И хотя Алексей Михайлович не лжет Виктории, хотя она уверена, что он предлагает это честно, однако в интонации, с какой он произносит свои слова, ей слышится совсем иное. Ей слышится: "Это твоя проблема, милая. Тебе надо, ты и рожай". Она знает, что он так не думает, но не может не слышать эту интонацию, и вместо того, чтобы произнести уже почти созревшее в ней, подобно яйцеклетке, готовой к овуляции, короткое и внушительное "Я согласна", оживленно начинает разговор о каких-то пустяках и отводит Алексея Михайловича в сторону от опасной темы, как умелый матадор красным плащом отводит распаленного боем быка, чувствуя, как острый рог едва ли не вспарывает расшитую ткань его костюма.
      19
      Вскоре после этого разговора Виктория оставила Алексея Михайловича надолго: они с мужем уехали на все лето к его родственникам в деревню. Он хотел писать деревенские пейзажи, а им с Танюшкой невредно будет побыть на свежем воздухе, попить парного молочка и все такое.
      А два месяца спустя, она призналась Алексею Михайловичу, что ждет ребенка - причем на сто процентов уверена, что ребенок не от него, а от мужа.
      - Ну, если бы я хоть немного сомневалась, я бы тебе сказала... Но никаких сомнений быть не может. Мы с тобой последний раз спали два месяца назад. Потом у меня были месячные. А потом мы с Лешим уехали в деревню, жили там в такой, знаешь, патриархальной обстановке, на природе - ну и расслабились, конечно, распустились, не предохранялись, и, в общем, решили, что вполне можем себе позволить еще одного ребенка. И нам это удалось.
      - Ты уверена? - все-таки спросил Алексей Михайлович.
      - Абсолютно уверена.
      Позже, когда они уже стали больше близкими друзьями, чем любовниками, Виктория извлекла из Алексея Михайловича некий затаенный, подспудный смысл, который тогда померещился ей в его вопросе. И Алексей Михайлович признался, что ей вовсе не померещилось. Второй - и главный - смысл в том вопросе действительно был. Он почти не сомневался в том, что Виктория сто раз проверила, прежде чем сообщить ему о своей беременности. И спрашивая ее: "Ты уверена?" - спрашивал в первую очередь о другом. "Уверена ли ты, что этот ребенок от твоего мужа?" - вот что он тогда хотел ее спросить.
      - И что бы ты сказал, если бы я действительно родила не от мужа, а от какого-то другого мужчины? - спросила Виктория.
      Ни за что в жизни она не призналась бы теперь, что обманула Алексея Михайловича: после того, как они были вместе в последний раз, у нее не было месячных, так что в деревню она уезжала беременной. Беременной от него, не от мужа, который не мог иметь детей. Но что не от мужа, не знал никто, кроме ее самой и Алексея Ивановича. Даже Катя с Виктором, самые близкие ей люди - и те не знали. А о том, что беременна от Алексея Михайловича, не знал даже муж. Так они молча решили, не сговариваясь, чтобы он не знал. Догадываться он догадывался, конечно. Но точно не знал.
      - Что бы ты на это сказал? - повторила вопрос Виктория.
      - Не знаю, что бы я тогда сказал, - ответил Алексей Михайлович, бледнея, но зато точно знаю, что бы я чувствовал. Я чувствовал бы, что меня не просто обманули, а что меня предали. Предали самым подлым и низким образом. Потому что знать, что человек любит тебя, что он готов для тебя на все, и отказать ему хотя бы в частичном, хотя бы в ущербном счастье стать отцом твоего ребенка, - если уж ты не можешь сделать его счастливым по-настоящему, - это, по-моему, и есть самое настоящее предательство.
      Глава пятая
      Легкая добыча
      1
      Из всех занятий, какие освоило или изобрело для себя человечество, занятие любовью наверняка самое распространенное. Но далеко не самое уважаемое. По крайней мере заниматься любовью профессионально, за деньги, считается позором. Проституток единодушно презирают наравне, может быть, только с палачами - и даже больше палачей, поскольку тех по крайней мере еще и боятся. Зато те, кто любовь только имитирует - на сцене, на киноэкране, по телевизору - пользуются всенародной любовью. И притом получают за имитацию любви куда больше денег, чем те, кто на самом деле торгует ею. Может, дело в том, что бедная проститутка, мерзнущая на перекрестке, способна за один раз удовлетворить только одного клиента, а кинозвезда вроде Джулии Робертс, изображающая ее, удовлетворяет одновременно не одного только Ричарда Гира, но и всех мужчин, которые, сидя в темном зале, воображают себя Ричардами Гирами, покупающими любовь добродетельной шлюхи в изображении Джулии Робертс? Может быть.
      Ну хорошо, когда идет речь и продажной любви, отношение публики понятно. Но ведь и обычная, непродажная, нормальная любовь, с точки зрения большинства, дело по меньшей мере несерьезное. Женщине еще прощают сосредоточенность на любви, если она делает это не за деньги и желательно в лоне семьи, мужчина же вряд ли отважится признаться в обществе себе подобных, что главное для него в жизни - это любовь.
      Настоящий мужчина должен или воевать, или зарабатывать деньги, а в свободное время - пить пиво и смотреть по телевизору спортивные передачи. Тогда и только тогда он будет пользоваться успехом у женщин - нимало не нуждаясь в нем. Если же мужчина раз за разом будет ставить перед собой цель добиться взаимности, он раз за разом будет терпеть поражение.
      Любви так или иначе посвящено подавляющее большинство произведений искусства, однако ни один нормальный человек не согласится с тем, что в жизни должно быть так же. Жизнь сама по себе, искусство само по себе. Писателя, поэта, музыканта, воспевающего любовные чувства, обыватели и критики еще готовы простить. (Однако уже сам факт, что требуется просить прощения, знаменателен - и я испытываю чувство неловкости, посвящая роман целиком таким незначительным вещам, как любовь, супружеская неверность, предательство... Может быть, хотя бы смерть некоторых героев придаст роману недостающую глубину и масштабность?) Но простить при условии, что он воспевает выдуманные чувства, поет о любви, сам никакой любви не испытывая. У критиков в особенности развито чутье на подлинные чувства и они готовы растоптать всякого, кто осмелится признаться в них. Что, впрочем, абсолютно правильно: никогда не бывает художник так сентиментален, так беспомощен в самовыражении, как тогда, когда пытается творить под напором подлинной страсти. Любовь превращает его в глухаря, не слышащего собственной любовной песни и не догадывающегося, что от излишнего напора чувств он утратил голос и только беспомощно сипит, вызывая насмешку молоденьких, едва пробующих голос петушков, в то время как та, которой он поет, услышав его беспомощное сипение, отправилась искать ухажера помоложе и поголосистее. Не знаю, прав ли я, поскольку вовсе не охотник, но кажется мне, что глухарь в минуты своего наивысшего любовного восторга не только глух, но и еще и слеп. Так же точно, как и влюбленный художник.
      Глаза художника должны быть широко раскрытыми, а сердце биться холодно и мерно, только тогда своим творением он сможет зажечь других.
      Человеку, испытывающему потребность в настоящей любви и не желающему это скрывать, остается только одно: превратиться в героя романа, навсегда поселиться на книжных страницах - и тогда те, кто в реальной жизни презирал бы его за излишнюю чувствительность, будут с искренним волнением читать о нем, и завидовать ему, и повторять со вздохом: "Черт! Ну почему в жизни никогда такого не бывает? Почему настоящая любовь встречается только в книгах?"
      Я и сам, пожалуй, не прочь перешагнуть невидимую границу, отделяющую реальность от вымысла, и оказаться там, на книжных страницах, среди своих собственных или, еще того лучше, чужих героев. Среди чужих было бы наверняка лучше. По крайней мере, я не знал бы, чем кончится история, в которую я попал. Потому что хуже нет, чем знать заранее, чем все кончится. Особенно, если кончится плохо.
      К сожалению, я не могу себе этого позволить. Я должен заниматься своим делом: пытаться объяснить вздыхающему над романом читателю, что иногда достаточно просто оторвать глаза от книжной страницы, поднять голову и посмотреть на красивую женщину, сидящую напротив тебя, чтобы стать если не участником, то хотя бы свидетелем любовного приключения почище тех, что описываются в романах.
      2
      На первый взгляд женщине напротив можно дать лет тридцать - тридцать пять, но едва заметная неуверенность, скованность жестов, и легкие гримаски недовольства, как тени облаков, набегающие на гладкое, чистое лицо, подсказывают мне, что она вплотную подошла к границе, за которой тридцатилетняя женщина навсегда превращается в сорокалетнюю.
      Почему навсегда? Потому что потом ей уже никогда не быть тридцатилетней. Никогда. Ей же этого, разумеется, хочется.
      Ах, думает она, все бы отдала, чтобы вернуть блаженные тридцать лет, которые, вспомнить теперь смешно, в юности казались порогом старости... Постоять снова перед тем порогом, покачаться с каблучка на носок, прежде чем переступить. И непременно дать себе слово на этот раз не отвергать ни одного приятного мужчины, не пропустить ни одного свидания, воспользоваться каждой возможностью, каждым подарком ревнивой бабы Судьбы... И, конечно же, не сдержать слова. И к неизбежному сорокалетию прийти с кучей все тех же комплексов и неудовлетворенных желаний, прекрасно понимая, что лучшее время упущено. И махнуть на себя рукой. И морщиться теперь и строить недовольные гримаски, как бы говоря окружающим: не нравлюсь я вам? Ну и чудненько! Мне на это ровным счетом наплевать...
      Да, но сорокалетие, мог бы ей подсказать я, не последний рубеж. Там впереди еще довольно много круглых дат, начиная... Нет-нет, об этом ни слова! Мужчина может себе позволить в канун сорокалетия вообразить, каково-то ему будет в пятьдесят, но только не женщина!
      Для нее, женщины на пороге сорокалетия, пятидесятилетнего рубежа просто не существует. Не маячит его даже в туманной перспективе. И хотя она каждый день встречает на улице или у себя на службе, за соседним столом, пятидесятилетних, а то и пятидесятипятилетних особей женского пола, но каким-то невообразимым, чисто женским образом ухитряется мысленно вывести собственную персону из общего кругооборота и уверить себя, что для нее природа сделает исключение. Словно ей было обещано свыше, что она в порядке эксперимента будет оставлена сорокалетней навсегда.
      3
      Я ведь правильно поняла? - вопросительно поднимает она глаза к небу. И ждет ответа. Причем во взгляде - никакого почтения. Скорее легкое нетерпение. Словно набрала номер, а в трубке длинные гудки. И вот уже снова облачной тенью набегает знакомая гримаска недовольства.
      Честное слово, мне начинает нравиться ее главная отличительная черта. Если бы она была моей женщиной, я бы скоро привык к этим гримаскам, и полюбил бы их, и находил бы, что они придают ее облику неповторимое очарование. Но не стал бы говорить ей. Уверен, она не поняла бы, о чем идет речь. А если бы поняла, постаралась бы избавиться от недовольных гримасок. Ведь от них возникают морщины.
      Но кому можно звонить с таким выражением лица? Подруге? Любовнику? Мужу? Или просто в прачечную - узнать, когда наконец будет готов заказ?
      Из двух наиболее вероятных возможностей - прачечная и любовник - я выбираю ту, что мне интереснее: любовника. Любовник - нерадивый любовник, провинившийся любовник, отсюда и недовольство - должен был ждать у подъезда в назначенный час, но его там не оказалось. И вот она сама отпирает входную дверь и, не зажигая света в прихожей, не снимая шубы, проходит в комнату, усаживается в старое неудобное кресло у стола, набирает номер. Гудки, гудки, гудки... Ясно, что на службе его нет (домой звонить нельзя), но она застыла в каком-то бессмысленном ожидании - нет сил положить трубку, снять шубу и серую норковую шапку, хотя бы сесть поудобнее. Так и сидит на краешке кресла, вся подавшись вперед и вытянув красивую увядающую шею.
      Красивую и увядающую, именно так. Увядающую красиво. Не всех женщин портят морщинки возле глаз и даже, страшно сказать, легкая дряблость кожи, особенно заметная в области шеи. Может, они и не красят их, но смягчают внешний облик. Что-то связанное с коэффициентом отражения, по-видимому. Свет рассеивается, не слепит глаза, можно дольше обычного смотреть на женщину, не уставая. Хочется смотреть и смотреть. Или протянуть руку и потрогать. Желательно предварительно потереть кончики пальцев пемзой или наждаком, чтобы отчетливее ощутить особенную бархатистость кожи. Но только губам дано воспринять ее незащищенность и доверчивость. Чаще всего это восприятие бывает обманчивым...
      Итак, она сидит - напротив меня и в то же время в созданной моим воображением квартире, - чуть подавшись вперед, насколько позволяют законы композиции, вытянув красивую беззащитную шею. Рассеянно и недовольно разглядывает потолок, стены, обстановку в квартире. Все это, взятое по отдельности, вызывает в ней только презрение.
      Уверен, впрочем, что ей всегда все не нравится. Все подвергается беспощадной критике, принципов которой не может понять никто. Убедительно уничтожив не совсем безукоризненное, но все же произведение искусства, она может тут же восхититься дешевой поделкой, балаганным фокусом, придурью шута, профанирующего собственное шутовство. И притом не терпит никакой солидарности, сходства мнений. Стоит вам поддакнуть, согласиться с ее убийственным мнением и тут же перспектива выворачивается наизнанку, черное становится белым, плюс минусом. А поддакнувший объявляется ренегатом и беспринципным.
      Что касается обстановки, то я вряд ли стану оспаривать ее мнение. Обстановка мне действительно не удалась. Что делать: приходится творить впопыхах, буквально на коленке, сидя напротив нее в темноватом коридорчике спортивного комплекса, возле дверей сауны, не имея под рукой ничего, кроме дешевенького блокнота и авторучки. Может быть потом, позже, сидя дома за компьютером, я внесу в интерьер квартиры некоторые дополнения и исправления, которые благоприятно отразятся на впечатлении моей героини, пока же приходится довольствоваться малым: дешевые, местами ободранные обои, голые лампочки под потолком, рассохшийся паркет, скрипучая узкая тахта, на которой они занимаются любовью, - тахту пришлось буквально приколотить к полу, укрепить разными распорками, чтобы в один прекрасный момент не пришлось заканчивать любовную акробатику на полу. И эти жалкие, купленные по случаю и давно не сменяемые простыни... И беспородное мыло в ванной... И кухня, со сборной, словно в студенческом общежитии, где она когда-то познакомилась со своим мужем, посудой и вечно пустым, как желудок студента, холодильником...
      Один лишь самодельный коврик со слонами над тахтой заслуживает, пожалуй, снисхождения, и, глядя на него, она не знает, чего ей больше хочется: унести коврик домой и повесить в спальне, чтобы вечером, лежа рядом с мужем, мысленно пребывать здесь, со своим любовником, или же наоборот - занимаясь любовью со своим любовником, глядеть на коврик и воображать, что рядом с нею ее единственный и несравненный муж.
      4
      Все.
      Не дождалась ответа - ни от любовника, ни свыше.
      - Ну и не надо! - негромко говорит она, неизвестно к кому обращаясь.
      Пожалуй, все-таки не к любовнику. Потому что мысли ее о другом.
      Ну и пусть будет сорок, думает она, это еще не конец. В сорок очень даже можно жить. Другие живут - и я, пожалуй, поживу, говорит она себе.
      Но легкая гримаска недовольства вновь набегает облачной тенью и опровергает оптимистический смысл слов. И губы женщины на пороге сорокалетия беззвучно шевелятся, словно продолжая фразу: "Да, в сорок лет еще можно жить... но зачем?"
      Это вечное "зачем?" отчетливо читается в ее глазах, когда она оглядывалась по сторонам, словно в поисках кого-то, отсутствующего здесь, кто мог бы дать ответ на этот довольно расплывчатый вопрос. Но никого нет рядом - только я сижу напротив, притворяясь, будто читаю книгу, а на самом деле исподтишка разглядывая ее и пытаясь прочесть ее мысли, но она не замечает меня, смотрит сквозь меня остекленевшим взглядом серо-зеленых глаз и не видит, и лишь голова ее время от времени чуть заметно дергается - всегда вправо и вниз. Но она этого не замечает.
      5
      Происходит все это, как я уже говорил, в небольшом подвальном спортивном комплексе, в коридоре у дверей сауны - я жду Виктора, который пригласил меня попариться в субботний день, женщина, ищущая ответа на вопрос "зачем", только что вышла из сауны и тоже ждет - ждет своего спутника: он пошел искать управительницу, с которой следует расплатиться.
      Спутника я видел мельком, со спины, успел только заметить взгляд, которым проводила его женщина, и еще подумал тогда, что вряд ли это ее муж: уж больно ищущим, трепетным, если не сказать - влюбленным, был этот взгляд. Сорокалетние женщины крайне редко смотрят так на своих мужей. Жены чаще всего смотрят недовольно, иногда - со спокойной уверенностью законной обладательницы предмета любви, но почти никогда ищуще-влюбленно. Так можно смотреть на мужчину, который абсолютно свободен в своих проявлениях чувств и может в любой момент повернуться к женщине спиной. Повернуться и тут же напрочь забыть о ее существовании, которое он снисходительно замечает лишь тогда, когда женщина захватывает место прямо перед его глазами.
      Мужчина нашел запропастившуюся управительницу, и они вместе идут по коридору к нам - она пересчитывает на ходу деньги, он прячет в карман пиджака бумажник, - и я могу наконец разглядеть его распаренное, довольное, совершенно заурядное, на мой взгляд, лицо. Единственное, что его отличает, так это ярко выраженное чувство собственного превосходства. И мне почему-то думается, что оно не наигранное, не напоказ, а присуще ему от природы - и именно этим объясняется и ищуще-влюбленный взгляд женщины, и то, как осветилось изнутри все ее лицо, едва только в конце коридора показался ее повелитель. Свечение усиливается по мере того, как повелитель подходит ближе, и я понимаю, что завидую ему, потому что именно таким светом должно озаряться ее лицо, когда они занимаются любовью.
      И еще я думаю, что кем бы ни был этот самоуверенный повелитель, мужем или любовником, он не может быть тем, кого могла ждать эта женщина в чужой квартире. Тем она явно привыкла повелевать, а этот даже не попросит, прикажет: "Жди меня!" - и она будет ждать, верная и покорная Пенелопа...
      Тем временем, подойдя к женщине, мужчина что-то говорит ей и проходит мимо, как бы предлагая ей идти следом, если хочет, - и свечение медленно, как бы нехотя угасает, пока она встает, застегивает тугие крючки шубы (один оторвался и упал, она с досадой поднимает его и сует в карман), поправляет перед зеркалом норковую шапку. Когда она поворачивается, вновь тенью мелькает на лице знакомая гримаска, и все тот же вопрос "зачем?" обозначается в ее глазах.
      6
      Еще минута, и эти двое уйдут из сауны - и из моей истории тоже. Я ведь ровным счетом ничего не успел узнать о них, не знаю даже, любовники они или муж и жена. И, разумеется, мне в голову не придет расспрашивать о них управительницу: ей как раз за то и платят, чтобы все видеть, но ни о чем не рассказывать, конфиденциальность гарантирована...
      Но тут очень удачно врывается мой запоздавший приятель Виктор и первым делом бросается пожимать руку довольному повелителю. Женщине он кланяется почтительно, как малознакомой, однако хитрый прищур его цыганских глаз и кошачье подергивание черного уса подсказывают мне, что тут имеют место какие-то взаимные флюиды. Женщина, кажется, даже порозовела чуть больше, чем прежде, словно жар, исходящий от моего приятеля, оказался сильнее жара раскаленных камней в парилке. Повелитель же подчеркнуто не обращает на свою женщину никакого внимания и всецело поглощен малозначительным разговором с Виктором.
      - Вы уже уходите?..
      - А вы?..
      - А как сегодня пар?..
      Короткие фразы на пороге, вопросы, не требующие ответов, еще одно, теперь прощальное, рукопожатие, еще один поклон, чуть более подчеркнутый, чем первый, благодарная улыбка женщины, уверенная спина ее кавалера - и дверь закрывается за ними, они уходят. Но теперь это неважно, теперь они могут уходить сколько угодно, я уже поймал их, уловил в сеть своего профессионального интереса и, зная длинный язык моего приятеля, могу быть уверенным в том, что если и не вся их история, то хотя бы самая пикантная часть ее станет известна мне уже сегодня, сейчас, на раскаленном полке сауны, за накрытым скатертью столом в комнате отдыха, так что совсем им от меня не уйти никогда.
      7
      Никогда, повторяю я мысленно, обращаясь к ушедшей женщине. Вы, кажется, мечтали об этом "никогда"? Так вот, милая, считайте, что вам повезло. Время беспощадней, чем паровоз Анны Карениной, никому не вырваться из-под его мерно вращающихся колес, но в моем романе ход времени определяю только я - демиург и сочинитель. И сколько бы ни прошло лет и даже десятилетий там, в реальном мире, здесь, внутри выдуманной мной истории, ваше желание исполнится и вы навсегда останетесь сорокалетней.
      Нет, не так! Если уж быть щедрым, так щедрым до конца. Если уж пользоваться властью, так на всю катушку, иначе какой интерес! Я сделаю лучше. Я навсегда сохраню вам нынешний возраст, который, уверен, угадал в точности. Я позволю вам навсегда остаться на подступах к сорокалетию и не заставлю переступить пугающий порог. К добру ли, к худу ли, но история, которую я сейчас пишу, будет совсем недолгой и кончится прежде, чем друзья и родственники соберутся у вас в доме, чтобы отметить ваш юбилей.
      Однако я вовсе не ради вас стараюсь, мадам, как вы, должно быть, вообразили. Моя история - это не ваша история и даже не моя собственная, это история любви Алексея Михайловича, и поскольку я пообещал ему не открывать свету настоящего лица его тайной возлюбленной, то в качестве прикрытия - и в качестве платы за вашу вечную молодость - я использую ваше.
      Таким образом, в моей истории - в истории Алексея Михайловича - вы не героиня, а лишь исполнительница главной роли. И как актриса после спектакля смывает грим, меняет роскошное платье герцогини или лохмотья Золушки на свитер и потертые джинсы и едет, никем не узнаваемая, на трамвае к мужу и детям, так и вы, когда моя история кончится, вольны вернуться в собственную жизнь. Можете любить, ненавидеть, ревновать, изменять мужу... и стареть потихоньку, следуя естественному ходу вещей, в то время как ваша бумажная копия навсегда останется такой, какой я увидел и запомнил вас в узком коридорчике возле дверей сауны...
      8
      - И кто это был? - спрашиваю я, когда Виктор расстается со своими знакомыми и легкой походкой героя-любовника подходит ко мне.
      - Так... приятель один. Математик... или, точнее говоря, бизнесмен.
      - Но все же математик или бизнесмен?
      - И то и другое. Известный математик, доктор наук, в наше время некоторые его разработки в теории игр оказались применимыми в области макроэкономики... В общем, поставил талант на службу большому бизнесу - и не прогадал. Занимается наукой и притом гребет очень неплохие деньги. Так что можешь считать, что в бизнесе он математик, а в математике - бизнесмен.
      - Исчерпывающая характеристика. Спасибо. А женщина?
      - Женщина? Это его жена.
      Значит, все-таки жена.
      - Значит, все-таки жена. Первый раз вижу жену, до такой степени обожающую своего мужа, позволяющую ему так помыкать собой и...
      - А разве ты с ней не знаком? Я думал, Виктория вас давно познакомила. Это ведь двоюродная сестра Виктории и ее задушевная подруга. А зовут ее...
      Спасибо, Виктор. Дальше можешь не продолжать. Я знаю, как зовут эту женщину, застывшую в ожидании на пороге сорокалетия. Знаю, почему она с таким обожанием и подобострастием смотрит на своего мужа. Знаю о ней все, что только может знать романист, к тому же мужчина, о таком загадочном и полном противоречий существе, как женщина. Знаю, что ошибался, полагая, будто ее недовольная гримаска, придающая ее лицу такое неожиданное очарование, обращена к нерадивому любовнику, заставившему ее ждать в пустой чужой квартире.
      На самом деле ее недовольство было направлено не столько против любовника, который вовсе не отличается нерадивостью, а напротив, слишком уж точен, слишком внимателен, слишком старается ей угодить - и само собой, никогда не посмеет не то что пропустить свидание, но даже опоздать на несколько минут, сколько против самой себя, позволившей себе в очередной раз расслабиться, распуститься, вступить в близкие отношения с посторонним и ничего для нее не значащим мужчиной вместо того, чтобы всецело сосредоточиться на обожании своего несравненного мужа и повелителя и жить если не любовью к нему (потому что даже самая сильная любовь, оставаясь безответной, с годами утрачивает основные характерные признаки любви), то хотя бы памятью своей любви, потому что память - это единственное, что принадлежит всецело ей и что даже он, ее царь, бог и повелитель, не может у нее отнять.
      9
      ...Она до сих пор помнит, как увидела его впервые возле университета. Помнит, в каком он был пальто - черном, длинном по моде тех лет, которая как раз теперь снова вернулась, - и притом среди зимы он был без шапки и в черных, узких, каких-то совершенно летних полуботинках. И как же он был красив, проклятый! Такой был хорошенький! Так он ей сразу понравился! Ей даже было странно, что Виктория, которая зачем-то оказалась вместе с ней возле университета, не заметила этой его совершенно невообразимой красоты, даже не удостоила внимательным взглядом. И в то же время это ее обрадовало - она уже тогда мысленно оставила его для себя и ни с кем не хотела делиться.
      Потом она видела его еще несколько раз - и он тоже видел ее, она была в этом совершенно уверена, но не делал никаких попыток познакомиться, хотя и были подходящие случаи. И именно этим - тем, что видел, но не подходил, он еще сильнее привлекал ее. Именно таким, в ее представлении, должен быть настоящий мужчина: не ходить за понравившейся женщиной, не пытаться что-то разузнать о ней, виду не подавать, что ему она интересна, а спокойно и терпеливо выжидать того единственного момента, когда можно будет просто прийти и взять то, что ему принадлежит. Она же от знакомых девчонок-однокурсниц узнала, что он живет в общежитии университета, что он приезжий, откуда-то издалека, не то из Чистополя, не то из Саратова, учится на втором курсе матмеха (она была на третьем), но старше ее, потому что отслужил в армии и два года работал, прежде чем поступить. И зовут его Вячеслав. Слава, Славик, Славочка, - повторяла она про себя на все лады - и в тот вечер тоже повторяла, когда он как-то деловито и целеустремленно постучал в дверь ее однокурсницы, к которой она напросилась ночевать под каким-то совершенно надуманным предлогом (якобы беременная Виктория не дает ей спать своим храпом, а ей завтра сдавать зачет), и когда она открыла, то сразу увидела по его глазам, что он пришел не просто так, одолжить соли или учебник попросить, а специально пришел к ней, и каким-то странным, чужим голосом сказала, словно была хозяйкой в этой чужой комнате: "Ну, проходи..."
      С того самого вечера... нет, раньше, с того дня, когда впервые увидела его в этом длинном черном пальто и летних полуботинках, без шапки, с зачесанными назад волосами, высоко открывавшими умный лоб, с того самого дня она была уверена, что будет принадлежать ему. Но будет ли он ей принадлежать? В этом она не была уверена никогда. С самого начала у нее было такое чувство, что между ними протянулась тонкая нить - ну, пусть не нить, пусть веревка, пусть даже кожаный поводок - и хотя конец поводка был у нее в руках, но все равно это был слишком тонкий поводок, чтобы удержать его. Этот поводок подошел бы для того, чтобы удержать любого из тех домашних мальчиков, которые ухаживали за ней до него, и для тех мужчин, которые появлялись позже, но только не для него. Это был поводок, рассчитанный на пуделя, на фокстерьера, он же был по меньшей мере волкодав - а то и вовсе волк, вроде того, что они разглядывали вместе с ним в зоопарке. Или, может быть, даже тигр.
      Так смешно вышло, что их первое свидание случилось именно в зоопарке. Он хотел пригласить ее в кино или в ресторан - в те времена ресторан был еще по карману обычному студенту, он же к тому же еще и подрабатывал, чтобы не зависеть материально от родителей; он был первым молодым человеком в ее жизни, у которого всегда были свои деньги и в достаточном количестве, - но она решила проявить характер, дура несчастная, и капризно заявила, что хочет пойти в зоопарк. Он и виду не подал, что удивился, и они пошли в зимний зоопарк, где было очень мало народу и почти все звери прятались в будках, но волк в гордом одиночестве шастал туда-сюда по своему вольеру, и она спросила его, справился бы он с волком, если бы встретил его в лесу, и он прищурился, словно примеряясь, и сказал спокойно, что да, запросто, с одним - без проблем, вот если бы напали целой стаей, тогда без оружия сомнительно... И она сразу поверила ему, поняла, что он не хвастает, что он трезво оценивает собственные силы, - и впервые осторожно прижалась к нему, чувствуя, как у него в ответ напрягаются все мускулы.
      Потом они пошли смотреть тигра - и тигр разочаровал их, такой он был маленький и невзрачный, хотя и больше волка, но не настолько больше, но тут оказалось, что это какой-то не тот тигр, мелкий, такая у него порода, а в соседнем вольере словно ниоткуда возник огромный красавец метра, наверное, четыре в длину, а когда он встал на задние лапы, зрелище было просто фантастическое, и ей и в голову не пришло спрашивать у него, справится ли он с таким тигром, она только сказала уважительно: "Вот это мужчина!" и что-то еще, достаточно тривиальное, типа: "Настоящего мужчины должно быть много", - на что он не ответил, а сказал как-то неопределенно: "Некоторым нравится жить в клетке, а некоторым - нет..." - и чуть слышно присвистнул.
      И глаза у него были круглые и желтые, как у большого тигра, так ей показалось, хотя на самом деле обычные у него глаза и вовсе не желтые, а карие.
      И вот тогда, стоя у клетки с тигром, она еще сильнее почувствовала, насколько тонок и ненадежен поводок, который держит она в своих руках, и это чувство больше не оставляло ее никогда.