ГЛАВА IV

Прошло уже несколько дней, как погода круто изменилась к лучшему. Я тронулся в путь с первым отлетающим аэропланом. Солнце еще не зашло, но уже начинало светать. Мой летательный аппарат был уложен в небольшой чемодан, а сложенные крылья находились в чехле. Таким образом я надеялся скрыть цель своей поездки. Для виду я захватил с собой охотничье ружье. Путь от рабочего поселка до лесопилки я сделал на открытой платформе товарного поезда. Когда я оказался перед домиком старого Дилля, восходящее солнце блестело и переливалось в иголках пушистого снега, покрывавшего ели и сосны.

Дилль, одетый в теплую шубу и шапку, встретил меня у ворот. Мы познакомились, и он устроил меня в пустой вагонетке подвесной дороги. Эта поездка походила на полет на аэроплане, так как вагонетка скользила на роликах по проволочному тросу, пересекая овраги, пропасти, и плыла высоко над лесом все выше и выше, к уступу горы. Навстречу бежали нагруженные бревнами вагонетки, и пронзительный визг роликов прорезывал воздух. Когда лесопильный завод стал едва заметен где-то внизу и, наконец, совершенно пропал за нависшими утесами, движение вагонетки замедлилось, она опустилась к поверхности земли и остановилась. Я выпрыгнул в притоптанный ногами глубокий снег. Вокруг меня копошилось несколько десятков людей, одетых в короткие теплые кафтаны, с рукавицами на руках. Они скатывали вниз по откосу горы бревна и укладывали их на прибывающие пустые вагонетки. Я взял свои вещи и хотел тронуться в путь, но должен был отскочить в сторону: навстречу мне по скользкой снежной поверхности неслось бревно.

Рабочие наверху закричали, чтобы предупредить стоящих внизу. Те бросились врассыпную, но поздно: двое из них были сбиты с ног несущимся бревном, подмяты под него и в таком виде протащены до самого места погрузки.

К месту катастрофы бежали со всех сторон рабочие. Они быстро освободили из-под бревна пострадавших. Распростертые неподвижные тела лежали на снегу под развесистыми ветвями пушистой ели, и около них суетился какой-то рабочий, в то время как другие молча стояли вокруг. Этот человек, по-видимому, был фельдшер или брат милосердия, он работал с уменьем, с полной уверенностью. Он осмотрел пострадавших, расстегнул одежду, прослушал сердце, и что-то произнес вполголоса. Все обнажили головы.

Я приблизился к этой молчаливо стоящей без шапок группе людей и узнал, что один из бедняков был убит, а другой тяжело ранен. Кровь просачивалась сквозь одежду убитого и окрасила широко вокруг него снег. Откуда-то были принесены свертки широких бинтов, похожих на длинные простыни. Через несколько минут тела убитого и раненого были обмотаны так, что они сильно напоминали собой египетские мумии. Их положили на вагонетки и вместе с фельдшером спустили к лесопилке. Остальные рабочие принялись за прерванное занятие, как будто ничего не случилось, по крайней мере по их лицам нельзя было угадать, чтобы они были сильно потрясены. Только старший из них записывал что-то на листе бумаги, допрашивая двух или трех рабочих из тех, которые были наверху в момент падения бревна.

Если бы я вовремя не успел посторониться, я бы, наверное, тоже спускался теперь вниз в виде мумии и, может быть, сегодня же был бы разобран по частям – я знал из рассказов моих друзей, что органы погибших от внезапной смерти, если эти органы здоровы, сохраняются в особом состоянии жизнь их замирает на месяцы или целые годы, и в будущем они могут быть использованы для пересадки людям, нуждающимся в здоровых органах…

Я шел по лесу все выше и выше, то скользя вниз, то поднимаясь, ухватившись за ветви деревьев, и раздумывал о превратностях судьбы. Теперь я чувствую себя совершенно здоровым, потому что ношу в себе чьи-то чужие почки; может быть, они взяты от какого-нибудь погибшего, а может быть, они взращены специально для этой цели в свободном виде, взятые от человеческого зародыша.

Лес постепенно редел и становился все более низкорослым. Подъем делался труднее. Чем выше я подымался, тем более величественной развертывалась передо мной панорама гор. Громадные ледники спускались в долины, длинные хребты гор, как змеи, извивались во все стороны. Под моими ногами виднелись глубокие впадины, покрытые зеленым лесом. Поразительная чистота воздуха скрадывала расстояние, и все казалось четким и ясным, как через увеличительное стекло.

Около часу дня я присел отдохнуть на камне, на том месте, где начинался спуск. Я не мог ошибиться: передо мной внизу должна была быть та долина, куда я направлялся. Но с этого места ее еще не было видно. Скалы и камни, покрытые снегом и совершенно голые, были раскиданы по крутому откосу, насколько хватал глаз.

Идти надо было держась на юг, но в то же время лавировать, выбирая удобный путь между скал. Наметивши себе общее направление, я тронулся. Спуск был крут, труден и местами опасен. Только через два часа я стоял над отвесным обрывом, который двумя ступенями падал вниз, в долину. Стены его были как бы высечены из сплошного камня. Внизу, на глубине тысячи метров, я мог ясно различить небольшую кучку строений Американского сеттльмента; темная полоса леса подходила к нему почти вплотную с одной стороны, а с другой тянулось белоснежное поле до самого ущелья, где долина суживалась и пропадала из глаз.

Опробовав летательный аппарат, я удостоверился, что энергия со станции достигала этой высоты. Я оделся в резиновый костюм, надел аппарат на спину, распустил крылья и надулся подобно мячу. Сейчас же я почувствовал знакомое ощущение легкости. Я подпрыгнул, слегка взмахнул крыльями, снова опустился. Все в порядке. Но бросаться в такую глубину, хотя бы и с крыльями за плечами, было жутковато. Я не совершал до сих пор такого спуска. Минутное колебание прошло, я разбежался и бросился с обрыва. Несколько взмахов крыльев, и я задержал их, вытянув горизонтально, затем стал планировать вниз, описывая дугу. Страх сменился удовольствием полета. Дно долины становилось все ближе и ближе, и подробности вырисовывались яснее и яснее. Я начал выбирать место для спуска. Дом около леса, с верандой и с балконом, я мог теперь хорошо рассмотреть. Недалеко от него среди деревьев виднелась маленькая полянка, но я боялся, что не сумею опуститься там, не повредив крыльев; поэтому я выбрал другое место, подальше от дома, но зато безопасное.

Через несколько минут я сидел уже на земле и стаскивал с себя летательный наряд. Все обошлось благополучно.

Я тронулся по глубокому снегу к селению. Ноги мои то и дело проваливались, и я был очень рад, когда выбрался на узенькую, едва протоптанную в лесу тропинку. Уже издали я заметил две человеческие фигуры. Когда они приблизились, оказалось, что это две женщины на лыжах. Они быстро спускались ко мне с небольшого холма. Не успел я опомниться, как они были подле меня. Первая из них была мисс Смит. Зимний костюм очень шел к ней, и я с трудом мог узнать в ней того «юношу», который месяц назад подал мне письмо в поселке Большой дороги. Лицо ее раскраснелось от быстрого бега, и локоны русых волос выбились из-под меховой шапочки.

– А, мистер Герье! Вы, наконец, решили навестить нас. Погода была такая, что мы раньше вас и не ждали. Ваш полет над лесом мы заметили и угадали место спуска. Ах, да вы ведь незнакомы, позвольте представить.

Я успел рассмотреть вторую даму. Я ее не сразу узнал. Это была мадам Гаро. Высокая, стройная, такая же красивая, как и тогда, когда я увидел ее впервые, в Париже, но слегка похудевшая, с несколько ввалившимися глазами, она стояла, выжидая, когда мисс Смит кончит говорить. Я поцеловал тонкую холодную руку мадам Гаро и заметил, что ее рука была прекрасной формы. Она заговорила, голос ее, мягкий и грудной, поразил меня своей звучностью:

– Мсье Герье, я очень хотела вас видеть. Я сильно беспокоилась, когда узнала, какой вам предстоит тяжелый путь, по теперь, когда я вижу вас целым и невредимым, я могу еще раз повторить, что я очень, очень рада вас видеть.

Мисс Смит побежала вперед, а я старался идти как можно осторожнее, чтобы не проваливаться, и тем не менее все время отставал от мадам Гаро. Она успела рассказать мне, что мисс Смит и ее мать относятся к ней очень хорошо, что она им вполне доверяет и что жизнь ее здесь течет спокойно. Уклад жизни английский, рассказывала она. Отец мисс Смит, американец, строго сохранял все английские обычаи. Его вдова, старушка семидесяти лет, очень симпатичная, веселая, сохранившая здоровье, боготворит свою единственную дочь, делает для нее все возможное, чтобы скрасить ее существование в этом уединенном уголке. Мисс Смит хорошо образована, прекрасно развита физически, любит спорт и очень деловита. Жизнь в этом маленьком домике комфортабельна, уютна.

– И я была бы довольна моим пребыванием здесь, если бы не ощущение какой-то опасности, которая мне грозит, и полное отсутствие сведений о моем муже, – закончила мадам Гаро.

Меня удивил этот рассказ. Прежде всего лета матери мисс Смит показались мне несообразными с возрастом ее дочери, и затем меня неприятно поразили слова мадам Гаро относительно участи ее мужа. Значит, мадам Гаро думает о своем муже. Эта мысль явно была мне неприятна. Я ответил ей:

– Вам нечего опасаться: Куинслей, я надеюсь, не будет вас преследовать; что же касается вашего мужа… то я смогу дать вам некоторые, правду сказать, весьма скудные сведения.

Голос мой звучал сухо, и я постарался переменить разговор:

– Я надеюсь, мы выберем время поговорить на тему, которая вас интересует, я думаю, мы найдем подходящее для этого место. Вам, верно, известно, насколько нужно быть осторожным в этой стране. Конечно, вы знаете о существовании искусственных глаз и ушей, вечно подслушивающих и подсматривающих за вами?

– О, да, – сказала мадам Гаро, – я это знаю, но в нашем доме вы можете быть вполне уверены, что все сказанное останется в полной тайне. В Американском сеттльменте нет никакого шпионства; так, по крайней мере, уверяют меня мои хозяева. Моя первоначальная подозрительность исчезла после того, как я познакомилась ближе с окружающими.

– На этот счет, – возразил я, – я хорошо осведомлен и предупреждаю вас, что в Долине Новой Жизни нет такого уголка, где не было бы того или другого вида шпионства.

Идя почти все время между деревьями, мы достигли, разговаривая таким образом, калитки сада, окружающего двухэтажный домик с верандой внизу и с балконом над ней. В дверях нас встретила радушная хозяйка, миссис Смит, полная, невысокого роста особа с белыми, как снег, волосами и с очень красивым, правильным старческим лицом.

Она велела служанке, тоже старой седой женщине, отвести меня в приготовленную мне комнату на втором этаже, и когда я подымался по узкой деревянной лестнице, крикнула мне вдогонку:

– Когда будете готовы, спускайтесь вниз; мы сегодня обедаем раньше: сегодня сочельник.

В долине заметно потемнело уже, и на небе зажглись звезды, когда я оказался в большой комнате с высокой дубовой панелью вокруг. На стенах висело несколько больших картин, занавески на широком французском окне были опущены и комната освещалась огнем пылающих дров в камине.

В столовой был накрыт стол; под люстрой, а также на стенах висели связки омелы и остролистника. Мадам Гаро была задумчива и мало говорила, между тем как мисс Смит много расспрашивала о Франции, о Париже, интересовалась особенно литературой и живописью.

После обеда был подан знаменитый плумпуддинг и горячий пунш. Когда мы встали из-за стола, было уже около девяти часов.

Мы уселись у камина, и разговор наш перешел на выяснение различных сторон жизни в этой новой для нас стране. Мисс Смит обещала выучить мадам Гаро летать и говорила, что ее способности к живописи будут непременно использованы. Она добавила:

– Я работаю при педагогическом музее и могу составить для вас протекцию.

Услышав эти слова, миссис Смит спросила дочь:

– Когда обещал заехать к нам Тардье? Он что-то давно здесь не был.

– Значит, вы хорошо знакомы с Тардье? – поинтересовался я.

На это старая леди ответила многозначительно:

– О, да, очень, – и при этом посмотрела на дочь. Та слегка покраснела. Я понял, что Тардье в этом доме более чем простой знакомый.

Скоро мать и дочь ушли, и мы с мадам Гаро остались вдвоем. Она помолчала, как бы собираясь с мыслями, и потом, нагнувшись к камину и устремив глаза на бегающие огоньки, начала свой рассказ:

– Вам, конечно, интересно узнать, как я сюда попала; но раньше я хочу познакомить вас с более отдаленными временами. Одиннадцать лет тому назад, будучи совсем еще молодой девушкой, я встретилась с Гаро, моим будущим мужем. Мы были знакомы не более двух-трех месяцев, прежде чем стали мужем и женой. Я полюбила его так, как может полюбить молодая девушка такого красивого, талантливого, гордого и живого человека, каким был в то время Гаро. Ему было всего тридцать пять лет, и он уже прославил свое имя в науке и занимал видное место, обеспечивающее ему отличное существование. Кроме того, он получил от родителей небольшой капитал, и мы могли жить вполне обеспеченно, я скажу – даже роскошно. Мой муж по своему характеру не мог оставаться в стороне от разных общественных вопросов, и поэтому он принимал участие в политической жизни страны…

Так прошел год; я была счастлива. В этот год мой муж достиг апогея своей карьеры: он выпустил свою знаменитую книгу об атомной теории, получил за нее большую премию. Казалось, нам предстояла впереди долгая счастливая жизнь. Он любил меня, но не всегда посвящал меня во все подробности своей ученой, служебной и политической деятельности.

Однажды мой муж сказал мне, что должен отправиться в Лондон и что останется там довольно долго. На мои вопросы, для чего он туда едет, он коротко отвечал, что цель его поездки чисто научная, что ему представляется случай изучить некоторые интересующие его вопросы; он прибавил, что такие случаи выпадают очень редко и что ими надо пользоваться. Когда он увидел, что я готова задать ему еще несколько вопросов, он нежно погладил меня по голове и сказал: «Не будьте любопытны; когда придет время, все узнаете; клянусь вам, что в этой истории не замешана женщина, а если вы мне верите, должны примириться с тем, что несколько месяцев не будете получать от меня никаких писем».

На мой протест он ответил ласковыми уговорами, увещаниями, так что я в конце концов примирилась. Он уехал, и вот с тех пор десять лет я его больше не вижу.

Мадам Гаро вытерла платком глаза и после длительной паузы продолжала:

– Я не забыла его, нет, я вспоминала его каждый день, каждый час в течение этих бесконечных десяти лет. Я ждала его возвращения. Я никогда не думала, что он погиб. Через пять лет я получила от него короткое письмо, записку из нескольких строк. Она была спешно написана карандашом на клочке бумажки, но я не могла ошибиться, – почерк был его. Он писал, что продолжает любить меня, что я должна его ждать и что он вернется, когда – он не может сказать, но непременно вернется… Подумайте, мсье Герье, – протянула по направлению ко мне бледные руки мадам Гаро, – подумайте, какие чувства должна я была пережить, получивши эту записку. Она была написана за месяц перед тем, как я ее получила, о том говорила дата. Где мой несчастный муж, что с ним – осталось загадкой. Наконец, появился этот Куинслей, эта удивительная личность, таинственная, сильная – об этом, конечно, не приходится спорить. Он производит на меня большое впечатление. Теперь я понимаю, что здесь не обошлось без известного влияния гипноза, которым, несомненно, владеет этот человек. Я не боялась его и поэтому не имела причин остерегаться его или противиться ему. Он воспользовался моей неопытностью и постепенно вошел в мое доверие. Он говорил мне, что знает местонахождение моего мужа, что он с ним виделся и что может сделать так, чтобы я оказалась вместе с ним. При каждом новом свидании он сообщал мне какую-нибудь подробность о жизни Гаро и все более завлекал меня своими обещаниями. Когда он добился моего согласия отправиться с ним в путь на розыски моего потерянного мужа, он привез меня в какой-то пустынный загородный дом, где обнаружил себя с совершенно неожиданной для меня стороны. Правда, в его отношении к себе я иногда и прежде замечала нечто большее, чем простую любезность и сочувствие, но тут он перешел границы. От такого человека, как Куинслей, я никак не ожидала такого порыва. Он, всегда сдержанный, корректный, деловой, превратился в одно мгновенье в страстного влюбленного. Я не узнала его, он показался мне сумасшедшим, я испугалась и начала кричать. Бледный, дрожащий, он схватил меня на руки, вынес из своего кабинета в соседнюю небольшую комнату и запер за мной дверь. Ночью он ворвался в эту комнату с каким-то из своих подчиненных, несмотря на баррикады, которые я устроила перед дверью. Они связали меня по рукам и ногам, в рот воткнули резиновый кляп, чтобы я не кричала, и впрыснули мне под кожу какое-то лекарство. Я считала себя погибшей, я не понимала, чего хотел от меня этот негодяй, и вот после долгого тяжелого сна я очнулась в этой стране, где мне предстояли новые испытания.

Мадам Гаро пересилила свое волнение и продолжала:

– Я не понимала, что со мной случилось, где очутилась я и что это за город; постройки которого я видела через громадное окно в моей комнате, какие люди окружали меня, почему я была заперта и не могла выйти из своей камеры – иначе я не могла называть эту комнату, хотя она была изящно и удобно обставлена. Затем начинался какой-то кошмар. Представьте: я чувствую в своей голове ужасное раздвоение мыслей. Одни мысли – мои, старые, другие какие-то чуждые мне, постоянно внушаемые мне помимо моей воли. Воспоминание о моем муже, желание увидеть его, быть с ним переплетается с мыслью о Куинслее, который представляется мне низким, гнусным и в то же время возбуждающим мое любопытство и интерес. Я отдаю себе отчет, что я попала в руки негодяя, который хочет подчинить мою волю своей, пользуясь для этой цели гипнозом или каким-то другим видом внушения. Скоро я убеждаюсь в этом. В моей комнате появляется Куинслей, он держит себя крайне сдержанно, пожалуй, даже холодно, но глаза его говорят совершенно другое. Нас, женщин, трудно обмануть: самая неуловимая черточка в обращении говорит нам больше, чем длинные речи. Он сообщает мне, что он привез меня в ту страну, где проживал мой муж последние десять лет. Он рассказывает мне эпизоды из его жизни, и в то же время беспрестанно продолжает внушать мне мысль о том, что я должна забыть Гаро. Когда я, доведенная до исступления этой внутренней борьбой, обращаюсь к нему с вопросами, что с моим мужем, где он, здоров ли, жив ли, он загадочно улыбается и, не отвечая, начинает успокаивать меня, принимая тон ласкового, нежного отца, говорящего со своей избалованной дочкой. Визиты его учащаются, становятся все более продолжительными, внушение делается более настойчивым, а обращение со мной приобретает все более интимный характер. Я негодую на себя и не могу с собой справиться, я чувствую, что воля моя ослабевает, что если так будет продолжаться, я сделаюсь игрушкой в его руках; я проклинаю его, и в одно из свиданий мое чувство прорывается в виде бешеной злости, я выхватываю свою руку из его длинных, цепких пальцев и чем попало, даже не помню чем, бью его прямо по голове. Тогда он, не сдерживаясь более, снова, как в Париже, превращается в дикого зверя. Я спасаюсь тем, что взбираюсь на подоконник и кричу ему, что сейчас же выброшусь на мостовую. Это, по-видимому, приводит его в чувство, он оставляет мою комнату, злобный, трясущийся, несчастный, из уст его срываются какие-то хриплые звуки, не то угрозы, не то проклятия. Я вижу, что дело приближается к развязке. Этот человек не остановится ни перед чем. И тут я замечаю внизу, на панели, вас, мсье, вас, имя которого мне было хорошо известно в Париже, вас, которого я видела еще так недавно на балу, где была с Куинслеем – тогда я не подозревала, какую низкую роль будет играть он в моей жизни…

Мадам Гаро, рассказывая все это, видимо, снова переживала весь ужас своего тогдашнего положения, и мне было так жаль ее, что все остальные чувства отошли на задний план.

– Боже мой, – вскричал я, – какое счастье, что я подвернулся в эту минуту! Сама судьба послала меня вам на помощь.

Мадам Гаро провела несколько раз рукой по голове, как бы отгоняя от себя грустные воспоминания, и, стараясь овладеть собой, продолжала:

– Тогда я набросала на клочке бумаги несколько строк, завернула в эту бумагу оторванную от платья пуговицу и бродила ее к вашим ногам. Вы не можете себе представить, как я боялась, что вы уйдете раньше, чем я успею написать вам эту записку, что эта пуговица не упадет близко к вам и вы ее не заметите; но счастье улыбнулось мне, я видела, как вы нагнулись, как вы взяли и спрятали к себе в карман мое послание. Потом – несколько дней безумной пытки, ожидание повторения гнусных попыток… Но Куинслей, верно, был так потрясен, что решил отложить их до более удобного времени и не посещал меня, но продолжал свои внушения каким-то непонятным в то время для меня путем…

Однажды утром в мою комнату вошли двое незнакомых мне людей и вежливо попросили меня следовать за ними. Я не знала, на что мне решиться, какая новая опасность грозит мне, куда хотят меня везти. Я задала соответствующие вопросы. Пришедшие за мной, видя мое волнение, удалились, и в комнате появился знакомый вам Педручи. Лицо его и вся фигура внушали к нему полное доверие. Он сказал мне о записке, которую я бросила вам, и объяснил мне, что по его просьбе распоряжением Куинслея Старшего я перевожусь теперь в Американский сеттльмент, где буду жить в семье миссис Смит, которую он лично знает и которую очень уважает. После этого разговора я была совершенно успокоена, позволила моим провожатым провести меня вниз по лестнице и усадить в закрытый автомобиль. Через каких-нибудь два часа я была уже в этом гостеприимном домике и познакомилась с его симпатичнейшей хозяйкой… Вот вся моя история, можно сказать, история всей моей жизни.

Она замолчала, откинувшись на спинку кресла. По лицу ее скользили отблески пламени догорающего камина.

Поистине могу сказать, что такой прекрасной женщины я никогда не видел.

Когда я заговорил, голос мой дрожал.

– Теперь вы ждете от меня, – начал я, – доклада о том, что знаю я об участи любимого вами мужа. Конечно, я сделал все, что было в моих силах, чтобы получить самые полные сведения о нем, но, предупреждаю вас, они, к сожалению, весьма скудны.

При этих словах мадам Гаро закрыла глаза рукой и прошептала:

– Говорите, прошу вас, говорите, что вы знаете, ничего не скрывая от меня.

– Сведения, которые я имею, – продолжал я, – я получил от своих друзей и некоторых знакомых и спешу успокоить вас, что в них нет ничего ужасного. Самое неприятное – это то, что все эти сведения неполны. Ваш муж по прибытии сюда приобрел здесь общую любовь и расположение в силу своего открытого, честного характера и живого, веселого нрава. Он прославил себя величайшим открытием, изобретя путь получения нового всеобъемлющего вида энергии. Благодаря ему вся эта страна зажила новой жизнью. Здесь сделались возможными бесчисленные полеты аэропланов, появление нового вида путей сообщения, всевозможных машин и т. д., о чем я не хочу распространяться. Но ваш муж был обманут. Ему была обещана возможность работать в лучших лабораториях мира, и эту возможность он получил, но когда он потребовал своего возвращения в Париж, ему было отказано. Между Куинслеем и вашим мужем произошло бурное объяснение. Мсье Гаро требовал, чтобы его немедленно отправили отсюда до первого попавшегося пункта в цивилизованном мире и обещал хранить тайну Долины Новой Жизни. Все было напрасно, Куинслей наотрез отказался исполнить это требование. Ваш муж давал честное слово, что он отказывается от своего открытия и никогда нигде не опубликует его. Куинслей не хотел ничего слушать. Он говорил, что закон этой страны остается для всех равным: кто попал сюда, тот не возвращается назад раньше, чем Ворота не будут открыты. Эту последнюю таинственную фразу слышал от него не только мсье Гаро. Теперь мы знаем, что под словом «Ворота» надо подразумевать большой туннель. Единственное, что обещал Куинслей, – это привезти вас сюда, если того желает мсье Гаро. Он отказался от этой услуги, и отношения его с Куинслеем с тех пор сделались враждебными. В разговорах со своими друзьями ваш муж не скрывал своего возмущения, постоянно говорил, что он никогда не примирится с жизнью в этой большой тюрьме. Увлекающийся, живой и энергичный, он начал строить всевозможные планы избавления. Он познакомился с несколькими военными, привезенными сюда Куинслеем, людьми, склонными к всевозможным авантюрам. Их план захвата арсенала со страшно разрушительными орудиями и последующего свержения власти династии Куинслеев заранее был обречен на неудачу. Благодаря шпионской организации и всевозможным механическим приспособлениям вроде ушей и глаз, конечно, все стало известно Куинслею. Когда заговорщики собрались в условленном месте, они были арестованы, и ваш муж, бросившийся с ножом в руке на Куинслея, пал от прикосновения его электрической палки, которую он всегда носит с собой. Разряд парализует все мышцы, как будто бы человек находится под действием кураре. Разница заключается только в том, что слабые дыхательные движения от действия тока продолжаются, между тем как от яда они пропадают. Таким образом, ваш муж не был убит, но был только лишен возможности сопротивляться. Над арестованными был учрежден суд, причем двенадцать местных аборигенов приговорили всех военных, участников заговора, к смертной казни. Ваш муж, благодаря своим научным заслугам, был приговорен к двум годам тюрьмы. Дальнейшая его участь неизвестна, но ничто не говорит о том, чтобы его жизнь была в опасности.