошлом году, когда он, как и теперь, посвящал свободное время неустанным поискам своей избранницы. Надо сказать, что любовное увлечение Сергея лжечахоточной очаровашкой через неделю улетучилось, и он полностью возвратил себе право, и это чувство возвращенного права было написано у него на лице, хотя следует отметить, что на право это никто не претендовал, тем не менее он чувствовал себя человеком, получившим полное право заново искать исполнительницу Главной роли своей мечты.

Поравнявшись с Центральным телеграфом, Сергей решил войти туда, хотя ни звонить, ни получать письма до востребования, ни посылать их никому не собирался.

Дождавшись зеленого света, он стал переходить улицу и в толпе, которая шла навстречу, вдруг увидел девушку в красном пальто и в красной шапочке, с лицом, нежно розовеющим под защитой этого сильного цвета.

Девушка эта так приглянулась Сергею, что он растерялся, тем более что заметил ее посреди улицы и она шла навстречу. Ему сейчас же захотелось оставить толпу, с которой он шел, и присоединиться к толпе, которая шла навстречу.

Но он этого не сделал именно потому, что ему очень хотелось это сделать. Ему показалось, что все сразу поймут, что он покинул свою толпу и втерся в чужую только для того, чтобы быть поближе к этой девушке.

Мгновение было упущено, и он двинулся дальше вместе со своей опостылевшей толпой, которая, кстати, не подозревала о его колебаниях и, можно ручаться, сама без всякого сожаления отпустила бы его на все четыре стороны, отпросись он у нее, и даже послала бы его куда подальше за то, что он пристает к ней со всякими дурацкими вопросами. Толпа, которой он не решился изменить, причалив к берегу тротуара, мгновенно раскрошилась и растаяла, что было почему-то обидно ввиду некоторой жертвы, которую Сергей ей принес. Он оглянулся на ту сторону и увидел девушку в красном пальто, которая, перейдя улицу, еще несколько секунд мелькала в толпе, а потом тоже исчезла.

Сергей тяжело вздохнул. Его комическая боязнь изменить толпе, с которой он переходил улицу, была не случайна. У Сергея было сильно развито чутье на всякое предательство, и он его видел там, где оно если и было, то в таких безвредных дозах, какие обычно даже не замечают.

Так, в общежитии, если, бывало, кто-нибудь из студентов на глазах у других отводил его в сторону и начинал секретничать, Сергей про себя страшно смущался и злился на товарища за его неуместные тайны. В таких случаях он раздраженными восклицаниями давал знать остальным, что в сущности никакой стоящей тайны нет и он не понимает, зачем с ним шепчутся.

Бывало, если он в компании друзей направлялся в гости к знакомым девушкам, или в ресторан, что хотя и редко, но бывало, или просто в кино, и если по дороге встречался парень, нежелательный в этой компании, и Сергея предупреждали, чтобы он не говорил ему, куда они идут, Сергей испытывал мучительное желание все-таки сказать, куда они идут, и тут же выпаливал, если этот парень все-таки спрашивал. В глубине души Сергей был уверен, что сам вопрос этого злосчастного парня телепатически внушен его, Сергея, неодолимой склонностью рассекречиваться. Уж лучше бы его не предупреждали. Так уж он был устроен, и, видно, с этим ничего нельзя было поделать. На студенческих вечеринках, если он начинал танцевать с какой-нибудь девушкой и, протанцевав два-три танца, замечал другую, которая казалась ему намного интересней, и он уже хотел к ней подойти, — то не мог, потому что его сковывало невыносимое чувство предательства.

И оттого, что он хотел отойти к другой и не отходил, он терял настроение, мрачнел и в конце концов смертельно надоедал этой девушке, которой сначала чем-то понравился, а потом оказался таким занудой.

Дело кончалось тем, что девушка, с которой он танцевал, куда-нибудь исчезала или просто давала ему отставку.

…У входа в Центральный телеграф небольшими стайками стояли кавказские студенты. Некоторые из них просто глазели на толпу, некоторые дожидались своего товарища, получающего из дому денежный перевод, чтобы отправиться вместе с ним в ближайшую закусочную, а то и в ресторан «Арагви», а некоторым, возможно, доставляло удовольствие находиться поблизости от междугородной линии, соединяющей если не их самих, то их друзей с родным югом, по которому они сильно скучали, особенно в первый год учебы.

Сергей вошел в здание телеграфа, свернул налево и вошел в маленькое помещение, где были расположены два десятка телефонных будок городской сети.

Как всегда, здесь толпилось много молодых людей. Сергей не поленился протиснуться сквозь эту довольно густую, учитывая размеры помещения, толпу, тайно всматриваясь в девушек, а наружно делая вид, что он стремится к своей будке, где раньше якобы занял очередь. Сам чувствуя комизм своей деловитости, Сергей потолкался в очереди и вышел из помещения, потому что ничего достойного внимания здесь не увидел.

Он вошел в зал для междугородных переговоров и увидел массу унылых, сидящих на стульях вдоль стен незнакомцев. Сергей подумал, что у людей, ждущих междугородных переговоров, всегда такой унылый, заспанный вид, словно разница во времени с городом, с которым они собираются говорить, действует на их самочувствие.

Впрочем, поправил себя Сергей, может быть, в маленьких странах у ожидающих междугородных переговоров более бодрый вид. Но Сергей никогда не был в маленьких странах, а был только в своей большой стране и поэтому совершенно не представлял, как выглядят в этих странах люди, ждущие междугородных переговоров.

Оглядев женскую часть ожидающих и поняв, что здесь не только нет девушки, способной быть исполнительницей Главной роли его мечты, но и на второстепенную едва ли найдется, Сергей покинул помещение и вошел в главный зал Центрального телеграфа.

В середине зала стояли столы, перегороженные барьерами, в которые были вмонтированы лампы дневного света. Под ними сидело множество людей, строчивших письма, телеграммы, открытки и заполнявших какие-то бланки. Сергей дошел до конца зала и уже хотел было совсем выйти из здания телеграфа, но вдруг заметил за последним столом несколько девичьих головок, склоненных не то над полученным письмо, не то над письмом, которое они готовились отправить.

Слегка кудрявящийся затылок одной из них вызвал в душе Сергея приятный отголосок, словно он его когда-то видел, словно какое-то воспоминание связывало его с ним, хотя он и понимал, что никогда не видел и не знал этой девушки.

Собственно, сколько их тут, подумал он с волнением и непонятно откуда появившейся робостью. Их было три, но они так живо вертели головами, так плотно склонялись к столу, что сначала ему показалось, что их гораздо больше.

Сергей обошел зал и вышел к столику, стоявшему поодаль от того, за которым сидели девушки. Отсюда они были хорошо видны. Та, которую он приметил, сидела в середине, и когда он взглянул ей в лицо, она сразу же подняла голову и, продолжая смеяться, быстро и смело посмотрела на него, словно сразу же одним взглядом сказала: да, я все знаю, ты пришел посмотреть на меня и теперь видишь, какая я, и можешь делать какие угодно выводы. Все это в один миг она сказала ему своим быстрым взглядом продолговатых глаз, ярким смеющимся ртом, смуглым цыганистым лицом. И не только сказать это все, но в последнюю долю мгновения, чуть задержав взгляд, она успела поправиться, как бы смущенно добавить, что все-таки ей было бы приятней, если б он остался ею доволен.

Сергей невольно улыбнулся, показывая девушке, что он страшно доволен, что он просто счастлив видеть ее такой, какая она есть. Но в это мгновение девушка, сидевшая с краю, то есть ближе всех к Сергею, подняла глаза и, заметив его, догадалась, что он переглядывался с ее подругой. Это была такая остроносенькая и остроглазенькая девушка, что Сергей тут же окрестил ее Буратино. И вдруг Сергей, испугавшись, что весь внушительный заряд их веселья пойдет на него, вероятней всего именно этого испугавшись, сразу же нахмурился и сделал вид, что никакого интереса к этим девушкам проявлять не собирался.

Человек, сидевший с краю у столика, перед которым стоял Сергей, встал и, помахивая бланком телеграммы, чтобы подсушить чернила, пошел ее сдавать. И Сергей, сразу же уловив ложный, но правдоподобный ритм деловитости и подчиняясь ему, занял место этого человека, самой поспешностью своей как бы объясняя остроносенькой смысл своего появления рядом с ними. Краем глаза Сергей заметил, что Буратино отвела от него глаза и головы девушек сблизились.

Сергей успокоился. Он подумал, что в каждой девичьей компании находится такая остроносенькая Буратино, которая берет на себя роль наставницы. И всегда она остроносенькая. В крайнем случае, если нет остроносенькой, кто-нибудь из остальных берет на себя эту роль и становится похожей на остроносенькую.

Букет склоненных головок взорвался сдержанным смехом. По-видимому, одна из девушек, а именно третья, которую Сергей видел только тогда, когда она склонялась к средней, писала какому-то воздыхателю письмо-розыгрыш.

Почему-то Сергей сразу же подумал, что все это ужасно мило, и человек, которому они пишут это коллективное письмо, не может быть оскорблен или, в крайнем случае, не заслуживает ничего другого за свои тяжеловесные приставания.

Тут он вспомнил о своей записке и подумал, что, может быть, и ее писали какие-то девушки, вот так же склоняя головы над посланием и так же взрываясь от смеха. Ну нет, подумал он, там было совсем другое, там была одна фраза, которую никто никогда не пишет коллективно. А если даже это так, подумал он, тем более оправданно, что мне хочется познакомиться с этой девушкой.

Перед Сергеем лежало несколько испорченных телеграфных бланков. Он придвинул к себе один из них, перевернул чистой стороной, взял ручку, макнул ее в чернильницу и, укрепив локти на столе, как бы окончательно укрепившись в законности своего пребывания здесь, снова поднял глаза.

Теперь девушка его сидела к нему в профиль. Он с умилением смотрел на ее коротенький носик, припухлую верхнюю губу, любуясь ее несколько мальчишеским и от этого почему-то еще более женственным обликом. Сейчас это любование девушкой и умиление заполняли его душу каким-то отдаленно страшащим предчувствием счастья. Как-то вскользь, мимоходом, он попытался понять, почему это предчувствие счастья страшит, но не смог понять и больше не стал пытаться.

Она опять подняла голову, и взгляды их встретились. Лицо ее приняло выражение грустной нежности, словно она почувствовала, как ему понравилась, и была благодарна ему за это, и сама испугалась, почувствовав, как это все ответственно. И по выражению грустной нежности на ее лице он вдруг понял, что еще не осознанная ответственность за ее жизнь и придала его предчувствию счастья этот привкус страха.

В этот миг остроносенькая, которую Сергей уже про себя называл не иначе как Буратино, подняла голову, и на лице ее было выражение человека, наконец-таки застукавшего преступника.

«Ах, значит, ты до этого меня обманул, что не смотришь на мою подругу, а только ждешь, когда освободится место?! Ах, значит, все это вранье, и ты еще смеешь нагло держать в руке ручку и выставлять перед собой какую-то дурацкую бумагу?!» — говорил ее негодующий взгляд.

Про себя страшно смутившись, Сергей взглянул на нее с тупым упрямством и налег на стол, показывая, что у него самые серьезные намерения заполнить этот лист бумаги.

Краем глаза он видел, что Буратино продолжает следить за ним. «Ну, давай, давай, пиши, я посмотрю», — говорил ее насмешливый взгляд, и Сергей с ужасом почувствовал, что ни одно слово не лезет ему в голову и он не может ничего написать.

Сергей решительно макнул ручку в чернильницу и снова склонился над своим перевернутым бланком. В голову, как назло, не лезло ни одно слово, вернее, все слова казались до того фальшивы, что он не осмеливался их написать, словно эта Буратино, как только он их напишет, выхватит у него бланк и зачитает его своим подругам.

Сергей поднял голову. Прямо перед его глазами на стене барьера, разделяющего столы, красовалась рекламная надпись. Он механически стал ее читать, ощущая какой-то странный коварно-вкрадчивый подтекст, который таился в простых словах текста и, главное, воспринимался как бы раньше его прямого смысла.

ЕСЛИ ВЫ ЖЕЛАЕТЕ ЗНАТЬ, КОГДА И КОМУ ВРУЧЕНО ОТПРАВЛЕННОЕ ВАМИ ПОЧТОВОЕ ОТПРАВЛЕНИЕ, ПОСЫЛАЙТЕ ЕГО С УВЕДОМЛЕНИЕМ О ВРУЧЕНИИ ПРОСТОЙ ПОЧТОЙ.

Странно, подумал Сергей, они так пишут, словно отправители писем разделяются на две категории людей, на тех, кого интересует, кому вручено их письмо, и тех, кого это не интересует.

Сергей стал переписывать эту надпись, и ему сразу стало легко. Теперь, переписывая, он весело расшифровывал то, что казалось коварно-вкрадчивым.

…посылайте его с уведомлением о вручении простой почтой…

А мы именно на эти письма обратим особое внимание, думал Сергей, как бы доканчивая мысль автора этой рекламы.

Снова разлетелись три девичьи головки от взрывной волны сжатого смеха. Сергей теперь смело поднял глаза и увидел мимолетный взгляд остроносенькой и немного задержавшийся взгляд девушки, которая ему понравилась. Взгляд этот выражал и доброжелательное любопытство, и одновременную готовность замкнуться, если внимание Сергея грозит ей какой-то опасностью.

Ну конечно же не грозит, сказал Сергей мысленно, продолжая смотреть на нее и испытывая нежную благодарность за этот ее задержавшийся чуть-чуть взгляд.

Но тут Буратино, спохватившись, снова подняла на него глаза, словно досадуя на то, что он все еще здесь рассиживается, все еще подглядывает за ее подружкой и еще имеет наглость делать вид, что что-то пишет.

«Вот и пишу», — тупо ответил Сергей своим взглядом и, снова решительно макнув перо в чернильницу, склонился над бумагой. Краем глаза он видел, что остроносенькая что-то сказала своей подруге, та, как показалось Сергею, еще ниже опустила голову, но в это время третья девушка, видно, придумала какую-то смешную фразу, и они опять сдержанно прыснули, и Сергею это дало право снова поднять голову, словно неуместный звук этого смеха отвлек его от глубоких раздумий над деловым письмом. Чтобы не смотреть прямо на девушек, он устремил взгляд мимо них и без труда прочел над одним из окошечек на той стороне зала:

ПРИЕМ ЦЕННЫХ БАНДЕРОЛЕЙ С МЕЛКОТОВАРНЫМ ВЛОЖЕНИЕМ

На этот раз смех девушек вызвал недовольство женщины, сидевшей рядом с Сергеем. Она подняла голову и осуждающе посмотрела в сторону девушек. Она это делала уже несколько раз, но девушки не замечали ее. На этот раз она, достаточно бесцеремонно наклонившись к Сергею, выглядывала из-за столика, с гневным терпением дожидаясь, когда девушки посмотрят в ее сторону.

Сергею наклон этот ее очень не понравился, во-первых, потому, что она могла прочесть то, что он написал на своем перевернутом бланке, и принять его черт знает за кого, может за сумасшедшего. Но главное — этот агрессивный наклон в его сторону мог быть воспринят девушками как движение, выражающее единство взглядов с Сергеем по поводу поведения этих девушек. Этого Сергей никак не хотел.

Женщина уже написала целую кучу, по-видимому, ведомственных телеграмм и сейчас, прервав работу и наклонившись в сторону Сергея, ждала, когда девушки ее заметят. В ее маленьких глазках сиял огонек коммунального злорадства, какой, бывало, наблюдал Сергей у жительниц общих квартир, терпеливо ожидающих удобное время, чтобы высказать соседке свое законное недовольство.

Наконец обе девушки — и та, что нравилась Сергею, и Буратино -подняли головы, и женщина, поймав глазами их взгляды, сказала с ядовитым доброжелательством:

— Выйдите на улицу и смейтесь там…

Сергей в это время слегка откинулся назад, показывая девушкам, что он не только не разделяет мнение этой женщины, но и сам, оттиснутый ею, как видите, еле сидит на скамейке. По-видимому, поза Сергея и ядовитая доброжелательность в словах его соседки показались девушкам очень смешными, и они обе, беззвучно рассмеявшись, припали друг к другу, а третья, та, что писала, высунувшись, посмотрела на Сергея и, не поняв, почему подружки ее смеются, стала толкать ту, что понравилась Сергею, требуя от нее причитающуюся ей долю веселья.

Сергей осторожно покосился на соседку. Соседка, по-видимому расстроенная девушками, испортила телеграфный бланк и отбросила его в сторону Сергея, из чего он понял, что и остальные бланки испорчены ею.

Она быстро заполнила новый бланк, сложила все заполненные, взяла в руки пресс-папье и вдруг, мелко поплевав на стекло стола, стерла этим пресс-папье, как тряпкой, чернильные брызги.

Удивившись странности ее поведения, Сергей повернулся к девушкам, но их уже не было на месте. Он вскочил и направился к выходу, но, вспомнив, что забыл свою писанину, и почему-то не желая ее оставлять на столе, вернулся и, сунув ее в карман, бросился за девушками. Они уже выходили из дверей, и та, которая ему понравилась, оглянулась, увидела его и, как бы осмелев от расстояния, широко и приветливо улыбнулась ему.

Сергей вышел из телеграфа, дал девушкам перейти улицу и, увидев, что они пошли вниз по улице Горького, не спеша отправился за ними. То скрываясь в толпе, то отчетливо появляясь, впереди маячили три фигуры; та, что ему понравилась, в синей спортивной куртке и черных брюках, рядом остроносенькая, слегка утопающая в плаще, словно купленном на вырост, и третья в желтом коротком, совершенно пижонском плаще, как бы явно не по чину для ее фигуры, неуклюжей, полной, и в то же время как бы утверждающей каждым своим шагом: нет, по чину, нет, по чину…

На улице было свежо. Порывистый ветер трепал промытую дождями, блестящую, еще только кое-где прихваченную желтизной зелень лип вдоль тротуара, иногда влетал в рукава и неприятно холодил грудь.

Сергей пожалел, что нет на нем его шарфа, но в остальном одежда его была вполне приличной: плащ почти новый, а туфли издавали тот бодрый скрип, какого от стоптанных башмаков никогда не дождешься. Правда, шнурки на них здорово поистрепались, но навряд ли девушки могли обратить внимание на такую мелочь.

Внезапно Буратино оглянулась и, заметив Сергея, быстро толкнула свою подругу, словно призывая ее оглянуться и вместе с нею посмеяться над Сергеем. Но та не оглянулась, что показалось Сергею хорошим признаком.

Еще раньше по ее походке, как бы неловко утяжеленной, ему казалось, что она знает, что он идет за ними, и от этого ее шаги приобретали трогательную неловкость.

Не добившись, чтобы ее подружка оглянулась, Буратино, шедшая посередке, внезапно переменилась местом с голубой курткой, словно показывая Сергею, что теперь ему подступиться к ней будет гораздо трудней.

Сергей усмехнулся этому маневру, испытывая некоторое удовольствие оттого, что разгадал его, если, конечно, это был маневр, а не случайное перемещение.

Возле ГУМа девушки остановились перед лотком мороженщицы, и Сергей сильно замедлил шаги, не зная, что делать. Девушки замешкались. Он собирался во что бы то ни стало подойти к ним, но не сейчас, а потом, когда это будет удобней. Но отчего же они так замешкались?

Та, что была в желтом пижонском плаще, стоя перед лотком, что-то говорила голубой куртке, а потом, махнув рукой, протянула лоточнице деньги и взяла два брикета мороженого. Один из них она передала Буратино, и они двинулись дальше, причем теперь голубая куртка не стояла в середине. Каким-то порывом вдохновения Сергей догадался, что случилось. Он догадался, что девушка, которая ему понравилась, отказалась от мороженого, и отказалась именно потому, что ей неловко было есть мороженое, зная, что Сергей идет за ними. Во всяком случае, Сергей был в этом уверен.

Девушки вышли на Красную площадь, и та, что была в желтом плаще, шагала теперь особенно независимо, словно утверждая: да, я такая. Ношу самый желтый плащ и ем мороженое, когда мне вздумается.

У самого выхода на Красную площадь, на краю тротуара, за маленьким столиком сидел молодой человек и, выложив пачку билетов, призывал через дребезжащий микрофон не терять времени и покупать билеты на пароходную прогулку по Москве-реке.

Дурной от микрофона голос, сопровождаемый холодными порывами ветра, делал призыв этого продавца прогулок крайне неаппетитным. Сергей подумал, что в такую погоду даже думать о воде неприятно, а не то что кататься по ней на катере.

Только он хотел свернуть на Красную площадь, как неожиданно увидел двух студентов из своего института, стоявших за этим зазывалой, словно тайная охрана шарлатанского предприятия.

Один из них жил вместе с Сергеем в комнате и сейчас красовался в его красном шарфе, а другой был земляком Сергея.

Здороваясь с ними, Сергей почувствовал какой-то укол тревоги, но, опомнившись, решил, что тревога эта ложная, потому что здесь, на Красной площади, где все хорошо просматривается, девушки никуда не денутся. Сейчас они приближались к Мавзолею, возле которого виднелась обычная толпа, глазеющая на часовых или ждущая смены караула.

— Ты что тут? — спросил Сергея парень из его общежития. Звали его Генка. Он вынул пачку сигарет и, закуривая, предложил Сергею. Сергей, помедлив, туго потянулся за сигаретой. Сначала он хотел отобрать у него шарф и потому решил, что брать сигарету не стоит. Но потом у него мелькнуло в голове, что девушка, с которой он хотел познакомиться, может быть, уже заметила, что он был без шарфа, а теперь вдруг раздобыл его где-то. Во всяком случае, Буратино может использовать это против него, мелькнуло у Сергея в голове.

Поэтому он взял сигарету, решив не напоминать о шарфе. Как только они с Генкой закурили, Сергей снова почувствовал атмосферу опасности. Пожалуй, она исходила от земляка Сергея.

Пока они закуривали, он стоял, горделиво замкнувшись. Это был рослый, великолепно одетый парень, вечно занятый поисками в своем теле неуловимых (Сергей считал — по причине их отсутствия) болезней.

Глядя на него, трудно было поверить, что этот барчук — сын одинокой уборщицы больницы, где мать Сергея работала врачом. Чтобы заработать побольше денег, эта женщина весь курортный сезон держала у себя отдыхающих, кормила их и обстирывала, и все для того, чтобы этот лоботряс мог учиться в Москве, тяжело переваливаясь при помощи репетиторов через каждую сессию.

Следует отметить и тот малопочтенный факт, что некоторые лекторы их института, случайно отдыхавшие в Мухусе, не менее случайно проводили свое отпускное время в доме его матери.

И каждое лето, когда Сергей возвращался в родной город, он обязательно так или иначе встречался с этой женщиной, и она всегда просила присматривать за ее сыном там, в Москве. Глядя в ее доброе лицо с ничего не понимающими глазами, в которых горела мечта, последняя ставка жизни увидеть сына вышедшим в люди, он не решался ничего ей сказать.

— Сережа, ты же знаешь, он слабый, — просила она, заглядывая в глаза Сергею и трогая его рукой, — не оставляй его.

В таких случаях нередко сын ее стоял рядом мрачный, бугристый от мускулов и спеси, и не только не останавливал мать, но всем своим обиженным видом словно говорил: как же, дождешься от него помощи…

Свою умственную вялость он объяснял какой-то хитрой болезнью, хорошо замаскировавшейся от рентгена и всех консилиумов. В этом году он вообще ушел из института и, если верить ему, устроился заочно в пищевой, хотя, конечно, нигде не работал.

По старой памяти он время от времени приходил в институт и по старой же памяти уводил с собой Генку. Тот в свое время играл при нем и теперь продолжал поигрывать роль расторопного дружка при богатом студенте.

Трагикомизм этой дружбы усугублялся тем, что сам Генка был сыном провинциального профессора, бросившего свою жену и женившегося на юной студентке.

Юная жена профессора в знак совершеннолетия своего пасынка перекрыла крепкой плотиной финансовый ручеек, уходивший в старую семью. Генке почти ничего не доставалось. В институт он пришел уже с комплексом приживальщика.

Дружба их началась с того, что Генка поспорил с земляком Сергея, что съест пять батонов в течение двадцати минут, запивая их одной бутылкой лимонада. Все, кто был в это время в общежитии, спустились в столовую посмотреть на интересное зрелище. Но зрелище получалось не интересным, потому что Генка досрочно слопал все батоны и запросил сдобную булку в качестве премии, которую тут же съел, оросив ее остатками лимонада из той же бутылки.

Несмотря на свою нелюбовь к земляку (земляк ему отвечал тем же), Сергей, подчиняясь чувству землячества, каждый раз при встрече вынужден был сказать несколько теплых, объединяющих слов. И не только объединяющих, но даже как бы возвышающих обоих над московской жизнью.

— Представляешь, сентябрь называется, — сказал Сергей, передергиваясь не столько от озноба, сколько от пошлости этого неодолимого ритуала, — а у нас еще вовсю купаются…

— Что ты, — мрачно потеплев, бормотнул земляк, как бы прося не растравлять хотя бы эту рану, потому что чаша его терпения неудобствами Москвы и без того переполнена.