Созависимость как жизнь

Ирина Анатольевна Шаповал

Созависимость как жизнь

ВВЕДЕНИЕ

Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе… Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе.

Джон Донн

Созависимость становится предметом внимания и широкого изучения в последние десятилетия XX века, хотя ее экзистенциальные аспекты – бессмысленность жизни, отказ от свободы, потребительские ориентации личности, отчуждение Я и идентификация с Другим или Другими – начали обсуждаться Э. Фроммом, К. Лэйнгом, К. Юнгом, В. Франклом и др. гораздо раньше, в середине XX века в контексте «больная личность – больное общество». Но и названные ученые не были первопроходцами в этой области: идеи М. Нордау, Ф. Ницше, Э. Дюркгейма, отчасти К. Маркса, в России – В. Розанова, В. Белинского, Н. Бердяева, М. Мамардашвили с разных сторон затрагивали ту же проблему свободы и зависимости личности, в том числе в контексте ее связей и взаимоотношений с различными социальными институтами и культурой. Независимо от идеологических позиций и научных воззрений общим непреодолимым соблазном философско-антропологических и психологических концепций являлись стремления представить в качестве эталона некую «чистую» личность.

В советский период науки о человеке наделяли члена социалистического общества чертами гармоничности, всесторонней развитости, нравственности, а исследованиями поведения людей с деви-антным поведением, психическими заболеваниями, другими деформациями личности занимались психиатрия, прежде всего репрессивная, а также наркология. Не менее идеализированным предстает образ личности в гуманистической психологии К. Роджерса, Г. Оллпорта, А. Маслоу, отказывавших в «вочеловеченности» и относивших к «недочеловекам» всех, не достигших самореализации, аутентичности, автономности, самости. Результатом этих научных поисков становились те или иные плакатные образы – скорее гомункулусы, вылезшие из пробирок очередных властителей умов, нежели реальные люди.

В диссонанс с представлениями о некой раз и навсегда найденной образцовой идентичности в различные эпохи звучали идеи о совсем иной сущности человека.

Лев Толстой: одно из обычных и распространенных суеверий то, что каждый человек имеет одни свои определенные свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый, апатичный, энергичный и т. д. Люди не бывают такими. Люди как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие, оставаясь самим собою.

Мераб Мамардашвили: человек – это прежде всего протяженное во времени постоянное усилие стать человеком.

Зигфрид Бауман: проблема «идентичности» в эпоху модер-нити была разновидностью той, что стояла перед паломниками: как попасть туда-то? Теперь она похожа на вопросы, с которыми каждодневно сталкиваются бродяги: куда мне идти, куда заведет меня дорога, по которой иду?

На этой отнюдь не однородной и не остывающей научной почве, включая психоанализ и исследования наркозависимости, начинает развиваться научное исследование созависимости. Болезнь, рабство, недостаток, нарушение адаптации, девиация, деформация – все негативные трактовки этого феномена наталкивают на вывод, что от созависимости надо срочно избавляться и обязательно – в силу неполноценности самой созависимой личности – с помощью специалиста, психотерапевта или психолога. При этом как-то не учитывается парадоксальность этой помощи: избавиться от недостатка – значит, избавиться от того, чего нет? Избавиться от созависимости – стать душевно благополучным? Но народная мудрость гласит, что полностью счастливыми бывают только идиоты, а польский психолог К. Домбровский полагает, что способность приспосабливаться к новым условиям всегда и на любом уровне свидетельствует о моральной и эмоциональной неразвитости – отсутствии иерархии ценностей и жизненной позиции.

Да и в целом можно ли назвать аномальными неспособность или активное нежелание человека приспосабливаться к аморальным и антигуманным условиям жизни? Таким образом, сведение созави-симости к «болезни личности» на руку тем, кому профессионально выгодны эти патоцентрические позиции: мы начинаем зависеть от помощи в самой своей способности быть независимыми.

Более века назад Фридрих Ницше оценивал как наивность заявления типа «человек должен быть таким-то и таким-то» и утверждал, что только какое-нибудь убожество, изнывающий без дела моралист и ханжа и может изрекать: «Нет! Человек должен быть другим!». (Курсив Ф. Ницше.) Мало того, этот субъект знает и то, каким должен быть Человек!

Карл Юнг определял общество как сумму индивидов, нуждающихся в спасении души. При всем уважении к научным взглядам многих авторов, цитируемых в нашей работе, излагаемым ими так душевно и убедительно, что впору поверить в них, мы все время вспоминаем слова Э. Фромма: ученый, занимающийся изучением человека, более всех других исследователей подвержен воздействию социального климата. Это происходит оттого, что не только он сам, его образ мыслей, его интересы и поставленные им вопросы детерминированы обществом, но им детерминирован и сам предмет исследования – человек. Каждый раз, когда психолог говорит о человеке, моделью для него служат люди из его ближайшего окружения и прежде всего он сам.

Исследования, психологические и социологические, констатируют, что сегодня постепенно снижается ценность внутреннего Я и этического самоопределения, демонстрируются избыток плохо структурированных чужих смыслов, подверженность социальным манипуляциям, частая перемена нормативных предпочтений, озабоченность самопрезентацией. Внутреннему миру современной личности, по мнению Е.Б. Старовойтенко, свойственны: интуиция несостоявшегося Я; рефлексивное бессилие и экспансия эмоций во все сферы жизни; одержимость собой как персонификацией Успеха (Я-власть, Я-богатство, Я-интеллект, Я-талант и пр.); идентификация с другими по типу «имитаций» и «присвоения» в ущерб отношениям доверия и глубинным духовно-творческим влияниям; психологическая податливость, зависимость, внушаемость и конформизм; снижение ценностного уровня самовыражения и т. д. Состояние и тенденции развития личности в современной России трактуются как психокультурная, дефицитарная и интерактивная деформации; духовная патология, маргинализация, инфантилизация и декульту-рация; интерактивный дефект развития личности и ее интерактивная аддикция; дефензивная аутизация, социальная шизоидизация и дезинтегративная психопатизация (Е.В. Руденский), социумная патология, социальная наркомания и шизофрения, социальное слабоумие и моральный идиотизм (А.Ю. Акопов) и т. д.

В научной литературе и периодике слышны сожаления по поводу деградации современной личности, определяемой преимущественно в клиническом тезаурусе, имеют место попытки соотнести нашего современника либо с некими «обесчеловеченными» эталонами, либо чувствуется ностальгия, например по моральности русского крестьянина или советского человека. В то же время, не сомневаясь в правомерности этих сравнений и акцентируя проблему на субъекте, авторы далеко не в достаточной мере учитывают, что описываемые тревожные тенденции сильны тем, что являются разумной реакцией на мир, в котором человек вынужден относиться к настоящему и будущему как к угрозе.

Стремление компенсировать духовную неполноту внешними объектами, активностью или человеческими отношениями позволяет говорить об особой виктимности личности в отношении ее одержимости какой-либо опредмеченной потребностью. Как устойчивая «болезненная» зависимость от компульсивных форм поведения и мнения других людей созависимость является попыткой обрести уверенность в себе, осознать собственную значимость, определить себя как личность. Очень важным является не столько стремление достигнуть некой конечной цели, сколько пребывание в процессе удовлетворения потребности.

Ф. Бэкон в трактате «Новый органон» (1620) говорил о необходимости очищения разума человека от заблуждений: идолов рода – субъективизма восприятия окружающего; идолов пещеры – склонности верить в желаемое и отрицать возможность нежелаемого как следствия «влияния страстей на разум»; идолов площади – многозначности понятий, в которые каждый может вложить свое содержание, что порождает недопонимание и недоразумение; идолов театра – абстракций, оказывающих несоответствующие реальности воздействия на умы людей. Очевидно, что «созависимость» как общее понятие – это консолидированное отображение всех этих идолов.

Отношение к различным формам зависимости – прежде всего вопрос о социально-культурной приемлемости для человека того или иного уровня отношений свободы—несвободы, всегда распределенных неравномерно: свобода одного нередко оборачивается несвободой другого. Мы свободны в той степени, в какой имеем возможность действовать в интересах самих себя, и несвободны, если вынуждены действовать в чужих интересах. Но потенциально за чужим интересом всегда стоит и собственный. Наше поведение является функцией нашего переживания, и если наше переживание сведено к нулю, то наше поведение будет деструктивным, и мы теряем самих себя (Р. Лэйнг). Будучи индивидуальностями, мы избираем для себя индивидуальные свободы и несвободы и плату за них.

Non ridere, non lugere, neque destari, sed intelligere – не смеяться, не плакать, не клясть, а понимать, – писал Б. Спиноза. Проблема понимания созависимости в том, чтобы признать – это не что-то чуждое и незнакомое для нашей жизни. Согласимся, «нас всего сильнее мучит недалекость наших близких»; и «жестокость именно к любимым – лишь человека данность дикая»; и «весьма несимпатична в эгоистах к себе любовь сильнее, чем ко мне»; и «любящие нас ломают нас круче и умелей, чем Прокруст», – Игорь Губерман писал все это уж наверное не из головы. Как расстройство личности и поведения созависимость уже в чистом (читай – выраженном клиническом) виде представлена достаточно широко – до 3 % населения в России, до 98 % – в США, при том что созависимые активно прибегают к отрицанию и созависимость достоверно коррелирует с целым рядом иных расстройств личности и поведения, маскирующих ее; обоснована гипотеза о созависимости как «почве», провоцирующей развитие других аддикций (Ц.П. Короленко, Н.В. Дмитриева). Но самым важным свидетельством существования и процветания созависимо-сти являются принятие и утверждение в качестве идеала ее стереотипов поведения и чувствования культурой, особенно российской (начиная с жены протопопа Аввакума). Созависимость заложена в нашей морали, традициях, менталитете, всякое посягательство на ее стереотипы воспринимается как сознательный бунт, и в обыденной жизни очень трудно выступить против нее, не ранив кого-то и не погрешив против человечности.

Афоризм «нельзя жить в обществе и быть свободным от общества» стал таким расхожим именно в силу приобретаемого нами индивидуального опыта: чем больше мы отделяемся от других, тем больше мы подвергаемся воздействию неуверенности, непонимания и отвержения. Обострение деструкции межличностных отношений, девальвация их нравственных норм и нивелирование смыслов взаимодействия – это не некий макросоциальный фактор или социальная болезнь. Это то, с чем мы – кто чаще, кто реже – сталкиваемся в своей жизни, это жизненная задача, встающая перед каждым из нас. Чехов всю жизнь «по капле выдавливал из себя раба».

Настоящее исследование не ставило целью дать готовые рецепты, и автор не претендует на истину в последней инстанции, а соглашается с Высоцким: «…делай, как я. Это значит, не надо за мной. Колея эта только моя, выбирайтесь своей колеей!»

Глава 1

СОЗАВИСИМОСТЬ В КОНТИНУУМЕ ЛЮБВИ

Ни один человек, даже самый отрешенный, не свободен от радости быть чем-то (всем!) в чьей-нибудь жизни, особенно когда это – невольно.

М. Цветаева

Нуждаться в чужой любви – более чем недостаточно.

К.-С. Льюис

У автора есть фотография, сделанная на Новодевичьем кладбище Москвы: памятник с черно-белой фотографией женщины и надгробной надписью «Ласковое солнышко Верочка… Навсегда с тобой, Сеня». Судя по датам, умершей было около шестидесяти. Правее ее фото – цветная фотография явно более позднего происхождения: старичок лет восьмидесяти. Здесь уже нет никакой надписи и остается только предполагать, что это и есть Сеня, умерший гораздо позднее Верочки и похороненный где-то в другом месте. Вряд ли он сам при жизни поместил свое фото рядом с фото любимой.

Будучи преподавателем университета, автор общается с самыми разными людьми: и теми, кому сегодня 60, и с 17—25-летними. Многим из них показывалась описанная фотография и задавался вопрос: «В вашей семье или среди ваших знакомых вы видите подобные отношения?». Утвердительный ответ дала только одна женщина, сама имеющая уже взрослых детей: «Да, это про моих родителей».

А теперь немного о другом. В конце 80-х годов XX века вышел фильм В. Пичула «Маленькая Вера», нашумевший как доказательство того, что секс у нас есть, и создавший первый секс-символ страны в лице Н. Негоды. К сожалению, за шумихой открытия для тогда еще советских граждан эротики и секса «как он есть» ушла от обсуждения и оценки показанная нам жизнь «нормальной советской семьи» – мамы, папы, сына с его закадровой семьей, дочери с ее несостоявшимся мужем. Не видим смысла пересказывать сюжет: для себя мы, вслед за Фрейдом, обозначаем увиденное как обыденную психопатологию семейной жизни и человеческих взаимоотношений, страшных своей обыденностью и безысходностью.

У студентов, посмотревших этот фильм в рамках изучения курса «Психология зависимости», мы спрашиваем: насколько показанные в фильме взаимоотношения актуальны для современности и сталкиваются ли они с подобным в своей жизни? Ответы, как правило, положительные и утвердительные: увиденное не вызывает удивления или возмущения.

Итак, с одной стороны, Верочка и Сеня – одни из немногих, с другой – маленькая Вера с ее семьей, и «имя им легион». В обоих случаях связи между людьми неразрывны. Но что держит людей вместе, почему они не ищут и не ждут лучшего и большего, почему «наступают на одни и те же грабли», растрачивая свою жизнь? Попыткой разобраться в этих вопросах стала наша книга. Мы не задаемся целью ответить на вопросы «кто виноват?» и «что делать?», поскольку анализ созависимости не как патологии, девиации или клинического синдрома, а как прежде всего внутренней жизни личности, соотнесенной с ее социальной жизнью, показывает ее «законность» в нашей с вами общей культуре, в нашем пространстве и времени. И прежде чем призывать других стать такими-то и такими-то, необходимо понять саму сущность этого явления и разобраться в себе самом.

Интимные взаимоотношения между субъектами, а также отношение одного субъекта к другому принято определять общим понятием «любовь»: любовь партнеров, супругов, любовь к детям или детей к родителям. Но так ли однозначны эти отношения, чтобы иметь общее обозначение? Случайны ли многочисленные попытки классифицировать виды любви? Анализ литературных и научных источников показывает, что, в сущности, любовь является не каким-то «монолитом» взаимоотношений, но «конгломератом» различных состояний в разных пропорциях, определяющих данную любовь данного субъекта. Эти пропорции обуславливаются и внутриличностными ресурсами субъекта, и особенностями актуальной культуры в той степени, в которой он присваивает ее. Более того, динамика жизни личности определяет динамику ее любви как способа отношения к себе, к Другим,[1] к миру в целом.

С этих позиций мы считаем обоснованным рассматривать любовь как континуум «Любовь—Привязанность—Созависимость», в котором все состояния объединяются, во-первых, их интимным характером; во-вторых, личностной значимостью для субъекта; в-третьих, социальной детерминированностью и социальной оценкой (последняя и допускает частое смешение названных состояний не только в житейском, но и в научном сознании). Именно в этом континууме межличностные отношения разворачиваются между полюсами ответственности – безответственности; отдачи – принятия; психологической зрелости – инфантильности; реализации ролей родительских – детских; потребности в объекте любви – нарциссизма; альтруизма – эгоизма; активности – пассивности; власти – подчинения и др. [51].

1.1. ЛЮБОВЬ

Любовь в истории человечества наиболее часто обращала на себя внимание философии и реже и позднее – психологии и социологии. Философы разных времен определяли любовь как «корень жизни», «восхитительнейшее благо», «мерило человечности», «то, чем держится мир». Однако в таких учениях достаточно сложно отделить сравнение, образ, метафору от логического суждения, и это объясняется, в частности, тем, что само чувство любви, по определению Стендаля, является «чудом цивилизации», выраставшим и менявшимся в истории культур. Помимо этого, нелинейность подходов к изучению любви, ее интерпретации и определению ее места в жизни объясняется и субъективностью каждого исследователя, особенностями его личности и биографии. Безусловно, содержание нашей работы также не свободно от этих влияний.

В индивидуальной психологии А. Адлера разнообразие историй любви объясняется самой ее неопределенностью. Подлинность любви и ее «правильность» в форме успешного брака строятся исключительно на равенстве отношений, что доступно только для социально приспособленных людей. Отсюда и получается, что для одних любовь есть взаимное пожирание, поглощение (В.В. Розанов), всегда слишком узкий взгляд на вещи (Ф. Бэкон). Для других – это форма утверждения совершеннолетия личности, существенный психический момент ее реализации (К. Василев); утверждение существования другого человека для меня и для него самого (С.Л. Рубинштейн); возможность понять сущность и необходимость Другого; со-бытие – соприсутствие равному себе «духовному сущему» (В. Франкл); один из главных путей в бессмертие, созданных культурой (З. Бауман). Третьи интерпретируют любовь как лучший способ преодоления отчуждения и разобщенности (Э. Фромм); деятельное желание добра другому (Л.Н. Толстой); соревнование между мужчиной и женщиной за то, чтобы доставить друг другу как можно больше удовольствия (Стендаль).

В словаре русского языка С.И. Ожегова любовь определяется следующим образом: 1) чувство самоотверженной, сердечной привязанности; 2) склонность, пристрастие к чему-то [28].

В словарях по философии любовь трактуется как обращенность чувства и воли на другую личность, человеческую общность или идею. Необходимая составляющая любви – стремление к постоянству, оформляющееся в этическом требовании верности. Любовь возникает как самое свободное и постольку непредсказуемое выражение глубин личности; ее нельзя принудительно ни вызвать, ни преодолеть [42, 47].

В психологическом словаре любовь – это:

1) высокая степень эмоционально положительного отношения, выделяющего его объект среди других и помещающего его в центр жизненных потребностей и интересов субъекта: любовь к Родине, к матери, к детям, к музыке и пр.;

2) интенсивное, напряженное и относительно устойчивое чувство субъекта, физиологически обусловленное сексуальными потребностями. Любовь выражается в социально формирующемся стремлении быть максимально полно представленным своими личностно-значи-мыми чертами в жизнедеятельности другого (персонализация) так, чтобы пробудить у него потребность в ответном чувстве той же интенсивности, напряженности и устойчивости. Чувство любви глубоко интимно и сопровождается ситуативно возникающими и изменяющимися эмоциями нежности, восторга, ревности и прочими, переживаемыми в зависимости от индивидуально-психологических особенностей личности [40].

Вопрос о классификации любви поднимался творческим и научным сознанием неоднократно. Терминология любви родилась в Древней Греции:

• эрос – восторженная и страстная любовь-влюбленность, направленная на плотское или духовное, но всегда смотрящая на свой предмет «снизу вверх» и не оставляющая места для жалости или снисхождения;

• филия – любовь-дружба, любовь-приязнь индивида к индивиду, обусловленная социальными связями и личным выбором;

• сторге – любовь-привязанность, особенно семейная;

• агапе – жертвенная и снисходящая любовь к ближнему.

Платон акцентирует двойственность любви как следствие соединения в ней противоположных частей человеческой природы и выделяет ступени развития любви, которые позже стали рассматриваться как ее виды:

• телесная любовь, определяемая красивостью, калокагатийнос-тью, физической привлекательностью тела сначала одного человека, а потом и всех других внешне совершенных людей, которые «растворяют» первого;

• душевно-духовная любовь определяется психологическими качествами человека и дает возможность игнорировать некрасивость тела, так как душа ближе к мировой красоте: дух отделяется от тела и может ему противостоять;

• «эпоптическая любовь», полное отвлечение от телесного и чувственного в любви – любовь-созерцание, когда красота предстает человеку «через себя самое». В высших точках развития любовь делается скорее созерцанием, познанием, этикой и эстетикой [32].

В XX веке проблема любви наиболее широко исследовалась в психоаналитической парадигме. В эгопсихологии (X. Хартманн, А. Фрейд, Э. Эриксон и др.) сформировалось представление о любви как гармоничном эгосинтонном сосуществовании желаний и защитных механизмов, достижении идентичности влюбленных личностей, эффективной адаптации эго каждого к желаниям и объекту отношений. Р. Стернберг выделяет любовь:

• страстную, основанную на физическом влечении и сексуальном поведении и отказывающуюся от обязательств и внесексуаль-ной близости;

• романтическую, сочетающую интимность, близость и страсть с отсутствием перспективных обязательств друг перед другом;

• любовь-товарищество, представляющую собой близость и обязательства без страсти и физического притяжения;

• слепую, без близости, но с обилием страсти и обязательств;

• придуманную, основанную только на обязательствах, но без влечения друг к другу, близости, совместного со-бытия;

• симпатию, в которой только близость, но нет страсти и обязательств;

• совершенную любовь, в которой гармонично сочетаются страсть, интимность и обязательства [Цит. по: 36].

Любовь есть утверждение другого человека, и подлинный смысл пословицы «Полюби нас черненькими, беленькими всякий нас полюбит», – считал С.Л. Рубинштейн, – в том, чтобы любить человека не за его заслуги и случайные поступки, одобренные или не одобренные другими, а за его подлинную сущность, за заключенный в нем способ отношения к миру [39].

Одной из актуальнейших проблем любви является понимание оснований выбора Другого, «дилемма поиска правильного партнера». Еще Ж.-Ж. Руссо отмечал, что предпочтение одного лица в интимной жизни зависит от уровня образования, предрассудков, привычек, т. е. факторов, непосредственно к любви не относящихся [35].

Но без предпочтения не может быть и личной привязанности, любовь – всегда «результат сравнения», поэтому половые чувства Адама не могли перерасти в истинную любовь: необходимо было иметь, кроме Евы, хотя бы еще одну женщину. Трудно спорить с мнением о том, что мы не открываем объект любви, как и не мы выбираем его для себя, – мы выбираем в нем только то, что необходимо нам, чтобы это открылось в нас самих.

С.Л. Рубинштейн смысл любви видит в том, что человек для другого человека становится самым существующим из всего существующего. С этой точки зрения любовь – процесс вычленения из сплетения зависимостей целей и средств особого, неповторимого существа данного человека. Необходимо, однако, различать любовь к конкретным людям и абстрактную любовь к людям вообще. Последнее есть не что иное, как «идеалом прикрытое и оправданное безразличие», бессердечие по отношению ко всем, с кем человек соприкасается в настоящем, в действительности и кому он мог бы реально помочь.

Конкретное предпочтение одного лица как объекта любви выражается в концентрации внимания на нем, на связанных с ним переживаниях и его ценностной идеализации. Но Де Шамфор подчеркивает, что любовь не ищет подлинных совершенств; более того, она их как бы побаивается: ей нужны лишь те совершенства, которые творит и придумывает она сама [35].

В момент выбора происходит идеализация качеств «незаменимого»; окружающие по ценности и совершенствам помещаются на более низкие ступени пирамиды, а объект желаний как идеал – всегда на самый верх.

Любовь не идет от сознания: мысль может строить прекраснейшие планы и формулировать их, но замкнутость на сознании исключает возможность существования любви[20]. Любовные мечты создают абстрактную совершенную модель объекта влечений, в жизни же идеал материализуется в несовершенном объекте. В то же время у конкретного человека (женщины, мужчины, ребенка) есть важнейшее преимущество – он, будучи создан из плоти и крови, является наиболее конкретной формой воплощения материального бытия. «Любовь и рассудок гораздо реже обмениваются мнениями, чем просто стараются перекричать друг друга», – пишет З. Бауман [7].

Сознание мечется между небом и землей, и способом решения этого противоречия становятся иллюзии: идеал приближается к действительности или действительность возвышается до идеала.

Личный выбор объекта любви предполагает не только биологическую, но и психологическую, эстетическую и моральную совместимость, тем более трудную для личности, чем выше ее уровень культуры. Реальность приземляет заоблачные претензии, и человеку приходится соглашаться на обыденную «синицу», отказываясь от романтического «журавля в небе». Наиболее склонны к этому компромиссу «романтики, особенно склонные к „головной любви“» [8]: сочиняя программу любви, они ищут достойную (ого) их мечты женщину (мужчину), а за неимением таковой (такового) любят пока кого-то другого. Любовь им нужна не для счастья, а для оправдания своей высокой мечты.

Исследования структуры любви и связи отдельных ее компонентов с различными характеристиками личности показывают зависимость между способностью к любви и отношением субъекта к миру и к самому себе. Согласно Э. Фромму, любовь – это установка, ориентация характера, задающая отношение человека к миру вообще и включающая как основные элементы заботу, ответственность, уважение и знание [50].

Забота и ответственность за любимого означают, что любовь – это деятельность, а не захватившие субъекта страсть и аффект. Влюбленность, по Фромму, – только начало и только возможность обретения любви: без уважения и знания любимого любовь вырождается в господство и собственничество. Уважение выражается в способности понимать индивидуальность и уникальность человека, знание которых, в свою очередь, направляет заботу и ответственность. Таким образом, любовь – искусство, требующее разнообразных знаний и умений, дисциплины, сосредоточенности, терпения, заинтересованности, активности и веры.

Ряд философов и психологов отмечают как одну из главных функций любви ее способность компенсировать имманентную недостаточность ёичности. Л. Фейербах полагал, что в любви человек выражает недовольство своей индивидуальностью, так как сама по себе личность недостаточна, несовершенна, беспомощна и существование Другого для нее является сущностной потребностью – потребностью сердца [46]. Только причисляя Другого к собственному существу, я признаю жизнь, связанную с ним любовью, – жизнью, соответствующей предназначению человека, так как любовь сильна, совершенна, спокойна, самодовольна, бесконечна.

Любовь покоряет нас, воздействуя на наше самолюбие, – утверждал Де Шамфор: невозможно противостоять чувству, умеющему возвысить в наших глазах то, чем мы обладаем, вернуть то, что нами утрачено, дать то, чего у нас нет [35].Нужно ли оспаривать тот факт, что отсутствие какого-либо свойства привязывает одного человека к другому гораздо крепче, чем наличие его у обоих, и что люди, гипотетически обладающие одинаковыми наборами знаний, привычек, склонностей и т. д., были бы друг для друга абсолютно неинтересны и ненужны. По В.В. Розанову, любовь подобна «жажде души-тела» (души, чьим проявлением служит тело) того, чего «особенно недостает мне», жаждущему [37]. Как обмен души-тела любовь погасает всегда по одной причине: исчерпанности материала для обмена, взаимной сытости, сходства-тождества когда-то любивших иразнъх.

Экзистенциальные аспекты компенсаторной функции любви акцентирует Э. Фромм. Как и другие человеческие страсти, любовь превращает человека из маленького, незаметного существа в существо, пытающееся вопреки всем преградам придать смысл собственной жизни, преодолеть собственное банальное существование во времени и превратить неполноценное бытие в полноценное, осмысленное и целеустремленное [49].

Что такое любовь? Это сознание собственной слабости, которое вскоре совершенно овладевает одиноко стоящим человеком; одновременно это – чувство утраты власти над собой… я считаю любовь вредной как для целого общества, так и для личного счастья человека, она причиняет вреда больше, чем дает радости. И, право, боги сделали бы истинное благодеяние человечеству, если бы освободили мир от нее.

Наполеон Бонапарт [Цит. по: 6]

Проблема любви в философии советского периода разрабатывалась в контексте общей идеологии: великий поворот в семейных отношениях и новые надежды возвещает любви исключение социализмом экономического, правового и морального принуждения [12]. При этом делалась оговорка, что открытию путей к равенству, ясности и недвусмысленности отношений любящих препятствуют неполнота и искажение принципов экономического равенства, поэтому и при социализме любви не чужды ни корыстный выбор, ни необоснованные разрывы любовных и семейных отношений. Хотя в последней ситуации чаще виноваты несоответствие интересов и распад духовно-нравственного единства.

Негативные эффекты любви – это еще одна грань любви, и многие писавшие и пишущие об этом чувстве далеки от восхищения и благоговения. А.И. Герцен в эссе «По поводу одной драмы» прямо заявлял, что монополию любви надо отменить: человек не для того только существует, чтоб любиться; неестественность такой жизни всего лучше доказывают герои почти всех романов [13]. Оставаясь в маленьком частном мире любви, человек надевает китайские башмаки, в которых ему больно ступать, трудно держаться на ногах, органы уродуются. Жизнь, не сообразная цели, ведет к страданиям, и сами эти страдания – громкий голос, напоминающий, что человек сбился с дороги.

Случайно ли, что сюжет несчастной любви – один из популярнейших в литературе и песенных текстах так же, как и «проклятой любви», а сегодня уже «суки-любви»?

Как мы отваживаемся хотеть жить, как можем мы пытаться уберечь себя от смерти в мире, где любовь рождается из лжи и подчинена только одному желанию: чтобы от страдания нас избавил тот, кто заставил нас страдать?

М. Пруст

По мнению З. Баумана, любовь, как и секс, является источником неизлечимого глубокого беспокойства, отягощенного предчувствием неудачи. Надежда и обещание вечной любви вкладываются в объект, не являющийся вечным; бессмертие же любви и любимого – это предлагаемая культурой ложь во спасение [7].Кроме того, любовь сопровождается потребностью отдать себя предмету любви и одновременно сделать его своим, в эмоциональном пределе – слиться с ним. Однако «сделать своим» означает избавиться от его чуждости, превратить в свою собственность или даже поглотить – сделать продолжением самого себя, использовать, уничтожить иное ради себя. «Польза» означает выгоду для себя; «ценность» предполагает самопожертвование: любить – значит ценить иное ради его отличий, защищать непохожесть и быть готовым пожертвовать своим комфортом, а иногда и жизнью. Но, как показывают современные исследования, сегодня связь между умением любить и умением бъть ради Другого, жертвовать собой чаще всего отсутствует: люди не умеют любить или не понимают самого существенного в любви – готовности поставить Другого выше, чем самого себя, не занижая свою самооценку [38]. В жизни такой человек причину своей несчастливости в любви ищет в ком и в чем угодно, но только не в самом себе.

Наша любовь к ближнему – не есть ли это стремление к собственности? <…> Но если вдуматься – ведь это значит, что драгоценнейшее сокровище, счастье, наслаждение оказываются недосягаемыми для всего остального мира; это значит, что влюбленный стремится лишить всех этих удовольствий всех прочих претендентов, он берет на себя роль дракона, охраняющего клад, превращаясь в самого оголтелого, беспощадного, себялюбивого из всех «завоевателей», попирающих чужие права; и, наконец, это значит, что для влюбленного весь мир утратил какой бы то ни было интерес.

Ф. Ницше

Когда люди уже не любят друг друга, им трудно найти повод для того, чтобы разойтись, – писал Ларошфуко [35]. В то же время любовь как наиболее приемлемая в обществе причина брака не гарантирует его прочности. Возможность пресыщения партнером и отказа от него исключается, когда любимый воспринимается как незаменимый по его личностным качествам и для любящего главная цель – не собственное благо и эгоистическое удовлетворение, а благо любимого человека и испытание радости через его радость. Но много ли таких отношений мы видим?

В обыденном сознании современных россиян четко выделяются следующие виды любви:

• идеальная любовь: преобладают доверие, взаимность, интимность, активность, открытость и созидание;

• несчастная любовь: ей сопутствуют страдание, злость, напряжение, потери, одиночество, тревога, гнев, печаль и даже смерть;

• любовь-долг: доминируют ответственность, обязанности и долг;

• любовь-дружба, или платоническая: превалируют романтика, интерес, симпатия, дружба;

• материнская любовь: все определяет «ребенок», совершенство, отсутствие секса и страха [38].

В сознании большинства современников с понятием любви чаще всего ассоциируется понятие секса, отношения полов. Это можно расценить как примитивное, узкое и чрезмерно конкретное восприятие любви, но, с другой стороны, такая связь может свидетельствовать о важности любви как основы сексуальных отношений и их соединенности в сознании людей.

Измены или разрывы любовных отношений, как представляется из анализа литературных источников, – неотъемлемая составляющая интимной сферы. «Они жили долго и счастливо и умерли в один день» – редкий случай, вызывающий сегодня одновременно и восхищение, и недоверие.

«Любовь боится рассудка; рассудок боится любви; одно старается обойтись без другого, но когда это им удается, жди беды» [7].

Из дневника Софьи Андреевны Толстой (ревновавшей Льва Николаевича к толстовцу Черткову) незадолго до бегства мужа из Ясной Поляны: «Я ушла, лазила по каким-то оврагам, где меня трудно бы было когда-либо найти, если б мне сделалось дурно. Потом вышла в поле и оттуда почти бегом направилась в Телятники, с биноклем, чтобы видеть все далеко кругом. В Телятниках я легла в канаву недалеко от ворот, ведущих к дому Чертковых, и ждала Льва Н-а. Не знаю, что бы я сделала, если бы он приехал; я все себе представляла, что я легла бы на мост через канаву и лошадь Льва Н-а меня бы затоптала…».

[Цит. по: 6]

Субъективное разочарование, охлаждение чувств или существенное изменение объективной ситуации часто трансформируют незаменимый объект любви в заменимый, и человек, поскольку «экологическая ниша любви» должна быть заполнена, снова вынужден выбирать. Согласно исследованиям, 26 % респондентов характеризуют свою любовь как беззаветно-безоглядную: готовность на все ради любимого, даже если это противоречит здравому смыслу; для 24 % характерна романтически-страстная любовь без обязательств и ответственности друг перед другом [38]. Оба вида любви не дружат с рефлексией, но рано или поздно приходит открытие: совершенные качества, предполагавшиеся субъектом любви у объекта, – абстрактная комбинация; эти качества просто не могут сосуществовать в одном человеке, и возможны лишь каждое в отдельности в различных людях. Потребность компенсировать эту дисперсность, соединить разделенное в одну гамму переживаний, заполнить существующую во влечении пустоту может приводить к психологически объяснимой «двойной» любви [11].

В ином ракурсе трактует сущность измен В.В. Розанов: в любви как обмене души-тела разница любящих сглаживается, «зубцы» не зацепляют друг друга, и «работа» останавливается, так как исчезает гармония «противоположностей». Эта любовь, естественно умершая, никогда не возродится, но еще до ее окончания вспыхивает измена как последняя надежда любви. Она отдаляет любящих, творит между ними разницу и оказывается, таким образом, самоисцелением любви, «заплатой» на изношенное и ветхое. И если нередко «надтреснутая» любовь разгорается от измены еще возможным для нее пламенем и образует сносное счастье до конца жизни, то без «измены» любовники или семья равнодушно бы отпали, развалились; умерли окончательно.

Н.А. Бердяев, размышляя о рабстве и свободе, доказывал, что отказаться от любви можно только во имя свободы, жалости или другой любви, но не во имя долга, социального или религиозного [9]. Противоположна точка зрения этики периода социализма: примат нравственности и долга в любви безусловен, поэтому, если подлинная любовь оказалась в роли разрушительницы семьи, у нее только один выход – жертвенное подчинение моральному долгу [12]. Если любовь одного партнера действительно угасла, нравственная обязанность другого – освободить его от своего присутствия. С другой стороны, если оставленный человек и справедливо наказан за косность, безразличие к духовным ценностям, т. е. повинен в разрыве, – тем не менее ушедший в силу морального долга и ответственности (благодарности, памяти о днях любви и т. д.) должен испытывать муки совести.

Главным фактором, разрушающим отношения, признается неудовлетворенность потребности в защите Я вследствие фрустрации потребностей Я в любви, уважении, в ощущении собственной значимости и достоинства. Проблема в том, что в глазах каждого из партнеров собственное Я выглядит значительно привлекательнее, чем Я другого. Иллюстрацией может служить анализ литературных произведений о любви, показавший, что видение семейной жизни зависит от пола автора. У авторов-мужчин стереотипный образ мужа – яркая, оригинальная, творческая личность; жены – скромная, заботливая подруга, не блещущая способностями, не способная разделить высокие интересы и занятия мужа (если же живет его интересами, то лишь в роли помощницы, секретаря). У авторов-женщин образ жены эмансипированный, более яркий и творческий, чем образ ее заурядного, самоуспокоенного и самодовольного мужа; брак обычно неудачен и заканчивается разводом [Цит. по: 16].

В контексте дискурса о любви необходимо рассмотреть представления о материнской любви, тем более что ряд психологов оценивает ее и как вид отношений между женщиной и мужчиной. Идеи З. Фрейда, Д. Винникотта, Д. Пайнз об особой роли матери, симбиозе с ней, бессознательном стремлении к всемогущей любящей фигуре разрабатывались в психоаналитической парадигме. В этом же русле представлена и мысль о первой любовной объектной идентификации ребенка с активностью матери (Ж. Шассге-Смиржель).

С позиций self-психологии всякая любовь – это прежде всего любовь к самому себе (идеализация себя через «зеркальный перенос»), а через нее – перенесение (перемещение) или вторичное вложение (вклад) любви на другой объект и тем самым расширение границ самости, развитие ее в другом объекте. Задолго до этой формулы романтическая трактовка любви матери была представлена русским философом М.О. Гершензоном (Тройственный образ совершенства, 1918): любимый ребенок – зеркальная поверхность, в которой мать видит отраженной себя, а живущий в ней образ ребенка – отражение ее собственного лика. Но в магическом зеркале любви реально живы оба – мать и ребенок; и оба – зеркальный образ и глядящийся лик – точно воспроизводят всякие изменения друг друга. Быть любимым важно потому, что каждое общение утверждает лишь какой-то признак тебя, но ты – живой и цельный, и существовать в своей целостности можно только будучи любимым, «ибо, как обручи бочку, так человека изнутри скрепляет ощущаемый образ совершенства». В то же время быть любимым – значит уцелеть, не больше; а любящий не только осознает себя личностью, но и воплощает себя в любимом, все глубже познавая благодаря этому самого себя.

К.-С. Льюис определяет материнскую любовь как любовь-дар, дарующую с целью стать ненужной любящему – довести ребенка до той черты, после которой он в этом даре нуждаться не будет [22]. «Я больше им не нужна», – признание хорошо выполненного дела матери. Любовь-дар прекрасна, и ее легко принять за безусловную ценность, на которую она права не имеет: материнская любовь-дар хочет ребенку добра, только – своего, исключительно от матери исходящего. И очень часто, чтобы в ней нуждались, мать выдумывает несуществующие нужды или отучает ребенка от самостоятельности. Совесть матери при этом чиста; считая, что любовь ее – дар, она делает вывод, что эгоизма в ней нет.

Примечания

1

Необходимо оговорить использование нами прописных Я, Другой / Другие, Он / Они, Мы. Под Я подразумевается сфера личности, характеризующая внутреннее осознание личностью самой себя, ее интерпретацию окружающей действительности и налаживание взаимоотношений с ней. Другой / Другие или Он / Они / Мы – значимый, авторитетный, референтный другой человек или группа. Те же слова, начинающиеся со строчных букв – я, другой, они и т. д., – отражают общеупотребительное значение.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.