Он зашел на кухню и через несколько минут вышел оттуда с двумя ружьями и двумя патронташами. Зураб протянул первым руку и взял двустволку, Сергею досталось одноствольное ружье. Василию Марковичу ничего не досталось, но он не проявил по этому поводу никакого сожаления.

Мужчины вместе с женой и дочкой Сергея пошли на болото. Шли тропинкой через приусадебный участок, где росла уже спелая кукуруза, кое-где увитая плетями фасоли. Грузные тыквы лежали на земле среди лопоухих листьев. Сойка, сидевшая на кукурузном початке и клевавшая его, услышав их шаги, слетела с початка и с гортанным криком полетела куда-то.

Они перешагнули через перелаз и пошли тропинкой по полю, на котором паслось стадо буйволов, вымазанных в еще свежую грязь.

— Где-то здесь болото, — сказал Зураб, показывая на буйволов. Они прошли еще метров двести полем, а потом залезли в ольшаник, а оттуда вышли к болоту, одна сторона которого густо обросла камышом. Вязкий, глинистый берег был изрезан следами буйволов.

Они обошли болото, но нигде никаких уток не было видно. Противоположная сторона его была непроходимо за-колючена зарослями ежевики. Ежевичные кисти с черными сверкающими ягодами дразнили глаза.

Охотничий азарт явно спал, ежевика была спелая, и все принялись есть ее, и Сергей помогал себе ружьем пригибать ежевичные ветки. Он вдруг заметил, что Василий Маркович, набрав полную горсть ежевики, угощает его жену. Сергей почувствовал, словно его упрекнули в недостатке внимания к собственной семье. Какого черта, подумал он, здесь полно ежевики, и каждый может сам набрать, сколько ему надо.

Только он это подумал, как увидел, что с противоположного берега болотца из камышей вылетели две утки и, панически трепыхая крыльями, стали резко набирать высоту Они летели в их сторону.

— Утки! — крикнул Сергей и выскочил из кустов. С необыкновенным проворством следом за ним выскочил Зураб, и не успел Сергей опомниться, как утки были над их головами на высоте хорошего дерева. Зураб вскинул ружье вертикально над собой и выстрелил. Одна из уток штопором полетела вниз, а другая отлетела в сторону, и тут Сергей, опомнившись, приложился и выстрелил, и утка словно споткнулась в воздухе. Тут раздался второй выстрел Зураба, и утка скрылась за деревьями.

— Есть, — крикнул Зураб, — я и вторую сбил! Сергею стало ужасно обидно. Он ясно видел, как утка после его выстрела словно споткнулась в воздухе и пошла вниз, а после второго выстрела ничего в се полете-падении (было неясно что) не изменилось. Но Сергей не стал ничего говорить, потому что как-то неловко было защищать свой выстрел, и вообще было неясно, сбита вторая утка или нет. К тому же Зураб так красиво убил первую утку, что это делало основательными его претензии на вторую. Первая утка упала у самых его ног, он поднял ее, и они пошли искать вторую утку, если она вообще упала.

Чтобы не было обидно, Сергей тайно надеялся, что вторая утка улетела. Но через несколько минут ее нашла его дочь в кустах орешника. Она была еще живая.

— Я же сказал, что я ее сбил, — сказал Зураб, и теперь Сергею, когда он первый раз не оспорил Зураба, оспаривать его, когда утка нашлась, было еще неудобней, хотя обида комом стояла в горле. И главное, никто с ним не спорил, хотя все должны были видеть, что утка споткнулась в воздухе именно после выстрела Сергея, а после выстрела Зураба ничего в ее падении не изменилось. Но все были так заворожены его первым выстрелом, что не могли не поверить в точность его второго выстрела. Должно быть, он и сам был в этом уверен.

Соображения эти никак не смягчили обиды Сергея, он, наоборот, еще сильнее себя растравил, вспомнив, что и уток он первым заметил, и не заметь он их, вообще бы ничего не было, и двустволку Зураб первым схватил, хотя мог бы и подождать, когда ему дадут то ружье, которое сочтут нужным.

— Ну что, охотники? — спросила Заира, когда они вошли во двор. — О, утки!

— Я убил, — сказал Зураб, горделиво вручая молодой хозяйке обеих уток.

И сейчас Сергею стало нестерпимо обидно, что он присвоил себе вторую утку.

— Вторую, по-моему, я убил, — выдавил из себя Сергей, с трудом глотая ком обиды.

— Ну что ты, — сказал Зураб, и красивое лицо его выразило сдержанное возмущение, — я же видел, что после моего выстрела она упала.

Всем своим взглядом, выражающим сдержанное возмущение, он говорил: как тебе не стыдно, ты уже давно признал, что я убил и вторую утку, а теперь, увидев хозяйку, стараешься понравиться ей за мой счет.

— Ладно оба молодцы, — сказала Заира, сдувая налет взаимной неприязни, и, приняв у Зураба обеих уток, отнесла их на кухню. Сергей взял оба ружья и оба патронташа в руки и пошел на кухню вслед за нею.

Дети возились у очага. Двое старших, девочка и мальчик, жарили кукурузу, а самая маленькая стояла возле них и, вся измазанная шоколадом, доедала свою плитку. Сергей подумал, что для малышки это слишком большая порция шоколада, но не стал ничего говорить. Заира подала ему шахматы и нарды, чтобы они не скучали в тени инжира. Сергей вышел во двор. За шахматы сразу же засели Василий Маркович и Зураб, а Сергей подошел к ястребу, любуясь его рыжим опереньем, крючковатым клювом и особенно пронзительной живости яростными глазами.

Из кухни вышла мать Валико и зазвенела в звонок. Из класса гурьбой выбегали мальчики и девочки. Дети выходили из калитки, на ходу крича по-русски: «До свиданья!» При этом они громко смеялись, видимо, их смешил их собственный выговор.

В тени инжира появился Валико. Он с минуту, наклонив горбоносое лицо, уяснял, что происходит на шахматной доске, и, уяснив, зычно крикнул в сторону кухни:

— Как вы там с обедом? Решили голодом уморить гостей?!

— Еще чуть-чуть подождите, — выскочила Заира из кухни, — курицы вот-вот поспеют…

— Пошли на рыбалку, — сказал Валико Сергею, — а они тут пусть играют в шахматы.

Он взял сетку-накидку, усеянную с одной стороны свинцовыми кругляками. Сетка висела на плетне. Они вышли на улицу, прошли метров пятьдесят и свернули на тропу, ведущую вниз к горной реке.

Подойдя к речке, Валико разулся, снял рубашку и брюки и, обнажив сильные незагорелые ноги, полез в воду, одной рукой держа сетку, а другой придерживая ее. Зайдя по пояс в воду, он медленно, боком развернулся и отшвырнул от себя сетку, так что она распахнулась на лету и всей шириной шлепнулась в воду. Когда она погрузилась в воду, он ухватился за веревочную дужку и потянул вверх. Свинцовые грузила внизу сомкнулись, образовав мешок, из которого хлестала вода. Но рыбы на этот раз не оказалось.

Сергей с любопытством следил, как Валико ловит рыбу. Он впервые видел такой вид лова. После второго и третьего заброса в сетке застряло по нескольку форелей, и Валико, сунув руку, доставал из нее запутавшуюся форель, крупную бросал на берег, а мелкую отпускал в воду. Через полчаса около дюжины крупных форелей барахталось на прибрежном песке. Сергей тоже разделся и остался в одних трусах.

— Дай попробую, — сказал он, следя за мерными сильными движениями Валико. Сергей смотрел на его сильную, крутогрудую фигуру и горбоносое лицо и думал, что в нем есть что-то от религиозных миссионеров. Тайная непреклонность, что ли…

Сергей вошел в воду, стараясь не споткнуться о скользкие камни. Он подошел к Валико и взял у него из рук тяжелую сеть. Валико вышел из воды и сел на берегу.

Сергей почувствовал, что, кажется, напрасно взялся за это дело. Сеть была очень тяжелой, а ноги неустойчиво стояли на скользких камнях дна. Да и течение приходилось преодолевать. Все-таки он развернулся боком, как это делал Валико, и, размахнувшись, бросил сеть. Но он не соразмерил силу броска с собственной устойчивостью, и тяжелая сеть потянула его за собой. Сергей бултыхнулся в воду. На берегу раздался добродушный смех миссионера.

Сергей встал на дно и, задыхаясь от ярости, вытащил сеть, из которой хлестала вода. Дождавшись, когда из нее вылилась вся вода, он размахнулся, стараясь соразмерить силу броска с силой устойчивости, и, соразмерив, выбросил сеть, и она шлепнулась у самых его ног. Он дождался, когда она пошла на дно, и стал подымать ее за веревочную дужку и почувствовал, как тяжело она подымается. Вытащив ее над водой, он убедился, что ни одна форелина не запуталась в сетке. Так он несколько раз забрасывал сеть, каждый раз рискуя полететь вслед за нею, и наконец, поймав пару форелин, сильно замерзнув в ледяной воде, вышел на берег.

Валико снова вошел в воду и с выражением тайной непреклонности стал забрасывать свою сеть в самую середину быстрого потока. Сергей вышел на берег, выжал трусы, надел их и сидел на камне, просыхая на горячем солнце и блаженно отдыхая после утомительных упражнений с сеткой.

Валико поймал еще с десяток форелей, и они, положив добычу в сетку, возвратились домой.

— Ну как вы там?! — крикнул он со двора в кухню.

— Вас только ждали, — отвечала Заира, с миской выходя им навстречу. Она переложила форель в миску, а Валико подошел к плетню и развесил на нем сетку.

Через несколько минут все поднялись на веранду, где стоял стол, уставленный жареными, разрезанными курами, блюдом с ореховой подливой, другим блюдом, побольше, с салатом из помидоров, огурцов и перца, дымящимися порциями мамалыги, тарелкой с сыром сулугуни, другой тарелкой, нагруженной брусками меда в сотах, вазами, наполненными чурчхелами, фруктами, мелкими орехами. Бутылки с вином и привезенным коньяком высились над этим обилием наполненных блюд и тарелок.

— Садитесь, дорогие гости, — улыбаясь, сказала Заира, — а то мы вас совсем голодом заморили.

Гости расселись, и, как Сергей ни упрашивал Заиру сесть за стол, она осталась стоять на ногах и, может быть в знак доброй привязанности к Сергею, стояла за его стулом. Сергей чувствовал ее за спиной, и чувство это было ему необыкновенно приятно.

Заира, время от времени наклоняясь к жене Сергея, продолжала с ней какой-то разговор, начатый еще до застолья. Сергей силился угадать, о чем они говорят, но это было сделать невозможно, слишком тихо они говорили. Только по живо полыхающему лицу Заиры Сергей чувствовал, что разговор этот ее очень занимает.

— О, как в первый день! — вдруг сказала она, выпрямляясь, и Сергей понял, о чем они говорили. Во всяком случае, понял смысл ее последнего восклицания. Она говорила, что муж ее до сих пор любит, как в первый день.

Он подумал о том большом, что стояло за ее словами, об ее упоенностью жизнью, о нескончаемой свежести самой ее жизни и подумал, как собственная его жизнь бедна в этом смысле.

Тень безотчетной грусти прошла по его душе, и он подумал: она от природы была щедро, как никто, наделена даром любить, и этот дар распахивался навстречу всему окружающему: брату, дедушке, собачке, неведомому геологу, ему, Сергею, тому деревенскому пижону и, наконец, навсегда распахнулся ее теперешнему мужу.

Чем он ее заслужил, думал Сергей, поглядывая на Валико, чье горбоносое лицо сейчас, казалось, обращало свое выражение тайной непреклонности на алкоголь, которому он явно решил не поддаваться. Видно, заслужил, без зависти, но с некоторой грустью подумал он.

А застолье шло своим чередом, гости пили, ели, произносили тосты, и постепенно все хмелели, и Сергей вместе со всеми. Закусывая и выпивая, смеясь шуткам и отвечая на вопросы, Сергей все время чувствовал, что она здесь, стоит за его спиною, или убирает со стола тарелки, или подает на стол, или уходит на кухню, и тогда он ждал ее прихода, а главное, чувствовал, что она вблизи, и это чувство было нежным, умиротворяющим.

Он смотрел на свою хорошенькую жену, на возбужденного Василия Марковича, старавшегося ухаживать за ней и развлекать ее; на Зураба, сильно побледневшего от выпивки и ставшего от этого еще красивей, он был увлечен самим процессом выпивки, его состязательным смыслом; на хозяина, как бы непреклонно высовывавшего свою голову над волнами алкоголя, не дающего затуманить им трезвую ясность своего горбоносого лица.

Сергей почувствовал, что сейчас в душе его нет ни неприязни к жене, ни обиды на Василия Марковича, ни ревности к Зурабу. Все было освещено ровным умиротворяющим светом, струящимся из-за его спины, где стояла Заира. Каждый из них такой, думал он, какой он есть, и зачем надрываться и искать в людях того, чего им не дано природой. Ну да, думал он, глядя на Василия Марковича, оживленно что-то рассказывавшего его жене, конечно, он нравственно туповат, но зато какое неукротимое умственное любопытство. Вот он физик, но ни одной моей статьи не пропустил, хотя, казалось бы, что ему древняя история…

И, словно подтверждая его мысли, Василий Маркович, поймав рассеянный взгляд Сергея, сказал ему:

— Слушай, я все забываю спросить у тебя… Вот ты в статье о Калигуле пишешь: победа — истина негодяев… Справедливо ли такое уничтожающее отношение к победе?

— Я не против победы, — отвечал Сергей, — победа может быть истиной, если побеждает истина, но победа может быть и ложью, если побеждает ложь.

— Ах, вот как ты поворачиваешь, — сказал Василий Маркович и в знак согласия кивнул головой. Одновременно с этим он подложил салат в тарелку жены Сергея, показывая, что умственные отвлечения не мешают ему быть внимательным соседом по столу.

Поздно ночью Сергей встал из-за стола. За ним встали его жена и Василий Маркович. Зураб, пытаясь перепить хозяина, отказывался встать из-за стола. Заира быстрыми и широкими движениями стелила постель, и Сергей вспомнил ту давнюю, далекую зимнюю ночь, когда он у них гостил первый раз и она ему первый раз стелила постель. Целая жизнь, подумал он, прошла с тех пор, целое счастье.

Вдруг к нему подошел Валико и, словно отпуская ему грех покидающего застолье, притянул его к себе и поцеловал его, а потом долгим взглядом оглянул его и снова поцеловал. И Сергею опять показалось, что он опять непреклонно подымает лицо, не дает окунуть его в окружающие его волны хмеля, и этим непреклонно не поддающимся хмелю лицом он, показалось Сергею, дал знать ему, что он все знает о его отношениях с Заирой.

На миг Сергей сильно смутился, так ясно это было написано на лице Валико, но в следующее мгновенье Сергей подумал, что никогда не имел нечистых помыслов ни к девушке Заире, ни к теперешней его жене, и он прямо посмотрел ему в глаза, и, словно Валико все это понял и прочел на его лице, он притянул его к себе и поцеловал третий раз.

На следующий день они улетели в Мухус, а еще через день Сергей с женой и ребенком уезжал в Москву, а Зураб и Василий Маркович провожали их. Они стояли в вестибюле гостиницы в ожидании автобуса, который должен был отвезти их на аэродром. Девочка держала в руках дорогую куклу — нелепый, как считал Сергей, подарок Зураба. Сам Зураб, молчаливый, мрачно-романтичный, стоял рядом. К отличие от него Василий Маркович суетился. Он перепроверил адрес и телефон, переспросил, когда удобней им звонить, если он окажется в командировке в Москве, смотрел то на Сергея, то на его жену и, любя Сергея, как бы сердился на него за то, что Сергей уезжает, а он от него чего-то недобрал.

Сергей чувствовал и некоторую театральность романтической меланхолии Зураба и комическую сущность претензий Василия Марковича, но все это сейчас не раздражало и не злило его, а бесследно растворялось в душе, как растворяются мелкие неудачи дня в свете большого, тихо угасающего летнего вечера. Этим летним вечером была его встреча с Заирой. И душа его все еще была заполнена очарованьем этого большого угасающего летнего вечера.

Весь день с небольшими перерывами лил холодный и унылый дождь. Перерывы между дождями были бессильны изменить погоду и потому были заполнены ожиданием дождя и были еще более унылы, чем сам дождь.

Для середины сентября это было слишком. В конце концов, возможно, и наверху, там, где делают погоду, это поняли, и ближе к вечеру вдруг распогодилось, выглянуло солнце и мокрые, озябшие деревья, казалось, с удовольствием греются и даже как бы торопятся в предвиденье близкого вечера.

Сергей тоже заторопился. Целый день он слонялся между библиотекой, столовой и комнатой своего общежития, не зная, что делать. Все это было расположено в одном здании и, может быть, поэтому особенно надоело. В столовой надоел винегрет, в читальне парниковое тепло, излучаемое засидевшимися студентами, в комнате общежития надоела невозможность отъединиться от остальных, от вечно включенного радио, от вечной игры в шахматы, курения и трепотни ребят.

Особенно Сергею надоела читалка, из которой он почти неделю не вылезал. Дело в том, что несколько дней назад, когда он вышел из читалки покурить, а потом вернулся на свое место, он нашел в своем раскрытом томе Светония записку. Это была крошечная полоска бумаги, вырезанная из ученической тетради. Тончайшим острием карандаша, красивым наклонным почерком на ней было выведено три слова:

Я вас люблю.

Сергей задохнулся от прилива благодарности. Потом он испугался, что это розыгрыш, и быстро посмотрел вокруг себя. Нет, за ним как будто никто не следил. Неужели розыгрыш? Сердце ему подсказывало, что этого не может быть. Сами эти тончайшие линии букв, как бы готовые улетучиться от робости, как бы написанные еле слышным шепотом, говорили ему о своей подлинности.

Он спрятал записку и сидел в читальне почти до закрытия, ожидая, что девушка, написавшая ее, как-нибудь даст о себе знать. Но девушка не давала о себе знать, и он терялся в мучительных догадках. Он приглядывался к студенткам, сидевшим в читальном зале, и многие из них, казалось ему, делают вид, что читают книгу, а на самом деле сидят стыдливо потупившись. Все же ему хватило здравого смысла догадаться, что из-за одной записки столько девушек не могут сидеть стыдливо потупившись.

Он стал хитрить, делая вид, что углубился в чтение, а потом внезапно поднимал голову, чтобы поймать на себе тайный взгляд. Но ловить было нечего, никто на него не смотрел.

Несколько дней, входя в читальный зал или выходя из него, сдавая книги или беря их в библиотеке, он бросал на некоторых девушек (сам того не замечая, он выбирал тех, кто был поприятней) поощрительно-разоблачительные взгляды, как бы говоря, что дальше таиться бессмысленно. Но и это не помогало. Те, что были поприятней, удивленно на него смотрели или отворачивались, а одна даже спросила:

— Вы что-то хотели сказать?

— Нет, — ответил Сергей, понимая, что та не так заговорила бы с ним.

В конце концов, устав от этих бесплодных ожиданий, он снова подумал о розыгрыше, хотя в глубине души не верил, что это розыгрыш. Записку он носил в карманчике кошелька. Иногда на лекции, нащупав ее пальцами, он трогал ее, и это доставляло ему приятные минуты. Сегодня он ушел из читальни, решительно сказав себе, что, если она в самом деле его любит, она должна дать о себе знать, а не издеваться над ним.

Сергей надел выходные брюки, переложил в них кошелек с шестью рублями, которые он, по его расчетам, мог и потратить в случае крайней надобности. Мимоходом, перекладывая кошелек, он заглянул в кармашек с запиской и даже сказал про себя: «Ну и лежи там…»

Он это сказал, отчасти извиняясь за то, что собирается погулять, отчасти показывая, что сердится и, может, потому собирается погулять.

После этого он надел черный шерстяной свитер, надел плащ, еще вполне приличный, и, хотя в кармане плаща не нашел своего шарфа, нисколько не огорчившись этим обстоятельством, зная, что кто-то из ребят его надел, выскочил из здания института. Несколько воровато оглянувшись у выхода, он бодро зашагал по еще мокрому тротуару.

Сергей был студентом третьего курса исторического факультета одного из московских вузов. Сергей не любил особенно уточнять название своего вуза ввиду его некоторой несолидности и даже, как он думал, невзрачности, будь оно проклято, это название. И когда дело доходило до необходимости все-таки назвать свой вуз, он делал это неохотно и даже мрачнел, словно чувствуя, что прикладной оттенок в названии его вуза бросает неверный свет на его, Сергея, более глубокую духовную сущность.

Впрочем, сейчас никто не собирался уточнять название его вуза, и он, нырнув в метро, поехал в центр, одинокий, пылкий, полный жгучего ожидания встречи с чудесной девушкой, с которой он, взявшись за руки, будет идти и идти всю жизнь.

Но сначала они, то есть Сергей и эта девушка, об этом не будут ничего знать. Они не будут ничего знать о том, что созданы друг для друга. Сначала будет легкое, ни к чему не обязывающее знакомство, это потом, гораздо позже, после бурного романа, они поймут, что друг без друга не могут жить. Сергею казалось слишком тяжеловесным, слишком топорным сразу понять и оценить всю глубину и тонкость ее души. Сначала он согласен был увлечься ее милым обликом, а потом, через достаточно большое время, оценить и все остальное.

Уже в вагоне метро он заметил у дальних дверей девушку, которая привлекла его внимание. Он почувствовал волнение: неужели она? Но он мог ошибиться. А главное, так сразу он и не надеялся встретить ее. «Но, с другой стороны, — подумал он, — почему сразу, ведь я ее ищу всю жизнь».

Он пробрался сквозь вагон, стараясь делать вид, что ищет свободное место, и, подойдя довольно близко к двери, где она стояла, начал украдкой приглядываться к ней.

Девушка и в самом деле была хороша: необычайно приподнятый разрез глаз, тяжелые нежные веки и весь ее акварельный облик, меняющийся, пульсирующий, может быть от подземного ветра, который овевал ее лицо и шевелил ее свободно распущенные волосы.

Сергей проехал одну, две, три, четыре остановки, все время любуясь девушкой, любуясь ее задумчивым нежно-неуловимым обликом. Потом он заметил, что напротив него стоит солдат и тоже не сводит глаз с этой девушки, а потом заметил еще одного парня, который следил за Сергеем и за девушкой. Во всяком случае, когда Сергей посмотрел на него, тот ответил ему понимающим взглядом, что Сергею очень не понравилось, и он отвернулся от него, показывая, что нет и не может быть предмета их общего понимания.

Девушка все стояла у дверей в глубокой задумчивости, а люди входили и выходили из вагона, и многие на нее оглядывались, а она никого, в том числе, кажется, и Сергея, не замечала.

Сергей подумал, что в вагонах метро иногда встречаются очень миловидные девушки, и они, как правило, если вагон не переполнен, стоят у дверей, словно им надо выходить на следующей остановке. На самом деле, по наблюдениям Сергея, им не надо выходить, но они нарочно так стоят, потому что так их лучше видно со всех сторон. А может, они этой своей уходящей позой намекают окружающим, что надо быть смелей, иначе девушка уйдет, исчезнет, не вечно же она будет стоять в дверях.

Вдруг девушка повернула голову к окну, и Сергей одновременно увидел ее профиль и фас уже из глубины темного бегущего омута вагонного стекла, и лицо ее теперь смотрело на Сергея оттуда внимательно и печально.

Сейчас Сергей одновременно видел и ее профиль, который, казалось, принадлежит совсем другой девушке, гораздо более старшей, а главное, он был несколько уродлив из-за неестественной, словно после какого-то перелома, горбинки посредине носа. Странная, грубая воинственность профиля и печальная нежность лица, словно спрашивающая из темной глубины окна, можно ли ее любить такую, сильно смутили Сергея, и он ничего не мог ответить на ее вопрос из глубины оконного стекла. А может, она и не смотрела на него, может, это все ему только показалось?

Девушка вышла на одну остановку раньше Сергея. Взволнованный ее противоречивым обликом, Сергей вышел на площади Маяковского, перешел перекресток и двинулся вниз по улице Горького. Может быть, человек, который полюбит ее потом, со временем привыкнет к ее профилю и не будет замечать его уродства? Может быть… может быть… — думал Сергей, шагая по улице, и постепенно образ этой странной девушки уходил все дальше и дальше.

В этот еще предвечерний субботний час на улице Горького уже было много праздничных людей: девушек, молодых женщин, командированных с тяжелыми портфелями, бредущих по улице и внезапно по-бычьи оборачивающихся на особенно вызывающе одетых женщин, каких-то бледных юнцов с порочными глазами, каких-то франтоватых, пожилых людей, иногда смутно напоминающих своим обликом знаменитых артистов, устремляющих на женщин взгляд, полный хамской, как думал Сергей и как, скорее всего, было на самом деле, уверенности в правоте своих вожделений. Одним словом, это была праздничная толпа, в которую Сергей любил время от времени окунаться, она его взбадривала, как хорошая легкая музыка.

Иногда ему казалось странным, что он так любит праздничную толпу и так не любит, во всяком случае чувствует какую-то неприятную враждебность, исходящую от толпы на стадионе, во время пожара или какого-нибудь уличного происшествия.

В такой толпе у него всегда возникало ощущение опасности. Казалось, она, эта толпа, готова расправиться с Сергеем, но, смутно ощущая его как чуждую ей, не растворившуюся в ее организме, раздражающую песчинку, все еще не может из-за огромности и примитивной неточности своих щупалец вытащить его из себя и расправиться с ним.

Думая об этом много раз, Сергей пришел к выводу, что любит толпу праздную и не любит толпу, охваченную единой страстью. Что-то всегда мешало ему полностью слиться с ней, и, даже подхваченный ее потоком, он ни на минуту не забывал высунуть из нее голову для собственного дыхания и собственного взгляда на окружающую жизнь. И чем яростней бывал поток, подхвативший его, тем лихорадочней, словно боясь задохнуться, он высовывал из него голову для собственного дыхания и собственной оценки окружающего мира.

Может быть, это был инстинкт сохранения личности, но Сергей так далеко не заглядывал. Он просто чувствовал это, иногда огорчаясь за свою неспособность полностью слиться с толпой, иногда радуясь этому, но чувствовал всегда.

Сейчас он проходил сквозь праздничную толпу, глазея на нее и получая от этого истинное удовольствие. Несмотря на терпеливое ожидание девушки, которую он должен встретить раз и навсегда, а может быть, отчасти благодаря терпеливости своего ожидания, он замечал и многих других девушек, и любоваться ими тоже было приятно.

Большинство из них, по его представлениям, не тянули на исполнительницу Главной роли его мечты, но вполне могли быть рядом с ней на каких-то второстепенных, но милых ролях, хотя бы радуя глаз, как они радовали его сейчас.

Иные из них замечали Сергея, и по чуть задержавшемуся взгляду, по едва заметному замедлению походки он понимал, что тут есть какой-то шанс познакомиться с девушкой, но он не делал попытки, хотя и чувствовал благодарность за это мимолетное внимание. Нет, нет, я, к сожалению, занят ожиданием Той, как бы говорил он им вслед, с нежной жадностью замечая в каждой из них то лучшее, что он успевал уловить: быстрые стройные ноги, живые глаза или потрясающую своей незащищенностью шею, тянущуюся из-под легкого газового шарфика.

Иногда навстречу ему шли парочки хорошо одетых, красивых молодых людей. Иные из них были ненамного старше Сергея, а то и не старше его. Но как они были одеты, как держались, какое выражение хозяйской чувственной успокоенности было на лицах этих молодых людей! С какой трогательной покорностью прижимались к ним их очаровательные девушки!

И тем более ошарашивало Сергея, когда иная из этих газелей, проходя мимо него и, как он потом осознавал, точно рассчитав расстояние, когда его, Сергея, остолбенение не может быть замечено ее молодым человеком, скашивала на Сергея глаза, обдавая его жаром такой чувственной откровенности, что Сергей, сделав еще несколько шагов, невольно останавливался.

Ух ты! Сергей выдыхал из себя застрявший в легких воздух и, оглянувшись, видел уже теряющуюся в толпе высокую породистую фигуру молодого человека и застенчиво прижавшуюся к нему хрупкую девушку и на миг приходил в смятение — да она ли это только что взглянула на него?!

Приходилось признать, что она, и Сергей с некоторой долей жалости провожал глазами гордую спину ее уверенного в себе спутника.

Так развиваются мускулы иронии.

Однажды Сергею показалось, что он нашел именно ту девушку, которую искал всю жизнь. Она сидела в кафе с подругой и со своим молодым человеком, которого Сергей не сразу заметил, потому что тот надолго отходил к столику своих приятелей.

Сергею очень понравилась вялая яркость этой девушки, ее порывистая живость и бессильные угасания, переходящие в согбенность под тяжестью собственной грации.

Она склоняла свою скандинавскую головку с васильковыми цветками глаз то на плечо, то на руку, и когда Сергей ее пригласил потанцевать, она встала и, как бы боясь переломиться, почти прислонилась к нему.

Трудно даже представить, до чего Сергею понравилось быть ее подпоркой! Они некоторое время танцевали, как это принято было тогда, не сходя с места. Она покачивалась возле него с выражением некоторой слабогрудой согбенности, а потом подняла на него свои уже и вовсе согбенные цветки глаз и, согбенно улыбаясь, кивнула на одного из танцующих парней:

— Правда, красивый?

Сергей посмотрел и ничего особенного не заметил: парень как парень. Улыбаясь, она дала знать Сергею, что этот молодой человек ее хороший приятель. Она еще несколько раз танцевала с Сергеем, а парень этот довольно добродушно поглядывал на них, а потом нашел какого-то своего приятеля, и тот купил две бутылки шампанского, коробку конфет, и они, подхватив обеих девушек, покинули кафе. В дверях она улыбнулась и послала Сергею ободряющую улыбку, насколько ободряющей может быть улыбка девушки, уходящей с другим.

Недели две Сергей не мог забыть этой девушки, и она ему всюду мерещилась, и он наконец ее встретил на одной из центральных улиц не очень далеко от того кафе, где встретил ее в первый раз. Она шла с подружкой, уже другой, и, оживленно склоняясь в ее сторону, что-то рассказывала ей. Сергей догнал их и осмелился подойти.

Увидев его, она обрадовалась, опять же насколько позволяла ей вернувшаяся к ней согбенность, и опять смотрела на Сергея согбенными цветками глаз, опять улыбалась ему своей слабогрудой улыбкой, и Сергей, ликуя, шел рядом, и ликование его было так велико, что он даже не заметил, как подруга ее куда-то исчезла, а они, взяв билеты, вошли в «Стереокино».

Стереокино — не знаем, как в нынешние времена, — а в те годы надо было смотреть, поймав некую точку, наиболее благоприятную для наиболее ясного и выпуклого видения того, что происходит на экране.