Легкий привкус измены

      Не отпускала тоска его и ночью, и он только благодарил бога за то, что у жены месячные, и ему не надо спать с нею, и наутро, проснувшись все еще не пойманным и не разоблаченным, хотя ему казалось, что их простыни, их наволочки, их одеяло с пододеяльником, насквозь пропитались все тем же запахом Катиного тела, так что его можно выжимать из них, как воду после стирки, он первым делом поклялся себе, что если только на этот раз пронесет, он никогда, никогда, никогда не подойдет к Кате на пушечный выстрел, и ему стало немного легче после этой клятвы, но ненадолго.
      К вечеру он чувствовал себя несчастным и опустошенным, и с тоской смотрел на играющую в куклы дочь, убежденный, что не достоин ее, и уверенный, что фактически ее уже потерял.
      На следующий день тоска не отпустила его, она лишь стала не такой острой, она теперь тупо пульсировала в нем, как зубная боль, и тогда он вдруг подумал, что вряд ли справится с ней в одиночку, что нужно разделить тоску пополам, и что единственный человек, с которым он может ее разделить - это сама Катя, его болезнь и его лекарство от болезни, его яд и его противоядие. И он позвонил ей домой, заранее уверенный, что она будет говорить с ним грубо или безразлично, и это отрезвит его, и тоска его сразу уменьшится, потому что тоска идет от сознания бесконечности вины, проецируемой им на будущее, если же Катя сразу покажет, что никакого будущего у них нет, тоска будет обрезана, ограничена пределами настоящего, а в обрезанном виде он как-нибудь сумеет ее придушить и один.
      Но Катя говорила с ним просто и ласково, как со своим человеком, в ее голосе он не услышал ни обиды, ни злости, ни тем более отвращения, и неожиданно для себя спросил, не могут ли они встретиться, и, когда она спокойно и весело сказала, что да, конечно, он может к ней прийти хоть сейчас, если хочет, он ринулся к ней, в тот же миг позабыв свою тоску, как будто ее и не было, и только пожалел на бегу, что не догадался позвонить Кате вчера и потому потерял целый вечер, который мог провести с ней.
      13
      Вторая встреча отличалась от первой только тем, что они оба были совершенно трезвы и потому действовали одновременно и более решительно, прямолинейно, памятуя позавчерашние преодоленные барьеры, и более скованно, ибо разум все же отказывался принимать за норму простые и недвусмысленные физические действия между мужчиной и женщиной, еще не связанных даже подобием каких-либо чувств, одним только обоюдным желанием.
      Больше всего Алексей Михайлович боялся, что, когда увидит Катю не в нарядном вечернем платье, а в каком-нибудь застиранном домашнем халате и тапочках на босу ногу, она разочарует его, покажется такой же простой и будничной, как собственная жена и столь же мало желанной. Но этого, к счастью, не произошло. Был халат и были тапочки, и вид у Кати был простой, домашний, свойский - но притом сквозь халат проглядывало только-только початое, еще не познанное толком ее тело, а в тапочках прятались узкие белые ступни с ровным аккуратными пальчиками и чуть шершавыми розовыми пятками, которые он, сам себе удивляясь, долго и с упоением целовал.
      Но прежде чем дошло до пяток и пальчиков, был затянувшийся неловкий момент ожидания, когда они уселись на тот самый, опять задвинутый, сложенный, непонятный диван и сидели бок о бок, не глядя друг на друга и о чем-то пытаясь говорить, и он уже было решил, что без выпивки ничего не получится и надо спросить, нет ли у нее чего-нибудь в холодильнике, но тут она сказала что-то неважное, нейтральное, но с той самой грубоватой интонацией, с какой позавчера предлагала пройти и раздеться, и при этом чуть заметно, на несколько градусов, повернула в его сторону голову, и он уловил это движение боковым зрением и, уже не рассуждая, набросился на нее, обнял, прижал - и мгновение спустя на него хлынул и затопил аромат ее кожи.
      14
      После второго раза Алексею Михайловичу было легче возвращаться домой, легче сидеть рядом с женой, легче ее обманывать. Будто два раза не увеличили его вину ровно вдвое, а поделили ее пополам - и половинную долю вины он тащил бодро и почти радостно, уверенный, что не согнется и не упадет под этой ношей.
      На третий раз он не пошел к Кате, а позвал ее к себе, пользуясь тем, что Наталья с дочерью уехали ночевать к теще, и на четвертый - тоже, и эти два раза как-то смутно запомнились ему и слились в один, хотя он точно знал, что их было два и что один раз они встречались вечером, а другой - утром, в субботу, когда Наталья работала, а дочка была у бабушки. И в этот другой - то есть уже четвертый раз, он рано, чуть ли не в восемь часов утра, позвонил Кате и разбудил ее, и еле уговорил сонную и слегка недовольную прийти к нему, покуда ее ребенок в школе, и потом долго стоял у окна и ждал, глядя на арку, из которой она должна была появиться, и когда увидел знакомое пальтишко и черный берет, обрадовался, как мальчишка на первом свидании.
      Сами же свидания прошли как-то обыденно, без накала чувств, может быть, потому, что к тому времени оба уже понимали, что не смогут до бесконечности встречаться вот так, то у него, то у нее, это слишком опасно, и даже если они не попадутся, все равно ощущение постоянной опасности будет мешать им, да и просто неприятно, неприлично как-то заниматься этим у себя дома, словно изменяешь не только жене или мужу, но и собственному дому, который смотрит на тебя и тебя осуждает.
      Единственной наградой за эти два свидания были Алексею Михайловичу новые ощущения, которые он испытал, впервые сам раздевая Катю в прихожей. Ему было приятно и непривычно самому расстегнуть пуговицы и снять с нее старенькое пальтишко, от которого исходил все тот же неистребимый запах ее тела, высвободить ее волосы из черного суконного берета с кожаным ободком, присев у ее ног, расстегнуть молнию сперва на одном сапоге, потом на другом, и снять их, придерживая за каблук и носок, и поставить в сторону, и прижаться лицом к ее длинной черной юбке, и запустить под нее руки, и губами трогать теплые зимние колготки, украшенные какими-то цветными ромбами и квадратиками, и слушать, как она ворчит на него, зачем, мол, целовать-то грязные тряпки, и в ответ лишь молча прижиматься и целовать.
      Однако вечно молчать и целовать не получится. Это Алексей Михайлович прекрасно сознавал. Это бывает где-нибудь в раю, на необитаемом острове, но только не в нашей обычной городской жизни, где приходится долго-долго бегать и искать, прежде чем найдешь уединенное место, где можно молчать и целовать.
      И Алексей Михайлович начал бегать и искать. Но поскольку он сам не знал толком, как надо бегать и искать и что, собственно, следует в его положении искать, и где это нужно искать, чтобы найти, а не просто бегать, высунув язык, создавая видимость бурной деятельности, он мог бы бегать и искать до бесконечности - вернее, до того не столько уж и отдаленного дня, когда сама надобность бегать и искать отпала бы, поскольку встречи с Катей прекратились бы сами собой, - но тут ему неожиданно повезло. То, за чем он бегал и что искал, само вдруг пришло к нему в руки, хотя он и не сразу понял, что это именно то.
      Однажды в воскресенье, когда Алексей Михайлович валялся на диване с газетой, проглядывая колонки объявлений о сдаче и найме жилплощади, зазвонил телефон и бодрый и жизнерадостный голос Виктора стряхнул его с дивана.
      - Нужна твоя помощь, старик!
      - Ну, не знаю... - начал нерешительно Алексей Михайлович. И никакой колокольчик не зазвонил в нем, никакое предчувствие не ожило, никакой внутренний голос не сказал ему: "Это то! Это самое то и есть!"
      - Ты сильно занят?
      - Я? Да как тебе сказать...
      - Выручай, старик, больше попросить некого. Дали "Газель" на два часа, но без грузчиков, а шофер тащить отказывается, недавно был радикулит. А одному мне ее никак на третий этаж без лифта не затащить.
      - Ее?
      - Да ее, ее - тахту проклятую! Купил тут по случаю, надо отвезти на квартиру. Только Наталье ни слова, умоляю, не дай бог до моей половины дойдет...
      В этих фразах Алексей Михайлович уловил ключевые слова "тахта" и "квартира" - и просьба не говорить Наталье подстегнула его вялое воскресное воображение, и он вдруг подумал: "А что если?.." И больше ничего. Только это: "А что если?.." И не стал ни о чем Виктора спрашивать, и не стал больше сомневаться и сопротивляться, и сказал коротко:
      - Сейчас соберусь.
      - Жди у подъезда. Мы подскочим через десять минут! - выкрикнул Виктор.
      И Алексей Михайлович вдруг безо всяких на то оснований поверил в будущую удачу. А удача редко обманывает тех, кто в нее верит.
      15
      В жизни порой случаются странные совпадения. Их никто не замечает, потому что люди редко сверяют свои впечатления, редко сравнивают даты, редко делятся сокровенными подробностями именно с теми, кто мог бы указать им на сходство их судеб. Только романисты набрасываются на совпадения, как бродячие псы на брошенные им кости, стараясь выгрызть и высосать из них все лакомые кусочки.
      Даже потом, позже, когда они уже почти перестанут скрываться друг от друга, Виктор и Алексей Михайлович так и не признаются друг другу в том, когда и как начались у них близкие отношения с их новыми женщинами, и не узнают, какую важную роль сыграло для обоих одно и то же число - 26 ноября, сороковой день после смерти их общего приятеля Алексея Ивановича.
      Именно 26 ноября Алексей Михайлович впервые пошел провожать Катю.
      И в тот же вечер Виктор познакомился со своей будущей четвертой женой. Он так никогда и не узнал, с кем она пришла на сороковой день, кто был ее приятелем-художником, кому из целой шумной, развязной банды шалопаев, учеников Алексея Ивановича, она была и подругой, и натурщицей, - и никогда не хотел этого знать. Ему было вполне достаточно, что она - молодая, двадцатишестилетняя - придя в этот дом со своими ровесниками, предпочла им его - все еще крепкого и привлекательного, но все же без малого пятидесятилетнего мужчину, трижды женатого, отца четверых детей. И притом он был абсолютно уверен, что она выбрала его сама, не дожидаясь, пока он положит на нее глаз, и выбрала не на одну ночь и, может быть, даже не на один год, и этого ему было более чем достаточно. Он хотел ее, она хотела его, они получили друг друга в первую же ночь и с тех пор практически не расставались, ночуя по чужим студиям и квартирам приятелей, но оба точно так же, как Алесей Михайлович и Катя, понимали, что им нужно свое, собственное уединенное место, где они могли бы встречаться не тогда, когда выпадет возможность, а когда они этого захотят, но в отличие от Алексея Михайловича и Кати, Виктор хорошо знал, что ему нужно искать и где есть то, что ему нужно. Его вечная палочка-выручалочка О. снова пришла ему на помощь.
      - Ну и вот, - весело рассказывал Виктор Алексею Михайловичу (который не догадывался, естественно, что речь идет о его старой знакомой), пока они тряслись в кузове "Газели", усевшись вдвоем на старенькую, едва живую тахту, звоню я, стало быть моей жене номер один и спрашиваю: а не хочешь ли ты, дорогая, на время сдать квартирку свою? А она, чтобы ты был в курсе, недавно купила себе и сыну трехкомнатную в Ботанике, сделала там евроремонт, обставилась шикарно - и буквально несколько дней назад туда переехала. Я сам им, кстати, помогал переезжать. Так что все рассмотрел в подробностях. А старая однокомнатная квартира стоит пустая, беспризорная, и она, моя первая жена, раздумывает: то ли жильцов туда пустить, то ли продать ее, покуда цены на квартиры растут. И хочется ей, судя по всему, продать, чтобы разом получить деньги и больше ни о чем не думать. И так она мне и говорит. Извини, мол, Витя, я бы всей душой, но нет у меня такой возможности, и вообще я квартиру скоро продаю...
      - А ты что? - спросил Алексей Михайлович.
      - А я ей объясняю: продать квартиру всегда успеешь, цены растут и будут расти, потерпи немного, есть она не просит, а квартплату, если хочешь, я сам буду вносить и за телефон платить тоже. Ах, говорит, так ты эту квартирку хочешь для себя? Что ж ты сразу мне не сказал? И таким радостным, таким веселым голоском, будто я ее счастливой сделал тем, что собираюсь в ее квартире с другой женщиной встречаться. Странные существа женщины, что ни говори. Особенно бывшие жены.
      - Это точно, - машинально подтвердил Алексей Михайлович. И спросил: - А ты именно встречаться там собираешься? Или постоянно жить?
      - Пока только встречаться, - ответил Виктор. - А что?
      Тут они подъехали к старому пятиэтажному дому по улице Сакко и Ванцетти, шофер сдал задом к подъезду и открыл борт. Виктор спрыгнул на землю, а Алексей Михайлович стал надвигать на него тахту, пока она не сползла вниз и не встала, косо прислоненная к машине. Потом он тоже спрыгнул, они взяли тахту вдвоем Виктор сзади, Алексей Михайлович спереди, - шофер распахнул перед ними двери подъезда, и они двинулись вверх по темной узкой лестнице. Тут тахту пришлось ворочать с боку на бок, отчего она чуть не развалилась - и еще раз чуть не развалилась, когда Алексей Михайлович затрясся от неудержимого хохота.
      - Ты чего, Михалыч? - озадаченно окликнул его Виктор.
      - Да просто представил, как ты при твоем-то росте и весе будешь прыгать на этом хлипком сооружении.
      - Ничего... Как-нибудь... Мы ее подправим, подколотим, разопрем там где нужно... Она еще нам послужит будь здоров!
      Это "нам", прозвучавшее в устах Виктора так просто и естественно и означавшее скорее всего самого Виктора и его новую подругу, оказалось пророческим: подпертая и подколоченная тахта действительно изрядно послужила и Виктору с подругой, и Алексею Михайловичу с Катей. Хотя прошло какое-то время, прежде чем Алексей Михайлович решился попросить у Виктора ключи.
      16
      Это произошло так просто, так обыденно, что Алексей Михайлович был даже немного разочарован. Как всякий сильно начитанный и к тому же пишущий человек, он привык мыслить книжными, придуманными образами, привык выдумывать мир, вместо того, чтобы принимать его таким, каков он на самом деле. И любую бытовую ситуацию старался хоть немного драматизировать и романтизировать. Виктор же был человек другой породы: практичный, прагматичный и - еще одно слово в рифму - циничный. И когда Алексей Михайлович завел речь издалека, никак не решаясь прямо приступить к изложению сути, Виктор оборвал коротким словом и решительным жестом:
      - На! - сказал Виктор, протягивая Алексею Михайловичу на ладони связку ключей.
      Они стояли на кухне, куда только что пыхтя затащили старый холодильник тещи Алексея Михайловича. Теща приговорила его к отправке в металлолом, но Алексей Михайлович нашел мастера, тот полчаса поковырялся в старом агрегате и сказал: "Пару лет еще протянет" - и Алексей Михайлович, заплатив ему, сказал теще: "Все. Я его у вас забираю. Приятелю моему как раз холодильник нужен позарез". И теща, уже расставшаяся в пользу приятеля со старым креслом и рассыпающимся письменным столом, только руками развела: ради бога...
      Холодильник достоял до субботы, и вот с утра Виктор заехал за Алексеем Михайловичем на машине О., они погрузили ожившего старика на крышу "восьмерки" и привезли сюда, в тайную обитель на улице Сакко и Ванцетти. К тому времени квартира уже не казалась такой пустой и необитаемой, как в первый раз, когда Алексей Михайлович помогал тащить тахту. Теперь в комнате стояли тещин письменный стол и ее же старое кресло, на столе - старомодный красный телефонный аппарат, в углу у балкона - журнальный столик с маленьким черно-белым телевизором; на полу был постелен неровно обрезанный кусок ковра, а над тахтой висел маленький самодельный коврик с вышитыми на красном фоне гладью голубыми и розовыми слонами.
      На кухне, где они курили, прислушиваясь к мерному тарахтенью только что включенного в сеть холодильника, появилось даже какое-то подобие кухонного гарнитура, части которого были явно взяты из разных комплектов и из разных мест. Хозяйственный Виктор привез сюда и чайник, и разнокалиберную посуду, и банки с чаем, кофе и сахаром... Все это Алексей Михайлович рассмотрел уже позже, когда остался один, в первый же момент он заметил только старую табуретку, об которую больно ударился коленом, занося в тесную кухню холодильник. И еще он сразу заметил маленькую розовую свечку, поставленную вместо подсвечника в кофейную чашку; судя по тому, сколько розового воску натекло в чашку, свечку жгли не один раз, Виктор явно не дожидался полного благоустройства и начал эксплуатировать квартиру, как только в ней появился самый необходимый предмет - тахта.
      С розовой свечки он и начал свой осторожный, окольный разговор, который Виктор оборвал решительным словом-жестом:
      - На!
      И, не тратя времени на лишние разговоры, тут же повел Алексея Михайловича к двери показывать, как отпираются и запираются замки. Убедившись, что Алексей Михайлович освоил хитрую механику трех замков, запирающих две двери наружную, железную, общую на две квартиры, и обычную, деревянную, ведущую непосредственно в квартиру, - Виктор пожал ему руку и буднично сказал:
      - Ну все тогда. Пользуйся на здоровье.
      - Прямо сейчас?
      - А почему бы и нет...
      И в самом деле, думал Алексей Михайлович. Почему бы и нет? Кто мешает мне хотя бы попробовать? Хотя бы показать ей квартиру, в которой мы могли бы встречаться, не боясь, что нам помешают. Если ей не понравится - значит, не судьба. Значит, встречам конец. А если понравится...
      Он сам не знал тогда, чего он больше хочет: чтобы квартира понравилась Кате или чтобы она ее презрительно отвергла. Он понимал, что сделал какой-то новый решительный шаг - шаг, какого прежде в своей жизни не делал - никогда еще не приходилось ему искать квартиру специально для того, чтобы встречаться с женщиной; шаг, который явно уводит его чуть дальше от семьи по направлению к Кате. А хочет ли он двигаться в том направлении? Действительно ли ему так нужна именно Катя, а не просто женщина на стороне, любая женщина, лишь бы с ней было хорошо в постели?
      Этого он тогда не знал. И поэтому довольно долго, минут пятнадцать, сидел, молча глядя на телефон, словно ожидал, что тот вдруг возьмет и зазвонит и когда он снимет трубку, то услышит неповторимый голос Кати. Он даже снял трубку и поднес к уху: не для того, чтобы позвонить, к этому он еще не был готов, но чтобы убедиться, что в трубке есть гудок, что телефон исправен и подключен к сети и сюда действительно можно при желании позвонить.
      И только посидев еще немного и выкурив для храбрости сигарету, он наконец решился - и достал из кармана записную книжку.
      Потом, позже, когда он будет вспоминать эти минуты, эта записная книжка будет ему казаться одновременно и забавной, и уличающей его деталью. Ему будет казаться ужасно забавным, что для того, чтобы позвонить Кате, ему нужно было тогда посмотреть ее номер в записной книжке: через какое-то время он выучит два ее номера - домашний и служебный - наизусть и будет набирать автоматически, не задумываясь. То же, что он прихватил с собой записную книжку с телефонами, явно уличало его в том, что он все же втайне рассчитывал на любезность Виктора и готовился воспользоваться ей.
      17
      - И что ты мне хотел показать?
      - Сюрприз... Давай я понесу твой пакет.
      - Я сама. И вообще-то, я не люблю сюрпризов.
      Катин холодный, деловитый голос - как ушат холодной воды. А на улице и без того холодно, и Алексей Михайлович изрядно продрог, пока ждал Катю на троллейбусной остановке, но тогда его согревало предвкушение будущей встречи и, как всегда, мысленно представляя Катю, он ее идеализировал. Не в смысле внешности: с тех пор, как они стали близки, он не находил в ее внешности никаких изъянов, а в смысле характера. Точнее: в том, как ее характер проявляется по отношению к нему. В его воображении Катя всегда была добрее, мягче, снисходительнее, нежнее и теплее - и стоит ему только мысленно перечислить про себя эти пять составляющих, как он невольно задумывается, что же связывает его с женщиной, которой, даже с его необъективной точки зрения, недостает по отношению к нему (и возможно, не только к нему) доброты, мягкости, снисходительности, нежности и теплоты - и можно ли вообще считать женщиной женщину, которой этих жизненно важных именно для женщины черт не достает?
      Он старается не думать об этом, особенно когда бывает вместе с Катей, ему кажется, что она способна читать его мысли по глазам, - но как только он перестает об этом думать, она тут же выливает очередной ушат и он тоскливо оглядывается по сторонам, словно в поисках витрины магазина, где выставлены на продажу по сходной цене доброта, мягкость, снисходительность, нежность и теплота...
      Позже, когда он будет с умилением вспоминать эти дни и считать, что именно тогда у них все было хорошо и тогда он был безоблачно счастлив, ему придется специально напрягаться, чтобы восстановить в памяти подробности их первых встреч и первых разговоров, - и когда это у него получится, он с удивлением убедится, что тональность их была всегда примерно одинакова и никаких особых поводов для умиления Катя ему не давала никогда.
      - Ты слышал?
      - Что?
      - Что я не люблю сюрпризов.
      - Этот сюрприз тебе понравится, - не слишком уверенно говорит Алексей Михайлович. И мысленно добавляет: а если не понравится - тем лучше...
      Но при этом не верит самому себе. Потому что у него руки трясутся в предвкушении того, что может сейчас произойти. И, может быть, поэтому он слишком долго возится на темной лестничной площадке с ключами. Один ключ, от внешней железной двери, был особенно хитрым: он складывался пополам, как перочинный ножик, и при этом был такой же тугой, какими бывают иногда перочинные ножики, так что собственно отпирающую часть надо было долго выковыривать из футляра, а потом вставлять в скважину, но опять же не просто так, а определенным образом, вот этим пятнышком, показывал ему Виктор, кверху, не перепутай; как-нибудь не перепутаю, пообещал Алексей Михайлович, но присутствие холодно молчащей Кати давило на него, и он, конечно же, перепутал и какое-то время стоял, обливаясь холодным потом, воображая, что замок сломался и что в квартиру теперь им никак не попасть, но потом вспомнил про проклятое пятнышко, перевернул ключ - и первая дверь со скрипом подалась.
      - Ну что ж, - сказала Катя, когда он за руку ввел ее в квартиру. Неплохо. По крайней мере, мужской поступок.
      Сказано это было так же спокойно и холодно, как и фраза про то, что она не любит сюрпризов, но для Алексея Михайловича в этом холодном спокойствии было ровно столько доброты, мягкости, снисходительности, нежности и теплоты, сколько ему недоставало в Кате, и он почувствовал себя совершенно счастливым. Слова же "мужской поступок" были наивысшей похвалой, какой он будет когда-нибудь ею удостоен.
      - Ладно, у меня для тебя тоже сюрприз, - сказала Катя уже другим, "добрым", голосом, каким она начинала говорить с Алексеем Михайловичем, как он заметил, обычно через несколько минут после начала разговора. Словно оттаивала постепенно и из Снегурочки превращалась в обычную живую женщину.
      Она принесла из коридора пакет и достала из него новенькие, только что из магазина, пододеяльник, простыню и две наволочки.
      - Я ведь догадалась, сударь мой, в чем ваш сюрприз. Вот, зашла по дороге и купила. Нравится вам голубой цвет?
      - Мне нравится белое на голубом.
      - Это вы про что, сударь?
      - Это я про тебя, Катюша...
      И через несколько минут он увидел белое на голубом: белое, золотистое и розовое. И впился в это белое - белые плечи, белая, с розовыми сосками, грудь, белый гладкий живот - губами, спускаясь все ниже и ниже, и когда добрался до самого нежного, до самого заветного, она, прижимая его голову к своему животу, простонала таким голосом, какого он прежде не слышал: "Гадкий мальчишка! Ты гадкий мальчишка..."
      Глава седьмая
      51 килограмм любви
      1
      - Ты книжный человек, - часто говорила ему Катя. - Ты живешь не в настоящем мире, а в выдуманном. И сам все время все выдумываешь. В том числе и меня.
      С этим Алексей Михайлович не спорил. Он часто - особенно в последнее время - чувствовал себя героем какого-то странного романа, в которому ему, главному герою, пришлось мыкаться в одиночестве на протяжении по меньшей мере двух третей текста, и только в последней трети, когда уже пора было сводить концы с концами и подготавливать читателя к финалу, вдруг возникла главная героиня, ради которой, как выяснилось, он и болтался без дела все это время.
      Главной героиней была, разумеется, Катя. Алексей Михайлович очень скоро, на самом раннем этапе их отношений, почувствовал, что Катя - именно главная, а не второстепенная героиня в романе его жизни. Так уж он был устроен. Хотя никогда не задумывался об этом. И задумался по-настоящему только тогда, когда Катя спросила, почему у него нет друзей.
      - А разве у меня нет? - удивился он.
      И вдруг понял, что действительно нет. И почти сразу же понял, почему нет. Потому что он - однолюб. Не в том смысле, что любит всю жизнь одну женщину. А в том, что одновременно может любить только одного человека. И этот человек становится для него главным. И по сути - единственным. И имеет значение только то, что связано с этим главным человеком, а все остальное отступает на задний план. При этом даже неважно, идет ли речь о любви в обычном смысле этого слова. Просто главное место в душе занимает один человек, а все остальные уравниваются в правах. При таком подходе у человека может быть в лучшем случае один настоящий друг, но даже и он будет отодвинут в сторону, как только появится другой главный человек - женщина. Обычно любовь и дружба не соперники, но только не в случае Алексея Михайловича. У него в душе только одно почетное место, и занять его может только один. Самый главный. Самый достойный.
      Когда-то главным человеком для него была его первая жена. Потом - очень недолго - К. Потом - Виктория. И вот теперь - Катя.
      А ведь это, пожалуй, может служить своеобразным тестом, думал он с иронией. Как только женщина становится для меня главным человеком в жизни, сразу же можно признаваться ей в любви...
      - Господи, о чем я? Да неужели же я...
      Он стоял перед зеркалом с намыленными щеками, с бритвой в руке и глазами, полными неподдельного ужаса, смотрел на себя в зеркале. Неужели же я опять попался? - спрашивал он у своего отражения, и отражение красноречиво говорило ему: да, попался, в твоем-то возрасте, стыдно, конечно, но ничего не поделаешь - ты попался.
      2
      Позже, анализируя собственное состояние и пытаясь понять, с чего, собственно, все началось, Алексей Михайлович пришел к выводу, что детонатором, вызвавшим в итоге убийственный (для него) взрыв чувств, был очередной домысел, очередная фантазия, как выражалась Катя, очередное проявление его мнительности или подозрительности - он сам не знал, как это назвать. Он был настоящим рабом своих чувств и в особенности предчувствий - и хуже всего, мучительнее всего было то, что его предчувствия мучили его иногда годами, даже уже после того, как все с ними связанное было далеко в прошлом и перестало иметь для него какое-либо значение.
      С Катей тоже было у него предчувствие - и точно в таком же роде. Однажды, когда он был у нее дома - он бывал у нее иногда, но любовью они там больше не занимались, кроме... Но об этом потом. Когда он был у нее дома, он увидел на столе в кухне молочную бутылку с одинокой алой розой. И Катя сама, хотя он ни о чем не спрашивал, рассказала ему, что к ней на улице подошел молодой человек и вдруг ни с того ни с сего вручил ей розу.
      - Ты веришь, что ко мне еще может подойти молодой человек и подарить мне цветы? - спросила Катя.
      - Конечно, верю, - ответил он. - Ты очень даже неплохо выглядишь и можешь понравится любому мужчине.
      Сказал он это вполне искренне, если и польстил - то самую малость, но крохотный червячок подозрения незаметно заполз в душу. Как-то так странно сказала об этом молодом человеке с розой Катя, как-то не так, как сказала бы о человеке, который подошел, подарил розу и ушел своей дорогой. Он к тому времени уже научился немного разбираться в оттенках Катиного голоса, и оттенок, который он расслышал - или ему показалось, что он расслышал, - ему не понравился.
      Именно поэтому три или четыре дня спустя, когда Катя сказала ему, что не сможет с ним встретиться, потому что у них в банке какое-то мероприятие - день рождения одной сотрудницы, кажется, он тогда не вник, - Алексей Михайлович неожиданно для себя вечером почувствовал, что не находит себе места. Это было то самое неосознанное предчувствие. Они встречались с Катей раз или два раза в неделю. Все остальное время она проводила вдали от него, без него, и он хоть и интересовался при встрече, где она была, что делала, но никогда даже и не думал проверять ее, ловить ее на мелкой лжи, без которой, как ни крутись, в этой жизни обойтись невозможно. Особенно в отношениях между мужчиной и женщиной. И особенно - когда имеешь дело с таким мнительным и ревнивым мужчиной, как Алексей Михайлович. Говорить такому всю правду о себе не позволила бы себе ни одна женщина.
      И вот предчувствие вдруг заработало, Алексей Михайлович сорвался с места и, пользуясь тем, что жена с дочерью в очередной раз ночевали у тещи, поехал к Кате. Оделся он тепло, так что смог выдержать на морозе больше двух часов - но Кати так и не дождался. Около ее дома был исправный телефон-автомат, так что он, приехав, позвонил и убедился, что дома ее нет - и только после этого устроился в темном уголке ее двора и стал ждать. Время от времени он покидал свой пост, прохаживаясь вдоль дома, чтобы согреться, курил, пил коньяк из прихваченной предусмотрительно фляжки - и чувствовал себя как-то странно бодро и весело, словно занимался бог весть каким разумным делом.
      Прождав два с лишним часа и не столько замерзнув, сколько устав - все тело, скованное тяжелым полушубком, ломило, - Алексей Михайлович уехал домой, звонить Кате из дому не стал, а утром поднялся по будильнику в семь часов и к восьми был возле ее подъезда. Он знал, что на работу ей к девяти, что добираться ей около сорока минут, и что выходит она всегда не позже пятнадцати минут девятого. Она и вышла - такая же, как всегда, с той же простодушной улыбкой, которой всегда улыбалась, когда не знала, что за ней кто-то наблюдает, и которая сразу же, как только он ее увидел, развеяла все подозрения Алексея Михайловича.