Долина Новой жизни

– Вы молодец, Милли, вы сильно развились. Неужели эта катастрофа на маневрах разбудила вас и всю эту однообразную многомиллионную массу?

– Благодарю вас, синьор Мартини. О себе я могу сказать, что я многое осмыслила.

– Может быть, вы усомнились и в пользе подавления в людях чувств и инстинктов?

– Нет, синьор Мартини, об этом я не задумывалась, – просто ответила Милли.

– Бедняжка, я боюсь, что придет время, когда и эту сторону жизни вы признаете неправильной.

– Не думаю.

– Итак, в абсолютной власти Куинслея появилась трещина, – задумчиво произнес Мартини.

– О, нет, к нему относятся с полным доверием, тем более что он делает все, чтобы выявить недостатки, разыскать виновников и привлечь новые ученые силы – как местные, так и со всех концов мира. К нам приехали уже многие выдающиеся люди.

– Помилосердствуйте, Милли, вы говорите словами внушителей, сознайтесь, что они вдалбливают вам эти мысли ежедневно!

– Конечно, об этом говорится на всех собраниях и, наверное, не обходится без постоянного внушения.

Мартини вдруг что-то вспомнил; лицо его отразило крайнее любопытство. Он пододвинулся ближе к Милли и спросил, сам не зная почему понизив голос:

– А здесь, в Высокой Долине, как вы чувствуете себя?

– Я вас не понимаю.

– Лучше вам или хуже? Поймите, Милли, здесь еще нет внушителей. Они будут не скоро, и еще нужно время, чтобы соединить их с общей сетью…

Гостья задумалась, даже приоткрыла свой красивый рот, обнажив белые ровные зубы.

– Правда, я чувствую себя здесь скверно! Многие другие жаловались на то же самое. Какая-то вялость, тоска, сомнения. Неужели в этом повинно отсутствие внушителей?

– Ну, а еще что вы чувствуете? – допытывался Мартини. – Подумайте хорошенько.

– Кажется, ничего.

– Может быть, какие-нибудь волнения, какую-то неудовлетворенность, стремление к чему-то далекому, неясному?

– Отчего вы меня спрашиваете?

– Мне интересно узнать, не действует ли на вас эманация радия?

– Если она действует так, как вы говорите, то, мне кажется, я этого не испытываю, – задумчиво произнесла гостья. – А, впрочем, это трудно сказать. Последние дни я сильно тосковала.

– Ну, а теперь, Милли, скажите мне откровенно: вы относитесь ко мне как прежде?

– О, конечно!

– То есть так же безразлично?

– Я не могу вам сказать того, что вы хотели бы. Это была бы неправда, но я всегда была рада видеть вас. Вы такой веселый, много знаете…

– Мое веселье безвозвратно пропало.

– Почему?

– Не знаю, теперь я уже не тот. Ну, оставим это, Милли, вы мне рассказали очень интересные вещи. За это я вас угощу превкусным пуншем. Подождите.

Мартини распорядился. Слуга принес кипяток, хороший французский коньяк, сахар и лимон. Хозяин готовил пунш сам. Гостья смотрела на него с любопытством.

– Ну вот, Милли, готово. Ваш стакан. Давайте чокнемся. За прежнюю любовь! – Он горько усмехнулся. – Позвольте, моя дорогая, вашу прелестную ручку.

– Если вам это нравится…

Милли протянула ему руку, а он забрал обе и покрыл их бесчисленными поцелуями.

– А вам это не нравится?

– Мне все равно, – равнодушным голосом ответила молодая женщина.

– Вам не жаль меня?

– Жаль.

– Так оставьте для себя вашу жалость! – вскричал он и перестал целовать ее руки, забегал по комнате взад и вперед.

Она стояла, не зная, что делать. Мартини схватил стакан с пуншем.

– Будем пить.

– О, синьор Мартини, я жалею, что пришла, я думала, что все…

– Довольно, довольно, будем пить, я больше не буду вас беспокоить. Простите, пожалуйста, я очень виноват.

Некоторое время они молча пили горячий пунш. Мартини сохранял мрачный вид. Наконец, молодая женщина не выдержала.

– Во всяком случае, я к вам всегда была очень расположена, вы мой учитель.

Хозяин пододвинулся к ней ближе и, смотря ей прямо в глаза, спросил слегка дрожащим голосом:

– Вы не рассердитесь, если я вас поцелую?

– Синьор Мартини, вы опять возвращаетесь к прошлому, вспомните, сколько мучений это вам стоило.

Он нагнулся и прильнул к ее розовым губам.

ГЛАВА III

Тайное совещание проходило не в большом кабинете-аудитории, а в малом, потому что приглашенных было всего восемь человек. Тут были безобразный Крэг, Тардье, Кю, заменивший Петровского на посту начальника человеческих инкубаториев, Фишер, стоящий во главе заводов питания.

Макс Куинслей вынул часы.

– Семь часов десять минут. – Голос его звучал резко, он не мог скрыть своего раздражения. – Не в наших обычаях ждать, заседание начинается.

В тот самый момент двери открылись, и вошли трое запоздавших. Первым был Роберт Куинслей. Высокий, худой, он сильно напоминал фигурой своего отца. Длинный нос, высокий лоб, острые, пронзительные глаза тоже были отцовские, но черты лица, в общем, были гораздо мягче, симпатичнее. Он пробормотал что-то в свое извинение и сел на свободное место против председателя.

Другой вошедший был маленький, черненький человечек, с золотыми очками на кончике носа. Желтый цвет лица, выдающиеся скулы, слегка раскосые, прищуренные глазки ясно говорили, что это японец. Он остановился у дверей и раскланялся со всеми.

– Господин Ямомото, попрошу вас сесть здесь, – указал ему на соседнее с ним кресло Макс Куинслей.

Последний из прибывших был бесцветный блондин со светлыми ресницами и с чахлой прилизанной растительностью на голове.

– Мой новый помощник Христиансен, – сказал Фишер на ухо Тардье.

Стулья задвигались. Наконец, все разместились, и воцарилась тишина.

– Итак, заседание начинается, – повторил Макс Куинслей. – Докладчики мистер Крэг и мсье Тардье. Попрошу вас, – обратился он к своему соседу справа.

Крэг встал и, держа перед собою толстую тетрадь, начал свой доклад.

Все внимательно слушали, только Роберт Куинслей не мог скрыть своего нетерпения. Он то и дело менял позу, наклонялся вперед, к столу, откидывался на спинку кресла, что-то чертил карандашом на бумаге.

Смысл доклада был следующий: болезнь и смерть, похитившие так много жертв за последние месяцы в Долине Новой Жизни, должны быть объяснены функциональными недостатками сосудистой и нервной систем. Эти недостатки проявляются в более зрелом возрасте, при наличии неблагоприятных внешних моментов, каковыми надо считать напряженную работу и переутомление, как физическое, так и духовное. Быть может, имеются и другие какие-то причины, но это пока не подтверждено. Первоначальное развитие этих недостатков в организме имеет место уже тогда, когда они развиваются в инкубатории. Главную причину развития этих недостатков, по мнению докладчика, надо отнести на ускоренный рост зародыша. Те поколения, которые выросли в инкубаториях вдвое скорее, чем в утробе матери, дали очень малый процент заболевания и еще меньший – смертности. Те же поколения, скорость роста которых, благодаря ошибкам, допущенным покойным Петровским, была доведена до трети внутриутробного, то есть когда они развивались в течение трех месяцев вместо девяти, дали наибольший процент заболеваемости и смертности. По устранении означенных ошибок удастся избежать тех несчастий, которые разразились на маневрах, где люди, не тренированные прежде, получили такие нагрузки, с которыми их организм не смог справиться…

Для большей надежности докладчик предлагал все же изменить состав питательной жидкости, заменяющей кровь, причем он развивал свой взгляд, опираясь на многочисленные лабораторные наблюдения и эксперименты, результаты которых он подробно сообщал, иллюстрируя их соответствующими таблицами и диаграммами.

Фишер с горечью вспоминал бедного доброго «дядю Петровского». Как любили его дети! Какая ужасная кончина! Самоубийство его явилось как бы искупительной жертвой за ошибки других. Фишер был убежден, что Петровский стал козлом отпущения.

Тардье, здесь, на тайном совещании, говорил совсем не так, как несколько месяцев тому назад на открытом заседании. Он нарисовал довольно мрачную картину деградации умственных способностей молодых людей, выращенных в инкубаториях.

Механический способ преподавания и воспитания с помощью внушителей, укладывающих все знания непосредственно в мозг, с несомненностью показал, что восприятие и запоминание ослабевают. Все это более резко выражено у тех же самых скороспело выращенных поколений. Демонстрация таблиц должна была убедить слушателей в правильности его выводов.

Диспут начался. Фишер должен был говорить первым, как самый старший, но так углубился в свои собственные мысли, что поднялся только после того, как Кю, сидевший с ним рядом, вывел его из оцепенения.

– Я вполне согласен с выводами мистера Крэга, хотя питательная среда, употребляемая нами как для роста человеческих зародышей в целом, так и для отдельных органов и тканей, многократно исследовалась и с химической и с биологической стороны и оказалась, по авторитетному свидетельству многих работающих здесь ученых, идеальной. Тем не менее я готов допустить, что при длительном влиянии, распространяющемся на многие месяцы и годы, она могла действовать вредно на какие-либо отдельные ткани, которые в некоторых случаях оказывались особо чувствительными… – Закончив этот длинный период, Фишер передохнул и, подготовив новую фразу, продолжал: – Жизнь представляет для нас тот же самый лабораторный эксперимент, но в гораздо более широком масштабе и с более разнообразными условиями, сопровождающими этот эксперимент. Учесть все эти многочисленные условия представляется труднейшей задачей, но мы не должны ни в каком случае отмахиваться от нее, наоборот, должны постараться вникнуть во всю глубину поставленной перед нами проблемы…

Тут Фишер перешел к таким подробностям, к таким вычислениям, которые потребовали с его стороны большого напряжения сил. Он писал на доске длиннейшие формулы, стирал их и вновь писал. Он то и дело вытирал свой потный лоб носовым платком и, в конце концов, весь вымазался мелом.

– Я склонен допустить, – закончил он свое длинное выступление, – что, если наша питательная среда имела какие-либо дефекты, то, конечно, эти дефекты должны были сказаться более резко на тех поколениях, которые получали этой питательной среды больше для достижения повышенной скорости роста. Поэтому я согласен с главными выводами докладчика. Однако я не разделяю мнения мистера Крэга о необходимости перехода к новой питательной среде. Не вижу для этого достаточных оснований; с другой стороны, с новой питательной средой мы не гарантированы от еще худших результатов. Как бы не пришлось расплачиваться здоровьем и жизнью целых разрядов нарождающихся поколений. – Фишер сел, тяжело дыша, и обводил доверчивым взглядом своих выпученных голубых глаз всех присутствующих, как будто искал у них сочувствия.

Макс Куинслей молчал, лицо его сохраняло глубокую сосредоточенность.

– Мистер Кю, ваше слово, – сказал он отрывисто.

Кю, единственный на этом тайном заседании представитель миллионов людей, выращенных в инкубаториях, чувствовал себя неловко. Он заведовал инкубаториями, то есть был одним из самых доверенных лиц Куинслея, поэтому, официально, обязан был разделять господствующие взгляды. С другой стороны, он, выросший в инкубатории и достигший в двадцать пять лет зрелости сорокалетнего мужчины, чувствовал свою неразрывную связь со всеми этими новыми человеческими генерациями…

Он произнес бесцветную речь, которую можно передать в нескольких словах. С одной стороны, надо согласиться с докладчиками, с другой стороны надо быть осторожными, но все же следует что-то делать, что именно – он не указывал.

Очередь была за Робертом Куинслеем. Отец поднял на него свои глаза. Молодой человек встал и начал свою речь сначала спокойно, сдержанно, но потом, постепенно, заговорил со страстью.

– Весь материал, собранный докладчиками, говорит за то, что надо изменить состав питательной среды, а также не допускать слишком большой скорости роста плода в инкубаториях. Сначала кажется, что их выводы основаны на таких данных, в которых нельзя сомневаться, однако уже тот факт, что заболевания и смерть, а также снижение интеллектуальные способностей наблюдались не только среди скороспелых разрядов людей, но и в других, заставляет нас с сомнением отнестись к этим выводам. Я вполне присоединяюсь к мнению, изложенному здесь уважаемым герр Фишером. Он с достаточной ясностью показал, как хороша питательная среда, которой мы обыкновенно пользуемся. Всякие изменения ее совершенно излишни и рискованны. Изменения, допущенные уже ранее, чтобы увеличить скорость роста, ни в каком случае не должны более применяться. Но, спрашивается, можно ли все те слабые стороны организации получаемых нами поколений объяснить только приведенными здесь причинами? Нет, конечно нет! Докладчики обошли главный вопрос молчанием. Тем более я считаю нужным остановиться на этом. Для подавления пола, то есть для того, чтобы сделать людей, вырастающих в инкубаториях, лишенными полового инстинкта, у нас употребляются добавки к питательным средам определенных продуктов, получаемых из органов внутренней секреции, из щитовидной железы и мозгового придатка. Эти продукты вводятся вместе с питательными веществами. Я спрашиваю вас, достаточно ли вы изучили механизм и результат действия этих секретов? Я думаю, этот вопрос не был достаточно изучен. Теоретически можно допустить, что постоянное добавление продуктов деятельности органов внутренней секреции должно действовать как хроническое отравление. Результат этого отравления мы и наблюдаем; особенно сильно он выражается на тех поколениях, которые ослаблены своим непомерно быстрым ростом. – Роберт Куинслей, помолчав, продолжал еще более страстно: – Второе обстоятельство, пропущенное докладчиками – я не могу себе объяснить, почему они это сделали, – еще более важного свойства. Мы получаем зародыши из элементов, добытых из половых желез мужчин и женщин, выращенных вне организма, в питательной среде. Таким образом, у нас имеются генерации людей, которые получены от половых желез, утерявших связь со своими носителями, мужчиной или женщиной. С биологической точки зрения нельзя себе представить, чтобы такая цепь органов, выращенных отдельно друг от друга, вне организма, могла дать такое же производное, как железа, выросшая в живом организме с его бесчисленными, еще не вполне изученными, жизненными функциями… Мне представляется, что необходимо постоянное обновление, для чего нужно всегда иметь свежий материал, почерпнутый от живых организмов. Этот материал, я не спорю, может успешно получаться из ранних плодов. Вот два кардинальной важности вопроса, которые надо здесь обсудить.

Роберт Куинслей сел на свое место, рука его, играющая карандашом, явно изобличала волнение, которое он старался скрыть. Макс Куинслей некоторое время рассматривал упорным взглядом своего сына, потом произнес:

– Мы уклонились от темы. Наше заседание призвано решить вопросы, намеченные докладчиками. Здесь есть новые предложения, их мы рассмотрим, когда будут представлены обоснованные и заслуживающие внимания данные. Господин Ямомото, ваше слово.

Японец встал, почтительно втянул в себя воздух и, сделав такое лицо, как будто бы он нес большую тяжесть, тихим голосом заявил:

– Я вполне согласен с мистером Робертом Куинслеем, но более подробно я остановлюсь на этом тогда, когда разрешено будет заняться выяснением этих важных, по моему мнению, вопросов. Что касается докладов мистера Крэга и мистера Тардье, то я высказываю свое твердое убеждение, что скорость выращивания плодов должна быть строго ограничена и не должна превышать двойной, по сравнению с природной.

Ямомото сел. Сейчас же, не дожидаясь приглашения, поднялся Христиансен. Глаза его были опущены, ресницы дрожали. Он нервно потирал свои худые руки.

– Я могу только присоединиться к словам предыдущего оратора. Считаю нужным указать на важность вопросов, затронутых здесь мистером Робертом Куинслеем.

Макс угрюмо молчал. Взгляд его по очереди переходил с сына на японца и затем на физиолога.

– Прежде всего, я должен поблагодарить докладчиков за их интересные, исчерпывающие сообщения. Они настолько ясно осветили нам все, что казалось нам темным, что мы не сомневаемся в благополучном разрешении возникших перед нами трудностей… Нет сомнения, полученный урок пойдет на пользу. Я всегда был сторонником осторожности и никогда не допущу никаких отступлений от раз намеченного пути.

При этих словах отца лицо Роберта вздрогнуло и он, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.

– Ясно, – продолжал Куинслей, – что и производство людей и их жизнь будут совершенствоваться, но будущее их некоторые представляют не так. Еще, однако, не настало время распространяться по этому поводу. Когда будет нужно, я доложу свои соображения на этот счет. Благодарю вас, господа.

И он закрыл заседание.

Утренние часы Макс Куинслей проводил во дворце на Центральной улице, а все остальное время отдавал занятиям в лаборатории. Два дня в неделю он бывал в загородном доме на холмах, у подножья горной цепи, где жила его семья. Конечно, он мог бы чаще бывать дома. Переезды в этой стране занимали мало времени, но уже давно он изменил своей привычке возвращаться домой к обеду. Теперь пребывание его в кругу семьи было редким явлением. Бывали недели, когда он вовсе не обедал дома, и бывали дни, когда он не приезжал домой даже на ночь.

Миссис Куинслей сначала не хотела с этим мириться. Случались неприятные объяснения. С мистером Куинслеем трудно было говорить. Этот железный человек никогда не поддавался влиянию жены, он поступал так, как ему было удобно и приятно. Мелочи жизни не должны были мешать ему при выполнении высокой миссии по переустройству мира.

Миссис Куинслей, еще молодая и красивая, видела в нем, прежде всего, мужа. Она принимала участие во всех его делах, но когда эти дела отнимали его у нее, она начинала их ненавидеть. Интересы супругов расходились все больше и больше, а всякое объяснение, или, вернее, попытка к нему вызывала в мистере Куинслее такое раздражение, что повторять эти попытки уже не хотелось.

В последний год они не имели ничего общего. Казалось еще, что приезд любимого сына привяжет Макса Куинслея к семье, а вышло иначе. Роберт, старший сын Макса от первого брака, воспитанный вдали от отца и видевшийся с ним только изредка, настолько отошел от него, что Макс и со своей стороны не чувствовал к нему никакой привязанности – напротив, один вид молодого человека возбуждал в нем какое-то неприятное раздражение. Несогласие сына с его взглядами приводило Макса в бешенство.

Если бы не младший сын Дик, двенадцатилетний юноша, к которому Куинслей чувствовал особую нежность, эта семья давно уже распалась бы.

… Сегодня Куинслей возвратился домой, против обыкновения, рано.

Вечерние сумерки еще только прокрадывались в комнаты, а он уже вошел к себе, в свой хорошо обставленный кабинет. Слуга следовал за ним. Он задернул занавески, опустил тяжелые шторы, включил свет и вышел, неслышно ступая по толстому мягкому ковру.

Свет электрической люстры играл и переливался на бронзовых украшениях, на мебели, на рамах картин и на хрустальных приборах на письменном столе.

Макс Куинслей в задумчивости расхаживал по комнате. Наконец, он подошел к столу и, взяв трубку телефона, приказал:

– Попросите ко мне мистера Роберта.

После этого он сел в кресло и, развернув какую-то книгу, углубился в чтение. Но нет, он не читал, он только делал вид, что читает.

Шуршанье портьеры возвестило, что его приказание исполнено. Роберт подошел совсем близко, но Макс, казалось, не замечал его.

– Отец, вы меня звали?

Куинслей опустил книгу.

– Да, Роберт, я хочу с вами поговорить. – Он указал на стул против себя. – Давно уже я хочу с вами поговорить, – повторил Куинслей. – Когда умер мой отец, Вильям Куинслей, я призвал вас сюда, в Долину Новой Жизни, чтобы разделить с вами бремя тех забот, которые возложила на нас судьба. Вильям Куинслей, как вам известно, задался целью переустроить мир. Он верил, что это переустройство возможно только путем пересоздания человека. Наука, по его мнению, дошла а настоящее время до таких высот, что может создать этого нового человека. Мой отец привел в исполнение свои планы. Благодаря своему брату Джеку он получил в свое распоряжение эту никому неизвестную до сих пор долину в Гималаях. Он привез сюда партию выдающихся ученых и необходимое количество рабочих и начал свое дело. Прошло с тех пор тридцать лет, и необитаемая долина превратилась в цветущий сад с самой высокой культурой, о которой человек не смел мечтать. Миллионы жителей, полученные нами здесь искусственным путем в инкубаториях – это наиболее совершенные существа на земном шаре. Они лишены всех отрицательных качеств и полны стремлений ко всему лучшему и совершенному. Они живут прекрасной жизнью, и они желают распространить эту жизнь на весь мир. Я, настоящий правитель этих миллионов, поведу их вперед. Конечно, установить счастье на земле нам не удастся одним примером, одной проповедью, нам придется завоевать это счастье. Пролитая кровь впоследствии окупится миром и благоденствием, которые воцарятся повсюду. – Куинслей помолчал. – Я говорю вам все это не потому, что вы этого не знаете, а потому, что хочу лишний раз указать вам на ту тяжелую обязанность, которую вы берете на себя, когда становитесь моим непосредственным помощником и наследником.

Роберт спокойно сидел на своем стуле, лицо его не выдавало тех чувств, какие вызывала в нем речь отца.

Макс Куинслей продолжал:

– Я говорю вам обо всем этом потому, что далеко не уверен в том, что вы это так же хорошо сознаете, как я. В Америке, где я встречался с вами несколько месяцев тому назад, я оказал вам полное доверие, положившись на выбор, произведенный вами там, среди ученых, которых вы желали иметь здесь для помощи в нашей работе. В последнее время я решил пользоваться исключительно своими собственными силами. Наши подрастающие поколения выделили уже достаточное количество талантов, способных к научной работе. Руководителей-чужестранцев у нас довольно, и я с ними имел столь много хлопот, что решил более не приглашать новых… Вы пригласили, и что вышло? Макс несколько повысил голос. – Что вышло, спрашиваю я вас? Некоторые иностранцы, привезенные вами, становятся в оппозицию мне, правителю страны, и я знаю, что они близки к вам. – Куинслей вопрошающе глядел на сына. Спокойствие молодого человека начинало его раздражать.

– Отец, мы расходимся с вами во взглядах.

– Расходимся во взглядах? Разве мы можем расходиться во взглядах, если мои взгляды служат устоями всей нашей жизни?

– Отец, я уже давно пытался с вами поговорить, но вы не склонны были меня выслушать. Сделайте это хотя бы теперь.

– Роберт, я позвал вас сюда, чтобы вы выслушали меня, а выходит, что я должен слушать вас? Я готов. – Ироническая улыбка скользнула по его лицу. Роберт встал, ему так легче было говорить.

– Отец, все, что вы говорили, я знаю. Первоначальное желание сделать всех людей счастливыми – это, бесспорно, высокая идея, но не уклонились ли мы от нее? Стремление как можно скорее завоевать мир не отвлекло ли нас в сторону? Мы стали спешить, мы довели пропускную способность наших инкубаториев до таких размеров, о которых прежде не было и разговора, мы ускорили рост зародышей и плодов, мы исключили из состава народонаселения женщин – мы имеем теперь, вместо них, только женские половые железы, развивающиеся вне организма. Скажите, отец, не повлияло ли это все на наших жителей? Не отсюда ли идет эта смертность, заболеваемость, притупление умственных способностей? – Куинслей сделал жест нетерпения. – О, не мешайте мне, отец! А это подавление естественных половых инстинктов, постоянное подавление в течение всей жизни! Разве это не калечит людей? Говорили, что нельзя оскопить человечество, так как оскопление вредно отзывается на развитии, а это подавление – оно останется без результатов? Нет, результат получается ужасный! Организм отравляется этими депрессирующими секретами. Такое счастье вы хотите принести на землю? И я должен молчать? Я думал, что вы ошибаетесь и что вас можно переубедить. На прошлом заседании я в этом усомнился. Но, отец, я не могу сомневаться в вас, и поэтому я еще не раз буду стараться…

– Довольно! Вы еще смеете упоминать мне о заседании, на котором так недостойно вели себя?

Роберт так увлекся своей речью, так горячо говорил, что не заметил, какая гроза собиралась над ним. Теперь он с удивлением смотрел в глаза отца, которые метали молнии гнева и злобы.

– Вы не имеете права ослушаться меня! Я заставлю вас повиноваться. Я здесь правитель! Как ученый, вы ничего не сделали такого, что могло бы поколебать мой авторитет. Все, что сделано в Долине, сделано моими руками, моей головой.

Куинслей встал, кулаки его сжимались. Но гнев отца разбивался об упрямство и непреклонность сына. Эти два человека были похожи не только внешне, они обладали одинаковыми характерами. Они не легко уступали.

– Тогда скажите, – хрипло проговорил Роберт, – что я должен здесь делать?

– Повиноваться мне! – крикнул Куинслей.

– Повиноваться вам… Больше ничего?

– Да, больше ничего!

– Простите, отец, на это я не способен! – Роберт уловил взгляд, брошенный на него Максом, и поспешно добавил: – Я не способен только повиноваться, но я постараюсь не раздражать вас. Быть может, когда-нибудь вы убедитесь, что я прав.

Куинслей, ничего не говоря, повернулся к нему спиной. Роберт постоял несколько минут и, видя, что отец не желает возобновлять разговор, вышел из комнаты.

Время залечивает глубокие раны. Страдания и отчаяние мадам Гаро сменились тоской и печалью. Она проводила все свое время в одиночестве, предаваясь горьким размышлениям. У нее не хватало энергии, чтобы заняться каким-либо делом. Читать она не могла. Десять раз подряд прочитанная страница оставалась непонятой ею. Все домашние дела, от которых нельзя было освободиться, она исполняла машинально. Семейство Фишер не привлекало ее, и за несколько месяцев она побывала у них всего два-три раза. Фрау Фишер оставила попытки привлечь ее к своему семейному очагу и сама перестала ходить к ней.

Полное одиночество было нарушено однажды лишь приходом Мартини. Он давно собирался побывать у мадам Гаро, но почему-то откладывал это посещение. Встреча их вышла какой-то странной; они не знали, что говорить. Касаться старого не хотелось, нового общего у них не было. Они просидели с полчаса, обмениваясь ничего не значащими фразами. Анжелика не посвятила его в свои планы, а Мартини ничего не сказал о своей жизни в Высокой Долине. Расставшись, оба вздохнули с облегченьем. Мартини дал себе слово, что он не скоро явится сюда с визитом.

Последние дни погода сделалась невыносимой. Дул холодный ветер, темные тучи ползли по небу, посылая на землю бесконечные каскады дождя. Темнота в комнатах, неумолчный стук крупных дождевых капель в окна и раздражающий вой ветра могли бы привести в уныние каждого.

Анжелика пробовала выходить на улицу, чтобы подышать воздухом, но скоро возвращалась обратно – даже непромокаемый костюм оказывался не в состоянии защитить от дождя, а ветер сбивал с ног.

Когда, наконец, терпеть стало невозможно, наступила резкая перемена: с утра на небе не было ни облачка, солнце грело по-летнему. Быстрая смена погоды всегда сильно действует на человека. Анжелика чувствовала какое-то непонятное оживление, закрадывающееся к ней в душу. То и дело она посматривала в окна. Ее беспокоило предчувствие чего-то, что должно было случиться непременно сегодня. Вдруг взор ее выразил удивление, беспокойство, ненависть: к крыльцу подкатил небольшой щеголеватый автомобиль. Из него выпрыгнул Макс Куинслей. Он захлопнул за собой дверцу и некоторое время стоял, стягивая со своих рук длинные кожаные перчатки, потом бросил их на сиденье автомобиля и не торопясь направился к дому. Мадам Гаро неслышными шагами скользнула в гостиную и, усевшись на маленьком диванчике, приняла самую непринужденную позу. Когда вошел Куинслей, лицо ее имело такое выражение, будто она впервые видела его.

Макс остановился у двери.

– Я давно собирался к вам, мадам, я знал, что ваши нервы несколько успокоились, но я знал также, что мой визит не особенно вам желателен.

– И все-таки пришли, – нервно рассмеялась Анжелика.

– Если желаете, я уйду.

– Нет, нет, – поспешно произнесла молодая женщина, – я давно ждала вас.

– Вы? Меня?

– Если я вынуждена остаться в Долине, то, конечно, я не могла предполагать, что не увижусь с вами.

– Другими словами, вы хотите сказать, что были готовы к моей назойливости.

– Прошу вас, садитесь, мистер Куинслей, – Анжелика приветливо улыбнулась. Макс сел на маленькое кресло рядом с круглым столиком; его высокая фигура с длинными ногами казалась в этом положении неуклюжей.

– Сегодня я приехал к вам только потому, что более не мог бороться со своим желанием видеть вас. Но вы не бойтесь, я буду вполне корректен. Я прошу – отнеситесь ко мне без особого предубеждения, как ко всем.

– Вы хотите от меня очень многого, – сказала серьезным тоном мадам Гаро.

Лицо Куинслея выразило недоумение.

– Безразлично относиться к людям – самая трудная для меня задача. Или они мне нравятся, или я их ненавижу.

– В таком случае, вы меня ненавидите?

– Мистер Куинслей, вы так легко умеете проникать в мысли людей!.. Я ненавидела вас за ваше прежнее отношение ко мне, вы в этом сами виноваты, но я всегда интересовалась вами как человеком глубокой мысли, широких планов и бесконечных возможностей.

– Это для меня ново, – сознался гость.

– Потому что вы со мной никогда не говорили на серьезные темы. Вы видели во мне только женщину. Вы забывали, что я вращалась среди людей, делившихся со мною общественными и политическими новостями. Я жила в сфере искусств и науки.

– Я очень виноват перед вами, – просто сказал Куинслей. – Извинением мне может служить то чувство, которое я питал к вам, оно затемняло мой разум.