1. ВСЕМ СЕСТРАМ ПО СЕРЬГАМ, ИЛИ ЗНАКОМЫЕ ВСЕ ЛИЦА

— Не надо мне этого говорить! Я знаю, сколько это стоит!

Алое платье, видимое под небрежно распахнутой собольей шубой, перебивало у рыночных продавцов всякое желание торговаться. К тому же Аранта, сама вчерашняя крестьянка, в самом деле знала, за какой бесценок скупаются по деревням эти безумно красивые тканые шерстяные покрывала бежевого цвета с коричневыми и темно-серыми полосами сложного абстрактного узора, известного под названием «Звезды Сомерсета». Приглядела она их давно и купила бы в любом случае, во что бы ни вышли, но возможность сэкономить, дав реальную цену, тешила душу, равно как сознание собственной рациональности. И, возможно, сознание собственной значимости. И власти. Неофициальной, но общепризнанной магии красного платья. Она могла бы взять их задаром и даже внушить торговке, чтобы та осталась довольна, но это было бы… неправильно. В этом городе не найдется ничего, что она не могла бы купить, во всяком случае — ничего материального. Будет только честно, если кто-то заработает на ее счастье. Вот уже несколько месяцев она упивалась собственной правильностью, как девочка, на которую оставили дом. Ей нравилось выбирать вещи и устраивать по своему вкусу быт, сочетая цвета и формы в рамках того, что Венона Сариана назвала бы стилем, а ей дано было интуитивно. Если бы не всякие разные обстоятельства, дела великие, государственные, почему-то считающиеся первоочередными, она задержалась бы в роли хозяйки подольше. Может, даже навсегда. Была какая-то прелесть в том, чтобы не выделяться из всех.

Впрочем, в этом смысле чья бы корова мычала, а ее — молчала. Для того чтобы затаиться в толпе, следовало как минимум отказаться от этого дерзкого цвета некоронованной королевы, свидетельства своих военных, а не постельных заслуг, хотя несведущие полагали, что одно другому не мешало. Красное платье напоминало ей о войне, о том, кем она была когда-то, и о том, кем она еще может стать, если ей приспичит. Собственно говоря — о праве по собственному выбору быть великой или ничтожной, как хочется ей самой. Даже королева не могла позволить себе этого в такой степени. Красное платье тешило ее честолюбие, и при существующих обстоятельствах ничто не могло заставить ее от него отказаться.

Память о войне была еще слишком свежа, и в ее сознании молодого ветерана люди делились на тех, кто воевал, и прочих. Прочие считались вторым сортом, и их не стоило принимать во внимание. Слово их было дешево, а мнение и вовсе ничего не стоило. О тех же, кто воевал не на той стороне, речь шла отдельно. Их в свою очередь следовало делить на убежденных и обманутых. Обманутым нужно было открыть глаза и поощрить к перемене мнения, а убежденные представляли собой опасных врагов и подлежали выявлению и санкциям. Так говорил Рэндалл, а он в своем цинизме неизменно оказывался прав.

Она купила еще обливную глиняную посуду для кухни, сразу полный комплект: миски, кружки, кувшины для воды, замечательно сочетавшиеся по цвету с контрастной узорной каймой льняных скатертей и полотенец. Некоторое время в ее голове вертелась хулиганская мысль присовокупить сюда чеканный серебряный кубок в качестве некоего символа мироустройства и осуществимости желаний и стремлений, но по здравом размышлении она ее отбросила, хотя и не без сожаления: в той социальной среде, где она моделировала свой мирок, за этакую штуку могли и убить.

Наемный слуга отнес покупки в экипаж. Он, видимо, был искушен в деле услужения богатым дамам, потому что долго и со знанием дела перекладывал пледами глиняные фитюльки. Она расплатилась с ним согласно своим представлениям, о справедливости, без посторонней помощи забралась в экипаж, уселась там, расправив юбки и отряхнув с волос первые крупные ноябрьские снежинки, и приказала скучавшему рядом с кучером Кеннету аф Крейгу:

— Домой!

Взяв на себя ответственность за его жизнь, она поневоле теперь к нему присматривалась. Поневоле, потому что он не казался ей ни ярким, ни интересным. К тому же она слегка досадовала на него как на возможную причину ее личных сложностей с Рэндаллом. Хотя справедливости ради следует признать, что в этом деле он был скорее поводом.

Лишившись естественной симметрии тела, он разом утратил когда-то пленившую ее грацию юного, совершенного, почти животного существа. Пустой рукав, заправленный под поясной ремень, каким-то образом стал главной деталью всей его сущности. Он был виден, даже если Кеннет стоял в профиль, повернувшись другим боком. Странно было даже вспомнить, что когда-то этот вечно насупленный юноша напоминал ей солнечный луч.

Он не мог вернуться домой. Крейг аф Конихан, глава его клана и его отец, гордился бы доблестной гибелью сына, но невозможно было представить, как бы он встретил почетное увечье, принятое на государевой службе. Как справедливо заметил Кеннет, в их клане испокон веку не было калек. Никому не дано право омрачать героизм. Жизнь в их глазах была слишком невеликой ценностью, чтобы сравнивать ее с пронзительным воспоминанием о том, каким он был достойным. Если бы он вернулся в степи, лелея обрубок, то одним своим видом осквернил бы все исповедуемые кланом возвышенные идеалы. Кеннет аф Крейг был человек из потока и для потока, частичка того, что позже назовут социум. Своим сознанием он жить не умел. Может, у него и не было собственного сознания, или оно было младенческим. В последнем случае оставалась слабая надежда.

Все время, пока он таскался за нею следом, всем своим видом он выражал очевидную в принципе идею, что на самом-то деле она ничуть в нем не нуждается. Сперва по негласному соглашению он прокладывал ей путь в толпе. Потом оказалось, что с этой функцией вполне справляется ее алое платье. Тут Кеннет и вовсе заскучал. С какой стороны ни глянь, он выходил нахлебником у бабы. Самолюбие его было стерто в порошок. Что было бы с ним, когда бы он узнал, что ее харизма останавливает лошадей на полном скаку?! Аранта сочувствовала ему, но не слишком искренне. Мужчины как класс и так присвоили себе слишком много привилегий. Кеннет по-прежнему боготворил Рэндалла, хотя, как подозревала Аранта, сам навевал королю не слишком приятные чувства. Никому не по душе напоминание о долгах. А Кеннет был к тому же еще и напоминанием о поражении. Незначительном, но весьма досадном для того, кто поражений не терпел. Правда, сам Кеннет нипочем бы не догадался, какое впечатление он производит на того, за кого был счастлив умереть. Рэндалл был не из тех, кто позволил бы читать себя кому попало.

К тому же ей почти не удавалось поймать его взгляд. Это производило неприятное впечатление, раз за разом заставляя вспоминать его последние слова, обращенные к ней перед тем, как его поволокли на операционный стол, и размышлять, сколько в них было истинного чувства. Он сказал, что ненавидит ее. Почему-то это ее задевало. Хотя не настолько, чтобы не ощущать себя… ну, если не счастливой, это было бы сказано слишком сильно, но вполне у дел и на своем месте. Единственным чувством, которое Аранта питала к Кеннету аф Крейгу, была оглушительная жалость. Совсем не то, что желал бы вызывать к себе молодой мужчина, если, разумеется, ему хочется так называться. Иногда ей приходило в голову, что он ненавидит ее в том числе и за жалость. Во всяком случае, в ее глазах эта причина выглядела вполне уважительной.

— Отвезешь барахло… сам знаешь куда. — Она носком башмака потрогала узел у своих ног. — Потом возвращайся. Только забрось по дороге меня во дворец.

Кеннет послушно перегнулся с козел, и она передала ему ключ.

Королевский дворец Констанцы вызывал у Аранты чувства, какие принято называть смешанными. Вообще-то он ей не нравился. Высокомерное мрачное строение, темный и тесный лабиринт, заставлявший ее чувствовать себя бабочкой-однодневкой. Он, как тлен, приглушал все, даже самые яркие краски. Даже золото казалось под его сводами старым, тусклым, осклизлым. Даже ее красное платье выглядело линялым и пыльным. И только королевское черное, в какое с ног до головы рядился Рэндалл, было здесь на своем месте. В этом смысле хуже был только собор, но в собор можно было не ходить, пренебрегая общественным мнением. Она и не ходила, легкомысленно полагая, что в этом мире есть только два существа, чье мнение следует иметь в виду, и она сама — одна из них. Однако было что-то такое, что тянуло ее приходить сюда еще и еще, от чего сердце ее замирало, как у ребенка. Какое-то смутное неудовлетворенное ожидание, которое заставило ее согласиться на предложение Рэндалла занять несколько комнат в одном крыле и пользоваться ими как своими, хотя по своим средствам она вполне могла купить дом. Она даже не ночевала ни разу под другой крышей.

Не сопровождаемая никем, она поднялась по всем этим бесчисленным лесенкам, выполнила все обязательные повороты на площадках — она могла сделать это с закрытыми глазами. Стража салютовала ей, как военачальнику крупного ранга, и она чувствовала себя при этом так, словно могла прихлопнуть любого из них, как муху, и больше о нем не вспоминать. Она могла сделать то же самое и с персоной более высокого ранга. Главным в этом деле было то, чтобы они сами об этом знали.

Какая высокая и неимоверно тяжелая дверь! Однако всякий раз, открывая ее, Аранта стыдилась прибегнуть к посторонней помощи, хотя здесь всегда дежурили двое дюжих молодцов. Точно так же, как и одевалась она всегда сама. Наверное, потому, что все это для нее было личным делом. Ну, может, еще и потому, что привыкла сама со всем управляться. Оказывать помощь, а не нуждаться в ней, и уж тем более не претендовать на нее. Ну и еще потому, что пользовалась у Рэндалла привилегией Входа Без Доклада. У Веноны Сарианы такой не было.

Как всегда, в кабинете было жарко натоплено, но свечи не горели. Мутный свет пасмурного дня сочился сквозь оправленные в свинец стеклянные шарики высокого узкого окна, запотевшие от конденсированной влаги. Рэндалл, стоявший у окна, показался ей Лордом Ноября. Аранта любила ноябрь. Он почему-то казался ей месяцем начала свободы, временем, когда начинается жизнь для себя, без обязательств. В голову ей пришла нелепая мысль, что Рэндалл стоит так, замерев в неподвижности, как золотая статуя, уже довольно давно. Иногда ей даже приходило в голову, что он стоит так всегда, когда она его не видит. Широкие плечи и тонкая талия, и тот особенный наклон головы, который не смог бы скопировать никто, даже если бы очень старался. Завершенная линия скулы вполоборота. Любая признанная красавица Констанцы готова была вырезать Аранте печень только за то, что она каждый день может с ним разговаривать. Возможно, в их глазах этого было достаточно для счастья.

Недостаточно. Они виделись каждый день и разговаривали довольно много, но все равно всякий раз Аранта покидала Рэндалла с чувством какой-то недосказанности. Сначала она, растерянная, искала причины его охлаждения в себе. Что-то изменилось. Сбиваясь с ног, она пыталась выяснить, почему теперь, во дворце, ему недостаточно той Аранты, которую он так очевидно хотел в походном шатре. Может быть, таким образом он ее за что-то наказывал? Самолюбие и здоровая злость не позволяли ей задать этот вопрос в лоб. Скорее всего его вполне устраивало сложившееся положение. Он имел ее именно в том качестве, в каком она была ему нужна. Он был хозяин, и сколько бы она по этому поводу ни возмущалась, он оставался хозяином. А ей оставалось устраивать собственное бытие по собственному вкусу, в унылых размышлениях о той части своей натуры, которая умирала в ней безмолвно, как раздавленная бабочка.

— А, — сказал Рэндалл, оборачиваясь, — это ты. Здравствуй.

И сразу же, без перехода:

— Хочешь Хендрикье?

Аранта задумалась. Когда в прошлом году они предприняли ту небольшую незабываемую экскурсию под развернутыми знаменами, край ей понравился. Это слияние воды и ветра над ноздреватым, изрезанным шхерами камнем, с его ползучими туманами отвечало ее натуре. Если бы король предложил ей только поселиться там, она бы, пожалуй, согласилась. Но… править?

— Нет, — ответила она равнодушно. — Слишком много могущественных врагов из твоих недобитков. Кое-кто, несомненно, подумает, что графство для меня — слишком жирный кусок.

— Это есть, — согласился Рэндалл. — Я, правда, думал, что тебе наплевать.

Она покачала головой, глядя ему в лицо с особенной длительной улыбкой, как она надеялась, достаточно много говорящей. Он не откупится от нее секвсстированным графством. Говоря о недобитых и скрывшихся родственниках ррогау, она кривила душой. Они се не пугали. Напротив, с ними было бы интереснее жить. Но управление Маркой требовало более или менее постоянного присутствия в Хендрикье. Это что же, собирать вещички прямо сейчас, и прощай, подруга?

— А жаль, — хмыкнул Рэндалл. — Мне надо его куда-то девать. Я не могу допустить, чтобы Марка пришла в запустение. Я взял ее в казну, но, как всякое казенное имущество, она зачахнет и придет в упадок. Кто будет следить за нею и выбивать для меня налоги? Разве что, — добавил он после паузы, словно эта мысль только что пришла ему в голову, — У Брогау найдется незамужняя дочка. Выдать ее за нужного человека и обременить его ленной собственностью. Найдешь мне такого человека? Почему я сам должен об этом думать?

— Попроси Венону Сариану, — парировала Аранта. Рэндалл махнул рукой и скривился.

— Вот, посмотри. Что это, по-твоему, такое?

Аранта подошла к окну и остановилась рядом с королем. Тот повернул бронзовую ручку и отворил раму, чтобы ей было лучше видно.

Она и сама знала, что это такое. По желанию королевы было снесено несколько домов через площадь от дворца, и на этом пространстве выписанные ею с родины архитекторы и каменщики возводили какое-то здание непривычных форм и неопределенных очертаний. Единственное, что про него было известно, так это то, что оно будет белым, с большими, полностью застекленными окнами. Дорогое удовольствие. Венона Сариана сходилась с Арантой в нелюбви к королевскому дворцу Констанцы, а верный своему слову Рэндалл позволял венценосной супруге все, что ей угодно. Но, интересно, знает ли та, во что ей встанет этакую хоромину натопить?

— Она еще затеяла какую-то школу для дворянских девиц, — продолжил Рэндалл возле самого ее уха. — Под своим высочайшим патронажем. Надо полагать, заведение будет пользоваться популярностью, хотя мне не идет в голову, чему она способна научить. Они и сами знают все про свои булавки и ленты. Ну да чем бы жена ни тешилась… лишь бы не вешалась.

Любой из его подданных в ответ на эту шутку издал бы чисто рефлекторное угодливое хихиканье. Может, он ценил ее за то, что ей ничего от него не требовалось?

— Я пойду, пожалуй, — сказала она. — У меня еще дела сегодня.

— Ты, я слышал, устраиваешься? Домик, садик… — Рэндалл описал рукой круг.

— Да. Нужно же мне иметь место, где я смогу укрыться от твоих государственных забот и от твоего непременного великолепия.

— Это пройдет, — двусмысленно выразился он, не объясняя, что именно пройдет — великолепие или желание от него избавиться. — Это неизбежное зло. Человек, склонный стремиться ввысь, не может остановиться и сказать: «Все, мне этого достаточно!»

— Из всех, склонных стремиться ввысь, я знаю только тебя, — ответила она от двери. — Но по тебе трудно судить обо всех.

Ничего не изменилось. Как всегда, осталось чувство недосказанности и легкого разочарования. На свете были люди кроме него. Но не было других мужчин.

Как странно и как в данном случае удачно, что при всем своем нечеловеческом могуществе они, бесспорные маги, не могут читать мысли. Сегодняшние не делали ей чести. И у нее было унизительное чувство, что Рэндалл о них знает.

Дагворт лежал, скованный морозом и побеленный первым снегом, тихий и все-таки почти в точности такой, каким Аранта его оставила. Она никогда бы не подумала, что ей захочется сюда вернуться. Да и, в сущности, зачем? Полюбоваться низким пасмурным небом, нависшим над долиной? Тоже причина. Клубящееся свинцовое небо куда интереснее безоблачно голубого.

Только сейчас, вернувшись сюда в карете четвериком, с откидным кожаным верхом, она осознала, как много она повидала и как изменилось ее представление о мире. Пространства сузились, и деревья стали ниже, а дома — те вообще вросли в землю. Проезжая по улочкам и глядя на них с высоты, она знала теперь, что плетни не должны быть покосившимися, окна — слепыми или завешенными тряпками, бревна срубов на срезе — поросшими плесневым грибом. Дети не должны молча липнуть носами к полупрозрачным пленкам бычьего пузыря, провожая экипаж тоскливыми взглядами, не имея обуви, чтобы, галдя, бежать следом. Дагворт был… беден. Постыдно, отвратительно, утомительно беден. Она не хотела звать его домом родным. То, что она согласилась бы назвать своим домом, она с удовольствием и радостью, с чувством глубокого удовлетворения, рожденным мыслью, что все правильно, своими руками создавала в пригороде Констанцы. И это было не слишком много. Много меньше, чем она могла позволить себе в теперешних обстоятельствах.

Они ее не узнавали! Все те, с кем она провела бок о бок первые восемнадцать лет жизни, кто считал ее недостойной доброго слова, глазели снизу вверх на красивую даму в красном, на ее соболью шубу до пола — и не признавали. А ее-то главным побуждением приехать сюда было желание утереть им всем нос! Попробовали бы они сейчас на нее вякнуть!

Однако ни у кого не возникло такого желания. Староста, против дома которого она остановилась, стоял, опустив глаза на спицу колеса, и никак не проявлял прежнего знакомства с ней. Он, конечно, вышел к ней из дому, сам, не дожидаясь, пока ее кучер или мрачный молодой человек на козлах рядом вышибут ему дверь, и всем видом демонстрировал вежливое почтение. Но ей этого почему-то казалось мало.

— Что угодно благородной госпоже?

— Мне угодно, — ответила она, выдержав паузу, — узнать, во сколько община ценит отступные повитухи Увы. Я желала бы выкупить ее и готова дать надбавку, если вы будете думать побыстрее.

На их лицах читалась скованность, но удивления не было.

— Две рады, — выдавил староста. Аранта подавила в себе желание присвистнуть. Как бы он ни был смущен, он не постесняется набить себе мошну. Она была уверена, что мимо его кармана в общинную кассу попадет не более половины. Самой бы Уве ни за что не выкупить себя на свободу. Все ее совокупное имущество не дало бы и рады. Да и зачем? Куда бы она двинулась без всего?

— Я дам тебе две королевские рады, — сказала Аранта, — если, пока я здесь, ни одна собака не станет путаться у меня под ногами.

И, мстительно улыбнувшись, добавила:

— Я могла дать и четыре. Она того стоит.

Бывшие односельчане почтили ее гробовым молчанием вслед.

Ува вышла на порог и из-под руки наблюдала, как катит в ее сторону открытая коляска, запряженная четырьмя гладкими гнедыми коньками. Богатый кто-то. Развлечение. Ветра не было, и крупные, как цветы, снежинки падали редко. Дом ее стоял на отшибе, на пригорке, дорога, ведущая из деревни, обегала его, и любая выезжающая из деревни повозка обязательно ее миновала. В детстве Аранта глазела на них из окошка.

С годами Ува ослабла глазами и щурилась, дивясь, когда коляска остановилась в том месте, откуда к ее порогу ответвлялась тропка. Потом удивление ее сменилось суеверным ужасом, и она торопливо обмахнулась знаком от сглаза и даже подумала было отступить в дом и заложить бруском двери. Жуткое видение из прошлого, высокая женщина в алом платье, в распахнутой шубе, струящейся с плеч потоком смолы, с волосами, сливающимися с мехом, бежала вверх, придерживая подол:

— Мама!

2. ВСЕГДА ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ С ПТАРМ И ГАНА

— Я поняла, — сказала Аранта вслух, хлопнув себя по бедру. В то же мгновение она осознала, что жест был из разряда тех, от каких следует избавляться. Слишком уж он выдавал ее происхождение. — На самом-то деле они меня узнали. Просто для них это было в порядке вещей. Они полагали: кто, кроме истинной ведьмы, мог убраться восвояси в лохмотьях и через два года вернуться в карете четвериком? Это как бы подтвердило их угрюмую правоту. Вроде того, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, дерьмо в дерьме не тонет, и так далее.

Кеннет на козлах кашлянул, подавившись. Ува, неподвижно восседавшая рядом, кивнула в знак согласия тяжелой головой, обмотанной платком таким образом, что его кончики, похожие на свинячьи ушки, завязывались надо лбом. Так убирали голову никогда не бывшие замужем сельские женщины, вышедшие из возраста, когда пристойно ходить простоволосой. Люди оборачивались на карету, в которой роскошно одетая дама сидела рядом со столь немыслимой бабой. Ува полагала, что они заглядываются на ее красавицу дочь, но Аранта-то понимала, в чем дело. Хуже было бы только, если бы они привязали к экипажу корову. Обливаясь слезами жалости, Ува перед отъездом металась по соседям, пристраивая им дорогую ее сердцу живность, кому за полцены, а кому и вовсе даром, старательно обходя взглядом насупленные осуждающие лица. Все это время Аранта с переменным успехом боролась с искушением засыпать им колодец, треснуть балку, обвалить баню, запустить крыс в амбар, расковать коней или подпалить овин. Удерживало ее только то, что это все были слишком мелкие пакости, недостойные ее масштаба, а нагадить по-крупному у нее не хватило бы ни духу, ни злости.

— Так и есть, — выдавила из себя Ува. — Так и есть…

Аранта осталась под впечатлением, что мать сама не знает, что и думать.

Казалось, они поменялись ролями. Теперь говорила Аранта, показывая матери пробегавшие мимо кареты места и объясняя, что лично для нее с ними связано и какие события недавней истории составляют их славу. Въехав в город, Аранта приказала поднять над каретой кожаный верх, главным образом, чтобы обезопасить себя от городской канализации, действующей по принципу «горшок — окно», и Ува молча глазела вокруг, стараясь говорить и двигаться как можно меньше, чтобы, как подозревала ее вознесенная под облака удачи дочь, навлечь на себя как можно меньше неприятностей. Святый Боже, она даже говорила, почти не разжимая губ. То, что перемены в судьбе влекут за собой неизменные неприятности, казалось Уве возведенным в непреложный закон. И чем меньше сделаешь, чем меньше ляпнешь невпопад, тем меньше у тебя оснований обвинить себя в том, что от твоей ноги сорвался роковой камешек, повлекший за собою гибельную лавину. Поэтому Ува молчала, не шевелилась и вообще прикидывалась вещью на всем промежутке их пути до Констанцы, лишь изредка задавая дочери осторожные недоверчивые вопросы, иной раз застававшие ту врасплох.

Как, например, насчет того, кем приходится ей Кеннет аф Крейг. Аранта не могла назвать его слугой, потому что это задело бы его самолюбие, с которым ей приходилось нянчиться. Она не могла назвать его телохранителем, потому что это было бы неправдой. Однорукий, он справился бы с задачей хуже, чем она сама, буде возникла бы такая нужда.

— Человек, — сказала она как можно более равнодушно, — которому я доверяю. С кем не страшно путешествовать наедине.

— Я обязан ей жизнью, мистрис, — слегка поклонился Кеннет, и в его интонации Ува разглядела очень большое сомнение в том, что за это следует быть благодарным. Она покачала головой и поджала губы.

По заполненным народом улицам Констанцы экипаж двигался медленно. Чернь, может, и рада была бы его пропустить, испытывая некую робость перед лицом Красной Ведьмы, да сутолока не позволяла, а Аранта не разрешала своему кучеру расчищать путь хлыстом. Сама была оттуда. Снизу. Из потомственных пешеходов.

— Эвон как! — вырвалось у Увы при виде трехэтажных каменных домов. — Что ж, так и ходют друг у дружки по головам?

— Это ты еще дворца королевского не видала, — хмыкнула Аранта. — Вот где теснота, хуже, чем в ночлежке. Но это все дешевые дома, построенные для сдачи внаем. Зимой в них холодно, хозяева экономят на угле, и чистые люди здесь не живут. У чистых людей дома в слободе. Одноэтажные.

Она замолчала, отстраненно и свысока оглядывая улицу. Жизнь кипела ключом. Ну, во-первых, в столицах она всегда интенсивнее, чем где бы то ни было. А во-вторых, недавняя война, повлекшая за собой, как водится, перемены в кадровом составе высшего дворянства, заставляла деятельную часть населения пошевеливаться. Те, кто догадался вовремя поддержать Рэндалла Баккара и возвысившиеся благодаря своей догадливости, теснились при дворе, напоминая о заслугах и испрашивая для себя милости. Преуспевшие в этом строили себе дома в столице, а более ловкие приобретали за бесценок недвижимость у тех, кто оказался внизу в результате поворота колеса фортуны. Строительство и продуктовая торговля переживали бум, привлекавший в город множество людей, намеренных так или иначе послужить к своей выгоде.

— Мертво тут, — вынесла неожиданное суждение Ува. — Не зелено. Болеют они тут, должно быть, часто.

Верно. Болеют. И ежели заболевают, то все разом. И здесь, на узких запруженных улицах никто не стесняется расплющенных пальцев, лиц, онемевших и скошенных набок дьявольской гримасой, слепых бельм, мокнущих язв. И то сказать, мастеровые люди по улицам не ходят. Они сидят дома и делают дело, гоняя жен в лавку через дорогу, коли им что-то понадобится. И улица запружена бездельными нищими, неустроенными приезжими, торговцами вразнос, среди которых с надменной миной пробираются слуги и кудрявые пажи, посланные господами по делам. Да вот еще коляска проследует по живому коридору, расчищенному кучером с помощью кнута. Аранта передернулась от внезапного омерзения. За каждой фигурой побирушки ей мерещился до боли знакомый механизм нищеты, призрак прошлого, которое следовало забыть любой ценой и как можно скорее.

— Рэндалл может с этим справиться, — сказала она.

— Кто это?

— Король, — поправилась Аранта, ухмыльнувшись про себя. Оговорилась невзначай. — Новый король. Победитель. Ты давай примечай, что не в порядке. Подбросим ему свежую идею. Глядишь, и загорится.

— Так говоришь, — с осуждением обронила Ува, — будто ты властью самой королеве равна.

Миг величайшего триумфа. Каждый из нас мечтает о нем и каждый в своем воображении рисует его по-своему. У Аранты были причины полагать, будто в своей жизни она достигала его неоднократно. Но сейчас внутри нее вдруг вспыхнул неестественно яркий, режущий свет. Почести, воздаваемые ей лордами королевства, опасливое почтение черни не шли с этим ощущением ни в какое сравнение. Ей казалось, она превращается в звезду.

— Ха! — пренебрежительно бросила она. — Больше!

Жизнь протекала не в пустом пространстве, хотя и несколько над привычным для нее уровнем обыденности. Разумеется, новый король не мог прийти на пустое место и начать с чистого листа. Оставался аппарат прежней власти, вдоль и поперек пронизанный старыми связями, и одной из первоочередных задач новой власти было выяснение, кто и в какой степени замаран старым режимом. В глазах Аранты это было грязное занятие, от которого сама она по возможности старалась держаться в стороне. Утомительная суть сих интриг по большей степени заключалась в том, чтобы продвинуть на хлебные и денежные посты тех, кому это было обещано, как правило, знакомых и родственников тех, кому Рэндалл Баккара был обязан короной. И если не находилось иных поводов, то преданность и исполнительность при старом режиме годились в качестве причины ничуть не хуже прочих. Члены комиссии, перелопачивающей чиновничий аппарат, ощутили себя значащими людьми, поскольку получали взятки с одной стороны и отмазку — с другой. И поле деятельности у них было знатное: ведь при воцарении Брогау многие и многие рвались получить назначения в его администрации. Как любые другие при любом другом короле. И многим это удалось. Теперь они, возможно, об этом жалели.

Рэндалл, разумеется, был в курсе. Анекдоты на тему мышиной возни были его любимым развлечением, в котором он мог блеснуть своим быстрым, холодным и злым остроумием. По отношению к прихвостням Брогау он не испытывал ни жалости, ни сочувствия. Как, впрочем, и по отношению к тем, кто их сменял. Как подозревала Аранта, основополагающей здесь была его ненависть к предателям. К тем, кто обменял его законное право на выгоды служения сильному королю. Сейчас он выиграл у их «сильного короля» его же оружием, утвердился на мечах правом силы и крови и поступал с ними так, как, по его мнению, они того заслуживали. Чужие взлеты и падения его не интересовали. К тому же справедливость была не тем камнем, на котором Грэхем-Каменщик построил мир.

Рэндалл не был добрым, но это открытие ее не оттолкнуло. Житейский опыт подсказывал, что люди и не бывают по своей натуре добры или злы. Действуя под давлением обстоятельств, они проявляют свои качества лишь в той степени, в какой обстоятельства их провоцируют. Рэндалл же мог выбирать. Он был достаточно могуществен, чтобы становиться злым или добрым сообразно с собственным желанием. Больше он ни от чего не зависел, и это очаровывало.

Однако, как выяснялось на практике, дело не ограничивалось всего лишь административной возней. Оно и всегда-то ею не ограничивается, навлекая за собой весь спектр человеческих трагедий, от семейных разладов до уголовщины самого чудовищного толка. Но в данном случае фигура нового короля, овеваемая магией сильнейшего личностного обаяния, способствовала развитию в низшем слое уродливых форм истерии. По мнению Аранты, еще можно было как-то мириться, когда Рэндаллу Баккара приписывали чудодейственные способности, даже такие, какими он на самом деле не обладал. Но с недавнего времени в трущобах объявились так называемые друзья короля, из деятелей той породы, кого Рэндалл едва ли удостоил бы дружбы. Наглая, до предела люмпенизированная кодла, состоящая в большинстве своем из опустившихся женщин, визгливыми голосами разъяснявших окружающим и друг другу преимущества правления нового короля, а также справедливость проводимой им новой политики. Среди множества возникавших на их счет версий слыхала она и такую, будто секретный приказ держит их на жалованье с одной лишь целью: изображать народ и создавать шумок. Аранте тем не менее казалось, что дело здесь не в секретных статьях казны. Пропитанная волшебством и чуящая волшебство за версту, она с детства ненавидела толпу, направляемую идеей. Паразитирующий организм, питающийся энергией власти, эманацией, исходящей от Рэндалла Блистательного, и привлеченный им помимо его собственной воли… Видит бог, это излучение могущества ощутил бы даже слепой, глухой и немой. Тем более — эта колония червей, копошащихся в отходах, не имея от того никаких видимых выгод, помимо морального удовлетворения от падения великих. Самой ей толпа не сулила ничего доброго. Стоглавая была единственным чудовищем, перед кем Аранта чувствовала себя беззащитной. И хотя при виде нее «друзья короля» угрюмо смолкали, поджимая хвосты, как подлые сучонки, она чувствовала на коже их недобрые жадные взгляды. Словно она каким-то образом стояла меж ними и их «другом» королем и почему-то мешала их «дружбе». Однажды, в миг озарения, когда у нее достало времени подумать о себе, Аранта сообразила, что они убьют ее, когда посмеют. Не сегодня. Но обязательно. У нее хватило также разума догадаться, что чистые господа, спорящие за право первыми поцеловать ей руку, испытывают к ней и к ее присутствию возле короля примерно те же чувства. Но те были проще. Им было что терять, кроме вшивой шкуры, и потому они тщательно прятали то животное в себе, что заставляло их желать ей гибели или падения, а ей доставляло неизъяснимое наслаждение вынуждать их давиться собственной досадой. Хотя только одна она, да еще, возможно, Рэндалл, понимали, по какому тоненькому волоску она ходит изо дня в день.

— Может, — обернулся с козел Кеннет, — другой дорогой проедем?

Взгляд у него был встревоженный, и немудрено. Чистюле-офицеру из хорошей семьи эти ищущие развлечений призраки предсказанного будущего явно казались не более привлекательными, чем ее собственные воспоминания о замаравшей ее прошлое нищете. Может, из чистого противоречия, потому что иногда хотелось мелко отквитать ему неприкрыто выражаемую неприязнь, или из страсти дразнить судьбу, играя со своей неуязвимостью, из плебейской эйфории «первой леди», или из святой детской убежденности, будто бы то, что находится внутри тебя, тяжелее и больше того, что тебя окружает, она отрицательно качнула головой:

— Прямо!

И экипаж поплыл сквозь толпу босяков, плескавшуюся у ступеней Королевского суда в точности так же, как она станет биться вокруг каменной твердыни Революционного Трибунала в Париже, ожидая, когда на потеху ей выбросят очередную жертву.

Аранта была осведомлена о рассматриваемых делах ровно настолько, насколько этого хотел король. К этому времени Рэндалл уже переставил крупные фигуры на политической доске по собственному вкусу, лишив влияния семьи, теоретически предрасположенные поощрять прежний режим, передав их владения под секвестр или в лен своим приближенным, а кое-кого, если не находилось высоких чувств, чтобы на них сыграть, попросту, без затей, обезглавив. Его полицейский аппарат занимался сейчас отловом средней и мелкой зубастой рыбешки, но сегодня в Прокуратуре слушалось дело, к которому Его Величество имел личный интерес и ежедневно просматривал материалы следствия.

Речь шла о расследовании деятельности Тайной Канцелярии при короле Брогау, особенно давнего дела с фальсификацией материалов убийства наследника графа де Керваль. В связи с этим достаточно сказать, что кронпринца, наследника короля Баккара, звали Райе.

Разумеется, Рэндалл не рассчитывал найти исполнителей, своими руками выбросивших из окна его двойника-сквайра. На месте заказчика он убрал бы их сразу после того, как было сделано дело, может быть, даже на месте преступления. Но ведь были те, кто расследовал злодейское убийство. Те, кто «опознал» в убитом короля Рэндалла. Те, кто в лучшем виде сделал дело и доложил об исполнении. Профессионалы. Чиновники от сыска. Те, для кого «Его Величество» был не более чем формой речи. Кто был во всем этом по уши и, следовательно, обязан ответить перед ним и перед, памятью невинноубиенных по всей строгости, какую ему заблагорассудится к ним применить. Разумный циник, Рэндалл был беспощаден именно к этому виду предательства: предательству профессионалов, равно необходимых любой власти, что некоторым образом возносило их над нею. Слишком опасный инструмент, способный обернуться против руки, в которую вложен.

Того, кто отдал приказ, он убил, собственноручно и вполне героично, однако, вспоминая тот солнечный день, знаменовавший окончание войны, когда все было так правильно и справедливо, Аранта не могла отделаться от гнетущего ощущения, будто все происходит капельку не так. По правилам игры она не должна бы сочувствовать врагам.

Они как раз миновали тяжелые каменные ступени, облепленные толпой и немного более высокие, чем обычно, — ибо, как шутили столичные острословы, путь к Правосудию должен быть тяжел. Двустворчатые двери разошлись, и в сопровождении четырех пикейщиков появился скованный по рукам немолодой, собой невидный и невысокий господин той породы, какую принято называть судейской. Наличие эскорта, кандалов и тюремной кареты неподалеку свидетельствовало о том, что приговор вынесен обвинительный. Увиденное мельком лицо незнакомца было бледным, но жестким, словно он ничего другого и не ждал, а в глазах толпы крайне занимательным почему-то выглядело то, что судейские судейского засудили.

Эскорта с одними пиками оказалось явно недостаточно. Солдаты попытались было проложить арестованному путь в толпе, однако десятки рук хватались за пики, либо вырывая их вон, либо, если солдат проявлял упорство и не желал расставаться с казенным оружием, — оттаскивая его за пику прочь и забрасывая в самую гущу, себе на головы и под ноги, где бедняге приходилось заботиться, чтобы его самого не затоптали. Те, кто стоял слишком далеко и не рассчитывал сам пробиться к жертве, отпихивая друг дружку, карабкались на тюремную карету, раскачивая ее из стороны в сторону, скандируя имя короля, и даже перепуганным лошадям некуда было сорваться с места. Аранта съежилась и ушла в тень своей кареты, прижимая ладони к пылающему лицу. Она слишком хорошо представляла себе, что тут будет. Кровь на булыжниках, и виноватых не найти. Как всегда, когда их слишком много. «Не в этот раз, — прошептала она себе почти неслышно. — Не в этот…»

Карета дернулась, и хлопнула открытая дверка. Ува картофельным мешком вывалилась наружу и ввинтилась в городскую свалку, с деревенской бесцеремонностью орудуя локтями. Аранта не успела приказать, как вслед за ее матерью с козел устремился Кеннет, вытягивая шею и даже иногда подпрыгивая, чтобы не потерять ее из виду. Быстро, пока никто не видел, она коснулась глаз и губ, прося защиты Заступницы, и последовала за ними… главным образом, чтобы было не стыдно.

То ли толпа не успела сомкнуться в кильватере Увы, то ли ее красное платье обладало своей собственной действенной магией, но только оказалось так, что шла она по живому коридору, никого не касаясь, словно даже голытьба и чернь сторонились прикосновения ее одежд. И по мере того, как она шла, стихал любой звук. Рэндалл бы на ее месте наслаждался. Она не смела. Она страшилась волны, которая несла ее на себе.

На каменном пятачке под самыми ступенями Ува стояла лицом к недоброй толпе. Бледный человек, рыжий с сильной проседью, в порванной одежде и с окровавленным виском, до смешного похожий на полицейского, получившего от Панча дубинкой по голове, опирался на Кеннета, кажется, не сознавая при этом, что у парня недостает одной руки. Кеннет, видимо, и сам не сознавал. Аранта хотела бы так держаться, когда толпу науськают на нее.

— Он мне жизнь спас, — сказала Ува, глядя мимо, на толпу перед собой, словно держала ее взглядом. — И тебе, когда меня за черное ведовство осудить хотели. Господин Птармиган. Я его в молитвах поминала.

— Сейчас, — сказала Аранта. — Это все ошибка. Все стойте так. Я вернусь.

Она никогда не посмела бы встретить толпу лицом к лицу. Однако у нее хватило мужества повернуться к ней спиной. И за спиной у нее стихли все звуки, словно у нее достало магии заворожить толпу, смотревшую на нее так, будто от ног ее на ступеньках оставались кровавые следы. Потом в этом напряженном беззвучии прорезались истеричные нотки, словно черные гадюки потекли по ступеням вниз, и она шла все вверх, к распахнутым как зев дверям, с каждым шагом преодолевая все большую тяжесть, и взгляды лежали на ее плечах, ниспадая вниз и волочась по камню, как мантия. И эта мантия была черного цвета. Дело, в котором задействуются механизмы, следовало решать раз и навсегда. И решить его могла только она, пока внизу ее мать взглядом и молчанием удерживала толпу. И та, зачарованная, ждала, выйдет ли Красная Ведьма обратно, потрясая помилованием, или же извергнется оттуда вооруженная стража и расставит всех на свои места. А то ведь может случиться и так, что саму ее выведут оттуда, отгораживая пиками и в кандалах, и тогда начнется новый круг потехи.

В маленькой, похожей на шкаф комнатке, отведенной для переодеваний позади главного зала, у судейского секретаря в бессильном негодовании тряслись руки. Остальные члены коллегии поспешили разойтись через черную дверь, едва только на ступеньках обозначились беспорядки. Остались только он, как ответственный за соблюдение норм в зале, да господин главный судья, которого он почитал как родного отца и господа бога в едином лице, поскольку тот опекал его с младых лет, помогал советом и прочил себе в преемники, если на то не вмешаются всевышняя или государева воля. А получилось же так, что он стоял, лишившись от бешенства дара речи, и лупал глазами на эту безмерно наглую суку, оставив пререкаться с ней самого господина судью, имеющего право не отвечать никому, кроме короля. В его власти было, да и входило в обязанности, взять ее под стражу, однако он и с места не сдвинулся, когда она вошла и заполнила собой весь огромный пустой зал, где он совершал свою ежедневную службу с трепетом священнодействия, чьи стрельчатые арки и массивные, закопченные за века потолочные балки, вознесенные на головокружительную высоту, полированные скамьи с памятными табличками на бронзе в единый миг превратились всего лишь в скромную раму, обрамлявшую ее бесовское естество. Известно же, что простой человек перед ведьмой беззащитен.

Но господин судья не потерял присутствия духа и достойно ответил ведьме, что о самоуправстве ее немедленно будет доложено королю и что вряд ли тот посмотрит сквозь пальцы, как она забирает из зала суда одну из ключевых фигур в деле об измене родине и государю. На что та, тряхнув гривой распущенных, как у простолюдной девки, волос, заявила, что «с Рэндаллом они меж собой сочтутся», а его-де прямым делом было дать арестованному столько людей, чтобы обеспечить тому безопасность в пределах протокола. На это господин судья, поднаторевший в казусах и спорах, заметил, что протокол устанавливает количество потребных стражей для препровождения виновного к месту заключения и казни, а ежели толпа по дороге учинит самосуд, то се есть факт прискорбный, но рассматриваемый в правильном свете как выражение верноподданнических чувств, кои неподсудны… Однако ведьма не стала с ним далее разговаривать, чуя, видимо, свою ущербность перед лицом чистого разума, а повернулась спиной и вышла вон тою же дорогой, оставив позади себя опустевшее просторное помещение, в котором от догоревших факелов слабо курился и таял в дневном свете сизый дымок.

— Ничего, — простонал вослед ей измученный тягостной сценой секретарь, — ужо тебе припомнится, занесшаяся дрянь! Однажды не так ты отсюда выйдешь!..

— Замолчите, бога ради, и никогда не произносите в моем присутствии подобных слов в ее адрес! — обрушился на него патрон. — Эта… — в последовавшее засим продолжительное многоточие могли вместиться многие и многие нелестные сравнения женского рода, но судья сдержался, — …дама — настоящая королева этой страны. И вы запомните это, если желаете благополучия себе и своим близким.

— Успех, — добавил он наставительно, видимо, смягчившись сердцем, — лежит под ногами на дороге, именуемой Компромисс.

Ува свое выступление закончила и теперь сидела молчком в уголке, и ее присутствие в карете угадывалось лишь по недостатку места. Кеннет спрятал нож в сапог и как ни в чем не бывало вернулся на козлы. Главным лицом в этом тесном замкнутом мирке внезапно оказался бледный судейский с губами, сомкнутыми в ниточку, неловко, обеими скованными руками, утирающий кровь с лица. Одежда его в основе своей была черной. Чиновник на службе короля.

— Для меня то давнее дело было скорее всего шуткой, — наконец вымолвил он.

— Для нас, как выясняется, нет, — ответила Аранта, бросив быстрый взгляд в сторону Увы. — Вы сможете быстро и бесследно исчезнуть?

— Наверное, да, — сказал Птармиган и уже уверенно повторил: — Да.

— Мы завезем вас домой, — рассудила Аранта. — Вам нельзя показываться на улицах в подобном виде, вас запомнят. Но, думаю, излишне напоминать, что уже к вечеру этот адрес должен оказаться пустым.

— Не беспокойтесь.

Они подкатили к многоквартирному доходному дому, такому же прямому и такой же незапоминающейся внешности, как их пассажир.

— С этим, — Кеннет указал на наручники, — справитесь?

— Не беспокойтесь, — повторил тот, не спеша вышел из кареты и позвонил. В проеме приоткрытой двери показалась темноволосая молодая женщина в скромном платье. Аранте показалось, будто бы оно темно-синее, но в сумерках она могла и ошибиться. У нее был спокойный и деловитый вид человека, которому можно доверить мешок бриллиантов или перстень с ядом.

— Тиана, — услышала Аранта, — у нас очень мало времени на сборы.

— Вот, — сказала Аранта матери и посторонилась с порога — Смотри. Сгодится?

Маленький беленый домик на две комнаты, почти под самой крепостной стеной, окруженный огородиком, в самый раз таким, чтобы не надорвать на нем поясницу. Лобастая упитанная умница корова в коричнево-белых пятнах в уютном, обустроенном на зиму хлеву. Пара кроликов в клетке, сарайчик с курами. Домотканые половики-дорожки, полотенца с самыми красивыми петухами, каких только Аранте удалось найти на городском рынке. Медная, начищенная в жар посуда — совершенно недопустимая по меркам Дагворта роскошь. Горшки, ухваты, серпы, вилы, перины, подушки, постельное белье: все, в чем может возникнуть нужда, все здесь, только руку протянуть. Ситцевая занавеска в глубине отделяла горницу от спальни. Аранта самой себе боялась признаться, как больно ей было от настороженного взгляда матери.

— Богато живешь, — уронила та.

— Это не мой дом, — ответила она с деланным равнодушием. — Вот документы. Это твоя собственность, со всем, что тут есть. Пожаловано как матери ветерана и отчуждению не подлежит. На содержание дома и прислуги в банке лежат деньги, будешь получать ежемесячную ренту. Моего имени здесь нигде нет, все сделано через подставу. — Она ухмыльнулась в сторону Кеннета, поскольку в документах сплошь да рядом фигурировало его имя. — Так что можешь жить, не опасаясь, что нас кто-то свяжет. Независимо от того, что со мною будет, ты не пострадаешь никак. Я позаботилась.

Стало уже совсем темно, пришла девчонка от соседей растопить печь. Аранта употребила всю доступную ей магию, пока нашла матери действительно честную горничную, и теперь ей как бы и вовсе нечего было здесь делать. Споткнувшись о башмаки, снятые в сенях, она вышла во двор и мимо плетня, через калитку — на улицу.

— Пора возвращаться, — сказала она Кеннету, подумав, что тот обзавелся пакостной привычкой комментировать ее поступки выражением лица.

Под барбаканом королевского замка они проезжали уже в кромешной тьме. Только рыжий факельный свет пробивался в щели неплотно задернутых занавесок. Поверх него мелькал падающий снег.

— Я думал, — сказал Кеннет, когда они на секунду оказались вне зоны слышимости воротной стражи, и синие ночные тени предъявили свои права, — ты останешься.

Все вокруг было черным, и только белое казалось голубым, как, например, ее собственное лицо, на которое он глядел с высоты козел.

— Моя мать чувствует себя в большей безопасности, когда ничто ее со мной не связывает, — ответила она немного более резко, чем хотела. — Кстати… это всех касается.

Кеннет задумчиво шевельнул бровью, и Аранта откинулась на заднюю стенку, давая отдых напряженной спине и топя во тьме дрожащее от отчаяния лицо. Она не думала, что это будет черный день.

3. УЧЕНЫЙ КЛИРИК С ДЛИННОЙ ЧЕЛЮСТЬЮ

Готовясь и страшась отдать приемной матери все, что составляло смысл и счастье ее теперешней послевоенной жизни, Аранта, чтобы набраться смелости, несколько недель блуждала в нерешительности, сужая круги вокруг своей вожделенной новой цели, и в один прекрасный день наконец отважилась налечь всем телом на тяжелую двустворчатую дверь. Та подалась, и Красная Ведьма оказалась на пороге просторной пятиугольной комнаты, заполненной книгами по стенам.

Сначала она показалась ей пустой, в смысле — безлюдной, и, оглядываясь, Аранта сделала несколько шагов в сторону единственного окна: большого, уходящего в высоту почти под самые закопченные потолочные балки. Стеклянные шарики, переплетенные в свинец и покрытые конденсатом вдыхаемой влаги, пропускали совсем немного дневного света, и сквозь них было практически невозможно разглядеть, что творилось во дворе. Для этого пришлось бы отворить целиком всю тяжелую оконную раму. К тому же из-за того, что в камине горел веселый высокий огонь, дневной свет казался еще более рассеянным и слабым. И только обернувшись к пламени под действием извечной тяги человека к теплу и свету, Аранта обнаружила, что она в комнате не одна.

Оторвавшись от чернильницы и палимпсеста, за ее передвижениями по комнате следил человек. Практически не по своей воле она уперлась взглядом в его глаза, не выпускавшие ее из виду во время всех ее бесцельных перемещений по комнате. При свете камина казалось, будто зрачки расширены на всю радужку, а полоска белка и вовсе почти неразличима. Густые низкие брови подчеркивали загадочную выразительность взгляда, и почему-то вспомнилось, что такие брови молва приписывает интриганам. Крупный, хорошей формы нос давал тень, в которой скрывалась вся правая половина лица, а такой большой рот Аранта и тонкие губы видела только у людей, значительно превосходящих окружающих своим умом, и, что характерно, прекрасно это сознающих. На такое лицо хотелось смотреть… долго. Справа от него была кромешная темь, слева — огонь, и, пользуясь этим контрастом, он очень умело прятался. Хотя вряд ли это было его целью.

Встретившись с ней глазами, он неторопливо поднялся, обрисовавшись на фоне каминного пламени высоким угловатым силуэтом, напомнившим ей бесшумную грацию нетопыря. Проклятие. В ее жизни и без него достаточно незаурядных мужчин. И ни одна должность в этом смысле не вакантна.

— Миледи ищет кого-то? Или, может быть, книгу?

Он был, во-первых, не старше Рэндалла. Во-вторых, плечи его облекала ниспадавшая до пола бордовая ряса. Его, следовательно, не стоило рассматривать в качестве мужчины. Что никоим образом не успокаивало. На ее памяти только Рэндалл умел, входя в комнату, сразу становиться во всем свете. Но даже он не делал это молча.

— Мэтр… — Она сделала, паузу, ожидая подсказки. О гипнотизировал ее, как змея.

— Уриен. — Он слегка поклонился, почти как придворный, но без малейшего подобострастия. — В каждой библиотеке должен быть свой мэтр, не так ли?

В тот момент, когда он назвался, она поняла, что его не могли звать никак иначе. Имя было из категории Высших. Разве что не на "Р". Когда пламя дрогнуло, и тень скользнула под выступом его скулы, она осознала, что здесь не мог быть никто другой, как будто сама библиотека, да что там библиотека — башня! — была построена вокруг него. Только для того, чтобы подчеркнуть его осанку. Потом она догадалась, что это талант, и недюжинный. Темные волосы, подстриженные коротко, поскольку того требовал сан, и срезанные над самой линией лба так ровно, что волосок лежал к волоску, обрамляли худощавое лицо, как багетная рама.

— Вы не похожи на монаха, — только и выговорила она.

— Немудрено. — Он пожал плечами с великолепием царственной особы. — Я рыцарский сын. Отец драл меня за пристрастие к книгам до тех пор, пока мы не пришли с ним к этому компромиссу. На мое счастье, я не старший. — Он усмехнулся. Хорошие зубы. — Иначе отец нипочем бы не сдался, а рука у него была тяжелая.

— Таким образом семья сохраняла… э-э… майорат? — блеснула Аранта начатками своих юридических познаний.

— Скорее нет. Необходимости не было. Отец полагал, что даже младшему из сыновей отыщет какую-нибудь наследницу. Но право входить в любые библиотеки в конце концов стоит всего остального.

Тем не менее всем своим видом он все еще ожидал разъяснений. Едва ли королевская любовница забежала в библиотеку поболтать по дружбе.

— Говорят, — споткнувшись, сказала она, — в книгах хранятся чужие знания. Мне нужно… — Она замялась, потому что и сама толком не знала, что ей нужно. Будь на месте Уриена мэтр Грасе, на этом бы их разговор и завершился, потому что хирург не терпел неопределенности и никогда не располагал для нее достаточным временем. Чтобы добиться от него толку, ей приходилось говорить быстро и четко, подавляя его родственным ему напором. Здесь этот номер не пройдет. Мэтр Уриен никуда не торопится и наслаждается интеллектуальной игрой. Тут он ей сто очков форы даст… вот только играть ему здесь особенно не с кем! Скучает мэтр Уриен. Рад даже такому невинному развлечению.

— Это хорошо. — В углах его жесткого рта обозначилась насмешливая улыбка. — И это такая редкость в наше время, когда люди предпочитают искать ума в собственном опыте. Тогда как на все возможные грабли уже наступлено.

Он обвел рукой вокруг себя, указывая ей стеснившиеся на полках переплеты.

— Я полагаю, все эти ученые мужи охотно предоставят себя к вашим услугам, миледи. Как и я, уполномоченный говорить от их имени. Не сочтите за самодовольство, какого рода знания вас интересуют?

— Все не так просто, — с мучительным стыдом созналась она. — Знать я хочу… в общем, все. Рэндалл спрашивает моего совета. Но я… не могу разобрать, что здесь… — Она ткнула пальцем в пришпиленный к пюпитру неровный с краю листок.

— И вам не приходится стыдиться. Это латынь, причем мертвая. — Мэтр Уриен небрежно протянул руку за листком. — Большинство называющих себя грамотными людей в наши дни читают только на альтерре.

Он действительно любил эти пыльные старые… вещи. Этот скомканный, покореженный, много раз сцарапанный палимпсест был буквально обласкан чувственным прикосновением длинных, уже сейчас узловатых пальцев. Мэтру Уриену — язык не поворачивался называть его «отцом» — в старости грозил жестокий артрит, но сейчас… Казалось, пергамент в ответ затрепетал, как живое существо. Так же умело и нежно Кеннет аф Крейг касался лошадей. Таким прикосновением удостоил ее когда-то Рэндалл Баккара, ее золотой бог и солнце ее жизни, и предательское тело не собиралось ничего забывать, заставляя ее в унынии размышлять о той части собственной натуры, которая в невостребованности засыхала, как зимняя муха меж рам, и оставалось только держать хорошую мину при плохой игре. При чертовски плохой игре.

— Следует знать хоть что-то, если вы не хотите в чужих глазах дойти до идиотизма. Ну что ж. Значит, я вам помогу, Разумеется, небескорыстно.

Усмешка у него была без теплоты, но вселяла уверенность, что дело будет сделано. Это была очень… очень привлекательная фигура.

— Разумеется, — машинально повторила Аранта. Тревога ее в этом пункте была несколько вялой. Что он мог потребовать такого, что бы она не могла ему этого дать? Кроме одного. Что теоретически принадлежало Рэндаллу Баккара и было, собственно говоря, опорой всей ее личности и всего способа ее существования. Неведьма, она не нужна была никому, включая самое себя! А кроме того, ей почему-то казалось, что об этом речь не пойдет.

— У меня два условия, — сказал мэтр Уриен. — Во-первых, вы будете сидеть тихо, как школьница, и со старанием исполнять все, что я вам задам. То, что вы есть за пределами этой комнаты, здесь не имеет силы. Будь вы хоть особа королевской крови. Грамоте обучаются только так. Во-вторых…

— Вот ты где! — Аранта порывисто обернулась на голос, как всегда, такое уж действие он на нее оказывал. Всегда. — Что тебя сюда занесло?

Не ожидая ответов, Рэндалл огляделся. Уриен мгновенно превратился в тень. В царственного призрака дома Баккара.

— Я тебя искал! Что ж, поговорим здесь, это место не хуже всякого другого.

Аранта глазами показала ему, что они не одни. Рэндалл сделал повелительное движение кистью, Уриен наклонил голову и вышел куда-то за свои шкафы. Этикет его был столь блистателен, что Аранта почувствовала себя картофельным мешком.

Казалось, взгляд Рэндалла все никак не оторвется от созерцания корешков с истертым золотым тиснением. Все здесь напоминало о чем-то, претендуя, подобно умершим родственникам, на сокровенные уголки души и памяти.

— Мне казалось, что все это больше, — пробормотал Рэндалл. — я так давно здесь не был, — умерил голос король, как будто кто-то другой прошептал это робкое признание, но тут же стыдливо смолк, уступая место Победителю. Аранта отошла в сторону, предусмотрительно оставив между ним и собой тяжелый деревянный стул. Рэндалл тем временем связал свои эмоции в тугой узел, задвинул на чердак и уселся у огня, на место, откуда, приветствуя Аранту, поднялся библиотекарь. Давно было замечено, что короля тянет к огню, словно тот составлял основную сущность его натуры, в точности так же, как сама Аранта была слиянием ветра и камня.

— Мне не понравилось, — начал он, — то, что ты сделала в суде. Хотя, не стану утверждать, будто бы мне не понравилось, как ты это сделала. На кой черт тебе сдалась эта старая крыса? Ты вряд ли представляешь, сколько за ним раскопали дерьма. А тут являешься ты, будто королевское правосудие для тебя звук пустой. Это, милая моя, подрывная деятельность.

— Это старые долги, — ответила она. — Самые старые, какие только я могу себе представить. К тому же, помнится, ты как-то предлагал мне Хендрикье. Я, помнится, отказалась. Так что ты некоторым образом все еще мне должен. Так?

— Ну. — Рэндалл забросил ногу на ногу. — Допустим.

— Ну так забудь о нем в счет долга..

— А воры, насильники, убийцы тебя не интересуют? Я мог бы открыть для тебя двери тюрем. Или же ты симпатизируешь только государственным изменникам?

Она пожала плечами.

— Это всего лишь один человек, а ты готов был дать мне герцогство.

— Послушай, — сказал вдруг Рэндалл, — а давай я на тебе женюсь. В счет долга, а?

Аранта фыркнула.

— Я выгляжу смешным?

— Нет. Да. А Вснону Сариану мы отравим? Дадим пищу разговорам о том, как я спешила влезть в ее теплую постель?

— Я мог бы, скажем, развестись.

— Хватит крючок наживлять, — ответила она грубо. — Как спрошено, так и отвечено. А то, можно подумать, либо ты меня опасаешься, либо я тебе больше не нужна. Если так, незачем обижать Венону Сариану. Однажды переспи со мной, вместо этой твоей глазированной сахаром Филиссы Мэй. Ты знаешь, я тебе не откажу, и душа твоя успокоится.

— Я этого не знаю, во-первых. Во-вторых, человек, способный в одиночку остановить толпу, в самом деле внушает опасения. Мне — внушает, потому что лично я бы не рискнул. Прими мое восхищение. Разумеется, частным образом. Официально я разгневан.

— Я ее не останавливала, — возразила Аранта и оборвала себя. Чтобы сказать всю правду, пришлось бы рассказать об Уве и тем самым передать в руки Рэндалла средство возможного давления на себя. Их ничего не связывает. Отрезано.

— Я не останавливала толпу, — повторила она. — Это слишком. Я разыграла для них представление.

— Ага, — пробормотал Рэндалл. — Представила им картинку с переставленными акцентами и переключила их воображение на себя. Но рисковать подобным образом ради кого попало…

— И со мной был Кеннет.

— Ах, ну конечно, как я мог забыть про Кеннета! В его обществе ты всегда можешь чувствовать себя как за каменной стеной! Он штаны-то способен завязать или должен помогать себе зубами?

— Король, — процедила сквозь зубы Аранта, — ты знаешь, что такое грех?

— Грех — это все, что выходит за рамки круга «домик, садик, спутник жизни». Да, я знаю, что такое грех. Но, боюсь, мы вкладываем в это понятие слишком разный смысл.

— А Кеннет аф Крейг великолепно мечет нож.

Она умолчала о том, что Кеннет мечет нож во входную дверь, лежа навзничь на низкой тахте в прихожей ее покоев. Монотонно, раз за разом, в одну и ту же точку, с абсолютно неподвижными глазами, и от этого повторяющегося, непрекращающегося стука она иной раз сама готова его убить. Фраза прозвучала примирительно, а ей только того и было надо.

— Больше так не делай, — попросил Рэндалл, и она согласилась с неискренней готовностью:

— Не буду.

Молчание объяло их, и осмелевшие вечерние тени поползли из углов. Рэндалл погрузился в себя, явно не желая покидать теплый уютный угол, где мог позволить себе ничего не делать. Насколько Аранта знала, он подписывал бумаги за едой и читал в постели. И почти никогда не оставался наедине с собой. И только магия питала и подстегивала его, служа ему и огнем, и дровами, но такой нагрузки не выдержит ни одна магия на свете. Ей захотелось прикоснуться к нему. Захотелось стать уютной тьмой, и одиночеством, и теплым светом огня, что льнул к его вискам. Всем тем, от чего он получал отдохновение. Неведьмой, чтобы он не рассматривал ее как силу, которую следует иметь в виду в плане возможного противостояния. Если бы только он позволил себе быть с нею… слабым.

— Ладно, — наконец вымолвил Рэндалл, с усилием поднимаясь. — Ладно. Скажи этому, пусть заходит.

Мэтр Уриен вошел, повинуясь, и остановился, пропуская короля мимо себя к двери.

— А, да, — окликнул его Рэндалл от дверей. — Здесь раньше был другой. Мэтр Эйбисс Уолден. Такой старый. Вы не застали его? Что с ним стало?

— Нет, что вы, Ваше Величество, — ответил Уриен из пыльного полумрака. — Мэтр Эйбисс Уолден давно умер. Это был мягкий и слабый пожилой человек. Сердце не выдержало.

— Как жаль, что он не дождался. Мне было за что его отблагодарить.

Словно ослепительная молния ударила наискосок, прорезав пространство библиотеки, когда сухим, твердым и словно для одной только этой минуты поставленным голосом, каким на памяти Аранты никто и никогда не говорил с королем, мэтр Уриен добавил:

— Да, разумеется, ведь он умер под пыткой. Заинтересованным лицам очень хотелось узнать, насколько он был причастен к одному… исчезновению из крайне строго охраняемой комнаты.

— Ты… — Впервые на памяти Аранты Рэндалл Баккара потерял при ней дар речи. — Что ты обо всем этом знаешь? Ты обвиняешь в этом меня?.. Ты…

Не сказав, что хотел, он развернулся на каблуках, устремился к камину, стремительным движением схватил со стола и сунул в огонь канделябр с оплывшими свечами, и когда те загорелись, повернулся, желая рассмотреть наглеца получше. Уриен не уклонялся, скрестив руки на груди. Рэндалл безотчетно протянул руку, словно желая повернуть лицо визави к свету, чтобы еще лучше, еще вернее убедиться в своей правоте, чтобы никоим образом не допустить ошибки, и Аранта не могла представить себе, какая еще громыхнет молния, если он к нему прикоснется. Ибо Уриен, совершенно очевидно, принадлежал к типу людей, не переносящих посягательства на свое физическое пространство. И, как выяснилось, не хуже иных прочих способен был метать молнии. Если это произойдет, Рэндалл сломает ему хребет. «Я сама могу сломать ему хребет! Я, черт его побери, могу сломать ему хребет об колено!» Странно, но раньше ей не приходилось напоминать себе об этом.

— …Ты, — повторил король, — Брогау!

— Да, — согласился Уриен. — Я — Брогау. Меня научили этим гордиться.

Прошло несколько ударов сердца, после чего с уст короля сорвалось несколько слов, не предназначенных для слуха дам и духовных лиц.

— Почему вы всегда появляетесь из темноты?! Как будто она порождает вас.

— Вы можете меня убить, если полагаете, что это вас обезопасит, — сказал Уриен. — Мой брат и, как я догадываюсь, мой отец хотели убить вас. Где-то я бы вас даже понял. Впрочем, вы в состоянии придумать что-нибудь похуже. Как вы придумали для малыша Константина этот проклятый клочок голубого неба.

— Забавно, — отозвался Рэндалл. — Изначально я не предполагал, что дети Брогау окажутся проблемой. На детях гениев природа отдыхает. Я думал, это касается и злых гениев. Согласись, Константина Брогау гением назвать трудновато. Кстати, а Клемент где? Может, он тоже прячется за углом в самом неподходящем месте, с ножом за пазухой?

На лице Уриена отразилось выражение, которое Аранта, поразмыслив, окрестила выражением умника, убежденного, что ему сию минуту не свернут шею только потому, что слишком нуждаются в его услугах.

— Клемент, как самый старший и самый умный, позаботился, чтобы никто о нем ничего не знал. Хотя вы, конечно, имеете право не поверить мне на слово, если оно не исторгнуто пыткой. Не думаю, чтобы я оказался так уж стоек к физической боли.

— Кровь моего злейшего врага смешалась в вас с кровью моего лучшего друга, господин Камбри Брогау. Это обстоятельство неприятнейшим образом гарантирует вам жизнь. Но вот должен ли я позволить вам ошиваться в непосредственной от себя близости? Есть множество пограничных монастырей, где вы могли бы исполнять благородную и героическую миссию.

— Да он сидит здесь, — вмешалась Аранта, — читает и переписывает книги. Какой от него вред? Разве что мыши им подавятся?

— Что, еще один?

Уриен вопросительно приподнял брови, но было слишком долго все ему объяснять. Она и не должна ничего ему объяснять.

— Ты готова за него ответить?

— Допустим, готова.

— Во имя Каменщика, Аранта, ты что, команду набираешь? Не слишком ли дорого обходится мне Ведьмина Высота? Ладно, будь по-вашему. Сиди среди своих книг. Леди присмотрит за тобой, Брогау. Только под ее слово.

Это было последнее слово, на котором он вышел, обдав их ветром движения.

— Ну что ж, — вполголоса сказал Уриен. — Спасибо. Хотя на вашем месте я бы с такой ответственностью не спешил.

— Небескорыстно, — ответила Аранта. — Кто еще выучит меня читать? С вами-то я почти договорилась.

Она нашла Рэндалла в замковой часовне, где множество свечей горело в честь убитого им врага. Рэндалл Баккара держал королевское слово. Всегда. Гайберн Брогау все-таки был королем, и он удостоил его упокоения в королевской молельне, в цоколе замка, под флагом и высеченным в камне гербом. С вечной памятью. Теперь можно было сказать, что твердыня Баккара опирается на кости поверженного врага. Члены семьи, приходя сюда, преклоняли на шлифованном полу колени, но сейчас Рэндалл стоял, расставив ноги, как когда-то в очерченном для поединка кругу, сложив руки на рукояти королевского меча, украшенной сапфирами и позолотой. Этот драгоценный меч, взятый в бою, где победитель получал все, символизировал королевство и обычно лежал на крышке саркофага, откуда никто, кроме Рэндалла, никогда его не брал. И сейчас, подойдя в тревоге поближе, Аранта расслышала, как в бессильной ярости король шепчет:

— Восстань! Я хочу убить тебя еще раз!

4. ЭРОТИЧЕСКИЕ ФАНТАЗИИ В ПЫЛЬНОМ ИНТЕРЬЕРЕ, ИЛИ АРАНТА СМОТРИТ НАЛЕВО

Вопреки сложившемуся стереотипу счастье разнолико. Причем не имеет ни малейшего значения, чувствовал ли ты себя счастливым непосредственно в момент, воспоминания о котором подернуты в твоей памяти романтическим флером. Возможно, тогда ты был настолько занят, что даже не думал ни о каком счастье.

Так случилось с Арантой. Казалось бы, что сложного: обмакнул в чернила очиненное перо да и рисуй себе значки в ряд, какие вздумается. Так нет же! Буквы в прописях, в образцах у Уриена твердые и ровные, одинаковые, как солдаты в парадном строю, выглядели у нее как те же солдаты, поздно ночью возвращающиеся из увольнительной. Они кренились набок, висли друг на друге и сплошь да рядом расплывались безобразными кляксами. Когда Уриен наклонялся над ее плечом, оценивая результаты ее многочасовых мучительных усилий, ей казалось, будто в глубине души он над нею потешается.

Оберегая от него свое самолюбие, Аранта отодвинулась со своим маленьким столиком к самому окну, откуда изрядно поддувало, и пальцы стыли на пере так, что приходилось делать перерывы и отогревать их дыханием. Но зато стена сизого света, сочащегося сквозь наледь на стекле, отгораживала ей в библиотеке ее собственное пространство, и для того, чтобы оценить ее кляксы, ему приходилось набраться решимости покинуть уютное теплое местечко у камина. Библиотекарь чувствовал тепло костями, как кот. К слову сказать, его не слишком останавливали эти мелкие школярские хитрости, но все остальное время она была предоставлена самой себе. Здесь никто не ждал от нее слишком многого. От ее решений не зависели ничьи жизни и благополучие. Существование ее стало размеренным, как будто она разбросала все камни, какие у нее были, и теперь настало время их собирать. Набивая руку, она кропотливо переписывала на бересту какие-то старые счета, по складам разбирала пути наследования собственности и иногда просто бездумно скользила взглядом по призракам городских крыш, видимых иногда на просвет сквозь прозрачную, искажавшую геометрию очертаний корочку льда в пасмурные, слякотные дни оттепелей. Королевскую библиотеку средневековые предки Баккара вознесли на верхушку башни, подальше от сырости нижних помещений, во-первых, а во-вторых, потому, что во все времена любителей грамоты, кому хотелось ползать по лестницам в поисках нематериальной выгоды, находилось на удивление немного. А город с его покрытым снегом крышами был виден отсюда словно с птичьего полета.

Библиотечные сквозняки заставляли ее кутаться в теплые шали, и платья она носила с воротником под горло, сидела в шерстяных чулках и меховых тапочках, скрытых юбками от посторонних глаз и делавших ее шаг совершенно беззвучным, ибо в библиотеке должно быть тихо. Мэтр Уриен не повышал голоса, даже когда был недоволен, и уж во всяком случае она ни разу больше не видела его впавшим в берсеркерскую ярость интеллигента, готового платить жизнью за каждое отправленное по адресу слово. В отношении него она испытывала настоящую плебейскую гордость чернавки, которой всерьез занимается бесспорный милорд. Принц. Ведь, рассевшись на чужом престоле, Гайберн Брогау воспитывал своих детей как принцев.

Впрочем, она старалась не создавать ему причин для недовольства. В конце концов, это ей надобно было выучиться читать и писать, и постигнуть правила, по каким в королевстве передавалась собственность и вершился суд. С какой стороны ни глянь, он оказывал ей услугу. Правда, по всей видимости, у него не было выбора.

В число обязанностей мэтра королевской библиотеки, помимо прочего, входит обучение королевских детей. Когда бы так, совершенно неизвестно, каким образом проявился бы его педагогический талант. Но восьмилетнюю Ренату Венона Сариана воспитывала сама, согласно своим собственным представлениям о том, чему следует учить принцессу, а Райс был еще слишком мал и не покидал покоев королевы. Рэндалл в это не вмешивался. Маленькие дети его не интересовали. Он вообще считал, что до двенадцати лет человек есть не более чем куколка той личности, каковой ему предстоит стать впоследствии. Стало быть, его можно со спокойной душой зарыть в землю, сиречь кому-нибудь передоверить до тех пор, пока из него что-то не вылупится. К слову, Рэндалл вообще не верил в личность большинства своих подчиненных.

Так что до сих пор в ее жизни даже не с чем было сравнить эту особенную потаенную радость, когда, водя пальцем по истертому золотому тиснению пыльных переплетов, она обнаружила, что эти казавшиеся ей абсолютно декоративными впадинки обладают смыслом и готовы этим смыслом поделиться. Когда Уриен разрешил ей брать книги с полки, она ощутила себя победительницей. Когда она шла к своему холодному столику, прижимая к груди фолиант весом в четверть себя, щеки ее горели восторгом, и выглядела она так, словно въезжала в город на триумфальной колеснице. Даром что это был всего лишь свод законов, отмененных предыдущим царствованием.

Для счастья не хватало только мужчины. С тем, что доля ее не в бесконечной череде беременностей и родов, Аранта смирилась легко и безболезненно, но… Рэндалл был так увлечен своими изменниками, так азартно перекраивал лоскутное одеяло ленных владений, окружен таким плотным кольцом мышиной возни, что казалось, им не пробиться друг к другу, даже если они начнут одновременно с обеих сторон и с равным пылом. Вот только насчет его пыла она уже сомневалась. Их любовь помнилась ей по дням войны, наполненным грохотом и звоном и ежедневным смертельным риском, по крайней мере так это выглядело теперь через преломляющую призму памяти, встречным порывом душ, возвысивших друг друга. Она по-прежнему видела сквозь кожу и плоть Рэндалла это заворожившее ее навеки золотое сияние, но теперь это уже не были чистые жар и свет расплавленного металла. Теперь это было вещественное золото: сила, распределявшая людей в поле своего действия подобно тому, как полюса магнита распределяют меж собою мелкую железную стружку, была силой именно того рода, что создается только золотом. Как будто он и всегда-то был статуей из драгоценного металла, пластичной и подвижной в момент отливки, но по мере остывания понемногу цепеневшей. Теперь, чтобы покорять людей, ему уже не требовалось увлекать их собственным примером, грудью на меч. Достаточно просто сыпать золото горстями. Или даже просто маняще сиять впереди, в дымке, вроде морковки перед ослиным носом. Будучи человеком разумным, так он и поступал. Но Аранте все казалось, будто бы это для других, что меж ними двумя все иначе.

Хотя ей ли не знать, с какой легкостью он отставлял в сторону надоевших любовниц. Ради нее — в один день. Были времена, когда она ценила его обращенную к ней резкость как свидетельство того, что они вместе давно и неразрывно, как супруги. Пока не заподозрила, что кроме резкости и ценить-то ничего не осталось. Но по здравом размышлении она приходила к выводу, что к ней его привлекла в первую очередь особенность ее крови и заключенная в ней сила, а вовсе не тот факт, что у нее имеются в наличии глаза, губы, грудь… И, возможно, он таки перемудрил тогда со своей магией, связав их обоих чувством, от которого немыслимо отвязаться. Хотя… она ведь могла попытаться спровоцировать Рэндалла на ревность.

Во всяком случае, когда мэтр Уриен наклонялся над ее плечом, опираясь рукой о ее столик и с преувеличенным вниманием разглядывая ее школярские каракули, его близость определенно ее волновала. Подсознание здоровой молодой женщины отмечало его крупную кость и тот много говорящий воображению факт, что книгу, которую она тащит, прижимая к груди обеими руками, он легко удерживает на раскрытой ладони; его едва уловимый притягательный мужской запах и то, что щеки его выбриты всегда до гладкости шелка… в этом хотелось убедиться; высокий костистый лоб с намечающейся морщинкой мудрости — горизонтальной, в противовес вертикальной морщинке хмурости. Некоторые сравнивают людей и собак. В этом смысле Уриен Брогау был чистокровным догом. И щенком он, наверное, был большелапым. И вообще говоря, хотелось знать, что он думает о ней там, под своим молчанием.

С другой стороны, его опять же можно было рассматривать как товарища по несчастью. Ему запрещено было пить вино, брать в руки оружие, ездить верхом на жеребцах, и в числе прочего — все те же самые вполне определенные плотские радости, в отношении которых приходилось воздерживаться ей самой. Только в ее случае наложенные ограничения были хоть как-то оправданны, в то время как его монашеские обеты казались ей полнейшим бредом и издевательством над элементарным крестьянским здравомыслием, всегда слагавшим лучшие мужские образцы — на племя.

Как любая, она наслышана была о тайных монашеских сроках и едва терпела это лицемерное, слащавое и подлое племя, отвечавшее к тому же ей полной взаимностью. Ее вышеупомянутое здоровое подсознание они непременно поспешили бы назвать греховной женской похотью. Но с Уриеном Брогау понятие порока не вязалось. В нем не было ничего лицемерного или слащавого. Скорее она поставила бы рядом с его именем слово «интрига». Он обладал достаточным умом и силой, чтобы вести собственную партию. Но, возможно, это брови его были виноваты.

Чувствуя себя подзабытой Рэндаллом, Аранта не без оснований оглядывалась по сторонам. В самом деле, было над чем поразмыслить. Тот, кто возьмет ее девственницей, получит силу, но потеряет волшебницу. Он получит всего лишь женщину, причем сейчас неизвестно — какую. Значит ли это, что интерес, который она способна вызывать у мужчин, всего лишь потребительский? Рассуждая здраво — зачем Рэндаллу ее сила, когда у него полно своей собственной? Что он может приобрести такого, чем уже не обладает, тогда как потерять может… Ну, в качестве используемой ударной единицы он ее потеряет точно. Разве что, если он сделает это сам, то единым махом избавится от всех равномогучих конкурентов на обозримом пространстве. Приходилось признать, что облагодетельствовать мужчину она может исключительно бескорыстно, однократно, и скорее всего после он потеряет к ней всяческий интерес. Она, оглядываясь по сторонам, тоже останавливала свой взгляд на сильных. Почему к ней должны относиться снисходительнее? Какой смысл в женской преданности, если к ней не приложено ничего посущественнее? Ведь магия — единственное, отличающее ее от множества прочих женщин, зачастую бывших и красивее, и умнее, и родовитее, и способных принести мужчине здоровое многочисленное потомство или приданое, которое можно принять в расчет.

В сущности, вряд ли ее воображение можно было назвать особенно развращенным. Как всякое существо, вынужденное довольствоваться малым, Аранта полагала, что малого ей было бы достаточно. Вместо физической близости ей вполне хватило бы одной уверенности, что это в принципе возможно. Чувства, что она желанна. Мысли, что протянутая рука встретит поддержку. Чтобы видеть молчаливое сожаление и той, другой стороны. При всем при этом — да бог с ним, с сексом! Могло ведь оказаться, что на самом деле это вовсе не так хорошо, как хотелось бы. И разве многие годы они с Рэндаллом не жили именно так? Даже ее эротические сны все как один были незначительными вариациями того, что однажды случилось меж ними в его командирской палатке перед сражением. Что самое забавное, мэтр Уриен под эту роль замечательно подходил. В самом деле, ей чуть больше двадцати, ему немного не хватает до тридцати. Он выглядит здоровым. Не может быть, чтобы ничто его не томило. Она могла приходить сюда, когда у нее есть время, и видеть его, когда ей захочется. Другое дело… вряд ли его устроило бы нечто предписанное сверху.

— Что ты о нем думаешь? — спросила она Кеннета, когда они вернулись в ее покои после первого дня занятий.

— Тот еще ферт, — незамедлительно ответил Кеннет, а как это расшифровывается, она от него не добилась. Хотя билась, видит бог.

Уриен только бровь приподнял, когда выяснилось, что заниматься она собирается не одна. Одним словом, она разъяснила, что Кеннет тоже входит в условия договора, хотя и затруднилась определить, раздосадовало ли это библиотекаря или позабавило. Тем более что вид у Кеннета был одновременно вызывающий и хмурый.

Другие смотрели в сторону, делая вид, будто не видят его увечья. И было чертовски похоже, будто они не видят и его самого. И едва ли он смог бы найти девушку, которая не сказала бы о нем: «А, калека!» Мэтр Уриен ткнул в него пальцем.

— Это, — спросил он, — сильно мешает жить?

Кеннет ответил бешеным взглядом:

— А разве я живу?

Любому другому этого хватило бы, чтобы оставить Кеннета дальше наслаждаться своим несчастьем.

— Могло случиться с каждым, — пожал плечами библиотекарь. — Я — это я, а не кусок моей плоти. Бывает хуже. Мог ногу потерять.

— Ну да, — прошипел Кеннет в ответ, и уже ему в спину, — тебе бы не помешало. Разве что перышки очинять несподручно.

Однако, невзирая на его явное недовольство, ему сунули дешевую бересту, перо, чернильницу, дали задание, посадили в кресло и в дальнейшем весь день игнорировали. Мэтр занялся своими делами, читал и каталогизировал книги и составлял к ним аннотации, записывая данные в пергаментную тетрадь. Он даже пальцы ухитрялся не пачкать въедливым соком чернильного орешка. А Кеннет в кресле напротив пух от тоски, ерзал и вздыхал, прилаживал перо к бересте, неуклюже тыкал им в нее, пока, к его видимому облегчению, оно не ломалось, после чего Уриен с совершенно невозмутимым видом доставал из ящичка новое, протягивал ему через стол и снова, казалось, забывал о его присутствии. Если бы Аранта была уверена, что знает, чего от него можно ожидать, она бы расхохоталась.

А поскольку ее тяжелый труд требовал полного сосредоточения, то она отгородилась от них обоих стенами холодного воздуха, что, кстати, остужало слишком пылкое воображение, и паче того, даже повернулась спиной, чтобы ничье присутствие над нею не довлело.

Она работала добросовестно и вскорости была вознаграждена. Буквы подтянулись и выровнялись, и хотя им, конечно, далеко было до каллиграфического почерка Уриена, где надо — острого, где надо — округлого, и ровного, словно по линейке, скоро она сама уже могла разобрать, что написала. Но Кеннет в этом отношении оказался безнадежен. В ответ на ее вопросительный взгляд поверх его головы Уриен, встречаясь с ним глазами, отрицательно качал головой, и великое противосидение продолжалось.

Однако понемногу ситуация стала развиваться, причем в неожиданную сторону. Однажды, оторвавшись от собственной войны со знаками препинания, Аранта услышала за своей спиной негромкий разговор, который затем продолжался раз от разу, и она с изумлением обнаружила, что буквально бесится от того, что не может разобрать в нем ни слова, хотя в самом деле рискует, что они заметят ее торчащее из-за пюпитра ухо. Кому из них удалось разговорить другого и что у них могло быть общего?!

Надо сказать, что независимо от ее желания в занятиях у нее случались перерывы. Сплошь да рядом она требовалась королю для совета по тому или иному делу или просто для присутствия, ради дипломатии и впечатления. Приходилось бросать все, и чтобы не потерять нить, она поручала Кеннету разобраться в новом материале, чтобы вечером, у себя, наверстать упущенное. С поручениями такого рода он справлялся, излагая ей материал четко и связно, вполне достаточно, чтобы назавтра ей не ударить лицом в грязь, и тут же выбрасывал пройденное из головы. Она уже могла составить юридически грамотный, имеющий силу документ, а он все еще не написал ни слова без ошибки.

Но в библиотеку его уже не приходилось тянуть на веревке. Более того, он все более охотно оставался там «за нее». И то ли ей показалось, то ли и в самом деле в глазах у Кеннета снова отразилось солнце. И когда обнаружилось, что вот уже несколько дней она не слышит из своей прихожей этого раздражающего стука ножа в дверь, она встревожилась. Происходило что-то вне зоны ее контроля. Ухо, высунутое ею из-за пюпитра, удлинилось. Словно в насмешку шепотки в ее присутствии прекратились, мужчины молчали с видом, который казался ей загадочным, и она еще раз в приватной обстановке поинтересовалась у Кеннета его мнением относительно Уриена.

— О-о, — протянул тот, — замечательный парень. Но, — он со значением поднял палец вверх и ухмыльнулся, — тот еще ферт! Не забывай!

И она опять осталась с чувством, будто ее водят за нос.

Если бы, собственно говоря, не нос, ей бы еще долго пребывать в недоумении. Проникнувшись охотничьим азартом, она во что бы то ни стало решила разоблачить их секреты и не могла придумать ничего лучше, чем находить себе неотложные дела, внезапно и с чрезвычайно точно рассчитанными промежутками времени выходя и входя в библиотеку. У нее ведь, черт их возьми совсем, действительно могли быть дела! Она никак не могла пройти мимо подарка, который поднесло ей ее обоняние.

Будь она изнеженной городской дамой, не поработай она несколько напряженных месяцев в госпитале на подхвате у лучшего в стране хирурга, она могла бы и по сей день оставаться в недоумении. Но запах пота был ей знаком не меньше всех других запахов, производимых физиологией человека. И вообще говоря, именно этот запах она никак не ожидала встретить в библиотеке. В тот миг, когда он коснулся ее ноздрей, она всеми фибрами души возненавидела эти преувеличенно невинные физиономии.

Аранта, как уже говорилось, была девушкой неразвращенной, но осведомленной, поэтому немудрено, что она подумала плохое. Тем более что такие вещи сплошь да рядом болтали про солдат и монахов. Ужас от произнесенного про себя обвинения застил ей глаза, и несколько дней кряду она не пускала Кеннета в библиотеку одного. И самое возмутительное, что он при этом был откровенно недоволен.

Впав в панику, она и в самом деле не знала, что делать. Кеннет ее, в сущности, почти не беспокоил, она была уверена, что вытащит его из любого дерьма. У нее ведь хватало дерзости защищать его перед королем и даже, что греха таить, орать на короля, когда, по ее мнению, требовалась такая кардинальная мера. Она могла бы свалить все на Уриена, даже не особенно погрешив против совести. Он был, во-первых, старше, а во-вторых, до него Кеннет, она уверена, знать не знал, что так бывает. Но вот что церковь как вышестоящая организация сделает с Уриеном, если просочится хоть малейший слух…

Церковь блюла чистоту своих рядов. Для этого у нее существовали даже соответствующие комиссии. В глубинке на «естественные» грешки своих служителей она посматривала сквозь пальцы, но чем выше был занимаемый пост, тем безупречнее и кристально чище должен быть олицетворяющий ее адепт. Будучи представителем своей фамилии, мэтр Уриен мог взлететь неописуемо высоко. Обвинение в этом роде не только губило всю его карьеру под корень. В мире, где ведьм жгли, а неверных жен побивали камнями, где скопище высокопарных зануд считало себя вправе лишить человека жизни, обвиненный в распутстве и растлении мэтр Уриен однажды просто и навсегда исчезнет. И только слух, а в лучшем случае — рассекреченный за давностью лет протокол пролили бы на его судьбу некоторый свет. Ей попадались такие протоколы, покрытые пятнами плесени, с кривыми крестами в знак признания вины. Они подвергли бы его внутреннему церковному суду и сотворили бы с ним что-то чудовищное в своей изобретательности, что привели бы в исполнение в замкнутом кругу, видимо, острастки ради и в целях очищения братии ужасом наглядной муки.

Обвинив его, она могла его погубить. Она этого не хотела.

5. ЛЕДЯНОЙ АД РЭНДАЛЛА БАККАРА

— Приветствую друзей и врагов, — заявил Рэндалл, с порога отыскивая глазами Аранту. — Ничего, Брогау, не дергайтесь. У меня на вашего отца злости немного. В его положении глупо было бы не попытаться, а что глупо — то грешно. Меня приводят в бешенство те, кто позволил, чтобы ему это сошло с рук.

— Все еще ищешь измену под кроватью? — осведомилась Аранта.

— Тем самым сокращаю шанс действительно когда-нибудь ее там найти. Мэтр может не беспокоиться. Пока он ни в чем не замешан, может сидеть спокойно. Я его не трону. Мне нужна ты.

— Надолго? — Она неуклюже, путаясь в юбках, выбралась из объятий тяжелого кресла. Рэндалл, прищурившись, оценил ее маневры.

— Да. Некоторое время это займет. Я хотел, чтобы ты оделась по-мужски.

От ее внимания не ускользнул вопросительный взгляд, брошенный Кеннетом в сторону Уриена. Библиотекарь чуть заметно опустил ресницы, что, несомненно, значило «да». С некоторых пор он казался ей замешанным во все подряд. Проклятие! Дождутся, что их поймает кто-нибудь другой.

— Что, придется ехать куда-то?

— Нет, — лаконично ответил король. — Пока только лезть.

Впечатление было такое, будто подземные коридоры королевского замка Констанцы прокладывались без какого-либо первоначального плана, а если и по плану, то потом их спрямляли и перекраивали в соответствии с минутной прихотью тех, кому она была по карману. Рэндалл вроде представлял себе, куда идет, а ей приходилось поспешать за его размашистым шагом, полностью ему доверившись.

Было холодно, факелы на пути попадались все реже, капавшая с них смола пузырилась и шипела на льду, покрывавшем каменный пол. Дорога шла под уклон.

В поход Рэндалл снарядился странно. Через плечо у него был моток прочной веревки, на плече он нес связку запасных факелов и вдобавок опирался при ходьбе на копье с толстым древком. Он ни разу на нее не обернулся и не сказал ни слова, и вообще вел себя так, словно в голову ему что-то втемяшилось. И если бы у Аранты было время поразмыслить, она бы встревожилась.

Он остановился у черной дыры в стене, уходящей наклонно вниз, и стоял, глядя туда и не оборачиваясь, достаточно долго, чтобы у его спутницы созрели вопросы. Холодный сырой язык сквозняка отклонял факельное пламя, и гусиные мурашки покрыли ее по всему телу.

Потом, все так же ничего не объясняя, Рэндалл сбросил поклажу наземь, захлестнул веревку посередине копья, утвердил последнее поперек дыры, чтобы не соскользнуло, а веревку спустил вниз.

— Ну, — спросил он, — достаточно у тебя ко мне доверия, чтобы спуститься туда по моему слову?

Аранта прислонилась спиной к стене. Покрытая льдом, она все же вызывала меньший инстинктивный ужас, чем этот провал, напоминающий дорогу в ад.

— Что там?

Не стану тебя обманывать. Да и не хочу. И никогда не буду. Там собственный персональный ад нашего дома. Я был там однажды… подготовившись куда хуже, чем сегодня. И мне хотелось взять тебя туда на экскурсию.

— Зачем?

— Не веришь? Ладно. А я тебе доверюсь. Смотри, как это делается.

Он протолкнул факелы вниз и ловко, словно делал это каждый день, последовал за ними, нырнув в дыру вперед ногами, и притормозил движение вниз по скользкому ледяному желобу, удержавшись за веревку. Наружу торчала только его голова.

— Моя жизнь в твоих руках, — сказал он. — Если хочешь избавиться от меня, сломай копье. Вниз не сбрасывай, потому что тогда я выберусь. А если я выберусь…

Продолжать он не стал, потому что не стоило. И так было ясно, что, если он выберется, кому-то сильно не поздоровится.

И он исчез из виду, соскользнув по веревке вниз. Аранта подождала минуту, слабо надеясь, что у него пройдет дурь, потом, обреченно вздохнув, полезла следом. Это был ее чертов крест. В эту минуту она ненавидела всех мужиков как класс.

Веревка замедлила ее движение, но обожгла ладони болью содранной кожи, однако все кончилось так быстро, что она не успела и охнуть. Рэндалл снизу подхватил ее на руки, и пока не отпустил, ничего вокруг не существовало, как в те времена, когда Грэхем не заложил еще первый камень в основание мира.

— Ну и на что тут можно поглядеть?

— Сейчас.

Она услышала щелканье кремня в темноте, запах тлеющего трута, потом в конце концов Рэндалл запалил факел.

— Ну… вот, — сказал он, поднимая его вверх и описывая им круг над головой.

Там вокруг сидели, раскинув крылья, большие горбатые птицы в сказочной, сияющей бриллиантами изморози шкуре, а сам свод, прорезанный стрелами нервюр и формой напоминающий яйцо, вид изнутри, каменной тяжестью нависал над самой головой, и сверху вниз устремлялись иглы сталактитов. Ближайшая горгулья очертанием плеч, размахом крыльев и общим впечатлением внезапно напомнила ей об Уриене Брогау, но потом Аранта больше о нем не думала.

— Насколько я понимаю, — сказал Рэндалл, — это помещение очень велико. Не в диаметре, — усмехнувшись, прервал он ее едва начавшееся возражение. — Вглубь.

Аранта невольно перевела взгляд себе под ноги.

— Ты хочешь сказать, мы стоим на льду?

— И под нами — бездна. — Он огляделся вновь, а потом покосился на нее. — Поболтаем? Вопросы есть?

Вопросы были, но все какие-то… неоформленные. За светом факелов черной стеной стояла жуть.

— Когда я угодил сюда в первый раз, — сказал Рэндалл, — у меня не было ни палки, ни веревки, и почти сразу же не стало света. Так что, как видишь, сегодня я о нас позаботился.

— Что это за место?

— Здесь топят котят Баккара.

— Твой собственный ад?

— Да. Я с тринадцати лет таскаю его в себе. В голове и в сердце, в каждом ночном кошмаре. Стоит мне на минуту освободить голову, как мне мерещатся бронзовые двери высотой до неба, по контуру обведенные огнем и смыкающиеся передо мной, оставляющие меня в холоде, одиночестве и тишине. Персональный ад. В конце концов я решил, что мне нужно вернуться сюда, увидеть все это снова, убедиться, что все стало незначительнее и меньше, и совсем от него избавиться. Лучше с кем-то. Чтобы показать и рассказать, вскрыть и разложить на части. Чтобы отрезать его к чертям собачьим. А кому, кроме тебя, я могу доверять? Я ведь могу тебе доверять?

Он стоял, держа факел в руке, и, казалось, почти совсем не замечал холода, подступавшего ей к самому сердцу. Было так холодно, что она даже думать не могла.

— Тебя скоро нашли?

— Меня вообще не нашли.

Она посмотрела на него, как на безумца, и он усмехнулся в ответ.

— Никто и подумать не мог, где искать. Да и стал бы? Это, видишь ли, случилось в ночь свадьбы моей матери… с его… — он мотнул головой неопределенно вверх, — отцом, будь он проклят в аду. Я вылез сам. Пойдем покажу откуда.

Переступая через вздыбленный лед, они побрели по снежному полю. Иногда, когда было трудно, Рэндалл поддерживал ее за руку.

— Отсюда? — недоверчиво переспросила Аранта, разглядывая трещину в стене. У нее зуб на зуб не попадал.

— В тринадцать лет я был довольно тощим и очень хотел жить.

Он сделал несколько шагов по ровной кромке.

— Там соседний зал, — наконец сказал он. — В точности такой же, как этот, с той лишь разницей, что туда выходит кухонный колодец. Мне удалось зацепиться за цепь, и меня вытащили в бадье. Меня до сих пор оторопь берет, когда думаю, как я в прорубь не сорвался.

— Ты тогда уже был… заклят? — Он кивнул.

— Отец проделал это, умирая. Думаю, хотел с моей помощью отыграться на всех тех, кого оставлял живыми. Мне было десять, и я отчаянно трусил. Потом… потом те три года я тоже жил в постоянном страхе. Немудрено, ведь надо мною висела зловещая тень регента, любовника моей матери. Он, видишь ли, весьма последовательно шел к моему устранению. Во всяком случае, мне его планы были вполне очевидны.

Сделав очередную паузу, Рэндалл посветил факелом в щель, что спасла ему жизнь. Глянув под ноги, Аранта увидела вмерзшие в лед обломки костей.

— Когда я выбрался отсюда, я понял, что самое страшное со мной уже случилось. Ничего… хуже быть просто не могло. Вот тогда я перестал бояться. Вообще. Можешь ты сказать, чтобы я когда-нибудь чего-нибудь боялся?

Она молча покачала головой, безотчетно оглядываясь, где бы присесть. А может, ему бы стоило чего-нибудь бояться? Здесь, в этом месте даже вся сила их крови ничего не значит. А кто знает ее, всю силу их крови? Рэндалл с факелом в руке казался ей то воплощением света во тьме, раскинувшей над ним свои крылья, то ее порождением, и ясно было только, что долго в здравом рассудке она тут не протянет. Рэндаллу вроде бы ничего не делалось. Мельком подумалось, что все, что могло с ним сделаться, уже сделалось двадцать лет назад. Как будто и не стоял он посреди кошмара, жившего внутри него много лет. Во всяком случае, равнодушно посвечивая факелом в углы, он до обидного мало реагировал на антураж этой морозной жути.

И наоборот. Ей самой, в сущности, ничего здесь не угрожало. Рэндалл, совершенно очевидно, не замышлял против нее ничего плохого. Не в этот раз. Ничто здесь не напоминало ей, как ему, о детских страхах. Но испытываемое ею ощущение темного ужаса буквально гнуло к земле. По меньшей мере странно для человека, повидавшего и войну, и военные лазареты. Это было даже больше, чем страх за собственную жизнь. Возможно, ей было так страшно потому, что он не боялся. Если бы Аранте известно было слово «иррациональность», она бы его употребила. И сапоги, безусловно, ей следовало надеть с более толстыми подошвами.

— Это, — спросила она, поддевая носком обломок кости, — летом тает?

— Угу, — отозвался Рэндалл. — Я был здесь летом и бросал камешки. Слышен плеск. Догадалась, почему я не пью здешней воды?

Аранта передернула плечами. Ему следовало предупредить ее раньше. Впрочем, кажется, он упоминал о плохой воде в каком-то забывшемся давнем разговоре, но там они не были наедине, и король не расшифровал, что имел в виду. А потом как-то все это задвинулось за ненадобностью в дальние уголки памяти.

— Может, — осмелилась она, — хватит здесь? Все уже посмотрели?

— Нет, — сказал Рэндалл негромко. — Говори со мною теперь. В другом месте я могу не ответить на твои вопросы.

— Ты, — сказала она, как можно теснее обхватывая себя за локти, — непозволительно груб с моими мужчинами.

Может, будь обстановка чуть менее мрачной, она сформулировала бы свою мысль пообходительнее, однако Рэндалл не воспользовался любезно предоставленным ему поводом для пустого ерничанья.

— Ну… они ведь могут быть непозволительно грубы в ответ, — хмыкнул он. — Во всяком случае — попытаться. Чтобы я почувствовал… хотя бы интерес. Кеннет аф Крейг — ничто. И ничем его сделала ты.

Он поднял руку, предупреждая вспышку ее возражений.

— Что можно сказать в защиту мужчины, который таскается за тобой следом, как нитка за иглой? Разве то, что бедняга это сознает?

Замороженный мозг Аранты тем не менее разродился метафорой, вроде того, что ни игла без нити, ни нить без иглы для шитья не пригодны, и более того, когда дело сделано, именно нить удерживает соединенными вместе разрозненные детали кроя. Иголка больше не нужна. Однако сейчас оба они вряд ли были расположены к многословным красивостям.

— Он твой офицер, — хрипло напомнила она. — Его кровью куплено твое королевство.

— Кровью и еще много чем другим, — возразил Рэндалл. — Я сожалею. Но Кеннет аф Крейг исполнил миссию своей жизни, и я говорил тебе, что для него самого было бы лучше умереть на пике чести и славы, не испытав разочарования, тогда, когда, как нам казалось, мы завоевали для себя весь мир.

— Ну да. Одни получили чуть больше, другим досталась только честь. Хочу дать тебе совет, король. — В ее голосе прорезались визгливые интонации старой ведьмы. Наверное, она когда-нибудь станет ею. Если доживет. — Никогда не говори «сожалею». Тебе это не дано.

— Ты хорошо меня знаешь, — согласился Рэндалл. — Ты знаешь меня в каждый мой момент, а не после, когда я уже изменился. Ты для меня единственный человек… в своем роде. Ну а что касается мэтра библиотекаря… — Он неожиданно потряс головой, будто отгонял наваждение. — Он — Брогау. Этим все сказано. Все! Я с детства не видел Клемента, старшего из сыновей Узурпатора, и не знаю, насколько верно передается в их роду семейное сходство, но этот… у него и лицо, и движения отца. А тот был самым опасным и сильным хищником королевства. Если бы не кровь де Камбри в их жилах, мне стоило бы уничтожить его щенков как потенциальную опасность, не раздумывая ни минуты.

— Приятно сознавать, что ты способен на сентиментальность.

— …хотя почему, собственно, я должен сохранять ему жизнь? — Он огляделся по сторонам. — Я выиграл войну, чернь обожает меня по праву силы, и сэр Эверард не посмотрит на меня укоризненно. Никто никогда не посмеет меня упрекнуть.

— Потому что я прошу тебя об этом.

— Однажды, — разомкнул Рэндалл посиневшие губы, — мне придется пренебречь твоей просьбой. Представители этой фамилии отняли у меня всех, кого я любил… начиная с матери. Мэтр Эйбисс. — Он скривил губы, стараясь удержать лицо. — Безобидный, как кусок хлеба. Сэр Эверард де Камбри. Первый и главный из создателей моей победы, без которого не было бы ничего. Каждый раз, когда мне причиняют боль, Брогау так или иначе к этому причастны. Мне хочется выплюнуть это проклятое имя.

— Уриен всего лишь библиотекарь.

— Он мне не друг.

— Но ведь от самого тебя зависит, станет ли он врагом. Знаешь, — она помолчала, определяя вес чужой тайны, — отец ведь бил его, когда хотел отвадить от книжной дури. Вряд ли Уриен так уж склонен лелеять в себе семейственность. Ручаюсь, что если ты оставишь его в покое, он будет сидеть себе тихонько в библиотеке, пока не пропитает собой книги. К тому же он лицо духовное. Можно устать, перечисляя, на что он не имеет права. Тогда как — вспомни! — он мог быть принцем.

— Ты что же, думаешь, что монахи не умеют интриговать, пакостить и добиваться своего? На твоем месте я бы задумался: если у него хватило духу поставить на своем с таким отцом, каким был Гайберн Брогау, то парень может быть поистине страшен.

— Мы говорим о разных людях?

Волна жара, оживившая Аранту, когда она защищала Кеннета и свои представления о нем, спала, когда Рэндалл перевел разговор на Уриена Брогау. Цепенея сердцем, она чувствовала, что доводы ее неубедительны. Дело, по-видимому, упиралось в ее собственную убежденность. Потому что где-то она знала, что Уриен Брогау опасен. Просто она старалась уверить себя, будто держит его в руках. И впредь способна удерживать. Так получилось, что из всего на свете она ценила лишь жизнь, которую вокруг нее отнимали с такой легкостью и таким чувством правоты. Что бы она о нем ни думала, ей хотелось сохранить ему жизнь. Но тем не менее она знала, что лжет. И ложь наполняла ее холодом, как свинцом. Однако ни в коем случае нельзя позволить Рэндаллу Баккара выкосить вокруг нее пустое пространство.

— А знаешь ли, — сказал Рэндалл, вдруг понижая голос, — о чем я иногда размышлял, стоя у его гробницы? Я думал о том, как работает мой дар. Если постоянной практикой доказано, что в моих силах заставить людей быть героями, как мне того хотелось, то не сам ли я виновен в том, что Гайберн Брогау попытался убить меня? Ведь я с самого детства видел в нем только злодея. Что еще ему, в сущности, оставалось? Он сделал все, чего я от него ожидал. Не потому ли, что ему попросту некуда было деваться? А кстати, как ты думаешь, может Уриен обеспечить мне лояльность Клемента?

Аранта промолчала, пожав плечами.

— Если бы речь шла о старом волке, о Гайберне, уверен, он не дал бы слабины, даже если бы я у него на глазах перерезал горло всем его отпрыскам, включая девочек. Однако мне неизвестно, насколько сильны взаимовыручкой мальчишки Брогау.

Зубы постыдно лязгали, и она надеялась, что он подсадит ее наверх, к скользкому наклонному желобу, ведущему к огню в камине, к раскаленному, обернутому в тряпки кирпичу в постели, к горячему бульону, к пыльному, монотонному труду библиотеки.

— Нам нужно с тобой пожениться, — сказал Рэндалл. И это был не вопрос. От неожиданности у Аранты даже в мозгах прояснилось. На воспаленного юнца Рэндалл походил меньше, чем кто-либо другой. Не говоря уже о том, что этот человек никогда ни у кого не знал отказа.

— А зачем это тебе?

Рэндалл сделал два шага вправо, потом два шага влево. Черные тени метнулись по стене.

— Того, что я люблю тебя и хочу, чтобы ты была рядом, недостаточно?

Было слишком холодно, чтобы обрадоваться этим словам. Тем более что она давно была рядом, и он мог любить ее столько, сколько заблагорассудится. Она давно решила для себя, что этот человек стоит ее магии.

— Мне нужна королева.

— У тебя есть королева. Думаю, Венона Сариана была бы рада, если бы ты ее за такую держал.

— Венона Сариана не принимает участия в государственных делах. Скажу больше, она не пользуется популярностью. Ее не понимают и не любят.

— Как это мне знакомо! — буркнула Аранта себе под нос.

— А ты прикладываешь очевидные и небесплодные усилия, чтобы быть мне полезной. К тому же тебя ценит армия. Ты способна повелевать душами. Ты можешь остановить толпу.

— Нет. Толпу не могу. Никто не может остановить толпу.

— Не важно. Главное, что ты великолепно умеешь делать вид.

— Эта женщина двоих детей тебе родила. Как ты можешь в один день от нее отказаться?

— Эта? — Рэндалл усмехнулся. — За все те считанные случаи, когда она была в моей постели, я ни запомнил ни лица ее, ни тела. Представь себе, я даже не уверен, что это всякий раз была одна и та же женщина. А я, черт возьми, хотел бы знать, с кем я сплю.

Пытаясь оживить занемевшие ноги, Аранта переминалась на льду.

— То есть назрела такая политическая необходимость? — съехидничала она. — Давай пойдем отсюда. Поговорим где-нибудь… у огня!

И, не дожидаясь, когда он последует за ней, отправилась обратно, перелезая через кромки изломанных льдин. Противоположная стена затопленного храма была скрыта подземной тьмой, но она рассчитывала найти веревку хотя бы на ощупь. Правда, сомневалась, что у нее еще хватит каких-либо сил взобраться по ней доверху.

— Аранта! — окликнул ее Рэндалл, и добавил: — Я заклят на победу.

То, что он сказал, было, наверное, очень важным. Важным, впрочем, было уже то, что он об этом сказал.

— Всякий раз, когда я не побеждаю, я снова оказываюсь здесь и снова, ломая ногти, соскальзываю с обледенелых стен. Мне нужно делать это снова и снова, иначе я сойду с ума. Как минимум.

— Мне кажется, — добавил он после паузы, — что я тебя теряю.

Потом он подошел и без слов подбросил ее вверх, и на этот раз она не почувствовала ничего. Негнущимися пальцами Аранта ухватилась за веревку, заставила сократиться мышцы своих рук и плеч, подтянулась и выволоклась в коридор, наполненный факельным чадом и казавшийся после стужи ледяного ада умилительно теплым. У нее еще хватило — чего? приличия? верноподданнических чувств? любви и заботы? — убедиться, что Рэндалл в состоянии вытянуть себя из норы, после чего она, хватая ртом воздух, бросилась бежать, бессознательно, как зверь, ориентируясь на чуть заметный подъем коридора.

Не помня ни себя и ничего на свете, Аранта домчалась До своих покоев, толкнула дверь собственным телом, миновала отведенные Кеннету сени и ворвалась к себе. Слава богам, в комнате жарко горел камин. Встав перед ним, она принялась судорожно расстегивать и срывать с себя одежду. Тепло затопляло комнату, и чтобы растаять изнутри, чтобы изгнать из себя мрак и пронзительное дыхание ледяного ада, способного, как она чувствовала, свернуться, затаиться и угнездиться внутри на долгие годы и выжирать из нее исподволь тепло и жизнь, она, раздевшись, присела на корточки возле самого огня.

У Аранты никогда не было горничной, точно так же как у Рэндалла — личного камердинера. С точки зрения заклятых на крови это была необходимая предосторожность. Во избежание риска никто посторонний не мог быть допущен к их телу. Дворцовые слуги сочиняли и распространяли по этому поводу разные сплетни, но Аранта всегда была слишком занята, чтобы обращать внимание на мелочи.

Когда жар распространился по всему телу, прокалил кожу и омыл кости изнутри и снаружи, когда ледяная яма стала казаться ей страшным сном, к тому же чужим, она прошлепала босыми ногами к сундуку, откинула тяжелую крышку, достала длинные шерстяные чулки, льняное белье, которое, в отличие от шелкового, согревает, хотя и не так послушно льнет к телу, платье из шерсти и шаль из пуха, оделась, заплела и уложила на макушке косу.

Песочные часы на камине утверждали, что времени прошло на удивление немного, гораздо меньше, чем натикало на ее субъективных часах. А это значило, что у нее нет никакого оправдания, чтобы не вернуться в библиотеку на весь остаток зимнего дня. Кеннет ведь еще не вернулся, а кроме как там, быть ему негде. А кроме того, ей казалось необходимым занять мозги привычной, рутинной работой, чтобы, черт возьми, не думать, почему она не хочет выйти замуж за лучшего мужчину на свете.

Она прошла в библиотеку и с порога поняла, что та пуста. Пользуясь моментом, Аранта подбросила поленьев в прогоревший камин и с ногами угнездилась в кресле мэтра Уриена. При мысли о холоде она все еще безотчетно вздрагивала.

Ну, положим, женится он на ней. Думать, что он считает ее подходящим материалом для королевы, было в принципе приятно, однако под тонкой аппетитной корочкой лести явно запечены ядовитые грибы. Если, как он говорит, народ отвергает Венону Сариану, что же они сделают с ней, во всеуслышание объявленной ведьмой? Став женой Рэндалла, она попадет к нему в полную зависимость, а это мы уже проходили. И это нам не понравилось. Утратив Дар, она превратится в куда более круглый ноль, чем Венона Сариана. Она никогда не сможет сказать ему ни слова против под страхом его гнева, которому ей нечего будет противопоставить. Однако… а как она сможет отказаться? Аранта встала, желая поискать на полках сборник брачного права. Тем более что еще вчера ей хотелось уточнить, какую именно оговорку следует сделать в договоре, чтобы приданым молодой жены мог бы в обход мужа воспользоваться лишь ее первый отпрыск по мужской линии. Но, повинуясь секундному побуждению, прошла мимо, оттянула запирающую щеколду и распахнула окно.

Библиотека была обустроена на самом верху Южной башни и обращена окном во двор. Порыв холодного ветра пронзил Аранту как меч, но, вздрогнув, она осталась стоять на ногах, лишь покрепче скрестив на груди руки под шалью.

Поверх крепостных стен, над самим замком, приютившимся далеко внизу, у подножия, открывался чудесный вид на засыпанный снегом город, словно плавающий в рассеянном блеклом свете пасмурной зимы. Окно выходило на военный двор: там, несмотря на мороз, бодро гогоча, упражнялись на мечах солдаты, ростом отсюда не более марионеток. Скользнув по ним безразличным взглядом, Аранта устремилась вдаль. Ее всегда тянуло к быстро бегущим тучам в сером небе, с которым сливались тающие нечеткие дымки. В какой-то миг, охваченный возвышенным отчаянием, ей непреодолимо захотелось раскинуть руки, распахнуть шаль и, паря, взмыть над всей этой бескрайней, уходящей за горизонт зимой, над заснеженными шалашами елей на том берегу Кройча. Ведь кто, в сущности, знал, какая сила на самом деле таится в ее крови? В некоторые моменты она определенно ощущала себя способной к полету.

— Ногу подбери! В этой позиции я ее достану!

— Я отскочу, успею!..

— Смотри, вот, вот и вот…

Веселый звон железа, такой ломкий на морозе, хохот, звуки падения, барахтанье в снегу… Аранта отступила за косяк, чуть притворив раму, так, чтобы не быть замеченной со двора.

Отплевываясь и смеясь, Кеннет выкарабкивался из снежной кучи, помогая себе мечом. Уриен, расставив длинные ноги, пригнувшись и прищурившись, ждал его посреди утоптанного круга. Двуручный меч, направленный острием в сторону противника, чуть заметно подрагивал, следуя за движениями Кеннета. Оба были до пояса обнажены, и кожа их пылала от мороза. Кеннет аф Крейг, до недавнего времени носившийся с табунами под жарким степным солнцем, выглядел посмуглее и, честно говоря, немного покрепче сбитым. Он снова и снова с азартом молодого петуха бросался на своего обидчика, а тот вновь и вновь невозмутимо отправлял его в сугроб.

— Ах ты, долгополый, — сквозь сомкнутые губы пробормотала Аранта. — Любитель маскарада, чернильная твоя душа…

Кеннет аф Крейг знал толк в кавалерийской рубке и отлично, на ее взгляд, держал собственно удар, но мэтр Уриен коварными ложными выпадами постоянно сбивал его с равновесия, заставляя вертеться чуть не волчком и с неизменным результатом роняя его наземь. Сам Уриен Брогау двигался обманчиво неторопливо, больше стоя или поворачиваясь на месте, расставляя ступни под углом столь идеальным, что не оставалось ни малейшего сомнения в его профессиональном навыке. Вероятнее всего, он и танцор был превосходный.

Ее взыскательный женский взгляд отметил удлиненные кости его плеч и предплечий, и гибкую растяжку мышц, достигаемую лишь упражнениями того рода, что ей выпало удовольствие тайком наблюдать, и почти чувственное наслаждение под маской привычной спокойной сосредоточенности. И то, что гвардейцы Баккара, занимавшиеся на военном дворе своей ежедневной унылой и тупой тренировкой, стоят кругом, оставив собственную возню, и увлеченно наблюдают урок. Их с Кеннетом занятия, стало быть, составляли секрет только для нее самой.

— Этот приемчик, милорд! — воскликнул кто-то из стражи. — Как вы это делаете? Во времена моего ученичества считалось, что от сарацинского крюка нет защиты.

Уриен покачал головой, бросил меч, наклонился и зачерпнул снег горстью.

— Я не даю уроков замковой страже, — усмехнулся он. — Обратитесь к своему капитану, солдат, он обучит вас всему, что сочтет нужным. На субординации держится мир. Ну… разве что частным порядком…

И под восхищенными взглядами солдатни растерся снегом от кончиков пальцев до затылка и от плеч до талии вниз. На его спине не было места, куда бы он не достал. Сын Хендрикье, мальчик с севера. Кеннет проделал то же самое, но подрагивая кожей и с заметно меньшим энтузиазмом.

Милорд. Сын короля, выросший в тени трона. Все эти солдаты, наполнявшие двор, потомственная дворцовая стража, знали его как принца на протяжении всей его жизни. Куда лучше, чем выросшего в отдаленном Камбри Рэндалла Баккара. Он привык поворачивать голову на слово «милорд». И никакое другое слово ему не шло, хоть тресни. И если он — копия отец, то, по правде говоря, она способна понять королеву Ханну. И еще она, помнится, подумала, что на месте короля Гайберна Брогау скорее спустила бы вовсе со строптивого сына шкуру кнутом, чем отдала бы его монахам.

Осторожно, чтобы не звякнуть лишний раз металлом и не выдать себя за подсматриванием, Аранта задвинула раму на место. Смотреть, собственно, было уже особенно не на что. Там, внизу, упражнявшиеся натянули свои личины вместе со своими повседневными одеждами, и если бы она осмелилась продолжать, то оказалась бы всего лишь свидетельницей пантомимы, безмолвных жестов, с какими Уриен показывал Кеннету то на основание меча, то на среднюю часть, то на острие, измеряя их ладонью и локтем. С коварной улыбкой она вернулась на место — на место библиотекаря у огня, невидимое от входа, разложила перед собой книгу, развернутую в произвольном месте, и прикинулась погруженной в чтение. Она позволила себе только одну стратегическую хитрость — оставила открытой дверь. Таким образом, чтобы издалека услышать приближающиеся шаги.

Чаяния оправдались. Пребывание в военных советах Рэндалла Баккара не прошло даром. Она услышала не шаги, а разговор, звуки которого были многократно усилены акустикой шахты винтовой лестницы. Говорил Кеннет, спокойно, убежденно и взвешенно, насколько ему позволяло сбитое продолжительным подъемом дыхание.

— …и это совершенно нормально. Не только для женщины, для человека вообще. Дом, сад, все, что нужно для жизни. Войной следует жить только во время войны, но не жить же во имя войны, в самом деле? Все это… правильно. Понимаешь, ну, что-то же должно быть возведено в непреложное правило, чтобы различать хорошее и плохое. Установлений церкви… просто мало. Это должно идти изнутри. Именно от этого получается ощущение, что ты все делаешь правильно. Без этого… без этого невозможно любить жизнь. Э, а как ты думаешь, я ведь мог бы цеплять щит на эту штуку?

Уриен что-то ответил или снова спросил, но, к своему огромному сожалению, Аранта не разобрала ни слова. «Милорд» более ловко обходился со своей акустикой. Поднимаясь снизу, открытую дверь они могли увидеть только с расстояния в несколько шагов. Кеннет хохотнул в ответ.

— …хороший вопрос. Он за два удара сердца заставит тебя захотеть пойти и умереть за него и чувствовать себя при этом счастливым.

— О, это сильная вещь, — сдержанно согласился Уриен. Аранта едва не захлопала в ладоши. Она их слышала!

— …а она, — продолжил Кеннет, — заставит тебя жить, когда тебе этого очень не хочется.

Продолжительная пауза.

— Она круче, — вздохнув, резюмировал Кеннет, уже, видимо, с самого порога. — Коли возьмется всерьез, так она с ним справится. Только, похоже, она об этом не знает.

Аранта услышала звук закрываемой двери. Кеннет продолжал еще о чем-то говорить, увлеченный собственной мыслью настолько, что безропотно шагнул в расставленную ловушку. Совсем не то — Уриен. Пока его товарищ обивал с обуви снег у порога, мэтр библиотекарь сделал два шага вглубь, развернулся, все еще держа в правой руке оба тренировочных меча, убедился, что Аранта наличествует именно там, где он ожидал ее увидеть, усмехнулся в ее сторону одними глазами, чуть наклонил голову в «милордском» поклоне и без какого-либо смущения положил железные игрушки на самый верх шкафа. Даже чтобы только увидеть их, ей пришлось бы встать на табурет. До того, как они встретились глазами, она торжествовала мелкую победу и то, что, хвала Заступнице, все оказалось не так. Теперь же ее охватило достаточно сильное чувство неловкости, словно ее вернули на отведенное ей место. И что ее каким-то непонятным образом используют.

«Я знаю, кто ты такой. Но я знаю… не все».

6. ТОТ ЕЩЕ ФЕРТ

Диспозиция в библиотеке изменилась. Аранта развернула свой стул спинкой к окну, а Уриен Брогау великодушно прибавил звук. Таким образом разговор приобрел видимость общего, секреты были как бы отменены, и самочувствие ее заметно улучшилось, хотя она осталась с чувством, будто все это было проделано с величайшими высокомерием и снисходительностью. Перелистывая гремящие страницы через приблизительно равные промежутки времени, она с интересом наблюдала, как Кеннет уродует бересту.

— Пока свежа история и горяч материал, его следует надлежащим образом оформить для потомков, — полушутя объявил Уриен. — Я хотел подойти с этим к Ягге Сверренсену, но он отплыл к себе на острова и вряд ли скоро вернется. К тому же, как мне кажется, король, не допустил бы нашей встречи.

Аранта кивком выразила свое согласие. Ее тренированное ухо отметило легкость, с какой сын Гайберна Брогау упомянул имя белоголового ярла. Разумеется, первого коннетабля предыдущего царствования связывало с королевскими детьми личное знакомство. Рэндалл с его всегдашним состоянием легкой паранойи усмотрел бы в их встрече прямые доказательства измены, даже если бы они только пожелали друг другу приятного аппетита. Достаточно вспомнить дружелюбие стражи на замковом дворе.

— Поэтому придется удовольствоваться вами, — завершил свою мысль мэтр Уриен. — Вы ведь оба были в битве при Констанце?

Кеннет покосился на обрубок своей левой руки.

— А ты там не был?

— На самом деле, Кеннет, нам надо сказать ему спасибо за то, что он там не был.

— Нарисуй-ка мне, пожалуй, как стояли войска и как они двигались, — попросил его мэтр. И ответил, хотя никто, в сущности, не ждал: — Мне запрещено брать в руки оружие. Иначе я, несомненно, был бы там.

«Интересно, — мелькнуло у Аранты в голове, — Узурпатор, отступая на исконную свою вотчину, оставил в Констанце двоих младших сыновей. Однако Клемента не было среди пленных ни в Констанце, ни в Эстензе, куда удрала королевская семья. В таком случае, где же он? Рэндалл прав, в этой стороне лежит опасность. Не имея ничего против Уриена, Клемента предпочтительнее было бы взять за жабры».

Для человека, столько времени без толку калечившего лучшие гусиные перья, задача оказалась подозрительно простой. Рука Кеннета, выписывая линии фронтов, мигом обрела желаемую твердость.

— Это Кройн, — заявил он, изображая изгибистую линию. Стрелка указала направление течения. — Сначала войска стояли перпендикулярно реке. Вот, тут были конные лучники. Мы. Против нас, — он помедлил, — были выставлены заградительные отряды крестьянской пехоты, которые в первые же полчаса смяли нас и опрокинули в реку.

— Ты давай, — Уриен указал ему на бересту, — не забывай о деле.

— За ними шли вражеские линии. Стало быть, фронт изогнулся вот так… В центре у нас стояла рыцарская конница, возглавляемая королем, как главная ударная сила. Потом, когда все перемешалось, нас вынесло течением в тыл врага, и мы ударили им в спину…

— Погоди, — махнул на него рукой Уриен. — Я забыл, где вы стояли сначала.

Кеннет поглядел на него, как на недоумка, приладился, положив локоть на стол, и мелкими штрихами набросал узнаваемый контур лошади.

— …и теперь я буду сидеть тут и ждать, пока ты изобразишь мне все рода войск в каждый переломный момент?

— Слушай, не будь зара…

— Буду. Без письменного слова это не документ.

Кеннет скривился от презрения и натуги и под лошадиным силуэтом криво нацарапал слово «лошадь».

— На, — сказал он вполголоса. — И… подавись.

— Здесь слишком мало, чтобы я подавился. «Ло-ошадь»! Дурик, «конница»! Ты положишь мне для истории удобочитаемую диспозицию. Иначе мне придется просить миледи выполнить твою работу. Уверен, с Ведьминой Высоты было видно ничуть не хуже, чем из заросшего камышом болота.

Взбешенный, Кеннет рьяно взялся за работу, Уриен поверх его склоненной головы поглядел на Аранту и чуть поклонился. Она слегка поаплодировала кончиками пальцев. Приходилось признать, одна бы она не справилась. Нужно было оказаться мужчиной, чтобы догадаться загонять Кеннета до полусмерти на военном дворе, прежде чем удержать его внимание за письменным столом в течение хотя бы получаса.

Спустя полчаса непомерных усилий золотистая голова Кеннета зависла над столешницей в полной неподвижности, а еще минут через десять и вовсе опустилась на нее сонной щекой. Уриен приподнялся со своего места напротив, заглянул в плоды его трудов, неожиданно усмехнулся, одной рукой приподнял свое кресло за спинку и, держа его ножки в дюйме от пола, вместе с ним переместился к столику Аранты. У нее только селезенка екнула. Во-первых, ее собственное единоборство с мебелью этого рода всегда кончалось постыдным натужным скрипом дерева по дереву, а у Уриена даже плечи не напряглись. Во-вторых… неплохо бы ей было перенять его в высшей степени похвальную привычку растираться снегом. Во всяком случае, полезно, учитывая некоторые пикантные особенности ее существования. Успокаивает.

— Благодарю, — сказала она. — Я понимаю, это личная услуга. Для меня действительно важно…

— Я догадался, — улыбнулся библиотекарь. — Но, как всегда, небескорыстно.

У него была привычка сидеть закинув ногу на ногу — поза, не имеющая ничего общего с монашеским смирением. Взгляд Аранты на секунду задержался на поношенном сапоге военного образца, приподнимавшем краешек бордовой рясы. Этот сапог вновь вернул ее к мысли о маскараде. Не мог ли это быть сам Клемент, прячущийся под королевским носом, тогда как где-то в дальнем монастыре влачит свои унылые дни настоящий невыразительный и чахлый Уриен? Однако по зрелом размышлении от этой соблазнительной мысли пришлось отказаться. Как бы ни были братья Брогау хитры и отважны — а всегда практичнее подозревать у врага лучшие качества, — их знало в лицо и по имени слишком много народу. При потрясающем харизматическом успехе Рэндалла Баккара было бы крайне неразумно пытаться выполнить столь рискованную подмену там, где ее ежесекундно могла разоблачить любая случайность. Сапогу нашлось самое простое объяснение. В предписанных уставом деревянных сандалиях библиотекарь замерз бы здесь насмерть даже летом.

— В ваших глазах — счет масштабов моего скромного вклада в победу при Констанце.

— Этот вопрос витает в воздухе, — возразил Уриен. — Льщу себя надеждой, что по моим глазам читать не так-то просто.

— Почему? — Аранта устремила на него преувеличенно испытующий взгляд. — Или вы не верите в колдовство?

— В колдовство? — Он хмыкнул. — Я верю, что его придумали люди, оправдывая в собственных глазах, почему они не могут того или другого. В то время как оправдывать в большинстве случаев приходится собственные заурядность и леность.

— Что вы знаете о колдовстве?

— Ну… скажем так, я слыхал легенду о Ведьминой Высоте и в придачу к ней сотню солдатских баек о Бесчувственнице.

— Я этим прозвищем не горжусь, поверьте. И… что же?

— Я полагаю, Рэндалл Баккара использовал вас как некий воодушевляющий символ в красном. Однако не вижу никаких причин считать, что его собственной военной силы оказалось бы под Констанцей недостаточно. Что же до вашего якобы умения снимать боль… Вы представляете себе, на какие чудеса способна слепая вера?

Перед ее полуприкрытыми глазами встала картина боя, точнее — после боя. Рэндалл в кругу своих людей, в расколотом шлеме, с глазами, залитыми кровью. С мизерикордией, намертво стиснутой в руке, под страхом смерти не позволяя оказать себе помощь никому, кроме его Красной Ведьмы. Ценнейший акт доверия, один стоящий всего остального. Мэтр Уриен не верит в магию? Он что же, полагает, будто свои привилегии и почести она заработала не в чистом поле под Констанцей, а раньше, в королевской палатке? Возмутительно самоуверенно с его стороны.

Она совсем закрыла глаза и улыбалась тем шире, чем явственнее и громче доносилось со всех сторон требовательное попискивание.

Открыв глаза, она осталась вполне удовлетворена ковром кишащих серых тел, совсем скрывавших пол в библиотеке. Мыши лезли буквально друг на дружку. Их словно прибоем нахлестывало на ножки стола, стульев, на нижние полки стеллажей.

— Вы правда полагали, что у вас нет с ними проблем?

Вместо ответа мэтр Уриен поднялся, осторожно раздвигая сапогом мышиное месиво, прошел к дверям и растворил их настежь. Аранта одобрительно кивнула, серая река, взволновавшись, перехлестнула порог и потекла по ступеням вниз.

«Скорее друг, чем враг, а?»

— Мне удалось вас удивить?

— О да. Впервые встречаю женщину, равнодушную к мышам. Тем не менее — благодарен.

— С мышами у меня всегда получалось лучше.

— Возможно, теперь вы видите в моих глазах, — садясь на место, он подчеркнул последние слова, — очередной закономерный вопрос. А именно: с людьми вы тоже так можете?

— С людьми труднее. Приходится учитывать больше факторов, изобретательнее расставлять акценты. Чем примитивнее эмоция, которую я хочу вызвать или погасить, тем проще и быстрее я это сделаю. Но в принципе — сделаю.

— Со мной, — бросил он.

Аранта оценивающе поглядела на каменные выступы его скул.

— С вами не выйдет, — с совершенно искренним сожалением сказала она. — Вы ждете подвоха. Правда… я могла бы усилить чувство беспокойства… Как будто есть основания?

— Да, но как бы я узнал, что это сделали вы? — Он снова хмыкнул. — Естественно испытывать в этой стране беспокойство, имея фамилию вроде моей.

— Я вам как будто услугу оказала, — намекнула Аранта. — С мышками. Взамен… что вы знаете о заклятии на кровь? Неужели вы в самом деле полагаете, что Ведьминой Высоте грош была цена?

— Нет. Но мне хотелось вас разговорить. Заклятие на кровь? Вы имеете в виду, что я знаю такого, чего вы бы сами о себе не знали?

Аранта кивнула, чувствуя внутри возбуждающий комочек озноба. Поговорить о себе с умным человеком… Ощущение казалось восхитительным.

— Ритуал заклятия на крови считается в чернокнижных кругах настолько значительным, что Рутгер Баккара совершил его над сыном ценой последних минут собственной жизни. Из материалов тайного следствия по тому делу известно, что он не позволил аптекарю перевязать ему раны и истек кровью в присутствии своего кронпринца. Только затем, чтобы не позволить Силе уйти налево.

— Да и Рэндалл без колебания убьет того, кого коснулась его кровь. Я сама видела. Согласитесь, когда такое количество умных людей — я не имею в виду себя! — относится к заклятию крови настолько серьезно, что готовы ради него умереть и убить, это должно по крайней мере что-то значить.

— Мне также известно, что в ритуале заклятия существенную роль играет некое Условие, которое определяет, когда и при каких обстоятельствах заклятие перестанет действовать. Своего рода средство ограничения и контроля. Отнятие Силы подразумевает нарушение некоего Условия, на котором она была дана. С точки зрения Заклятого, его персональное Условие следует оберегать, как зеницу ока, но оно не может не оказывать влияния на направление его действий, а следовательно, способно быть вычислено и использовано против него. Осмелюсь предположить, что Рутгер Баккара обладал своей силой лишь до тех пор, пока внушал страх.

— Вы более осведомлены, чем я осмеливалась предполагать. Что, неужели есть такие книги?

— Такие книги есть, — ответил Уриен, глядя на нее с непонятным выражением. — Вы хотели бы получить их на руки?

— Да, — медленно сказала Аранта. — Мне хотелось бы узнать о себе побольше.

— Официально в свободном доступе этих книг нет. Если бы кто-то, не имеющий инквизиторских полномочий, поинтересовался ими, я должен был бы сказать, что их не существует в природе, поскольку они представляют не столько государственную, сколько церковную тайну. Более того, я был бы обязан донести своему начальству об интересе означенной персоны, чтобы ее взяли под наблюдение.

— Это касалось бы и коронованной особы?

— Это касается всех. Вы в самом деле хотите их получить?

— Дайте ее мне, если возможно. — Она мрачно усмехнулась. — Я, видите ли, тоже испытываю в последнее время… сильное беспокойство.

— Вряд ли чтение подобного рода способно успокоить.

Аранта вдруг фыркнула, не сдержавшись.

— Вы что же, не понимаете, что я располагаю средством давления на вас, мэтр? Вы всерьез рискуете, что все ваши секретные книги слопают мыши.

— Да, об этом, сказать по правде, я и размышляю.

Уриен поднялся и исчез за полками. Аранта давно разведала, что там находится его личное убежище, каморка, комнатка или келья, куда она допущена не была. Спустя минуту он вернулся с большой плоской книгой, положил ее перед Арантой на стол и встал рядом, глядя вниз с высоты. Пальцы ее неуверенно прошлись по тиснению со следами выкрошенной позолоты. Неразличимые глазу руны сложились в название «О богопротивных ритуалах». Из пачки спрессованных пергаментов пахнуло сырым теплом, щупальца неожиданно сильного искушения проникли ей в плоть и кровь и в самое сердце. Она подняла тяжелый, обтянутый кожей, а изнутри, видимо, снабженный железной вкладкой переплет, и вдохнула запах плесени, идущий из пачки неровных желтых пергаментных листов. Колдовство содержалось в самой книге, словно она была пропитана жизнью мага. Его кровью. В глаза бросились выписанные в тщательной старинной каллиграфии слова «заклятие», «кровь», «враг рода человеческого».

— Как странно, — сказала она вполголоса, — что об этом написана книга. Я привыкла, что люди говорят о Силе сродни моей лишь вполголоса, делая знак от сглаза. Кто же осмелился сохранить свое мнение на века?

— Это материалы следствия и протоколы инквизиторских судов, — ответил Уриен, хотя она не ждала ответа. — За каждую страницу здесь плачено жизнью.

Да. Она почувствовала это, когда только взяла ее в руки.

— Вы говорили мне, что книги дороги. Только, — она подняла на него глаза, — не говорите мне, будто вы ее не читали!

— Ради таких книг, — ответил он, не моргнув глазом, — любопытствующие принцы идут в библиотекари.

— В инквизиторы, хотели вы сказать. — Она поглядела на него обманчиво безмятежным взглядом. «Скорее враг, чем друг?» — Вряд ли вы кого-то удивите интересом церкви к моей персоне. Уверена, на меня стучит множество дятлов и помимо вас.

— А я и не собирался на вас стучать.

— Небескорыстно?

— Разумеется.

— Но вы ведь не станете утверждать, что никак не связаны с инквизицией? Для этого вы слишком много знаете о делах, которые вас не касаются. Лучший подарок, какой мы можем сделать нашим врагам, — это недооценить их, не так ли? А мы с вами договорились, что подарков друг другу не делаем.

— Я могу отнять у вас книгу, и присягну, что ее никогда не было на свете.

— Нет. Я разбужу Кеннета.

— Я справлюсь с вами обоими.

— Не факт, — возразила Аранта, напрягаясь на стуле. — У вас нога подвернется. Желаете попробовать?

Мэтр Уриен усмехнулся и поднял руки вверх, подавая знак, что сдается.

— Я не вхожу в состав Трибунала, — сказал он. — Однако я, разумеется, подотчетен ему. Когда бы я получил назначение в комиссию, отказываться бы не стал. Там, как нигде, необходимы здравомыслящие просвещенные люди. Однако если вы, миледи, принесете в жертву силам зла хоть одну черную кошку, я отправлю вас на костер, и голос мой не дрогнет. Если меня спросят, я не имею права молчать. При одном условии, — он поднял палец вверх, — если это не затрагивает тайну исповеди.

— Сладко поете. Не могу понять, принципиальны вы или беспринципны. И что мне в вашем случае более выгодно?

— Я принципиален, — ответил Уриен. — Хотя не ортодоксален. Я думаю, именно это вам и выгодно. Вам не нужно меня бояться, вы мне симпатичны, я не желаю вам никакого зла и не шпионю для святой инквизиции.

— Слово?

— Слово Брогау вас устроит?

— Да, если его даете вы.

Оба замолчали, наблюдая, как медленно темнеет в библиотеке.

— Мне кажется странным слышать о беспокойстве от вас, — задумчиво произнес Уриен. — Второе по значимости лицо в государстве. Слыхал, вы не отчитываетесь даже перед королем. Более того, говорят, вы можете позволить себе все. Не могу не согласиться с тем, что в определенных кругах это вызывает досаду. Однако пока Рэндалл Баккара вам благоволит, — он пожал плечами, — вам ничто не грозит.

— Пока я ему нужна. Что будет со мною, когда он превратит меня в ничто?

— Рэндалл Баккара знает ваше Условие?

— Да, разумеется. Как бы иначе он мог мне доверять? Собственно, это был первый вопрос, который он мне задал после того, как узнал мое имя. Хотя, уверена, это его больше интересовало. Я рада служить королю. — Против воли ее передернуло. — Нас многое связывает. Хотя вам, возможно, удивительно, что на такую честь претендует полуграмотная деревенская ведьма. Некоторым образом я привыкла ценить свою силу. Я прожила с ней всю жизнь. У меня, собственно, нет больше ничего, чем стоило бы дорожить. Если Рэндалл отнимет ее, что-то сильно изменится. Не то чтобы мне было жалко. Хотя я лукавлю, жалко, конечно. Преданность моя безусловна, и если бы речь шла лишь о любви меж нами, как это было когда-то, все выглядело бы иначе. Но я, черт возьми, не желаю скормить свое единственное достояние прожорливой прорве его Условия!

— Мне следует предположить, что вы тоже знаете его Условие?

— Знаю. Оно еще забавнее, чем то, каким наградила меня мать под впечатлением своей собственной не сложившейся личной жизни. Но вам не скажу. Как я уже говорила, преданность моя безусловна. Извините, но раз вы дали мне именно слово Брогау, я должна это как-то учитывать.

Уриен встал, привычно подбросил в огонь дров, запалил канделябр. Аранта выпила бы сейчас вина, но здесь на это рассчитывать не приходилось. И без того была не оправданная никаким здравым смыслом роскошь от того, что нашелся человек, согласный поговорить с ней о ней.

— Не кажется ли вам странным, миледи, что война, такая затяжная и вязкая, какой она была вначале, с вашим появлением возле короля завершилась в один сезон его блестящим триумфом?

— Это так вы «не верите» в колдовство, мэтр? Вы, кажется, утверждали в начале нашего разговора, что для этого достаточно было гения Рэндалла и его военной силы? Тем не менее продолжайте.

— Отмечено и общепризнанно, что Рэндалл Баккара способен разбудить и поставить себе на службу лучшие человеческие побуждения. Таким образом он вдохновлял своих людей на подвиги сверх людской мощи. Так говорят байки, но в каждой байке есть доля… байки. Почему после вашего появления у него это стало лучше получаться?

— И у вас есть предположения?

— Представьте себе. Такие вещи не обходятся безнаказанно. Фигурально выражаясь, за каждую душу Рэндаллу Баккара приходилось расплачиваться собственной душой. А души на всех не хватит. Может быть, ему было проще держать вас. Женщину, заклятую на кровь. А остальное уже предоставить вам. Вы боготворили его, а ваше чувство заражало всех, кто по неосторожности оказывался в пределах досягаемости. Вы транслировали свои восхищение и преданность точно так же, как транслировали бесчувствие раненым на операционном столе. Согласитесь, его это в значительной степени разгрузило и позволило прилагать силы более результативно. Иначе зачем бы вы ему? Какой смысл ему в ваших советах, когда в его распоряжении были лучшие военачальники, каких только можно купить за деньги? Единственное, о чем ему теперь приходилось заботиться, так это чтобы ваша любовь к нему не угасала. Что, разумеется, никак не умаляет чувств, на которые он себя обрек. Битва при Констанце, Ведьмина Высота… Вы станете утверждать, будто все это выросло из ничего?

Одни женщины плачут, когда им бросают в лицо таким образом представленную правду. Другие не верят. Аранта почувствовала себя так, словно все внутри нее пересохло. Должно быть, она никогда не ощущала себя женщиной-как-другие. Умный человек не обязан смотреть на их отношения с точки зрения глупого романтического подъема.

— А что ему еще оставалось делать? Я полагаю, ему повезло, что рядом оказалась такая, как я. И я рада, что он сумел использовать меня должным образом. Можете сказать, что ваша инквизиция пользуется вашими услугами иначе?

Ей показалось, будто он пожалел о своих словах, но это было секундное. Скорее игра огня в рельефах его лица, читать по которому ей не дано.

— Я не хотел причинять вам боль. Иногда люди… и даже монахи говорят то, что говорить нельзя. Что я могу для вас сделать?

— Разве я хотела, чтобы вы для меня что-то сделали? Я просила всего только книгу. — Она помолчала. — Он хочет на мне жениться. Это значит, он больше во мне не нуждается.

— Вы говорите так, будто вам не нравится сама идея. Что, брак каким-то образом нарушает ваше Условие?

— Естественно, ведь я заклята на девственность.

В жизни не могла надеяться увидеть этого человека с вспыхнувшими ушами. Удовольствие было столь велико, что она бы снова сказала, выпади удобный случай.

— Так, — вымолвил мэтр Уриен, храбро вступая в бой с собственным смущением, — с этого момента разговор приобретает статус исповеди? Потому что в глазах всего света вы и король… — осторожно начал он и замолк с пылающими мочками ушей. — Или есть способы… — Он вконец замолчал, покраснев еще больше.

«Хороший мальчик», — съехидничала про себя Аранта. В самом деле, не с Кеннетом же обсуждать королевские матримониальные планы. А поговорить хотелось.

— Никаких способов, — сказала она строго, смеясь в душе. После ночлежки, лагеря, лазарета уж об этом-то она могла говорить совершенно спокойно. В принципе вполне равноценный отыгрыш за все те безобразия, в которых она его тайно подозревала. Обижаться ей не на что. — Никогда. Меж нами всегда все было очень достойно. По-королевски высокое и благородное чувство. Хотя, опять же между нами, Рэндалла трудно назвать образцом супружеской верности.

— Имейте в виду, ему не так-то просто на вас жениться при живой жене, — сказал вдруг Уриен. — Для развода требуется основание. Супружеская измена таковым не является. Причем учитывайте, что это королевский брак. Если королю хочется это сделать, ему придется отыскать против принцессы рода Амнези что-то очень весомое. А там… Возможно, вы что-то приобретете взамен.

— Вы меня успокоили, — едко отозвалась Аранта. — Едва ли это будет больше того, что я имею сейчас, и гораздо меньше, чем владеет Венона Сариана. А она всегда вызывала у меня снисходительную жалость, хоть она и природная принцесса.

— Вы его не любите.

— Что? — Она вытаращилась на него в совершенно искреннем недоумении. — Вы с ума сошли? Как это может быть? Это… вырублено топором на камне, подписано королем и скреплено гербовой печатью! Это чувство… прихлопнуто магией.

— Это ваше дело — гадать, как. Это ваши колдовские штучки. Не могу сослаться на личный опыт, но я выслушал достаточно исповедей. Я видел людей с обнаженной душой. Во всем, что вы мне тут рассказали, я и намека на любовь не заметил. Ни с вашей, ни с его стороны. Иначе вы были бы вместе сто лет назад и не рассуждали бы о потерях. Или вы мне врете. Что я, разумеется, не могу запретить.

Аранта несколько раз глубоко вздохнула. Еще немного, и она подпалит ему библиотеку.

— Все не так, — сказала она. — Поймите, Рэндалл как никто знает, что это значит для человека. Он не мог сорвать меня, не дав расцвести. Он хотел, чтобы я достигла своей вершины.

— И что, вы ее достигли?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Обстоятельства изменились. Это связано… да, уверена, с ним самим и с его Условием. Ему это жизненно надо. Давайте сойдемся на том, что здесь ни вы, ни я — не эксперт. И не будем совать сюда носы. Даже, — она подчеркнула, — очень длинные инквизиторские носы.

— Уриен, — позвала она его, когда он повернулся к ней спиной, — я видела вас с мечом. Я… разбираюсь. Вы очень хороши. Мне это кажется странным… при ваших-то обетах.

— Это мой нос вы назвали инквизиторским?

— Наш разговор все еще имеет статус исповеди?

— Это не имеет ни малейшего отношения к исповеди. Во-первых, как вы могли заметить, я работал тренировочным мечом. Им можно поранить или убить только по несчастливой случайности, а уж настолько-то, как вы справедливо заметили, я хорош. Во-вторых, несколько сотен лет назад в списке принимаемых обетов не было ничего о запрете на прикосновение к оружию. Монах не имеет права защищать собственную жизнь. Но если он здоровый мужик, то он может и обязан защищать свои идеалы, свои стены и тех, кто ищет в них пристанища. И даже более того, существовало несколько особо выделенных военизированных монашеских орденов, служить в которых было честью для отпрысков даже самого высшего дворянства. Их называли рыцарями Храма. Влияние их было огромно, сокровища — несметны, а их вооруженные силы под предлогом борьбы с сарацинами за Гроб Господень использовались при экспансии на Ближнем Востоке. Они не гнушались отстаивать славу своего оружия даже на презренных и суетных светских игрищах. Когда они превратились в силу, угрожающую престолам, их уничтожили по обвинению… догадайтесь с одного раза!.. в черной магии и в нарушении обетов. Так появился этот высосанный из пальца запрет. А то, чего не было изначально, не может быть нерушимо. Тем более это доставляет мне удовольствие, и, безусловно, полезно. — Он потянулся, забросив руки со сцепленными пальцами за голову, хрустнув суставами и поведя плечами. — Отец ходатайствовал о продолжении моих занятий, и полученное им разрешение никто не отменил. Если только король, — он оглянулся, — лично не позаботится.

Аранта некоторое время размышляла о полезности некоторых иных запретных удовольствий. Для всех.

— Сколько вам было лет, когда вы променяли на это… все?

— Это избыточная информация, — сказал он резко. Аранта пожала плечами. Ей еще хотелось спросить, была ли у него в жизни девушка, но, похоже, именно здесь ее и срезали. В конце концов она тоже чувствовала себя неловко, пока он выпытывал ее подноготную. Вот бы ей тогда так же сказать, коротко и веско. Небось отвязался бы. Беда в том… ей не хотелось, чтобы он отвязывался.

— Четырнадцать, — услышала она из-за спины. — Довольно много. За рано взрослеющими рыцарскими сыновьями к этому возрасту уже, как правило, числятся первые служанки на сеновалах. И если Гайберн Брогаухоть сколько-то хотел перетянуть канат на свою сторону, он должен был постараться, чтобы сын его сделал выбор осознанно. Впрочем… пожалуй, это действительно избыточное знание.

«Только не говори мне впредь, будто не веришь в колдовство!»

После вечерней ванны, когда замковые служанки вытаскивали из ее покоев бронзовую бадью с мыльной водой, Аранта в полотняной сорочке до пят и в алом халате — пора привыкать к хорошему! — собиралась лечь в постель. У изголовья, рядом с масляной лампой, ждала ее вожделенная книга. Едва научившись складывать буквы в слова, Аранта пристрастилась к чтению лежа и сейчас предвкушала удовольствие, когда она задернет занавеси балдахина и останется под ним в круге света, в одиночестве, с книгой, пропитанной одной ей понятной магией.

Место, где она жила, было обставлено с доступной ей роскошью. Алые пологи, золотистые шелковые простыни с узорчатыми каймами — короля принимать на таких простынях! — пушистый сарацинский ковер, поглощавший сырое дыхание камня, зеркало из листовой бронзы. Она как раз расчесывала перед ним влажные кудрявые волосы. Сегодня она себе даже нравилась. Окна были застеклены шариками и задернуты портьерами. Сквозняку закрыта дорога. Теплая, уютная, безопасная, охраняемая снаружи берлога.

Из-за занавесей, отделявших ее спальню от сеней, донесся короткий резкий стук. Услыхав его, Аранта со свистом втянула воздух сквозь зубы. Пока она, сжав кулаки, размашисто прошагала в обиталище Кеннета, удар повторился еще дважды.

— А зайдет кто-нибудь в этот момент? — спросила она.

— Научится вежливости и впредь будет стучать, — невозмутимо ответил ее секретарь и страж.

Из дверной доски торчали три метательных ножа с легкими витыми рукоятками, вбитые так, что вместе образовывали нечто вроде клеверного листа.

— Ты знаешь, я не переношу эту привычку.

Он приподнял брови и ничего не сказал. Аранта развернулась обратно.

— Погоди, — услышала она за спиной. — С этим человеком… будь поосторожнее, ладно?

Она повернулась.

— Ты о мэтре Уриене?

— О ком же еще?

— Я думала, вы друзья.

— Мы друзья. Но, согласись, он не ради моих прекрасных глаз там, на военном дворе, плюхается. При всем моем энтузиазме я ему для спарринга не партнер. Таких, как я, Уриен может держать четверых, ковыряя при этом в зубах. Он оказывает услугу… кому-то. Я этим просто пользуюсь.

— Да, я знаю, кому оказывается эта услуга.

— Зачем?

Аранта сделала три шага обратно и присела на краешек тахты.

— Если ты этим пользуешься, почему тебе не все равно?

— Я за тебя умру.

Она схватилась за голову.

— Кеннет, это мы уже проходили. Все мы тут слишком бодро друг за дружку умираем. От тебя этого не требуется, усек? Единственное, чего я пытаюсь от тебя добиться, чтобы ты жил нормально.

Он дернул уголком рта, но не позволил ей перевести разговор на себя. Не стоит недооценивать Кеннета.

— Стало быть, ты меня уже не ненавидишь?

— А смысл?

Нет, все-таки все, что было сделано для Кеннета, было правильно. Глядя в его глаза, она видела, что парень в порядке. Выглядело так, будто давний ее спор с Рэндаллом о смысле его дальнейшего существования, в запале которого король припечатал Кеннета проклятием, обрекающим того на нищету, отчаяние и безнадежность, разрешился вопреки всякому здравому смыслу в ее пользу. Словно ее магия возобладала над магией более могучей, направляемой более опытным волшебником. Словно она выиграла Кеннета у Рэндалла. Это радовало. От этого было тепло. Оно того стоило.

— Хороший вопрос. Ну и зачем он возится с тобой, по-твоему?

— Станешь убеждать меня, что он не делает одно ради другого?

— И ты видишь в этом опасность для меня?

— Тот еще ферт, — повторил Кеннет с чуть заметной улыбкой. — Обаятельный до черта. Я бы с ним в шахматы играть не сел. Будь осторожна. На что только не пойдет инквизитор, чтобы обратать пособницу дьявола.

— О-о!

Вряд ли Кеннет понял, что сказал, но мысль показалась ей достойной того, чтобы задернуться вместе с нею за занавесками балдахина.

— Он дал мне слово Брогау.

Кеннет поглядел на нее с чуточным сожалением.

— Держалась бы ты уж лучше Рэндалла. Он предсказуемее. Не хочу никого обидеть, но последний человек, который до него размахивал словом Брогау, одну жену законопатил в монастырь, у другой убил сына… ну, попытался, и вошел в историю с репутацией Узурпатора и Цареубийцы.

— Это же не один и тот же человек.

— Я имею в виду вопросы, которые он задает. Ему до смерти интересно, как ты устроена.

Улыбка ее погасла, и банный румянец сошел с лица. Они сговорились все сегодня? Осталось только Рэндаллу наговорить гадостей про тайные мотивы Кеннета аф Крейга, и круг замкнется. Но уже открывая для возражения рот, поняла, что Уриену Брогау тоже не стоило недооценивать Кеннета. Он интересуется историей новейших войн? Как бы не так! Он не знает, как стояли войска под Констанцей. Он лучший друг попавшей в затруднительное положение женщины? Черта с два! Было слишком неосторожно недооценивать своего первейшего врага — церковь, представляя ее себе в виде скопища пугливых мракобесов, в чьем арсенале лишь дыба и костер. И от которых бережет ее Рэндалл Баккара, потому что сам такой же. Она не предполагала, что церковь способна выставить против нее игрока, на которого она сама, кровь из носу, пожелает произвести впечатление. Аранта почувствовала себя опустошенной, разбитой, преданной и униженной. Дурой, купившейся на ласку человека, чья форма черепа казалась ей неотразимой, на краснеющие уши, на то, что мышек топтать не стал, на то, что немножко нарушал и немножко боялся. Кот не дремлет, когда мышка-ведьма обнюхивает его усы.

Вот только не переиграла ли церковь самое себя? Человек держит у изголовья книгу о заклятии крови. Он заявляет во всеуслышание, что не верит в существование сверхъестественных сил, и в то же время с легкостью оперирует основанными на них логическими построениями. Он знает о Могуществе много. Больше нее самой, обладающей им с рождения. Он прочитал о нем много книг, выцеживая сведения буквально из междустрочий. Он обладает дотошным и рьяным умом. Да он бредит запретным Могуществом! Она, Аранта — драгоценный источник, капля ее крови сделает его равным богам, но сама по себе кому и зачем она сдалась. Могущество, за которым мужчины не видят ее, как, бывает, не видят за деревьями леса. Или, на худой конец, карьера, если ему удастся разоблачить и низвергнуть столь высоко взлетевшую ведьму. Так или иначе она могла бы дать ему и то, и другое. Во имя святейшей цели он мог даже решиться с ней переспать. Ему бы отпустили. Святой отец, вас ждет большое инквизиторское будущее. Вот только… не забывается ли он, представляя себя котом? Перед королем все они — мыши. И мэтр Уриен ходит по куда более тонкой ниточке.

Оказалось, она стоит босиком на каменном полу.

— Мы посадим Рэндалла играть с ним в шахматы, — сказала она. — И посмотрим, что из этого получится.

— Последнюю руку бы отдал, чтобы посмотреть, — хмыкнул Кеннет.

Но это означало, что в библиотеку она больше не пойдет. Задернув полог, она с отвращением отодвинула от себя книгу, которой касались его руки, погасила лампу, свернулась под крытыми сукном овчинными одеялами, уместившись едва на четверти необъятных просторов своего ложа.

Со всей силой оскорбленной в лучшем чувстве женщины, помноженной на всю мощь жившего в ней волшебства, она воздвигла меж ним и собою огненную стену. «На костре ты меня получишь!» Только церковь защищает Уриена Брогау от Рэндалла. Только Рэндалл защищает ее от церкви. Рэндалл, который ярче золота и звонче серебра. Она всхлипнула и заснула с его именем на устах.

Стояла отвратительно серая, слякотная и скучная зима.

7. ВЕНОНА САРИАНА НАНОСИТ ОТВЕТНЫЙ УДАР, ИЛИ ДА ПОРАЗИТ ТЕБЯ ГОСПОДЬ ЦЕЛЛЮЛИТОМ!

Ничто, как будто, не случилось. Аранте, как и прежде, приходилось разбираться в хитросплетениях дворянского наследования, привычно лавируя в поле действия разнонаправленных сил, а в качестве отдыха принимать участие в зимней охоте по хрусткому снегу, где король и его нотабли тешили тело молодеческой забавой.

Для королевской охоты выбирался, как правило, солнечный день с умеренным морозцем. Выезжали на охотничью дачу толпой, тесным кругом приближенных, попасть в который было золотой мечтой всей дворянской молодежи. Громко и сбивчиво толковали о специфике, дышали паром, нянчились со своими собаками, вечерами пили вино у камина, днем пили вино прямо на улице, сидя в сбитых из снега и залитых водой креслах, на которые набрасывали ковры или меха. Пили «Драконью кровь» и «Львиное молоко», и в качестве экзотики — какую-то совершенно невозможную горилку с привкусом дыма. Никогда прежде она не уходила спать настолько пьяной. Аранте запомнились эти дни прикосновением к щекам воротника дамской беличьей шубки, интригующим положением единственной дамы в исключительно мужской компании, тяжестью и запахом медвежьей дохи Рэндалла, которую он оставлял ей держать, отправляясь куда-то с рогатиной, по колено в снегу, утолять свою страсть победителя. На солнечной стороне охотничьей дачи звенела капель, превращая края крыши в изысканные ледяные кружева. Внешне нотабли проявляли по отношению к ней галантность, обусловленную присутствием короля, но тем, что было ей дано сверх обычного, Аранта почти физически ощущала их гадливость и страх, как будто их вынуждали касаться гадюки.

Ее присутствие при отсутствии Веноны Сарианы приняло официальный характер, а отсутствие королевы было уже скорее правилом. И это что-то значило… ей не хотелось размышлять, что именно. По крайней мере Рэндалл обладал достаточным влиянием, чтобы заставить их терпеть ее возле трона. Однако он по-прежнему оставлял ее одну в ее покоях, и часы досуга она проводила теперь, глядя в свое окно через площадь, на то, как в руках строителей воплощается Белая Мечта Веноны Сарианы.

Сперва, когда возводилась только коробка, ясно было, что удовольствие это дорогое. Потом, когда все сооружение приобрело законченные очертания, Аранта вкупе со всем столичным населением, с той его частью, что давала себе труд подумать, оказалась ввергнута в некоторое недоумение. То, что ради строительства нового дворца через площадь напротив старого были снесены прилежащие дома, не удивило в принципе никого, кроме пострадавших домовладельцев. Государственные дела всегда так делаются. Но оказалось, что никто не готов назвать дворцом головоломку, словно составленную вплотную из прямоугольных коробок различной величины. Причем некоторые из граней этих коробок были полностью стеклянными. Не маленькие, в кулачок ребенка, шарики, а плоские прозрачные, почти не искажающие взгляд листы превосходного качества, выписанные Веноной Сарианой с родины. Вместо глухой каменной ограды, как это испокон веков водилось у Баккара, Белый Дворец огородили изящной решеткой из чугунных прутьев-копий, на которой практически постоянно висели, заглядывая внутрь, оруженосцы и слуги, посланные господами по делам, и праздная чернь толпилась за их спинами. Все сходились, что в этакой хабазине зимой будет страшно холодно. Однако те немногие местные мастера, в основном кузнецы и каменщики, которым удалось получить работу на этом строительстве, разнесли по Констанце сплетню: якобы топить там станут не дровами через камин или изразцовую печь в каждой комнате, как то водилось до сих пор, а пропуская по чугунным трубам горячую воду и пар, и что трубы те пронизывают все строение, как мышиные ходы. Большие окна не скрывали от любопытных глаз строительной возни, и Белый Дворец стал на эту зиму первым развлечением Констанцы, хотя в обществе бытовало мнение, будто бы королева сходит с ума. И только некоторые буржуа, кто в принципе мог себе это позволить денежно, погружаясь в задумчивость, вполголоса произносили:

— Живут же люди. Надо ж такое выдумать.

Потом, когда разнесся слух о том, что королева набирает пансионерок и стипендиаток, началось привычное оживление среди дворянских семей. Хотя те, склоняясь к обычаю, предпочитали употреблять слово «фрейлина». Последовал короткий период грандиозных смотрин, результатом которого стало недоумение в знатных семействах. Оказалось, что и здесь Венона Сариана не собирается придерживаться веками освященных правил. Она набирала дурнушек.

Сказано: для того, чтобы слыть красивой, девушка должна быть молодой, здоровой и пухленькой. Знатность, исторические заслуги и близость фамилии к трону повышали ее шансы стать фрейлиной и соответственно еще более упрочить положение семьи. Графы, маркизы и бароны поставили ко двору Веноны Сарианы целый воз девиц, удовлетворявших упомянутым требованиям, и были буквально ошеломлены, когда тех с вежливыми извинениями вернули обратно.

Она брала девушек из ничем не прославленных родов, захудалых в переносном и главное — в прямом смысле! Тощих, безгрудых, веснушчатых, а бывало, что с такими носами, за которыми и лица толком не видно. Выбор королевы дал еще один импульс уличным толкам, и оруженосцы, желая убедиться воочию, вновь повисли на ограде. Сплетня подтвердилась, стадо застенчивых дурнушек, где каждая считала себя уродливее других, обделенных приданым в пользу хорошеньких сестер и привыкших к тому, что при молодых господах — не приведи Заступница, увидят! — прячут в дальние комнаты; обреченных проживать век в женских монастырях; не знающих, куда девать себя в ожидании непременных насмешек, вселилось в Белый Дворец и первое время старалось жаться по дальним комнатам и не показываться на свет. Теневая версия гласила, что королева по женской своей стервозности желает выглядеть выигрышно на фоне уродин. Но, пожалуй, никто не осмелился повторить это вслух.

Однако время шло, весна паром дышала зиме в спину, льдинки на стеклах окна, куда глядела Аранта, таяли, и даже сквозь бегущую по выпуклостям шариков воду было видно, что живется дурнушкам не так уж плохо. У них изрядно прибавилось уверенности в себе, они все чаще вылезали из недр своего убежища на заснеженный двор, где тут и там вырыты были ямы под деревья будущего сада, играли там в салочки и снежки и наполняли площадь меж двумя дворцами азартным дразнящим визгом. Некоторые из них оказались мстительно остры на язык, обижать их сейчас злым словом становилось себе дороже, в ответ нежные девичьи уста исторгали такое, что краснели даже лошади извозчиков и, что характерно, висящих на заборе молодых оруженосцев явно не убывало.

Внутрь самого дворца народу допускалось до обидного мало. Весь постоянный персонал проживал там со своими семьями, почти все они были иностранцы, а поставщики хлеба, молока, овощей и мяса никуда во внутренние помещения не допускались. Кажется, даже часовня там была своя собственная. Таким образом, Белый Дворец и все, с ним связанное, представляли собой замечательно сочный кусок мяса, на котором варился бульон всех сплетен Констанцы.

Нет, конечно, Венона Сариана не держала своих воспитанниц в монастырской строгости. Будучи сама сравнительно молодой женщиной, она прекрасно помнила, какую силу противодействия порождают ограничения, налагаемые на ниx. Поэтому время от времени, согласно расписанию, в Белом Дворце устраивались молодежные балы с приглашением родственников, друзей и братьев исключительно из избранного круга. Прочим благосклонно предоставлялась возможность наблюдать с площади сквозь ограду веселую суматоху и танцы теней на освещенных изнутри заиндевевших стеклах или задернутых кремовых занавесках. Завсегдатаи этих вечеринок в своем постоянном составе образовали так называемый теневой двор Веноны Сарианы. Как это всегда бывает, если царственные супруги живут врозь.

Тем временем, по таинственной женской почте, механизм которой во все времена представлял загадку для худшей половины человечества, разнеслась весть, будто бы отныне и вовеки нет ничего позорнее попки в ямочку. Проревевшись, красавицы, отвергнутые, как кандидатки в фрейлины, сели на диету. Родители сбивались с ног, устраивая им достойные браки, ведь за каждой тянулся шлейф памятной неудачи, и женихи, решаясь на столь ответственный шаг, непременно хотели знать изъян будущей невесты. К тому же оказалось, что многие из младых сынов где-то что-то слышали и понахватались новомодной дури, а кое-кто даже что-то такое уже и попробовал, и ни в какую не соглашались жениться, если подозревали за родительской избранницей ножки вроде свинячьих.

К слову сказать, интерес к ножкам до свадьбы в приличном семействе считался хоть и предосудительным, но все же по-мужски понятным, однако стремление потенциальных невест продемонстрировать, что с этой, самой важной стороны, они вполне кондиционны, потрясало самые устои. Что говорить, если даже Аранта в свои банные дни нажимала пальцем на бедро в направлении к колену вниз, с волнением ожидая, не пойдет ли его поверхность постыдной рябью преждевременной дряблости!

Сами стипендиатки, ясное дело, были недоступны для широкой сферы подражателей, однако новые веяния расходились по столице, проникая через «тех же, что и во дворце» парикмахеров и белошвеек в общество, приближенное к королю, и далее, извращенные и перевранные до невозможности через горничных и молочниц — в буржуазные круги, где подхватывались с энтузиазмом, пугавшим благонравных папенек, и со вкусом, вводившим в шок воробьев под стрехой. В обиход врывались лаки для ногтей и краски для лица, причудливые стрижки и маленькие груди, зеленые тени и брови, нарисованные до самых висков. А один подвижник в преклонных годах, славный святостью настолько, что на своем веку на женщину не поднял и взгляду, увидел во сне Апокалипсис, и выглядело это так, будто бы шла по улице девка в облегающих кожаных штанах. Потрясенный святой прожил после пробуждения ровно столько, чтобы пересказать пророческое видение, каковой факт чрезвычайно повысил его ценность, придав ему статус божественного откровения, а уж другие в процессе пересказа прибавили, что в ноздре у блудницы было кольцо, а в распахе душегреи виднелся оголенный пупок, однако простое здравомыслие подсказывает, что на подобные жертвы все же не способна ни одна особь женского пола даже во имя всесильного молоха моды. Содержательницы домов терпимости сбивались с ног и выходили за рамки бюджетов, перешивая своим девкам завлекательные наряды в соответствии с новым сезоном, и ругмя ругались, преодолевая цеховое сопротивление портных и модисток. До сих пор только ими, да еще одиозным Рутгеровым уложением о цветах, подобающих сословиям, диктовалась ширина корсажных оплечий, пышность рукавчиков, количество оборок на чепцах, цвет и узор бисерной вышивки. Дело, однако же, того стоило.

А между тем близилась весна, и пробуждались живительные соки. Горячие головы погружались в дурманящий бред смутных предвкушений. Наступающий год грозил пройти под знаком Женщины, таинственной, влиятельной и непредсказуемой. Ее значение, влияние и участие в общественно значимых областях опасным образом возрастало. И молодые сыновья, и более зрелые мужи деятельного возраста буквально сходили с ума вместо того, чтобы направлять все силы оного к делам основательным и освященным матерью церковью: строительству своей карьеры, например, или семейному бизнесу. Девицы вместо благонравия и замужества внезапно помешались на своих стрижках и ножках. Ценности пошли под откос. Ситуация выходила из-под контроля. Менялся самый, что называется, стиль жизни. Она становилась дорогой, легкомысленной, не выгодной никому, кроме тех, кто производил предметы роскоши и излишеств или ввозил их из-за границы. Однако и тут не обошлось без недовольных: никто, скажем, не ожидал, что в этом сезоне дамы и девицы откажутся от широких юбок с множеством складок на талии и от ваты в корсаже, что драгоценные вышитые фризские полотна, и лиможские жаккардовые шелка, и тюки немурского бархата станут пылиться невостребованными на складах, что рогатые бургундские чепцы объявлены будут признаком косности, а хитом сезона станет тончайший ледяной трикотаж, вытканный по фамильному секрету Амнези словно на лунных лучах, и роспись по ногтям перламутром. Что пухлые сдобные булочки с носиками-кнопками и невинным взглядом в этом году скорее всего не выйдут замуж. Что в цене неожиданно окажутся вертлявые узкие бедра, дерзкие глаза, подведенные черным, и пухлые рты, наводящие на мысли о пороке. За решеткой Белого Дворца их было только тридцать, однако по всей Констанце — сотни, и тысячи — по стране. Убытков не понесли только булочники, вовремя сообразившие добавить к ценникам своих соблазнительных изделий слово «легкий». Чуткие носы слышали в этом запах греха. Официальная церковь, желавшая сохранить лояльность по отношению к трону, глядя на творящееся безобразие только безмолвно разевала рот с амвонов. В далеких деревнях ортодоксы на подвластной им территории предали «рядящихся ведьм» анафеме, а дело забыли. Однако чем ближе к столице, тем более политическим выглядел этот, казалось бы, невинный вопрос. Как бы то ни было, за ним ведь стояла королева. А все, что ее затрагивало, упиралось в определение ее статуса подле короля. Статус же сей выглядел при существовании Красной Ведьмы весьма сомнительно, а следовательно, мог быть оспорен.

Дело встало за малым. Кто-то должен был поднять голос против безумия, а стало быть, против королевы, и посмотреть, что из этого выйдет. Остальные, кто решал для себя, какую позицию и на чьей стороне им занять, тоже охотно выяснили бы, кто в этом доме хозяин.

Вот примерно в этом духе, посмеиваясь на каждом слове, Рэндалл разъяснял суть проблемы Аранте. Ему принесли жалобу. Одна жалоба, однако, еще не дождь. Робкая, стыдящаяся своей косности цидулка престарелого архиепископа Констанцы ссылалась на недоумение среди прихожан и просила короля внести ясность в преследуемые королевой цели, дабы правильно и в духе времени отвечать на обращаемые к церкви вопросы, порождаемые смятенными чувствами и умами. Архиепископ был пожилой мяконький моллюск с реденькими седыми волосиками и розовой, как попка младенца, кожей. После памятного с детства мятежа кардинала Касселя Рэндалл терпел на руководящих церковных постах персонажей только такого характера, которые не вызывали у него навязчивых идей о творящихся за спиной интригах. И раз уж речь зашла об этом, Уриену Брогау с его фамилией и очевидной харизматической силой вряд ли грозило сделаться в царствие короля Баккара заметной персоной даже на избранном им поприще.

По собственной воле отказавшись от библиотеки, Аранта, как и следовало ожидать, на пустом месте не осталась. Она по-прежнему тонула в море лиц, среди незнакомых людей, по какой-то причине считавших ее способной повлиять на решение короля и обращавшихся к ней за помощью и поддержкой в каких-то их неотложных имущественных или судебных делах. И чем дальше она забредала в этот лес, тем непроходимее становилась чаща. Ощущение потери было, но неотчетливое, со временем почти совсем угасшее, и вообще эта утрата оказалась не из тех, с какими невозможно жить. Лишь Рэндалл иногда беззлобно подтрунивал над нею, словно всегда знал, что книжная мудрость окажется для нее непреодолимой. Она даже была ему благодарна, словно он был морем для ее парусника в бушующем море всех и всяческих неопределенностей. Она даже стала принимать это за одно из проявлений любви. Рэндалл выглядел довольным, как сытый кот, и перестал заикаться о том, что неплохо бы спустить «на всякий случай» Уриена Брогау в ледяную яму, а она, соответственно, — размышлять, как полезет его оттуда выручать. Потому что полезет. Она даже находила удовлетворение в тайных соображениях по поводу того, как ловко, не говоря ни слова правды, ей удалось обвести за нос обоих мужчин, которых интересовало в ней ее Могущество. Она, правда, жалела, что не сказала вкрадчивому мэтру чуть меньше, но… в сущности, даже и сказав все то, что сказала, она только раздразнила его любопытство и неудовлетворенную жажду запретной силы. Она мрачно улыбалась про себя, представляя, как он кипит и беснуется, оставшись в одиночестве и в проигрыше там, у себя, в сквозящей клетушке под самой башенной кровлей. Так ему и надо. Ни один самодовольный хрен больше не использует ее по своему усмотрению. Один, правда, использует, но в условия договора это входило с самого начала, так что принять это было проще. Но Брогау больше не получат ничего из того, что принадлежит Баккара, заметано живущим в ней волшебством. Она почему-то продолжала надеяться, что Уриен беснуется и недоумевает, где допустил промашку. Хотя вряд ли эти недоумение и бешенство выходили наружу дальше слоя его кожи. Этот стервец превосходно собою владел.

Однако не подлежало сомнению, что архиепископ в своем послании обобщил поток поступавшей к нему мутной, зачастую анонимной клеветы, нуждавшейся если не в пресечении, то хотя бы в высочайшей реакции. Тем более что осторожные, приниженные по форме запросы поступали к королю и от достойных членов общества, отцов возвышенных семейств, пренебрегать коими было бы политически неверно. И это в стране, где плотник, согнув подряд два гвоздя, бежал с компанией соседей искать сглазившую его ведьму, дабы побить ее камнями. Одним из принципов Рэндалла было никогда не стоять толпе поперек дороги. Следовало только выяснить, какую позицию займет толпа. А в этот год воспаленных мозгов кривых гвоздей, фигурально выражаясь, забито было куда как много, что в плотницком ремесле, что в адвокатской практике!

Поэтому король счел необходимым встретиться с королевой — Аранта даже причмокнула от удовольствия, так это прозвучало — и предложил ей публично объяснить, как правильно следует трактовать вводимые ею в повседневный обиход новшества. Венона Сариана согласилась, что это было бы разумно, однако просила дать ей время на подготовку презентации, чтобы представить свой проект в наилучшем свете. Супруги обсудили сроки и смету и договорились, что королева продемонстрирует успехи своего пансиона весной, в дни праздника Воскрешения. Планируется грандиозное шоу, нечто совершенно новое на фоне приевшихся еще в позапрошлом царствовании рыцарских турниров, поделился Рэндалл секретом с Арантой. Выборы королевы красоты выглядели бы на этом фоне столь же провинциально, как деревенские пляски вокруг майского шеста. Такого она еще не видела. И выразил уверенность, что представление ей понравится.

— Разумеется, — прибавил он, — я тебя приглашаю в свою ложу.

— А там — мое место?

Рэндалл с преувеличенной невинностью пожал плечами.

— Сказать по правде, дорогая… с каких пор тебя это стало волновать?

И ответить на это ей оказалось определенно нечего.

8. ПЕЧАЛЬНАЯ КЛОУНЕССА

День Воскрешения отмечается по всей Альтерре в память Дочери Грэхема-Каменщика, милосердной заступницы Полы, заживо и добровольно подвергнутой отцом амонтильядо, то есть замурованию в каменную кладку возводимого мира, дабы разделила она с ним все его грядущие горести и, впоследствии воскреснув, олицетворяла собой милосердие и сострадание. День Воскрешения, как правило, предваряется продолжительным постом и обставляется как самый нарядный церковный праздник. А поскольку к этому времени снег уже сходит и вовсю цветут яблони, отмечать его народ выходит на улицы, и короли поневоле раскошеливаются в этот день на угощение черни и богатые дары церкви. Весьма обременительный обычай для казны, однако настолько вошедший в традицию, что святые отцы и не помышляют, будто бы может быть иначе, и заранее готовят карман шире, так что даже Рэндалл отваживается проезжаться насчет примет вялотекущего маразма исключительно частным порядком.

Жизнь была прекрасна и полна предвкушением праздника, когда Аранта ранним вечером, перед тем как выйти на Показ, принимала в своих комнатах душистую ванну, а потом натягивала и подвязывала черные шелковые чулки. За ними последовали мягкие кожаные туфли. Чего бы там ни требовала дворцовая мода, она так и не привыкла к туфлям на каблуках. Ее стопа никак не могла к ним приспособиться, ведь все свое осознанное детство она пробегала босиком и только по снегу надевала деревянные сабо.

Платье, конечно, красное, глубокого винного оттенка, из тонкой шерсти, потому что вечера еще прохладны. Аранта подпоясала его высоко под грудью шелковым кушаком алого цвета. Смугловата для леди… но ничего. Широкие бретели начинались от самого кушака, а потому совершенно необходимой деталью был внутренний шелковый нагрудник, тоже алый, как лепесток огня на сердце. Аранта повернулась к зеркалу сперва одним боком, потом другим. Платье узкого силуэта красиво облегало фигуру, расширяясь лишь от колена вниз и повторяя своим силуэтом форму цветка вьюнка. Лиловые сумерки вливались в распахнутые окна и льнули к драпировкам.

Ах как хочется быть прекрасной, ах как хочется быть влюбленной…

«Ну, это как получится, — нестрого пожурила она себя. — в конце концов речь идет о мужчине, о ночи с которым грезит вся женская половина населения столицы. Наслаждайся их завистью… хм, если больше нечем.»

Она решительно запретила себе дальше думать на эту тему, потому что это могло вовсе испортить ей настроение. Согласно праздничной традиции, Аранта поспала днем и сейчас излучала бодрость. Кстати говоря, эта предосторожность оказалась вовсе не лишней. Несколько ночей подряд в ее распахнутые окна доносился с площади строительный шум, крики возчиков и грузчиков, скрежет пил и стук молотков. На площади меж двумя дворцами возводились места для чистой публики и длинный помост-подиум, неграмотной чернью поначалу ошибочно принятый за эшафот. Рэндалла изрядно позабавили сплетни, предполагавшие, преступников какого ранга он собирается развесить под парадными окнами своей благоверной.

Ни горничной, ни камеристки ей не полагалось, и вообще единственным, кто входил в ее штат, был Кеннет аф Крейг. Однако с делом, которое ей предстояло, он вряд ли справился бы, имей в наличии даже две руки. И едва ли она отважилась бы просить в этом деликатном вопросе помощи лучника. Прически Аранты всегда выглядели очень просто именно потому, что ей самой приходилось с ними возиться.

Она расчесала волосы на пробор, отделила две пряди вдоль лица, подняла, закрутила их в жгут по направлению снизу вверх и закрепила сбоку головы невидимыми шпильками, а остальную массу аккуратно заправила в сетку, украшенную гранатами. Она никогда не носила никаких других драгоценностей, кроме гранатов, которые ее почему-то глубоко волновали. Неотрывно глядясь в желтое озеро полированной бронзы, Аранта вдела в уши серьги, похожие на капли крови, и окружила шею витым ожерельем из нескольких нитей мелких камней. Закинув руки за голову, чтобы застегнуть замок, она на несколько секунд замерла, пораженная… испуганная?.. Собственная голова показалась ей окровавленной и отделенной от тела. Ей пришлось напомнить себе, что это всего лишь безделушка, что без драгоценных камней на празднике она будет выглядеть неодетой, но все равно она боролась с искушением сорвать ожерелье и отбросить прочь. Уже и наступающая ночь показалась ей не такой теплой, и белые пузыри вздувающихся от ветра летних занавесей напомнили о погребальных пеленах и о том, как непрочен лед, по которому она ступает. Практически безотчетно она протянула руку за шалью и беспомощно огляделась, пытаясь понять, куда и зачем собирается и что вообще она здесь делает. Реальность дала сбой.

— Ну, ты готова?

Она вздрогнула всем телом и уронила шаль. Кеннет, нарисовавшийся в дверях со своим вопросом, шагнул вперед и поднял ее.

— Зачем тебе эта тряпка? Там тепло, а ты и без нее всех затмишь.

— Кеннет, — взмолилась она, — хоть ты не будь куртуазным… если можешь, разумеется! А не то я расскажу мэтру Уриену, что ты пишешь куда лучше, чем прикидываешься.

— Для мэтра Уриена слишком многое — не тайна, — притворно вздохнул Кеннет. — Даже то, что, как мы желали бы, ею оставалось. Но ладно, не буду, уговорила. Баба с возу — кобыле легче. Чего разнервничалась?

— Не знаю, — призналась Аранта. — Идти расхотелось. Бедой… пахнет. Что-то очень плохое выйдет из-за этого праздника.

— Жаль. Мне хотелось на девчонок посмотреть. А что, плохое все равно случится, даже если ты туда не пойдешь?

— Откуда я знаю? — огрызнулась Аранта, отбирая у него шаль. — Может, у меня психоз вечеринки?

— Ну, как прикажешь. Я свое дело знаю: спустить с лестницы любого, кого за тобой пришлют.

— И меня? — осведомился Рэндалл, беспрепятственно проникая в покои Аранты за спиной «секретаря и стража». — А ведь если прикажут — придется!

Кеннет субординационно заткнулся и ретировался, предоставляя госпоже самой разбираться с королем. Зная, что Рэндалл терпеть не может ждать, Аранта нервно и торопливо пристроила шаль на плечи. Та легла криво, она кинулась ее поправлять, испортила еще больше, взбесилась и испытала едва ли не облегчение, когда Рэндалл отобрал у нее проклятую тряпку.

— Накинешь, когда понадобится в самом деле. — И предложил ей свободную руку, в которую Аранта вцепилась, как в последнюю соломинку. На выходе Кеннет пропустил их вперед, и, проходя, Рэндалл сунул шаль ему, рассудив, видимо, что негоже королю таскать шали даже за фаворитками. Кеннет некоторое время рассматривал вернувшийся к нему платок, а затем ничтоже сумняшеся точным броском отправил его назад, в одиноко остававшееся в спальне кресло.

Городские власти, ответственные за уличные праздники, воздвигли двухъярусные галереи для, так сказать, самой знатной знати. В соответствии с местами, распределенными заранее, сколоченные на скорую руку конструкции были задрапированы полотнищами с гербами, а на досках скамей разложены вышитые подушки, дабы гости, попавшие в разряд дорогих, могли высидеть на них возможно более долгое время без значительных неудобств и заноз в нежной части. Зрители рангом помельче толпились внизу, меж галереей и подиумом, возносившимся над их головами подобно палубе. корабля над морскими волнами. Излишне говорить, что на площадь пропускали только по особым приглашениям, как, впрочем, на все мероприятия, которые собственной персоной посещал король. Полоснув взглядом по крышам прилежащих к площади домов, Аранта обнаружила на фоне темнеющего фиолетового неба силуэты лучников наготове. Кого-то менее привычного это могло бы покоробить, однако она привыкла видеть и за подкладкой вещей. Вокруг любого праздника действия было намного больше, чем дозволялось рассмотреть непосвященным. Все окна были освещены, в них толпились те, кто мог заплатить хозяевам серебряную бону за право насладиться зрелищем. Система, отработанная еще во времена, когда столичный люд потешали публичными казнями. С подоконников свисали полотнища, украшенные королевской символикой, как знак верноподданства, или замысловатыми граффити тех сеньоров, на кого не хватило места на галереях и кто считал ниже своего достоинства тесниться в толпе подобно простолюдинам.

Аранта держала голову прямо, но бросала вокруг быстрые беглые взгляды, и ей показалось, что она узнала в толпе Уриена Брогау. Удовольствия в этом было мало: до каких пор образ этого человека будет преследовать ее, сопрягаясь с ощущением исходящей от него смутной угрозы? К тому же узнавание это было того толка, когда узнающий и сам не может объяснить, что именно в этом человеке показалось ему знакомым: походка, осанка, манера держать голову… Попытавшись вернуться к нему взглядом, Аранта не обнаружила его на прежнем месте. Оно и неудивительно, пешая толпа находилась в постоянном круговороте. Мэтр Уриен, собственно, никак не мог бы здесь находиться: сан запрещал ему участие в суетных развлечениях. Максимум, что он мог себе позволить, — это крестный ход, и то если бы его пригласило начальство. К тому же окно библиотеки под самой кровлей Южной башни слабо мерцало, как будто там горели свечи, зажженные библиотекарем для работы, и все старательно и исключительно косвенно указывало, что он по-прежнему на месте и никуда не выходил из дворца. Однако поискав его некоторое время глазами, Аранта уверилась, что видела совсем другого человека. И дело даже не в том, что она не привыкла доверять собственной интуиции. Просто ее моментальная память подсказала, что этот другой был немного ниже ростом, крепче, и не то чтобы шире в кости — кость у мэтра Уриена была мощная, с рельефными мослами, другое дело, что не обремененная излишней плотью, — но как-то приземистее и грузнее, что ли, и над верхней губой ей померещилась какая-то тень, наводившая на мысль об усах, носить каковые имели право только сановные дворяне и гвардейцы.

Звуки труб встретили появление Рэндалла Баккара и почему-то воскресили ее ностальгические воспоминания о том, что последний раз она появлялась с ним об руку, когда он победителем вступал в свою столицу. О, конечно, она заседала в его Совете и ежедневно встречалась с ним, перебрасываясь парой фраз, но ходить рядом с ним при большом скоплении публики, оказывается, отвыкла. В нее едва не тыкали пальцем. Во всяком случае, ее присутствие здесь как-то истолковывалось, учитывалось, обсуждалось, словно это ее тут показывали. Пойти сюда с королем было… ошибкой. Еще большей ошибкой было бы показать, что она это сознает.

Перед тем как подняться на свои места, Рэндалл отпустил ее руку, пропуская вперед. Чувствуя сильнейшую оскомину от примерзшей к лицу протокольной улыбки, Аранта прошествовала в королевскую ложу и встала возле своего кресла. Рэндалл проскользнул следом, жестом ответив на приветственный рев толпы, и предложил своей спутнице сесть. Аранта исполнила его волю, вся внутренне холодея. Согласно этикету, прежде короля садится только одна дама — его жена. И здесь не было никого, кто бы этого не знал. Мерзкий шепоток скользнул над головами, и давешнее ощущение вернулось с утроенной силой. Рэндалл ничему не позволял свершиться просто так, если мог это как-то использовать. Он, несомненно, использует сегодняшний вечер. Кресло внезапно показалось ей неудобным.

Кеннет остановился за ее спиной, единственный, на кого она могла безоговорочно рассчитывать. За креслом Рэндалла, скрестив руки на груди, воздвиглась гигантская бритоголовая фигура, показавшаяся ей знакомой по самым сентиментальным воспоминаниям.

— Децибелл! — воскликнула она, не сдержавшись. — Какими судьбами?!

Насколько ей было известно, пределы мечтаний сержанта, равно как и ее собственные, измерялись маленькими беленькими домиками в пригороде.

— Скучаю я на «гражданке», миледи, — пробасил он в ответ.

— Семьей не обзавелся?

— Я знаю женщину, которая мне нужна, — сказал Децибелл важно. — Но пусть ее имя останется моею страшной тайной.

— Пусть, — милостиво согласилась Аранта, пока Рэндалл давился от смеха. Ее «секретарь и страж» обменялся с телохранителем короля узнающим приязненным взглядом, и поскольку физически не мог скопировать его вызывающе горделивую позу, замер, просто заложив пальцы правой руки за широкий пояс и обшаривая взглядом площадь в поисках возможной угрозы. Выглядел он… хорошо, несмотря даже на пустой рукав, и Аранта, остро чувствовавшая общее направление внимания толпы, ощутила, как тысячи зрительских глаз, натешившись видом звездной пары в королевской ложе, переключились на него, гадая, что все-таки означает постоянное присутствие офицера-инвалида у ее плеча. Большинство видели в Кеннете какой-то бросаемый ею обществу вызов. Напоминание о завершившейся войне, разделение на воевавших и прочих и явное предпочтение первых вторым. Нечто оскорбительное для дворянства, норовившего заполучить свою долю царских милостей в обход уже разыгранной лотереи войны, не ценою крови, а ценою золота и лести, пристраивая своих детей в услужение к первым лицам государства. Она могла держать подле себя целую свору миловидных, кудрявых и совершенно целых пажей с лучшей в государстве родословной.

В числе прочих версий бытовала, разумеется, и та, в которой грязные языки утверждали, будто бы ее с Кеннетом связывает нечто более интимное, чем война, и что оказываемые им услуги далеко не в прошлом… Ей даже припомнилась недавняя история, когда пришлось на высшем уровне разбираться с разъяренным папенькой одного из таких миловидных и кудрявых, осмелившегося в присутствии Кеннета аф Крейга щегольнуть остроумием на эту тему. Фамильный нос, форма которого возводилась в культ с незапамятных времен, Кеннет перерубил ребром ладони в долю секунды, закрыв тем самым вопрос о поединке на любом оружии и заставив записного острослова дорого заплатить за минуту хамства. Лицезреть ярость значительного лица, задавленную подобострастием, было забавно, однако приходилось признать, что она по пустому в принципе поводу обзавелась врагом. Версия, разумеется, не умерла, ушла в подполье, и вслух ее не повторяли. Глядя на «секретаря и стража» другими глазами, как бы снизу, из толпы, Аранта отмечала про себя эту сдержанную резкость, так украшающую мужчин и подразумевающую решительность и быстроту; тонкие твердые черты лица и тот почти незаметный оттенок, заставляющий заподозрить в нем жестокость, как в человеке, с которым жестоко поступили; и голубые глаза, сверкающие из-под льняной челки, словно из-под забрала, и не без оснований полагала, что если бы не увечье, а возможно, даже и невзирая на него, юноша, стоящий за ее плечом, мог бы числиться первым соблазнителем столицы. В своем кругу, конечно. Не стоило и думать об этом, сидя рядом с Рэндаллом.

«Ну, кто о чем, а я — о наболевшем».

Она заметила, что Кеннет моментально осмотрел крыши и освещенные окна, в проемах которых плотно стояли люди, и теперь ловил каждый направленный в ложу взгляд. Темных окон не было среди глядящих на площадь, а если бы были, то это уже затрагивало функции королевской службы безопасности, потому что нет ничего проще, чем натянуть лук или арбалет, глядя из темноты на освещенный праздник.

— Кеннет, — спросила Аранта, оборачиваясь к нему и вполне отдавая себе отчет, как выглядит со стороны площади, пожирающей ее глазами, этот жест, свидетельствующий как минимум о некоторой близости. Ну да ведь должен же кто-то кормить толпу сплетнями. — Оттуда стрела долетит?

— Моя бы долетела, — не раздумывая ни секунды, ответил тот, наклоняясь к ее уху. — Но ты можешь не беспокоиться. Я успею.

«Что именно ты успеешь? — хотела спросить она. — Выхватить ее из воздуха?»

Но Рэндалл успел вставить слово даже раньше, чем она догадалась.

— Может, мне следовало взять вас в свои телохранители, молодой человек? — Когда ему приходилось непосредственно общаться с Кеннетом, Рэндалл всегда делал вид, будто не помнит его имя. Аранта надеялась, что это оттого, что ему перед лучником неловко, а не из-за банальной и неуместной ревности, не имеющей никакого отношения к любви. Однако вполне отдавала себе отчет в том, насколько беспочвенны ее надежды. — Я шучу. Ваше самопожертвование выглядело бы весьма героично, но, к сожалению, в нем совершенно нет нужды. Возможно, вам неизвестно, что присутствие миледи в этой ложе абсолютно гарантирует нас от любого рода метательного оружия. Я несказанно рад ее присутствию в том числе и по этой причине.

Холодный и ернический тон. «Ты нуждаешься в том, чтобы тебя любила толпа, — отстраненно подумала Аранта. — А для этого тебе нужно, чтобы тебя любила я. Вот почему я в этой ложе. Таковы условия сделки».

— Простите, ми… Ваше Величество, — ответил Кеннет королю через ее голову, — только я не слишком в это верю.

Рэндалл вскинул брови, демонстрируя комичное возмущение.

— Если, как говорят, общая сумма чувств в природе неизменна, то куда девается верноподданническое почтение?

А правда, куда, взялась размышлять Аранта. Может быть, еще слишком рано утверждать, что ей удалось вырвать Кеннета из-под Рэндаллова приговора, обрекающего того на унылое существование никому не нужного калеки. Однако… что случилось с нею самой? Куда делся тот головокружительный восторг, который она испытывала, будучи рядом с королем всего лишь год назад? Ей казалось, будто в первый раз это произошло, когда обнаружилось, что Рэндалл способен сказать или сделать такие вещи, которые ей не нравятся. Что вообще само по себе было странно. И она, и Кеннет были добротно обработаны магией. Кеннет, сказать по правде, даже дважды, не считая того случая, когда она сама с ним это проделала. Какого тогда черта они вообще способны трепыхаться? Она не чувствовала себя менее могущественной, внутри нее по-прежнему, и даже сверх того, жила уверенность в собственных исключительных силах. Значит ли это, что магия Рэндалла более не властна над ней? Причем не только над ней? Рэндалл позволил ей расцвести, и в своем расцвете она сумела перебороть ту власть, что он установил над ней. Но если прав проклятый инквизитор Уриен, заронивший сомнения в ее душу, то находясь рядом с королем, не выводит ли она невольно своим истинным отношением толпу из-под его власти? И, Создатель, не представляет ли она для него опасности? И не понял ли Рэндалл этого сам и намного раньше? И не потому ли он хочет пользоваться ею до тех пор, ему это хоть сколько-нибудь выгодно, и в конце концов жениться на ней и дать ей место, сверх которого она не прыгнет?

После того как король занял место в ложе, приготовления к празднеству не могли продолжаться долго. Негоже заставлять коронованную персону ждать. Распорядитель в оранжево-желтых, разделенных по вертикали цветом штанах и камзоле вышел в сопровождении двух факельщиков на подиум, задрапированный черной тканью и тонущий во тьме.

— Ваше Величество, милорды и миледи, почтенные горожане и горожанки, — возвестил он, воздевая руки вверх. — Примите меры к безопасности ваших кошельков!

После чего сгинул, спустившись по боковой лесенке, а служители пошли вдоль подиума в направлении к Белому Дворцу, зажигая свечи в больших стеклянных пузырях, стоявших по обе стороны и бывших невидимыми до тех пор, пока в них не вспыхнул свет.

Одни из пузырей остались на подиуме, другие были подняты вверх на тонкой стальной проволоке, тем самым обеспечив нижний и верхний свет. Толпа на площади восторженно ахнула и, пожалуй, осталась бы удовлетворена, даже если бы ей больше ничего не показали. Но сегодня великие не ограничивались малым. Последние восторженные возгласы смыло волной мертвой благоговейной тишины. По подиуму, напоминавшему сейчас искрящуюся лунную дорогу, искусно маневрируя между светильниками, неторопливо скользила гранд-дама в длинных, необыкновенно объемных юбках. Аранта узнала в ней Венону Сариану. Если к той вообще могло быть применено слово «узнавать».

Один рукав ее был черным, другой — белым. Одна половина жесткого «коробчатого» корсажа — черной, другая — белой, как шахматное поле, где черное граничит только с белым, и наоборот. Одна половина верхней юбки тоже была черной, другая — белой. В разрезе черного рукава виднелось белое нижнее платье, в разрезе белого — черное. Одними лишь белым и черным она обратила все пленительное многоцветье королевского двора в груду линялых тряпок, в клумбу увядающих цветов, в пестрые перья, потерянные на птичьем дворе. Вокруг шеи, на пальцах и в ушах сверкали бриллианты, бриллиантовая фероньера лежала на волосах надо лбом. Сегодня королева была брюнеткой. Гладкие волосы, расчесанные на пробор, спускались вдоль лица, и чуть ниже уха были приподняты на затылок двумя мягкими волнами, образующими изгибы, идеальные, как крылья черного ангела. Но ее лицо… Единожды остановив на нем взгляд, Аранта, равно как и все прочие здесь, пала жертвой безукоризненно рассчитанного эффекта. Оно было все закрашено белым, так, чтобы на нем можно было нарисовать совершенно любые человеческие — или даже не совсем человеческие — черты. Они и были нарисованы. Тонкие, приподнятые, восхитительно изогнутые брови, глаза, обведенные по контуру черным, вычерненные веки, придававшие взгляду притягательность бездны, от левого через всю щеку вниз — треугольник слез вершиной вниз. Печальная клоунесса. Губы королева оставила белыми, и пока народ смотрел на нее, разинув рты и подавившись собственным «о-о-о!», она прошла без сопровождения в ложу напротив королевской и заняла свое место. Одна.

Это было ужасно и унизительно. Эта женщина затмили Аранту первым же своим шагом. Мало того, что она почувствовала себя удручающе провинциально, невзрачно и скверно одетой. Нет, это было вторично. Аранта бы убежала, как в начале своей карьеры мечтала убежать с военных советов, где ее обливали целыми ушатами ледяного презрения, если бы Рэндалл, как и тогда, не сжал ее руку. Ей захотелось сгорбиться, спрятаться или даже вовсе исчезнуть, потому что она казалась себе чернавкой, вскарабкавшейся на чужое место, потому, что Венона Сариана своим неподвижным лицом указала ей на это настолько внятно, как если бы герольды кричали об этом на площадях. Самое время возненавидеть ее, пожелать унизить и стереть с лица земли. Возможно, от нее и ожидались проявления каких-либо низменных чувств этом роде. Если человек отваживается демонстрировать превосходство, он должен знать, чем рискует. Один из недостатков статуса королевы. Ты не можешь покинуть мероприятие если на нем присутствует король. Тебя могут отсюда только вынести, а в обмороки Аранта сроду не падала. И все-таки… это было рассчитанное и тонкое оскорбление: посадить с собой в ложу фаворитку на празднике жены и перед ее лицом. Ну что ж. Если от нее ждут, что она станет вести себя недостойно… не дождутся.

— О чем ты думаешь? — вполголоса спросил Рэндалл.

— О том, — ответила она, — что Дар, отравляющий нашу кровь, не прибавляет нам ничего такого, чего в нас не было бы изначально. О, он усиливает какие-то наши природные качества и способствует исполнению каких-то сокровенных желаний, кого-то подчиняет нашей волей и заставляет людей смотреть на мир нашими глазами. Но таланта… в этом нет. Встречал ли ты людей, не имеющих к Могуществу никакого отношения, но таких, что воздействовали на тебя вопреки всему сверхъестественному, чем мы с тобой располагаем?

— Мы оба подумали сейчас об одном и том же библиотекаре? — мурлыкнул король.

— Я давно уже о нем не думаю, — свирепо отрезала Аранта. — Твоя жена — совершенство. Она — самый талантливый человек, кого я когда-либо встречала. Она способна, — Аранта, не находя слов, описала круг свободной ладонью, — изменить мир!

— О да, — бесцветно согласился Рэндалл. — Она мне этим угрожала. А теперь окажи мне услугу и перестань думать о глупостях. Расслабься и получай удовольствие.

Аранта несколько раз глубоко вздохнула и выпрямилась. «Что бы ни случилось и вопреки всему — держи осанку. Даже если тебя топчут ногами. Осанка сделает за тебя девяносто процентов любого дела.» Она непроизвольно перевела глаза на мерцавшее свечным светом окно библиотечной башни. Этому она тоже научилась там. От Уриена Брогау. Кто бы мог подумать. Проклятие и благословение в одном лице.

Впрочем, стоило вспомнить, для чего она здесь. Опустив глаза и придав себе высокомерный вид, Аранта вновь вернулась к Шоу Печальной Клоунессы.

В нем больше не было ничего печального. По лунной дорожке, ставя одну ножку перед другой и положив руку на бедро, выступала сильфида или какая иная эльфийская дева, из тех призрачных видений, посещающих преимущественно мужские сны, для кого не существует правил в одежде. Мазок розовых блесток наискосок снизу вверх делал се лицо неузнаваемым даже для ближайших родственников, несомненно присутствующих в толпе, на веках лежали притягательные темные тени, глаза из-под пушистой взлохмаченной челки глядели настороженно и немного испуганно. Как же… Первая. Платье… что-то воздушно-кремовое, абрикосовое, антично-легкое, завораживающе льнущее к длинному стройному телу, длиной едва до середины колена, оставляющее на виду всю сухощавую породистую голень и щиколотку, платье без рукавов и с минимумом каких-либо швов, только на плечах схваченное золотыми зажимами, прозрачный лепесток, трепещущий от малейшего дыхания ночи. Не платье, платьице. Приличные дамы употребляли такую легкую ткань лишь на вуали. Ступая на напряженных ногах, на головокружительных каблуках, в невесомых туфельках, почти невидимых взгляду, неуверенно, как юный жеребенок, она прошла в самый конец подиума и остановилась там, как на краю пропасти, в глубине которой волновалось онемевшее людское море. Губы девушки были накрашены белым перламутром, и скрипичный концерт вздыхал в такт ее шагам. Где-то там, внутри созданного образа, прятался страх юной, ни разу не выезжавшей в большой свет девочки, понимавшей отчасти, что на ее плечи возложена миссия сотворить с людским сознанием нечто невозможное…

Приходилось признать, что она прекрасна.

Аплодисментов не было, как не было ни свиста, ни улюлюканья, ни прочих выражений осуждения или поощрения. Для полной площади народа, только-только выкарабкивавшегося из средневековья, пощечина оказалась слишком сильной. И Венона Сариана не позволила им очухаться. Все слухи и сплетни, проникавшие в массы на протяжении зимы, все эти мелкие новомодные штучки, подцепляемые девицами от подружек, а дамами — от горничных, все это было, оказывается, всего лишь планомерной подготовкой почвы. Сейчас она высаживала рассаду.

На смену фее в абрикосовом появилось другое столь же волшебное создание, на этот раз в малиновой гамме. Венона Сариана поставила к себе на службу алхимиков, те что-то намешали в помещенные в пузыри свечи, и, догорев до определенного предела, те внезапно меняли цвет пламени на, скажем, желтый, голубой или тот же малиновый, как сейчас. Глядя на безумие разбрызгивающихся искр, Аранта сумела сообразить, что смена цвета пламени служила девушкам своего рода сигналом к выходу и перемене позиции на сцене.

Малиновое чудо было облачено в длинную прямоугольную тунику. Вместо швов на плечах и локтях, а также на боках и бедрах ее схватывали золотые тяжи, и в образовавшихся разрезах виднелось вовсе не нижнее платье контрастного цвета, как это было в принципе принято. Там извивалось при ходьбе юное тело, трепетала лучшая из всех, какую можно представить, смуглая бархатная кожа. Лицо девушки было искусно расписано перламутровыми серыми, розовыми и белыми красками под причудливый цветок или бабочку; сложная прическа из частично своих, а частично накладных волос венчала все это сооружение портновско-косметически-парикмахерского искусства. Взгроможденные на темени валы сочетались с космочками, выпущенными на висках, ровно обнимающими овал лица, а с затылка вдоль спины до самого пола ниспадала и волочилась следом широкая лаково-смоляная прядь. Девушка повернулась кругом на самой кромке подиума, создав вокруг себя водоворот блесток и волос.

Толпа не дышала, ошеломленная непринужденностью, с какой фрейлины королевы демонстрировали абсолютно запрещенную к обозрению внутреннюю часть колена.

Следующая девушка также выплыла в длинном, но никакого облегчения ортодоксам это не принесло. Платье глубокого синего цвета, поддерживаемое на плечах лишь тоненькими веревочками бретелей, облегало ее как вторая кожа и переливалось при движении. Высокий разрез сбоку открывал элегантную ногу выше середины бедра, а сама фрейлина была острижена под пажа, так, что густая вычерненная челка едва достигала бровей, а остальная масса волос срезана косо выше плеч: от виска с одной стороны до ключицы — с другой. Крупные белые цветы были разбросаны по волосам в тщательно продуманном беспорядке, гирлянда таких же цветов стекала с правого плеча, цветы островками рассыпались по подолу, и сказочные птицы, бело-сине-голубые, раскинули изгибистые крылья по ее лицу, плечам, шее…

— Грудей совсем нет, — растерянно произнес мужской голос в затихшей толпе.

— Они не в моде, дурень.

— Ой, а чего ж с ними делать? — Это женщина пискнула.

— Донашивать!

Волшебные птицы на подиуме сменяли одна другую, зрители сбились со счета, и никто уже не был в состоянии запомнить, чем одна отличалась от другой, тем более что девушки выходили в масках из шелка и перьев, фарфора и цветного стекла, и даже из живых цветов. Где-то там, в Белом Дворце, их, видимо, переодевали и перекрашивали, во всяком случае, так предположила Аранта, потому что, в самом деле, не сотни же их там гнездились. Дворянские и купеческие дочки, удерживаемые родителями за руку, подались вперед с явно выраженным желанием переселиться всей душой в тело той манекенщицы, чье платье понравилось им больше всех прочих. Похоже, душою оттаяли даже скептические старые воблы, склонные осуждать юность в любом из ее проявлений. Самая сложная категория зрителей, имеющая точное представление о том, что именно называть грехом, но уже запамятовавшая, как это делается. Возможно, волшебное зрелище кому-то из них напоминало рай. Присутствовавшие мужчины в массе демонстрировали две тенденции. Одних словно прибоем влекло к подиуму, куда они и продвигались с видом завороженных принцев, невзирая на препятствия, причем очень часто — в буквальном смысле; не отрывая взгляда от сказочных картин, сменявшихся у них над головами, и не обращая уже совершенно никакого внимания, болтается ли еще кто-то у них на сгибе руки. Другие, рьяно работая локтями, прокладывали себе путь на выход, не то опасаясь за целостность своего рассудка, не то торопясь уединиться, будучи доведены до крайней степени возбуждения.

Апофеозом страдания последних стало явление девы в зеленом. Рыжекудрая, с волосами, поднятыми вверх, она словно выступала из морской пены. У колен колыхались волны переливчатых шелков, на бедрах и талии платье сужалось и растончалось, и в обрамленном павлиньими перьями декольте возлежала одна обнаженная, царственно белоснежная грудь с розовым бутоном соска. Ворох кудрявых перьев, отливающих зеленью, вздымался над ее прической-короной, чуть покачиваясь на шагах, и она скользила к краю подиума меж подругами по дефиле, ее явлением отодвинутыми в тень. Внизу, у ее ног образовалась давка, заглушаемая виолончелью. Ее глаза, обведенные так густо, что напоминали маску, нарисованную прямо на лице, оставались презрительными и равнодушными. Ее ногами Венона Сариана растаптывала не столько даже свою более удачливую соперницу в королевской ложе, сколько стирала с лица земли весь этот наивный, полный предрассудков мир, отбрасывая детство человечества столь же небрежно, как девочка, вырастая, отбрасывает старую куклу.

Но и это, оказывается, был еще не апофеоз. Аранта устала, ее мозг уже отказывался вбирать в себя впечатления. В ее знании они сохранились пятнами цвета и света, порхающими в коротком или плывущими в длинном, оставляющими за собой лишь какой-то размазанный след, похожий на огонь, если смотреть на него сквозь слезы. Однако самый мощный аккорд королева припасла напоследок. Музыка стихла внезапно, а волшебные свечи исторгли на подиум взрыв ослепительно белого света. Должно быть, это был магний, и когда зрители проморгались, в центре пустой площадки осталась лишь одна девушка. Полная противоположность той с кого все начиналось, воплощенное в жизнь апокалиптическое видение старого схимника. Подумалось даже, что здесь не обошлось без несанкционированного использования его идеи, порожденной последним бунтом иссушенной и неудовлетворенной плоти. Идеи, правда, чрезвычайно художественно воплощенной. Как все, чего касался изобретательный вкус Веноны Сарианы.

Кудрявая блондинка с пухлыми вишневыми губками — вот все, что можно было сказать непосредственно о ней самой, — явно играла с мыслью, что родная мама ее не узнает. Нижняя часть ее лица сохраняла выражение избалованного дитяти, не вполне уверенного, что на этот раз терпение взрослых им не исчерпано. Короткие волосы были закручены в тугие колечки, кончики их растрепаны и окрашены в разные цвета: Аранте запомнились зеленый, лиловый и малиновый. Либо девочку не выпускали до сих пор, либо гримировали до неузнаваемости. Во всяком случае, Аранта ее не помнила.

Наискосок от угла правого глаза к левому углу рта через все лицо у нее шла полоса наклеенных черных блесток. Но на лицо никто не глядел. К изумлению — возмущению?.. восторгу?.. — толпы, ее правое бедро было затянуто в черную кожу кавалерийских штанов, открывающих плоский смуглый животик с продетым в пупок колечком, а ножка обута в сапог на высокой шпильке. Венона Сариана ввела в обиход знати обувь по форме левой и правой ноги. Прежде сапоги, ботинки и даже бальные туфельки изготовлялись сапожниками одинаковыми и уже после растаптывались по ноге, как удобно. На левой ноге не было даже чулка. Она вообще казалась босой в невидимой хрустальной туфельке. А левое бедро… было открыто. Высоко. Совсем высоко… Невообразимо высоко, до самой линии естественного сочленения ноги с тазом, а по боку — еще выше, до самой талии, до пояса, и по всей своей протяженности изрисовано короткими афоризмами с завитушками. Когда же бесенок подбоченившись повернулся, в толпе случились обмороки. Их уже было не сразить зрелищем хрупких коленок и роскошных трепетных грудей, однако большинство зрителей оказалось абсолютно не готово к демонстрации румяной и крепкой, как небольшое яблочко, ягодицы с какой-то надписью, татуированной на самом соблазнительно выпуклом месте. Вместо корсажа на ней был черный кожаный нагрудник, удерживаемый переплетением множества шнурков на спине. Этот последний образ возник на такое короткое время, чтобы зрители успели только в очередной раз лишиться дара речи. Время горения разноцветных свечей выверено было таким образом, что когда девица неожиданно подпрыгнула, шлепнув себя по звонкой выпуклости, они все в единый миг погасли, погрузив площадь во тьму, и когда бригада распорядителя зажгла свои привычные банальные факелы, пуст был уже не только подиум, лунная дорожка мечты, но и ложа Веноны Сарианы.

— Фантастика! — выдохнула Аранта. — Она на самом деле может изменить вокруг себя мир. Разве есть на свете сила превыше стремления человеческой души к красоте?

— Разумеется, — обманчиво кротко ответил ей Рэндалл, даже не оборачиваясь. — Например, трусость.

Кеннет очумело покрутил головой, словно стряхивая наваждение. Гамилькар Децибелл стоял невозмутимо, как утес, о который разбивались и не такие волны. А Рэндалл сидел в кресле неподвижно, как статуя фараона Полуденных земель, симметрично положив руки на подлокотники. Аранта поглядела на него сбоку, и ее передернуло от озноба. Рэндалл всегда был худощав, однако сегодня его лицо показалось ей лицом черепа, покрытым ссохшейся плотью, а его общепризнанная красота — красотой таксидермированного льва.

— Может быть, у этой женщины есть талант, — процедил он сквозь зубы. — Но ни ума, ни политического предвидения у нее вовсе нет. Ощущение такое, словно она не представляет себе, во что все это выльется.

9. «СМЕРТЬ КОРОЛЮ, ПРОКЛЯТИЕ КОРОЛЕВЕ»

— Рублю, рублю головы этой гидре, — пожаловался Рэндалл, — а толку — чуть. Обидно. Я выиграл по правилам, установленным для меня врагами, вопреки всем на свете социально-политическим условиям. Осмеливаюсь утверждать, я лучший король, чем мой покойный папенька. Я одержал победу, заплатив за нее душой и, можно сказать, жизнью. Какого черта это еще не все?

Такие вспышки он позволял себе крайне редко, и никогда — на людях. Аранта, сидевшая в жестком официальном кресле, повернула к нему голову, изобразив на лице вопрос, который на самом деле нисколько ее не занимал.

— Ты недоволен своим правлением?

Он сделал раздраженный жест и уселся обратно, напротив нее.

— Там, на войне, было проще. Сидя верхом во главе своей конницы, я твердо знал, что обстоятельствами оправдано все, что я сейчас могу сделать. Мы и они — что могло быть проще? А тут — словно в темной комнате, полной чудовищ.

Во Дворец Правосудия они с Арантой приехали немного рано и теперь отсиживались в королевской комнате отдыха, ожидая, пока соберутся прочие члены духовной коллегии. Смысл, как объяснил Рэндалл, был в том, чтобы не смущать зрелищем зевающего государя уважаемый епископат, в большинстве своем состоящий из почтенных старцев. К слову: во Дворце Правосудия было полным-полно понапихано таких клетушек. Правила сплошь да рядом требовали уединения членов коллегии в различных комбинациях и составах. Там, где это возможно, Рэндалл не менял правил, поскольку любые перемены порождают недовольных. Единственным отступлением, допущенным им в отношении заседаний коллегии, чьим председателем он традиционно являлся, стало постоянное присутствие Аранты. Никто не был им доволен, в том числе и она сама, однако и откровенно против пока никто еще не высказался.

— Ты в курсе, что они сегодня собираются нам предложить? — спросила она.

— Теоретически — нет, но могу догадываться, — ответил Рэндалл уклончиво. Неосведомленность короля в вопросах, предлагаемых коллегией на его рассмотрение, традиционно считалась хорошим тоном, однако Аранта ни минуты не сомневалась в том, что неосведомленность эта — мнимая. То-то на месте ему не сидится.

Человек деятельный, подобно Рэндаллу, со временем обнаруживает, какая на самом деле коварная и двусмысленная вещь — победа. Ты платишь и платишь за нее: душой, здоровьем, временем, силами, счастьем, то есть, как выразился Рэндалл, в принципе самой жизнью, а порождаешь при этом силу противодействия, все умножающуюся с умножением интересов, с которыми ты вошел в противоречие. Гидра — так назвал это король. Чем больше ты берешь чужого, тем меньше остается тебя самого.

Функции, доверенные решению Коллегии, отличались от прерогатив Коронного Совета, полномочного в вопросах внешней политики, и от Трибунала, на который выносились Дела, имевшие статус уголовных: такие, например, как убийство или мошенничество в особо крупных масштабах, учиненное титулованной особой над другой такой же с целью присвоения владения или иных неподобающих выгод, или государственная измена, буде таковую удавалось пришить. Коллегия, почти сплошь состоявшая из духовных лиц высоко ранга, зарекомендовавших себя праведностью и имевших в массах незапятнанный авторитет, заведовала вопросами общественной нравственности. Из всех подданных Рэндалла Баккара эти были наиболее обходительными и наименее ручными. Именно Коллегия блюла чистоту веры и обладала правом налагать на ее ответвления ярлык ереси. Аранта была более чем убеждена, что, появляясь среди них, Рэндалл чувствует себя на чужой территории, и, размышляя об этом, невольно следила глазами за перемещениями короля, который снова вскочил и мерил шагами отведенную ему клетушку без окон.

Она, разумеется, была дорого обставлена, эта комнатка для уединения коронованной особы. Обшита по стенам дубовыми панелями с резными изображениями бегущих оленей. По звонку являлся слуга с подносом закусок. Словом, все было устроено для того, чтобы государю провести здесь продолжительное время без неудобства и нарастающего раздражения.

Рэндалл тем временем шагами обмерил комнату кругом и остановился перед ней. Аранта подняла на него вопросительный взгляд. Ее официальный имидж, выносимый в присутственные места, где она появлялась вместе с королем, был отработан путем долгого опыта и исправления ошибок. Она слишком хорошо знала, что тысячи устремленных на нее глаз при каждом ее публичном появлении ищут в ней зримые причины ее влияния на короля. И, сказать по правде, это было настолько неприкрыто и оскорбительно, что временами она готова была истребить в себе малейший намек на женскую чувственность.

Итак, платье, разумеется, красное, волосы скручены в жгут и упрятаны в сетку, на макушке небольшая шапочка-beretta вишневого цвета, перевитая алой лентой, пряди чуть курчавятся, обрамляя лицо. Достаточно строго, чтобы свести к минимуму проблемы с общественным мнением.

— Ты так изменилась, — неожиданно сказал Рэндалл. — Я имею в виду, с тех пор, как я увидел тебя впервые. Бриллиант в моей короне. Или, может быть, рубин?

Слова его не требовали ответа, но он, казалось, чего-то ждал. Ему нет еще и тридцати пяти. Почему же она видит пепел там, где еще недавно бушевал огонь?

— Ты тоже, — вымолвила она с трудом, надеясь, что фраза ее ни к чему не обяжет.

— Тебе хоть сколько-нибудь жаль?

Аранта в смятении отвела глаза. Означает ли это мольбу о помощи? Полагает ли он, будто она в состоянии спасти его? И если это так… во что ей это встанет?

Пожертвовать собой. Если бы он попросил ее жизнь, она бы согласилась. Да. Точно. Однако сейчас речь шла об ином. Перестать быть всем тем, чем она была до сих пор. Перестать даже думать по-прежнему. Утратить это пьянящее чувство власти над людьми и вещами. Поставить себя в полную и беспросветную зависимость от человека, который, как она решила для себя когда-то, стоит всей ее неуверенной подростковой магии. Было время, она хотела его так, что обрушила бы каменную стену, если бы ее воздвигли меж ними.

Ложка, однако же, хороша к обеду.

И все же она пошла бы на это. Скрепя сердце, ибо удовольствия бы ей это не доставило. Но сейчас у нее оформилось одно условие. Ее жертва не должна пропасть даром. То беспощадное и мрачное, что пожирало Рэндалла изнутри, не должно пожрать и ее так же безвозвратно и безвозмездно. Если это наконец случится с ними, если она потеряет все то, что удерживает ее сейчас на гребне жизни, что с нею станется после? Прожить жизнь, может, еще сорок — пятьдесят лет в окружении каменных башен, в этом городе, столь же привлекательном, как объятия скелета, быть королевской тенью, тайно ненавидимой всеми, кто прежде ощутил на себе гнет ее силы, и каждый день сожалеть об упущенных возможностях? Потому что она все еще надеялась, что это — еще не все! Ах, если бы у нее была твердая уверенность, что та ненасытная прорва удовлетворится этой последней победой и не станет требовать себе еще, пожирая в отсутствие жертв своего носителя. Если бы она была хоть сколько-нибудь уверена в том, что он еще может идти по дороге спасения. Рутгер Баккара исхитрился подобрать для своего кронпринца чудовищное Условие. Что он станет делать, победив всех и вся, врагов и действительных, и выдуманных? Угаснет, как степной пожар? И что натворит до тех пор?

Когда-то, еще в те блаженные времена, когда она рылась в библиотеке, ей попала в руки глупая бездельная книжонка о человеческих сущностях, делившая их на четыре типа и изъяснявшая в подробностях, чего от них надобно ждать и каким образом ими манипулировать. Автор имел весьма приблизительное представление о реальных механизмах власти, однако она увлеклась, для своего удовольствия читая о соответствии темперамента одной из стихий. Рэндалл, с какой стороны ни глянь, был чистый огонь. Сама она всегда представлялась в своих глазах смесью ветра и камня. Кеннет квалифицировался как воздух, и в этом обнаруживалось некоторое родство натур. Уриена Брогау она определить не смогла. Да и не пыталась, убедившись, что все наклеиваемые на него ярлыки с тихим шелестом осыпаются.

Короткое воспоминание об Уриене Брогау вновь ввергло ее в смятение, которым у нее всегда сопровождался поиск истины. Когда все это началось? И неужели достаточно было двух слов правды, чтобы низвергнуть все эти мощь, грохот и блеск, сопровождавшие Рэндалла всегда, сколько она его помнила? И не стали ли они правдой в тот момент, когда ей захотелось в них поверить?

Рэндаллу нужна ее любовь. Чувствуя, как она ускользает, он пытается купить ее обещаниями этой никому иначе не нужной женитьбы. Только потому, что ее глазами смотрит на него толпа. Ему нужен прилив счастья в ее груди, взрыв восторга в ее глазах. И, должно быть, она очень нужна ему, если он рискует вызвать разом недовольство церкви, высшего дворянства, толпы и венценосного папеньки Веноны Сарианы. Он, стало быть, уверен, что дело стоит того.

«Если бы вы любили друг друга, то были бы вместе давно. И каждый приобрел бы в сто раз больше, чем утратил».

Последнее, впрочем, всегда выглядело в ее глазах всего лишь выспренним оборотом речи. Уж очень многое она теряла.

И все же ей казалось, что это случилось раньше. Задолго до того, как мэтр Уриен отравил ей душу своими «двумя словами правды», сказанными в нужном месте в нужное время, упавшими в почву, вспаханную чужими руками и проросшими там. Рэндалл Баккара, действуя в своих целях, разбудил ее чувственность. Уриен Брогау в своей попытке играть с Могущественным, выставив против него Могущественную равного ранга, разбудил ее ум. Утешало, что он дал ей больше, чем получил взамен. Но это сделал не Уриен. Это сделал Кеннет. Это была цена его руки. И если уж на то пошло, это сделал сам Рэндалл. Он был для нее богом. Он был для нее всем. Он не имел права поступать неправильно.

Служитель при здании постучал в двери, поклонился королю и сообщил, что ареопаг собрался в зале капитула и ожидает, когда Его Величество соблаговолит его возглавить. Обращаясь к Аранте, он произнес «миледи», выговаривая титулы «особ» с очевидным наслаждением. Он проводил их, шествуя впереди, как если бы они вовсе не знали дороги, что не было, кстати сказать, лишним. Оборотной стороной просторных светлых церемониальных залов, переливающихся один в другой, были тесные служебные каморки, связанные меж собой перепутанными сводчатыми коридорчиками, низкими настолько, что высокому Рэндаллу приходилось сутулиться и нагибаться, и неожиданными лесенками, высотою часто всего в несколько ступенек. Все это, как правило, не освещалось огнем. Те, кто проскальзывал здесь, довольствовались квадратными дырами, специально для этой цели предусмотренными в кладке наружной стены, буде таковая примыкала. А поскольку световой день лишь в середине лета бывал достаточным, то совершенно очевидно, что жизнедеятельность отнюдь не перенасыщала этот мрачный муравейник.

Дверка, откуда появлялся король, располагалась в стене, противоположной арке главного входа. Практически всего один шаг с лестнички — и Рэндалл с Арантой заняли отведенные им места на возвышении за председательским столом, а служитель шмыгнул в сторону и вниз, укрывшись в незаметной нише, готовый возникнуть оттуда по первому жесту короля, дабы услужать, когда окажется нужен.

Сцена, на которой им предстояло выступать, имела эффектный задник в виде панно из чеканного серебра, выполненного в виде крыла ангела. Вещь была исполнена настолько искусно, что имела видимость волшебной. Эти сочетания угловатых и плавных штрихов, создававших видимость взвихренных перьев, завораживали взгляд более, чем само сознание того, что плечи твои венчает полутонна драгоценного металла.

Сегодня, впрочем, Аранта не собиралась уделять произведению искусства слишком много внимания. Сердце ее екнуло, когда она увидела, в каком впечатляющем составе собрался сегодня ареопаг.

Дворец Правосудия был зданием сравнительно новой архитектуры, и его капитульный зал представлял собою продолговатую комнату, прорезанную по бокам щелями высоких узких окон, в которые солнечные лучи вонзались и скрещивались меж собой, подобно узким новомодным мечам. В двух больших простенках, один напротив другого, два мозаичных панно изображали символические фигуры Правосудия: Справедливость и Кару. Заступница Йола в белом хитоне взирала на блудодейства рода людского, держа на ладони хрустальную сферу больше собственной головы. Аллегория должна была изображать милосердие суда, незапятнанность его интересов и непредвзятость взгляда, однако Аранте почему-то казалось, что если рассматривать копошащееся у ног человечество сквозь эту чудовищную линзу, грехи выпрут совсем не теми своими местами. А это вкупе с парным изображением Каменщика, недвусмысленно опирающегося на карающий молот, никого не могло ободрить. Правду говорят, что человеку, прожившему на свете больше двадцати, более пристало молить о милосердии, нежели о справедливости.

Прочая поверхность беленых стен была украшена нарочито неровными кусками фресок, снятых со старых церквей по самым разным, местами весьма удаленным уголкам Альтерры, и представляющих несомненную художественную ценность. Эти вырезанные со штукатуркой, тщательно отобранные заплатки стоили на сегодняшний день в несколько раз дороже, чем заново от пола до потолка расписанное здание, тем более что к описываемому времени навык письма по сырой штукатурке, да еще с искажением пропорций, необходимым при оформлении скругленных поверхностей и куполов, был уже, в сущности, утрачен. Провинциальные церкви обдирались без малейшего зазрения совести, в том смысле что негоже деревне похваляться тем, чему найдется более достойное место. В каком-то смысле это символизировало центростремительную политику государства, когда все лучшее с окраин концентрировалось в столице, а все лучшее в столице попадало под тяжелую загребущую лапу церкви. Аранта незаметно и глубоко вдохнула, запрещая мыслям ускакать в этом направлении.

Церковь в Альтерре искони была объединена с государством, играла в духовной и политической жизни общества значительную, если вообще не доминирующую роль, и то, что она признавала над собою формальный приоритет светской власти в лице короля, выглядело скорее ее добровольной уступкой перед лицом иных воспоследующих выгод. После сомнительной истории с мятежом кардинала Касселя предыдущий король Гайберн Брогау показал себя примерным сыном церкви Каменщика, чем в ее глазах выгодно отличился от заклятого отца Рэндалла, Рутгера Баккара, вошедшего в историю под именем Ужасного. Рэндалл являл собою пример государя с гибким хребтом, в том смысле, что старался не вмешиваться ни во что, что не требовало немедленного вмешательства. Весь предыдущий опыт его общения с этой организацией сводился пока к обоюдному присматриванию. Пока у него создавалось впечатление, что на юге, в благословенном Камбри, где прошла королевская юность, мягче был не только климат, но и нравы. Вероятно, именно потому, что в том счастливом краю грешили больше и напропалую, церковь там отпускала грехи куда безогляднее и легче, чем здесь, в застывшем как лед сердце государства. Старейший ареопаг, в свою очередь, предполагал составить собственное мнение о том, насколько жесткой будет линия молодого короля и до какой степени он намерен навязывав церкви свою волю. Сомнительный ритуал, проведенный над ним в детстве, эйфория его военных побед, поголовное обожание чернью и, наконец, постоянное присутствие Аранты возле его правого локтя не могли не настораживать даже самых просвещенных и самых скептически настроенных служителей культа Каменщика. Уже хотя бы потому, что он первые имели дело с волной того, что немного позже получит название «общественного мнения».

Вдоль стен протянулись трехъярусные скамьи из дуба, настолько не подверженные каким-либо перемещениям, что их, по-видимому, монтировали уже здесь, с таким расчетом, чтобы при необходимости вместить весь списочный состав высшего духовенства страны. И сегодня на скамьях не было свободного места.

Мало того. Церковь Каменщика отличалась суровость и сдержанностью колорита. Белые стены, черные рамы и мебель, чистые цвета разбросанных в тщательно продуманном порядке росписей — все это создавало дорогостоящий фон, на котором выделялись насыщенно багряные парадные облачения епископата. Подобное заседание Коллегии было, очевидно, достаточным поводом для того, чтобы епископы самых отдаленных приходов извлекли из сундуков свои самые парадные златотканые, шитые жемчугом епитрахили.

Здесь, как и всюду в этом мире, царила строжайшая иерархия. Чем значимее была при церкви фигура, тем ближе к государеву возвышению было ее место. Лица тех, кто сидел ближе к дверям, уже сливались в смутные белые пятна: так удалены они были от возвышения. И сколько хватало глаз, она не видела ни одной непокрытой головы. Всюду, с чванливой гордостью, достойной сана, вздымались многослойные тиары, сложным образом составленные из белого шелка и золотой парчи. Капельками крови на их фоне выделялись плоские алые шапочки. Аранта немного поиграла с мыслью, допускающей присутствие здесь, в этой толпе высокоименитых пастырей, своего пресловутого друга-врага, однако тут же рассталась с ней без сожаления. Какова бы ни была его фамилия от рождения, статуса, позволяющего посещать подобные собрания, Уриену Брогау все еще недоставало. Однако следовало предположить, при его талантах — ненадолго. Скорее всего он присутствовал здесь незримо, в составе группы поддержки одной из главных фигур, на незаметной должности, скажем, аналитика, имиджмейкера или составителя печей. Вполне возможно, что в протоколе обращения ареопага, который будет зачитан примасом перед лицом короля, ее чуткое ухо выделит фразы, носящие отпечаток его личности. Ее не оставляло ощущение, что затешись эта фигура среди множества своих коллег, и водовороты силы завертелись бы по-другому.

Продолжительное время вращаясь среди множества разнообразных, приходящих в противоречие интересов, Аранта наловчилась разбираться в настроении людей и, более того, в хитросплетении связей их междоусобных отношений. Даже сейчас она практиковалась, не позволяя пропасть навыку. Примас, совмещавший свою высокую должность с обязанностями архиепископа Констанцы и имевший право говорить от лица Коллегии, был перед лицом волков, сидящих чуть дальше, фигурой чисто номинальной. За внешним почтением, оказываемым ему членами ареопага, не крылось ничего, кроме потребности выражать свою волю чужими устами. Он не смог бы и ведьму к костру приговорить, издевались насмешники. Настоящие чудовища до времени молчали.

Например, сытый красавец, чернобородый епископ Ланга из рода Варфоломеев, баламут и краснобай, окруженный харизматической силой, трепещущей подобно горячему воздуху над костром. Его карие, прикрытые опущенными веками глаза были слишком живыми, чтобы за этим ничто не крылось. Ей не понравился также такт, отбиваемый на столе старыми пальцами епископа Саватера, славящегося репутацией неуживчивого стервеца и способностью ни с единой живой душой не прийти к единому мнению. Более того, если бы он посетил диспут, где с пеной у рта отстаивалась сотня различных точек зрения на проблему, не стоящую выеденного яйца, в силу неуживчивости характера он непременно изобрел бы сто первую и визгливо защищал бы ее до тех пор, пока не остался бы на поле боя в полном одиночестве. Не в силу способности к убеждению, а исключительно из-за простого человеческого нежелания связываться. Даже сейчас, при том что на скамьях ареопага воробью негде было присоседиться, его окружало ощутимое пустое пространство: так старательно отодвинулись от него коллеги. Из них из всех он один был вызывающе одет в белое с головы до пят. Одно из его прозвищ было — «Обличитель чепчиков». Как было известно Аранте, его особенно поддерживала та часть населения, которой импонировал аскетизм среди духовенства и высшей знати.

Полную противоположность епископу Саватеру являл камбрийский кардинал с красноречивым именем Лето. Свои роскошные телеса, задрапированные золотом и багрянцем и символизирующие послабление, а то и попустительство некоторым малозначительным грехам, он раскинул в окружении множества формально подчиненных ему священнослужителей рангом помельче, архиепископов и епископов, возглавлявших свои собственные структурные единицы, на которые дробился его благословенный округ, достаточные по своей численности для того, чтобы быть обособленно представленными в Коллегии. Не обладая ни блистательным умом Варфоломея, ни нахрапистостью Саватера, он тем не менее источал некое громогласное раблезианское обаяние и такое же чувство юмора, комфортабельность общения, чем и собрал возле себя достаточно плотный круг сановников церкви, которым был просто по-человечески приятен. В самом деле, даже ортодоксы, уставшие обличать Камбри как гнездилище обжорства и разврата, признавали, что гордыня — самый мерзостный грех — там не прижилась. Эта сторона его натуры настолько полно играла свою роль, что его ни в коей мере не следовало недооценивать, даже если бы он не возглавлял формально самый обширный религиозный округ Альтерры. Сейчас он сидел, жмурясь, словно вся процедура отвлекала его от приятного процесса пищеварения. Любое решение Коллегии он мог протолкнуть или опровергнуть, опираясь лишь на количество стоящих за ним голосов. Все эти особы, олицетворявшие собою центры силы ареопага, были непримиримыми врагами. И все же сегодня что-то их объединяло.

Места для зрителей в зале Капитула не предусматривались. Хотя бы потому, что сидеть в присутствии короля, непременно возглавлявшего Коллегию, дозволялось лишь исключительным особам в исключительных случаях, и практически все эти особы входили в состав ареопага. И буквально ни одной из них не нравилась Аранта.

И еще одно место заслуживало особенного упоминания. На вымощенном строгой «шашечкой» полу, еще не истертом шарканьем тысячи ног, спиной к арке входа, лицом к королю, так, что на пути к нему приходилось миновать весь строй епископских и кардинальских глаз, стояло место ответчика. Полированная рама-загон, нечто вроде конторки для работы стоя, с Генеральным Уложением для присяги на нем. На памяти Аранты бывали случаи, когда человека приводили сюда в цепях, а уводили прямиком на костер. Едва ли кто-то способен перелаять эту свору. Инквизиторы…

Жертву в зал приглашали последней. Частично из психологически обоснованного желания продолжительным ожиданием вывести ее на грань истерики, частично ради того, чтобы никто из присутствующих ничего не упустил. Времени хватило в самый раз, чтобы Аранта успела оглядеться и определить очаги силы в зале, который она всегда, по определению, считала лично противостоящим себе и находящимся в умеренной оппозиции к Рэндаллу. Как она ни напрягала слух, пытаясь уловить волны шепотков, прокатывавшихся по залу, усиленных акустикой и ослабленных присутствием короля, ей не удалось прояснить их смысл. У нее не возникло даже приблизительной догадки, в точности объясняющей ехидствующие взгляды исподтишка, пониженные голоса, расстановку или, вернее, рассадку действующих лиц в пределах их иерархии, полноту кворума при том, что и в лучшие времена здесь редко собиралось более двух третей. Ей также не удалось объяснить себе причину смущенной нервозности примаса, глядящего на пергамент с записью собственного выступления с таким ужасом, с каким люди обыкновенно взирают на заведомо ядовитых змей.

На сей раз алебардисты, выразительно звякнув сталью остались за дверями зала, а лицо Рэндалла приобрело каменное выражение. В распахнувшиеся двустворчатые двери, заняв своими юбками весь проход, вплыла дама, увенчанная перьями. Спустя несколько ударов сердца Аранта опознала в ней Венону Сариану. И не успела она в своем сознании совместить эту фигуру с этим местом, не поняла, обрадоваться ей по причине понятной женской стервозности или же насторожиться, королева с достоинством парусного судна миновала притихшие ряды ареопага и остановилась на месте ответчика, возложив правую руку на Уложение в знак готовности говорить под присягой правду и только правду.

Аранта растерялась. Ни в одном уголке ее мозга ни на минуту не возникала мысль о том, что эта сверхзагадочная и сверхнеприкосновенная сука может здесь оказаться, по собственной ли воле или нет. И даже драматичность ситуации, а может, собственное мгновенное отупение перед ее лицом, не помешали ей и на этот раз оценить туалет своей соперницы.

Наверное, все эти клубы сине-сизого переливчатого шелка весили немало. Но по тому, с какой легкостью она несла их подвязанными чудовищной величины поясом-бантом на талии, окружностью едва-едва в запястье Аранты, можно было предположить, что она плывет на облаке. На грозовой туче, если быть совершенно точной, тут и там расчетливо украшенной черными лентами, напоминавшими неосторожным о ее близости к трону. Явление ее было настолько величественным, что святейшие члены Коллегии стыдливо поджимали ноги, когда ее грандиозная юбка шелестела мимо, касаясь мест первого яруса как по правой, так и по левой от себя стороне. Возможности Веноны Сарианы превратить фаворитку короля в невидимую моль, невзирая на все на свете красные платья, были поистине безграничны. Например рукава-баллоны с высоким узким манжетом до локтя, открывающие холеную белую кисть, явно были вне всякой сегодняшней моды. Но в том, что касалось Веноны Сарианы, понятие моды не существовало. Точнее, понятие посторонней моды, идущей извне.

Голову королевы покрывали туго уложенные завитки локонов бронзового цвета, крошечная темно-синяя шляпка практически целиком скрывалась под массой крашеных страусовых перьев. Лицо она скрыла за огромными дымчатыми очками, абсолютной новинкой в Европе, сделавшими ее похожей на стрекозу, и из-под них видны были только скулы и четко обрисованный напомаженный рот.

И, надо сказать, увидев ее на этом месте, Аранта не почувствовала никакого облегчения. Наверное, потому, что в глубине души сознавала, насколько не подобало ей смотреть на эту женщину с этой позиции. Что она не имела права сидеть по одну сторону с теми, кто желал бы судить ее, да и кого бы то ни было другого. Она уютнее чувствовала бы себя, стоя там, внизу. Она более привыкла ловить на себе осуждающие взгляды, чем бросать их в ослеплении священного негодования. Ее не привлекала роль ни хищника, ни жертвы. Но хищника — в большей степени.

Осторожно, сбоку, Аранта бросила взгляд на Рэндалла. Лицо его показалось ей совершенно серым. Вот кому не позавидуешь, мысленно пожалела она его. Уж если саму ее раздирают такие противоречивые чувства, то каково ему… какому ни на есть, но мужу, отцу? Насколько он готов к тому, что будет здесь происходить? К первой попытке ареопага показать свои острые зубы? Позволит ли он им подмять под себя его волю? Ведь с какой стороны на них ни взгляни, никто не обладал более мощным аппаратом пропаганды среди того многоглавого и многоголосого чудища, с которым приходится считаться любой сколько-нибудь видной особе, никто не мог быстрее и эффективнее спустить с цепи толпу.

Архиепископ Констанцы с видимым усилием поднялся своего места и проковылял к трибуне, откуда в Капитульном зале произносились официальные речи, явно смущаясь перед лицом королевы, наставившей на него свои выпуклые стрекозиные глаза. Рядом с ее спокойным достоинством было особенно видно, насколько он неуклюж, болезнен и стар. Она к тому же в результате какой-то специфической женской уловки была выше его ростом. И может быть, именно от сознания собственной незначительности первый изданный им звук напомнил Аранте сдавленный писк. И по тому, как старательно и долго разворачивал он перед собою свиток с речью, как преувеличенно напряженно щурился на него, становилось очевидно, что он желал бы снять с себя ответственность за то, что в нем написано, вдохновителями чего были те фигуры, те центры силы, которые она выделила в зале при первом взгляде на него.

— Начинайте, — сказал ему Рэндалл.

— Позвольте мне, — начал примас, — с благословения Каменщика и при согласии государя открыть сегодняшнюю встречу, почтенную присутствием высочайших особ. Желал бы я, однако, чтобы дама, стоящая перед нами в качестве ответчицы, занимала в этом зале иное место, поскольку статус ее, милостью божьей и с разрешения царственного супруга, допускает право судить, а не только быть судимой перед лицом бога и короля. Известна ли вам, мадам, суть предъявляемых претензий?

— Не думаю, — ответила Венона Сариана с уверенностью человека, готового к битве, — что получила бы удовольствие от повторения, но поскольку процедура это допускает, а также потому, что хотела бы услышать их произнесенными мне в глаза в присутствии всех заинтересованных персон, прошу повторить их во всеуслышание.

— Принцесса Венона Сариана, дочь царствующего короля фамилии Амнези и супруга царствующего короля фамилии Баккара, привлекается к ответу по обвинению в потворстве расточительству и распущенности, в развращении юных дочерей дворянских и иных достойных сословий, в нарушении Уложений, завещающих женам и девам — скромность, а мужьям — бережливость, а также в искажении человеческого облика, данного, нам Создателем от Сотворения, что как ересь или попустительство ереси есть вопрос общественной нравственности, а посему подлежит рассмотрению Коллегии в ее высшем составе. Как просвещенные и милостивые судьи, мы, однако, готовы дать ответчице право высказаться и оправдаться, приводя в свою защиту любые аргументы, каковые вложит в ее уста бог или дьявол. Считаю своим долгом предупредить, что все, вами сказанное, может равно послужить и оправданию, и обвинению. Таков закон.

— Я иностранка, — сказала Венона Сариана. — Очевидно, не первая и не последняя, разделяющая трон с королем фамилии Баккара. При вступлении в брак никто не требовал от меня перемены веры моего народа и моих предков. Я не принадлежу к церкви Каменщика. Поэтому поднимаемый сейчас вопрос чистоты веры выглядит в моих глазах неуместным. Я подвергаю сомнению право ареопага судить меня.

— Мадам, — отвечал на это примас на фоне возмущенного ропота ареопага, — незнание догматов церкви никого не освобождает ни от исполнения ее Уложений, ни от ответственности за уклонение от их исполнения. Вы не должны говорить о церкви так, словно рассматриваете ее как всего лишь одну из множества возможных, как прихоть смертного червя выбирать себе следование тем или иным более удобным для себя путем веры. Слишком многие люди мученической кончиной доказали святую истинность Уложений Каменщика, и не нам, грешным, противоречить им, пытаться их подтвердить или опровергнуть. Воспримем их как аксиому, ибо здесь не богословский диспут.

Едва ли с кем другим, обвиненным в ереси, беседовали бы столь мягко. Однако, похоже, далеко не все здесь были этим удовлетворены.

— Я никого не ограбила и не убила, — заявила Венона Сариана. — Никого не обманула, не преступила клятв и никого не подстрекала на убийство. Есть ли у ареопага основания обвинять меня в злоумышлениях против жизни, достоинства или имущества граждан, в преступлениях, доказуемых материальными фактами, а не высосанных из пальца в угоду тем, кому это может быть выгодно? Общественная нравственность — понятие растяжимое.

Стратегия королевы стала ясна Аранте. Венона Сариана бралась противопоставить своре обвинителей силу своего уверенного интеллекта. Впечатляющая попытка предоставить им полюбоваться собственной чушью. Однако, вежливо подняв руку, слова попросил епископ Ланга.

— Мы должны быть снисходительны, — начал он, — как во имя титула ответчицы, так и по упомянутой ею причине, что она не является от рождения дочерью истинной церкви, а стало быть, не впитала в полной мере ни ее дух, ни букву ее законов. Должен обратить внимание моих уважаемых братьев, что это упущение лежит на их совести в той же мере, как на самой ответчице. Уверен, что если бы мы обратили на этот щекотливый вопрос внимание раньше, прецедента бы не возникло, и при наличии у Ее Величества доброй воли, мы могли бы прийти в вопросах религии и веры к итогу, удовлетворяющему обе стороны.

Он лил мед рекой, но Аранте почудился в его словах подвох. Как бродячая кошка, она испытывала взращенное горьким опытом недоверие к «кис-кис».

— Королева желала бы говорить с нами языком экономических фактов. Извольте, я их предъявлю. Мною и под моим руководством выполнены сравнительные расчеты, во сколько раз возросла за последний год стоимость содержания одной девицы на выданье. Присутствующие члены ареопага знают об этом только эмпирически, — последовал поклон в сторону общества, — однако, уверяю вас, для дворянина средней руки сегодняшняя дочь превращается в обременительный груз. Ее приданое, ее тряпки, все средства, призванные обеспечить то, что сейчас с легкой руки королевы называется «достоинством», поглощают такую долю заработанного честным, а порою и тяжелым трудом, что поневоле приходится поднять вопрос о целесообразности такого «достоинства». В связи с этим должен отметить, что благословленное Заступницей прибавление в семействе не всегда вызывает у мирян соответствующие чувства. Я бы даже сказал, рождение девочки стало для многих обделенных достатком семей настоящим проклятием. Участились случаи детоубийства, особенно в отдаленных деревнях, при родах, когда возможно сунуть повитухе полушку, чтобы та представила дитя мертворожденным, а возможности квалифицированного судебного разбирательства ограниченны. Это уже непосредственно дело церкви.

— А что, раньше не так было?

Епископ в раздражении тряхнул красивой головой. Он считал себя умным человеком и привык, что слушатели, а еще более — слушательницы относятся к нему с пиететом. Как правило, молчаливому человеку проще заслужить репутацию интересного собеседника. Грубо говоря, никто не любит слишком умных.

— Так называемые нововведения болезненно отразились и на прочих слоях населения, мадам и ареопаг. Даже не имея на своем содержании взрослых дочерей или привередливых жен, которым подавай того или этого, простые, занятые ремеслом работники терпят ущерб и голодают от того, что спрос на их провинциальную добротную продукцию упал. В убытках погрязли ткачи и гончары, в особенности представители тех ремесел, кто потратил жизнь на освоение тонкостей потомственной профессии, чья работа традиционно отличалась виртуозностью и качеством. Как содержать многодетную семью горшечнику, мастеру по глине, когда те, кто еще вчера покупал у него произведения искусства, сегодня вдесятеро переплачивают за менее долговечное, суетное стекло? Много ли он заработает, лепя грубые горшки для кухонь черни? Кого поддерживает сегодняшняя экономика: отечественного производителя или заморских купцов, богатеющих на перепродаже?

— Можете ли вы клятвенно заверить меня, ваше святейшество, что в вашем собственном обиходе не найдется ни одной импортной стеклянной безделушки?

— Мадам, — вмешался примас, — прошу вас, говорите по существу, и тогда, когда вам предоставят слово.

— Превосходно. Дайте мне его. Начать я хочу с того, что не позволю списать на свою деятельность все просчеты вашей экономической и социальной политики. Да, разумеется, я ввожу в обиход новые человеческие потребности, которые — подчеркиваю! — пока обходятся дорого и доступны абсолютному меньшинству. Но так бывает всегда с чем-то новым. Нет ничего порочного в том, что люди, к примеру, научатся отапливать свои жилища более дешевым и менее трудоемким способом, чем это делается сейчас. И разве церковь, проповедуя идеалы, не использует тягу человеческой души к красоте? Производительные силы и порождаемые ими общественные отношения не могут стоять на месте, и религия не должна осуждать процесс их обновления. Иначе она рискует впасть в косность и подвергнуться насмешкам. Для тех, кому сие неизвестно, напоминаю, что сам процесс не может пройти безболезненно. Это нормально. Никто не захочет рядиться в домотканое серое рубище, когда рынок предлагает тонкий лен и шелковые ленты. Потребности разбужены, хотим мы этого или нет. Если бы я не продемонстрировала достижения реорганизованной легкой промышленности с подиума, они проникли бы через границу контрабандой. Ввозимые оттуда, они обходились бы вашим подданным в десятки раз дороже. Напоминаю, что человеческая история не знает ни одного примера успешного закрытия границ для какого-то вида товара, пользующегося спросом. Производитель, цепляющийся за дедовские секреты мастерства, неизменно окажется выброшенным на обочину. Тем больше у него оснований послать сыновей обучаться к тем, кто готов поделиться опытом. И не говорите мне, будто, предлагая институт ученичества, я внедряю в социум нечто совершенно новое. Ибо, предлагая к пользованию новый стиль и уровень жизни, я не провоцирую сокращение рабочих мест. Напротив. Заменяя кустарное ремесло технологией, доступной большему числу производителей, я тем самым способствую расширению производства товаров массового потребления, а стало быть, и постепенному их удешевлению относительно кошелька потенциального покупателя. Я готова представить на обсуждение королю или назначенной им комиссии пакет мероприятий, оптимизирующих врастание новых технологий в современные экономические условия. Я согласна провести любые консультации с назначенными ареопагом специалистами, при условии их компетентности и отсутствии с их стороны саботажа. Я полагаю, церковь как разумная и всепроникающая организация, существующая за счет десятины, удерживаемой с дохода от любого вида деятельности, заинтересована в процветании своих чад не менее, чем официальные лица государства.

— Ареопагу было бы интересно узнать, на какие средства проводятся все эти, без сомнения, чрезвычайно затратные мероприятия, — ужалил королеву епископ Ланга. — Не увеличивают ли они бремя налога, и без того гнущее к земле наш много и тяжело трудящийся народ?

— Что касается финансовых затрат на организацию пансиона и содержание опытных производств, то они идут за счет моего приданого, а также за счет доли налога, заложенной в бюджет на содержание королевской семьи. Мои бухгалтерские книги в любое время открыты для аудиторской проверки, если король сочтет нужным провести ревизию используемых мною денежных средств.

Королева сделала паузу, выделяя значение слов, которые будут сейчас произнесены.

— Я сама — мать, — сказала она, ни на дюйм не опуская головы, ни на секунду не позволяя им забыть, что она коронована. — Уверяю вас, ни одна мать не удавит своего младенца по той лишь причине, что когда-либо ей придется купить ту ленточку, а не эту. Причина, по какой она это делает, находится глубже, заложена раньше; и я отказываюсь принимать этот грех на свою совесть.

Она стояла на своем месте, великолепная и торжествующая, и Аранта неожиданно поймала себя на том, что испытывает к ней совсем не те чувства, какие положены удачливой сопернице по отношению к отставной жене. Она сама слишком часто проигрывала про себя эту сцену, где она сама стояла здесь, внизу, со всех сторон обложенная грохочущими обвинениями, не имея другой защиты, кроме уверенности с собственной правоте, а потому не могла не признаться хотя бы себе в искреннем сочувствии как к самой королеве, так и к ее прекрасным сумасбродствам. В чувствах, которые, по ее разумению, должен был бы испытывать сидящий рядом с ней человек. И однако было во всем этом что-то предгрозовое. Тревожащее. Интеллект королевы превосходил интеллект любого из ее противников, каких мог бы выставить ареопаг, и, как следствие, превышал суммарный интеллект ареопага, поскольку сказано, что суммарный интеллект толпы всегда ниже интеллекта составляющих ее индивидов. Аранта намного лучше Веноны Сарианы представляла себе темные стороны душ и побуждений своих вероятных противников. Ибо то, что здесь происходило, имело к ней самое непосредственное отношение. Чем дальше тянулся этот наполненный фальшивым смыслом фарс, тем более убеждалась она, что, устраивая сегодня показательное растерзание Веноны Сарианы, они пробуют на зуб крепость Рэндалла. Что потом они захотят большего. Что никто про нее не забыл, и никто не намерен считаться с нею больше, чем это необходимо для сохранения личины. Чем упорнее и тверже покажет себя жертва, тем яростнее разгорится их желание сожрать ее, сохранив при этом видимость благопристойности.

Если епископу Ланга и нечего было сказать, он ничем этого не выдал. Вежливо склонив голову, он поблагодарил королеву за то, что она прояснила интересующие его вопросы, и покинул трибуну. Разумеется, он не был единственным осадным орудием. Протискиваясь по рядам и наступая коллегам на ноги, рассыпая в стороны рокочущие извинения, к месту произнесения речей двигались колыхающиеся телеса благообразного и внешне благодушного кардинала Лето. Еще одно попадание в цель, мельком отметила про себя Аранта. Не стоило обманываться его внешней благосклонностью. Она бы, во всяком случае, не стала.

Водрузившись на трибуну и опершись для устойчивости руками, кардинал некоторое время, щурясь, оглядывал зал.

— Ну, — сказал он, приветливо улыбаясь, — я не буду об экономике. Не силен в сих терминах в отличие от святейшего брата из Ланга. Деньги — что в них? Вода в горсти. Я бы хотел вернуть ареопаг к вопросам его компетенции и поговорить о нравственности доверенных попечению королевы девиц, и о резонансе, который приобрела введенная Ее Величеством система воспитания юниц. Создатель положил женщине в девичестве почитать отца, в замужестве же во всем опираться на мужа, и определил ей место на шаг позади повелителя. Женщина — создание хрупкое, как цветок, и беспомощное, словно бабочка, подверженное дурному влиянию, как сквозняку. Допустимо ли, спрашиваю я святейший ареопаг и высокочтимую королеву, возлагать на такие хрупкие плечи столь великие надежды и ответственность? Позволяю говорить себе так, поскольку среди нас нет невинных духом. Ибо вижу здесь проблему и обсуждаю с вами способы ее решения. Все из вас, без исключения, исполняют долг исповеди, а значит, не называя, разумеется, имен и сохраняя тайну, полномочны представить Коллегии статистику того, чем дышит сегодняшний мирянин.

Он обвел глазами зал и сжал губы в сокрушении, показавшемся Аранте притворным. Она бы руку положила на отсечение за то, что этот шельмец получает сейчас удовольствие.

— Помыслы прихожан полны греховных вожделений! А ведь это мужчины, столпы общества и веры, создатели благополучия государства и его защитники. Можно ли допустить, чтобы дух их был смятен, а помыслы большую часть времени были бы обращены к недостойному и суетному? Поверьте моему опыту исповедника, братья, — шорох и легкий смешок пронесся по залу, — ни один мужчина не способен находиться в подобном состоянии продолжительное время без вреда для рассудка, не оскверняя свою плоть рукоблудием. Лучшие головы, призванные служить славе и процветанию отечества, склоняются перед легковесными созданиями, способными покинуть доверенный им на сохранение огонь домашнего очага ради горсти разноцветных пуговиц. А что говорить о молодежи? И без того немалые усилия церковь прилагает на усмирение юности, падкой на дешевые соблазны доступной, ни к чему не обязывающей любви.

— Да, ничего не скажешь, соблазны вздорожали, — заметил кто-то из зала.

— Как будто мало нам смертоубийств на почве ревности! Насколько же труднее будет нам блюсти праведность теперь, когда королева специально организует под своим попечительством заведение, где невинных дев обучают искусству соблазнять мужчину, повергать его к стопам и подчинять своим капризам, вытесняя из их помыслов высокий пафос иных служений? Создатель завещал женщине строго определенное место, зная, что ежели позволить ей многое, по неразумной сути своей ввергнет она мироздание во тьму и раздор.

— Вы, разумеется, позволите мне ответить? — спросила Венона Сариана примаса, являвшего собой олицетворение довлевшей над ним дилеммы — как ему одновременно присоединить свой голос к хору решительно настроенных собратьев и откреститься от них в глазах короля и королевы.

— Да… пожалуйста… — нервно сказал он. — Если кардинал Лето закончил… Мы и приглашали вас, чтобы вы развеяли наше беспокойство…

Наверное, кардиналу было не по себе под взглядом устремленных на него дымчатых стекол. Аранту бы они, во всяком случае, смутили.

— Итак, — медленно сказала Венона Сариана, — хрупкая, как цветок, и столь же обделенная разумом? Когда я ехала в Камбри, чтобы обвенчаться с Рэндаллом Баккара, бывшим тогда не более чем претендентом на трон Альтерры, я и предположить не могла, что меня станут здесь так оскорблять.

— Мадам, — всполошился кардинал Лето, — я не имел в виду непосредственно вас. Истории известны великие и мудрые царицы, утратившие мужей и достойно управлявшие государством в ожидании совершеннолетия сыновей…

— Вот-вот. Управлять собственностью при отсутствии или недееспособности наследника мужского пола. Распоряжаться, но не владеть. Даже не наследовать. Точка зрения, обычная для патриархального общества, но неумолимо уходящая в прошлое. Пока вы в своем высокомудрии определяете женщине надлежащее место, она уже заседает в высшем совете страны. — Венона Сариана небрежно указала рукой в сторону Аранты, доставив той несколько неприятных секунд, пока все взгляды были обращены на нее. — Хотя я могу только пожалеть о способе, каким она туда попала. Тем не менее ее присутствие здесь подтверждает мою правоту. Вы, пекущиеся о благе и нравственности, отцы народа и паствы! Кто из вас на самом деле обеспокоен тем, что женщины, потерявшие мужей в войнах вашего доминантного мужского мира, обречены на прозябание, нищету и блуд? Кто виновен в том, что достоинство женщины определяется статусом того, кто возьмет ее замуж? Из всех способов проявления индивидуальности вы, мужчины, оставили нам лишь красоту, да и то, вероятно, исключительно потому, что сами являетесь первыми ее потребителями. Впрочем, я предпочитаю не сотрясать воздух зря. В пакет моих предложений, оговоренный к представлению королю, входит проект создания мануфактур, к примеру, ткацких, где женщина могла бы зарабатывать по найму свою трудовую копейку. Ведь если слава государства определяется расцветом искусств и ремесел, почему мы сознательно устраняем от участия в них целую половину деятельного человечества? Уверена, что если бы король посчитал возможным вынести этот проект на рассмотрение своего коронного совета, представители торгового сословия ухватились бы за него обеими руками. И, кстати, вы могли бы обложить весь доход налогом. Мужское возбуждение вскоре уляжется. Скорее даже, чем стихнут разговоры о нем. Что же касается моих девочек, — продолжила она с чуть различимым оттенком горечи, — то я обучаю их быть мужьям верными женами и разумными советчицами, султан-ханум, как говорят на Востоке, и притом таким образом, чтобы муж не искал себе утех на стороне, и самим быть хозяйками, ежели с мужем не задастся лад. Ареопаг мог бы назначить инспекцию в пансион, и от собственного имени, а не по злым извращенным слухам проверить, насколько в преданных им курсах учителя следовали Уложениям закона, религии и нравственности. Не отрицаю, возможно, по незнанию я в своей программе упускаю что-то необходимое для религиозного воспитания дочерей этой страны. А потому, если бы среди вас нашелся человек безупречного поведения, которому было бы что дать моим воспитанницам, помимо беспочвенных истерик, я немедленно просила бы его стать их духовным наставником на постоянной и ежедневной основе.

«Ой ли! — с истеричным весельем подумала Аранта. — Если они догадаются послать под твою крышу того, о ком я только что подумала, не пройдет и недели, как все твои драгоценные ярочки, распевая псалмы, двинутся за ним в монастырь, ровно дети за гаммельнским крысоловом!»

Наверное, это проклятие. Чуять беду кожей, как лягушка чует грозу, словно прикосновение льда, словно пасть, разинутую над тобой в полнеба, и не иметь силы и воли сдвинуться с места, предупредить, остановить…

Дерево грохнуло о дерево посреди уже почти победной паузы Веноны Сарианы, мгновенно привлекая внимание к тому месту на верхних ярусах, где в столбе падающего через окно солнечного света восседал окруженный опасливой пустотой епископ Саватер. Впрочем, это только сперва показалось. Должно быть, пошутила акустика огромного, почти пустого пространства. Это его сжатые кулаки ударили в спинку предыдущего ряда, когда Обличитель чепчиков вскочил на ноги в неописуемом гневе, тыча трясущимся узловатым пальцем перед собой куда попало: в королеву, в короля, в председательствующего примаса и в коллег, сидящих напротив. Весь он был как высушенный ветром и солнцем плавник, такой же обесцвеченный и твердый. Руби его топором, так можно бы, наверное, щепкой пораниться. И немудрено, что кость его ударилась в мореный дуб со звуком дверного молотка. Со всех сторон протянулись руки, чтобы урезонить его, но остановились на полпути таким образом, чтобы отчетливо обозначить свой жест в глазах короля, но чтобы намерение ни в коем разе не увенчалось успехом. Иначе ведь он мог и не сказать того, на что его провоцировали. Аранта ни секунды не сомневалась в том, что сейчас они услышат экспромт.

— Да какое может быть дело церкви до того, на чьи деньги творится богомерзость?! Что вы, как рабы или дешевые слуги, поддакиваете блуднице, растящей блудниц и выпускающей блуд на улицы городов наших? Нет королев перед законом и словом Каменщика. Налицо ее упорство и нераскаяние, и угрозы превратить дома ваши во вместилища греха через дочерей, отравленных тленом и помеченных метой бесовской!!!

«Да у него падучая, — сообразила Аранта, глядя, как мечутся вокруг искаженного вдохновенным бешенством лица космы выбеленных временем волос и разлетаются вокруг брызги слюны. — То-то он одною ногой уже в великомучениках!»

— Блудницу — в цепи, — вещал, трясясь, Саватер, — на хлеб, воду и покаяние! Королевских детей, доверенных ее попечению, удалить от тлетворного влияния и передать в праведные руки до достижения юношеского возраста. Девиц обозреть на предмет колдовских меток и письмен на теле. Миссию сию поручить суровым сынам церкви, а не родителям, кои, ослепленные ложной любовью, способны сокрыть горькую истину и пустить дьяволицу блуждать меж невинными. У кого найдется мета — дьявола изгнать, используя любой способ, включая огненный. Ведьмы обсели престол!

Корявый палец в мгновение ока переместился на Аранту. Точности его в наведении на цель позавидовал бы и Кеннет. Тот, прежний, беспечный, совершенно целый Кеннет из счастливого времени серебристых степей и белых дорог, где Рэндалл беззвучно возникал над поросшим травой горизонтом и мчался, сбивая росу конской грудью. Хватит! Жалость к себе никого еще не спасала.

— Контролируйте ваши слова, — подал свой голос Рэндалл так, будто дверью хлопнул. — Вы можете задеть честь королевы.

Рассчитанная двусмысленность этой фразы, а также момент, который он выбрал, чтобы ее произнести, накрыли присутствующих словно стеганым одеялом. Обличитель чепчиков превратился в статую, указующую перстом.

— Если вы имеете в виду перманентный макияж, — совершенно неуместно ляпнула в наступившей тишине Венона Сариана, — то это же всего лишь безобидная татуировка контура губ и линии века…

Должно быть, от волнения в речи ее прорезался неожиданный акцент. Она была готова опровергать любые обвинения, выдвинутые против нее человеческим разумом. К чему она оказалась совершенно не готова, что, как всякого интеллигента, лишало ее дара речи и способности защищаться, так это тупое хамское мракобесие. Взгляд ее заметался, ища помощи себе, как женщине, которую публично оскорбили. Тщетно.

— В лицо любым царям я повторю, о чем твердит между собою паства, — непримиримо ответствовал епископ, окруженный лунным сиянием своей епитрахили, как языками холодного пламени. — Ибо глас народа есть глас божий.

— Толпа об этом говорит? — Рэндалл выгнул бровь. Отработанный жест, безотказно действовавший на Коронный Совет. — Правда?

Аранта и забыла, насколько резок и сух может быть его голос в сочетании с той самой пресловутой королевской интонацией, которая гнула и ломала человеческую волю. Давний привкус давнего волшебства.

Примас кивнул с несчастным видом.

— Может быть, не совсем этими словами, сир, но… в общих чертах… я не хотел бы оскорбить ваши чувства…

— Я знаю, о чем говорят на улицах, — оборвал его король. — Что, поборник нравственности Саватер предлагает Коллегии публично раздеть первых дам королевства на предмет обнаружения на их теле злодейских мет?

— Да, и начать вот с этой!

Аранту сковало морозом до самого языка, словно то, о чем твердил этот безумец, и вправду могло осуществиться.

— Я, — сказал Рэндалл, выстреливая слова словно из арбалета, — заявляю свое право воспользоваться Королевским Словом в том, что на теле миледи Аранты нет дьяволовых мет и прочих изъянов. Королевским Словом я также утверждаю ее свободной от любых порочащих домыслов и злых сплетен. Я налагаю королевскую печать на ваши уста, епископ. Любой поклеп на упомянутую особу отныне рассматривается как задевающий мою личную честь. Этого довольно?

— А королева? — спросил кто-то в зале, обрушившемся в тишину. — С нею-то что?

Рэндалл усмехнулся и скрестил руки на груди, откинувшись на высокую спинку кресла. Капитульный зал ожидал его слов с трепетом, который королю удалось-таки пробудить в нем, а он молчал, и Аранте показалось, будто ему чрезвычайно смешно.

— Назначим комиссию, — смилостивившись над их нервозным ожиданием, наконец сказал он. — Расследуем, воспользовавшись предложением королевы, затратную деятельность ее предприятий, сопоставим ее с их эффективностью. Проведем ревизию качества обучения в пансионе. Мадам выразила согласие содействовать нам в этом. Воспользуемся ее доброй волей. Дорогая, — он обернулся к Аранте, — сделай это для меня. Я имею в виду, как женщине, тебе проще будет во всем этом разобраться.

— Я? — Ее растерянность можно было сопоставить лишь истеричным восторгом на скамьях.

— Она?! Ну, ворон ворону глаз не выклюет! Ведьма ведьму на костер не спровадит.

— Кто знает, когда ставки так высоки.

Однако Рэндалл единым взглядом вмиг запечатал им уста.

— Почему ты не взял и ее под Королевское Слово? — напустилась на Рэндалла Аранта, когда следом за королем вернулась в его комнату уединения. — Ты же мог! И, я полагаю, был просто обязан по кодексу чести.

— Просто мне показалось, — невозмутимо отвечал он, — что будучи употребленным дважды подряд, Королевское Слово потеряет как свою силу, так и эффект от своего использования в дальнейшем.

— Но, Заступница, теперь мне придется туда идти! Ты представляешь, как она меня встретит?

— Тебе что за дело? Ты выполняешь поручение короля. И ей придется с этим считаться.

— Но ты хотя бы понимаешь, как ты ее унижаешь?

— Понимаю… — Рэндалл взял в руки чароитовое пресс-папье от письменного прибора, и Аранта поспешила распахнуть окно настежь поскольку безделушка явно напрашивалась вылететь сквозь стекло на улицу.

— Ты туда пойдешь. Я создал эту комиссию, потому что мы должны изобразить хотя бы иллюзию королевской заинтересованности. Мы не дети, чтобы распустить ареопаг восвояси, накостыляв им для памяти. Откопай против нее какую-нибудь смешную незначительную мелочь или вовсе очисти ее имя. Я посылаю тебя, потому что кому еще я могу явно дать подобные указания? Ты перетряхнешь все ее гроссбухи и влезешь в душу каждой из ее учениц. После этого либо о нас забудут за другими более срочными делами, либо мы отчитаемся о проделанной работе и тем самым не будем обвинены ни в бездействии властей, ни в причастности к любой ереси, какую им заблагорассудится вытащить на свет. Этот Саватер из тех, кто и небесам станет грозить пальчиком, ежели они, по его мнению, станут попустительствовать греху. А я не могу заткнуть ему рот, не увеличив число тех, кто будет повторять его слова на каждом углу. Нам с тобой, — он небрежным жестом указал на свое исчерченное жилами запястье, — вовсе не нужны крики о ведьмах на каждом углу.

— Хорошо, — убито согласилась Аранта, совершенно не представляя себе, с чего начать. — Но у меня будет условие.

— Все, что угодно. Как всегда.

— Кеннет. Он будет со мною все время моего пребывания в Белом Дворце. Отгонять ядовитых змей.

— Ну ради Создателя. — Беглая усмешка оживила смуглое лицо короля. — Если ты привезешь свою Силу обратно. Возможно, это даже пойдет ему на пользу. Но ты следи там за ним хорошо, ладно?

10. У ЭЛЬФОВ ПОД ХОЛМОМ

К тому моменту, когда Аранта наконец собралась с духом переступить порог Белого Дворца, в ее сознании ничто не прояснилось. Ей, конечно, и раньше доводилось бывать в домах высокого дворянства, в основном, правда, с арестами, и она примерно представляла себе, как выглядит в будни женская половина дома. Приближенные дамы, воспитанницы, малолетние пажи из числа отпрысков друзей дома, станок с неоконченным гобеленом, вышивание бисером, кошечки-собачки, арфистка или менестрель, последний престижнее. Все это застывшее, словно на миниатюре, на темном фоне плохо освещенного задника. Еще бы им не застыть, когда в их тихое и теплое гнездо врывается королевское правосудие с его внимательными темными глазами и страстью истолковывать против тебя твои самые невинные речи. В этом смысле ее весьма успокаивало присутствие Кеннета, который ни в чем никогда не сомневался. Блаженны невинные духом.

Дорожку, по которой она шла, образовывали высаженные этой весной деревья, некоторые из них еще не вполне принялись. Аранта досадливо морщилась, когда под тонкую кожаную подошву попадал, причиняя боль, острый, как ядовитая шпилька, камешек. У королевиных крошек, должно быть, буйволовы пятки, иначе как бы они резвились тут каждый день? И пока она шла, ей мерещилось, что сквозь огромные плоскостные окна ее буравят десятки недоброжелательных глаз. Да, сравнение со змеиным гнездом показалось ей удачным. Если и не отравят, то от улыбчивых «ой, милочка, вы далеко не так хороши для особы, укравшей у меня мужнину любовь» она никуда тут не денется. Попробуй, объясни Рэндаллу, как ей не хочется туда идти, потому только, что она немодно одета! Разве что сделать морду кирпичом: мол исполняю королевский приказ, и попробуйте только помешать приступить к обязанностям. И пока она шла по дорожке к этому дворцу, воплощению всех мыслимых сказочных грез, она предавалась своему излюбленному в последнее время развлечению: безмолвно, про себя ругалась и спорила с Рэндаллом. К слову сказать, только так ей удавалось его переспорить. Нутром чуяла, что и на этот раз он поступил неправильно. Он должен был взять под Королевское Слово жену. Даже если бы пришлось пожертвовать ею, Арантой. Это было бы правильно, потому что отвечало исповедуемым ею идеалам и к тому же было в высшей степени государственно и великодушно. По ее мнению, одним из лучших качеств мужчины и в то же время наиболее впечатляющим проявлением силы являлась снисходительность, которой Рэндалл в отношениях с женой не демонстрировал ни грамма. Сказать по правде, он уже давненько не демонстрировал великодушия. Аранта сердито пнула ногой подвернувшийся камень. Он не может себе позволить? Почему? Ей теперь непременно все это отквитают. Вот увидите, ничто не будет хорошо.

Никто не поспешил распахнуть перед ними тяжелые стеклянные двери, к счастью, оказавшиеся незапертыми. Было бы прискорбно штурмовать их с помощью подвернувшегося под руку булыжника. Вдвоем с Кеннетом они сдвинули одну из створок настолько, что образовалась приемлемая щель, куда оба и проскользнули, оказавшись в просторном холле, где всюду сновали бородатые мастеровые в рубашках навыпуск и с высокой заботой в очах, рьяные настолько, словно им платили сдельно. Пол под ногами оказался плиточный, мраморный, заляпанный известью, которой белили потолок. Справа громоздились строительные леса. Слева двое, покрикивая друг на дружку, волокли корыто с раствором. Подобрав платье, чтобы не испачкаться, Аранта с неожиданной ловкостью увернулась с их дороги, опасливо покосилась на криво висевшую сложную бронзовую люстру и споткнулась о ступеньку широкой, вальяжно изогнувшейся беломраморной лестницы, начинавшейся от входа, пока еще находившейся в стадии монтажа, а посему никуда еще не ведущей. Оказавшись посреди строительной суматохи и грязи, Аранта растерялась настолько, что и думать забыла о возможных будущих обидах. Актуальным оставалось одно: обнаружить среди всей этой катавасии Венону Сариану, предъявить ей себя и приступить к обязанностям.

Привыкшая к тому, что пространство над ней замыкается куполом или сводом, она чувствовала себя в некотором недоумении, видя над головой плоский потолок, к тому же без малейших признаков выступающих стропил. Она никогда не видела в помещении столько света. Несмотря на весь кавардак, казалось, что здесь и нет ничего, кроме света, поглощающего предметы и жесты.

За что она, безусловно, ценила Кеннета аф Крейга, так это за то, что не успевала здравая мысль прийти к ней в голову, как он уже ее воплощал. Аранта отыскала его взглядом в тот момент, когда он вел оживленную беседу с одним из рабочих. Оба активно помогали себе руками, и недаром: гул стоял изрядный, а советчик торопился. Аранта двинулась к ним, но опоздала. Рабочего снесло волной бурной деятельности, а Кеннет, незаметно придержав патронессу за локоть, направил ее стопы к скромной белой дверке без ручки, под лестницей, сбоку. Аранта кивком поблагодарила его за эту мелкую демонстрацию дружбы. В последнее время она очень нуждалась в расположении, здесь — особенно.

Под лестницей обнаружилась беленая каморка, наполненная только прохладным сероватым полусумраком, столь ценимым жителями южных стран, где солнце — не роскошь. Отсюда, снизу, просматривался первый марш крутой узкой лестнички, не чета тому роскошному, царственно ленивому беломраморному монстру, что встретил их у входа во дворец. Освещалась она, видимо, окнами, находившимися за поворотом выше. Служебный вход для горничных? Острая чиновничья злость укусила Аранту. Очень возможно, что ее визит специально почтили черным ходом.

Она одернула себя. Мужику из строителей было, грубо говоря, совершенно фиолетово, кто и по какому поводу разыскивает его работодательницу. Он даже имен у них не спросил, даже взглядом не скользнул по вызывающе красному платью. Он был занят. Он работал, а не услужал. Новая популяция. Поистине, Венона Сариана приговорила к смерти старый мир.

На нижней ступени лестнички, обхватив колени, сидел подросток-паж, настолько коротко остриженный, что его светлые волосы выглядели как гладкая кошкина шерстка. Одет он был в узкую вязаную блузу мышиного цвета и шелковые белые шаровары, испещренные цветными штрихами и пятнами, так что Аранта даже заподозрила, что мальчишка помогал малярам где-нибудь на завершающих стадиях отделки.

— Вы к королеве? — Он вскочил на ноги с видом, словно ему давно было скучно. — Идите за мной, иначе нипочем не найдете.

И не дожидаясь ответа, только бросив за плечо Аранты несколько более чем объяснимо заинтересованный взгляд, мальчуган поскакал вперед по лестнице. Чертова обитель греха! Предусмотрительно поддерживая подол, Аранта поспешила следом.

На площадке между маршами, где было достаточно света, недоразумение разрешилось. Перед ними была девушка в брючках. Птенец гнезда. Худощавая, плоская, с сухими щиколотками и острыми скулами. Однако вполне зрелая, судя по рисунку выразительных полных губ. Аранта знала этот тип: с возрастом они округляются, подбирают волосы под чепец и обретают безмятежность взгляда. Но до этого так далеко! Тонкая прядка в несколько волосков, неизвестно как пощаженная безжалостным парикмахером, спускалась с виска, легкомысленно завиваясь и пушась на конце. Здесь нельзя было придраться. Воспитанницы тянулись к грехам, лежащим в разрешенной сфере.

Некоторое время они потратили на ходьбу по коридорам, потом провожатая, просунув голову в щель двустворчатой двери, откуда в сопровождении музыки доносился усердный топот, громко поинтересовалась у кого-то невидимого:

— Королева здесь? — таким же тоном, каким спросила бы, вероятно: «Вы кошку мою не видели?»

Получила ответ и, вынырнув обратно, пояснила:

— Она в бассейне. Следуйте за мной, я провожу.

— Вы не занимаетесь? — рискнула спросить Аранта.

— Нет. — В голосе прозвучало облегчение. — Сегодня я дежурю. Даю звонок и развожу гостей.

Судя по всему, это было самое естественное дело. Последовала еще одна серия головокружительных переходов по коридорам и лестницам под плоскими потолками. Шаги гулко отдавались в пустых, еще пахнущих свежей побелкой помещениях. И в какой-то момент Аранта обнаружила, что они обзавелись невидимой свитой. Шепоток за углом. Шаги в коридоре, словно эхо их собственных. Тень, мелькнувшая по периферии зрения. Сказать по правде, она даже слегка приободрилась, предвкушая интригу. Кеннет мужественно делал вид, будто не замечает преследования, и демонстративно не оглядывался назад, согнав всю свою волю в скрученные желваками скулы.

Им позволили остановиться и оглядеться в конце коридора, с одной стороны замкнутого массивными двустворчатыми дверями, за какими, по логике вещей, должны были скрываться просторные помещения. С другой стороны, там, откуда они свернули, напротив висело зеркало, отражавшее их, пока вожатая, просунув голову в щель двери, вполголоса вела переговоры.

В этом зеркале, вероятно, а не в природной застенчивости преследователей, и заключался секрет, почему они не продолжили свою слежку. Стоя за углом, они, кто бы они ни были, могли без помех рассматривать отражение своей беспомощной добычи в зеркале и комментировать ее повадки.

Эхо, впрочем, здесь так и гуляло, и, потерпев поражение на поле визуального наблюдения, Аранта вовсе не собираюсь сдавать позиции в борьбе за информацию, добываемую на ух. Пара-другая реплик от перевозбужденных преследовательниц успокоила ее насчет того, кто в самом деле является для них желанной жертвой.

— Бедненький! Но какой хорошенький…

— Ты точно уверена, что его не отдадут нам в качестве учебного пособия?

— Ну если так, чур, я первая!

Аранта справилась с искушением поставить любопытство вперед милосердия и не стала интересоваться выражением лица Кеннета, слух у которого был не менее острым, чем у нее самой. Тем более что за дверью было достигнуто какое-то соглашение, вожатая высунулась обратно, придав рожице помпезно торжественное выражение, и распахнула перед посетителями двери:

— Ее Величество примет вас!

Помещение внутри было сплошь выложено черной, белой и зеркальной плитками, так что рябило в глазах: Венона Сариана явно в последнее время тяготела к этой гамме. Все подчистую: пол, потолок, стены, углубление в полу, наполненное рябящей, бегущей, каким-то образом проточной водой. Сперва она увидела ноги. Безукоризненно ухоженные пальцы с полированными ногтями, изящные ступни с оттянутым носком, и дальше, дальше, к белым округлым коленям, изысканно стройным бедрам… Кеннет попятился.

— Мне, наверное, туда не надо…

— Можешь оставаться снаружи, — бросила ему Аранта, почти не разжимая губ и едва не прибавив: «Предатель!»

Однако страх быть брошенным на растерзание толпе просвещенных девственниц с развитым воображением, видимо, сделал свое дело, и, придав лицу залихватское выражение в смысле «а чего я там, собственно, не видел», юноша обреченно шагнул за своей патронессой в помещение бассейна. Дверь мягко затворилась, отрезая преследовательниц вместе с их сожалениями.

Венона Сариана сидела, облокотившись спиной о бортик, по пояс в завихрениях хрустальной воды, в дымчатых очках, ставших знаменитыми после ее памятного выступления в Коллегии, и читала книгу. И с первого взгляда казалось, что, во-первых, она принимает их обнаженной, а во-вторых, все тело ее от подмышек до паха покрыто серебристой рыбьей чешуей. Впрочем, будь так на самом деле, Рэндалл бы наверняка знал, а значит, это всего лишь еще одна из ее невозможных одежек.

— Я вас ждала, — невозмутимо сказала королева, отложила книгу и с неподражаемым изяществом вышла из бассейна по ступеням, черным и белым через одну. Белый, конечно, мрамор, а черный наверняка порфир. Повинуясь движению кисти, из угла появилась высокая, несколько костлявая, облаченная в черное тень, набросившая на плечи госпожи роскошный халат из… кажется, лебяжьих перьев и шелка. Венона Сариана закуталась в розы и сталь.

— Госпожа имеет в виду, она ждала вас одну, — бестрепетно вмешалась длинноносая стерва с гонором любимой служанки и с виду чуть более тридцати. — Одну бы вас мы как-нибудь стерпели.

— Кеннет аф Крейг, — назвала его Аранта, — мой секретарь, телохранитель и друг. Если вам не нравится его присутствие, мы уйдем вместе. Но тогда, как я понимаю, ни о какой доброй воле не может быть и речи.

— Фронтовой друг? — подчеркнула ведьма в черном. — Наслышаны. В каких войсках служили, молодой человек?

— В кавалерии, мадам. Офицер.

— Ну, — заявила Кариатиди, разворачиваясь к Аранте лицом, — я могу только предположить, с какой целью вы притащили в закрытый пансион жеребца.

— Я не могу, разумеется, ответить оскорблением на оскорбление даме… — сказал бедный Кеннет и с невероятным наслаждением прибавил: — …такого почтенного возраста!

Опаньки! Это тогда, когда сама Аранта еще только начинала напряженно соображать, как бы извлечь его из передряги, по возможности — невредимого. Мальчика можно пускать в самостоятельное плавание.

— Оставь, Кариатиди, — приказала Венона Сариана. — Все это обещает быть гораздо интереснее.

— Я должна предусмотреть все возможные неприятности. Вы слишком идеалистически настроены в отношении этих маленьких распутниц под вашим началом.

— Кариатиди, все становится страшным совсем не тогда, когда мы этого ждем. В этой стране словом «честь» обозначают чрезвычайно странные вещи. Не взыщи, я попрошу тебя позаботиться об устройстве наших гостей.

— Старуха спрашивает, — обратилась Кариатиди к Красной Ведьме, — сколько комнат вам готовить? Две или…

— Две, — согласилась Аранта и не удержалась, чтобы не добить еще: — Смежные.

Ожидать выхода переодевавшейся Веноны Сарианы Аранте с Кеннетом пришлось в изящной дымчато-голубой гостиной, обставленной кукольной белой мебелью. Еще одна коротко стриженная девочка — другая! — принесла им на подносе две чашечки величиной с наперсток с дымящимся в них настоящим хиндским кафом. Аранта поглядела на чашечки с недоумением: их содержимого не хватило бы и воробья утопить. Однако жидкость оказалась настолько обжигающей, что она смогла только чуть-чуть смочить в ней губы, и немедленно отставила прочь. Как выяснилось впоследствии в результате наблюдений, это оказалось совершенно правильно с точки зрения ритуала употребления этого напитка и не дозволило ударить лицом в грязь. Кеннет, со своей стороны, не блеснул подобной изысканностью манер, но, впрочем, он и не был обременен дипломатической ответственностью.

Когда королева возникла в дверном проеме, обрамленном и задрапированном прозрачным шифоном, Аранта не узнала ее. Точнее, узнала, но только после того, как за плечом патронессы возникла костлявая черная тень Кариатиди.

У себя дома королева не скрывала лица. Удовлетворяя совершенно естественное любопытство, Аранта так вытаращилась на нее и так долго не спускала взгляда, что это, несомненно, позабавило бы Венону Сариану, если бы забавы были ее целью.

Неизвестно, что поразило бы Аранту сильнее: окажись королева ослепительно прекрасна или сказочно безобразна. Перед ней стояла молодая женщина, несколькими годами старше ее самой, но благодаря умелому и тщательному уходу выглядевшая моложе. Пришлось даже напомнить себе, что эта особа уже двоих детей родила, таким вызывающе тонким казался ее стан. Что же до лица, обычно тщательно скрываемого на людях, оно было того сорта, что большинство людей считают красивыми, но едва ли бросающееся в глаза среди тысячи подобных. Немного высокие скулы, карие глаза, светлая, плохо загорающая кожа, именуемая кельтской, скупые бледные веснушки и каштановые кудри с рыжиной. Словом, ничего особенного, как вырвалось у Кеннета, которому хватило ума понизить голос на этих словах. Любая из фавориток-однодневок Рэндалла, включая незабвенную Шанталь, была красивее, если бы сравнивать меж собой только два безжизненных изображения. Хотя, надо признать, что, скрывая свое истинное лицо и удерживая дистанцию, королева добилась к себе куда большего, иной раз просто болезненного интереса, чем если бы свободно ходила в толпе.

И предположив, что здесь ее интерес не будет истолкован предосудительно, Аранта не преминула в подробностях рассмотреть, во что та одета. Следовало пользоваться возможностью, тем паче она предоставлялась так нечасто.

Дневное домашнее платье королевы было черного цвета с узкими вертикальными полосами, где по оранжевому полю были вытканы мелкие коричневые контуры роз. Выглядело это даже изысканнее, чем знаменитый венецианский жаккардовый «цветок граната». Ширина рукавов и юбки подавляла воображение, и в то же время, неся на себе все это великолепие, Венона Сариана передвигалась, лишь едва шелестя по паркету. Ее пристрастие к объемным формам в своем собственном туалете настолько контрастировало с невесомыми платьицами-лепестками, представленными фрейлинами на Демонстрации, что невольно сама собой напрашивалась мысль о том, что пансионерок вынуждают рядиться в обрезки королевских туалетов. Вопрос следовало в дальнейшем прояснить.

Как воспитанные гости, они поднялись навстречу хозяйке.

— Если вы хотите посмотреть пансионерок, сейчас самое время, — сказала та. — Пока они отдыхают в танцевальной рекреации. Через полчаса у них занятия.

— Мы не помешаем?

— Ну… я попросила бы вас, миледи, не вмешиваться в ход теоретических занятий. Все еще испытываю изрядные трудности, приучая присылаемый мне материал работать мозгами. В их среде это, видите ли, не принято. Но, видят небеса, ничто не способно помешать им танцевать.

— Скажите, мадам, — осмелилась Аранта, — вы используете пансионерок в качестве привратниц. Это из экономии или есть какое-то иное объяснение?

— Это Неле, — ответила Венона Сариана с гримасой. — Она вам наврала. Она наказана.

— Она плохо занимается?

— О, я бы сказала, до отвращения одаренная маленькая мартышка. Я лишила ее сегодняшних танцев и отправила в прихожую на весь день, потому что она слишком спешит применить преподанное искусство на практике. Дитя строило глазки преподавателю гимнастики. Мне придется его заменить. Однако, боюсь, она и из наказания способна сделать себе развлечение и раздуть свою популярность.

И каким-то непостижимым образом всем стало легко. Они вышли в просторный зал, где три стены были зеркальными, а четвертая — полностью стеклянная — выходила в мокрый от случившегося дождя сад. Дамы прошли вперед, Кеннет на правах оруженосца остался в дверях, подперев плечом косяк. Никаких громоздких, плохо укрепленных над головой люстр здесь не наблюдалось, что позволило Аранте слегка перевести дух. Во всем остальном помещение напоминало птичий базар, или, скорее, поселение береговых ласточек в песке. Пары обтянутых черным трико ножек создавали замечательную иллюзию хвостов-ножниц, выставленных на обозрение тут и там. Верх тоже был узким и черным, с рукавами до локтей и глубоким вырезом, оставляющим на виду шею, ключицы и ту часть спины, которая у нормальных людей без особенных затей именуется загривком. Только разноцветные джемперы, повязанные вокруг бедер, мало-мальски скрывали естественные изгибы их тел. Сходство с ласточками довершали маленькие, все как одна стриженые головки и непрерывный галдеж. Однако при появлении в дверях Веноны Сарианы пансионерки поднялись с паркетного пола, где сидели цыганским табором, с энтузиазмом кошек, которых позвали есть.

Королеву проигнорировала лишь одна, при виде которой у Аранты необъяснимо екнуло сердце. Во-первых, та была мала. Девочка семи-восьми лет, одетая, как и прочие, в черное трико, но единственная из всех — в коротенькой, чисто символической серой юбочке сверху, делала упражнения на растяжку на станке у самой дальней зеркальной стены.

— Эрмина, Одилси! — крикнула она оттуда. — Смотрите, это же совсем просто!

Буквально перетекая из одной немыслимой позы в другую, девочка прямо со станка встала одной ногой в туфле с укрепленным пробкой носком на самые кончики пальцев, взмахом другой придала себе вращение и серией изумительно графичных прыжков-поворотов вынесла себя на середину зала. Вот почему черное, запоздало сообразила Аранта. Каким еще цветом обозначить этот стремительный росчерк движения?

— Ну да, — буркнула одна из названных девушек, — просто для той, кто встал на пуанты прямо от груди кормилицы.

В отличие от прочих здесь, исключая, разумеется, саму Венону Сариану, девочка была длинноволоса. Пучок на затылке прикрывался ажурным колпачком из синей фольги, и в ее тонких чертах Аранте померещилось что-то знакомое до боли. Черные кудри, брови, словно отчеркнутые пером, и такое выражение лица, словно ей на законных основаниях принадлежит весь мир. Однако на этом лице, когда они встретились взглядом, не отразилось и следа безотносительной приветливости пансионерок.

— А эту кто сюда пустил? Мне говорили, есть достаточно других мест, где она может играть украденную роль!

Она не успела сказать все, что ей, видимо, хотелось сказать, поскольку ее прервал голос, еще более резкий, чем собственный. Единственный, способный себе это позволить.

— Не говорили ли вам также, принцесса Рената, что есть слова, не подобающие устам леди? — холодно спросила Венона Сариана. — Есть вопросы, по которым я не желаю слышать вашего мнения, пока сама его не спрошу. Будьте любезны немедленно покинуть зал и не возвращаться к танцам до тех пор, пока не научитесь обуздывать свой язык. Кариатиди, — прибавила она позже, когда дочь Рэндалла, высоко подняв подбородок, выходила из рекреации, совершенно очевидно, вынося с собой подвергнутое остракизму собственное мнение, а также злопамятную обиду на ту, из-за кого ее наказали, — я недовольна. Девочка не должна повторять слова, которые мы с тобой говорим наедине. Даже если это мои собственные слова. Миледи, — она обернулась к Аранте, — прошу извинить несдержанность моей дочери.

— Ничего, — немного принужденно отозвалась Аранта. — Вас, вероятно, не удивит, что я была готова услышать нечто… подобное.

— Я постараюсь, чтобы ничего подобного вы больше здесь не услышали. Да, это были мои слова. Но они были сказаны давно, я интересуюсь теперь другими вещами и ставлю перед собой другие задачи. Срывать на вас зло в них не входит.

— Принцесса занимается вместе с пансионерками?

— Да, я позволяю ей посещать некоторые предметы, в особенности те, где успех тем значительнее, чем раньше начнется развитие. Танцы, гимнастика, гигиена, эстетика, этикет. Разумеется, на физиологии ей пока нечего делать.

Королева подошла к большому деревянному креслу, первому обнаруженному Арантой в Белом Дворце предмет меблировки, способному вместить Ее Величество со всеми юбками, и заняла свое привычное место матроны. Прочим, очевидно, в ее присутствии приходилось стоять. Обычный государственный этикет.

— Почему они все стриженые? — задала Аранта давно мучивший ее вопрос. — Это не вследствие какой-либо болезни?

— Нет! — энергично запротестовала Венона Сариана, а девушки, кто слышал, разулыбались. — Дело, собственно, в том, что я получаю из дворянских семей девочек, так сказать, недооцененных и, соответственно, запущенных. Первое, что мне приходится делать, — это будить в них сознание собственной индивидуальности. Для этого необходимо сконцентрироваться на главном ее инструменте — на лице.

— Плачут?

— Совсем немного. Вначале. Психологически очень помогает присутствие уже остриженных. Потом, на первых порах, на них обрушивается такой поток нового, их день становится настолько насыщенным, что на полноценный уход за длинными волосами тут практически ни у кого не остается времени. О какой красоте вести речь, если с головы свисает неухоженная грязная кудель! Мы развиваем тело. Сознание. Мимику. Этикет. Чувство такта и чувство цвета. Искусство… игры, если хотите. Умение жить с умом и с удовольствием. Положа руку на сердце, можете вы сказать, что это плохо?

Аранта перевела взгляд на резвящихся в зале счастливых эльфов. Лицо каждой из них показалось ей окутанным облачком шарма. Да и парик на стриженой головке сидит куда лучше. Можно только гадать, сколько возможностей они способны извлечь из парика.

— Вам, разумеется, поручено проинспектировать моральный климат моего заведения, — утвердительно произнесла Венона Сариана.

— А также ваши бухгалтерские книги.

— О-о! Вы способны выполнить подобную проверку? — как ни старалась королева сохранить лояльность, в ее тоне прозвучало сомнение.

— Рэндалл… король полагает, я справлюсь. Обычно мне приходится приложить некоторое усилие, чтобы оправдать его ожидания.

— О да. Он способен вытянуть из людей лучшее и воспользоваться этим. — Тон королевы носил оттенок легкого неодобрения, и Аранта хотела было задать ей вопрос, почему, в ее понимании, это плохо, но не успела. Беседа, принявшая опасно доверительное направление, к счастью, прервалась вторжением прораба, оставлявшего за собой на паркете белые следы известковой побелки. Некоторое довольно продолжительное время Аранта с тоской вслушивалась в его попытки выяснить у Веноны Сарианы, какого рода та предпочитает «капитель» и где, по ее мнению, эту «капитель» следует монтировать. Придя более или менее к согласию, королева отпустила рабочего.

— Все здесь делится на три категории: завершенное, незавершенное и то, к чему пока еще вовсе не прикасались. Вторая категория доставляет чудовищные хлопоты.

Не успела она и рта закрыть, как следом и, можно сказать, по следам прораба в рекреацию вперлись двое, тащившие сложную многостворчатую конструкцию из деревянных рам с натянутым на них полотном, расписанным нанесенными черной тушью контурами крупных маков. При более внимательном рассмотрении Аранта опознала в предмете ширму для одевания. Носильщики желали во что бы то ни стало лично получить инструкции от самого высокопоставленного лица, чтобы «потом не таскать эту чертову штуку по всем коридорам».

— Нам не дадут здесь поговорить, — с улыбкой признала королева, закрывая папку с рисунками, которую она только что так удобно расположила у себя на коленях. — Приходите-ка вы ко мне на чай в сумерки, ладно? А пока устраивайтесь, отдохните, пообедайте. Кариатиди, — Она сопроводила слова выразительным взглядом в сторону своей депрессарио, — без единого слова предоставит вам все, чем вы будете нуждаться.

Дальнейшее пребывание в Белом Дворце обрушилось на Аранту каскадом жанровых сценок, похожих на рассыпанные листы из папки Веноны Сарианы, Королевы — Странницы-по-Времени, или, как ехидно выразился Кеннет, когда ему позволили наконец перевести дух, по его гардеробным. Пробираясь анфиладой пустых, необставленных, а потому похожих как близнецы комнат, в одной из них она застала такую картинку.

В комнате был лишь свет и белая бутафорская колонна высотой не более двух футов от пола, используемая, видимо, с чисто пренебрежительной утилитарностью в качестве табурета. Поджав под себя ногу, на табурете восседала экстравагантная экзальтированная блондинка, шлейф голубого шелкового платья льнул и обвивался вокруг основания табурета, узкие бретели скользили с плеч, напряженных и вздернутых в комичной пародии на эротический экстаз, и вырез лежал свободно ровно настолько, чтобы продемонстрировать полное отсутствие какого бы то ни было нижнего белья. Совсем некстати на кончике носа восхитительной и изысканно белокурой дивы торчали маленькие круглые очки в черной проволочной оправе. Молодая невидная женщина с все понимающими улыбчивыми глазами, оставив мольберт, где угадывался смазанный силуэт дамы в роскошных, чрезмерных одеяниях, кистью рисовала на подставленном лице «страстные» губы.

Отученная удивляться, Аранта прошмыгнула бы мимо, сочтя красавицу болванкой для парика или портновским манекеном, приготовленным к выставке, когда бы та не скосила в ее сторону глаза поверх очков. На это уже никак нельзя было бы не прореагировать, и, не найдя ничего лучше, Аранта ей подмигнула. Глаза куколки расширились в смятении: под кистью мастера она не могла пошевелить ни единым мускулом напряженного лица. Не подать же виду было бы невежливо настолько, что не только в миг погубило бы ее репутацию, но и нанесло бы гибельный ущерб всему учебному заведению. Аранта едва не расхохоталась вслух, увидев, как ручка, покоящаяся в складках платья, растопыривает в ее сторону два пальца в невыразимо вульгарном солдатском салюте победы.

Поскольку все законопослушные девушки в это время занимались танцами под личным доглядом Веноны Сарианы и ни одну из них, по словам королевы, не выгнать было из зала даже под угрозой эпидемии чумы, Аранта сообразила, что привратница Неле лишена удовольствий, но никак не страсти к проказам. Оставалось гадать, откуда ей удалось спереть парик и платье и в какую щелку удалось подглядеть эти куртуазно-альковные манеры. Некоторое время Аранта уныло размышляла над необходимостью заложить «мартышку», обрекая ту на еще более суровые санкции, однако потом решила, что правила гостеприимства должны сделать ей скидку на недогадливость. Никто не вменял ей в обязанность различать пансионерок под всеми их макияжами и париками. А стало быть, ей нет никакой необходимости зарекомендовывать себя стервой. Она даже в глубине души была благодарна девушке за то, что, оказывается, все это вовсе не обязательно воспринимать всерьез.

Потом какой-то кусок времени, в течение которого она, должно быть, бродила где-то и о чем-то наверняка думала, напрочь стерся из ее памяти. Перегруженное сознание умерло или отключилось, и реанимировало его только потрясенное созерцание очередной богини, замершей в неподвижности посреди комнаты, полной народа: товарок, занятых делом или помогающих советом, мастеров, портних, вышивальщиц и каких-то уже совсем посторонних мужиков, таскавших с места на место различные предметы меблировки с полным пренебрежением ко всему, что они могли бы подглядеть в этом закрытом для праздного обывательского любопытства месте.

— Наконец-то они и на мои телеса придумали платье, — без тени смущения сказала «богиня» ошеломленной Аранте. — Это называется — «Помона».

На нее зашикали, и она вновь послушно приняла неподвижную позу, чуть склонив голову, увенчанную узлом тяжелых, подобранных на затылке курчавых черных волос.

— Уписаются, — констатировал кто-то.

Было от чего ошеломиться. «Помона» была из прозрачного персикового тюля, гармонировавшего с цветом кожи чуть смуглого, восхитительно гладкого, немного «тяжелого» тела, и расшита по подолу цветами и резными листьями пастельных тонов. «Платье» удерживалось на шее незаметной веревочкой и начиналось, собственно говоря, под грудью, открывая их обе во всем их царственном небрежении, а заодно и спину вниз до самой, простите, невозможности. Прозрачная ткань не скрывала ни единой линии ног, «выполненных» в самом замечательном из стилей «до» Веноны Сарианы. Дань скромности отдавал только персиковый платок, завязанный на бедрах и настолько с ними сливающийся, что он производил впечатление… ну, в общем, никакого впечатления он уже не производил.

— Боюсь, — произнесла Венона Сариана, — нам не позволят выставить это в августе. Из соображений общественной нравственности. Создадут комиссию из десятка пересушенных импотентов, и хорошо, если не зарубят всю демонстрацию на корню.

Королеве ответил единогласный разочарованный стон.

Каким-то чудом, уже перед тем, как солнцу сесть, она ухитрилась добраться до отведенных ей покоев, чтобы переодеться к вечернему чаю у Веноны Сарианы, а заодно чуточку перевести дух вдали от беготни, в спокойном одиночестве. Комната была белой, с окном на запад: тактичная забота об удобстве гостьи, позволяющая ей не просыпаться с первыми безжалостными лучами раннего восхода. Но не цвет стен и не расположение окон вызвали тихий, переполнивший все ее существо восторг.

Кровать. Не комната в комнате, накрытая от сквозняков глухим непроницаемым пологом, за которым можно почти без опаски в чужом присутствии убивать или заниматься любовью, не громоздкий и неуклюжий реликт монументальной древности, а легкое металлическое сооружение на высоких ножках с коваными ажурными спинками, шедевром кузнечного мастерства, и с алой шелковой вуалью, похожей на знамя, вознесенное над ложем не на витых столбах, а на четырех скрещенных пиках. Напоминание о войне. Нечто такое, чем Венона Сариана сочла возможным подчеркнуть ее индивидуальность и исходящую от нее силу. Давешняя ширма с черными маками стояла у стены, почти сливаясь с нею фоном.

Дизайн, к которому столь явно приложила душу Венона Сариана, не мог, разумеется, ничего особенного не значить. Разум Аранты заметался в поисках неявным образом оставленного ей сообщения, и тут же обнаружил его. Реверанс. Намек. Полу очевидное, но достаточно прозрачное предположение, что она могла бы войти в этот странный, слегка свихнувшийся мирок не только на правах стороннего наблюдателя. Что его правила и стандарты могли бы каким-то образом быть приложены и к ней самой и что она могла бы от этого выиграть. Она догадалась, что ей пытаются всучить взятку именно того рода, принять какую ей будет весьма искусительно.

Правда… Кариатиди не преминула оставить на исполненном ею поручении мелкий, в глазах Аранты незначительный, но тем не менее забавный отпечаток собственной личности. Отношения с ней приобрели характер прелестной пикантной игры в маленькие мести, не выходящей, однако, за правила хорошего тона.

Роскошное ложе было узким. Односпальным. Тогда как тахта в смежной комнате, отведенной Кеннету, явно по ширине своей предусматривала самые различные действия, не исключая даже боевых. Если бы нежеланная гостья задумала разделять свое уединение со слугой, как это приписывали ей досужие сплетни, ей пришлось бы идти на его половину. Снисходить до него, вместо того чтобы возвышать его до себя, попирая ногами предпочтение, которое оказал ей король. Аранта усмехнулась. Не дождутся.

Сумерки сделали Белый Дворец голубым изнутри, и Аранта пробираясь в чайную комнату, опять ухитрилась заблудиться. Снова пошли зеркальные рекреации, как старые чуланы, заваленные тряпьем, бутафорией, нерасставленной мебелью. Белый Дворец был местом вне пространства, и время здесь текло вне времени. И все-то здесь было не тем, чем казалось. И на пути ее подстерегали неожиданные находки.

Сейчас она, например, обнаружила ребенка. Спящего на полу, одного, зарывшись в груду разноцветных лохмотьев, в той части покоев, которые в это время суток шумные пансионерки обходили стороной. Ее растрогала большая голова на тонкой шее и завитки темных волос на смуглой коже, и то, как он спал, сложив ладошки под щекой, как будто засыпать в неприспособленных для того местах было для него самым привычным делом. Глядя на мальчика, Аранта боялась пошевелиться, чтобы не потревожить его. Она понятия не имела, насколько может быть чуток детский сон.

Ей нужно было бы иметь ребенка. Она уже вполне могла бы иметь ребенка такого возраста. Лет четырех на вид. Белый Дворец щедро одаривал ее искушениями.

Мальчик мог быть заблудившимся сыном кого-то из обслуги замка или одного из мастеров. Той же художницы, например. По возрасту она вполне годилась в молодые матери. Наверное, Аранта бы в конце концов все же ушла, тихо пятясь по каменным плитам пола, когда шуршание юбок позади, напомнившее ей звук, с каким змея шелестит в траве, не заставило ее, вздрогнув, обернуться.

Надо сказать, она не слишком ошиблась. Кариатиди сверлила ей затылок взглядом тигрицы, готовой броситься.

— Вас ждут в другом месте, — грубо сказала она, проходя мимо, чтобы взять ребенка на руки. Гораздо более умело, чем это в любом случае получилось бы у Аранты, так, что даже не изменилось выражение чумазой рожицы. Наблюдательный взгляд Красной Ведьмы отметил порванный чулок и курточку, измазанную в известке. А они, должно быть, потеряли его!

— Вы называете это подходящим доглядом за кронпринцем? — не обращая особого внимания на грубость, спросила она.

— Ее Величество, — надменно ответила Кариатиди, — полагает, что окруженному любовью ребенку этого возраста тем не менее должно быть интересно жить. И, между нами, опасности, подстерегающие его на чердаках и в бочках с известью, куда менее значительны, чем, скажем, дурной глаз или общество персоны, имеющей те или иные основания желать ему зла.

— Я не… — запротестовала Аранта, изумленная тем, что ее можно истолковать подобным образом, но Кариатиди уже победительницей покинула темнеющий зал, унося с собою принца, как трофей, добытый с боем.

«Никогда не пререкайся с чужими служанками, — сказала себе Аранта. — Ты не на уровне слуг. Даже если им до смерти хочется отквитать тебе оскорбления, якобы нанесенные их хозяевам. Для этого у тебя должны быть собственные слуги. Кеннет справляется прекрасно».

Вертикальные полосы кремовых роз на обоях голубой чайной комнаты в наступающей полутьме казались пепельными, и сама королева, сменившая дневное черное платье на вечернее голубое, сливалась в нем с обоями и буквально растворялась в дымке.

— Я должна поблагодарить вас за вашего спутника, — со смешком заявила она Аранте, едва та появилась на пороге чайной. — Это первый день, когда мои подопечные не рискуют носиться по коридорам обернутыми в одни лишь полотенца, с тюрбанами на мокрых головах, в разноцветных косметических масках, которых, я заметила, люди пугаются с непривычки, и босиком, с забинтованными пальцами ног. Даже его гипотетическое присутствие их дисциплинирует, хотя, как я понимаю, молодому человеку придется нелегко. Одна из них могла бы составить счастье жизни мужчины, но от их толпы лучше запереться на ключ.

Что он и сделал, про себя усмехнулась Аранта. Кеннет с необычайной кротостью попросил ее предоставить ему рыться в счетах Веноны Сарианы, а самой взвалить на себя груз светских обязанностей. Оставшись один, он, по всей видимости, первым делом забаррикадировал дверь тяжелым креслом.

Кстати, к вопросу о «моральном климате». С этой точки зрения позиции Веноны Сарианы были наиболее уязвимы. Хотя бы потому, что под идеальным моральным климатом каждый подразумевает что-то свое, а на каждый чих, как водится, не наздравствуешься. Присутствие же в ее палестинах привлекательного молодого офицера можно было сравнить только с испытаниями в поле, в условиях, максимально приближенных к боевым.

— Мне хотелось бы принести вам извинения за сцену на заседании Коллегии. Рэндалл обязан был очистить вас от подозрений и избавить от неприятностей по праву Королевского Слова. То, что он этого не сделал…

— …совершенно ни на что не повлияло, — перебила ее королева. Она взяла из коробочки на столе тонкую ароматную палочку, подожгла ее конец от свечи на холодном камине, поднесла к губам, вдохнула дым — все это со своим особенным, непередаваемым изяществом. — Меня ограждает от посягательств мой титул, тогда как вас не защищает ничего. Кроме высочайшего покровительства. Я располагаю позволением Рэндалла делать все, что мне заблагорассудится, тогда как вы — самая беспомощная мишень в стране.

— Почему, как мне кажется, вы пытаетесь добиться моего расположения?

Венона Сариана, только что рассматривавшая дым своей сигареты, перевела свой снаряженный линзами взгляд на лицо собеседницы. Аранте мельком подумалось, что если бы кто-нибудь снаружи увидел дым из ноздрей своей королевы, Рэндаллу не удалось бы прикрыться никакими комиссиями, и никакое Королевское Слово ее бы не спасло.

— Пожалуй, учитывая ваше положение при короле, едва ли я захотела бы иметь вас в качестве близкой подруги.

— Вам было бы трудно убедить меня в вашей искренности.

— Что ж, приятно по крайней мере знать, что вы не ждете любезностей. Несмотря на все то, что в глазах окружающих должно делать нас врагами, вы — то, что вы есть. Не стану говорить об этом странном внутреннем сродстве с королем, которое сделало вас близкими друг другу. Я в этом ничего не понимаю, я в это, в сущности, не верю, но совершенно очевидно, что вмешательство в эту сферу ничего мне не даст. Однако вы — женщина, и вы занимаете место, с которого ваш голос может быть услышан. В моем деле это немаловажно.

— Рэндалл упоминал о вашей угрозе изменить мир «по своему образу и подобию».

— О! Тогда это действительно была только угроза, порожденная отчаянием женщины… неспособной составить счастье избранного ею мужчины. Теперь все изменилось. В моих руках стоящее дело. Я чувствую его вес. Если я его выроню, все погибнет. Эти бедняги до меня не знали, что такое ванна с пеной в свое удовольствие. В двенадцать лет их выдают замуж, в тридцать — везут на кладбище, в промежутке они беспрерывно беременеют и рожают. И все это в условиях отвратительной антисанитарии, при полном отсутствии свободы воли и в совершенном неумении планировать личную жизнь и состав семьи. Вы сидите напротив меня, и я размышляю, не закованы ли вы там под своим платьем в эту жуткую пыточную корзину под названием «пояса целомудрия».

«Так оно и есть, — мелькнуло в голове у Аранты. — Примерно в этом смысле».

— И как же вы хотели бы изменить мир?

— О, действуя исключительно через женщин. Надобно, как я понимаю, дать им представление, чего им следует хотеть. Дать хотя бы начальное понятие о гигиене. Создать, начиная хотя бы со столицы, развитую сеть квалифицированной медицинской помощи. Увеличить процент выживающих новорожденных, что позволило бы снизить уровень рождаемости, а следовательно — нагрузку на женский организм. Прекратить только репродуктивное использование женщины. Разрешить контрацепцию, что бы ни болтала по этому поводу церковь. Начиная хотя бы с моих девочек. Пусть они несут свет в эти темные массы. Сперва они увидят, к чему им следует стремиться. Потом они это вырвут себе зубами.

— Вас сожрут живьем. Я не могу вообразить себе, чтобы кто-то не только отстаивал эти права, не только осмелился заикнуться о них вслух, но даже всерьез об этом задумался.

Венона Сариана беспомощно взглянула на нее.

— А когда? Я не могу медлить, сложа руки и наблюдая, как время поглощает мою жизнь. Это не то время, в каком мне хотелось бы раствориться. Кто-то же должен кончать С этим беспросветным мраком, с этим унылым средневековьем? Во Флоренции чума, в Лондоне — пожар. О да-да, знаю, времена не выбирают, в них живут и умирают. Но… если бы вы знали, как не хочется, не хочется, не хочется… Кто-то должен продолжить это дело, когда Рэндалл освободится от меня, как он этого, по-видимому, жаждет, и вы займете мое место.

— Поверьте, — вырвалось у Аранты, — я меньше всего на свете хочу занять это место. Вне зависимости, ваше оно или нет.

Ей удалось вынудить собеседницу на паузу, в течение которой та, словно впервые, рассматривала ее лицо.

— Я вам сочувствую. Однако навряд ли у вас есть выбор. — Непонятно, иронизирует она или нет. — Оно вам так легко не достанется. Это королевский брак. Даже обоюдного желания сторон недостаточно, чтобы его расторгнуть. Не говоря уже о том, что я не дам Рэндаллу развода. Во-первых, потому, что иначе я потеряю статус, позволяющий мне содержать Белый Дворец. Хотя тут, как мне кажется, торг уместен. Ну а во-вторых, только потому, что ему этого, по-видимому, хочется. Мне уже неинтересно изображать ангела.

Чем измерить ненависть меж мужем и женой? Из окна чайной виден был сад, изрытый под фонтан, а дальше, сквозь кроны сада — Старый дворец из его древнего красного кирпича. Глыба из глыб. Два непроницаемых кристалла, два сердца, наглухо запертых друг для друга. Хватило бы ее шальной силы, чтобы примирить их, вернуть Венону Сариану в королевскую постель и на королевский трон, и пусть бы ее, без сомнения, благие начинания катились бы потихоньку при одобрении одних и попустительстве прочих? Нет. Ее сила не из тех, что творит добро. Не говоря о том, что она попросту не умеет это делать.

— Вы все еще его любите.

— Вы могли бы представить себе женщину, способную по своей воле выкинуть из головы и сердца Рэндалла Баккара? Вы способны представить себе мужчину, который выдержал бы это сравнение? Но подумайте, как было бы мне приятно, отойдя в сторону, знать, что та, кто заняла мое место, несет в себе что-то… от меня. Сознавать в глубине души эту маленькую пакостную радость.

— Хотите сказать, мадам, что я могла бы воспользоваться вашими советами?

— Я надеялась, что вы спросите, потому что думала на вашу тему. А думать и не поделиться мыслью для меня практически смерти подобно. Исходные параметры вашей фигуры вполне удовлетворительные: немного выше среднего. Перспективный тип. Это не лесть. Я никогда не льщу. Цвета вам пойдут тяжелые, сочные. Алый изумителен, превосходно подчеркивает ощущение вашей властности и внутренней силы. Потом, с возрастом, к седине пойдет бордовый и, возможно, фиолетовый. Вы не потеряетесь и в золотой парче, хотя злоупотреблять ею я бы вам не рекомендовала. Можете вызвать смех. Белый будет исключительно хорош, однако черное я решительно вам запрещаю, если вы не хотите раньше времени выглядеть старухой. И потом, вам придется отказаться от этих тяжелых поясов со свисающим концом на бедрах. В наступившем году акцент ставится на контрасте маленькой верхней части и удлиненной нижней, и я полагаю, тенденция продержится достаточно долго, чтобы закрепиться в сознании и сформировать устойчивый идеал. Пояс на бедрах в этом случае смогут себе позволить только сверхдлинноногие красотки. Или же вам придется носить такие zoccolies, что с непривычки вы непременно, к чьей-то ревнивой радости, сломаете себе шею. Вы же сложены пропорционально, а потому я советую вам подпоясываться под грудью и использовать прилегающий силуэт без этих дурацких складок и фижм на талии. У вас есть кое-что, чем вы можете хвастать от природы. А если бы не было, я научила бы вас обращать недостатки в достоинства.

Глаза Веноны Сарианы остановились на крепком кожаном «буржуазном» ботинке, носок которого показался из-под краешка юбки ее гостьи.

— Это — ваш потолок, — сказала она, указывая в направлении ботинка. — Символ того, чего вам следует держаться. Не прыгайте выше головы. Экстравагантность не про вас. Насмешка убивает нашего брата. Я имела в виду нашу сестру, конечно. Добротная, спокойная, солидная буржуазность высшего качества. Да, пожалуй. И не доверяйте никому, кто постарается взгромоздить вам на голову этот чудовищный бархатный берет с перьями поверх жемчужной волосяной сетки или разрезать рукава, чтобы выставить в дыры складки . нижней рубашки. Никогда не сочетайте клетку с полоской. Не изображайте умирающий цветок. Не позволяйте себе выглядеть жалко. А вообще-то, откровенно говоря, это все вторично, — сказала она, сделав паузу. — Где, по-вашему, в теле женщины живет красота? Вот здесь. — Насладившись недоумением собеседницы, королева положила руку себе на шею сзади. — От основания черепа и вниз, по позвоночному столбу, до лопаток. И более нигде. Втяните голову в плечи — и вы погибли. Вы, вероятно, обратили внимание, что все мои девочки по типу — прекрасные дурнушки. Первое, что я им ставлю, это голову на шее. После того, как это сделано, дальше становится легко. И ваше собственное ощущение, и то, как воспринимают вас окружающие, зависит, в сущности, от того, как вы держите голову. Возможно, этот центр посылает свои флюиды во все точки организма. И будь вы одеты в самые непристойные лохмотья, в цветовых сочетаниях, нарушающих общественный порядок, взгляд заинтересованного мужчины всегда выделит вас из толпы, если у вас правильно поставлен плечевой пояс. Это почти так же важно, как вообще иметь голову на плечах. Еще очень долго красота женщины будет первейшим инструментом, подтверждающим ее значимость.

— У вас есть стиль, — продолжила Венона Сариана через минуту. — Я вам завидую. Как завидую всем, кто способен делать что-либо упорядоченно. У меня, — она обвела рукой вокруг, имея, надо полагать, в виду весь Белый Дворец, — все вперемешку, все — вразброс. Приобретаешь одно, экономя на всем прочем, потом оказывается, что без этого первого ты вполне могла обойтись. Если бы не Кариатиди, я наделала бы куда больше глупостей. А теперь, если вы не возражаете, я хотела бы немного отдохнуть. У меня внезапно испортилось настроение, а мне нужно еще написать несколько писем.

Едва ли для этой женщины найдется спасение. Она была слишком самостоятельна и слишком умна. Фигура. Слишком подходящая кандидатура, чтобы сломать ее и победить. Сделать все не так, как хочет она. Слишком большое искушение для Рэндалла. Именно это называется — любой ценой.

Аранта, почему ты так снисходительна к побежденным врагам?

Потому что моя очередь — следующая.

11. РАЗВОД ПО-КОРОЛЕВСКИ

Дни слились в один, перелистываемые, как страницы старых счетов, наводя на мысль, что и по ним когда-то придется платить. Счета куда более, чем наряды, отражали сущность Веноны Сарианы, взбалмошной, но способной учиться на собственных ошибках. В поле своего окружения она позволяла находиться только самому лучшему и самому дорогому. Слово ее было непререкаемо. Аранта никогда не осмелилась бы возразить ей хотя бы наполовину столь же дерзко, как она позволяла себе это с Рэндаллом.

Правда, и случая не выпадало. Венона Сариана предоставила ей право совать нос куда вздумается, и вскоре Аранта уже знала не только фамилии всех пансионерок наперечет, но и коротенькие истории их жизней, где неизменно фигурировали безнадежная любовь, злая обида и прекрасные платья, пошитые для сестер. Но, в общем, это были прошлые жизни, и в большинстве своем они надеялись на блистательное будущее. Похоже, заведись среди них унылица, Венона Сариана немедленно отправила бы ее домой.

Сперва Аранта подозревала, что щенячья приветливость девушек вызвана ее положением инспекторши-арбитрессы и что Венона Сариана, нуждаясь в положительном заключении, проинструктировала их, как направить обаяние в нужное русло. Аранта никогда не преувеличивала располагающую силу своей собственной натуры. Однако все объяснялось просто. Девочки стремились достигнуть иной цели, путь к которой лежал, как им казалось, в том числе и через ее благосклонность.

Венона Сариана более не произнесла по этому поводу ни слова, однако загадочно улыбалась, отмечая перламутровый маникюр с наклеенными на ногти микроскопическими раковинками, золотую пудру на веснушчатых скулах, парики, которые «сегодня надеваешь ты, а завтра — я, договорились?». Кеннет, которому оказалось невозможно избегать светских обязанностей, держался стойко, но, разумеется, не мог не ощущать себя печенкой, выложенной на глазах у тридцати кошек. Девочки занимали вокруг него стратегические позиции с чувством места, каковому позавидовал бы и Ганнибал, и соревновались за право подать ему шипучку, служившую, на его взгляд, неважной заменой нормальному человеческому пиву, но только требовавшую к себе соответствующего светлого выражения лица. Аранта безжалостно отказала ему в каких бы то ни было поблажках. «Совершенствуй манеры», — сказала она. И бедняга покорно отвечал на вопросы вроде того, блондинки ему больше нравятся или брюнетки, длинные платья или короткие, голубые глаза или карие, и нес тому подобную, учитываемую в дальнейшем, многозначительную чушь, в результате которой блондинистые парики подвергались остракизму, а голубоглазые пансионерки ночами рыдали от отчаяния.

Аранта подозревала, что не присутствуй при сем высокопоставленные дамы, их вопросы были бы куда более приближены к делу. Она ничуть не сомневалась в способности невинных дев вогнать в краску солдата-ветерана и поискушеннее Кеннета. Как признавала сама королева, им преподали слишком многое за слишком короткий срок. Процесс приобретения знания, как это водится, значительно опережал процесс развития такта, с каким стоит его применять. Девочки меняли парики, раскрашивали лица райскими цветами и птицами и, Аранта была уверена, к концу каждой вечеринки сливались у Кеннета перед глазами в одну разноцветную, где-то даже зовуще-манящую, но тем не менее надоедливую головную боль.

Испытание это выпадало на его долю тем более часто, поскольку в Белом Дворце скоропалительные вечеринки с фруктами, танцами и шипучкой входили в обязательную программу. Девушки танцевали друг с другом или с гостями из немногочисленного круга молодежи и родственников, кого Венона Сариана считала продвинутыми или одобряла по какой-либо иной причине. Те, кому не хватало партнеров, сидели на подушках, разбросанных по паркету, с каким-нибудь бокалом или яблоком. Гранд-дамы в лице Аранты, Кариатиди и самой королевы восседали в своем углу, в легких плетеных креслах, наблюдая за кружением мотыльков с легкой иронией и снисходительностью. В вопросе танцев Кеннет, сославшись на свое нелегкое военное прошлое, проявил твердость, сообразив, видимо, что дай он слабину хоть единожды, и в течение вечера ему не придется более присесть. К тому же, скорее всего, он не умел танцевать и боялся показаться смешным.

И казалось, что в этом большом зеркальном зале, отгороженном от мира только нарядной абрикосовой маркизой, остановлено или пущено по кругу время, специально, может быть, для того, чтобы построить здесь свой собственный мирок, организовать его в соответствии со своими собственными правилами, сделать его добрым и прекрасным вне зависимости от того, что творится там, снаружи, за стеклянными стенами и кружевными занавесями.

Как всякого, хлебнувшего на своем веку войны, нищеты, беды, Аранту привлекала эта похожесть и даже одинаковость дней. В ее глазах безмятежное течение жизни казалось счастьем, блаженной мечтой, волшебной сказкой про эльфов под холмом. И никто более нее не был поражен, когда оно разлетелось вдребезги с пронзительным звоном бьющегося стекла.

Ночной ветер взвихрил легкие кремовые занавеси и задул свечи, освещавшие бальный зал, в мгновение ока погрузив его во тьму. Музыка смолкла, несколько секунд осколки продолжали еще осыпаться на пол, давая Аранте время осознать, что безмятежный эльфийский рай разбит булыжником, брошенным в окно со стороны площади. Кеннет метнулся мимо, собою оттесняя ее от окна, и пришлось с запозданием вспомнить, что только невесомая ажурная решетка ограды да жалкие прутики новосадок отделяют прекрасную воздушную мечту Веноны Сарианы от стены враждебных теней. У нее еще хватило капельки внимания подивиться нелепости порыва своего «секретаря и стража»: буде случится страшное, толпа накроет с головой их обоих в единый миг. Разложенные на площади костры местами выхватывали из массы, слившейся с летней ночью, лохмотья и лица, исполненные угрюмой злобы. Она слишком хорошо знала этот сорт решимости, и сейчас при виде нее все ее внутренности вновь связались в тяжелый ледяной узел. Когда преступление совершает толпа, виноватых нет.

Сколь хрупки стеклянные стены.

Когда глаза ее привыкли к тому скудному освещению, что давали отсветы уличных костров, слух ее начал различать отдельные течения в общем потоке встревоженных шепотков.

— Опять! — донеслось из группки пансионерок, сбившейся у противоположной стены, у зеркал. Судя по их бессознательным позам, едва ли у кого-либо из них возникало желание получше рассмотреть надвигающуюся угрозу.

— Снова они здесь.

— Нет, я больше не могу!

Оставалось только дивиться, сколько времени зачарованная Аранта была глуха и слепа к их положению.

Музыканты и прислуга незаметно покинули зал, переместившись в недра дворца, без сомнения, более безопасные. Девушки же не получили королевского разрешения и жалобно жались к Веноне Сариане, словно рассчитывая, что она в состоянии распространить на них неприкосновенность королевской особы. Защитить их от тех, чье воображение распалено уличными проповедями отца Саватера.

Шелест многочисленных юбок предупредил Аранту о приближении королевы. Бледное лицо ее выплыло из ночи, как восходящая луна, в стеклах очков, равно как в зеркальных стенах, отражались сполохи ночных костров, и по тому, как оно было поднято, Аранта догадалась, что невидимый для нее взгляд королевы устремлен через площадь, поверх голов осады, на глухие, неприступные стены королевского замка. По всей видимости, одна и та же мысль одновременно пришла им в головы, и Аранта выпалила ее вслух:

— Почему он не пришлет охрану?

В самом деле, насколько согревало бы сердце сознание того, что цепь вооруженных людей отделяет горстку беззащитных женщин от озлобленной толпы, припавшей к земле перед прыжком подобно голодному хищнику.

— Вы что же, — холодный и едкий голос королевы пронзал ночь, как шпага из лунного света, — все еще верите в возвышенные мотивы Рэндалла Баккара?

— Но… здесь же его дети!

«И вы, — взглядом добавила королева. — Женщина, которую он взял под Королевское Слово. Как говорят — от большой любви. Можете вы определенно утверждать, что не его собственная воля направляет все это? Можете вы воспрепятствовать ему играть по его собственным правилам?»

Повернувшись к испуганной стайке возле стены, она громко произнесла:

— Не бойтесь. Король не может не знать о беспорядках, чинимых под его собственными стенами. С минуты на минуту здесь появится стража. Сброд разгонят, и все станет как было.

Неужели же только она, Аранта, одна способна услышать ложь в голосе королевы? Венона Сариана не произнесла вслух то, что подразумевалось само собой. Рэндалл Баккара прекратит существующее положение лишь тогда, когда соберет с него все желаемые плоды.

Холодное дыхание врывалось в бальный зал, и на некоторое время все, кто был там, замерли в безмолвии, ожидая, чем разрешится это напряженное молчание через площадь. Казалось, пауза продлилась несколько часов.

Да что там, целая жизнь прошла, прежде чем толпа на площади неохотно расступилась перед вооруженным алебардами караулом. Пташки в разбитой клетке приветствовали его радостными, хотя и немного истерическими возгласами. Кот до них не добрался. Не в этот раз. Аранте стало совершенно очевидно, что Рэндалл исчерпал эффектную паузу до самого донца и сполна насладился ужасом и напряжением «курятника». Тем не менее она почувствовала, как расслабились напряженные мышцы Кеннета столь же явно, как если бы держала руку на его плече.

Очевидно, для офицера, в самый раз по должности усатого, бровастого и мордастого, внове было оказаться здесь, и его независимый и угрюмый вид скрывал ту же растерянность, наряду с суеверным испугом, какая по недавним временам была так памятна Аранте. Глаза его обежали зал, игрушечно нарядный даже в царившем беспорядке, и остановись, когда он вычислил среди всех наиболее вычурно одетую даму. Люди его, как будто стесняясь производимого ими грохота, втянулись в зал со всеми своими алебардами, ботфортами и усами и, отразившись в зеркалах, странным образом умножились в числе.

— Капитан дворцовой стражи Дакаско, мадам, — представился офицер.

Венона Сариана смерила его взглядом.

— Вы не слишком торопились, капитан! Учитывая, что дворцы стоят окно в окно, королю уже несколько часов известно о нашем бедственном положении.

Капитан тут был, разумеется, ни при чем. Капитан исполнял приказы немедленно, как только они к нему поступали, и едва ли пропускал по дороге стаканчик для храбрости. Хотя, как явствовало из его вида, оный стаканчик был бы ему, во-первых, не в новинку, а во-вторых, не повредил. Венона Сариана не могла отквитать Рэндаллу пережитые ею часы ужаса, а потому подвергала публичной порке его офицера. Если бы она снесла это оскорбление молча, ее королевский статус потерпел бы тяжелый ущерб. И, вообще говоря, никто, включая Дакаско, не удивился ее словам. Чудно и чудовищно оказалось другое.

Капитан нахмурился, откашлялся в перчатку, переступил с места на место, крякнул, побагровел, пошарил за пазухой и извлек оттуда трубку пергамента, запечатанную черным сургучом. Почему черным?

— Мадам, — произнес он, — я послан королевским указом, дабы взять вас под арест и препроводить под стражей для дальнейшего судебного разбирательства. Вот подтверждение моих полномочий. Я обязан спросить, последуете ли вы за мной добровольно и с сохранением достоинства или же вынудите меня применить силу?

— А-арест? — переспросила Венона Сариана, скорее с удивлением, чем с испугом. — Неужели у него хватило ума поддержать этот вздор насчет общественной нравственности и чистоты религии?

«Черная печать. Черная! — едва не вслух простонала Аранта. — Раскрой глаза. Это государственное дело, а не церковное. Иначе они прислали бы красный сургуч».

— Насколько мне известно, вы обвиняетесь в государственной измене. Дело, таким образом, находится в юрисдикции Суда Пэров, а не Святой Церкви Каменщика.

— И таким образом он надеется выторговать у меня развод? — фыркнула Венона Сариана. — Ему придется предъявить Суду Пэров какие-то доказательства.

— Доказательства будут предъявлены на суде. Есть ли у вас вопросы, мадам, на которые я был бы в состоянии ответить лично?

Едва ли этому Дакаско прежде доводилось арестовывать королев.

— Ладно. — Венона Сариана сделала отстраняющий жест. — Я пойду хотя бы ради того, чтобы положить конец потоку убогих инсинуаций. Нет, я возьму с собой только Кариатиди.

И, окруженная многочисленными юбками, она торжественно поплыла к выходу. Часть гвардейцев, опередив королеву, прокладывала ей путь в воющей от восторга толпе, другая часть выстроилась от нее по обе стороны в колонну по двое. Аранта перехватила вопросительный взгляд Кеннета. Стоит ли им немедленно умереть на месте, защищая королеву, и будет ли в том смысл? Только для него одного Аранта медленно покачала головой. Пожалуй, ей стоило поблагодарить судьбу за непроницаемые очки Веноны Сарианы, сквозь которые она не могла видеть ее глаз. Приходя в дома оппозиции с арестами, она слишком часто видела этот взгляд. Взгляд человека, чей шлейф захватили мельничные жернова. Половина из них клянется найти правду и вернуться домой к завтраку. По мере того как процессия покидала зал, тишина все тяжелее наваливалась на тех, кто оставался позади.

— Капитан! — воскликнула Аранта внезапно и даже испугалась звука собственного голоса. — Стойте!

Он, разумеется, знал, кто она такая. А кто не знал! И, возможно, он уже видел в ней следующую королеву, с которой безопаснее жить в ладу. Едва ли она могла помешать ему исполнить непосредственный приказ короля, а в остальном было бы разумно обойтись с нею вежливо. Поэтому процессия остановилась, и сбивающимся от волнения шагом Аранта подошла к Дакаско.

— Капитан, мы ожидали, что вы приведете с собой охрану для Белого Дворца. Вы не можете уйти сейчас, оставив беззащитных женщин на милость озверевшей толпы.

— У меня нет приказа на этот счет… мадам, — отвечал Дакаско, видимо, сам удивившись тому, что приказа нет. Тогда как по ситуации вроде должен быть.

— Но во дворце находятся королевские дети, — настаивала Аранта голосом, окрепшим от его нерешительности. Давить, давить и давить! И, может быть, спустя минуту или час все изменится. — Король не может оставить их в этом положении. Все, что здесь произойдет, будет на его совести. Но ответите за это вы.

Должно быть, нажим получился у нее нешуточный, потому что Дакаско побледнел и попятился от нее. Знамо дело — ведьма. Общее гробовое молчание произвело ее в самые главные персоны.

— Именем кого вы распоряжаетесь? — Он, видимо, вспомнил о том, что дама эта не имеет пока никакого официального статуса.

Аранта замешкалась, прежде чем нашла выход, очевидно лежавший на поверхности:

— Именем короля, ясное дело!

— Я, — сказал он, — доложу государю. Может, он пришлет еще кого-то вместо меня.

— Когда?!

— Ну… — Офицер неопределенно пожал плечами. — Может, он считает, вы сама справитесь?

Пришлось. Вооруженные мужчины ушли, уводя с собою королеву, злорадный вой со стороны площади ударил по напряженным нервам, кто-то всхлипывал за ее спиной на фоне всеобщего оцепенелого молчания. Она продолжала стоять возле самого разбитого стекла, рядом с одним только Кеннетом аф Крейгом, и напряженно, экстатически ожидала рассвета, словно надеясь, что первые лучи испепелят окружившую Белый Дворец нечисть. «Это не нечисть штурмует нас, — напомнил ей ее здравый смысл. — Это те, кто считает ночной нечистью тебя. С восходом они не растворятся в тумане и даже не потеряют активности. Они считают день своей вотчиной. Они боятся тебя, а потому могут попытаться тебя убить». Она не представляла, что сможет сделать, если они ворвутся во дворец. А потому швыряла в толпу, стоявшую напротив, их собственный страх, неуверенность, стыд постыдных желаний. Она бы умерла, если бы ей пришлось сделать это с каждым из них. Но все вместе, живущие одним порывом, одним мозгом, одним стремлением, движимые единой волей, они представляли собой, некоторым образом, единый организм. Следовательно, и противостоять им нужно было, как единому целому. Остановить их там, пока они не оказались здесь.

Сказать по правде, в этот момент участь Веноны Сарианы занимала ее в самую последнюю очередь.

Она бы так и простояла в окаменении, если бы ее бесцеремонным образом не дернули за рукав.

Эсперанса дель Рей, та самая «девушка в теле», специально для которой придумали платье «Помона». Красавица в самом старом, одобренном Святой Церковью довеноносариановском стиле.

— Мадам, — прошептала она. — Мой отец прослышал о беспорядках и прислал за мною карету. Он не желает, чтобы его дочь рисковала жизнью в окружении разъяренной черни. Прошу вашего позволения покинуть Белый Дворец, тем более что я лишена возможности неотлучно находиться при особе Ее Величества, как этого требовал мой статус фрейлины.

Ее отец, вспомнила Аранта, был камбрийский дворянин, много вложивший в нынешнего короля, и под этим предлогом, а также в ожидании последующих пряников, обосновавшийся в столице. В сущности, не было ничего удивительного и тем более скандального в том, что он обратился к королеве с просьбой отпустить его дочь из осажденного дворца. Наверняка он позаботился о ней еще до того, как стало известно об аресте королевы, и положение пансиона еще не было столь угрожающим. Венона Сариана, подумала Аранта, не отказала бы.

— С богом, дитя, — сказала она девушке. Эсперанса радостно подхватилась и мелькнула белым платьем по лестнице вверх — собираться. Остальные, чьи родители проживали далеко от столицы, проводили ее завистливыми взглядами. Им предстояло дожидаться вооруженной стражи от короля, а она что-то не поторапливалась. Страх (а они едва ли испытывали хотя бы долю того страха, какой обрушился на Аранту, по себе знавшую, на что способна воодушевленная толпа, считающая себя в своем праве) срывал флер таинственного шарма с их лиц, и сейчас они были просто девочки, жаждущие оказаться где-нибудь в другом месте. И такими они оказались ей как-то ближе. Как будто они помогали ей держать эту ночную осаду. Делили с нею и принимали на себя часть ее страха, позволяя ей высвобождать какие-то скрытые резервы, может быть, просто боялись за нее. Черт ее знает, может, это и была магия.

В зеркалах плясали сполохи огня, по стенам мелькали чудовищные тени, когда кто-то там, снаружи становился против света. Сквозь разбитую стеклянную стену отчетливо донесся скрип колес экипажа дель Рей по боковой дорожке к задней калитке, и некоторое время все оставалось как было.

А потом внезапно и настолько быстро, что никто из находившихся в зале не успел даже выдохнуть «О боже!», толпа на площади пришла в движение; раздались грохот и лошадиное ржание на той истеричной ноте, которая предполагает крайнюю степень боли или испуга, крик кучера и другой, женский, полоснувший ножом по нервам… Зловещие тени на стенах пустились в круговорот, в переулок метнулась обезумевшая гривастая упряжка, волочащая за собою горящие обломки, громыхающие и брызжущие искрами на булыжнике. Рев толпы напоминал рычание зверя. И… что это там мелькнуло между лохмотьями, у них в руках? Как будто белое платье?

— Зачем я ее отпустила? — в отчаянии прошептала Аранта. Или ей показалось, или на самом деле пансионерки в ужасе отшатнулись от нее, словно это она была виновата. Словно она могла заранее знать… Словно только из-за нее все эти… люди?.. собрались здесь удовлетворять свою злобу. Словно это ее, а не Венону Сариану, следовало препроводить в Башню под усиленным конвоем.

В какой-то момент рычание приобрело удовлетворенную интонацию. Потом стихло, лишь иногда чуть побулькивая, как котел, медленно кипящий на огне. Потом, постепенно, площадь как будто стала расчищаться, словно удовлетворившись доставшейся жертвой. Вероятно, у некоторых из собравшихся здесь осталась капля здравого смысла, подсказывавшая, что ночное бесчинство может быть наказано при свете наступающего дня. Кто-то, возможно, запоздало ужаснулся содеянному или же побоялся быть замеченным соседом. Возможно также, что это серый холодный рассвет выпивал из бунта силы. Как ни напрягала Аранта глаза, она не могла рассмотреть на площади никаких следов Эсперансы дель Рей.

— Мадам, король не принимает! Еще через полчаса:

— Мадам, Его Величество занят и не сможет уделить вам время.

— Я жду, — отвечала Аранта надтреснутым, непривычно спокойным голосом, ошибочно принимаемым за покорность, и никуда не двигалась с банкетки напротив рабочего кабинета короля. Ее неподвижное лицо серело на фоне царившей здесь рабочей суеты.

Аранта покинула Белый Дворец утром, сразу же, как вдоль его стен встала цепь алебардистов, и сразу же направилась за объяснениями. Однако на пороге ее остановили два чрезвычайно вежливых секретаря. Вероятно, на ее счет Рэндалл отдал особое распоряжение. Однако и прогнать ее они тоже не могли. Едва ли, ввиду сложившейся ситуации, кто-либо осмелился поджать губы в ее сторону. Чем она и намеревалась воспользоваться, даже если придется превратиться в камень.

Должно быть, она старела. Или это привычка к размеренной жизни в роли первой… ну, почти первой леди королевства заставляла ее голову клониться, а глаза — слипаться от усталости. Когда-то она сутками стояла у операционного стола и видела такие военные ужасы, от каких в пору лишаться чувств по десяти раз на дню. Но ни одно из тех воспоминаний не вышибало у нее почву из-под ног, как это сделала сегодняшняя ночь. Сознание ее мерцало, временами отказываясь отмечать людей и разговоры вокруг, но она должна была… Что? Отмежеваться?

Веки стали свинцовыми, она уже не видела проходящих мимо выше их обуви. Платье, казалось, набрякло влагой от каменных стен. Вентиляция в Белом Дворце, подумалось ей в дремоте, поставлена куда лучше, чем в этом отравляющем самое себя склепе.

К ней подходили, склонялись, о чем-то спрашивали, предлагали, кажется, проводить в покои… Она только отрицательно качала головой. Если она пойдет спать или еще каким-то образом сдастся, чудовище, живущее в Рэндалле Баккара, сожрет, не поморщившись, эту очередную победу. Еще больше выжженного пространства окажется вокруг.

Здесь, в канцелярском крыле, где вершились государственные дела, не было и следа той бездеятельности, в какой она упрекала Рэндалла, ожидая штурма перед разбитой стеклянной стеной Белого Дворца. А стало быть, все это было… сделано, срежиссировано, запланировано заранее. Все случилось так, как он хотел. Как это бывало всегда, когда речь шла о Рэндалле Баккара. Значит, ему отвечать за Эсперансу дель Рей, щепку, отлетевшую прочь при рубке леса. Она сама спросит с него, если никто другой не осмелится.

Она так и заснула или потеряла сознание, когда дверь наконец отворилась, и ее потупленный взор уперся в сапоги Рэндалла.

— Ладно, — услыхала она словно издали, — поговорим, раз ты такая упрямая.

Действие переместилось в его кабинет, дверь захлопнулась, отсекая беготню клерков и вестовых. Бодрящий запах горячего хиндского кафа привел ее в себя, послужив назойливым напоминанием о том, что Рэндалл якобы всегда знает, что ей нужно. И смутить его невозможно. Спустя некоторое время она обнаружила себя сидящей в кресле.

— Откуда ты высосал эту государственную измену?

— Ты предпочла бы разговор о колдовстве на государственном уровне?

— Не увиливай. Ты поручил мне разобраться с Веноной Сарианой. Ты предложил мне вытащить из ее грязного белья какую-нибудь мелочь или вовсе обелить ее имя. Таковы твои собственные слова. Ты должен был дожидаться моего вердикта. Иначе какой смысл в моем присутствии там и во всей проделанной мною работе?..

Она осеклась, увидев его глаза.

— Или ты и меня тоже подставил? Ты просто убрал меня, чтобы я тебе не мешала, и сделал так, как было тебе угодно.

— Если бы я не бросил им ее, мне пришлось бы бросить им тебя, — медленно сказал Рэндалл. — Я выбрал.

— Что ты предъявишь Суду Пэров?

Рэндалл прошелся по комнате. Окно было закрыто, чтобы не пускать уличный шум в рабочий кабинет короля. Длинные смуглые пальцы подцепили со стола пергамент. Печать с гербом королевы болталась на вощеной нитке сломанная. Рэндалл перебросил документ Аранте на колени.

— Этого будет достаточно.

Аранта развернула свиток. Несколько минут понадобилось ей, чтобы вникнуть в его содержание.

— Ты сошел с ума, — сказала она наконец. — Дочь пишет отцу. Самая частная на свете эпистола. Какое тебе до нее дело?

— Дело в том, кто эта дочь и кто этот отец.

— Он посадил тебя на трон. Я имею в виду, и он в том числе.

— Он мне, — Рэндалл помолчал, — уже не нужен. В настоящее время мои подданные не одобряют экстравагантности. Мне кажется, ты это понимаешь. А семейство Амнези весьма экстравагантно.

— Поэтому ты просматривал ее почту, пока не выцепил из нее нечто, позволяющее сбросить королеву со счетов?

— Я всегда просматривал почту королевы. И ты не права насчет того, что я сбрасываю ее со счетов. Я просто предлагаю письмо на рассмотрение Суда Пэров и спрашиваю, что оно означает и что за собою влечет. И каким словом называется.

— А Совет Пэров, вне всякого сомнения, знает, как тебе угодить.

— Письмо существует, и я его не подделывал. Я даю бумаге ее естественный ход. Пэры сами определят степень вины. Что я могу сделать?

— С некоторых пор, — процедила Аранта, — я презираю мужчин, прикрывающихся словами «что я могу сделать?».

Рэндалл промолчал, просто глядя на нее. Ни к селу ни к городу ей в голову пришла мысль, будто он остановился только сейчас, оказавшись лицом к лицу с ней, будучи поставлен в условия, когда кому-то что-то потребовалось объяснить. А до того кружил по комнате, от стола к окну, от окна к полкам, садился, вставал, поворачивался на месте…

— Сожги письмо, — предложила Аранта. — Сделай вид, будто его никогда не было. Это не сложнее, чем объявить королеву невинной силой Королевского Слова.

— Разве ты не хочешь, — спросил он, — чтобы я овдовел?

Аранта махнула рукой, не находя слов.

— К сожалению, тебе придется чувствовать себя виноватой.

— Да уж, — с пренебрежением сказала она. — Разумеется, молва посчитает меня виноватой. Это я своими нашептываниями отправляю королеву на плаху и перетягиваю корону на себя.

— Я повторяю, ты бы предпочла, чтобы я отправил костер тебя?

— По крайней мере я чувствовала бы себя лучше.

— Ну, это ты хватила сгоряча.

— Нет. Но, возможно, ты этого уже не понимаешь.

— Хвала Каменщику, нет.

— Я не помню, чтобы прежде ты поминал Каменщика.

— Мимикризируюсь помалу, — усмехнулся Рэндалл. Она зажмурилась и послала ему «картинку». В отличие от короля Аранта не могла делать это в любой момент по собственному желанию. Иногда у нее получалось, иногда — нет, и в тех случаях, когда две их воли сталкивались таким образом, она неизменно чувствовала себя слабее. Это было то, что про себя она называла словом «заколдовать». Рэндалл размахивал этой своей способностью направо и налево, подтверждая ее памятной по дням войны неистовой искренностью, и налагал на людей те самые путы любви и долга, в каких билась сейчас она сама. Заколдовать Рэндалла, как он когда-то заколдовал их обоих, было выше ее представления о собственных возможностях. Но сегодня этот образ сам собою вспыхнул на внутренней стороне ее сомкнутых век. Рэндалл Баккара в образе прекрасного золотого идола — никто в здравом уме не отказал бы ему в красоте! — пустотелый, но наполненный выше половины остывшим пеплом. Все внутри было выжжено, и совесть в том числе. Рэндалл раздраженно отмахнулся.

— Я ненавижу, — сказал он, — когда ты это делаешь. Неумело, но… досадно. Пора это прекратить. Ты знаешь, я предпочитаю иметь тебя рядом как женщину, потому что как магичка ты становишься невыносима. Тебя с твоими… способностями что-то часто заносит не туда. Я знаю, — добавил он мягче, словно сожалея о собственной резкости, — я лучше всех других знаю, как сопротивляется Условие. Это оно кричит в тебе. Ничего, кроме твоего Условия, не препятствует нам. Надо сломать его, иначе оно сломает тебя.

Дальнейший разговор был бы бессмысленным обменом колкостями и выпил бы у нее силы вернее, чем ночь страха перед разбитым окном. Аранта поднялась, показывая, что желала бы окончить разговор. Рэндалл потянулся к звонку.

— Я велел подготовить и убрать твои покои. Хотя, может быть, ты захотела бы переместиться в комнаты возле моих? Я полагаю, никто не усомнится в твоем праве занять их. Союз, проверенный временем, и все такое…

— Нет, — сказала Аранта, осененная внезапной мыслью. — Я возвращаюсь в Белый Дворец и там останусь… некоторое время. Могу я попросить тебя организовать мне более эффективную безопасность?

Строки письма звучали в ее голове, пока Аранта, спотыкаясь, шла через площадь обратно, к разбитому фасаду Белого Дворца, будто пергамент разговаривал с нею голосом Веноны Сарианы. Как будто не к невообразимо далекому и загадочному королю Амнези обращены были эти строки прихотливого витиеватого почерка, но, по-дружески, именно к ней. Как к сестре. Возможно, к сестре по несчастью.

И что самое печальное, спотыкаясь на углях и обломках, оставшихся на площади после ночных беспорядков, Аранта готова была подписаться под каждым из этих слов.

12. НОЧИ В ЖЕЛЕЗНОЙ БРОНЕ

Когда свечерело, двор таверны за первой столичной заставой наполнился приглушенным железным лязгом. Почти не слышалось речи, люди разговаривали меж собой вполголоса, быстрым шепотом, и двигались скоро, занимая посты вокруг ограды, у ворот и под окнами. Мечи покинули ножны и тускло светились под бледной, как рыбье брюхо, полудохлой луной. Трактирщик с семьей забился в заднюю комнату, откуда ему настоятельно рекомендовали не казать носа, трясся там за свою жизнь и имущество и явно не желал знать, кого сегодня принесла ему нелегкая. Один из пришлых встал на его пороге с оружием наголо. Фонарь у ворот погасили в знак того, что заведение закрыто. Несколько человек в тени навеса коновязи готовы были убедить в этом тех, кто пренебрег бы сим недвусмысленным сигналом.

Двое рослых прошли наверх, в лучшую комнату для гостей, осмотрели ее, проверив все щели, шкафы, сундуки и заглянув под кровать, заперли окна, заложив их щеколдами, сорвали занавески и простучали стены на предмет тайных ходов. Когда они закончили свое дело, в комнату вошел крупный мужчина в плаще поверх тяжелых выпуклых лат, порывавших, как казалось, каждый дюйм его тела. Ступеньки стонали под весом надетого на нем железа, а его способность передвигаться во всем этом много говорила о его природной физической силе. Он сел на скамью, спиной к стене, держа окно слева, а дверь — справа, двое встали по его бокам, еще двое, вошедших следом, — по обе стороны двери.

Огня не зажигали. В этом месте, в этот час исключали всякую случайность.

Ожидание их продлилось, впрочем, недолго. Снизу, с мощенного булыжником двора донеслась поступь одинокой лошади. Путника встретили, о чем-то негромко спросили. Он столь же негромко ответил, видимо, убедив воротную стражу. Спустя полминуты послышались быстрые шаги на лестнице. Голоса стражи в коридоре, и снова как будто удовлетворивший ее ответ. Дверь открылась, обрисованный ворвавшимся в нее лунным светом человек, закутанный с ног, головы в плащ с капюшоном, ступил на порог. Дверь закрылась за его спиной, и два меча уперлись в то место, где у него предполагалось горло.

— Огня! — приказал сидевший. Это было первое произнесенное им вслух слово. До сих пор каждый здесь знал свое дело.

Огниво лязгнуло о кремень, приготовленный трут вспыхнул, два факела разом осветили фигуру входящего. Неторопливо, словно клинки на его горле ничего не значили, он снял капюшон, предъявляя свое лицо для последнего решающего опознания. Человек за столом удовлетворенно кивнул. Мечи убрались в ножны.

— Помилуй бог, Клемент, — усмехнулся вошедший. — Сколько железа!

— Меньше, чем у тебя самоуверенности, — отозвался тот. — В отличие от тебя я не полагаюсь на понт. Как видишь, до сих пор жив. И даже способен отозваться на твою просьбу о встрече. Садись.

Гость сел напротив хозяина. По знаку того на стол между ними поставили масляную лампу, после чего, повинуясь движению руки, охранники вышли вон.

— Здесь все твои люди?

— Нет, — ответил тот, кого гость назвал Клементом. — Но это лучшие.

При свете лампы выяснилось, что ему слегка за тридцать, но лицо уже хранило следы и линии отеков, и кожа с расширенными порами была нечиста, как будто ему не всякий раз удавалось умыться, и он много времени проводил в шлеме под забралом. Тень его собеседника, отбрасываемая на стену выглядела длинной и тощей.

— Послушай, — продолжил он, — я воевал. Не говори мне, что меч, приставленный к горлу, не производит на тебя впечатления.

— Ах, это было только для впечатления! — усмехнулся вошедший. — Да я годы живу, чувствуя железо горлом.

— Теперь ты стараешься произвести впечатление?

— Никоим образом. Я попросил о встрече с тобой по делу. И дело заключается в том, достаточно ли у тебя людей для переворота.

— И какой ты хотел бы услышать ответ?

— Набат.

Клемент недовольно дернул ртом.

— Зачем мне это надо?

— Ты — старший сын царствовавшего короля. Никто не имеет больших прав на эту корону.

— Я полагаю, Баккара на этот счет другого мнения.

— О ком ты говоришь?

— О том, кто правит под этим именем. Народ и церковь, кажется, признали его.

— Лжедмитрия они тоже признавали. В отношении Баккара мы имеем фигуру, относительно которой никогда ничего не прояснится. Этот человек исчез в одном месте и появился в другом, при одновременном убийстве своего двойника. Те, кто знал его ребенком, либо мертвы, либо увидели его снова по прошествии значительного времени, которое наложило свой уничтожающий след на детские черты. Даже его собственная мать не смогла бы дать однозначный ответ. Правду… если во всем том деле вообще было хоть слово правды, знает лишь он сам. Да еще, возможно, Птармиган, тот парень из Тайной канцелярии. Но он так вовремя и так бесследно исчез. Подумай, как ты мог бы истолковать в нашу пользу его отсутствие.

— Ты хочешь снова вытащить на свет эту байку о Раисе Рвале?

— Почему нет? Она прекрасна и убедительна.

— Но он обладает этим чертовым Могуществом Баккара! — Гость шевельнул бровями. Он владел этим инструментом спора превосходно. Сейчас они выразили легкое презрение.

— Я не знаю, что такое Могущество. Это во-первых. Во-вторых, он не один им владеет. Есть еще один человек, якобы обладающий этим… Даром и не претендующий ни на родство с Баккара, ни на трон Альтерры.

— Девка в Красном?

— Да. Таким образом, Могущество не есть вещь, в обязательном порядке передаваемая по наследству, и потому едва ли является достаточным условием царствования. То Могущество, о котором ведется речь, как я понимаю, передается посредством Ритуала, прикосновением к горячей крови, и если им обладал Рэндалл Баккара, ничто не мешает предположить, что его сквайр тоже мог его приобрести. Может быть, от самого Рэндалла. Ты же знаешь эти возвышенные мальчишеские ритуалы вдали от глаз бдительных взрослых. Или же король мог оказаться плодом крови самой Красной Ведьмы. Это все не важно. Ничто из всего этого не убеждает меня в существовании Могущества как такового, в том, что оно разнится по смыслу с простой харизмой, не подтверждает права короля зваться Баккара, а следовательно, ничто не может остановить тебя.

— Выходит, отец замечательно сделал свою работу?

— Выходит, ты не осмеливаешься воспользоваться плодами его трудов.

— Зачем тебе-то все это нужно?

— Из чувства семейственности, я полагаю. Ну и, разумеется, ради собственной безопасности. Баккара никогда мне не нравился, а сейчас он начинает меня нервировать. Я перестаю понимать, что происходит и зачем он это делает. А это плохо. Нельзя делать то, что невозможно объяснить.

— Нет, — решительно ответил Клемент. — Я не пойду против Баккара с этим его чертовым Даром. Я не желаю наткнуться вместе с моими людьми на стадо обожествляющей его черни. Уж проще тебе самому заколоть его ночью в спальне.

— Я не могу этого сделать, и причины тебе известны.

— Тогда ищи другого безумца. Настолько мне это не надо.

— Я не знаю, поверишь ты мне или нет…. — задумчиво произнес приезжий.

— Скорее нет.

— А зря. Я все же бывал тебе полезен. Так вот, Рэндалл Баккара — не тот.

— В смысле?

— Не тот человек, который взял Констанцу. Этот похож на прежнего не более, чем бронзовый памятник — на него живого. Тот излучал восторг. Этот — какое-то буйное помешательство. С ним что-то происходит, и ты не представляешь себе, сколь многое количество народу он держит в напряжении. Раньше его боялись только мы. Теперь это общий удел. Возможно… я говорю, возможно, устранение Баккара будет приветствоваться гораздо большим числом имеющих вес нотаблей, чем мы могли бы надеяться. И берусь утверждать совершенно точно, что церковь воспримет его со значительным, хотя и тайным облегчением. Не станешь же ты утверждать, будто не слышал этих выкриков в толпе, этих лозунгов, словно невзначай кидаемых черни с амвонов, этих проповедей Эпилептика, связывающих Баккара с его королевой таким образом, что теперь он не может отмежеваться от нее иначе, как только казнив. Разговоры на улицах о всепроникающем колдовстве ему абсолютно ни к чему. Рэндалл Баккара находится под угрозой Ультима Региа. Предупреждения королям, — чуть усмехнувшись, расшифровал гость. — Он чувствует, что если поведет себя иначе, церковь будет разговаривать с ним языком интердикта. Полный бойкот. Ни крестин, ни венчаний, ни похорон на всех просторах Альтерры. Едва ли ему захочется иметь дело с крестьянским бунтом, который из этого вырастет. Едва ли чернь в одночасье перестанет верить в Бога. Скорее она пожертвует Баккара. Саватс ведь работает на тебя?

— Да, — сказал Клемент. — Но он сам этого не знает. Иначе едва ли его искренность принесла бы такие плоды.

— Пытаясь избежать интердикта, он подстригает все, что хоть немного поднимается над средним уровнем. Его брак с Красной Ведьмой можно рассматривать, с одной стороны, как попытку спасти фаворитку — иначе ему становится просто невозможно узаконить ее присутствие. А он в нем, несомненно, нуждается. С другой стороны, это место непременно погубит ее. Ей никогда не стать настолько же интересной и независимой королевой, какой была Венона Сариана. В случае мятежа у нас был бы шанс оказаться в ситуации баш на баш. Но кто своим именем поднимет и возглавит мятеж, когда Клемент — трус, а Уриен — лицо духовное? Разве что, — пришелец сделал паузу, — Константин? Приходится признать, что среди этих троих младший — наиболее вероятная фигура на должность мятежного вождя. Мученик режима. Он даже сидит в тюрьме за попытку покушения на короля Баккара.

— Константин сидит за дедоубийство, — почти добродушно поправил его Клемент. — А дураков не жалко.

— Правда в этом деле — не главное. Главное — то, что мы с тобой способны сделать из этой правды. В частности, из Константина получился бы неплохой образ на щит.

— За одним крохотным затруднением. Константин — пожизненный узник Башни, — закончил за него Клемент Брогау.

— Ну… мы могли бы извлечь его оттуда, почистить и привести в порядок. И он мог бы произнести вслух слова, которые боишься сказать ты и не имею права — я. В конце концов, он — третий принц, и еще так недавно слушал сказки.

— Из Башни?! — Клемент расхохотался. — Пожалуй, идея заколоть Баккара в его собственной спальне, из всего, что было высказано здесь сегодня, выглядела наименьшим бредом.

— Это не так сложно, как ты думаешь. Ты ведь знаешь, что Баккара подвел свою королеву под государственную измену?

— Ты в самом деле полагаешь, будто он обезглавит ее?

— Приговор вынесен. Полагали, будто он ищет только повод для развода. Однако он настолько последователен, что, по всей видимости, для принцессы Амнези придется ожидать самого худшего.

— Да, и если все это делается ради его брака с Красной Ведьмой, то, поди-ка, она и стоит за всем этим? Она что, в самом деле настолько незаурядна? Может, мне следует ее устранить? Хотя бы для того, чтобы заставить его паниковать и ошибаться?

— Попробуй, — безразлично сказал пришелец, — если хочешь увидеть настоящий террор, в котором гарантированно не уцелеет никто из наших. То, что он творит сейчас, покажется тебе цветочками. Я бы на твоем месте не связывался. Он скорее всего сам устранит ее, так или иначе. Однако не преувеличивай значение Красной Ведьмы. В моем представлении она всего лишь своего рода управляющий символ, который может быть поставлен в нужном месте, в нужное время и, замечу, в интересах нужного человека. На нее не стоит рассчитывать, и ее не стоит опасаться. Она безусловно предана королю, как может быть предана женщина мужчине, но в данный момент он ее изолировал. Более того, складывается впечатление, что пока творится все это… безобразие, он старается держаться от нее подальше. Вот этим я бы воспользовался.

— Уж не боится ли он ее? Может быть, мы могли бы попытаться использовать ее, как равновеликую силу? Ты ведь так сперва и хотел, нет?

— Какие бы сверхъестественные возможности ни приписывала ей безграмотная чернь, даром воспламенять сердца она отнюдь не обладает. Возможно, Баккара предполагает, что она могла бы как-то на него повлиять. Ее магия, если так это называть, крестьянская по своей сути, очень практичная и конкретная. Не думаю, чтобы она могла сотворить что-то хорошее или плохое с таким безумием, как у него. Я ее вычеркнул из списка факторов, на которые нам следует обращать внимание. Так вот насчет Башни…

— Почему тебе так не терпится заставить меня что-то сделать?

— Потому что ты — верный сын церкви Каменщика. Потому что у тебя есть дети, это обеспечивает крепость династии. Потому что царствование Баккара угрожает твоей жизни и самому существованию твоей фамилии. Потому что у тебя единственного достаточно для этого и мотивов, и сил.

— Позволь мне самому решать, достаточно их у меня или нет!

— И потому, что надо что-то делать. Сколько времени ты еще можешь жить черной данью? Я не ошибся? Ты живешь черной данью?

— Нет, — буркнул сквозь зубы Клемент. — Ты никогда не ошибаешься.

— Ты мне льстишь. Так вот насчет Башни.

— Ну что там у тебя насчет этой проклятой Башни?

— Королеву держат не там, — медленно сказал гость. — Такова ее просьба, которую Баккара удовлетворил. Она живет под охраной в Белом Дворце. И ради ее охраны Баккара, разумеется, не снимает личную гвардию с королевской резиденции. Однако охраняют ее очень серьезно: не столько против попыток освободить ее, сколько против ублюдочного гнева толпы, которая видит в ней ведьму, каких еще не бывало.

— А ты не веришь в ведьм?

— Я не верю ни во что, превышающее мои собственные силы. Ну, может быть, еще в Каменщика, как в некий свод нравственности. Слишком сложно для тебя?

— Гордыня, — назидательно произнес Клемент, — грех.

— Увы. Охрана Белого Дворца — из Башни. Самые угрюмые, нелюдимые и непрошибаемые лбы, меняющиеся дважды в сутки, утром и вечером. Баккара никогда не оставляет там дневную стражу на ночь, опасаясь, что на нее можно повлиять, и расписание стражи непостоянно. Никто из них заранее не знает, пошлют ли его охранять королеву в ее птичнике или же оставят покрываться плесенью в государственной темнице. Должно быть, там, в этом Белом Дворце нагнетается нешуточное напряжение. Следует ожидать, что в ночь перед казнью королевы стража будет удвоена. Стало быть, охрана Башни ослабнет. Можно было бы подменить стражу в момент возвращения смены. Таким образом ты вошел бы в Башню и взял Константина. До смешного просто. Нужна только решимость.

— Сделай это сам, — предложил Клемент, усмехаясь в усы и облокачиваясь спиной на стену. — А то уж больно гладко на словах. Сам, для разнообразия, побудь пешкой. Ну ладно, офицером. А там и о прочем поговорим. Сколько тебе нужно людей?

Инициативный гость минуту помолчал.

— Тридцать, — вымолвил он с едва заметным вздохом. — И с божьей помощью я передам Константина в заботливые руки старшего брата.

— Ты рассчитываешь управлять им так, как у тебя не получилось управлять мною? Насколько я знаю своего младшего братишку, он немедленно побежит проверять, верна ли ему его девчонка, а это не совсем то, чего бы мы от него хотели. Ладно. Я дам тебе двадцать, по своему выбору, и можешь быть уверен, что ни один из них не вонзит тебе нож в спину. Хотя, может быть, стоило бы, а? Быть может, Баккара расценит это как жест доброй воли и вернет мне хотя бы Камбри из материнского наследства? Я шучу. Они будут беречь твою задницу как зеницу ока. Дело, на мой взгляд, безнадежное, поэтому когда вас всех там положат, я хотел бы остаться с наименьшим убытком. Это мое последнее слово. Или ты берешь двадцать человек и говоришь мне, когда и куда их прислать, или я не связываюсь с этим делом вовсе.

— Ладно, — медленно согласился гость. — Беру. О казни королевы будет объявлено. Для нас это знак. Для тебя, по-видимому, ничего не значит тот факт, что ты рискуешь братом.

Клемент усмехнулся.

— Сдается мне, что пока мы его не трогаем, он там в большей безопасности. Но, может быть, тебе нужно еще что-нибудь?

— Алиби. Уверен, с твоими связями не составит труда оформить мне вызов от моего начальства на… интересующий нас день. Я знаю, ты поддерживаешь отношения с кем-то из церковного начальства.

— Ты что, после всего хочешь туда вернуться?

— Тебя это удивит, но — да. Я поставил самый потрясающий в своей жизни и невероятно сложный эксперимент. Хорош же я буду, если выпущу дело из рук и воочию не увижу, чем там все кончится.

— Если бы я не знал тебя, то подумал бы, что у тебя там баба. Но ты же просто чертов адреналиновый маньяк. К тому же в твоих отказах присоединиться ко мне есть что-то методическое. Держу пари, ты точно так же не хочешь поступить под мое командование, как я — стать инструментом твоих многослойных интриг. Дорогой мой, когда б я знал, на скольких столах ты играешь разом! Кто знает, может, ты тоже не против заполучить Камбри. — Гость усмехнулся и не ответил.

— Ладно. — Клемент прихлопнул широкой ладонью по столу. — Я сделаю тебе алиби. Там есть кое-кто, не расположенный терпеть на троне Ведьмака. Но совать голову в барсучью нору я пока не готов. К тому же… я не вполне уверен в месте, которое ты отводишь мне в своем эксперименте.

— Я предлагаю тебе воспользоваться его плодами. — Гость встал, показывая, что разговор окончен, и опуская маскирующий лицо капюшон. Точеные черты скрылись в тени, оставив видимым лишь рот с трепетным очертанием губ, выдававших в нем человека, отвергающего свою природную чувственность. Может быть, даже отказывающегося признавать ее существование. — Потому что если я не найду того, кому это будет выгодно, все выльется в одни лишь уличные беспорядки, каковые в моем понимании есть преступление против государственности.

— Более тяжкое, нежели преступление против государя?

— Государь — фигура временная.

— Я верный сын церкви Каменщика, — сказал Клемент уже в его спину, поднимаясь следом. — Я всего лишь камень в ее строении. Замковый камень, хоть Господь и запретил нам самомнение. — Он усмехнулся. — Я не люблю, когда меня в лицо называют трусом.

— Я знаю, — откликнулся тот.

— Но еще меньше мне нравится, когда меня считают дураком. Я, разумеется, не мог не обратить внимание на то, как ловко ты вывел из-под моего удара Красную Ведьму. Никто другой не обратил бы на это внимания, и даже мне повезло лишь потому, что я изучил тебя с детства. Никакой другой образ не мог бы стать для тебя столь же привлекательным, верно? Ее необъяснимая власть, и возможность ее использования, я имею в виду — и власти, и самой Ведьмы, доверие к ней короля и способы, какими она сохраняет свое место подле него, состояние ее души, когда она ходит меж всеми этими лордами-перевертышами, готовыми рвать ее живьем, и возможность им управлять. И, разумеется, возможность обрести это самому. Могущество. Какое сладкое слово. Знаешь, что мне не нравится в тебе больше всего?

— Все.

— Ты не делаешь «козу», когда лжешь.

— Я не лгу даже врагам. Но едва ли ты в это поверишь.

— Так вот… — Клемент неожиданно сунул его кулаком под ребра. — Кольчугу хотя бы надень… Делатель Королей!

13. СМЕШНАЯ ЛЮБОВЬ ВАЛЕРИ ФЕРЗЕНА

— Я никак не могу позволить вам пройти, милорд. Миледи Аранта не принимает. Она больна.

— Мне совершенно необходимо ее видеть. Я не уйду, пока она меня не примет.

Посетитель, видимо, предпринял ту же тактику осады, что и Аранта не так давно перед дверью кабинета короля.

Вероятно, она так же сильно не желала его видеть. Судя по напряженно-вежливым интонациям Кеннета, посетитель ему не нравился, и он ждал только повода, чтобы спустить его с лестницы. Судя по продолжительности нудного препирательства, назойливый посетитель никак не желал предоставить ему эту возможность. Но, впрочем, на Кеннета вполне можно было положиться. Пока еще никому не удалось проскользнуть мимо него под бархатные портьеры, отделявшие комнату Аранты от приемной, где обосновался ее «секретарь и страж».

Она была больна. Ее сразила непреодолимая депрессия, и она физически не в состоянии была показаться кому-либо на глаза. Ее добил дель Рей.

Самое ужасное, что он не знал, что сказать. Он мог бы потребовать ответа от королевы, которой доверил безопасность дочери, но королева находилась под арестом без права свиданий, над ее головой висело обвинение, тяжелее которого нет, и предъявлять ей какие-либо претензии было бы… странно. Аранта, отпустившая его дочь в ночь навстречу смерти, под защитой одного кучера, была, в сущности, совершенно посторонним человеком. К тому же в ответ на его обвинения она сама могла бы упрекнуть его в том, что он не прислал за дочерью вооруженный отряд надежной стражи. Тогда казалось, что во дворце страшнее. А он ответил бы на это тем, что король указом ограничил число мечей, подвластных сеньору, во избежание бунта и мятежа, а на самом деле — в рамках довлевшей над ним паранойи. У него просто не было больше людей. Словом, всякий, кто пожелал бы снять с себя вину за Эсперансу, сделал бы это без труда.

В конце концов, это было ее святое личное время. Время, когда ей позволено было оставаться наедине с собой и которое она проводила, свернувшись под одеялом в клубок отчаяния и всхлипывая в подол, в тщетных попытках отгородиться от боли и страха, подступавших с ножами к горлу. Все лучше, чем метаться по запертой комнате, в кровь разбивая кулаки о стены.

Аранта и всегда-то ненавидела визиты, подобные этому. Всегда находились люди, полагавшие, будто близость ее к королю предполагает некое влияние. Тогда, сразу после войны, да и потом, в связи с волной арестов, через ее приемную прошло бессчетное количество просителей. Попадались среди них и такие, кто сулил щедро ее отблагодарить.

Люди не понимали природы ее дара. Если совершенно честно, она и сама ее не понимала. Однако, разговаривая с ними, выслушивая их беды и просьбы, она неизменно ощущала против себя стену трусливой ненависти. В самом деле, ненавидеть ее было как-то естественнее и безопаснее, как им казалось, и проще, чем победителя-короля, словно это она была лицом и символом свалившейся на них беды. Каждый из них считал себя или близкого, за которого просил, случайной жертвой, достойной снисхождения и милости, и полагал, что ради них король остановит приведенные им в действие жернова. Сказать по правде, Аранта не могла припомнить, чтобы такое произошло хоть раз, но человеку свойственно впадать в самообман. А так они ненавидели ее, она отвечала им полной взаимностью, и она любила своего короля, и она никогда не осмеливалась ему противоречить.

Тогда — не осмеливалась. Разве что вспомнить ту историю с Кеннетом… Но Кеннет и не был никогда врагом государства, и чароносная пара схлестнулась над раненым лучником, споря, что будет для него лучше. И Рэндалл предлагал смерть.

Заступница, когда же он наконец уйдет! Проще двадцать миль пройти пешком, чем из конца в конец проползти этот проклятый день.

Королевских детей, разумеется, забрали, невзирая на поднятый ими визг. С каким-то мрачным удовлетворением Аранта подумала, что в этом смысле белая кость и голубая кровь ничуть не отличаются от прочих ребятишек. Достоинство, видимо, приходит к ним с возрастом.

Как будто недостаточно молчаливого отчуждения, которым Белый Дворец окружил ее апартаменты. Никто из девочек-пансионерок более не заикался о том, чтобы покинуть ряды. Гибель Эсперансы дель Рей от рук обезумевшей черни выглядела чудовищным предзнаменованием. Наглядным предупреждением тому, кто попытается своевольно хотя бы на йоту изменить предписанный им сценарий. Поэтому все они, и с ними — заграничная прислуга, оставались здесь, во внутренних помещениях дворца, застывшие в молчании и бездействии, отгородившись от Аранты отчуждением и, без сомнения, ожидая, куда вывезет их кривая и какую судьбу предложат им сильнейшие мира. Очевидным было лишь то, что мирок их окончился.

Аранты на них уже не хватало.

…один только Кеннет. Действительно, о чем бы ни начала она размышлять, куда бы ни бросила в отчаянии взгляд, один только Кеннет…

Деликатный стук в косяк полуоткрытой двери, задрапированной портьерой, прервал этот мучительный сеанс жалости к себе.

— Будешь долго жить, — буркнула Аранта. — Только что тебя вспоминала.

— Твоими молитвами, — в тон отозвался он. — Кафа хочешь… миледи? Тут принесли.

Она сердито отмахнулась, но Кеннет остался на пороге. Пауза продолжалась, наверное, столько, сколько потребовалось ей, чтобы осознать, как она выглядит. Нечесаная, помятая, с распухшим носом и таким выражением лица, какое не сделало бы чести ни одной леди.

— А молока?

Изысканные дамы в целях поднятия тонуса пили каф, однако Кеннет слишком долго вращался в этих кругах, чтобы определенно представлять себе, кто тут — изысканная дама. Его мимоходом брошенный вопрос что-то значил. Что он знает о том, как она скучает тут по обыкновенной крапиве? По возможности сидеть в тени белой сирени, по густой домашней простокваше с синими ягодами садовой жимолости? По соседскому сыну, который, присаживаясь на лавочку рядом, пытается обиняками выяснить, не она ли женщина его жизни?

Поэтический образ, созданный воображением, оказался настолько силен, что она сама на секунду поверила в то, что где-то когда-то это для нее было возможно. Чтобы избавиться от его неуместного обаяния, ей пришлось вызвать к жизни свой воспитанный опытом цинизм. Не стоило, в общем, забывать, что стена отчуждения возникла вокруг нее не впервые. Никто не подсел бы к ней на лавочку. И в лучшие свои дни она была из тех, от кого держатся подальше. На практике пасторальное деревенское счастье обернулось бы хождением босиком по навозу. Неужели недостаточно оснований, чтобы податься в злые волшебницы?

— А водки?

Прошло несколько секунд, прежде чем Аранта сообразила, что он шутит.

— Откуда ты возьмешь здесь водку?

— Найдем. Насколько мне известно, у художников всегда все есть.

Было в Кеннете нечто такое, взращенное им сознательно, что исключало жалость к нему и что в ответ исключало возможность ему пожаловаться. Во всяком случае, следовало очень тщательно отбирать повод, по какому тебе бы вздумалось искать у него жалости. В самом деле, у него была весомейшая причина спиться. Что, кстати, и предрекал ему Рэндалл, подкрепляя свои аргументы нечестной игрой, то есть колдовством. Рядом с Кеннетом падать духом было… стыдно.

— Этот непрерывный стук, — сказала она, потирая виски. — Что это? Утонченная жестокость?

Кеннет непроизвольно бросил взгляд в сторону окна. Там, где еще только в мае королева поставила подиум, вот уже несколько дней плотники возводили помост недвусмысленного назначения.

— Мы оба знаем женщину, — ответил Кеннет, — которую этот стук достает куда сильнее, чем тебя или меня. В любом случае ты в этой комнате, в этом доме находишься добровольно.

С таким лицом на кого-либо другого он вылил бы ведро ледяной воды. Однако он, видимо, считал, что с нею сгодятся и более сильно действующие средства.

— Что он такое?

— Дворянчик, — тут же отозвался Кеннет. — Из новых. Вполне благополучный на вид. — Что означало — не воевал.

— Надо же, — сказала Аранта уже лишь с отзвуком былой злости, — и тут нашли.

— Где ж еще ему тебя искать? Он хотел бы говорить с тобой по поводу королевы.

Кто ты, к черту, такой, Кеннет аф Крейг, чтобы поучать меня — меня! — что и как делать?

— Почему бы ему не поговорить о ней с Рэндаллом? Ладно. Я приму его. Проще отдаться, чем отвязаться. Вели подать умыться.

Да, не воевал. И даже более того. Возможно, он был слишком молод для той войны. В первую минуту Аранта только изумлялась, что такое тоже называют мужчиной. При всем своем росте она все же привыкла, что мужчина должен быть хоть чуточку, но повыше. Миниатюрный блондин с волосами, хранившими следы щипцов, и пухлыми, как у девушки, губами, с этой уродливой игрушечной шпажонкой, в какую благодаря новой моде выродился славный боевой меч. Повернувшись анфас, молодой дворянин напомнил ей барашка. Агнец то бишь. К тому же, хоть это и смешно, Аранта терпеть не могла, когда дворянин, способный носить оружие, появлялся на людях в чулках и туфлях. С ее точки зрения, от подобной утонченности за версту тянуло содомитством. Всю свою жизнь страдая от предрассудков, сама она ни в коей мере не была от них свободна. Мужчине и воину пристойны сапоги. Рэндалл, например, таким образом ненавязчиво подчеркивал свою близость к армейским кругам, напоминая о силе, которая возвела его на престол. Голубой , шелковый камзол туго обтягивал узкую грудную клетку, а пышный узел новомодного галстука высоко задирал ему подбородок. Будь это ее подбородок, она бы им не гордилась.

— Маркиз Ферзен, к вашим услугам, миледи. Счастлив, что вы снизошли выслушать меня.

Про любого другого высокородного Аранта подумала бы, что тот издевается. Однако дело уверенно шло к тому, что через пару недель они будут крутить своими маркизетами и баронствами перед лицом Ее Величества. Поэтому ей не было ни смешно, ни досадно. Кукленок.

Кукленок волновался, но был безупречен. Очевидно, богат, очевидно, подвержен новомодным веяниям и, очевидно, не склонен скрывать своих предпочтений. Понятно, почему Кеннет расписался в невозможности вынести его вон на пинках.

— Насколько я понимаю, — начала Аранта, — мы с вами — два посторонних королеве человека. По какому праву вы желаете обсуждать между нами вопросы ее виновности?

Ферзен дернулся, словно она ударила его по больному.

— Я не… виновности, — сбился он. — Не позволите ли… наедине?

Кеннет за его спиной бровями изобразил вопрос. Аранта сделала ему знак уйти в его комнату.

— Понимаете, — сказал Ферзен, — Ее Величество осудили за государственную измену, но вы наверняка осведомлены, о чем между собой толкуют люди. Будто бы государственные дела тут ни при чем. А будто бы королю нужна свобода…

Частично так. И… хотелось бы знать, насколько велика эта часть. Бьется ли Рэндалл в силках своего собственного колдовства, обрекшего его на любовь, или же цинично развязывается с женой-якобы-ведьмой, чтобы пресечь слухи, могущие навредить ему самому? Спасать его или противостоять ему? Или спасайся, кто может? В любом случае — как?

— Что вам с того?

Допущенный в Белый Дворец на правах чьего-то там родственника, чтобы было с кем танцевать, Ферзен потерял голову на первом же шаге. В стране, где Венону Сариану звали Королевой Без Лица, он никогда не спутал бы ее ни с кем иным. В ее присутствии он терял дар речи.

— Ее волосы были подобраны наверх и скрыты под тюрбаном из страусиных перьев, крашенных в розовое. Казалось, облако зари свилось вокруг ее головы. Да что же это я? Разве можно назвать головой этот царственно прекрасный цветок на горделивом стебле шеи? Лицо прикрывала маска из сотен колючих серебряных звездочек и цветов. Да, в самом деле, это же был маскарад. Она смеялась. Должно быть вино… Хотя о чем это я, она была просто божественно весела. Платье на ней…

Аранта почти ничуть не сомневалась, что сейчас услышит подробное описание покроя, складок и вытачек, но Ферзен ограничился только:

— …было розовое.

— Я, — поколебавшись, он все же вымолвил это вслух, — люблю королеву.

Это, наверное, было не совсем то слово. Валери Ферзен боготворил королеву, он мог бы простоять ночь на коленях перед ее образом и обожать ее издали, он мог бы отдать за нее жизнь или умереть, не видя ее хотя бы неделю, но едва ли его голову посещала мысль переспать с ней. Даже сейчас он задыхался, говоря о ней. Он писал ей стихи, которые она «находила сносными, если их немного доработать». Она ему была — образ на щит, цветная лента на рукав, но едва ли женщина, требующая удовлетворения и способная родить ребенка. Равно как и сама Венона Сариана, вскружив голову этому мотыльку и обратив его в своего адепта, вряд ли хоть в чем-то сравнивала его с блистательным Рэндаллом, воплощением мужественности и зерцалом рыцарства. Аранта не сомневалась в том, что спроси она королеву об окультуренном, как садовая изгородь, выполосканном в духах Валери Ферзене, услыхала бы в ответ: «Да. Знаю. Хорошо, что такие есть. Наличие таким образом ориентированных молодых кавалеров подтверждает наши успехи на избранном пути. Однако меня бы больше обрадовало, будь их сто».

— Вы говорите смелые слова, — произнесла Аранта ни к чему не обязывающую фразу, выигрывая время, чтобы собраться с мыслями.

— О, разве трудно мужчине быть смелым на словах? Впрочем, вероятно, трудно, раз все те, кто величал ее законным титулом и кланялся ей при дворе, стыдливо отошли в сторонку, своим молчанием подтверждая творящееся зло, и никто не возвысил свой голос в защиту дамы? Разве могут оставаться чистыми моя совесть и честь, и какова будет мне цена, если я ничего для нее не сделаю?

Совесть и честь. Какие смешные забытые слова. Никто не совершает хорошие или плохие поступки потому, что сам он хорош или плох. Все дело — в интересах.

— Что вы, во-первых, можете сделать? Во-вторых, почему вы говорите это мне? И, в-третьих, какой вы ожидаете награды?

— Возможность Ее Величества продолжить то, что она творила в этой стране, есть в моих глазах гарантия против жестокости, дикости и мрака. Луч красоты, скользящий по поверхности зловонной лужи. Некий движитель надежды. Заменить королеву будет невозможно, вы это понимаете? Она прекрасна, — добавил он укоризненно, словно упрекая ее, Аранту, в том, что она не так прекрасна. — Все это, — он обвел руками Белый Дворец вокруг себя, — без нее невозвратно зачахнет. Лучше развлекаться лентами, чем казнями, вы не находите? Вы спрашиваете меня, что я могу сделать для нее, помимо пустой болтовни? Я спрашивал себя о том же. Я хотел бы убедить вас, поскольку, как говорят, никто не имеет здесь более весомого слова. — Ферзен двинул подбородком, словно галстук натирал ему кадык, и попытался нашарить шпагу на поясе. Непривычные пальцы соскользнули. — Убить вас, если окажется, что в вас — корень зла.

Белокурый пижон с губками бантиком. Единственный мужчина в стране.

— Вы скорее всего не успеете, — сказала ему Аранта, изумляясь ноткам сожаления в своем голосе.

— Я не верю в защитные свойства этого… вашего дара.

Она глазами показала через его плечо. Портьера еще чуть колыхалась. Кеннет стоял возле, бесшумный и смертоносный, лезвие метательного ножа ныряло меж его пальцами словно серебряная рыбка в подводных зарослях. Солдат-ветеран против мальчика, который и мыши-то на своем веку не раздавил. Ферзен и на дюйм не обнажил бы стали.

— А у моей госпожи нет верного пса, — с горечью сказал он.

Собственная судьба его, кажется, совсем не волновала. На своем веку Аранта встречала такое куда реже, чем о том поется в песнях.

— Вам нечем мне угрожать, — подвела итог Аранта. — Тем не менее… я не буду вам мешать. Я не желаю знать, чьей преданностью вы воспользуетесь и кому заплатите деньги. Если вы готовы на все, постарайтесь хотя бы, чтобы из этого «всего» хоть что-нибудь вышло.

Повинуясь ее знаку, Кеннет убрал нож. Никто не помешал обалдевшему Ферзену откланяться.

— Слышал? — спросила она, глядя, как колышутся портьеры, сомкнувшиеся за спиной гостя. — Творится зло.

— Разве оно творится впервые?

Аранта оставила его без ответа. Провокатор чертов. Не предложи он ей молока с водкой, не растревожил бы душу. Не вылезла бы она сюда, не вляпалась… Ни во что особенно она, правда, и не вляпалась. Никому ничего не обещала. В пору чувствовать себя в безопасности.

— Ты расскажешь о нем королю?

— Нет, — задумчиво отозвалась Аранта. — А вдруг у него получится?

Она позволила Птармигану бесследно потеряться в толпе. Обеспечив мать, нарисовав ей домик и садик в соответствии с собственными представлениями о счастье, она отстранилась, позволив уверить себя в том, что той проще и безопаснее жить, ничем не связанной с королевской фавориткой, с ведьмой, сегодня — всесильной, а завтра — кто знает. И если быть до конца с собою откровенной, она бросила Уриена Брогау одного в его смертельно опасном пути на проволоке, над ледяной бездной королевской паранойи. Судьба Веноны Сарианы вызывала ее участие. Как далеко она способна зайти в этом своем участии? Когда именно это станет называться изменой?

Пользуясь остатками своей власти, Венона Сариана запретила пансионеркам посещать ее. Вероятно, никто из них не был достаточно силен характером, чтобы не напоминать о страшном. Королева, замкнувшаяся в спокойное достоинство, не желала видеть ни слез, ни истерик. «Ой, да как же мы без вас! Ой, да что же с нами будет!» Чего доброго, ей бы еще пришлось их утешать. Разумеется, рядом с ней неотлучно находилась Кариатиди со своим мнением о Рэндалле Баккара, которое с момента их первой встречи не улучшилось ни на йоту. Разумеется, охраняли ее так строго, что и мышь бы не проскочила с напильником. Или с отравленной иглой. А вот что никак само собой не разумелось, так это то, что Аранта проходила к ней беспрепятственно. Разве что только депрессарио поглядывала на нее, мягко говоря, неодобрительно.

Как и требовал момент, перед Веноной Сарианой предстал уже совсем другой человек. Рыдать на груди невинно приговоренной особы королевской крови, причитая о своем сожалении, было бы, пожалуй, манерой безусловно дурного толка. Покои Веноны Сарианы были обращены к саду, раздражающий стук сооружаемого эшафота почти сюда не доносился, и их ежедневные встречи проходили под девизом «Поговорим об отвлеченном». Их беседы затрагивали в основном педагогику, принципы построения общественных структур, формы, принимаемые религией. Темы, в которых Аранта предпочитала молчаливо внимать. Пригодится, говорила королева. Пили каф. Избавленные от тягостной необходимости сохранять фигуру, поглощали с необъятного блюда нежнейшие бисквиты. Венона Сариана курила. Ни разу в жизни Аранта не видела ее раскладывающей пасьянс.

— Я знаю, — сказала та при виде Аранты. — Скоро. В конце концов, это будет знаменательный день. Надо обдумать, что надеть.

— Вы всерьез полагаете, что он доведет дело до конца?

— Дорогая моя, сквозь какие очки вы на него смотрите? Я мешаю ему с любой точки зрения. Чернь считает меня ведьмой, буржуазия полагает, будто я разоряю ее, высокородные винят в растлении дочерей. Все то же самое, а плюс к тому он хочет жениться на вас. Едва ли для кого-то это тайна.

— Вы, — осмелилась Аранта, — никогда не думали о побеге?

С великолепным пренебрежением Венона Сариана пожала плечами.

— Нет. А зачем? Разве что принц на белом коне за мной примчится, в чем я изрядно сомневаюсь. Побег уничтожит мое реноме. С эшафота я по крайней мере буду взирать на него сверху вниз. Я, невинная жертва. Видите ли, в этом положении я могу рассчитывать хотя бы на моральное удовлетворение. Между нами, еще одна причина от меня избавиться. Мое присутствие не позволяет ему без помех собою любоваться.

«Если бы ты в самом деле знала, насколько весома эта последняя причина! И этот брак, ради которого тебя казнят… Ведь он вершится ради той же цели. Чувствовать себя победителем — всегда. Победителем слабых женщин? Ну, в данном случае женщины хотя бы сильные. Мое замужество — это моя ликвидация».

— Почему бы вам в кои-то веки не надеть красное? — вслух предложила она. — Кто имеет большее право носить королевский цвет?

— Благодарю, — ответствовала Венона Сариана с неподражаемым сарказмом. — Я высоко ценю ваше предложение. Однако ни под страхом смерти, ни даже перед ее лицом я не надену цвет, который мне не идет.

— Белое, — сказала она минуту спустя, не то с хищной улыбкой, не то с мечтательной. — Это усекновение главы. На белом кровь будет смотреться драматично. Если я в этом участвую, это должно быть мое шоу. Надо покрасить волосы в черный цвет и сделать высокую прическу. Они ведь будут смотреть на шею. И маска…

— Стоит ли еще больше дразнить гусей? — рискнула вмешаться Аранта.

— А чем я рискую? Едва ли возлюбленный супруг осмелится отдать меня на растерзание возмущенной толпе.

Венона Сариана указала на комод справа от себя, где под расставленными цветами покоилась на шелке драгоценная маска из прозрачного, как вода, стекла. Давно, стало быть, заказала, да некуда было надеть.

Маска не выглядела похожей на Венону Сариану. Она вообще ни на кого конкретно не была похожа, будучи в своем округлом правильном совершенстве абсолютно лишена индивидуальных черт. Казалось, надеваясь на лицо, она сама отливает его в свою форму. Маленький женский секрет, который не позволит мышцам предательски дрогнуть. Эшафот обращен на восток фасадом. Благодаря свойствам стекла, свет отразится, и вместо лица королевы возбужденная публика сможет увидеть только слепое — и слепящее! — пятно. Все равно что смотреть на солнце. А если пойдет дождь, мероприятие скорее всего перенесут. Нельзя же портить народу событие. Не каждый день королев казнят.

— Что? — рассеянно переспросила Аранта, осознав, что Венона Сариана обращается к ней. — Прошу прощения…

— Как ты можешь здесь жить? — повторила королева. — Я — ладно. Мое положение ограждает меня от соприкосновения с этой косностью, дикостью, злорадством, которые обращают в ничто все, что хоть сколько-то от них отличается. Ну, ограждало достаточно долго. Я с детства привыкла жить за стеклянной стеной, находиться на виду, изображать собой фетиш и быть в то же время вне досягаемости. Но… каково это — ходить меж ними каждый день, отравляясь источаемой ими ненавистью и злобой? Быть уязвимой для предательства, лжи, пожелания зла? Когда я смотрю на них, мне кажется, будто по вашим улицам беспрепятственно расхаживают злобные безумцы. Вас косят чумные болезни. Вас сотрясают припадки религиозных помешательств. Простой плод человеческой фантазии объявляется вашими патриархами либо священным и неприкосновенным, либо омерзительным в своем святотатстве, в зависимости от их корпоративных интересов, тогда как он есть не больше, чем он есть. Вы отнимаете жизнь за пустое слово! Вы жжете заживо талантливых людей. Когда ты выходишь из своих стен, не чувствуешь ли ты затылком камень, сжатый рукой оборванного подростка? Не прожигает ли тебе спину завистливый взгляд? Что ты делаешь, когда посягают на твою жизнь, честь, достоинство и заставляют рядиться в их серость, потому что иначе — смерть?

— Убиваю, — в странном спокойствии сказала Аранта. Венона Сариана сняла очки и положила их рядом на стол. Без них ее напряженные глаза показались Аранте невыразительными.

— Ты хочешь сказать, даже тебе, чтобы жить здесь, надо научиться дышать этими миазмами разложения? Перестроить метаболизм в соответствии с испарениями этого merde?

Аранта тщательно взвесила ее слова. Почему-то было чрезвычайно важно правдиво и правильно ответить на этот вопрос.

— Вы никогда никому не причинили вреда. Поэтому вы и представить себе не можете, каковы должны быть в вашей ситуации адекватные действия. Вы не можете представить себя совершающей нечто, соответствующее ситуации, в какой вы оказались. Я… да, я нанесу упреждающий удар, если полагаю, что он необходим. Я вполне могу представить, что мне придется солгать, украсть или убить. Но я не испытаю при этом ни отвращения к самой себе, ни жалкой обессиливающей ненависти. Видите ли, Ваше Величество… для меня это будет в порядке вещей. Я могу убивать их, но ненавидеть и презирать… Кто бы я ни была, я часть этого. Кто сказал, будто я никогда не испытаю тех же чувств, того же отвращения, того же бессильного страха? Ненависть преломляет перспективу. Нечеткое же видение порождает слабость. Я считаю, моя жизнь стоит того, чтобы за нее постоять.

— Ненависть без сопротивления против сопротивления без ненависти? — усмехнулась королева. — Философская бездна, моя дорогая. Вы в самом деле хотели бы сюда окунуться?

— Нет. — Аранта покачала головой, живо представив себе, какой она оттуда выберется изжеванной и уничтоженной, — Разве будет польза?

— Вы безнадежно неинтеллигентны, моя милая, — заключила Венона Сариана. — Но, возможно, вы выживете.

И почему-то Аранте не захотелось с ней спорить.

14. НОЧНЫЕ ГОСТИ БАШНИ

Ночь была так тиха, что казалась бездыханной. Звезды мерцали над башнями и глубокими ущельями улиц так высоко, что человек со слабым зрением мог лишь догадываться об их существовании. Луна, Небесная Королева, плыла меж ними, жеманно подбирая краешек юбки.

Мертвая, напряженная тишина стояла даже в тех кварталах, куда горожане в это время суток искони стекаются удовлетворять тайную страсть к пороку. Таков был указ короля. Сегодняшняя ночь должна была вершиться благочинно. Никаких происшествий, никаких пьянок-гулянок, без позорного пьяного визга. Страна расставалась со своей королевой. То, что она сама ее убивала, было лишь досадным нюансом, способным отыскать себе дорогу не во всякое сознание. Тем более требовалось проявить хороший вкус.

А потому хозяева засветло закрыли свои заведения, в домах погасили свечи, и лишь большой колокол, именуемый Епископом, размеренно отбивал время, напоминая о скорбях земных, да ночная стража, усиленная вооруженными отрядами, патрулировала улицы, проверяя, насколько неукоснительно исполняется королевский указ. Если бы Красной Ведьме вздумалось прогуляться по улицам в эту ночь, она непременно задала бы себе вопрос: насколько в действительности беспомощным мог быть Рэндалл в ночь, когда одичавшая толпа осадила Белый Дворец, если сегодня, по одному его слову, город, вопреки естественному для греховной человеческой породы хаосу, застыл в оцепенении и немоте.

Патрулировали группами по пять человек. Вполне достаточно, чтобы справиться с любым смутьяном. Знатные господа, постоянно проживающие в столице или въезжающие сюда по какой-либо надобности, имели право держать при себе для личной охраны себя и домочадцев не более двух мечей, то есть вооруженных слуг. Вопреки легендам и сказкам, повторяемым при свете камина, молодцы, способные в одиночку раскидать пяток профессиональных вояк, встречаются чрезвычайно редко. А если бы подгулявшая охрана двух-трех феодалов объединилась в своем стремлении дать стражам порядка полновесной сдачи, это позволило бы Рэндаллу Баккара снова-здорово завести разговор о мятеже. Посему все частные охраны имели на этот счет весьма подробные и обязательные к исполнению инструкции. В искоренении на территории Констанцы принципа «мы дрались вместе» Рэндалл преуспел вполне.

Добрые люди этой ночью по улицам не шатались. Пьяные песни не оглашали округу. Нищие, грабители и убийцы сидели в своих норах, безнадежно списав эту ночь в убыток. Девицы в веселом квартале, как в детстве, шептались при погашенных свечах, передавая из уст в уста страшные истории и вздрагивая от звуков колотушки ночного сторожа, особенно пронзительных в этой полной вынужденной тишине. Солдаты городского гарнизона в казармах были трезвы и готовы в мгновение ока вылиться на улицы.

Добрые люди, стало быть, по улицам не шлялись. И те, слабо позвякивавшие железом, поодиночке и молча выводившие лошадей из темных подворотен, стекающиеся, как ручьи, к широкому конному проезду и прячущиеся там, за углами, в нишах ворот и в арочных проемах, едва ли причисляли себя к честному люду. Кони их были темной масти и бесшумно ступали по мостовой копытами, обмотанными тряпками. Длинные плащи надежно скрывали от лунного света блеск стали. Замирая в укрытии, эти ночные хищные птицы накрывали плащами лошадиные головы, и выученные кони, огражденные таким образом от внешних страхов и соблазнов, стояли спокойно и тихо, сливаясь с ночью, и, казалось, сами затаивали дыхание. Судя по пластике, все эти таинственные тени были вооружены до зубов.

Ожидание тянулось не слишком долго. По булыжнику прогрохотал многочисленный вооруженный отряд. Пики с флажками, устремленные в небо, на долю секунды взблескивали в дорожке лунного света. Руки лежали на рукоятях мечей. Судя по всему, они готовы были встретить любое сопротивление. Тени, притаившиеся за углами, пропустили отряд беспрепятственно, и когда производимый им шум угас далеко за множеством углов и поворотов, повинуясь слабому, но внятному свисту, вышли на широкую улицу, размотали конские копыта и выстроились в колонну по двое. Причем проделали они это так скоро, что стало ясно — собравшись вместе, они представляли собой единое целое. Все построение в кромешной тьме заняло не более полуминуты, после чего, подчиняясь все тому же свисту, колонна, высекая подковами искры и, кажется, теперь уже вовсе не таясь, удалилась в направлении, противоположном тому, куда проскакала предыдущая команда.

Конная группа, ни от кого уже не прячась и, более того, словно нарочно выставляя себя напоказ, остановилась перед воротами приземистого сооружения, украшенного, или, вернее, изуродованного нелепыми разновысокими башнями. Впрочем, таковыми оно виделось случайным прохожим и гостям столицы при свете дня. Ночью громада Башни, опоясанная двойной стеной, производила более величественное впечатление. Уже хотя бы тем, что черный базальт сливался с ночью, отчего государственная темница выплывала из тьмы так же внезапно, неотвратимо и безнадежно, как в конце пути перед человеком возникает смерть. Широкой дорогой, ведущей к полукруглому зеву ворот под низкой аркой, без нужды старались не ходить. Место слыло дурным. Тюремные кареты и эскорты носились здесь сломя голову, и простого человека стоптали бы, не заметив. Так ему и надо, пускай сам бережется. И неведомо еще, зачем приспичило ему под каменными стенами без дела шляться. Потому береглись, передавая из уст в уста еще приукрашенные страшные сказки. Достаточно было того, что угодившим сюда свидания с близкими уже не дозволялись. После , того, как за их спинами смыкались эти тяжелые створы, их видели лишь комендант, охрана и тюремный капеллан. Последний передавал их уже в руки Богу. Поговаривали также, что многие предпочли бы гордое мгновение эшафота, чем пожизненно кануть в каменные колодцы этого чудовищного ублюдка: самодержавного интереса династии Баккара.

Впрочем, это была темница для знатных. Чернь содержали в вонючих полуподвалах окружных уголовных тюрем и вешали пачками, без затей.

Видимо, прибывший отряд здесь ожидали, потому что едва копыта передовых коней ступили на подъездную площадку под барбаканом, нависшим над воротами, как брови а над сумрачным взглядом, смотровое окошко с лязгом отскочило. Привратник, бросив беглый взгляд по верхам касок и пик, с усилием повернул запирающий брус, створы, окованные железом крест-накрест, разошлись, и отряд прогрохотал во внутренний дворик, освещенный факелами, меж двумя стенами. Поднялся ветер, факелы чадили. Тот, кто следовал последним, обернулся, рисуя клинком блистающую спираль, и привратник, заложивший брус за его спиной, рухнул наземь с перерезанным горлом. Тот, кто нанес удар, стремительно спешился, подхватил тело под мышки и оттащил в караульную будку. Конь его, приученный ходить в общем строю, последовал за остальными. Сам убийца встал вместо привратника. Акт совершен настолько молниеносно, что никак не сказался на обстановке. Словно испокон веков на этом месте стоял этот человек, а не тот.

А кавалькада все так же невозмутимо приближалась к следующим воротам, где, ожидая их, уже подымали решетку. Несколько секунд колонна втягивалась, пригибаясь в седлах, под низко нависающие над головой тяжелые заостренные брусья. Слепые бойницы, заложенные кирпичом так, что остались только ниши, пялились на них, пока они миновали туннель. Стены, все в бородавках соляных наростов, отвечали факельному свету влажным блеском, и пахло дымом, застоявшимся в сыром и тесном помещении. Изнутри Башня выглядела куда меньше, чем снаружи: такова была плата за толщину стен и укрепления.

Лебедку подъемного механизма обслуживали двое: один монотонно водил по кругу слепую белую клячу, второй стоял обязательную стражу. Того, кто был при оружии, снял свистнувший с арбалета болт. Второму, прижав к горлу мизерикорд, сказали на ухо только одно слово:

— Кордегардия?

Еще один из пришлых взял под уздцы белую клячу. Решетка медленно опустилась, и новый привратник начал по одному, избирательно снимать со стен факелы и затаптывать их ногами. Стало темнее.

Кордегардию угадали издали, по голосам, отблеску факелов на плачущих стенах и стуку игральных костей. Коротала часы свободная смена. К выходу во двор довольно близко. Башня изначально строилась не как убежище, а как тюрьма. Мизерикорд немедленно поставил точку в жизни проводника, и дальше шли на цыпочках, преступая через труп. История этого вторжения писалась лаконично. Кровью.

Со свободной сменой также покончили быстро, без капли своей крови, хотя и не без возни: все ж таки оружие у тех стояло под рукой, в пирамидах вдоль стен. Дело решили арбалеты: пока еще те, защитники, похватают свои пики, годные лишь узников древками охаживать. Тяжелые каменные стены превосходно гасили звук. В клетке в глубине кордегардии вскочил на ноги вельможа, прижимая к груди скованные руки. Сегодняшний ночной арестант, еще утром перед лицом королевского правосудия лепетавший, что произошла нелепая, досадная ошибка…

— Господа, — вскричал он, — я счастлив… я поддержу и словом, и силой моих мечей…

Он не успел. Болт опрокинул его навзничь. Стрелок, не сводя с хрипящей жертвы неподвижного взгляда, поцеловал арбалет:

— Что за славная штука!

— Что дальше? — спросил капитан, тот, что подавал команды свистом. Теперь, когда железный кулак отряда немного разжался, в его середине обнаружился «пассажир» — высокий худощавый человек в капюшоне, оставлявшем видимыми только очертания губ, и в нейтрально-темном плаще, под которым, очевидно, не было и намека на доспех.

— Осталась еще стража на этажах, — откликнулся он. — Немного. Это уже не задача. Пошлите ваших людей, пусть найдут мне коменданта, и давайте спустимся во двор. С минуты на минуту должна пожаловать смена. Если она не войдет в Башню или, хуже того, сумеет отсюда выйти, считайте, что мы пришли сюда зря.

И вовремя. Наружные, запираемые брусом ворота грохотали под чьим-то кольчужным кулаком.

— Отойдите в сторону, милорд. Вы нам мешаете. Человек в капюшоне отошел на лестницу, ведущую со двора на нижний ярус Башни, и остановился там в густой тени. Дело, которое он делал, было, видимо, важнее, чем возможность проявить личный героизм. Другой вопрос, возможно, он и не считал это героизмом.

Получив приказ, воротный страж повернул брус и растолкал тяжелые створки. Отряд вновь прибывших промчался мимо него, как будто его и не было, нырнул под решетку, гоня перед собой перепуганное, полуоглохшее эхо. Подождав, покуда все они, до единого втянутся в затененный двор, тот, кто состоял при кляче, обрубил трос, и решетка рухнула, влекомая собственным весом. Сменившийся отряд, возвратившись в родные стены, оказался заперт в собственном дворе, где из-за каждого угла, из каждой тени брызнули стрелы. Оставшихся добили ножами. Через какие-нибудь четверть часа мощенный булыжником двор устилали тела в черном — в цветах королевской стражи. Посреди побоища, ко всему равнодушная, понуро стояла белая кляча.

Там, где они проходили, косила свою ниву смерть. В подземельях и на этажах Башни были камеры, представлявшие собой нечто вроде зарешеченных ниш: углубления в кладке или просто естественные неровности скалы основания. Привлеченные неурочным светом и лязгом железа кандальники и безумцы, а чаще всего те, кто совмещал в себе оба этих качества, обглоданные грязью и болезнями, что развиваются в темноте, поднимались с гнилой соломы настолько, насколько им это позволяла длина цепей. Болты и пики не сделали для них исключения, разя без пощады и без каких-либо объяснений. Принцип, очевидно, у нападавших был один: кто видел нас — умри.

С другой стороны, это можно было бы рассматривать как ограниченное временем милосердие. Можно было и никак не рассматривать, поскольку спешка не позволяла.

— Насколько, — спросил человек в капюшоне, — все это оправданно?

Капитан рядом с ним икнул.

— У меня строгие инструкции, — пояснил он, — касающиеся в первую очередь вашей безопасности, милорд. Вопреки тому, что вы сами об этом думаете. Таково условие, на котором я здесь с вами. И, между нами, таковы вонючие правила этой дерьмовой игры.

Оба на мгновение остановились, и какое-то время казалось, что вот сейчас вояка снисходительно потреплет «милорда» по плечу. Однако уже занесенная его рука внезапно опустилась под пристальным взглядом визави, а секунду спустя из глубины коридора послышалось:

— Нашли коменданта! Передайте капитану… Скажите милорду…

«Милорд» круто развернулся на месте, плащ взлетел, захлестнув ему ноги. Капитан последовал за ним. Видимо, в его личные инструкции входило ни в коем случае не оставлять «милорда» одного.

Стол. Стул. Чахлый свет факела, снятого со стены в коридоре. На лице старика, поднятого среди ночи, узнаваемое выражение человека, которого подчиненные подвели самым роковым образом. Циник, привыкший к тому, что на его глазах люди ежедневно сходят с ума. Один против полной комнаты вооруженных людей.

— Милорд?

Человек в капюшоне взглядом отодвинул с дороги своего капитана.

— Мне нужен узник, — сказал он.

— Естественно, — с сухим смешком отозвался комендант. — Не клады же вы здесь копать задумали. А почему только один? Зачем мелочиться?

— Милорд, — дернулся капитан, — мне не нравится его тон.

«Милорд» не обратил на него внимания.

— Мы, разумеется, в состоянии вскрыть каждую камеру. Равно как и перелистать ваши регистрационные записи. Но если вы добровольно отдадите мне ключ и проводите до нужной камеры, выйдет быстрее, и я буду вам признателен.

— И, вы понимаете сами, сэр комендант, — снова вмешался капитан, — мы вынуждены будем убить всех узников, которые увидят наши лица, услышат наши голоса и впоследствии смогут опознать нас перед королевским судом.

— Жестокий принцип вашего выживания мне очевиден, — задумчиво произнес комендант, пододвигая себе стул и садясь. — Сколько у вас людей?

— Достаточно, — сказал человек в капюшоне, — чтобы до рассвета творить здесь все, что нам вздумается.

— Вы честолюбивы? — неожиданно спросил тот.

— Думаю, да. — Человек, возглавлявший вторжение, позволил себе быструю усмешку.

— Храбрый молодой человек, — сделал свой вывод комендант. — На руках — перчатки, по рукам не определишь, но — достаточно молодой, судя по походке, осанке и рисунку губ. Вдобавок честолюбивый. Все вы думаете, что способны съесть политику, а в результате она всегда жрет вас. Люди вашего типа слишком часто становятся моими гостями.

— Не сегодня, — мягко поправил его «молодой человек».

— Кто знает. Вероятно, по пути сюда вы уже видели, во что Башня превращает людей вашего сорта. Поверьте, когда их сюда привозят, в массе своей все они весьма незаурядны. Когда я был в вашем возрасте, я совершал подвиги, любил юных красавиц и не мечтал возглавить самую зловещую из королевских темниц. Вы не женщину, случайно, ищете?

— Неужели здесь содержат женщин? — надо сказать, прозвучало это не слишком удивленно.

— Значит — нет? Я, право, надеялся с удовольствием сообщить вам, что принцессы Амнези нет в моих стенах, и ваш рейд пустой. Разве не она сегодня самая модная узница?

— Меня не интересует принцесса Амнези, — сказал человек в капюшоне. — Не настолько. Приступайте, капитан. Отыщите мне личные дела. Там должны быть отмечены номера камер и переводы, если они были.

Капитан окинул взглядом стол с неряшливыми следами ужина, поднял край скатерти, запятнанной вином, убедился в отсутствии потайных ящиков. Прошел комнату наискосок, кинжалом взломал нехитрый замок узорчатого шкафа. Из распахнутых створок пахнуло старой плесенью и все тем же вином, которым, видимо, комендант скрашивал себе однообразные будни.

— Ха-ха, — вредно сказал комендант. — Разве я — монастырский писака? Все их имена здесь! — Он постучал себя по лбу согнутым пальцем. — А дела их валяются где-нибудь в приказе, где чиновники стирают с них пыль. Как думаете, за что я получал жалованье при трех королях? За то, чтобы посылать молодчиков вроде вас туда, где им самое место!

— У него нет родственников в городе, — вполголоса доложил «милорду» его капитан. — Мы не можем на него надавить. Разве что прижечь его…

— Я старый человек, — заявил комендант. — Мое сердце не выдержит боли и остановится в самый неподходящий для вас момент. Вы только зря потеряете драгоценное время. А чем еще вы можете меня застращать? Что вы способны мне предложить? Я видел вас и слышал ваши голоса. Я в состоянии опознать вас перед лицом королевского правосудия. Уж не думаете ли вы, что я куплюсь на лживое обещание оставить меня в живых теперь, когда я уже почти готов назвать ваше имя?

Узловатый палец почти уперся в грудь человека в капюшоне.

— Вы, может, думаете, будто эта штука на лице надежно защищает ваше инкогнито? Ничего подобного! Я обязан знать тех, кто так или иначе может скоро пожаловать ко мне в гости. Мне знакомы эти губы. Этот повторяющийся в поколениях рисунок в свои времена сводил с ума королев. Честное слово, юноша, подвизались бы вы лучше на том поприще!

— Мне нужен Константин Брогау, — прямо сказал человек в капюшоне.

— О да. Разумеется. Довольно умно. Сегодня ночью ожидались попытки освобождения совсем другой узницы. Не повезло бедняжке принцессе Амнези. Никто не ценит ее так, как вы цените своего брата, Клемент. Ну так на чем мы с вами договоримся? Я открою вам его камеру, а вы прирежете меня на ее пороге?

— Я думаю, — сказал «милорд», — мы с вами сторгуемся. Вы открываете мне камеру Константина Брогау и передаете его мне, невредимого телом…

— …ну это уж как получится, — хихикнул комендант.

— А я избавляю вас от смерти на дыбе Рэндалла Баккара по обвинению в преступном сговоре с врагами государства, — заключил человек в капюшоне. — Я угрожаю вам тем, что в противном случае оставлю вас в живых.

Некоторое время комендант смотрел на него, посерьезнев лицом.

— Послушайте моего совета, — сказал он. — Если собираетесь впредь заниматься чем-то подобным тому, что вы делаете сегодня ночью, отпустите бороду и усы. Вы что же, думаете, ваше положение делает вас неприкосновенным? Я не зря толкую вам про ваши губы. Они вас погубят. Когда я назвал вас Клементом, они против вашей воли сделали такое движение, что я теперь скажу ваше настоящее имя совершенно однозначно. Как будто вы сами мне представились. Бог мой, я прочитал по вашим губам уйму увлекательных вещей. К сожалению, я никак не могу их использовать. Ну и как? Вам по вкусу командовать взводом убийц?

— Мое предложение останется в силе еще пару секунд.

— Я требую смерти от вашей собственной руки.

— Об этом не может быть и речи. Мой помощник несравненно более опытен в делах такого рода и не доставит вам тех неудобств, каковые вы могли бы претерпеть от меня.

— Плевать я хотел на вашего помощника! Я вам хочу доставить неудобства! Я дворянин, мне претит мысль о смерти от руки наемника или слуги. Я ваши глаза хочу видеть, когда вам придется выбирать между чистотой рук и смелостью замыслов! В конце концов, вы требуете от меня измены служебному долгу. Это стоит дорого. Извольте заплатить указанную цену.

— Хорошо, — медленно согласился «милорд». — Если я буду удовлетворен, я сделаю это сам.

Комендант встал, при этом движении у него обнаружилась одышка. Перебрал ключи в связке на поясе.

— Этот, — сказал он, сощурившись. — Или похожий?

— Все возьмем! — Лапа капитана сомкнулась на связке и сорвала ее. — Хватит цирк устраивать.

Старик-комендант пошатнулся, руки солдат подхватили его под локти.

— Благодарю, — съязвил он.

Прошли по коридору, спустились, поднялись гуськом по лестнице, более всего похожей на случайную трещину в кладке стены. За какими-то из дверей, вмурованных в стены, царила мертвая тишина, в другие, почуяв, что что-то творится, узники стучали изнутри.

— И эту вы бы взломали? — веселился комендант. — Что, может, и эту? Ну, здесь вы бы потратили немало сил. И здесь? Разве что пришли бы с тараном.

Казалось, в его сопровождении они не менее чем дважды обошли по периметру всю Башню. Заметно сереющее в бойницах небо напоминало о том, что остаются не часы — минуты.

— Вот, — сказал комендант, останавливаясь у подножия длинной винтовой лестницы. — Согласно приказу из уст короля, услышанному без малого всей Констанцей. На самой верхушке башни, с клочком неба в окне, без иного света, без свиданий, без принадлежностей для письма. Я туда не потащусь. Надо — отпирайте сами.

Человек в капюшоне потянулся было за ключом, но капитан опередил его. Должно быть, ему стало обидно, что не он диктует тут условия.

— Кто его знает, — сказал он, имея в виду коменданта. — Мы ж не видим с этой стороны, какое лихо там заперто. Может, тот, за кем мы пришли, а может — затхлые газы, от которых мы все тут поляжем. Я отвечаю за вашу жизнь. Эй! Поди сюда!

Он протянул ключ от двери одному из своих людей.

— Поднимись и открой! Скажи милорду, что мы пришли за ним. Нет. Ничего не говори. Ты не уполномочен.

Несколько секунд все стояли у подножия и слушали, как брякают под ногами посланца плохо пригнанные ступени. Дверь приоткрылась лишь после того, как он налег на нее всем своим весом. Оттуда никто не появился, только раздался какой-то слабый нечленораздельный звук.

— Он… не выходит, — немного растерянно сказал сверху солдат, видимо, сроду не сиживавший взаперти, кроме как на гауптвахте. Это, наверное, был первый момент, когда дело пошло не по плану.

— Ты… И ты! Помогите милорду выйти. Вынесите его, если что… Кто знает, может, — капитан бросил на коменданта, представлявшегося ему, без сомнения, мерзким стариком, подозрительный взгляд, — это не та камера? Или он болен?

— Не без того, — сказал комендант. — А кто здоров? Здесь кругом одни сумасшедшие. Я не имею в виду Башню.

Втроем, после продолжительной борьбы, сопровождаемой неясными выкриками, солдаты выволокли на крохотную лестничную площадку упирающегося молодого человека с ввалившимися глазами и обросшего редкой клочковатой бородкой. Слипшиеся в сосульки волосы спускались ниже лопаток. Человек в капюшоне прикусил губу, положил ладонь на перила и сделал шаг наверх.

— Кусается, сукин кот, мать его…

Узник, почуяв, что хватка ослабела, ринулся обратно, в спасительную тесноту и темноту. Его едва успели схватить за щиколотки, он упал, но, извиваясь, продолжал попытки зарыться в соломенную труху, и снова завязалась ожесточенная борьба.

— Это называется агорафобия, — пояснил с видом знатока комендант. — Боязнь открытого пространства. Такой сам за собой дверь запрет да еще сам себя на цепь посадит. То, что я называю узником, доведенным до идеального состояния.

В этот момент, по-видимому, чаша терпения человека в капюшоне переполнилась. То есть до сих пор ему хватало выдержки оставаться высокопоставленным милордом, мозгом операции и ее заказчиком, обманчиво беспомощным и огражденным от стрел и клинков чужими кольчужными спинами. Капитан едва успел посторониться с дороги, когда он с остановившимся взглядом ринулся по лестнице вверх. Те трое, навалившиеся узнику на спину, просто рассыпались в разные стороны. Эффект, невзирая на все их брони, был такой, словно в них въехала осадная башня.

— Огня! — потребовал милорд, одновременно срывая с головы капюшон и поднося к лицу поспешно переданный факел. — Посмотри на меня, Константин!

Присутствующие завороженно уставились на резкие черты и коротко остриженные темные волосы, обрисовывавшие красивую линию лба. Константин дернулся и всхлипнул в руках, сгребших его за грудки. Милорд встряхнул его, добиваясь, чтобы узник сфокусировал взгляд.

— Вспомни меня! — сказал он настойчиво. — Разве со мной тебя хоть кто-то обидит? Хватит довольствоваться малым. Пойдем со мной, тебя ждет все небо и все солнце в мире. Все просторные поля, все женщины, все Клеопатры, Гвиневеры и Прекрасные Елены — вспомни, как я рассказывал тебе о них и как ты слушал!

Константин рванулся всем телом прочь, удерживавшая его гнилая ткань лопнула, он опрокинулся на спину, вывернулся набок, весь мелко дрожа и беззвучно плача с широко открытыми глазами.

— Не трогайте меня, — тихо попросил он. — У меня есть мое окошко. Я сижу так тихо… Меня тут никто не трогает. Мне обещали…

От подножия лестницы раздались жидкие аплодисменты.

— Ах, как вы, оказывается, можете быть патетичны, — сказал комендант. — В принципе в качестве лекарства я бы порекомендовал цирюльника, хороший стол и дорогую шлюху. Некоторым помогает, если есть характер и воля к жизни. — Он презрительно окинул взглядом жертву собственного содержания. — Вы продешевили. Я-то знал, в каком состоянии товар.

— Я еще не расплатился, — ответил милорд, поднимаясь с колен.

Ступеньки заскрипели под весом капитана.

— В любом случае, милорд, нам надо очень быстро отсюда убираться. Ночная смена у Белого Дворца скоро спохватится, что ее не меняют.

Он с омерзением поглядел на скорчившийся на полу больной отпрыск благородного древа Брогау и неожиданно сильно ударил его кулаком по темени. Юноша беззвучно рухнул на площадку. Каковы бы ни были чувства присутствующих. приходилось признать, что в таком состоянии он более транспортабелен.

— Берите это, — приказал капитан, — и идем.

— Уберите руки! — рявкнул на него милорд. Нагнулся, взял бесчувственного узника за пояс и вскинул его на плечи. — Я сам.

Четкий военный шаг его лишь немного замедлился. Люди посторонились.

— Далеко пойдете, — крикнул ему вслед брошенный комендант. — Если не остановят. Эй! Ты его все-таки забрал. Заплати согласно уговору.

— За что? — гневно выгнулась бровь, открытая сейчас любому любопытному взгляду. — Твой товар не стоит чистой смерти.

— Да так уж и быть. — Капитан настиг его сзади. — Три короля ценили тебя. Вот тебе подарок от того, кто рано или поздно станет четвертым.

Нож вошел старику в бок, тот сложился пополам, как тряпичный клоун, и упал под ноги солдатне.

— Не нравится, — сказал вдруг милорд. В такт его шагу покачивались безвольные руки, волосы и грязные босые ноги.

— Что?

— Я отвечаю на вопрос коменданта, нравится ли мне то, что я делаю.

— Ну, — капитан, видимо, наконец позволил себе расслабиться, — вы же представляли себе, как это будет. Сказать по правде, милорд, я не ожидал, что все пройдет гладко. Милорд… прошу вашего прощения. Я вас не уважал.

— Естественно, — хмыкнул тот. — План, разработанный штатским, да не просто штатским, а таким, как… На мое счастье, вас обязывала вассальная преданность. Ваши люди позаботились поднять решетку?

— Мои люди знают свое дело, милорд, — заверил его капитан с непривычной горячностью. — Еще раз прошу вашего прощения. Это был последний раз, когда со съером Константином обращались непочтительно. Милорд…

— Что еще?

Милорд как раз складывал с плеч свою ношу во внутреннем дворе, среди трупов и лошадей, зябко переступающих длинными ногами. Молочный предутренний туман наполнял двор, как вода — колодец.

— Простите прямоту солдата. У нашего брата тоже есть честь, хоть редко удается распорядиться ею по собственному вкусу. Назовите мое имя, когда понадобятся верные люди. Если бы мне довелось выбирать, за кого умереть, я бы выбрал вас.

— В обозримом будущем — едва ли, — пожал плечами милорд.

Константина Брогау, все такого же никакого, привязали к седлу, набросив на него длинный плащ с капюшоном и на всякий случай закрыв ему рот щадящим кляпом. Взлетевший на коней отряд окружил его плотным железным кулаком и без промедления пустился в путь тою же дорогой и с теми же предосторожностями, с какими пробирался сюда. Сменился только пассажир.

В тумане видно было хорошо если на длину копья, зато звуки разносились, как если бы над головой падали камни. Словно о чем-то вспомнив, человек, возглавлявший налет, неторопливо закрыл лицо. Он остался пешим. Один. При всем желаний он не мог бы назвать имени капитана, если бы ему пришла такая нужда. Он его не знал.

Впрочем, у него и без того было дурное расположение духа.

15. ТОПОЛИНЫЙ ПУХ. ЖАРА. ИЮНЬ…

Порой Аранте и в самом деле казалось, что вся беда — в тополях. Дождавшись своего часа, эти деревья, блеклые, желтые и пыльные, в иную пору почти незаметные среди голого булыжника мостовых и стен, шли на приступ, овладевали городом и диктовали ему свою волю. Спасу не было от тополиного пуха, липнущего к потной обнаженной коже, от которого болезненно краснели глаза и отчаянно свербело в носу. Тополиный пух подтачивал общественное спокойствие. Горожане ходили озлобленные, поминутно смахивая с лиц и рук невидимые и невесомые волокна, и любое раздражение чревато было потерей зыбкого равновесия духа, в каком человека удерживал комплекс его внутренних и общественных заповедей. Какой-то бездельник из ученых долгополых всерьез утверждал связь между вспышками городской преступности и периодами цветения тополей.

Прикасаясь к лицу, чтобы избавиться от ощущения щекочущей нечистоты на коже, Аранта денно и нощно пребывала в ожидании того, что вот-вот произойдет что-то такое, что переменит все и вся. И одновременно все глубже увязала в сладостной жути, осознавая, что для этого чего-то, что бы то ни было, остается все меньше времени. Лишь изумлялась: «Что, неужели еще только июнь?» Дни, прожитые ею, могли зачесться за десятилетия. Рассудок скептически выгибал бровь: «Ставишь на Ферзена?» Но разве рассудок определял ее теперешние дни, часы, минуты, от напряжения которых ломило зубы?

Совершенно неожиданно в середине лета она потеряла голос, и теперь, в ожидании, пока связки восстановятся, говорила, когда без этого нельзя было обойтись, грубым сиплым шепотом. Говорила, впрочем, мало. Кеннету, чтобы понимать ее, хватало и взгляда, а на людях Аранта старалась не показываться.

Когда она стояла на сером рассвете, с той стороны стеклянной стены туманом растекающемся по ущельям улиц, словно совершая свой ежедневный ритуал, через сад-подросток и ажурную решетку безмолвно глядя на готовый к использованию эшафот, люди были ей не нужны. Она не пожалела бы, когда бы они и вовсе исчезли. Зачем людям быть, если они способны между собой на такое? И что может сделать Ферзен? Такой, как Ферзен. Он королеве даже не любовник. Любовников королев делают из другого теста. Для того, чтобы что-то здесь изменить, вопреки воле всех, желающих смерти Веноне Сариане, надобно быть кем-то вроде Рэндалла Баккара. Можно ли поставить на Рэндалла, в том смысле, что он не доведет дело до конца? А что, бывало, что он не доводил?

Эшафот стоял новенький, нарядный, как бонбоньерка, накрытый полотнами блестящей черной саржи от ночной росы, возможного дождя и пьяного вандализма случайных хулиганов. Через несколько часов ее снимут, открыв глазам неизменно восхищенных зрителей помост, сплошь затянутый дорогим утрехтским бархатом изумительного белого цвета и увитый живыми розами. Со своего наблюдательного поста у стеклянной стены Аранта видела все приготовления, которые совершались здесь неторопливо, день за днем. Не то чтобы ей нравилось на это смотреть. По чести говоря, глаза б ее всего этого не видели. Но в том, чтобы все это прошло перед ее глазами, был какой-то жуткий смысл, тягостная обязанность и что-то еще, вроде долга и искупления нечаянной вины перед Веноной Сарианой. Хотя, глядя на нее со стороны, толпа в своем извечном желании верить в простые образы и окрашивать их в яркие детские краски, приписывала ей злорадство. Теперь, когда гибель королевы была решенным делом и казалась неминуемой, ее оставили в покое и даже слегка жалели, в непоследовательном своем уме выставляя ее уже невинной жертвой чужих греховных страстей, а трусливый гнев обращали на новую жертву, казавшуюся сейчас столь же недосягаемой для правого суда, какой незадолго до этого была теперешняя.

Стража в черных плащах, молчаливая гвардия государя, с некоторых пор сопровождавшая Рэндалла Баккара, куда бы он ни направлялся, явилась за Арантой утром, когда площадь уже наполнилась, зашумела и ожила. Море лиц, болезненное любопытство тысяч глаз, нищие, занимавшие место с ночи, чтобы уступить его за грош, все это странным образом напомнило ей то, другое представление, которое устраивала здесь едва ли месяц назад Венона Сариана. Только то было апофеозом торжества красоты и обещало наполнить смыслом жизнь… Глядя в ту сторону сквозь стекло, она проигнорировала учтиво переданный приказ короля в сопровождении конвоя следовать к «месту исполнения тягостной обязанности».

Место в королевской ложе, откуда будет отдан приказ. Или все же — не будет? Если Рэндалл публично сменит гнев на милость, это даст ему больше общественной популярности, чем если он и дальше станет слепо следовать сиюминутным требованиям толпы. Умнейший человек, должен сам понимать.

Должно быть, ее способность воспринимать окружающее мерцала, как свечное пламя. Лицо старшего караула, например, возникало перед ее взором несколько раз, но смысл его увещеваний едва ли доходил до сознания. Иной раз ей казалось, что это ее он приглашает к ожидающему ее костру.

Потом непонятно откуда возник Рэндалл, и все изменилось. До него она могла оставаться незыблемой и замкнутой в тебе, как скала. Что, скажите, они могли сделать с нею против ее воли? Но после его прихода ее, как щепку, подхватил тот водоворот, что всегда бушевал вокруг особы короля. В особенности — этого короля. Ее завертели руки горничных, парикмахеров и еще двух десятков личностей, чьи обязанности в отношении себя она представляла довольно смутно, но чувстве это, судя по их усердию, явно не было взаимным.

— Я не пойду, — выговорила она шепотом в лицо Рэндаллу, едва только оно сфокусировалось перед ее взглядом. — Это… скверно.

Рэндалл не удостоил ее ответом, продолжая покрикивать на всполошенных женщин:

— Где ее тряпки? Найдите ей что-нибудь… красное. И приведите в порядок лицо. Нельзя, чтобы она показывалась на людях такой бледной.

На долю секунды ее задержали перед зеркалом, но Аранте не удалось отождествить себя с отраженной в нем дамой. Потом ее повлекли дальше, на выход, крепко придерживая под локти. На тот случай, надо полагать, если ноги ей вдруг откажут. В огромной застекленной прихожей, куда уже проникал с площади любопытный взгляд, конвой передал ее ролю. Рэндалл крепко взял ее под руку. Возможность трепыхаться была упущена. Вдвоем, по коридору, выгороженному гвардейцами, они прошли в королевскую ложу и сели. За креслами встали неизменные, невозмутимые на вид Кеннет аф Крейг и Гамилькар Децибелл. Высокая жесткая спинка с рельефной резьбой, причиняющей сидящему кое-какие неудобства, придала Аранте какую-никакую форму: она даже нашла в себе силы выпрямиться. Под взглядами толпы, устремленными в ее сторону, она чувствовала себя не то чтобы голой, а так, словно с нее кожу содрали. Слава Заступнице, теперь, когда их царственная пара заняла свое место, ожидание не могло длиться долго.

Ее сознания, впрочем, касались какие-то странные организационные заминки. В ложу, где они восседали столь неприступно и гордо, глядя поверх гомонящей толпы, втиснулся капитан королевской гвардии. За его спиной, там, дальше, на лестнице, ведущей на галерею, маячил другой военный, видимо, не располагавший привилегией обращаться непосредственно к королю. На нем была тусклая броня, отличная от элегантных черных плащей и сверкающих панцирей личной королевской стражи. Краем уха Аранта уловила обрывки быстрого разговора:

— Ваше Величество… прошу меня извинить… не прибыла утренняя смена стражи из Башни… вы велели докладывать…

— Мы ожидали чего-то в этом роде, — ответил Рэндалл, почти не разжимая губ. Со своего места Аранта могла видеть его вполоборота: скульптурный очерк скулы и челюсти. Хладный камень. Она не услыхала бы его, не сиди она так близко. — Отправьте кого-нибудь выяснить, что там произошло, и продолжайте. Найдете виновных — накажу. Пусть ночная стража продолжит караул, ей будет заплачено сверх.

Даже пальцами по подлокотнику не барабанит. Почему-то ей показалось, что это плохо.

Офицер козырнул и обернулся к выходу. Тот, кто ожидал его на ступеньках королевской ложи, получил приказание из его уст, кивнул и вернулся на место. Аранта проследила путь его движения: сквозь толпу, к опоясывавшему эшафот ряду вооруженных латников, настолько невыразительному перед его великолепием, что они казались поставленными здесь исключительно для мебели.

Взвыли трубы, предвещая появление приговоренной. Все еще коронованной особы. Передние ряды партера смолкли в напряжении, задние приподнялись на цыпочки, кто росточком поменьше — откровенно запрыгали, не желая упустить ни минуты обещанного зрелища. Тонкости вопроса, почему Рэндалл Баккара казнит свою королеву, ускользали от массового сознания. Им казалось, он делает это потому, что они этого захотели, и общественность бесновалась от сознания, что ее мнением в кои-то веки поинтересовались.

Обычно приговоренного привозят сюда на тюремных дрогах, связанного и стоящего, коли позволяет его состояние после пыток. Мужчины в сорочках, распахнутых на груди, женщины — в холщовых платьях-рубахах на шнурке у шеи, в чепцах без оборок, стриженные, чтобы не создавать лишних сложностей палачу. Это, разумеется, касалось только арестантов из дворянских родов. Простолюдинов карали и вешали на рыночных площадях, на дощатых помостах, сооружаемых единожды и эксплуатируемых десятилетиями: грязных, впитавших в себя и смешавших в досках своего настила кровь стольких поколений усекаемых на руку воров, что в пору и в самом деле начинать разговор о преступном братстве.

Обычно. Но королев обычно не казнят. Да и в самой Веноне Сариане не было ничего обычного. Она вышла из стеклянных дверей Белого Дворца, из тех же самых, откуда незадолго до того появилась Аранта под руку с Рэндаллом, словно все они были персонажами в балаганной пьеске и выходили на свою сцену из одних и тех же кулис. Ее сопровождала неизменная Кариатиди, пред чьей верностью в пору было, кажется, колени преклонять. Стража в тусклых доспехах удерживала кольцо окружения достаточно широким, чтобы не заслонять королеву от глаз толпы, хотя кто-то по привычке все равно ринулся в давку.

Дело свое охрана знала, без каких-либо заминок проложив женщинам путь сквозь толпу. Вся вызывающе в белом, Венона Сариана вплыла на возвышение с величавой грацией парусного судна, и когда она точно рассчитанным движением приподнимала край юбки, чтобы взойти по ступеням, обнаружилось, что туфли на ней — с зеркальными каблуками. «Сверкающие пятки», как насмешливо прозвали эту модель последователи «обличителя чепчиков» епископа Саватера. Зрители могли увидеть отражения своих лиц у ее ног, наглядное воплощение идиомы о материале, годном на подметки. Слишком тонко для большинства. В нарушение всех процедур Кариатиди последовала за повелительницей. От ее неумолимой решимости веяло холодом больше, нежели от всех прочих составляющих ритуала. Глядя на нее, королеве не оставалось ничего другого, кроме как умереть. Аранту кольнула мысль, что одной лишь депрессарио было позволено хотя бы позой или жестом выразить истинное мнение о том, что сегодня здесь происходит. Она ей даже где-то позавидовала.

И на лобном месте, и на смертном одре, и проклиная ее, и делая против нее охранный знак, они все равно станут подражать ей: в платье, в прическе, в манере держать голову, в пренебрежении, с каким она даровала палачу предсмертное прощение. Белый утренний туман растекся лишь недавно, и остатки влаги, которой набряк воздух, мелкими каплями конденсировались на поверхности стеклянной маски, под которой, строго говоря, мог скрываться кто угодно. Нашлась бы в Белом Дворце желающая заменить королеву здесь, учитывая, что из всех присутствующих совершенно некому распознать подмену? Кто клюнул бы на миг такой славы?

Палач в черном капюшоне-маске, получив прощение жертвы, с усилием поднялся с колен. Сегодня, сообразила Аранта, он делает это не впервые. Перед рассветом высокий служитель церкви Каменщика, оставшись с ним наедине в сводчатом полуподвальном помещении, наполненном сизой мутью короткой завершающейся ночи, отпустил ему грех цареубийства. Не простой священник. И палач скорее всего не из простых. Смерд не может своею рукой лишить жизни королеву — те, кто отвечал за оформление ритуала, были чрезвычайно внимательны к мелочам этого рода. Это, кстати, плохо. В подобном деле Аранта предпочла бы полагаться на профессионала. Власти, ответственные за исполнение наказаний, старались избегать превращения эшафота в кровавую бойню, если только это не входило в программу воспитательного устрашения. Удовлетворять кровавые инстинкты толпы следует с осторожностью, чтобы они не вышли из-под контроля, а также чтобы вид ужаса и страдания не приелся, не стал чем-то рядовым, повседневным, само собой разумеющимся, вроде вечерней кружки пива. Чем-то таким, чем впоследствии невозможно было бы влиять. Ведь кровавая казнь совершается не мести ради — возмездие в таких делах принадлежит Богу, — а чтоб другим неповадно было. Аранта, разумеется, не была невинна в отношении зрелищ этого рода. Казней она перевидала немало, правда, все больше по политическим мотивам. Палач-недоучка или неудобный, а паче того бракованный инвентарь грозили испортить весь пафос.

С инвентарем, впрочем, было все в порядке. Лиственничная плаха, новая, круглобокая, из комля без единого сучка, блестящая желтизной, будто — а может, и в самом деле — покрытая лаком, чуть выпуклая вверх. Ее не станут больше использовать, а поместят в какой-нибудь частный королевский музей. Рэндалл прикола ради когда-то водил ее в такой. Оба смеялись, и ей было трудно воспринимать его экспонаты всерьез.

Неужели он и сейчас не воспринимает всерьез то, что творится его словом?

Движение на краю людского моря Аранта заметила краем глаза. Два запыленных всадника в разлетающихся от скачки плащах в спешке врезались в пешую толпу, увязнув в ней и усугубив давку в задних рядах. Черные плащи. Служба короля. О чем они и кричали, требуя освободить им дорогу к галерее. На них уже оборачивались, соображая, что произошло что-то из ряда вон, если они осмеливаются вмешиваться в ход процедуры, затрагивающей интересы высоких персон. Рэндалл сделал знак приостановить исполнение ритуала, и служители послушно замерли. Еще один знак — и прибывшим пиками расчистили дорогу. Один остался на лестнице, переводя дыхание, другой, запыхавшийся так, словно это на нем всю дорогу скакали, да еще щедро пришпоривали, в тесноте королевской ложи поспешно преклонил колена.

— …нападение на Башню… — уловила Аранта. — …живых нет… комендант мертв, ключи брошены… отдыхавшая смена и смена, возвратившаяся с вечерней вахты… весь двор в телах… одна воротная кляча…

— Стало быть, все, что осталось от башенной стражи, здесь? — Рэндалл подбородком указал на редкое кольцо вокруг эшафота.

— Совершенно так, Ваше Величество.

— Уже известно, кто из узников пропал?

— К сожалению, нет, сир. Мы поспешили доложить о происшедшем, полагая, что расследование вы прикажете провести позже.

— Это вызовет некоторые затруднения, — задумчиво молвил Рэндалл. — Насколько мне известно, комендант не вел записей, а подведомственные ему узники помалу теряют узнаваемый вид. Тем не менее придется провести среди оставшихся тщательную инвентаризацию. Узнаем, кто пропал, — поймем, кто стоит за мятежом. Пока же я не исключаю возможности, что это провокация с целью ослабить нас, отвлечь наше внимание и сорвать главное сегодняшнее мероприятие. Что ты скажешь на это, дорогая?

«Ферзен? — в панике подумала Аранта, потому что никто более не приходил ей на ум. — Помилуй бог, неужто я вовсе не разбираюсь в людях? Это же надо было спланировать, рассчитать и, что самое-то главное — воспользоваться промежуточным результатом для достижения результата основного!» Поскольку Рэндалл, очевидно, ждал от нее ответа, она вымученно пожала плечами.

— А мне кажется знакомым этот стиль, — почти ласково заметил он. — Холодная, однако совершенно рациональная жестокость. Они оставили в живых клячу, поскольку она не в состоянии на них донести. Следует посмотреть, на месте ли Константин Брогау.

— Клемент?

— Я не вижу никого, кто, кроме него, чисто физически способен был бы это сделать. Когда я был кронпринцем, я знал всех мальчиков Брогау. С Клементом мы ровесники. И то, что было сделано в Башне… как-то не вписывается в сохранившиеся у меня воспоминания.

«Нет, пусть лучше это будет Ферзен!»

— Что, Клемент по природе добр и мягок?

— О, ни в коем случае. Вспомни, чьи они сыновья. Клемент умен, осторожен и исключительно несентиментален. Для него нет более бесполезной вещи, чем его младший брат. Кто-то мог вытащить из темницы сына короля в качестве сального претендента на престол, но опять же, зачем это делать Клементу, которому в этом случае логичнее выставить себя. Если только это не сложная многоходовая комбинация, в результате которой он бы наследовал младшему брату. Во всяком случае, — он обезоруживающе улыбнулся, и сердце Аранты застыло, — мне есть кому задать вопрос относительно планов Клемента. Вечерком.

— Мне больше по душе версия с провокацией.

— Возможно, ты права. Если мы будем дольше ломать голову над этой загадкой, казнь никогда не свершится. Не следует деморализовывать бедняжку. Пусть продолжают.

На взгляд Аранты, Венона Сариана была деморализована куда меньше ее самой, всем своим видом заставляя забыть, что смерть, в сущности, омерзительная грязная штука, в числе прочего расслабляющая сфинктер. Кариатиди, прищурившись, надо думать, ради того, чтобы сузить поле своего зрения и не оскорблять его зрелищем возбужденной толпы, с губами, сжатыми в ниточку, опустилась на колени меж своей госпожой, застывшей в высокомерной неподвижности, и плахой, словно предлагала палачу свою голову. Гладко причесана, с волосами, убранными в хвост, в платье из черной тафты, в глубине которой вспыхивают багровые отсветы. Такова уж, видимо, специфика этих жертв: всем чрезвычайно важно, что на них надето. Королева подала депрессарио обе руки, и та поочередно коснулась их губами. На углу эшафота показался священник Каменщика, но королева, к всеобщему суеверному ужасу, сделала отстраняющий, почти брезгливый жест. Немудрено. «Человек есть кровь, и грязь, и слизь, и кровица под тонким, как иллюзия, покровом кожи. Гни-с пористое мясо, отваливаясь, обнажает костный остов, чи демонстрирует изначальную суть. Лишь камень чист перед лицом Творца». Кариатида встала и отошла, сжав руки под грудью.

— Это была провокация, — сказала вдруг Аранта. — Смотри!

Рэндалл бросил взгляд в направлении ее жеста.

— Похоже, ты права!

Еще одна конная группа, державшаяся между собой тесно, врезалась в толпу там, где одна из улочек выливалась на площадь. Зрители с руганью отпрянули, кто мог, кто не мог — истошно завопили, теснимые лошадьми, которых безжалостно направляли туда, где народ стоял еще гуще. Померещилось, или там в самом деле мелькнуло оружие? Толпа колыхнулась, приподнялась в тесных берегах, как каша в котле, и столь же вязкая, однако деваться с пути палашей ей было некуда. Свистнули из чердачных окошек арбалетные стрелы, нацеленные на охрану эшафота: тут уж точно не мерещилось. Окинув площадь взглядом, она определила три точки, откуда велась стрельба. Негусто, однако достаточно, чтобы посеять замешательство среди стражи, которую заставляли нести вторую вахту подряд. Кто-то присел, спасая голову, кто-то, наоборот, вытянул шею, пытаясь разглядеть, что творится вокруг, кто-то догадался использовать угол эшафота как укрытие. Солдаты были опытные, не кинулись, усугубляя давку, к нападавшим, ждали, покуда те сами до них доберутся. Не мечи стражи главная преграда тем, кто надумает умыкнуть узника из-под самого топора. Мечущаяся под копытами, обезумевшая масса простолюдинов, мастеровых, детей и баб, кто, может, и хотел бы в сторонку, да некуда, и приходится давить, хлестать плоской стороной меча, а иной раз и кровавить его. Кто осудит? Она, Аранта? А разве задумывалась она, в чью грудь вонзится стрела, которую силой своей заклятой крови она отводила от Рэндалла Баккара в битве при Констанце? Если ее оправдывала любовь, как она может обвинять Ферзена? Господи помилуй, впрямь на белом коне!

Глупые они. Без кольчуг, без стальных шлемов, без поножей, подвижные, это правда, но вязкость собравшейся толпы сводила это достоинство ударной группы на нет. Они помалу двигались вперед, еще чуть-чуть, и останется перед ними только одна преграда — мечи тюремной стражи, а там хватай узницу на седло и давай бог ноги, пока не догнал их королевский приказ запереть городские ворота. Как это будет выглядеть: Венону-то Сариану да поперек седла?

Рэндалл поднялся, обманчиво неторопливый, поманил к себе капитана Черных Плащей и без слов указал ему на окошки, откуда стреляли. Тот кивнул, спустился вниз по лестничке галереи. Рэндалл после секундного размышления последовал за ним, чем вызвал изумленный ах у той части присутствующих, которая еще оглядывалась на королевскую ложу. Гамилькар Децибелл ринулся за королем, возвышаясь над ним бритой макушкой и надежно закрывая его сзади. Зря, впрочем. Было совершенно очевидно, что в короля никто не целился. Часть черных, как королевские птицы, солдат устремилась к домам, где засели стрелки, затрещали взламываемые двери, загрохотали под сапогами хлипкие чердачные лестницы, из одного, другого, третьего окна с коротким пронзительным криком вылетели еще извивающиеся в воздухе… люди. Кто ж еще. Другая, большая часть гвардии прокладывала себе путь в толпе, намереваясь настигнуть и окружить нападавших у самого эшафота, пока их там задержит тюремная стража. Путь их поневоле был извилист, и сверху, с галереи, они выглядели как плывущие гадюки. Непроизвольное сокращение мышц заставило Аранту стиснуть кулак и подтянуть его к плечу. Другая рука, чужая, легла поверх ее кисти и сжала, передав ей таким образом свою тайную солидарность и равное стремление увидеть успех партии, за которую болела ее душа. Не оборачиваясь, она согласно кивнула Кеннету аф Крейгу.

И было до сердечной боли обидно видеть, как тех, за кого они оба так страстно болели, по одному снимали с седел, и как они бились насмерть, справедливо полагая, что ничего лучше их все равно не ждет. Никто не сложил оружия по своей воле, и сам Валери Ферзен отмахивался своей нелепой шпажонкой, пока под ним не убили коня и не заломили ему локти к лопаткам, держа его брыкающимся на грани, где боль становится невыносимой. А он еще дергал щекой, пытаясь согнать с лица прилипшую к коже пушинку.

Площадь, хотя и с некоторым опозданием, оцепили. Число любопытствующих на ней поуменьшилось, кое-кто утек от греха: не ровен час зашибут, затопчут в неразберихе. Но все равно народ стоял плотно, а когда бунтарей повязали, вновь начал напирать, желая видеть воочию, кто это такие и чем с ними дело кончится.

Рэндалл в сопровождении Децибелла прошел туда, где у подножия эшафота Ферзена бросили ему в ноги.

— Кто-то сомневался в справедливости предъявленного обвинения? — процедил он, однако слова прозвучали достаточно громко, чтобы быть подхваченными и переданными дальше из уст в уста. — Кто-то полагал, будто государственная измена высосана из пальца? Вот вам доказательства преступного сговора. Достаточно?

— Нет, сир, — возразил ему Ферзен разбитыми в кровь губами. — В попытке спасти жизнь и честь вашей королевы измены нет. Я не умышлял ни против вашей жизни, ни против славы государства. Я кладу к вашим ногам свои любовь и верность и жизнь в придачу в обмен на жизнь и доброе имя дамы, осужденной безвинно.

Тут агнцу положено было опустить кудрявую голову и покорно ждать решения государя, но Ферзен почему-то продолжал смотреть королю в глаза. Его слова тоже повторили и понесли кругообразно, к напряженно внимавшим задним рядам. И только Аранте, знавшей на свою беду секрет, было ясно, что означает серая бледность, подступавшая к скулам короля. Потерпеть поражение — от этого! Какое болезненное унижение для человека, отобравшего королевство у лучшего врага, какого может пожелать себе мужчина.

— Глупец, — сказал король. — Ты не можешь победить.

— Знаю, — согласился Валери. — Но я мог бы показать вам пример… рыцарства, простите. Возможно, вы захотели бы обойти меня на этой дороге.

Рэндалл скривился.

— Итак, — сказал он громко, — вместо интригующей измены мы имеем здесь банальную love story. Рыцарь предлагает свою жизнь взамен жизни дамы. А я согласен. — Он указал подбородком на эшафот. — Прошу. Замените ее, мальчик, и она пойдет, куда глаза глядят, а я не стану ей препятствовать, и отныне не считаю себя связанным с нею узами брака. Слово короля. Вы, разумеется, вправе отказаться. Это ведь — смерть.

«Господи помилуй, — мысленно воскликнула Аранта, — а мы ведь его мочим прямо посреди площади, буквально ногами бьем!»

Она поднялась в ложе. Проклятое горло. Она не могла крикнуть, не в состоянии была присоединить свой голос к убеждениям Ферзена, поддержать битву, которую, сам того не зная, вел этот романтический мальчик. Поражение, по ее мнению, нужно было Рэндаллу Баккара, как воздух. В Рэндалле Баккара, потерпевшем поражение, было бы больше Рэндалла Баккара, чем в том создании, которое гнездилось в нем и из последних сил карабкалось наверх, вонзая когти в еще живые тела. Сломай ЭТО, говорил он, иначе ЭТО сломает тебя.

Брызнул грозовой дождь, ударив вперед себя коротким шквалом пыли и ветра. По зрителям хлестнуло струями, драпировки галереи взвились, как кони на дыбы. Никто особенно этого не заметил.

Руки, державшие Ферзена, разжались, он поднялся, очевидно, нетвердо держась на ногах, и Аранта поняла, что без нее не обойдется. До сих пор можно было позволить себе сидеть и переживать, но сейчас, в эту минуту бездействие будет преступным. Ничего такого особенного она не могла, ни приказ страже отдать, ни слова короля оспорить. Однако в ее силах было погрузить Ферзена в бесчувствие, сделать его механическим идиотом на последние пять минут. Ни боли, ни страха, ни осознания того, что спустя пять минут ты со всеми своими смертными грехами предстанешь перед высшим судьей. Да и какие у этого грехи! До двадцати мужчина еще мечтает о справедливости и лишь потом научается молить о милосердии. Валери сотворил невозможное — он заставил замолчать гомонящую на площади толпу. Замолчать и задуматься, прикидывая, чего ради и каковы должны бы быть обстоятельства, чтобы не другой, а ты вот так, добровольно… Нужен был идеалист-ребенок, чье воображение превосходило жизненный опыт, еще не осознавший собственную смертность и даже способность чувствовать боль, кто думает, что умирают только героями, а те, кем ты восхищался, не отнимают жизнь походя, забавы ради, и не оскорбят насмешкой твое высокое служение. Потому что иначе — да кто ж на такое пойдет! Он двигался вперед, и в толпе, где почти каждый был его выше, был почти не виден. Иди. Не думай ни о чем. Поднимайся по ступеням. Вставай на колени…

Венона Сариана подняла руку к лицу, отделила от него стеклянную, покрытую мелкими росинками маску и бросила ее оземь, проигнорировав очередной на сегодняшний день судорожный вздох толпы, когда драгоценная безделушка брызнула осколками на булыжник. Ливень, разошедшийся в свое удовольствие, разобрал ее высокую затейливую прическу на пряди. Они упали на лицо и струились в потоках воды, как черные водоросли, так, что было практически невозможно разглядеть его черты. И это выглядело как насмешка теперь, когда уже совсем не имело значения.

— Я задолжала вам, Ферзен, — сказала она. — Ладно, так и быть. Я люблю вас.

И только Аранта разглядела в ее словах глубокую усталость и ложь. И взгляд отвела в момент удара, чувствуя себя так, словно они проиграли все. Ну да ей не привыкать! Она не гордая. Она может себе это позволить.

— Никто, — прочитала она по шевельнувшимся губам Рэндалла, — не посягнет на мое безнаказанно.

— Ну и зачем? — спросила она, когда Рэндалл вновь оказался рядом с ней, в ложе, выложенной подушками. Площадь пустела понемногу, а приближенные терпеливо ждали, когда поднимется их царственная пара. В их множестве Аранта разглядела высокопоставленных чиновников тайного приказа: видно, Рэндалл желал не откладывая заняться делом Башни.

— Какая муха тебя укусила?

— Разве на смертном рубеже допустимы такие игры? Какой тогда вообще смысл в процедуре правосудия и казни?

— Разве не случилось все по твоему желанию? — притворно изумился Рэндалл. — Действительно, какой смысл в отправлении правосудия, если каждый идиот или родственник может явиться к лобному месту, устроить там бузу, а потом, будучи прижат к земле лопатками, произнести несколько прочувствованных слов, все прослезятся, и наступит царство милосердия и справедливости? Что, аплодисментами его награждать? Нет, правосудие стоит дорого.

— Лучше бы оно не продавалось, — парировала Аранта. — Только не говори мне, будто ты с самого начала не собирался ее помиловать.

— Возможно, и собирался, — кивнул Рэндалл. — Но тут твердили о любви к моей жене и матери наследника престола.

— А, — сказала Аранта уже равнодушно, — так это ты свои рога там отрубил? Знаешь, им, — она кивнула на площадь, — рано или поздно это придет в голову. И скорее рано. Жди веселых песенок.

— Во всем, — медленно сказал он, — виновата ты! Я чувствовал присутствие внутренней, нашей силы во всем, что происходило тут, от начала и до конца! Это, милая моя, подрывная деятельность. И только то, что ты — это ты, удерживает меня от слова «измена»! Но это не может продолжаться вечно.

«И я даже знаю, каким образом ты это прекратишь». Аранте было бы нестерпимо скучно уверять его в том, что подвиг в честь своей Прекрасной Дамы Ферзен совершил сам, что ее тут были только последние пять минут, из чистого милосердия ко всем, кто плюхался сегодня в тисках этого кошмара. Ее подрывная деятельность началась с той минуты, когда она впервые подумала о нем плохо. А дальше… ему оставалось только оправдывать ее мнение. Он сам роет себе могилу. Впрочем, у него достанет духу утянуть с собой всех, кто окажется близко. С невыносимой ленью, вызванной чрезмерной усталостью, желая лишь напомнить, с кем он говорит, Аранта выставила перед ним тот образ, что, как она подозревала, получался у нее лучше всего. Рэндалл легко отмахивался, когда она предпринимала попытки заколдовать его. Однако ее булавочный укол неизменно достигал цели, когда она отгораживалась от него им самим. Прекрасного золотого идола она посадила меж собой и им на скамью и наполнила его до плеч темной вязкой жидкостью, неимоверно густой и холодной, вложив в нее воспоминание о ледяном адском подземелье, которым Рэндалл так щедро с нею поделился. У Рэндалла дрогнул уголок рта, но он ничем не ответил.

«Нечем…» Погоди, насмешливо одернула себя Аранта, вот он сейчас пойдет, кого-нибудь победит, соберется с силой и тогда…

— Рэндалл, — выдавила она, — я не люблю тебя.

— Я сам себя не люблю, — немедленно отозвался он. — Это необязательное чувство.

Те, кто в отдалении ожидал окончания их разговора как позволения приняться за повседневные или неотложные дела, вели себя нервозно. Жизнь приобрела тяжелый и рваный ритм, выносить который Аранте стало невмоготу. Произнести эти слова вслух ей было тяжелее, чем Сизифу вкатить на гору свой камень, и вот они канули в пространство, как ничего не значащие.

— Ты даже не спросил его про Башню.

— А! — Рэндалл махнул рукой. — Разве не очевидно, что к Башне он не имел никакого отношения? Нет, у кого-то хватило ума и цинизма воспользоваться Веноной Сарианой в качестве отвлекающего маневра. Спасибо, напомнила. Это дело нельзя упускать. Извини…

Он поднялся на ноги и покинул ложу. Чиновники, как собаки, которых позвали гулять, радостно устремились за ним. Некоторое время Аранта сидела и тупо глядела ему вослед. Потом заставила себя встряхнуться.

— Кеннет! — позвала она.

«Секретарь и страж» нагнулся к ее плечу.

— Кеннет, мы следуем за королевой.

16. ЦАРЕУБИЙЦА

Цветок. Точнее нечто, имевшее форму цветка или конусообразного бутона, облепленного грубыми зелеными чешуйками-чашелистиками, скорее даже ворсинками вроде усиков, расходившихся веером там, где из проклюнувшейся оболочки виднелись алые, как губы, лепестки того цветка, каким ему предстояло стать. Бутон висел в пространстве, посреди белого тумана, не привязанный ни к земле, ни к небу, и нигде не было ни намека на стебель, дерево, куст или что там еще положено в ботанике, боком, и медленно поворачивался, словно стрела, зависшая в полете, отыскивала свою цель. Он еще чувствовал холодный пот на всем теле, выступивший, когда пришло осознание, что целью является он сам. Именно тогда он понял, что сон дурной, из тех, что способны испортить человеку весь день. Чешуйки чашелистиков разошлись, зеленые ворсинки, торчащие вперед, зашевелились, словно именно они определяли близость цели. В проклюнувшихся алых лепестках он ощутил какую-то злобную плотоядную радость. Честное слово, он уже почти верил, что вот сейчас цветок, подобно крупному насекомому, ринется вперед, прильнет к его шее, вопьется в вену и начнет сосать кровь. Он даже ладонь занес, чтобы прихлопнуть тварь, как прибивают комара, стоит ему вонзить хоботок в тело, но тут ему пришла догадка, что он только загонит хищного паразита внутрь себя, и тот начнет путешествовать по кровеносным каналам и жить в них, питаясь истощающейся плотью.

Дождь, который он слышал сквозь сон как ровный шелест по крыше, прекратился, небо в прорывах тяжелых туч было ярким, словно расплавленное серебро. По месту, откуда виделся просверк, Уриен Брогау определил, что уже вечер. Надо же… Он бегло усмехнулся и потер лоб. Коротко остриженные волосы не могли скрыть пламенеющего на нем рубца, надавленного краем столешницы. Уснуть за письменным столом! Он с детских лет не помнил за собой подобного греха. Впрочем, навряд ли кто-то войдет сюда сейчас, и эта штука на лбу едва ли выдаст род занятий почтенного библиотекаря в то время, пока за ним не бдит посторонний глаз.

Он потянулся. От сна в неудобной позе, в жестком рабочем кресле тело затекло, его ломило, и каждое движение вызывало сдавленный стон. Словно и не он взбежал на рассвете в библиотечную башню, привычно шагая через две ступени и кивая в ответ на приветствия знакомых охранников. Странный сон ему привиделся. Просвещенный мэтр Уриен не верил в сны как в знамения грядущих бед, однако считал, что они могут рассматриваться как раскрепостители тайного в сознании: подавленных страхов, предчувствий, забот. Сам он однажды экспромтом произнес блистательную речь во сне, декорации которого удовлетворили бы самого мечтательного карьериста. То, что ему удалось уловить и переложить на пергамент, представляло лишь бледную копию ирреального ночного великолепия. Уриен сделал потом из него макет для выступления своего патрона архиепископа в Конклаве и не сомневался, что своим слабым голосом и невыразительными интонациями тот ухитрился свести на нет все, что там было хорошего. Но воспоминание о том, как он, вскочив с постели, схватился за перо, не продрав толком глаз, хранилось у него в потаенном уголке, где даже монахи прячут то, что помогает им жить, когда кажется, что все совсем уж плохо. Особенно монахи. Ведь сан запрещает владение любой собственностью, включая интеллектуальную. Он не имел права поставить свое имя под текстом, созданным его собственным вдохновением. И если уж на то пошло, он не имел права на свое родовое имя. Забавно, учитывая, что именно его происхождение было полем, на котором произрастало как большинство его проблем, так и большинство его личных интересов. Впрочем, строго говоря, он не имел права и на личный интерес. «Вы молоды, — говорил ему архиепископ. — И потому склонны драматизировать. Уясните, все идет своим чередом, и все само собою делается». А он еще имел дерзость фыркать, выходя от пастыря, как необъезженный жеребец.

Колокол по имени Епископ молчал. Значит, что бы там ни свершилось сегодня, все уже сделано. И ему следует оставаться на своем месте. Каждый может найти его здесь. Он даже двери не запер. Дверь в библиотеку не должна быть заперта никогда, ибо для ищущего знания нет преград. В детстве он очень ценил это правило. Когда отцу пришло в голову запереть дверь, он влез в окно.

Итак, она отворилась без стука. На пороге стояли два стражника с обнаженными мечами.

— Книга никому не враг, — презрительно бросил им Уриен. — Но она может стать другом. Незачем угрожать ей оружием.

— Простите, мило… мэтр. — Солдат принужденно изменил тон, явно неловко чувствуя себя под его взглядом. — Пожалуйста, следуйте за нами.

— Это арест?

— Нам запрещено отвечать на ваши вопросы, — сказал второй. — Будьте любезны, следуйте с нами и держите руки на виду. Нас особенно предупредили насчет опасности вас недооценить.

Уриен смерил их оценивающим взглядом, отыскивая слабину и находя ее. Никто не забыл, какая кровь в нем течет, и он был уверен, что эти двое неизменно присутствовали на военном дворе, когда он показывал Кеннету аф Крейгу чудеса владения мечом. Каждый из них как минимум равен ему ростом и каждый вооружен. В любой другой обстановке его бы это не смутило, но… невиновный ходит смело.

— Хорошо, — сказал он как мог более непринужденно. — Я следую за вами.

— Перед нами, ми… мэтр, — предупредительно поправили его. В их мозгах он оставался милордом, но едва ли здесь следовало искать утешения. Этим путем «милордов» прошло больше, чем крыс.

Стражников в коридорах сегодня было больше, чем обычно, в основном черноплащных, между ними изредка встречались торопящиеся чиновники или дворяне, имеющие вид бледный и нервный. Дамы сегодня не попадались вовсе, отсиживались, должно быть, за запертыми дверями. Ситуация смахивала на чрезвычайную, где все озабочены либо сохранностью собственной шкуры, либо спешным поручением. Должно быть, сегодня тут как минимум половину уже тягали на допрос.

Путь, которым его вели, пролегал почему-то мимо обширных дворцовых кухонь, где царила собственная суета, не затронутая никакой политикой. Событием, достойным кары, у них было, если блюдо подгорит. Вскорости конвою потребовались факелы, чтобы продолжить путь. И с каждой лестницей, уходившей вниз, у мэтра Уриена крепло чувство, что добром это не кончится. Похоже, Рэндалл Баккара получил весомый повод удовлетворить свою давнюю неприязнь.

Те, кто его арестовывал, остановились у низкой полукруглой двери, крест-накрест обитой полосами ржавого железа. По обеим сторонам ее догорали факелы и стояли навытяжку, в самый фрунт, два рослых черноплащных гвардейца. Их показное рвение более чем наглядно свидетельствовало, кто в данную минуту находится там, внутри. Уриен Брогау пригнул голову и вошел внутрь. Жара. Нестерпимая духота и чадная вонь, которую не успевают поглотить древние вентиляционные каналы и вытяжка примитивного каменного очага. Тесно, потому что много мебели, во-первых, а во-вторых, все стоят на ногах и перемещаются в кажущемся беспорядке. Потому, наверное, что Рэндалл Баккара, вспотевший, в расстегнутом шитом серебром камзоле и сорочке, распахнутой на груди, мечется, меряя камеру шагами, и никто не смеет сидеть в присутствии государя.

Запахи. Характерный аромат железа, раскаленного добела. Плюс этот чад: даже в королевском дворце никто не обматывает факелы хорошей новой паклей. Плюс… то, на чём он, оказывается, бессознательно не желал фокусировать coзнание: человек, точнее — уже кусок мяса, прикованный к стене за руки. Запах горелой плоти, смешавшийся с вонью непроизвольно отошедших испражнений.

Так выглядит страх? Этот комок холода внутри, в самом центре твоего существа? Говорят, только глупец не боится. Признаемся себе, что до сих пор мы были глупы.

Углядев среди распаренных красных рож стражи и мастеров заплечных дел маячащее у входа белое пятно лица Уриена, Рэндалл коротко ему усмехнулся.

— А, вы пришли! Какая удача… — Словно у него был выбор. — У нас тут возникла необходимость задать несколько вопросов, а канцелярский писец… приболел. Сами видите, какая тут обстановка — духота. Сомлел малый, и некому вести протокол. Обнаружился недостаток правления: в моем окружении слишком мало грамотных. — Уриен ожидал слова «людей», но Рэндалл сказал — «слуг». Удобная обстановка для нанесения булавочных уколов. — Миледи Аранта говорила, вы — каллиграф. Вот я и подумал, может, вы выручите нас. Эти молодцы не обучены вести протокол, а без него — какой смысл? Никакого поля для аналитики.

— К услугам Вашего Величества, — выдавил Уриен, протискиваясь боком к маленькому столику у самого очага, служившего источником света. Там его уже ждали пергаменты-палимпсесты и письменные принадлежности. На другом столике, напротив, лежали разложенные в образцовом порядке на тряпочке металлические крючья, клещи и пилки с разной калибровкой зубцов. Взгляд сидящего писца непременно уперся бы в них. Нарочно столик передвинули? С них станется. Уриен переставил чернильницу и сфокусировал на ней взгляд. Рэндалл Баккара нуждался не в его услугах, а в его присутствии. И Рэндалл, без сомнения, понимал, что он это понимает. Первая степень, она так и называется — демонстрация пыточного инструмента с подробным описанием действия.

Человек, распяленный на стене, тоненько завыл, когда его окатили холодной водой, поднятой в ведре на веревке из дыры в стене. Он был еще жив, оказывается. Уриен уставился на чернильницу в попытке, скрыть, как ужаснуло его это обстоятельство, и усилием воли принудил себя играть по правилам. Некоторое время он послушно записывал за дознавателем вопросы, совершенно не вникая в их суть. В ответах же пытаемого сути не было вовсе: человек, по-видимому, не знал ничего, о чем Рэндалл, занявший наконец свое место в углу, велел его спрашивать. Уриен надеялся, что со временем сможет собраться, однако и время, и духота, и нарастание смертного ужаса, к которому он оказался вовсе не так глух, как хотелось бы, работали против него. К тому же чрезвычайно тягостным оказалось чувство, что Рэндалл Баккара глаз с него не сводит.

— Ладно, — сказал король спустя неопределенное время, — снимайте это, и сделаем перерыв.

— Совсем?

— Да.

Флегматичные, голые по пояс подручные палача разомкнули цепи, подцепили тело багром и сбросили его в ту же дыру. Внизу глухо плюхнуло. На полу остался влажный след.

— А теперь пошли все вон. Мэтр Уриен! — Король поднял палец вверх. — Теперь несколько вопросов для вас… в частной обстановке. Пара молодцов, способных прикинуться глухими, не помешают вашей откровенности? Ибо мне кажется, из всех моих сегодняшних собеседников вы — самый интересный.

У табурета не было спинки, и столик они тоже поставили сюда неудобный: колени упирались в крышку снизу, а локти свисали. Чрезвычайно трудно сохранить достойный вид, сидя в такой неустойчивой позиции. Достоинство было единственным, что стоило сохранять, поскольку жизнь, по-видимому, сохранить не удастся. Впрочем, отметив периферийным зрением освободившееся место у стены, Уриен Брогау предположил, что не следует слишком надеяться на то, что они позволят ему сохранить достоинство. Ситуация странным образом напоминала шахматную партию, где ему, Уриену, выпало играть черными.

— Сегодняшний день оказался богат на события, причиняющие ущерб престижу власти, — начал Рэндалл, поднявшись со своего места и присаживаясь боком на стол к Уриену. Он ничем не рисковал. Стражники, оставшиеся при нем, размером и телосложением напоминали поднявшихся на дыбы медведей. Да и любой убивалкой из тех, что лежали, висели, валялись в пределах досягаемости, Рэндалл владел не хуже профессионального бретера или мастера по оружию. Едва ли королевские рефлексы хуже его собственных. Внезапно в Уриене всколыхнулось желание встретиться с ним в поединке на каком угодно равном оружии — разумеется, учебном, — чтобы удовлетворить извечный мальчишеский интерес: кто круче. Но, в общем, так было даже лучше: король загородил собою тот, другой столик.

— Таких событий случилось три, — продолжил король, покачивая ногой в ботфорте. — Внешне они выглядят независимыми друг от друга, и я подозреваю, что как минимум в одно вы замешаны. Событие номер один: сегодняшней ночью в результате налета на государственную тюрьму был освобожден и увезен в неизвестном направлении ваш брат Константин. Второе: утром была предпринята попытка освобождения Веноны Сарианы.

— Она удалась? — живо поинтересовался Уриен. — Простите, я вас перебил.

— Нет, — сухо ответил Рэндалл. — Но я помиловал королеву своим Словом и изгнал с ликвидацией брака.

— Не поймите меня неправильно, сир. Всех поздравляю.

Некоторое время Рэндалл молчал, барабаня пальцами по столу. Уриен взял перо в руки. Они меньше дрожат, если заняты. Король отметил его движение быстрым острым взглядом: наверное, подумал о том же.

— Я читал ваши «Катрены к шатлене», — неожиданно сказал он. — Они меня позабавили. Я не знал, что людям вашего положения позволительно баловаться любовной лирикой.

— Упражнение ума, не более того. Вольное переложение Гийома Аквитанского. Это был единственный доступный мне текст на старофранцузском.

— Ну-ну, не скромничайте, переводчик в стихах — соперник. Правда, насколько мне известно, церковь не поощряет беллетристику. Считается суетной гордыней, своею волей сотворять людей и диктовать им развитие их судеб, когда сию линию позволительно чертить лишь Богу. Это, как говорит епископ Саватер, ложный акт творения, премерзостная пародия на вышний промысел. У вас не было проблем с вашими «Катренами»?

— Не хотел бы я попасться на язык епископу Саватеру. К счастью, это мелкое хулиганство сошло мне с рук. Так, пожурили в частной обстановке. Да и какие проблемы могут быть у сына короля?

— Ну, — сказал Рэндалл, — вот наконец мы и договорились до того, кем вы себя считаете.

— А кем мне прикажете себя считать? Я понимаю, это задевает ваши чувства, но мой отец в течение продолжительного времени возглавлял правительство, собирал налоги, подписывал международные соглашения…

— …и сослал в монастырь вашу мать, чтобы назваться титулом, который не принадлежал ему по праву крови.

— Он исполнял обязанности короля и делал это неплохо. Если мы будем обсуждать законность европейского престолонаследия, нам придется отказать в правах и Тюдорам, и Валуа, и еще процентам девяноста царствующих династий. Сейчас на этом месте сидите вы. Так что — дело прошлое.

— Хорошо. Вернемся к делам сегодняшним. В деле нападения на Башню имя вашего брата Клемента само просится на язык. Вы имеете сказать что-либо по этому поводу?

Уриен покачал головой:

— Я ничего не знаю ни о планах Клемента, ни о его местонахождении. С тех пор, как я принял постриг, мы почти не встречались лично. К тому же, как вы, возможно, помните, мы не друзья.

— Но вы друзья с Константином, не так ли? Знаете, никогда не одобрял этой возни с младенцами. Теоретически они готовы отдать за вас жизнь и бегают за вами с поноской в зубах, а в результате путаются у вас в ногах со своей собачьей преданностью и несутся к вам с каждой разбитой коленкой, и вы обязаны лично улаживать все их взаимоотношения с недружественным окружающим миром.

— Зато Клемент зарекся колотить нас поодиночке. Вы полагаете, я прикрылся саном, спрятал под рясой меч и в одиночку перебил полста человек башенной стражи? Я, увы, не Роланд, а если бы даже и так, неужели вы думаете, что мои обеты настолько мало для меня значат?

— В вашем случае я полагаю только одно: тот, кто вас недооценит, очень скоро обнаружит себя сидящим в вонючей и грязной луже.

— Благодарю вас. Спасибо, что не подозреваете в попытке освобождения принцессы Амнези. Или…

— Не торопитесь. Любое из трех огорчивших меня событий может маскировать собой остальные два. Кто-то же благословил Ферзена на его дурь. Мне известно, что вы вернулись во дворец под утро.

— Я всю ночь провел в книгохранилище архиепископа за подборкой документов к его выступлению. Могу показать выписки. Работа срочная, поэтому пришлось сидеть ночью. Меня этот режим не затрудняет, я — «сова». Соответственно днем я спал.

Рэндалл кивнул со скучным видом.

— Архиепископ подтверждает ваши слова. Однако он ведь не сторожил вас всю ночь в книгохранилище?

— Да, но служитель отпер мне двери, впустил, запер, а на рассвете выпустил обычным порядком. Спросите его.

— Спросили, будьте спокойны. То есть я бы на вашем месте не был. Спросили бы и свели вас на очную ставку, но он, к сожалению, умер. Оступился на темной лестнице и сломал себе шею, бедняга. Таким образом, алиби у вас нет. Он не может подтвердить ваших слов.

— Возможно, подтвердил бы, останься он в живых. — Взгляды, которыми они обменялись, вполне могли заменить удары шпагой. Оба были достаточно искушены, чтобы один понял, на что намекнул другой.

— Я хорошо знал отца Анваро, — продолжил Уриен спустя благопристойную паузу. — Архиепископ держал его при себе не за достоинства, а потому, что привык к нему. У него шалили и глаза, и память, и он всегда ко мне хорошо относился. Я уверен, он и не вспомнил бы: вчера, сегодня или третьего дня он выпускал меня из библиотеки. Я там бываю довольно часто. Для меня его смерть скорее потеря. Ну а бриллианты короны, часом, на месте? Честное слово, я не брал.

Рэндалл смерил собеседника взглядом из-под насупленных бровей и выбил пальцами быструю дробь.

— Хотите место придворного шута? — неожиданно предложил он. — Тогда вы сможете говорить такие вещи совершенно безнаказанно.

— Я для того недостаточно горбат.

Выразительный взгляд Рэндалла сказал ему, что это дело поправимое. Уриен посмотрел в сторону дыры в стене и услыхал:

— Ход ваших мыслей совершенно верен.

— Пропала миледи Аранта, — добавил Рэндалл после продолжительной паузы.

— Это ваше третье неприятное событие?

— Едва ли вы можете представить себе, какая это потеря.

— Ну почему же… — Уриен потупил глаза. Терять… нечего. — Не на кого теперь переложить неуверенность, сомнения, страхи, стыд и ответственность. Некому нести груз, пока вы собираете урожай. Придется самому. Может быть, она что-то не одобряла? Скажем, принятый у вас стиль семейной жизни? Или тяжесть оказалась… чрезмерной?

— Я задам ей все вопросы, когда найду.

— Спросите у этого парня, Кеннета аф Крейга. Она без него не ходит.

— Спасибо за совет от души! — ехидно отозвался король. — Сам бы нипочем не догадался. Нет нигде Кеннета.

— Ах, ну тогда о чем вам беспокоиться! Молодой человек всецело ей предан… — Едва острота сорвалась с его уст, Уриен понял, что его заставят за нее заплатить.

— Должен вас разочаровать, — сказал он серьезно. — Я уже несколько месяцев не видел миледи Аранту. Я понятия не имею, чем она живет. А если бы она случайно была со мной откровенна, я не имел бы никакого морального права делиться ее секретами с кем бы то ни было, включая вас. Это элементарная этика. В конце концов, она сама сказала бы вам то, что, по ее мнению, вам следовало знать.

— Знаете, — спросил король, — кто был тот человек?

— Этот? — Уриен глазами метнулся к зеву пролома в стене.

— Он самый. Это солдат стражи, регулярно стоявший свои смены у дверей ее покоев. Он ничего не знал. Я должен был убедиться, что он ничего не знает. Миледи Аранта доверяла вам в течение нескольких месяцев. У меня намного больше оснований задавать вам те же вопросы.

— Миледи Аранта внезапно прекратила со мной всякие отношения.

— Почему?

— Почему? — вернул ему вопрос Уриен. Рэндалл задумчиво покачал головой.

— Возможно, потому, что я несколько раз просил ее об этом. Угрожая в противном случае познакомить вас с этим местом намного раньше.

— Но почему?

Рэндалл казался усталым и выжатым.

— При всей той несомненной ценности, что представляет для меня миледи Аранта, приходится признать, что она немного слишком добра и ищет излишнего добра в людях, которые были бы не совсем к ней злы. Боюсь, она имела неосторожность считать вас другом. Тогда как женщин, обладающих талантом, мужчины вроде нас с вами, Брогау, сановитые или нет, предпочитают использовать в своих целях. Небезупречных с точки зрения уважаемой вами этики. Аранта — женщина, которую я люблю, и мое слабое место. Я не хочу верить в то, что она просто встала и ушла. Этого не может быть. Мы выжжены друг в друге огнем. Я скорее поверю, что ее устранили, чтобы меня ослабить. Что ее похитили, чтобы диктовать мне чужую волю. Кому это выгодно, Рогау?

— Тому, кто ищет повода объявить террор. Если одно из трех может маскировать остальные два, не вижу причины, почему все они не могут покрывать четвертое. Моим словам есть столько же доказательств, сколько вашим. Ноль не больше ноля.

Гусиное перо, которое Уриен машинально вертел, время от времени покалывая себя острым концом в подушечку пальца, с треском переломилось пополам. Чувствуя настоятельную потребность занять руки, он взял другое и принялся кропотливо очинять его крохотным, в мизинец, перочинным ножом из набора. Привычное успокаивающее занятие. Сколько перьев он на своем веку очинил!

— Какой стыд, — укоризненно прокомментировал Рэндалл. — Сломать перо! Это же профессиональный позор для писца. Вы б кляксу еще посадили. Знаете, в чем ваша беда? Вы полагаете, что сила вашего ума способна быть выставлена на игровое поле. Как я уже сказал, у меня намного больше оснований поговорить начистоту с вами. А разве с вами можно быть уверенным? — Тон Рэндалла свидетельствовал, что разговор закончен. — Я надеялся посмотреть, насколько ловко вы будете рокироваться, а вы вместо этого предъявили мне ваше искусство владеть юридическим инструментом, на всем скаку обвинив в фальсификации улик, в нападении на собственный гарнизон, а в довершение всего — в устранении собственной невесты ради права на размах праведного гнева. Я такой прыти даже не ожидал. Экое чудовище — залюбоваться можно! Что с вами — истерика? С холодным носом этого не придумаешь. И с чистой совестью — тоже. Готов поспорить, вы сидите тут весь в «гусиной коже». Господи… — король брезгливо поднял с поверхности столика измаранный палимпсест, — это по-арабски? Это ваш хваленый почерк? Брогау, неужели все это время у вас тряслись руки?

Уриен опустил руки перед собой на стол и поднял глаза, встретившись с королем взглядом. Он видел освещенное пламенем подвижное нервное лицо, из тех, что пленяют живостью и пылкостью отражаемых страстей. Лицо человека, для которого имело значение лишь то, чего он еще не достиг. Он был одарен способностью восхищать, и был опасен, как мельничный жернов. И столь же неуязвим. Он, Уриен, мог только сказать ему несколько гадостей напоследок. Было глупой отвагой садиться играть с человеком, кто в любой момент в состоянии смахнуть фигуры с доски и объявить результат недействительным. Краем глаза он отметил, что стражники придвинулись ближе.

— Да вы здоровы ли? — участливо спросил Рэндалл. — Что-то вы позеленели.

В глазах его блестело осознание полной безнаказанности. Он протянул руку, прекрасно понимая, что физическим прикосновением наносит оскорбление своему визави, взял Уриена за подбородок и силой развернул его лицо к свету. Как когда-то, когда он попытался сделать это, но не рискнул, связанный приличиями, присутствием Аранты и нежеланием раньше времени наживать себе врагов. Когда он только хотел убедиться, что перед ним действительно Брогау. Наверное, выслушать Уриен мог еще много, постепенно все больше и больше вымерзая изнутри. «Человек есть кровь, и грязь, и слизь, и сукровица…» Но не это прикосновение как знак собственности и обещание любого возможного насилия! Он отшвырнул королевскую руку прочь раньше, чем успел даже помыслить об этом как об акте неповиновения, да и обо всем, что немедленно за этим последует. Полсекунды спустя его лицо размажут по каменной стене, и плечи его доживают в суставах свои последние пять минут. Но сейчас он с силой выросшей в нем ненависти отшвырнул королевскую руку. Словно арбалетная стрела сорвалась.

Рэндалл отшатнулся, подавив крик боли, привычным жестом отдернув руку назад и к плечу, и соскочил со своего насеста, зажимая запястье левой рукой. Столик пошатнулся, Уриен встал, опираясь руками и чувствуя себя так, словно его равномерно били молотом по голове, причем по обоим вискам одновременно. Мгновенная боль сменилась в глазах Рэндалла выражением угрюмого торжества. Теперь он мог сказать, что Уриен Брогау дал ему даже формальный повод, между пальцами по рукаву стекала густая кровь, выглядевшая черной при факельном свете. Уриен посмотрел на зажатый в своей руке маленький нож для очинки перьев. Двухдюймовое лезвие, недостаточно длинное, чтобы дойти до сердца. Списать ли все на стечение обстоятельств или предположить, что это Бог хотел, чтобы он разрубил вену Рэндаллу Баккара? Эй, кто-нибудь здесь верит в Бога?

Резким движением Рэндалл бросил руку назад, в направлении стражника, сделавшего к нему неуверенное встречное движение:

— Перетяни!

Прикосновение крови мага. Стражнику оставалось жизни столько, сколько надо, чтобы наложить жгут. О, легендами полнилась земля!

Никто из главных действующих лиц не успел ни охнуть, ни вздохнуть, когда огромный охранник вместо того, чтобы оказать первую помощь своему королю, привычно грубым движением заломил ему за спину кровоточащую руку. Рэндалл дернулся, зашипел от боли, выдавившей ему на глаза злые слезы, и пока он дергался и шипел, обездвиженный и преданный, второй охранник защелкнул на поврежденной руке железный браслет кандалов. Снял с пояса короля выложенный серебром кинжал и положил на стол. Так, чтобы Рэндалл видел его, но дотянуться смог бы только в том случае, если цепь будет разомкнута. В этом была какая-то утонченная жестокость.

— Милорд, мы к вашим услугам и ждем указаний.

— Вы — люди моего брата? — предположил слегка ошарашенный Уриен.

Две головы отвесили ему поклон.

— Отойдите в сторону, — скорее попросил он. — Мы не закончили с Его Величеством.

Послушные его воле, стражники снова замерли у стены.

Рэндалл ждал, прислонившись спиной к стене, частью своего сознания все еще здесь, а частью, кажется, прислушиваясь к эманациям ада, у врат которого он стоял. Взгляд Уриена почти против его воли приковало к черному вязкому ручейку жизни, вытекавшей из короля.

Прикосновение горячей крови мага. Какая потрясающая возможность! Какое проклятое искушение! Кто еще может похвастать столь драгоценным опытом? И как он будет клясть себя за трусливую брезгливость, если иного случая не представится?

Медленно и с трудом, словно преодолевая сопротивление воды, он протянул руку мимо лица короля, отразившего за это краткое время все возможные стадии презрения, и осторожно взял на палец каплю. Всего одну. И не почувствовал в себе никакой перемены.

— Что, — хрипло сказал ему Рэндалл, — тоже, поди, хочется? А на что ты это употребишь? Ты никогда не будешь в безумной скачке перемахивать канавы, никогда в своих объятиях не доведешь женщину до блаженства, не расскажешь детям, почему им стоит тобой гордиться. Ты… ты даже мою корону надеть постесняешься. В летописи обо мне напишут:. «Убит жертвой, загнанной в угол». Или ты сам напишешь летопись? Это твой единственный шанс выглядеть героем.

Он неожиданно рассмеялся.

— Ты ничего не получишь, соискатель. Я заклят на победу. А вы меня победили. Ты сам сейчас, и вы все, кто отвесил мне эти три оплеухи. Сейчас моя кровь не имеет никакой силы, и я пуст, как флакон, так что утрись. А даже если бы не так, неужто ты думаешь, я не сумел бы расставить тебе ловушку? Я заклял бы тебя на проклятие. Владей Могуществом, покуда никто тебя не проклял. Ха! Я верю, я знаю, что ходит по земле человек — женщина! — которая проклянет каждый шаг, который ты, мой убийца, сделаешь по земле.

— Ты был откровенен со мной, зная, что отсюда выйдет только один из нас, — сказал Уриен. — Мне было бы чрезвычайно жаль оставить тебя с неудовлетворенным любопытством. Я не настолько жесток. Я был чрезвычайно огорчен состоянием, в каком обнаружил брата.

— Башня. — Рэндалл приподнял отяжелевшую голову. — Я подозревал. Клемент наверняка сам не хотел, а ты один не мог. Значит, ты его заставил? Или купил?

— Да, я это сделал. Клемент только дал людей. Я не имею никакого отношения к заговору в пользу Веноны Сарианы.

Уриен опустил голову, собираясь с мыслями. Рэндалл молча ждал, и это вынуждало к откровенности.

— Касательно миледи Аранты. Не то чтобы она доверяла мне. Но она нуждалась в доверии, или хотя бы в том, чтобы поговорить. Я даже уверен, что она пыталась поговорить с тобой. Волей случая — но и твоей тоже! — на твоем месте оказался я. Я ее выслушал. Я с ней поговорил. И я не мог отказаться от возможности кинуть зерно сомнения в подходящую почву. И если ты говоришь, что она ушла, это значит, что посев взошел. У меня получилось.

Рэндалл внезапно выгнулся дугой, упираясь пятками в стену, которая, казалось, вздрогнула. Уриен смолк, почти с сочувствием наблюдая, чем кончится эта отчаянная попытка освободиться.

— Они всегда это проделывают, — усмехнулся стражник. — Каждый, без исключения, пытается вырвать штырь. А тот сидит крепко, мы его перед каждым новеньким проверяем.

— Я всегда знал, — прохрипел Рэндалл, — что вы, лицемерные сволочи, способны оплодотворить только заговор. Что ты ей сказал?

— Почва, — повторил Уриен, — была подготовлена тобой. Я сказал ей два нужных слова в нужный момент. От тебя зависело, оказались ли они правдой. «Это не любовь». Это все.

Лицо Рэндалла расслабилось и смягчилось, он откинулся затылком на шершавую каменную выпуклость и чуть при крыл глаза. Не будь рука его неловко задрана вверх, можно было бы подумать, что он остановился отдохнуть. Его последние секунды ускользали в вечность, и на губах расцветала та самая улыбка, которой он подкупал вражеских военачальников и звал людей умереть за себя.

— Отпусти меня, — сказал он, вздымая в себе последнюю волну обаяния прославившей его неистовой искренности. Магии не было, но оставалась привычка пользоваться ею и умение побеждать. — Ты же в жизни никого не убивал своей рукой, спортсмен, мать твою… Представляю, каково тебе!

Уриена охватила холодная, умиротворяющая тишина. Такая холодная, что в пору сердце в ней останавливать. Даже язык повиновался ему с трудом.

— Ты можешь мне не поверить, но это — самое сильное мое желание.

— Бедняжка…

— В любом случае отсюда выйдет только один из нас. И если я этого не сделаю, это буду я.

— Логично. Я тоже принял бы это во внимание. Я надеюсь, ты не станешь навязывать мне свои услуги, как лицо, облеченное саном?

— В таком случае я и сам чувствовал бы себя лицемерной сволочью. Если тебя интересует мое мнение, ты был великим королем. Но кончил ты плохо. Я думаю, тебе самое место в аду.

Дрожь мышц и коленей и влажная кожа на лбу. Слабость сильного человека, на которую смотреть невыносимо. Уриен повернулся к двери и сделал своим людям знак следовать за ним.

— Эй! — услышал он и обернулся последний раз, зная, что сделать это еще и не уступить у него не хватит сил.

— Подбрось огня. Я хочу видеть свет.

— Хорошо, — сказал Уриен. — Как скажешь. Когда дверь за ним закрылась, Рэндалл прислонился виском к камню и закрыл глаза.

Уриен сделал то же самое, оказавшись привычно высоко над землей, на свежем воздухе, на балконе, опоясывавшем башню. Внизу, во дворе, шла привычная ежедневная суета. Никто еще ничего не знал. Все шло своим чередом. И только двое у его плеча, покорные его воле и взиравшие на него, как на своего милорда… И некоторые, он смутно вспомнил, в коридорах, с пониманием в глазах отдававшие салют, когда он торопливо поднимался обратно из подземелий.

— Итак, я только что совершил государственный переворот. А что, если бы я его не ударил? Вы бы не вмешались?

— Милорд, ваш брат говорит, что защищать следует перспективных, — без тени сомнений глядя в его глаза, процитировал его новый подчиненный. — Нам велено было ждать ваших действий, милорд. Это не задание для самоубийц.

— А дальше что?

— Ваш брат Клемент идет к Констанце с верными ему войсками. Завтра утром он будет здесь. Указом короля ворота заперты. Прикажете ли вы открыть их, чтобы милорд Клемент вошел в город? Ведь вы уже здесь, пока он еще там.

Уриен промолчал, судорожно вдыхая воздух. Это хорошо — дышать. Настолько хорошо, что, наслаждаясь, можно перестать соображать.

— Вы задаете мне провокационные вопросы, солдат.

— Ничуть, милорд! — Охранник, который, видимо, в действительности имел более высокий чин, чем тот, на который был внедрен, перешел на напористый заговорщический шепот. Глаза его опасно заблестели. — Вы один все сделали. И я видел, как вы все сделали. Никто не сделал бы лучше. У вас бы получилось, вы бы только взялись, а? И было бы, я считаю, правильно. И братва поддержит… Если вы еще раз возьметесь сыграть в эту игру, вы получите все.

Вот только нет больше в нем внутреннего огня, заставлявшего бросать эти кости. И пусть этот заговорщический огонек в глазах провокатора погаснет.

О да. Пока он гордился своим умом и пинал Клемента в зад, пытаясь подвигнуть того на государственный переворот, брат, оказывается, манипулировал им из безопасного укрытия. Он, Уриен, сделал за него всю грязную работу. Почему он, Уриен, не может воспользоваться плодами? Кстати вспомнились восторги капитана, боевого товарища сегодняшней ночи. Казалось, тысяча лет прошла с тех пор. Почему они шалеют, побывав с ним в переделке?

Едва ли Клемент останется доволен, и можно предсказать, насколько братоубийственную форму примет его недовольство. Но если даже так и даже если ему удастся убедить себя в том, что это честно, не видать ему больше ночей в библиотеке. Ему не останется ничего из того, что он выбрал бы для себя сам, если бы имел возможность выбирать. Никогда больше не биться над загадками умерших схоластов, не переписывать книги, не отыскивать в пыли забытые сокровища мысли, не опровергать, не соглашаться, не доказывать самому себе свою неправоту. Лишь изредка с тоской гладить потертые переплеты, пергаменты, которых не прочел. Дни его будут заняты поиском способов удержать власть. Его не полюбят, как любили того же Рэндалла Баккара. Он не рубаха-парень с громким голосом и быстрой речью, первый среди равных. Он — непонятный книжник. Себе на уме. Цареубийца. Ему придется держаться силой оружия. Полнейшее безумие рассчитывать на это теперь, когда крупнейшей силой является Клемент. Но разве то, что он сделал сегодня, не было безумием? Ему еще придется встать лицом к лицу с трибуналом, ответить церкви: как получилось, что он пролил кровь в нарушение обетов. Даже если они будут рады в своем тесном кругу, с него спросят строго. Доброе имя церкви стоит дорого. Он не имел права защищать собственную жизнь. «Ты не камень, ты — трещина в камне». Никого из тех, кто возьмется его судить или осуждать, там не было, и клеймить его станут по делам, а не по намерениям. Кому он станет объяснять в церковном трибунале, что тело его ответило рефлекторной защитой, блоком, отработанным еще в детстве в ответ на тычки и щипки старшего брата, когда никто и думать не думал о постриге? Что именно с тех пор он ненавидит, когда нарушают его физическое пространство? «Что такое ненависть, — спросят у него, — и как она согласуется с саном?» И сделал ли он за последние сутки хоть что-то, что с этим саном согласуется? Клемент прикроет его… до определенных пределов, так что головы не снимут. Не больше. Рэндалл Баккара воплощал в себе ту власть, которая бесконечно собой любовалась. В качестве альтернативы — стать властью, которая не нравится сама себе? Благодарю покорно.

Внезапно он почувствовал сильнейшее отвращение ко всему, что выходило за пределы библиотечной башни. Красная Ведьма смылась. Правильно сделала. Вовремя. Сейчас, поди, путей из города ищет.

— Открывайте ворота, — хриплым голосом сказал он. — Пусть пользуется.

17. ДЕВИЦА ГРАНДИОЗА

Ливень не принес облегчения. Он перешел в нудный мелкий дождь, способный продолжаться неделями и выпить радость жизни из целого лета. Такой многодневный дождь никогда не препятствовал горожанам исполнять их обычные обязанности. А уж дома, в деревне, Аранта, накрывшись рогожкой, проводила под таким сеногноем целые дни, почти его не замечая. Хотя, возможно, именно те времена аукнулись ей сейчас ледяными ступнями.

Громады домов сквозь пелену дождя и мокрые ресницы выглядели призраками, угрожающе нависшими над городом, вобравшими в себя и хранящими в себе тысячи ежедневных, невидимых глазу трагедий. Как будто даже счастливые семьи пригасили свои тихие маленькие солнышки, свои множественные счастья не для посторонних глаз. Уж больно пасмурным выдался этот день. Казалось, во всем этом городе, выпивающем души, сегодня не счастлив никто.

Хоть Епископ замолчал. Его буханье доводило ее до исступления.

Людей на улице меньше не становилось. Продираясь во встречном потоке, Кеннет с Арантой торопливо удалялись от обоих дворцов, пытаясь удержаться следом за высокой черноволосой женщиной в белом платье, слепо бредущей сквозь толпу.

Куда она пойдет и как туда доберется?

И как будут настроены те, к кому она будет вынуждена обратиться за помощью? Рэндалл рисковал очень немногим, отпуская ее восвояси. Мало кто из дворян, чьи ряды повыкосило королевское правосудие, отважился бы предоставить ей убежище. Простолюдины же… насколько Аранта успела узнать королеву, едва ли та в состоянии найти верный тон для разговора с низшими. Мысль о том, что Венону Сариану может приютить таинственное лицо, организовавшее ночное нападение на Башню, хотя бы даже оно руководствовалось принципом «враг моего врага», она с некоторым сожалением отвергла. Резня в Башне наглядно продемонстрировала, насколько он не склонен к пустому милосердию. Он наверняка захотел бы каким-то образом использовать принцессу Амнези. А это было, во-первых, не то, в чем нуждалась исстрадавшаяся женщина, а во-вторых, Аранта уже достаточно хорошо представляла себе, во что выливаются политические разборки с привлечением зарубежного интереса. Видела это не с высоты командного кресла, а не поднимая глаз от операционного стола. К тому же оставалось только гадать, каких гарантий потребует этот неизвестный благодетель от нее самой. Все ж таки не последней фигуры в государстве. Ферзя.

В любом случае, чтобы отыскать его, требовалось время, а времени не было. В плане первой очереди у них стояла женщина, ощупью бредущая по улицам, где прежде ее только возили в карете, с надушенным платочком, брезгливо прижатым к пудреному носу.

Стоило поспешить, ведь неизвестно, не следует ли по пятам за королевой неприметный молодец с шилом в кармане. Пути королевского правосудия неисповедимы.

Если бы Аранта подыскивала себе спутника, ей стоило вновь остановить выбор на Кеннете. Юноша держал след не хуже гончей собаки. Сходство усугублялось тем, что временами он отскакивал в сторону, чтобы задать вопрос, и возвращался к ней с ответом: да, была, прошла туда-то, какая-то странная, потому и заметили. Сказать по правде, сама Аранта чувствовала себя немногим лучше Веноны Сарианы и едва ли справилась бы одна. Магия внутри нее была вялой и сонной.

Дождь, повисая на ресницах, сужает поле видимости, его непрерывный шелест приглушает прочие звуки. Будучи увлечены погоней, Аранта и Кеннет ошибочно полагали, что напор встречного людского потока объясняется лишь их собственным быстрым движением вперед, подобно тому как ветер хлещет в лицо во время бешеной скачки. Они шли к окраине, тогда как оборванцы предместий стекались к центру. Переговариваясь меж собой, они упускали из виду обрывочные реплики прохожих, которые иначе непременно насторожили бы обоих. Они не заметили, как опахнуло их зловонным дыханием из подворотни, где одна завернутая в плащ тень передавала деньги другой, оборванной и хилой. Они пробежали мимо, торопясь и оставшись незамеченными. И едва ли Аранта, даже взглянув в лицо, признала бы в одной из них призрак голода, унижения и нищеты из своего давнего, горького и потому с удовольствием забытого прошлого.

— …королева — мелочь, стеклянная пустышка… ни силы, ни власти… …каблуком наступить, хрястнет… шума надо…

— …хужей всего — девка в красном… знаю, поди, из какого она теста… во дни иные…

— …не дотянуться… сила в ней…

— …от нас-то не уйдет… по улицам, поди, ходит… вы, главное, благословите… и мы, поди, камешки, хоть и мелкие…

И даже если бы она увидела это испитое грехами лицо, с исступленным сладострастием выслеживающее ее из грязной темноты, и даже если бы узнала, вряд ли узнавание заставило ее замедлить шаг.

— Она в порт идет, — догадался Кеннет.

Здесь традиционно было многолюдно. Даром что день казни королевы объявили нерабочим. Толпились купцы и матросы с ожидавших разгрузки барж, отплывающие подыскивали себе попутное судно, докеры где-то напились с утра, невзирая на то что указом короля заведения были закрыты. Женщины попадались редко: под дождем ловили клиента только самые дешевые девки.

— Разумеется, куда ей еще деваться, кроме как домой, к отцу, — откликнулась Аранта. — Только не дело пускать ее одну. Она правил не знает. И платить ей нечем. Не ровен час затолкают в трюм и продадут в гарем. Или того хуже, заставят ублажать моряков всю дорогу, а потом — в воду. Никто и не узнает никогда.

— Брось, — одернул ее Кеннет. — Каждое такое «может быть» приходится на десять тысяч «не может».

Они буквально побежали вдоль по пирсу, своим изгибом повторявшему излучину берега и почти вплотную к воде застроенному длинными слепыми пакгаузами, одноэтажными зданиями контор торговых компаний и будками таможни, где взимали налог на ввозимый товар и глядели, не протаскивают ли в город оружие или контрабанду. Немногочисленные группки назойливо терлись у крыльца на первый взгляд запертых кабаков. И здесь было так много самого пестрого люда, что никто не останавливал взгляда ни на торопящемся офицере-инвалиде, ни на женщине в красном, которую он изредка придерживал за локоть. Не ровен час подвернет ногу на очередной куче щебня, сваленной здесь для ремонта гавани и забытой на неопределенное время, или зацепится подолом, огибая штабель рассыпающихся досок. Сети, распяленные на сушилках там, где кучковались рыболовные суда, и характерный запах гниющих потрохов свидетельствовали, что путь их приближается к краю гавани. Никто не потерпел бы этой вони там, где выгружали ткани и пряности и иноземных послов и стояли крутобокие нарядные каравеллы.

Здесь швартовались суда победнее, те, чьим видом власти не хотели портить нарядную столичную гавань. Верткие рыбачьи шхуны с заплатанными парусами, баржи углежогов с лесистых верховьев Кройна. Соответственно посудин было числом побольше, а места — поменьше. И чтобы держать всю эту шатию в рамках, для них выстроили перпендикулярно к береговой линии причальные молы, доходившие почти до середины — благо, позволяла ширина и глубина. Кройн был всем рекам река.

На одном из этих молов, издали, они и разглядели Венону Сариану.

Белое платье, приобретшее под дождем неопределенный Цвет, так же, кстати, как и ее собственное красное, черные волосы прядями по спине. И то чувство узнавания, которое позволяет определить родного или близкого человека на расстоянии, когда еще не видно толком ни одной индивидуальной черты. Аранта с Кеннетом, чуть успокоившись, убавили шаг. И то ладно. Поспевая за спутником, Аранте почти рысью приходилось бежать. Теперь никуда не денется. Не то идет потихоньку, не то вовсе стоит, погруженная в себя. Сзади они подходят, а кругом — справа, слева, впереди — одна вода. Свинцовый серый Кройн, цвета неба, и зыбь на нем крупная, оспинами дождя изъеденная, едва колышется, словно он под собственной тяжестью ворочается. Аранта вытерла воду с лица и усмехнулась, глядя на обвисшие мокрыми сосульками волосы Кеннета, светлые, как ковыль.

— А что ты ей предложишь? — спросил он, откликаясь на взгляд.

Аранта пожала плечами.

— Выясню, чего она сама хочет, и поразмыслю, как ей лучше помочь. Захочет домой — снарядим и отправим домой. С надежной охраной. А если ей надо оклематься сперва — предоставим ей для этого и место, и время. И деньги. У здешних бар есть такое словцо — дело чести. Так вот, это для меня теперь дело чести.

— Как скажешь, — кивнул Кеннет, по глазам, видимо, соглашаясь.

У оконечности мола маневрировала шхуна, готовая втянуть свое длинное, хищное как у щуки тело в узкий промежуток меж двумя соседними молами и ошвартоваться там. На некоторое время переплетение ее мачт, рей и прочего такелажа заслонило от их глаз Венону Сариану, а когда судно проследовало дальше, на молу не было уже никого, хоть сколько-нибудь напоминающего преследуемую королеву.

Аранту, казалось, настиг мгновенный паралич. Несколько раз она расширенными глазами обежала мол из конца в конец, гадая, что на этот раз могло сделать Венону Сариану неузнаваемой. Сгорбилась ли она, изменяя своей привычной осанке, острой как лезвие ножа, набросила ли на плечи плащ, просто ли присела на край, давая отдых непривычным к пешей ходьбе ногам, тогда как они интуитивно ожидали увидеть ее стоящей на прежнем месте. Потом, опомнившись, она буквально бегом кинулась вперед.

Нигде. Ни в одну лодку, послушно, как привязанная скотина, мокнущую у обросших водорослями свай, она не спускалась. Они заглянули во все. Спрашивали, хоть и не легко добиться связного ответа у пьяненьких на молу да у мальчишек с удочками. Никто и не видел ее толком. А видел, так не разглядел. И ни одна лодка не отходила сегодня от берега. А как же. Королевина казнь. Кому запрет на работу, а кому — и повод не работать.

Глубок Кройн, и вода в нем холодная. Тяжелая. Королевская могила. А кругом белопарусные суда, несущие в себе возможности дальних дорог… И чайки.

— Кеннет, — позвала усталым голосом Аранта. — Я хочу поклясться. Прямо здесь и прямо сейчас. Никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах я не покончу самоубийством. А если вдруг забудусь, ты меня… ну, ущипни, что ли.

Обратно возвращались медленно, подавленные донельзя, едва переставляя ноги. Только раз Аранта сдавленно прорычала: «Дело чести? Какая тут, к едрене фене, честь!» Дождь прекратился, но испарение влаги в теплом парном воздухе было столь плотным, что они с Кеннетом брели, как в тумане, почти плутая в малознакомых ущельях улиц слободы.

Однако, несмотря на усталость души и тела, в сознание Аранты начало закрадываться ощущение неладного. Вечерело, и они брели как будто бы одни, но звуки, касавшиеся ее слуха и доносившиеся словно бы издали, вынудили их насторожиться. То там, то тут, за углом или на соседней улице с грохотом роняли что-то тяжелое. Или внезапно били горшки. Влажный плотный воздух искажал и усиливал любой звук. А однажды по напряженным нервам полоснул такой силы визг, что Аранта за стену схватилась.

— Кошка? — предположил Кеннет, останавливаясь и неуверенно, с надеждой оглядываясь на нее.

Аранта молча покачала головой. Ее нос учуял запах гари.

И что-то странное чудилось ей в людях, которые попадались навстречу. Бедно одеты? Так ведь и квартал не аристократический. Но бедность бывает разная. Ей хорошо знаком был этот род вороватой гнусной бедности, порождающей ночных хищников с воспаленными глазами и изъязвленной пороком кожей. Знакомое чувство. Страх, сравнимый лишь с тем, какой она испытала, когда с помощью собственной магии держала осаду в Белом Дворце в ночь ареста Веноны Сарианы. И почти не попадалось женщин. Приличных женщин, тех, что носят чепец и с корзинкой ходят на рынок. Те, другие, оборванные и визгливые, гораздые на сквернословие и богохульства, с торчащими зубами и немытыми космами, с беспорядком в одежде, который желали бы выдать за кокетство, из породы под общим названием sanskulotes, кого и душегуб коснуться побрезгует, а то и побоится, ходили нынешним вечером стаями и представляли реальную опасность. Выглянув из-за угла, Аранта с Кеннетом имели возможность наблюдать, как одна из таких стай с визгливой бранью кидала булыжники в окна какого-то дома, вроде бы булочной.

— В городе беспорядки, — озадаченно сказал Кеннет. — Надо бы нам с тобой идти потише и закоулки выбирать поглуше. Тебя, ведьма, конечно, голыми руками не взять, однако взвод гвардейцев не помешал бы. Как думаешь?

Она согласилась, кивнув, и дальше пошли крадучись, перебегая из подворотни в подворотню, отступая в дверные ниши при малейшем звуке встречных шагов. У одного из оборванцев, кого они пропустили мимо себя буквально на расстоянии вытянутой руки, высокого и тощего, как смерть, изображенная на гравюре, на шее бантом был завязан шелковый чулочек. Судя по остекленевшим глазам, мертвецки пьян. Их встретилось еще много, по двое-трое возвращавшихся из центра, то возбужденных донельзя, то крадущихся, озираясь, с затравленным лицом, словно боящихся быть уличенными в стыдном. И эти вторые, хоть и одеты поприличнее, казались почему-то страшнее.

Ни в одном окне Аранта не увидела огня. Те, кто притаился по домам, явно опасались сигнализировать бродящим по улицам стаям.

— Ни патруля, — сказала она озадаченно, — ни ночной стражи. Что творится?

— Беспорядки, — лаконично повторил Кеннет. — Внутреннее напряжение черни должно выкипеть. Вот ему и дают выплеснуться. А утром, с восходом солнца, сами уползут. Как тогда. Или ты забыла?

Значит, и он провел те же параллели. Значит, в этом и впрямь что-то было.

— Нет, — ответила она. — Я ничего не забыла. — И когда Кеннет отделился от стены, готовый головой вперед нырнуть в очередную перебежку, она осталась на месте, словно приклеившись спиной к стене. Или до предела обессилев.

— Что с тобой? — спросил он, возвращаясь. — Ноги отказали? Понести?

— Кеннет… я туда не вернусь.

Некоторое время оба они стояли молча в дверной нише какого-то доходного дома, дававшей достаточно густую тень, чтобы их не заметили.

— Ну, — осторожно поинтересовался Кеннет, — а куда?

— Потом решу.

— Возвращаться, собираться, прощаться — не будешь?

— Нет, ясное дело! Кто меня тогда выпустит?

— Оружие, деньги, тряпки, все, что нужно в дорогу?

Аранта подняла руку, вынула из ушей гранатовые серьги стоимостью не в одну раду, похожие на капельки крови, и протянула их ему на ладони.

— Ага, — согласился ее спутник. — Теперь я верю, что ты не сходя с места могла оплатить Веноне Сариане проезд на родину. Только, сдается мне, — он поднял голову, и Аранта, следуя направлению его взгляда, увидела отсвет пожара на стеклянных шариках, вправленных в раму верхнего этажа, — сегодня такие безделушки будут дешевы.

Аранта бледно усмехнулась. Будучи первой — ну ладно, второй! — дамой королевства, она всегда помнила историю своего возвышения. Имея право брать то, в чем она нуждаюсь, прямо с лотка, и будучи уверена, что казна заплатит, она тем не менее запихала по золотой монете под стельку каждой своей туфли. Вдруг надо — а у нее нет! Тому, чья карьера не испытывала скачков, наверное, подобное и в голову не придет. Сегодня они целый день мешали ей ходить.

— А я не понял, ты боишься идти замуж или не хочешь?

— Не хочу! — взрыкнула на него Аранта.

— А, извини, дело твое. Видимо, вопрос стоит серьезно, коли ты решила отказаться от пожизненного содержания собственного выезда и крыши над головой. Однако… ты же всегда можешь вернуться, если передумаешь? Нет?

— Посмотрим. А что, ты со мной собрался?

— И собрался, и пойду, и не прогонишь. Если не для защиты, то хотя бы для вида. Потом сама посмотришь, насколько я тебе мешаю.

Молча, в темноте, Аранта пожала ему руку. Они развернулись и пошли прочь, даже не выйдя на площадь, где полыхал огнем Белый Дворец.

— В этом нельзя, — резонно заметил Кеннет. — Красное же. Тебя, как полковое знамя, издалека видно.

— Модные магазины закрыты, — огрызнулась Аранта.

— А тебе модное и не надо. Проще надо быть. Незаметнее. Может быть, придется ношеным ограничиться. Через людные места пойдем.

— Ношеным? Раздеть, что ли, кого в подворотне?

— Не остри, пожалуйста, миледи. Понадобится — разденем. Представляй себе, что в городе творится, когда твой бывший поводья отпустил. Пройдем-ка мы с тобой закраиной торговых рядов. Их, как пить дать, громят. Рискнем присоединиться. Убежим, если что. Пока темно, особенно не видно, что на тебе красное. Да в этих модных лавках каких только цветов нет: все сословия перемешались. Рутгер, наверное, в гробу вертится. Пьяной сможешь прикинуться?

— Ты б еще сказал — девкой!

Кеннет дернул уголком рта, из чего Аранта заключила, что и сказал бы, но вот удержался же. Она не слишком привыкла полагаться на чужой расчет, особенно расчет мужчины. В глубине души ненавидела эту зависимость, из которой никогда ничего доброго не выходило. Однако вынуждена была признать, что на данный момент не может предложить ничего лучшего.

— Погоди-ка. — Движением руки она заставила Кеннета отступить в тень и, повернувшись к нему спиной, сняла туфли и чулки. Ощущение холодного мокрого булыжника под ногами походило на дурное предзнаменование и напомнило ей прошлое. Именно то, что ей хотелось бы забыть навсегда. Сразу мучительно захотелось вымыть ноги. Однако она не знала лучшего способа разом изменить походку и осанку. Следом она распустила волосы по спине, разрушив прическу, которой дождь и так уже нанес непоправимый ущерб. Пробежалась по запястьям и шее, убеждаясь в отсутствии дорогих побрякушек. В заключение она подоткнула длинную юбку сбоку, чтобы иметь босяцкую непринужденность в ходьбе, надорвала корсаж у плеча и измазала грязью бок и рукав, как если бы платье некоторое время волочили по земле. Теперь оно выглядело так, словно его сняли с ее собственного трупа.

— Туфли ты лучше надень, — посоветовал Кеннет, которого позвали, чтобы оценить результат. — Порежешься на битом стекле.

О да, еще каком битом! Отсюда слышен этот звук, сопровождаемый воем воодушевленной толпы.

— Сандалии будут первым, что я постараюсь стащить, — пообещала ему Аранта. — Постой-ка, а ты?

— А я — вор. — Кеннет похлопал себя по увечной руке. — Мне там, на грабеже и разбое, самое место.

Аранта выразительно скривилась. Кеннета с его взглядом целящегося лучника, с ясным челом, с повадкой немедленно порубить противника с седла, можно было выдать самое большее за мальчика из хорошей семьи. Офицер-дворянин. Кем он, собственно, и был, точно так же как сама она вышла из простых. В глазах Аранты он был безусловно узнаваем. А узнают его — и она внимательного глаза от себя не отведет.

— Хорошо, — согласился он подозрительно быстро. — Тогда я — это я. Подцепил девку, похожую на Красную Ведьму, и отрываюсь. Я, может, всю жизнь на королевские объедки облизывался.

— Кеннет, — сказала Аранта с расстановкой. — Ты у меня гляди! Я не барышня, я могу и в зуб дать.

— Если это поднимет твой боевой дух, то от моих зубов не убудет.

Она только рукой махнула:

— Пошли!

Лавки громили и предавали огню сперва из религиозных побуждений, но потом, как и следовало ожидать, все пошло обычным путем. Особенно свирепствовали женщины, ведь им буквально под ноги сыпались сокровища, которые до сих пор они с завистливой тоской могли только разглядывать на своих более удачливых соседках. Девчонки-горничные, модистки, белошвейки, цветочницы, булочницы, подавальщицы, разбегаясь глазами, соблазняясь на яркое, как сороки, гребли в подолы бусы, пуговицы, шелковые чулки, ленты и кружевные перчатки. Женщины поопытнее, постарше, среди которых попадались вполне благополучные лавочницы, чьи лица до неузнаваемости исказил азарт, выбирали из куч барахла вещички попрактичнее: добротную кожаную обувь, полотняное белье, материю штуками, цветом потемнее, чтоб на каждый день, ну и если что понаряднее привалит, так тоже не пропадет, за пазуху его али в карман! Под шумок перекинулись на продуктовые лавки, вроде бы никоим боком не подпадавшие под борьбу с развратом. Аранту чуть с ног не сбил здоровенный мужик, возможно — кузнец и почти наверняка отец семейства, скорым шагом удалявшийся прочь с мешком муки на плечах и кругом сыра под мышкой. Отцы семейств, вообще говоря, куда ни глянь, вкалывали здесь, как на работе. Юмор ситуации коснулся ее сознания: лавочницы грабят лавки! Должно быть, сами — из другого квартала?

Вцепившись Кеннету в локоть и таким образом оказавшись посреди самого мародерского разгула, Аранта пришла в состояние лихорадочного возбуждения. Должно быть, в него перерос преодоленный ею страх. Во всяком случае, она чувствовала себя вполне опьяненной. И даже Кеннет отметил, , мельком на нее оглянувшись:

— Вижу, тебе и притворяться не надо! Ну что, оставить тебя порезвиться?

Аранта обратила внимание, что он косится на оружейную лавку за углом.

Она кивнула и, набрав в грудь воздуха, словно собиралась нырять, погрузилась в процесс добычи.

Ступать следовало осторожно: в этом квартале жили зажиточные лавочники, и витрины они себе заказали новомодные, из стекла. Соответственно и разлетелись они вдрызг от первого булыжника. На ее счастье из лавок, торгующих одеждой, тряпья было выброшено столько, что по нему без опаски можно было и босиком пройти. Аранта пригляделась, прищурившись, и цапнула из-под опрокинутой стойки кожаный ботинок излюбленной ею модели «буржуа». Вторая ее рука встретилась на втором ботинке с рукой соперницы.

— А ну, отдай! — рявкнула та, надвигаясь толстым рябым лицом. Сокрушительная баба. — Ишь, вырядилась, будто сама…

— А может, сама и есть! — бесшабашно прошипела в ответ Аранта, чувствуя себя вполне в своем праве. Еще бы, первый-то ботинок был уже у нее в подоле, значит, в споре она была права как минимум на три четверти. — Говорили — похожа! Гляди, ща как заколдую!

С этими словами она с размаху свистнула соперницу первым ботинком по голове. Проходивший мимо мужчина, глянув на нее, в сердцах сплюнул. А Кеннет-то оказался прав! Никто в здравом уме ее не опознает. Они думают, Красная Ведьма в эту минуту королевскую постель греет.

Воровать сейчас оказалось куда веселее и проще, чем тогда, в восемнадцать лет, когда она стояла столбом и не могла заставить себя взять картофелину, умирая при этом с голоду. Дело было даже не в азарте и не в том, что все кругом, покрикивая друг на дружку, занимались тем же самым, и ей, в сущности, ничего не грозило. Дело, как она подозревала, было в Кеннете, который ухитрился сделать из их участия в грабеже не трагедию и даже не драму, а нечто жизнеутверждающее, и даже не обратил ее внимание на то, что от успеха их озорной эскапады зависит все предприятие, а возможно — и жизни. Они оба не могли позволить себе думать о жертвах мародеров, которые остались сегодня вне поля зрения. Сегодня на ее рассудок разом навалилось столько трагедий… Хотя бы только для того, чтобы его сохранить, требовалось изменить ракурс. В любом случае это было совсем не похоже на воровство в компании того парня… она не смогла вспомнить ни его лица, ни имени, кроме того, что Рэндалл как-то унизительно его обыграл.

Держа на плече тючок и размахивая добытыми в честном бою башмаками, они не спеша удалялись со сцены. Похоже, завтра весь город, все демократические низы будут разодеты в модные штучки от Веноны Сарианы. Достойный аплодисментов ответный ход.

— Эй! — В бок Аранте воткнулся чей-то локоть. — Товарка, уступи красавчика! Глянь, чего дам…

Из сложенных лодочкой ладоней на Аранту хлынул водопад перламутровых пуговиц. Она могла поклясться, что рука Кеннета дернулась к ножу.

— Еще чего, — буркнула она, покрепче цепляясь за его локоть. — Я сама за него жемчужные буйки отдала! Иди мимо, подруга!

Они поспешно завернули за угол и припустили бегом, пока одна подворотня не показалась ей подходящей.

— Стой! — задыхаясь, сказала она. — Подожди здесь. Я переоденусь.

— Погоди-ка!

Из складок дорожного плаща — которого раньше не было! — Кеннет достал маленький взведенный арбалет с металлической стрелкой, похожей на блестящую головки змеи.

— Докатился, — с горьким смешком сказал он. — Оружие для убогих. Но лука я сейчас не натяну, увы.

Арбалетчик бы с ним не согласился, но Аранта решила оставить извечный спор традиционных лучников с поклонниками усовершенствованного оружия для специалистов.

Кеннет отодвинул ее, огляделся, убедившись, что если он оставит ее одну на пустой улице, то с нею не случится ничего худого. Аранта только усмехалась, глядя, как предпринимает меры ее собственная служба безопасности. Разве она не доказала, что может справиться сама?

Кеннет, держа арбалет на взводе, сунулся носом во тьму. И голос, каким оттуда взвизгнули, никак не мог принадлежать ему. Даже пронзенные сталью, мужчины хрипят от боли по-другому. Аранта подобралась к самому зеву подворотни, часто моргая, в тщетной попытке что-нибудь там разглядеть, но услыхала только: «Нет! Пожалуйста, не надо!»

Кеннет выскочил, словно на него там кипятком плеснули.

— Слушай, — сказал он виновато, — может, ты посмотришь? Мне кажется, лучше женщина…

— Огниво есть? — перебила его Аранта, почти не надеясь на утвердительный ответ. Но он кивнул. Хм. Едва ли, выходя из Белого Дворца посмотреть на казнь королевы, он собирался, как в поход. Что еще он насовал в карманы, пока она сражалась за башмаки?

Щелкнув несколько раз, им удалось подпалить полоску ткани, оторванную от нижней юбки. Незаметно сделав левой рукой отводящий знак, Аранта нырнула в подворотню головой вперед. Смешно. Неужели Кеннет исхитрился наступить на нечисть страшнее ее самой?

Выглядело это как комок грязного тряпья, забившийся от ее робкого огонька как можно дальше, где лопатки уже упирались в угол меж глухой каменной кладкой и заложенными засовом и запертыми на замок воротами полуподвального склада. Взглянув на замок, Аранта ощутила укол угасающего, уже почти профессионального интереса. Заступница, неужели ей могло понравиться воровать? В нелепой попытке остановить ее движение вперед «нечисть» вытянула перед собой дрожащую руку, примерно настолько же грязную, насколько грязными были после прогулки босиком ноги Аранты. Видимо, их обладатель какую-то часть пути проделал на четвереньках.

Обладатель? А ногти-то — в облезлом лаке! Аранта опустилась на корточки, держа огонек меж собой и ею.

— Не бойся, — сказала она, искренне желая, чтобы перепуганное дитя успокоилось. Тут работают те же интонации, с какими успокаивают лошадей. — Ты меня знаешь, наверное.

Глаза и рот замарашки округлились в беззвучном «о!», когда она разглядела и, кажется, опознала Красную Ведьму в облике, годящемся разве только для портовой шлюхи. Вид у нее был такой, словно она оцепенела от изумления, однако, как оказалось, вид этот был обманчив. Подобрав под себя ноги и стремительно перекатившись вперед, она уже привычным способом, на четвереньках, ринулась вперед, мимо Аранты, и едва не сбила с ног Кеннета, поймавшего ее за ворот, чтобы без лишних слов водворить на прежнее место. Он был прав. Глупо упускать человека, который видел их живыми, вместе, и мог опознать.

— Это в самом деле вы?

— Неле?

— Аннелиза Эмилия ван дер Хевен, — пискнула девица. — Урожденная леди. Какой толк теперь от этого «ван дер»? Не… не называйте меня Неле! Это королева придумала. И это имя принесло несчастье. — Она всхлипнула. — Меня дома Анелькой звали.

— Что произошло? — Аранта встряхнула девушку за тощенькое плечико. — Почему ты здесь и в таком виде?

— Погоди-ка, миледи.

Кеннет выудил из кармана красивую флягу. Аранта ее у него не помнила и в очередной раз поглядела на него с уважением. Она-то билась только за башмаки и тряпки, а вот ее «секретарь и страж» времени даром не терял.

— На, отвинти сама крышку и глотни.

«Существо» припало губами к фляге, послушно глотнуло полным ртом и немедленно зашлось в кашле, брызгаясь слюной и слезами.

— Да, — сказал Кеннет, оправдываясь. — Это бренди. Оно нужно всегда.

— Хорошо, что хоть здесь, — угрюмо и запоздало огрызнулась Аннелиза Эмилия ван дер Хевен, урожденная леди. — И хорошо, что хоть в таком виде. Сами-то!

— А это у миледи защитная окраска, — вмешался Кеннет, явно забавляясь. — Слыхала про такую?

— Ага. Это когда красятся в красное, да? В общем, когда королеву отпустили на все четыре стороны, и король умыл руки и снял с себя всякую ответственность, стражу от Белого Дворца убрали. Какой-то священник привел ко дворцу толпу. Зорить гнездо греха, как он сказал.

— Нас там довольно много гнездилось, знаете ли… Ну и никто… в смысле, совсем никто не ушел. Погромщики швыряли из окон вещи, картины, и жгли их тут же, в саду, а священник их все подгонял и подзадоривал, и грозился карами небесными…

— Кеннет, — Аранта сжала кулаки, — наши планы меняются. Мы идем поджигать дом епископу Саватеру.

— Как скажешь, миледи.

— Погодите! — Анелька вцепилась в ее платье, словно Красная Ведьма и в самом деле сейчас, не дослушав, собиралась идти громить епископа. Совершенно механически Аранта погладила ее по стриженой голове. Эффект случился неожиданный: девушка разрыдалась.

Восстановить дальнейшую историю не составило труда. Перед мысленным взором Аранты развернулась подробная картина всего того, что не случилось, когда она одна, стоя лицом к толпе, удерживала Белый Дворец. Анелька добавляла лишь леденящие воображение частности.

— Один художник из наших все кричал, что не отдаст на костер свое полотно, что он в него всю жизнь вложил и всю Душу… А его стукнули по голове и сбросили в кучу, к вещам… и подожгли вместе. А этот… в белом, все вещал, что нужно-де очистить мир и привести его к покаянию, и тогда настанет царство божьей любви.

— Кеннет, — спросила Аранта, — а у вас в степях тоже исповедуют учение Каменщика?

— У нас там все не так строго, — смущенно ответил молодой офицер. — Ну, сказано — из глины нас вылепили, пусть будет из глины. Душу-то в мертвую глину вложили из вольного ветра. За неосторожное слово людей не жгут. Мало ли, какой сор ветер носит. Вот если слух пройдет, что ты скотину портишь, тогда и впрямь туго придется.

— Я умею лошадей лечить, — призналась Аранта.

— Ни в коем случае! — Скупой на жестикуляцию Кеннет даже рукой махнул. — Все лошадиные доктора на моей памяти кончали плохо. Всегда же найдется какая-нибудь кляча, которая сдохнет у тебя на руках, словно нарочно, чтобы тебя оговорили.

— Они гонялись за нами по дворцу, — продолжила Анелька, — а попутно ломали все, что под руку попадется, били зеркала, гадили на лестнице. Мужчины отделались легко. Их просто поубивали. А на женщинах все искали колдовские метки. Ну и творили, ясное дело, все, что они делают, когда думают, что уйдут безнаказанными. Потом все равно убивали без разбору. И нас, и горничных, и парикмахерш.

Она извернулась в объятиях Аранты и вытерла нос о плечо. Аранта сидела неподвижно, ошеломленная тем, что жестокость солдата на войне нельзя, оказывается, даже сравнить с жестокостью обывателя, которого сперва напугали, а опосля благословили. Солдат идет против кого ему сказано, всегда рискуя нарваться на противника более сильного, а стало быть — на смерть. Обыватель ищет того, с кем он заведомо справится. Рэндалл всегда подчеркнуто уважал солдат. Она тоже — невольно.

— Боюсь, — выговорила она, — я разочаровалась в вере.

— Ты — единственная среди нас всех была настоящая ведьма. И тебя единственной там не было. Надо же… Знаешь, я вообще-то не уверена, что ты не купила свою жизнь ценой наших. Ты знала заранее?

— Если бы я знала заранее, охрану бы не сняли, а епископ подавился бы костью за обедом. Впрочем, подавится еще! Что, гвардия так и не пришла?

— И духу ее не было.

— Никто, кроме Рэндалла Баккара, не может двинуть черноплащных из их казарм, — произнесла она в воздух.

— Ты вынесла ему приговор? — поинтересовался Кеннет.

— Если он не брезгует такими победами… если он такой ценой уклоняется от поражений, пусть катится в ад. Кеннет, я больше не обсуждаю свою личную жизнь.

Анелька забилась на кухне меж котлов и вывозилась в золе, и когда ее тащили оттуда, кричала, что она всего лишь кухонная прислуга. На что ей ответили, что если так, ей нечего бояться…

— От… оттра… — она не смогла выговорить это слово, — и отпустят. Но я уже знала, что это ложь.

Птенцов королевина гнезда не так пугало то, что делали с ними, как те слова, которые при этом употреблялись.

Он бы, возможно, проделал все прямо на кухне, но дворец. горел, и там было полно дыма, поэтому он поволок ее в сад. Наверное, где-то он даже поверил, что она — черная кость, потому что с перепугу она ругалась сквозь слезы, как пьяный конюх. Там разложили высокий костер из «проклятых предметов», и в его свете двое что-то делали с одной из девушек, прижав ее лицом к решетке ограды. Анелька видела только ее белые руки, вцепившиеся в черные прутья, и слышала, как та кричит и плачет, и умоляет бессвязно… В то же время на костре обжигали заостренный кол. И когда те, у ограды, сказали, что им хватит, другие, у костра, вынули кол и…

Она судорожно зажмурилась, и Аранта сама взмолилась, чтобы та не продолжала. Золотой мечтой епископа Саватера и тех, кто внимал ему, было проделать все это, и не только это, с нею самой. Легко было представить. Но Анелька упрямо помотала головой.

— Я не хочу, чтобы это сидело внутри одной меня! Это могла быть Талли.

В общем, тот, кто ее поймал, велел ей стать к забору и взяться руками за прутья.

— А прутья-то широко поставлены, — истерически хихикнула она. — Ну, для кого — узко, а для меня — в самый раз. Я сперва локти свела, он не заметил, а потом отпустила руки и боком меж ними упала. Я с этой стороны, а он — с той! Ну а там, на площади, где темно, а где — светло, поди отличи меня от кучи пьяных! Особенно и не гнались. Многие потом вообще пришли посмотреть, нельзя ли под шумок стянуть что-нибудь. Вот на кого епископ слюной брызгал в гневе!

Двое благополучных мародеров поглядели друг на дружку сконфуженно.

— А вы, — спросила Анелька, — меня от себя не прогоните?

— Мы не можем ее бросить, — согласилась и Аранта, обращаясь к Кеннету. Она вообще-то хорошо помнила, как пыталась выжить в чужом враждебном городе, будучи примерно этих же лет. Не приведи господь повторения.

— Но проблем она, без сомнения, добавит, — скептически отозвался молодой человек. — Где живут твои родители, девушка?

— Я не девушка, — внезапно взъярилась Анелька. — Я — леди. Настоящая! — добавила она с вызовом. — И не поеду я домой, в захолустье. Папенька меня и до не слишком жаловал, а теперь до конца жизни заставит власяницу носить. Семья у меня уж очень религиозная. Какая вам разница? Вы ж тоже бежите. Ну, можно я с вами, а?

— Кеннет, она пропадет.

— Эта?!

— Слушай, ты! — выпалила Анелька. — Я, может, готова была бы всецело положиться на защиту рыцаря и вела бы себя в этом случае как благовоспитанная дама, чинно и благородно, но хотелось бы при этом, чтобы руки-ноги у него были целы и чтобы в этих руках он способен был держать оружие, а не только поноску за барыней таскать! Не ты здесь командуешь, не тебя и спрашивают! Твоя госпожа миледи ухитрилась за полчаса до погрома как в воду кануть. Значит, она самая настоящая и чует, когда пахнет жареным, куда раньше, чем ей пятки подпалят. Значит, и шанс выпутаться вместе с нею есть. Миледи! — Анелька приложила замурзанные ручонки к груди. — Я умоляю вас!

Кажется, ее смирение было отнюдь не той удочкой, на которую следовало клевать. И Кеннет, судя по выражению его лица, готов был всецело разделить мнение почтенного ван дер Хевена. Но…

— …пока они шмонают на улицах всех, за кого зацепится взгляд, я в несомненной опасности. Они меня убьют..

— Ну это навряд ли. Едва ли эти бесчинства и непотребства продлятся дольше рассвета. Там властям хочешь не хочешь придется наводить порядок.

— У меня татуировка, — страшным шепотом призналась Анелька. — Мне ее Агия сделала, тайно, при свечке. И я ей тоже.

— Где? — машинально спросила Аранта. Анелька внезапно покраснела, глаза ее налились слезами, она умоляюще посмотрела на Кеннета, потянула Аранту за рукав и сказала ей на ухо. Та поперхнулась.

— Идиотка. А замуж ты собиралась выходить?

— Мой муж, — утирая яркие голубые глазки, заявила урожденная леди, — должен быть просвещенным.

— Как Ферзен, — вставил Кеннет.

— Ферзен был что надо. Не замай имени покойника! Тот, кому я оказала бы честь назваться мужем, понимал бы, что это пикантно. И вообще, ему бы нравилось то, о чем я сказала бы, что это хорошо.

— Ага. — Это уже душа Аранты не вынесла. — Бабы, тощие, как селедки, увековечившие на заднице напыщенные детские прозвища! Девица Грандиоза!..

Кеннет отвернулся, великодушно прикинувшись инвалидом по слуху. Было весьма вероятно, что если он хихикнет, то не уйдет живым.

— Выйди, — сказала ему Аранта. — Мне переодеться надо. А то и так уже всю нижнюю юбку сожгла.

Ее сегодняшний «поход по магазинам» завершился удачнее, чем даже она ожидала. Скинув в грязь красные тряпки, Аранта накинула длинную полотняную рубаху на шнурке, а поверх — платье-передник: прямоугольный кусок домотканого полотна блекло-коричневого цвета с отверстием для головы, завязывающийся веревочным пояском вокруг талии. Обтерла насухо ноги и с наслаждением обулась.

— Ничего себе метаморфозы, — восхитилась Анелька, зажигая одну тряпочку от другой, когда перед нею предстала незамужняя молодая дама из категории «тетушек». Чья-то компаньонка или даже домоправительница. Сама благопристойность на вид. И даже в кожаных башмаках. Однако финал этой фразы огорошил Аранту не хуже удара по темечку. — Эх, была бы при мне моя косметичка, прошли бы вы, миледи, в городских воротах мимо самого короля Баккара, а он бы на вас и не глянул.

Оставалось только гадать, что она на самом деле имела в виду. Девица Грандиоза обладала, как уже уяснила себе Аранта, завидной гибкостью психики. Сама она в эти годы переживала куда тяжелее и дольше. И было совершенно очевидно, что они посадили себе на шею изрядную паршивку.

— Я не миледи, — сказала она. — И вот что. Я хочу, чтобы с Кеннетом ты была немного вежливее. Это ему придется умирать, пока мы с тобой за его спиной будем драпать во все лопатки.

— Мне бы в таком случае чрезвычайно не хотелось, — ответила благовоспитанная фрейлина, — чтобы его смерть пропала задаром.

ЭПИЛОГ

Сутки такого напряга идут в зачет за несколько. Тем более сутки без сна. К рассвету у Аранты не осталось ни сил, ни запала, ни чувства цели впереди, и она гнала вперед себя и спутников одним лишь исключительным усилием воли. Желанием оставить меж собой и Рэндаллом Баккара как можно большее расстояние в милях, прежде чем ее хватятся.

Серый, пахнущий пеплом рассвет застал их бредущими по пыльной пустынной дороге. Слева простирались крестьянские поля, отгороженные от дороги дренажной канавой и полосой колючего кустарника, чтоб не выветривалась земля и чтоб скотина не бродила свободно. Справа за стосаженной полосой, расчищенной специально, чтобы разбойники не подбирались вплотную к дороге, стояла стена леса.

Со стороны они выглядели не так чтобы особенно дико. Молодой офицер-дворянин, инвалид последней войны как ключевая фигура. При нем блондинистое создание, не то мальчишка, не то девушка, прикидывающаяся мальчиком. Очевидная легкая неприязнь, на каждом слове перерастающая в ленивые перепалки, и схожесть светлой масти заставляли предположить в ней сестру, не подружку. И сухопарая молчаливая прислуга, видимо, доставшаяся обоим еще от родителей, потому что офицер держался с нею даже с некоторым уважением.

Оказавшись за городскими воротами, неожиданно и гостеприимно открытыми настежь, Аранта первым делом разулась.

— Башмаки дорогие, — пояснила она. — Неизвестно, сколько времени нам идти. А такие, как я, берегут обувь пуще ног. Ноги бесплатно заживут.

— А может, наш славный кавалерист упер бы где-нибудь лошадей? — предположила Анелька. Приходилось привыкнуть, что ни одно обсуждение теперь не обходилось без ее реплики. — Ему и самому верхом привычнее.

— Лошадей не воруют! — возмутился Кеннет. — Нужно быть без души, чтобы украсть лошадь. За лошадь отдают последнее, снимают рубаху, продают сестер-девственниц.

— Эй! Это ты только что придумал!

— Нет, в самом деле. И весьма кстати. Решили бы разом две проблемы. И, положим, если бы я увел трех лошадей, ты поехала бы без седла? У Аранты не спрашиваю: ее любая лошадь как на руках понесет. А седла красть — извини. Не с одной рукой.

Благодаря удачному пассажу, этот раунд завершился в его пользу, и девица Грандиоза перевела разговор на другую тему.

— Куда мы все-таки идем? — в тысячный раз спросила она. Обычно Аранта отвечала, что после решит. Но сейчас она неожиданно созналась:

— Я всерьез размышляю о сельском хозяйстве.

Оба ее спутника при этих словах вросли в землю, как верстовые столбы.

— Домик, — сказал Кеннет. — Садик. О, я должен был сообразить, к чему идет…

— Это единственное, в чем я знаю толк, — попыталась оправдаться Аранта. — Кроме врачевания. А врачеванием не стоит заниматься, пока… ну, пока обо мне не позабудут.

— А до тех пор, — ядовито заметила Анелька, — ты предлагаешь мне полоть у тебя бобы? Браво! У всех депрессняк, но не до такой же степени!

— Да тебя подле меня никто не держит, — задумчиво ответила Аранта, и Грандиоза мигом заткнулась.

— Но, Аранта, — Кеннет выглядел обескураженным ничуть не меньше, — ты же не собираешься всю оставшуюся жизнь…

— Самое забавное, — ответила она по-прежнему задумчиво, — что это и впрямь способно занять жизнь. Каждый день, от восхода до заката. Там такие же страсти и трагедии: неурожай, заморозок, долгоносик, и оплетай-трава простирает свои ползучие интриги.

— Поедемте лучше все вместе в Счастливую Страну, — предложила Анелька. — Туда, откуда родом Венона Сариана. Там все по-другому. Там поди-ка и миледи Аранте не пришлось бы таиться. И я смогла бы выучиться на манекенщицу… или на консультанта в магазин модной одежды. Королева рассказывала: там вдоль моря длинные пляжи с черным песком и столики с зонтиками от солнца, а зима там такая, как у нас лето. Можно сидеть в шезлонгах и пить коктейль, и смотреть на море на закате.

Аранта втянула воздух сквозь зубы. Ради возможности насладиться одиночеством на берегу моря, отдохнуть душой, определиться, она могла пойти куда угодно, и даже снова прятаться, лгать, убивать…

— А оторванные руки там заново не выращивают? — поинтересовался Кеннет.

Могут новую сделать, — отчаянно сочиняла Грандиоза. — Такую, чтобы слушалась, как своя.

И этого хватило, чтобы Кеннет на некоторое время замолчал и задумался.

— А чем я там стану кормиться? — спросила Аранта. — Я ж тамошних ремесел не знаю.

— Там люди живут для счастья, а не потому, что угораздило родиться, а самоубийство — грех. Не ради одного выживания, как здесь.

— Там, поди, плюнуть некуда, — подал голос Кеннет, — чтобы не попасть в бездельника, который на черном пляже свои болячки лелеет. Все валяются на песке и глазеют на закат. Кто-нибудь может подтвердить эти россказни? Вы видели кого-нибудь, кто оттуда возвратился?

— Вот еще! Ищи дурака! Там же Счастливая Страна.

— Врет, — резюмировал Кеннет. — Явно врет, но слушать хочется.

«И верить, — мысленно добавила Аранта. — Хочется верить, что есть место, где может отдохнуть усталый душой. Земля, где сбудется хотя бы эта мечта».

— Я вру? — прищурилась на него Аннелиза Эмилия. — Если я вру, откуда взялась Венона Сариана Амнези? Вы не можете отрицать, что она не походила ни на кого из нас.

— Да с нами свяжешься, вообще на человека походить перестанешь! — Это Кеннет.

— И как туда добраться? В какую сторону идти?

— В порт! — Девица Грандиоза сурово сжала губы и устремила вдаль взгляд из-под белесых бровей. — Оттуда непременно должен отплывать корабль.

Ага. Белокрылая птица с оттиском тайны Веноны Сарианы. Кеннет кинул Аранте вопросительный взгляд, который та поймала, как мячик.

— Если не объявлена война, и корабли короля Амнези не высланы и не конфискованы, то может получиться, — нехотя признала она. — Мы же до недавнего времени активно импортировали их товары. Но этот порт, куда мы направляемся…

— …должен быть подальше от столицы! — с ликованием в голосе подхватила Грандиоза.

Кеннет пожал плечами с деланным безразличием.

— Да мне, в общем, без разницы, — сказал он. — А вот с дороги нам лучше бы убраться. Потому что, сдается мне, именно этой встречи мы всей душой хотели бы избежать.

Поверив ему на слово, женщины нырнули в кустарник и затаились в придорожной канаве. Кеннет последовал за ними и как только они приникли к земле, та предупредила их об опасности мощным гулом, какой бывает только от многих конских копыт.

Отряд, идущий галопом. Как это, оказывается, величественно и страшно.

В тех, кто скакал навстречу им к городским воротам, не было ничего человеческого, если считать человеками тех, кто мирно ходит по земле. Черные плащи, рвущиеся от плеч, как вороньи крылья, и шлемы, надвинутые на глаза и скрывающие лица. Копыта, ударяющие в землю, казались огромными, как колокола, и позади всадников все было затянуто пылью, как будто мир за их спинами валился в тартарары. К слову сказать, такие же отряды королевских птиц слетались в этот час в столицу по всем другим дорогам.

Когда осела пыль, путники выбрались из канавы и долго еще глядели вслед удаляющейся стае.

— Догадайтесь с одного раза, кого они посланы искать, — вполголоса предположил Кеннет.

— Догадайтесь также, насколько удачными были их поиски, — добавила Аранта.

— В любом случае, если ты, разумеется, не передумала, я предложил бы идти через лес.

— Это что же, — встряла неизменная Грандиоза, — спать на земле и питаться кореньями? Потому что охотник из тебя, честно говоря… едва ли ты натянешь лук, прошу прощения.

— Слезы по этому поводу уже пролиты, — ответил Кеннет.

— Я не передумала, — сказала Аранта. — Я закончила с этим городом. Ноги моей там не будет.

Они пересекли расчищенную полосу, Кеннет придержал перед ней ветку и с поклоном, который был наполовину серьезен, пропустил ее перед собой. Этот жест сам по себе провоцировал ее на королевскую величавость. А Грандиоза сама мимо него прошмыгнула.

Группа, посланная на поиски Красной Ведьмы по этому направлению, неподалеку от ворот встретила на дороге бритоголового великана, по-военному перетянутого портупеями.

— О! — воскликнул лейтенант, придерживая коня. Все остальные сделали то же самое. — Децибелл! Что ты тут делаешь так далеко от дома и от службы?

Королевский сержант насупил брови и загородил собою лошадь, которую вел в поводу. Рука его легла на меч.

— Мое!

— Твое-твое! — успокоил его офицер, с любопытством рассматривая поклажу, переброшенную через седло. Поклажа глухо бранилась сквозь натянутый на голову мешок и в беспомощном бешенстве колотила конский бок ногами, обутыми в востроносые туфли. Слава богу, битюг у Децибелла был флегматичный. Юбка на «поклаже» была черная. Шелковая, как отметил про себя лейтенант.

— Децибелл, — сказал он по-дружески, — а ты потом не пожалеешь?

Сержант набычился.

— Я знаю, что делаю, — прогудел он. — И если у вас есть приказ, отправлялись бы вы лучше его исполнять.

У сержанта Децибелла был домик в деревне, неподалеку от столицы. Разгул городских непотребств досюда не докатился. Мужчина он был видный, в подходящем возрасте, с достатком и в чести у короля, так что мамаши, прозорливо глядящие в будущее, водили созревших дочек мимо него, как говорится, их лучшей стороной. Немудрено, что его личная жизнь, стоило ей наконец свершиться, стала притчей во языках в каждом кабаке и у каждого колодца.

— Послушай, Децибелл, — говорили ему приятели за дужкой пива, — а ведь она тебя, наверное, бьет?

— Вы с ней, прямо слово, как пила в сучковатой березе. И звук тот же…

— Да и собою она не так чтобы было на что руки положить.

Децибелл, слушая это, только ухмылялся в пену.

— Ботва это, братья, — басил он добродушно. — Я старый солдат, а знаете, что нужно солдату?

Тут, как правило, его накрывало шквалом самого разного рода предположений, но он выстаивал, непоколебимый, как дуб. И когда мера их непристойности иссякала, говорил, смеясь:

— Моя Кариатиди отдает правильные приказы!

Так и катилась жизнь дальше своим чередом, по дорожкам, где причудливо переплеталось меж собой страшное и смешное. История не кончалась, потому что она не кончается никогда.

08.07.2001