ГЛАВА 1

Мое состояние, по-видимому, ухудшились. Уже третий день доктор старательно избегал всяких разговоров со мной. Старшая сестра сурово смотрела на меня, поджав свои тонкие губы, и ничего не отвечала на мои вопросы, а младшая была особенно внимательна.

Я помещался в одном из горных санаториев для туберкулезных, расположенных близ Женевского озера. Сюда прислали меня врачи, чтобы я лечился здесь живительными лучами солнца, воздухом и усиленным питанием. Каким-то неизведанным для меня путем туберкулез, эта ужасная болезнь, уносящая тысячи людей в могилу, проник ко мне в почки. Лечение хирургическим путем было отвергнуто на большом консилиуме, составленном из самых известных специалистов Парижа. Единственным спасением для меня был признан этот санаторий, и вот я уже пятый месяц здесь, на вершине горы, в небольшом двухэтажном деревянном домике над пропастью. Внизу озеро. Рядом еще несколько санаторных построек. Вокруг луга с побуревшей осенней травой, а вдали видна опушка соснового леса. Я лежу целый день в шезлонге, подставив под горячие лучи сверкающего солнца свою обнаженную спину. Я усиленно питаюсь, я дышу чистым горным воздухом с утра до ночи и даже ночью, так как мой шезлонг стоит на открытой веранде, а ночью в моей комнате никогда не закрывается окно. Я проделываю всё то, что предписывает современная медицина, и тем не менее с каждым днем мне становится всё хуже и хуже.

Три дня тому назад меня перевели в этот дом, и я хорошо понимаю, что это значит. Дом стоит на отлете, от него дорога идет прямо на кладбище; сюда переводят всех пациентов, за жизнь которых начинают опасаться. Директор санатория не хочет, чтобы отдыхающие видели покойников. Зачем тревожить их печальной картиной? Здесь люди не умирают, они исчезают, уезжая вниз, к озеру, по электрической железной дороге, или переселяются на вечное упокоение на кладбище, прикрытое, однако, от санатория небольшим леском…

Я, молодой, еще так недавно вполне здоровый человек, только что, как говорится, вышедший в люди, подающий большие надежды, – ибо мои изобретения запатентованы во всех странах и нашли широкое распространение, – я, которому предстояла большая будущность, я должен умереть от каких-то туберкулезных бактерий! Какая несправедливость! И какой ужас – чувствовать себя полностью беспомощным! Я лежал в своем кресле, постоянно повторяя себе, что не могу умереть и что не умру, между тем как здравый смысл говорил мне, что смерть неминуема.

Сегодня умер мой сосед. Еще вчера я с ним разговаривал. Он вовсе не подозревал близости кончины, он вообще не отдавал отчета в своем положении. Сегодня утром, не видя его, я спросил сестру, что с ним – она замялась и потупила глаза.

Я больше не спрашивал. Я ужаснулся. Сегодня не стало его, завтра не будет меня. Я решил бежать. Куда? Зачем? Не знаю, всё равно, лучше умереть в Париже, среди привычной обстановки, среди знакомых, друзей, умереть вдруг, сразу, без подготовки, чем ждать конца здесь, на фабрике смерти! Может, это и безумие, но я сделаю так.

Я сказал после обеда о своем решении младшей сестре. Она передала старшей, та доложила директору, и я еще раз убедился, насколько безнадежно мое положение. Меня отпустили с явным облегчением. Доктор, присутствовавший при моем отъезде, сказал, что он меня вполне понимает. Жизнь в санатории для таких деятельных, работящих людей, как я, слишком однообразна. Я могу поехать в Париж и, хотя я еще несколько слаб, могу там отдохнуть от санаторной скуки, а потом опять вернуться для дальнейшего лечения. Он весело улыбнулся, посмотрел на меня через свои очки, оскалил острые зубы, пожал мне руку и, когда экипаж уносил меня к станции электрической железной дороги, помахал на прощанье шляпой.

И вот я снова в своей маленькой уютной квартире на бульваре Hausman. Я чувствовал себя несколько разбитым и усталым после дороги, но настроение мое было приподнятым и радостным.

По комнате взад и вперед быстро шагал мой старый приятель и друг, инженер-электротехник Мишель Камескасс. Я сидел у пылающего камина, и мы оживленно разговаривали. Мы поговорили о последних политических новостях и незаметно перешли к любимой теме – о различных технических усовершенствованиях, предмете наших изысканий.

Камескасс был старше меня и уже прославил свое имя, между тем как я был, всё же, новичком в этой области.

Он только что выслушал подробный доклад о том, над чем я думал во время моего долгого пребывания в санатории, и теперь, бегая по комнате взад и вперед, как он обыкновенно делал во время глубокого размышления, казалось, мысленно проверял ценность моего сообщения.

Мы долго молчали. Наконец, он остановился подле меня, положил руку на мое плечо и, нагнувшись ко мне, проговорил:

– Прекрасная идея, прекрасная идея, мой друг, но только идея: до осуществления ее еще далеко. Впрочем, может быть, у вас имеется уже и вполне разработанный план?

Я указал ему на портфель, лежащий рядом на маленьком столике:

– Вот здесь находится рукопись. Моя работа может считаться вполне законченной. Все детали много раз проверены, и я считаю, что ошибки быть не может. Если вы думаете, что моя идея заслуживает внимания, то осуществление ее обеспечено.

– Не внимания, Рене, а восхищения. Ваше изобретение гениально. Скоро вы затмите всех нас своей славой. Я говорю это вам не только как ваш друг, желающий сказать вам что-нибудь приятное, но и как человек, имеющий опыт в этих делах. Вы получите не только славу, но и прекрасную награду в виде кругленькой суммы денег!

Последние слова моего друга вернули меня к действительности. Я вспомнил о своей болезни, о своем безнадежном положении и решении моем вернуться в Париж. В последнее время мои денежные дела пришли в довольно скверное состояние. Теперь, перед смертью, я считал нужным привести их в порядок. У меня на руках была родная сестра, проживавшая в провинции, и я хотел во что бы то ни стало обеспечить ее после того, как мне удастся выгодно продать мое изобретение и заплатить свои, увы, довольно многочисленные долги.

– Рене, мой дорогой друг, – воскликнул он, – неужто вы опять впадете в вашу меланхолию? Право, ваше состояние не так ужасно, как вы это себе рисуете, и вести из санатория, которые я получал о вас от доктора, далеко не так пессимистичны. Вы проживете еще сто лет!

– Ну, будем думать, что мы бессмертны, – сказал я, стараясь улыбнуться. – Но всё же, на всякий случай, надо подумать и о смерти. Мало ли что может случиться. Вы поймете меня; я стараюсь получить как можно больше денег, чтобы привести все свои дела в порядок. И с этой целью побывал уже в некоторых министерствах, банках и частных предприятиях. Кстати, не знаете ли вы, кто такой господин Макс Куинслей?

– Ах, вы знаете уже и его? – воскликнул Камескасс. – Он уже побывал у вас, или, может быть, вы с ним встретились где-нибудь случайно? Эта лисица хорошо чувствует, где пахнет каким-нибудь новым изобретением или открытием.

– Я ничего ему не говорил, – отвечал я, – но я не понимаю, почему именно он меня преследует. Стоит мне где-либо показаться, и Куинслей уже тут как тут.

– А что я вам говорил! – торжествовал Камескасс. – Я вас уверяю, что он видит содержание вашего портфеля насквозь, через толстую кожу.

– А вы его знаете хорошо?

Камескасс подвинул кресло к камину, уселся в него, закурил.

– Это странное, очень странное существо, этот Куинслей. Первый раз я увидел его в Лондоне лет пять-шесть тому назад. Я познакомился с ним в лаборатории известного химика. Потом я встречал его ежедневно в Париже. Видел однажды в Берлине. Я с ним много раз разговаривал, но если вы спросите меня, кто он такой, я отвечу, что знаю о нем так же мало, как о тибетском далай-ламе. Нет, конечно, я знаю о нем еще меньше! Он появляется внезапно и так же внезапно исчезает. Где он живет, что делает – мне неизвестно. Однако это очень ученый человек; кажется, нет отрасли знания, в которой он не считал бы себя специалистом. Он очень богат, сорит деньгами, похоже, падок до женщин, но больше всего интересуется изобретениями. Он не скупится и покупает все, что считает полезным, и я думаю, что вам следовало бы поближе познакомиться с этим человеком. У вас такая масса идей, Рене, что, я думаю, будет очень трудно оторвать от вас Куинслея, если вы с ним когда-нибудь разговоритесь.

– О, Мишель, я не успел вам рассказать, что я уже говорил с ним; он сделал мне прекрасное предложение, лучшее из всех, какие были до сих пор. Но этот человек произвел на меня какое-то странное впечатление. Не скрою от вас, что он неприятен мне, и я просто боюсь его.

– Рене, дорогой мой, я всегда говорил, что вы очень нервный мальчик. Вы отдаетесь своим впечатлениям и от этого страдает дело. Конечно, Куинслей с его длинной бородой, черными проницательными глазами, блестящими очками на горбатом носу, громадным лбом, с его фигурой худого, высокого человека, с его порывистыми движениями производит не лучшее впечатление. Но ведь вы не должны забывать, что он выдает себя за американца, а там таких типов встречается много, и кроме того, несомненно, в характере у него есть что-то особенное. Впрочем, стоит ли останавливаться на всем этом, если вы задумали хорошее коммерческое дело? Мне кажется, продать свое изобретение за большие деньги можно и несимпатичному человеку.

Я вполне согласился с этими соображениями, а про себя решил, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы не только не входить с Куинслеем в какие-либо деловые отношения, но даже, по возможности, с ним не встречаться, настолько он мне был противен. Может быть, это было какое-то предчувствие. Во всяком случае, я могу сказать теперь, что был бы счастлив, если бы никогда более с ним не встретился.

На следующий день я чувствовал себя настолько плохо, что остался в постели и позвал своего постоянного врача. Он нашел мое положение несколько ухудшившимся и укорял меня за возвращение в Париж. Из разговора с ним я лишний раз убедился, что мне надо скорее заканчивать свои дела. Доктор даже не настаивал на моем возвращении в санаторий. Он приказал мне оставаться в кровати. Однако едва он ушел, я с трудом оделся и вышел в кабинет. Прислуга доложила мне о приходе какого-то посетителя. Я приказал просить. К моему удивлению и досаде, на пороге показалась знакомая фигура. Куинслей! Решительными шагами он подошел к моему столу и сел на предложенное место. Сейчас же, без всякого предисловия, он заговорил о моем изобретении.

– Я знаю, – сказал он, пристально смотря на меня через свои очки, – все ваши обстоятельства. Лучшее, что вы можете сделать, это выгодно продать мне ваше изобретение. Сумма в двести тысяч франков, я полагаю, вас вполне устроит; но этого мало, я готов сделать еще другое предложение. Состояние вашего здоровья мне известно, не буду от вас скрывать; оно таково, что при современном состоянии медицины на улучшение нельзя рассчитывать. Однако я могу оказать вам существенную помощь. Каким образом, об этом будет речь впереди, но вы должны верить мне: улучшение вполне возможно, от вас требуется только желание повиноваться мне и пойти на известные условия. Даром ничего не делается.

Он кончил и продолжал сидеть, не сводя своих глаз с моих. Я невольно опустил взгляд под его пристальным взором и ничего не отвечал. Во мне боролись два чувства: антипатия к этому человеку и тайное любопытство, которое он возбудил во мне своими странными речами.

Он как будто угадал мои мысли и опять так же сухо и деловито сказал:

– У вас нет выбора: смерть или жизнь. С личными чувствами, которые я вам внушаю, не надо считаться. Выбор прост. Мое предложение дает вам спасение. Условия, может быть, трудные, но что поделаешь! Во всяком случае, вам обеспечивается долгая жизнь, здоровье и полное благосостояние. Ваши близкие будут также хорошо устроены.

Я молчал, хотя мне очень хотелось попросить этого шантажиста или сумасшедшего оставить меня в покое и убраться из моего кабинета. Чем иным, как не грубым шантажом, я мог объяснить его слова?

Он, по-видимому, опять прочел мои мысли.

– Вы мне не верите, и это вполне понятно. Ну что ж, времени остается еще достаточно. Сведения о вашем здоровье я имею точные как из санатория, где вы были, так и от здешних врачей. Непосредственной опасности нет, можно подождать. всё равно вы придете ко мне. Если вы хотите известить меня, адрес для писем – poste restante, Макс Куинслей. Я убеждаю вас хорошенько подумать; чем скорее решитесь, тем лучше.

И с этими словами этот странный человек покинул меня. Целую неделю я пытался устроить свое дело с изобретением, и, к глубочайшему своему разочарованию, убедился, что это не так просто; повсеместно сталкивался я или с равнодушием, или с недоверием, или с желанием надуть меня, заплатив мне какую-то грошовую сумму. Разговор шел не о сотне тысяч франков, а о каких-то несчастных десятках. Я потерял надежду, и мысль о Куинслее, не скрою, часто приходила мне в голову.

Однажды я встретил его опять. Это было на вечере у японского посланника. Была масса публики, танцы только что окончились. Нарядная толпа хлынула из зала к прохладительным напиткам, чтобы освежиться после танцев. Я оказался в одной из маленьких гостиных. Там на уютном диванчике сидел Куинслей рядом с прекрасной брюнеткой в шелковом золотистом платье, которое удивительно выделялось на фоне гобеленов. Должен сознаться, красота ее произвела на меня сильное впечатление, и хотя я уже давно был далек от увлечений женщинами, тем не менее не скоро мог забыть впечатление, произведенное на меня этой красавицей. Я постарался проскользнуть мимо, чтобы не раскланиваться с неприятным мне чужестранцем, но он сейчас же меня заметил: это я видел по брошенному им на меня взору. Через минуту я встретился с Камескассом. Оказывается, он уже раньше меня видел Куинслея.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я, – что это с ним за дама?

– Вы не знаете? – удивился Камескасс. – Ведь это же жена или, вернее, вдова известного физиохимика Гаро.

– Гаро? – переспросил я. – Того Гаро, который в свое время нашумел атомной теорией? Да, но почему вы называете ее… вдовой?

– Да потому, что ее муж уже десять лет как находится в безвестной отлучке. Может быть, она и не вдова, – я этого не утверждаю, – но, во всяком случае, она соломенная вдова и, кажется, она начинает развлекаться. Я вижу Куинслея постоянно с ней; похоже, он имеет успех.

– Удивляюсь ее вкусу, – сказал я.

– Почему? – воскликнул Камескасс. – Наоборот, таких господ дамы всегда любят. Он окружен какой-то таинственностью, он богат, не жалеет денег и, наконец, его фигура и лицо не лишены величественности и даже, скажу, красоты.

Не знаю, почему, – не могу до сих пор себе этого уяснить, – я не рассказал своему другу ни о своем последнем свидании с Куинслеем, ни о его предложении.

Скоро я потерял в толпе Камескасса и, когда повернул к выходу, чтобы отправиться домой, так как чувствовал себя очень усталым, опять увидел Куинслея. Казалось, он нарочно остановился у двери. Он преградил мне дорогу и стоял передо мной, высокий и молчаливый, в своем безукоризненном фраке. Я тоже молчал. Не здороваясь, он немного нагнулся ко мне и сказал, отчеканивая слова:

– Вы придете и мы заключим условие, – выбора нет. Я преследую взаимную пользу. Вы придете, – повторил он так, как будто гипнотизировал меня, и с этими словами исчез.

Дальше случилось то, чего следовало ожидать. Мне стало хуже, я не мог выезжать из дома. Все дела остановились. Моя мысль всё настойчивее и настойчивее возвращалась к предложению Куинслея.

Наконец, я не выдержал и отправил ему письмо с предложением продать ему изобретение за ту сумму, которую он назначил. На другой день я получил ответ. Он был краток: «Или все, или ничего. Вы должны уступить мне не только ваше изобретение, но и все будущие, – а их будет много, это я знаю. Поэтому вы должны доверить мне вашу жизнь. Условия будут сообщены после вашего согласия. Они вполне приемлемы. Двести тысяч франков тогда же будут переведены в банк на ваше имя. М. Куинслей».

Почерк его письма был так же странен, как он сам. Это был оригинальный, прямой, очень твердый и крупный почерк. Буквы, казалось, не соединялись друг с другом, а стояли одна около другой, как будто напечатанные пишущей машинкой.

Я скомкал письмо и с проклятием бросил его в огонь. Последняя надежда рушилась. Я хотел продать свое изобретение, но вовсе не желал связываться с этим человеком и, конечно, не верил его бредням.

Врач, посетивший меня, настойчиво требовал немедленно отправить меня в санаторий. В моей болезни произошло неожиданное осложнение. Положение ухудшилось. Потребовался новый консилиум.

В тот день вечером душевное мое состояние было отчаянное. Я свыкся с неминуемым исходом, но я не думал, что развязка может наступить так быстро. В ответ на мою просьбу, не скрывая, сказать, как долго еще остается до рокового конца, мне был вынесен приговор: «Положение ваше надо признать опасным, но всё же не безнадежным. Иногда природа делает чудеса – не надо терять самообладания. Хорошее состояние духа – первое условие для излечения. Итак, мужайтесь».

Если расшифровать сказанное, выходило, что дни мои сочтены. Человек с таким приговором не может быть спокойным, почему вполне понятно, как скверно себя я чувствовал. А тут еще полное одиночество и отчаяние вследствие невозможности хоть каким-нибудь способом сносно устроить свои дела. Мысль о самоубийстве явилась мне впервые в тот вечер. Вдруг прислуга подала мне письмо, написанное уже известным мне странным почерком. Куинслей писал:

«Ваше положение ухудшилось, вы должны немедленно решиться, иначе будет поздно. Еще раз повторяю, что у вас нет выбора. Все, что я вам говорил, не бред и не ложь. Вы получите исцеление и прекрасную жизнь, правда, с известными ограничениями. Подробности могут быть сообщены только устно. Письмо должно быть уничтожено. Завтра ожидаю вас в пять часов на углу Boulevard des Italiens и Avenue de L'Opera. Закрытый мотор № 2753. Захватите с собой все дела, все заметки. Все, что необходимо для длительного путешествия, должно быть сложено; об остальном не заботьтесь. Времени мало, и дальнейшая отсрочка невозможна. До завтра».

Моросил мелкий дождик. Уличные огни тускло светились в тумане. Редкие прохожие, подняв воротники, нахлобучив пониже шляпу, прикрываясь зонтиками, бежали по тротуару.

Я вышел из автомобиля и без труда обнаружил на условленном месте дожидавшийся меня автомобиль № 2753. У дверцы его стоял неизвестный мне высокий человек, одетый в серое непромокаемое пальто. Молча он подал мне небольшой лист бумаги, который осветил карманным электрическим фонарем. Я прочел: «Вы можете вполне довериться моим посланным. Не пытайтесь с ними разговаривать: они не понимают по-французски; подчиняйтесь им во всем. М. Куинслей».

Я вошел в закрытый автомобиль; там находился другой незнакомец. Я сел, провожатые поместились по бокам. Автомобиль тотчас тронулся. Занавески были опущены так, что невозможно было видеть, куда мы направляемся. Мы ехали с большой скоростью, и я скоро потерял возможность ориентироваться. По-видимому, мы выехали за город, так как экипаж сильно качало на неровной дороге. Через полчаса машина сбавила ход, и мы остановились.

Кто-то снаружи открыл дверцу автомобиля, и меня на ломаном французском языке попросили выйти. Я оказался под низким сводом ворот. С одной стороны виднелась темная улица, с другой – слабо освещенный двор, на котором стояло два грузовика, полных какими-то ящиками. Передо мной была открытая дверь и узкая лестница на второй этаж.

По указанию своих провожатых я поднялся наверх и попал в большую комнату, пустынную и холодную. Она была слабо освещена одной высоко висящей электрической лампочкой.

Едва я вошел, как замок в двери щелкнул. Я поставил на стул портфель, небольшой дорожный чемодан, который захватил с собой, и стал ходить взад и вперед по комнате. Сел. Осмотрелся. Меблировка была простая, но очень хорошая. На стене висело несколько небольших темных картин, по-видимому, голландской школы. Жалюзи на окнах были опущены, и их нельзя было открыть, потому что они были снаружи.

Похоже было на то, что я арестован. Это начинало меня раздражать, тем более что прошло уже около часа, как я находился в этой пустынной комнате, и за всё это время до моего слуха не долетело ни единого звука извне. Была полная тишина, как будто в доме всё вымерло. Казалось странным, что тут, близко, во дворе, стояли автомобили, ходили какие-то люди, производилась какая-то работа. Я терял терпение. Что это за таинственность, и если таково начало, то каково же будет продолжение? Я устал ходить и опустился в кресло перед небольшим столиком из черного дерева.

Самые мрачные думы одолели меня. Я был убежден, что делаю громадную глупость, а может быть, и еще что-нибудь худшее. Куинслей рисовался мне теперь настоящим преступником. Возможно, что в этом доме происходят какие-нибудь ужасы. Наверное, я попал в ловушку. Ведь со мной находятся все мои драгоценности: все мои планы, все работы, все замыслы. Боже мой, какой я дуралей!

Я соскочил с кресла и устремился к двери. Я стучал в нее руками и ногами, я дергал за ручку, но всё напрасно.

Тогда я бросился к другой двери. И опять ничего не достиг.

Прошло еще четверть часа. Я уже решился разбить стекло в окне и попытаться взломать жалюзи – и в это мгновенье услышал звук открывающейся двери. Я повернулся. На пороге стоял Куинслей. Он был одет в безупречный вечерний костюм, но лицо его было бледно, и, мне показалось, он был несколько взволнован. Голос его немного дрожал. Он вежливо обратился ко мне с извинением, что долго заставил ждать:

– Дела, дела, непредвиденные затруднения. Я не думал, что так долго вас задержу. Вы, наверное, сильно замерзли? Пожалуйста, войдите в мой кабинет, отдохните и обогрейтесь.

– Я вообще не понимаю всей этой фантасмагории, – грубо прервал я его. Что всё это значит? Для чего эта таинственность? Я не желаю больше здесь оставаться. Попрошу вас выпустить меня на свободу и отправить домой.

Куинслей сделал несколько шагов вперед по направлению ко мне и, потирая свои длинные белые руки, вежливо сказал:

– Прошу не нервничать. Я вас вполне понимаю, но мы люди дела, и нам некогда терять время на пустые разговоры. Если вы приехали сюда, следовательно, вы приняли мое предложение. Все остальное есть только подробности, и нам не нужно обращать на них внимание. Успокойтесь, входите сюда, – он указал на дверь, – нам надо серьезно поговорить, время не терпит.

Под его взглядом мой гнев быстро улегся, и мне стало казаться, что подозрения и страхи напрасны. Я вошел в следующую комнату, посредине которой стоял большой письменный стол, заваленный различными бумагами и книгами. Около стола стояло несколько удобных кожаных кресел и рядом, в углу, весело пылал огонь в громадном камине. На столе стояла низкая лампа с абажурам, освещавшая только небольшую часть комнаты. Я присмотрелся и заметил, что все остальное пространство было занято ящиками различных размеров, различной высоты.

Мы уселись в кресла; хозяин предложил мне стакан горячего грога, который он сам приготовил на маленьком боковом столике.

В то время как он повернулся ко мне спиной, я рассматривал письменный стол – к своему удивлению, я увидел среди бумаг дамские перчатки и вуалетку.

Куинслей, поставив передо мной грог, возобновил разговор и незаметно прикрыл бумагами вещи, оставленные на столе какой-то женщиной.

– Итак, вы принимаете мои условия, – сказал он. – Завтра утром вы получите извещение из банка о переводе на ваше имя двухсот тысяч франков. Вслед за этим вы отправите свои распоряжения. В этот же день все ваши вещи, необходимые для нашего путешествия, будут доставлены куда следует. Вечером того же дня мы, то есть я и вы и все мои спутники, покидаем Париж. Да, у вас остается мало времени. В ваши распоряжения я не вмешиваюсь. Но все ваши письма пройдут через мою цензуру.

– Но позвольте, мистер Куинслей, – перебил я его, – позвольте, вы ничего не говорите мне о главном. Вы обещали мне исцеление от болезни. Каким же путем оно придет ко мне? Куда мы направляемся? Где мы будем жить? И каковы условия жизни? Как скоро я могу вернуться обратно? Какова будет моя работа? Наконец, не скрою, всё то, что я вижу и слышу, не внушает мне доверия. Где залог того, что ваши обещания будут исполнены, и какова гарантия, что вы можете меня спасти? Я давно уже утратил веру в чудеса, сам себе удивляюсь, как я мог хотя бы на минуту увлечься вашими обещаниями? Моту объяснить это себе только моим болезненным состоянием и слабостью воли.

Куинслей не перебивал меня, но, когда я замолчал, дружески похлопал меня по плечу, слегка улыбнулся и проговорил:

– Вам надо только довериться, я всё равно не смогу вам всего рассказать, да это ничему и не поможет. Подумайте сами, что вы можете сделать в вашем положении? Вы больны… Будем называть вещи своими именами. Вы смертельно больны; последний консилиум, приговор которого вы знаете, еще не сообщил вам всей истины, а между тем положение ваше настолько ухудшилось, что катастрофа близка. Вы думаете о самоубийстве. Пожалуйста, не удивляйтесь, я это знаю. Не перебивайте меня и дайте окончить.

Мне было так тяжело слушать эти беспощадные слова, что холодный пот выступил у меня на лбу, и в глазах потемнело. Я прислонился головой к спинке своего кресла.

– Я обещаю вам спасение, – продолжал Куинслей, – никто другой вам ничего не обещает. Я даю вам двести тысяч франков за то, за что другие обещают вам, – но не дают, заметьте, – двадцать пять-тридцать тысяч франков. Что остается вам делать при таких обстоятельствах? Я уже который раз повторяю: выбора нет. Каждый на вашем месте скорее пошел бы на риск, чем на верную гибель. Для вашего успокоения я скажу, что в вашем спасении не будет чуда. Только одни научные достижения, и больше ничего. Вы попадете в руки лучших специалистов. Где эти люди, кто они – всё это покуда тайна. Вы только должны довериться!

Он сказал эти последние слова привычным тоном гипнотизера, и его рука, покоившаяся на моем плече, сжалась крепче.

– Но чего же вы требуете от меня за это? – вскричал я, снова в изнеможении падая на спинку кресла.

– Я ничего не требую, – спокойно отвечал Куинслей, – только немного доверия и послушания. Затем я предлагаю вам интересную работу в области ваших открытий и изобретений, спокойную, хорошую жизнь, при условии… – тут он несколько замялся, – при условии, что вы никогда не расстанетесь с теми людьми, с тем местом, куда уедете вместе со мной.

– Что же это за место? – опять перебил я его.

– Не всё ли вам равно? Я уже сказал, что в настоящее время не считаю возможным посвящать вас во все.

– В таком случае я буду не кем иным, как заключенным на вечные времена, – проговорил я в изнеможении; во мне разлилось какое-то безразличие; я не мог сопротивляться Куинслею.

А он еще ближе подвинулся ко мне и, не спуская глаз с моего лица, мерно отчеканивал слова:

– Еще одно условие. Надо сейчас же закончить наш разговор! Весь путь туда, куда я вас везу, будет совершен таким образом, что вы ничего не будете знать. Вы всё время будете спать – и это не принесет вам ни малейшего вреда. Относительно тюрьмы, о которой вы только что намекнули, вы получите представление только тогда, когда там окажетесь, и заверяю вас, что там вы не найдете ничего похожего на тюрьму. Прекрасная жизнь в полном благосостоянии, бесконечное счастье ученого, поставленного в наилучшие условия! Я сказал всё – больше ничего не могу прибавить. Я знаю, вы согласны.

Он протянул мне руку и крепко пожал мои холодные пальцы.

– Значит, путь не долог, – пролепетал я заплетающимся языком, – если он пройдет, пока я сплю?

– Да, не более двадцати суток, – улыбнулся Куинслей. – А теперь, дорогой друг, вам пора спать, вы много потратили сил, а ваше здоровье мне так же дорого, как и вам.

С этими словами он нажал кнопку электрического звонка. Вошел человек, тот, который сопутствовал мне в автомобиле, такой же безгласный, но в высшей степени предупредительный, помог мне встать, поддерживая меня, так как ноги мои едва волочились, и отвел меня в небольшую комнату. Куинслей проводил меня до порога своего кабинета и на прощанье еще раз пожал кончики моих пальцев, проговорив:

– Дело сделано, завтра вечером вы заснете на двадцать дней.

Комната, в которой я оказался, была небольшая, но очень уютная. Пол ее был покрыт мягким ковром, портьеры на дверях и на окнах были опущены, кровать застлана, и на ночном столике лежала небольшая книжка, какой-то легкий роман. Электрическая лампочка была прикрыта темным абажуром. Рядом с книжкой лежал лист бумаги, на котором я прочел: «Вы устали и голодны, но я нарочно не предлагаю вам ужина. Здесь лежат три таблетки – белая, желтая и розовая. Вы проглотите белую, запьете полустаканом воды и тотчас же ляжете в постель. Читайте книгу, через полчаса проглотите остальные две таблетки вместе, запейте их еще полустаканом воды. Больше ничего от вас не требуется. Спокойной ночи».

Я сделал так, как мне было предписано, и скоро почувствовал, что какая-то теплая волна начала разливаться по моему телу. Раздражение сменилось удивительным спокойствием, слабость исчезла. Всевозможные опасения сменились надеждой на будущее, и приключение, в котором я принимал участие, стало казаться интересным и увлекательным. Мне не хотелось двигаться и о чем-нибудь думать. Какие-то легкие обрывки мыслей проносились в моей голове. Я не долго мог читать и скоро погрузился в сон.

Сколько времени я спал, не знаю, только вдруг я проснулся от какого-то шума, доносившегося ко мне через стену. Я приподнял голову и прислушался. Слышались какая-то возня, глухие голоса; потом раздался пронзительный женский крик, хлопнула дверь, и всё прекратилось. Волнение мое сразу же улеглось, и я вновь был скован равнодушием и полнейшей беспечностью. Казалось, меня не трогало не только то, что происходит за стеной, но и всё то, что могло случиться со мной. Стоило ли беспокоиться, когда такое приятное чувство теплоты и довольства наполняло всё мое существо? Скоро я опять уснул.

Когда я проснулся, был уже день, и яркий дневной свет проникал в комнату через полураздвинутые шторы. Я чувствовал себя вполне отдохнувшим и бодрым. Я встал, осмотрел комнату и подошел к окну, чтобы попытаться угадать, где я нахожусь. Перед окном, очень близко, была стена, и я мог видеть лишь небо над крышей. Таким образом, мне ничего не оставалось, как позвонить прислуге.

Немедленно в комнате появился всё тот же молчаливый незнакомец и знаком попросил меня следовать за ним. Через короткий коридорчик он провел меня в ванную, а оттуда обратно в мою комнату, тщательно закрывая на ключ все двери, через которые мы проходили.

В комнате на столе я увидел на подносе стакан кофе, несколько маленьких печений и две таблетки – розовую и желтую, точно такие, какие я принимал вечером.

Тут же лежало извещение от Лионского банка о том, что на мое имя поступило двести тысяч франков.

Было еще одиннадцать часов, а Куинслей уже исполнил свое обещание. Это мне понравилось. Я быстро покончил со своим завтраком и в первый раз за многие месяцы принялся за туалет, весело напевая про себя какую-то песню.

Потом я занялся письмами и, по мере того как заканчивал их, отсылал незапечатанными Куинслею – для просмотра. Одно из первых писем было к моему домоправителю – о ликвидации моей квартиры с просьбой продать все вещи за исключением сложенного багажа, который немедленно будет взят. Объяснением своего поступка я выставил отъезд в далекое путешествие…

Так шло до вечера. В доме стояла полная тишина, только громыхание тяжелых грузовых автомобилей, доносившееся изредка со двора, указывало, что там производилась какая-то работа, наверное, подготовка к сегодняшнему отъезду.

Когда стало уже темнеть, и я зажег свет, ко мне в комнату постучали. Вошел Куинслей, одетый в серое дорожное платье. Он справился о состоянии моего здоровья. Получив ответ, что оно превосходно, сдержанно улыбнулся.

– Я так и знал, – проговорил он, – и вот видите, этим вы обязаны только лишь моим таблеткам. Доверие ваше должно еще более укрепиться после этого. Вместо обеда вы получите вот это.

С этими словами он приоткрыл крышку небольшого металлического ящика, который держал в руках.

– Вот шприц, наполненный этой красноватой жидкостью. Здесь двадцать граммов, это ваш обед. Не бойтесь, он сослужит вам лучшую службу, чем самое обильное угощение. Для вкуса вам подадут приятное блюдо, которое вы можете скушать, если вам захочется, а можете и не есть, это не важно.

С этими словами он приподнял рукав моего пиджака, расстегнул манжет сорочки, оголил мою руку до локтя и, быстро продезинфицировав кожу, весьма искусно ввел иглу в вену.

Он не спросил у меня даже разрешения, но я, казалось, потерял всякую волю и повиновался ему беспрекословно.

Он сознавал это и больше со мной не церемонился. Спрятав шприц и протирая ваткой место укола, он говорил:

– Ну, я думаю, вы закончили дела. Ваши письма я нашел вполне допустимыми, и они отосланы по назначению. Все ваши распоряжения выполнены. Вещи из вашей квартиры отосланы, так что они будут в вашем распоряжении по первому требованию. Думаю, вы можете быть довольны.

– Очень вам благодарен, мистер Куинслей, – отвечал я. – Пока всё идет отлично и, знаете, теперь я убежден, что был неправ, когда относился к вам с недоверием. Мне кажется, в моем состоянии произошел уже какой-то перелом, подозреваю, что чудесное лечение уже началось. Эти таблетки оказывают какое-то магическое действие. Я предчувствую, что сделанное мне сейчас вливание…

– Подождите, уважаемый господин Герье, – впервые он назвал меня по фамилии, – серьезное лечение вам еще предстоит, но теперь об этом не время. Вы обязаны написать еще два письма: одно в полицию, а другое вашему другу Камескассу. В этих письмах вы извещаете их о своем самоубийстве…

– Самоубийстве! – воскликнул я, вскакивая со стула. – О каком самоубийстве?

– О том, что, отчаявшись в своем выздоровлении, вы бросились в Сену. Вашему другу Камескассу вы можете прибавить, что удачно продали мне свое изобретение и другие ваши открытия, после чего решили, что всё земное закончено для вас, и пора переселиться в лучший мир… Я советую вам употребить именно эти слова.

Я стоял как остолбенелый. Прежние подозрения вдруг завладели мною.

– Зачем эта мистификация? Вы мне ничего не говорили о том, что я должен разыгрывать самоубийство.

– Ваше состояние было таково, что я не мог вчера сказать вам об этом. А теперь я говорю вам, что время не ждет. Садитесь и пишите письма. Неужели вы думаете, что я возьму на себя ответственность за ваше исчезновение из Парижа? Нет, вы должны сами объяснить его, и единственное подходящее в данном случае объяснение – указание на то, что вы бросились в Сену. На одной из набережных будут найдены некоторые части вашего костюма. Об инсценировке мы позаботимся. От вас требуются только письма. Итак, через час вы мне их пришлете.

С этими словами он вышел.

Он обращался со мной как повелитель, и я не мог его ослушаться. Тем более что меня захватила опять волна беспечности и веселья. Как будто я смотрел в кинематографе интересную ленту, где я был и героем.

Я уселся писать письма и написал их превосходно. Я употребил много стараний, чтобы они вышли вполне правдоподобными, и весело смеялся, перечитывая их вслух.

«Каково будет лицо у Камескасса, когда он прочтет эти строки, как он удивится моему поступку, как забегают газетные репортеры, что будут писать обо мне в завтрашних газетах, как будет искать мой труп полиция! Возможно, через какое-то время водолазы найдут тело какого-нибудь утопленника и похоронят его вместо меня, а моя сестра, получившая от меня хорошее наследство, поставит прекрасный памятник с надлежащей надписью. Ха-ха-ха!..»

Я залился громким смехом при этой мысли.

Какой-то внутренний голос меж тем шептал мне, что я веду себя крайне странно. В голове у меня шумело, как от шампанского.

Я отправил письма и от нечего делать взялся за книгу. Она показалась мне крайне увлекательной. А собственная моя судьба отошла куда-то на задний план.

Мне было очень досадно, когда стук в дверь оторвал меня от чтения. Вошел Куинслей.

– Я очень извиняюсь, что прервал ваше занятие. Время настало. Я прощаюсь с вами в Париже, чтобы встретиться в другом мире, но, конечно, не в том, о котором вы сообщили вашему другу Камескассу. Вашу руку, мой будущий сподвижник. – Он крепко пожал мою руку и, не выпуская ее из своей, подвел меня к кровати и легким подталкиванием посадил на нее. – Ну, вот, продолжал он, – прилягте, вот так, примите удобную позу, сейчас я вам сделаю впрыскивание, и вы заснете. Это не будет наркоз, это будет сон, естественный для многих животных. Вы слышали, наверное, о зимней спячке; ну вот, это что-то вроде нее. Вас будут питать, и вреда от этого не получится. Иного пути в тот мир, куда я вас везу, нет.

С этими словами он приготовил шприц и ввел мне под кожу какую-то жидкость. Я не пробовал сопротивляться, потому что был вполне подготовлен и даже желал, чтобы всё кончилось скорее.

– Я верю вам, – проговорил я заплетающимся языком, – я очень… благодарен…

В голове моей уже шумели тысячи колес, а где-то сбоку лились потоки воды. В глазах кружились цветные пятна и вспыхивали фонтаны искр. Скоро всё это, однако, исчезло, наступили тишина и темнота, хотя я всё еще сознавал себя; вот я начал падать – падение всё ускорялось, и вот уже я больше ничего не чувствовал.

ГЛАВА II

Приходилось ли вам, просыпаясь после крепкого сна, чувствовать, что вы не знаете, сколько спали, где вы и что с вами произошло?

Я приоткрыл глаза – и тотчас же их закрыл: меня поразил яркий свет. Я прикрыл глаза ладонью и открыл их не сразу. Осмотрелся. Справа была стена, прямо – спинка кровати, дальше двери. Где я? Что со мной? Я силился привести в порядок перепутанные мысли. Санаторий? Нет. Париж? Но из Парижа я уехал. Да, да, мне предстояло длинное путешествие. Куинслей… И вдруг все прояснилось. Я вспомнил все, вплоть до усыпления. Значит, теперь я уже в каком-то новом мире. Что со мной? Я чувствую себя таким слабым!

Силясь приподняться, я почувствовал твердую руку, которая легла на мою грудь, и увидел нагнувшееся надо мной незнакомое лицо.

Я услышал голос, говорящий по-английски:

– Лежите спокойно, вам нельзя двигаться.

– Но что со мной?

– Вы были больны, а теперь выздоравливаете. Спокойно, вот так.

Я почувствовал укол – опять впрыскивание – и погрузился в небытие.

Когда я очнулся, в комнате была полутьма. Я сразу пришел в себя и вспомнил все случившееся. Чувствовал я себя бодро.

Против кровати было большое окно, густо задрапированное. Однако сквозь щели проникал в комнату солнечный свет. Какая-то неловкость на спине заставила меня потрогать тело рукой. Я был ужасно удивлен. На спине была неровность, как будто складка. Отчего она? Боли я не чувствовал, голова была свежа…

Я сел на кровати. В небольшой комнате, кроме меня, никого не было. Под потолком висел большой фонарь, по-видимому, с электрической лампочкой, но он теперь не горел. Около кровати, на стене, я увидел какое-то странное приспособление – как бы музыкальный инструмент с натянутыми на раму тончайшими нитями. В углу, под потолком, я заметил выпуклую стеклянную поверхность, накрывающую металлический шар, от которого шел в стену толстый кабель.

Я с любопытством рассматривал все эти подробности и не мог понять, что они значат. У дверей на стене красовался целый ряд кнопок и ручек над небольшими медными дверцами, которые были закрыты. Заинтересованный, я решил встать и осмотреть все эти приспособления. На стуле рядом с кроватью лежал белый халат, а на ковре стояли туфли. Я осторожно оделся и встал. В ногах чувствовалась слабость, и я должен был некоторое время держаться за спинку стула, чтобы не упасть. Потом, передвигаясь вместе со стулом, я приблизился к окну и отдернул в стороны драпировку.

То, что я увидел, навсегда осталось в моей памяти.

Далеко на горизонте поднимались снежные вершины высочайших гор. Солнце – громадный огненный шар – еще только всходило, и низины были полны мглой, в то время как вершины были залиты ярким светом. На уступах гор покоились белые облака, из теснин подымался легкий туман.

К подножьям гор уходили ряды многоэтажных построек.

«Что это за город? – спрашивал я себя. Постройки похожи на американские небоскребы, хотя не так высоки, не более двадцати этажей. Зато весь город состоит только из одних небоскребов, и расположены они довольно далеко друг от друга, между ними – обширные зеленые лужайки, зелень, сады».

Вдруг я услышал топот сотен ног, мерно отбивающих шаг. Ниже холма, по прекрасно мощеной улице шли войска: так, по крайней мере, мне казалось, ибо там двигалась стройными рядами масса людей, одетых в однообразную серую одежду. Но что это? Я увидел, как по небу в разных направлениях проносились какие-то удивительные существа, слишком большие для птиц и слишком мелкие, чтобы можно подумать – аэропланы.

На дороге, ведущей на холм, где стояло здание, в котором я находился, появилось существо, поразившее меня больше всего. Это был, без сомнения, человек, но руки и ноги у него были похожи на клещи гигантского рака.

Пораженный увиденным, я опустился на стул. У меня тряслись ноги.

Я закрыл глаза руками.

«Боже мой, – думал я, – я нахожусь, видимо, в каком-то новом мире. Это уже не сон. Не похоже, что я брежу. Значит, все, о чем говорил Куинслей, правда».

Когда я открыл глаза, передо мной стоял высокий человек, одетый в серое свободное платье, с красными выпушками на воротнике и на рукавах; на груди красовался номер – числитель и знаменатель. Лицо человека не имело растительности, и если бы не мужской костюм, я положительно не мог бы сказать, кто это – мужчина или женщина.

Ничего не было в нем типично мужского, и в то же время рост, фигура, манера держать себя говорили за то, что передо мной молодой мужчина.

Я всмотрелся в правильные черты его лица, и вспомнил, что видел его, когда проснулся в этой комнате в первый раз.

– Кто вы? – спросил я его по-английски.

– Я присматриваю за вами, – отвечал он. – Я принадлежу к медицинскому корпусу. Пока я не доктор. Я исполняю обязанности брата милосердия. Вы перенесли тяжелую операцию, но теперь состояние ваше не внушает никаких опасений. Вы почти здоровы, и сегодня доктор разрешил вам встать.

– Значит, я поступил правильно, когда встал, хотя и без вашего разрешения.

– Нет, именно с нашего разрешения, – улыбнулся мой собеседник.

– Не понимаю. Когда это разрешение было мне дано? Почему вы знали, что я исполнил его? Вас не было в комнате.

– Вот видите, сэр, эти приспособления, – он указал мне на непонятные предметы, возбудившие раньше мое любопытство. – Благодаря им я могу знать все, что происходит в этой комнате. Из очень отдаленного места я могу всё видеть и всё слышать, и передавать вам свои распоряжения так, что вы об этом и не подозреваете. Я видел, что вы проснулись, я видел, как вы прощупывали у себя на спине рубцы, оставшиеся после операции. Я знал, что вам разрешено сегодня встать, и передал вам это разрешение.

– Но каким путем вы передали его? – воскликнул я. – Я не слышал никакого приказания или разрешения.

– Оно непосредственно шло к вам в голову и претворилось в желание, спокойным голосом ответил он.

Я сидел некоторое время в молчании: так удивителен мне казался его ответ.

– Как вас зовут? – наконец промолвил я.

– Номер…

– Я вижу ваш номер, я хочу знать ваше имя, как мне вас называть.

– Так и называйте: номер такой-то, имени мы не имеем. Впрочем, среди своих близких мы называем друг друга условно. Меня зовут Гай, хотя это вовсе не соответствует особенностям моего характера.

– А почему вы носите такой большой номер? – осведомился я.

– Нас здесь очень много, я занимаю место 4220-е в 109-м разряде. Каждый разряд заключает 10000 человек.

– У вас должна быть какая-нибудь фамилия. Почему вас не называют по фамилии отца? – подумав, спросил я.

– У меня нет отца.

– Но у вас есть мать?

– У меня нет матери.

– Вы хотите сказать, что у вас нет ни отца, ни матери? Вы шутник.

– Нисколько. Я не шучу, сэр. Отцы и матери имеются у вас, чужестранцев, у нас же нет родителей, – так же спокойно возразил мой собеседник.

В это время медная дверца на стене около двери открылась с особым металлическим звоном, как будто прозвучал легкий гонг.

Брат милосердия быстрыми шагами подбежал к этой дверце и взял с подставки небольшую тарелку и подносик со стаканом какой-то жидкости, поставил всё это передо мной на легкий передвижной столик.

– Ваш завтрак, сэр.

Я увидел знакомые мне уже три таблетки.

– Я оставляю вас, так как мне надо спешить по делам.

И он, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью. всё виденное и слышанное так меня поразило, что я машинально проглотил всё поставленное передо мною и только тогда спохватился, что уже окончил свой завтрак. В это время в комнату вошел высокий, одетый в совершенно такой же костюм, как у моего первого посетителя, человек с номером 8912 на груди.

Впрочем, он отличался от первого цветом волос: он был брюнет, в то время как брат милосердия был блондин. На костюме у него не было никаких цветных нашивок. Лицо – ни мужское, ни женское. Он начал убирать комнату, причем прежде всего взял со стола посуду, оставшуюся после моего завтрака и, спрятав в нишу, захлопнул дверцу с тем же самым характерным металлическим звоном. Потом открыл дверцу другой ниши, и я тотчас же почувствовал на себе движение воздуха, быстро увлекаемого из комнаты невидимым вентилятором.

Я продолжал сидеть на стуле посреди комнаты и безмолвно наблюдал за действиями пришельца. Наконец я спросил:

– Вы исполняете обязанности слуги?

– Да, сэр.

– Скажите, вы давно здесь служите?

– Всего два года.

– Чем вы занимались раньше?

Я задавал вопросы, чтобы выяснить себе положение, которое казалось мне непонятным.

– Я служил в общественных казармах.

– А прежде этого чем занимались?

– Учился.

– Сколько вам лет?

Сам я не мог бы ответить на этот вопрос, настолько неопределенным казался мне возраст этого человека.

– Мне десять лет.

– Десять лет! – воскликнул я. – Вы что, смеетесь надо мной?

Я в негодовании соскочил со стула и, подбежав к слуге, схватил его за плечо.

– Вы принимаете меня за какого-то дурака?

– Я говорю вам сущую правду, сэр. Это у чужестранцев принято говорить неправду. Мы не знаем лжи.

– Да, но как же вам может быть десять лет, когда вы выше меня на целую голову? Вы – взрослый, мужчина, а не мальчик.

– Конечно, я взрослый, – вежливо ответил слуга, – но мне десять лет. Вот брат милосердия Гай немного моложе, ему еще не исполнилось девяти.

– Но это черт знает что! Вы хотите, чтобы я поверил всем этим вашим дурацким шуткам! – вскричал я и, не желая больше разговаривать, отошел к окну.

Но то, что я здесь увидел, сразу охладило меня, и я почувствовал, что готов поверить всему.

Совсем близко от моего окна, на балконе четвертого этажа появился странный, очень толстый человек с высокой острой шляпой на голове и небольшим ящиком на спине. Он подошел к краю балкона, на котором не было перил, и вдруг за спиной у него выросли длинные серые крылья. Он взмахнул ими и бросился вниз головой. Через мгновение я уже видел его над крышами соседних домов. Я понял тогда, что те порхающие в воздухе существа, которых видел раньше, были люди; и теперь еще их можно было видеть вдали несущимися по всем направлениям. Нет, право, для меня всего этого слишком много. Я почувствовал сильную слабость, в глазах потемнело, я с трудом добрался до кресла, где и потерял сознание. Когда я очнулся, передо мной стоял опять кто-то в сером, такой же высокий. Я только что открыл глаза и заметил его номер на груди и зеленые треугольники на вороте. Он нагнулся надо мной и проговорил по-английски с тем же акцентом, с которым говорили мои первые собеседники:

– Небольшая слабость, много впечатлений сразу. Теперь прошло. Я как раз вошел к вам, чтобы последний раз взглянуть на вас. Сегодня вечером вы перемещаетесь из госпиталя на квартиру. Ваше состояние в настоящее время отличное. Вы не нуждаетесь ни в каком медицинском уходе.

Я окончательно пришел в себя и, вытирая платком лицо, спросил:

– Мне кажется, вы доктор. Таким образом, я могу узнать от вас, что сталось с туберкулезом моих почек?

– Ваши почки, – отвечал всё так же отрывисто доктор, – выброшены вон и заменены новыми. Операция прошла прекрасно. Оперировал мистер Левенберг. Потом вы находились под моим попечением. Туберкулеза других органов нет. Вы здоровы. Итак, до свиданья!

– Позвольте, позвольте, доктор, – мне не хотелось отпускать его так скоро, – присядьте, пожалуйста, вот здесь. – Я указал ему на кресло. – Я хочу расспросить вас кой о чем. Мне хотелось бы узнать, как я прибыл сюда, где я нахожусь, какая мне была сделана операция, как можно заменить почки новыми, здоровыми, откуда могли быть взяты эти почки? Что это за мир, куда я попал? Где я нахожусь? На земле или на другой какой-нибудь планете? Что значат рассказы вашего слуги? По его словам, ему десять лет, а между тем…

– Вы задаете мне массу вопросов, – осторожно перебил меня доктор. – Я не могу вам на них отвечать. Ваш мозг плохо справляется со всем тем, что вас окружает. Прошу вас соблюдать спокойствие. Постепенно ваше любопытство будет вознаграждено, вы всё узнаете; здесь нет никаких чудес, всё естественно. Но на главное я вам отвечу. Вы на земле, вы здоровы, скоро вы увидите своих соотечественников и других иностранцев, вы войдете в жизнь и ничему не будете удивляться. А теперь я не могу дольше оставаться здесь, я должен торопиться. У нас правило: не терять ни одной минуты напрасно.

Он решительно встал и вежливо раскланялся со мной.

– Одно только слово, – преследовал я доктора до дверей. – Я могу видеть Куинслея?

– Конечно, можете, и увидите, но когда – не могу этого сказать: он очень занят и назначает свидания только в случае большой важности.

– Еще последний вопрос, – просил я, нелепо улыбаясь, – скажите, сколько вам лет?

– О, я один из самых старых здесь, мне уже двадцать лет, – отвечал он спокойным голосом. – Но я не хочу сказать, что я старый, – пояснил он, – мне предстоит еще долгая жизнь. Простите, больше я не скажу ни слова.

С этими словами он запер за собой дверь.

Я почувствовал непреодолимое желание спать. Было ли это результатом какого-то неведомого мне внушения, или на меня подействовали таблетки, или, быть может, я очень устал? Мне было всё равно, и едва я успел лечь, как заснул.

Когда я проснулся, было уже совершенно темно. Я включил свет. Портьеры на окне были задернуты; на столе около кровати я увидел приготовленный мне ужин или обед, не знаю. Он состоял из тех же таблеток и жидкости, на этот раз наполнявшей целый графин. Я с жадностью опустошил два стакана и проглотил таблетки.

В комнате появился знакомый мне уже Гай. Он предложил мне надеть костюм и принес теплое свободное пальто и мягкую шляпу.

– Я провожу вас на вашу квартиру, сэр, – сказал он, помогая мне одеваться.

Мы быстро собрались и вышли из комнаты. Я не задавал никаких вопросов. Мне не хотелось разговаривать. Он тоже молчал. Через длинный коридор, в который вело много дверей, запертых наглухо, мы вышли на открытую темную площадку. Внизу передо мной виднелся город с улицами, обозначенными тысячами фонарей. Небо было темное, и на нем горели звезды северного полушария.

Я осмотрелся. Рядом были открытые двери освещенного внутри купэ аэроплана. По бокам виднелись небольшие крылья. Свежий ветер посвистывал в проволочных креплениях и развевал мое широкое пальто. Я запахнулся покрепче, ежась от непривычного холода, и поспешил войти в купе. Оно было прекрасно отделано кожей. Я опустился на мягкую подушку сиденья, а мой проводник захлопнул дверь и поместился со мною рядом. Когда я взглянул в зеркальное окно, мы неслись уже над городом. Момента, когда аэроплан снялся с места, я не заметил. Линии огней теперь были где-то глубоко под нами и быстро уносились в пространство. А мы, казалось, стояли на месте: так плавен был наш полет. Площадь города была очень велика, судя по количеству пересекаемых нами улиц. Потом, по-видимому, город остался позади – под нами расстилалась темнота с редкими освещенными дорогами, расходящимися в разные стороны.

Навстречу нам, то выше, то ниже, проносились аэропланы различных размеров с ослепительными прожекторами впереди. Меня поразило, что я совершенно не слышал звука моторов; стояла полная тишина.

Мой спутник дремал в углу, нахлобучив на нос свою дорожную кепку.

Прошло не более двадцати минут. Сбоку угадывались очертания высоких гор; на одном из уступов сверкало много огней.

Аэроплан делал круг и медленно опускался.

Я не ощутил никакого толчка, а между тем я увидел бегущие мимо нас палисадники двухэтажных домов, стоящих друг от друга на небольшом расстоянии. Высокие деревья стояли сейчас же за домами. всё было отлично освещено белыми большими фонарями, висевшими на высоких столбах. Аэроплан пробежал немного и остановился. Мы вышли и направились к одному из ближайших домов. Гай открыл калитку в металлической решетке и пропустил меня вперед.

По дорожке, усыпанной красным песком, среди клумб высоких незнакомых мне цветов мы прошли к дверям дома. Мы никого не встретили. Надо думать, был уже поздний час. Мы поднялись по узкой лестнице на первый этаж.

– Здесь вам отведена квартира, – сказал Гай, введя меня в маленькую прихожую. – Вот это ваш кабинет.

Комната была комфортабельно обставлена прекрасной мебелью. Посредине стоял большой письменный стол американской системы. Вдоль стен стояли высокие шкафы, полные книг. Вокруг стола были разбросаны мягкие кресла. На окнах и дверях – красивые портьеры. Нога тонула в мягком ковре. Рядом с письменным столом горел камин.

На столе я увидел свои рукописи и книги, захваченные из Парижа; тут же стояли разные безделушки, дорогие моему сердцу, и мои настольные часы. Они ходили и показывали двенадцать часов, не знаю уж – по какому времени.

Следующая комната была тоже прекрасно обставлена; рядом с ней помещалась столовая. Все комнаты были просторны; человек чувствовал себя в них свободно и уютно.

– Теперь подымемся наверх, – сказал мой проводник и ввел меня в небольшой лифт.

Нажатие кнопки – и мы на втором этаже. Там были спальня, ванная и гардероб. Все мои вещи были старательно разложены по местам, кровать застлана. Здесь уже ничто не напоминало мне госпиталь. всё было так, как в любой европейской квартире. Квартира производила впечатление. Никаких приспособлений, виденных мной ранее, я не заметил. Гай надавил на кнопку электрического звонка, и в комнату вошел неслышными шагами человек в таком же одеянии, как и все, с кем я успел познакомиться, и очень умело начал помогать мне устраиваться в моей новой квартире.

Потом они ушли, и я остался один. С удовольствием переоделся я в свою пижаму и, приняв ванну, которая, кстати сказать, была образцово устроена, впал в прекрасное настроение духа.

Каково же было мое удивление, когда мой новый слуга явился ко мне в спальню и пригласил меня спуститься в столовую поужинать. Я не чувствовал особого голода, но тем не менее повиновался, так как у меня уже вырабатывалась привычка делать все, что указывают. Мое удивление достигло предела, когда я увидел большой, накрытый белоснежной скатертью, прекрасно сервированный стол, цветы в вазах, хрусталь, фарфор и серебро. Рядом с одним из приборов стояла полубутылка настоящего французского шампанского.

Усевшись в мягкое кожаное кресло и увидев перед собой ломти белого хлеба, я понял, что этот ужин, вероятнее всего, не будет состоять из таблеток.

Слуга открывал крышки на серебряных блюдах. Боже мой, какой чарующий аромат ударил мне в нос! Я сразу почувствовал дикий голод, как будто не ел вечность. Блюда были тонкие и разнообразные. Здесь были и рыба, и дичь, и зелень, и фрукты, но всего понемножку – как будто для ребенка…

Слуга раскупорил шампанское и налил мне бокал золотистого искрящегося напитка. Я с наслаждением выпил и уже сам еще раз наполнил бокал. Голова слегка закружилась, и приятное чувство теплоты разлилось по ногам. «Да, думал я, – мне предстоит, кажется, недурная жизнь. Судя по началу, не дурно. Но если я потребую еще бутылку, мой слуга, конечно, не исполнит моего приказания. Он чувствует себя здесь скорее господином, чем слугой». Эта мысль несколько меня разочаровала. Слуга стоял, невозмутимый и молчаливый, наблюдая за каждым моим движением.

На следующее утро меня посетил знакомый уже доктор и запретил мне в течение трех дней выходить из квартиры. Потом, сказал он, я могу считать себя совершенно здоровым и делать все, что мне угодно.

За эти три дня я познакомился с несколькими новыми лицами. Первый визит нанес мне мой собрат по профессии, инженер-француз. Это был маленький бритый человек; он вошел ко мне в кабинет и дружески потряс мне руку, как будто мы были с ним знакомы с детства. Он засыпал меня тысячью вопросов – о том, что делается на родине, какова там жизнь, что нового в политике, каковы люди, что было выставлено на весенней выставке картин, какие были балы, какие строятся новые сооружения и т. д., и т. д.

Я едва успевал ему отвечать и, наконец, выбрал время в свою очередь спросить:

– Разве у вас не существует газет?

– Мы имеем прекрасную библиотеку, и в ней любые книги – как научные, так и беллетристика, – отвечал он, – но газет мы здесь не видим.

– Однако у вас строго, – заметил я, – мне представляется, что вы живете на полутюремном режиме.

– Скажите лучше, мой дорогой собрат, «у нас», так как вы не должны теперь выделять себя.

На все дальнейшие расспросы он давал краткие и неопределенные ответы и посматривал на меня так, что, казалось, ему не хочется пускаться в какие-либо объяснения.

На прощанье он обещал зайти ко мне через три дня, когда мне будет разрешено выходить, чтобы вместе со мной пойти прогуляться по окрестным лесам и полям. Он оставил мне свою визитную карточку; там значилось:

«Луи Карно, инженер. Колония, первая линия, третий ряд».

Следующий посетитель был типичный немец. Высокий, полный блондин с небольшими усами, голубыми глазами навыкате. Он сказал, что очень рад познакомиться со мной, что всякий прибывающий сюда приносит ему большое удовольствие, так как колония иностранцев таким образом пополняется. И представился: его фамилия Фишер, по специальности он химик.

Единственно новое, что я узнал от него, – это то, что он был приятелем хирурга Левенберга, который произвел мне операцию, и поэтому хорошо знал о моем здоровье. Фишер пояснил, что я был в безнадежном состоянии и что, останься я в Париже, недолго протянул бы… Теперь, благодаря операции и последующему лечению, я совершенно здоров…

– Не можете ли вы разъяснить, откуда взяты почки, которые вшиты мне вместо моих больных? Этого я не могу себе уяснить.

Фишер слегка нахмурился при моем вопросе и коротко сказал:

– Если у машины изнашивается какая-либо часть, то ее можно заменить новой, запасной… Для таких целей у нас имеются различные живые органы.

– Но откуда они берутся? – спросил я,

– Их выращивают.

– Не могу ничего понять, попрошу вас рассказать подробнее.

Фишер как бы нехотя отвечал:

– Вы, по-видимому, незнакомы с биологической литературой. В немецких и американских журналах последнего времени говорилось, что намечается новое направление в науке; здесь оно получило дальнейшее развитие. Пересадка почек у животных производилась успешно еще в начале нынешнего столетия. Хирургия кровеносных сосудов была довольно полно разработана. И произведенная у вас операция не является чудом.

– Меня интересует, откуда берутся эти запасные органы?

– Могу сказать, что, благодаря усовершенствованию питательных сред, здесь получена возможность выращивать ткани и целые органы in vitro, то есть вне организма. Тут тоже нет ничего особенного, если вы знакомы с опытами Кареля и его последователей. Может быть, вы читали о культуре тканей?

Многое мне было неясно, я охотно продолжил бы свои расспросы, если бы не видел, что Фишер не имеет особого желания вести разговор на эту тему.

Когда мы заговорили о химии и о последних открытиях, известных мне из литературы, он сразу изменился, глаза его заискрились и улыбка расплылась по лицу.

– И в этой области всё достигнутое в Европе и Америке ничего не стоит по сравнению с тем, что сделано нами здесь.

Казалось, ему хотелось мне многое сказать, но он совладал с собою и, встав с кресла, еще раз повторил, что он очень рад меня видеть, что охотно пойдет со мной погулять ins Grаne, как только представится возможность…

Затем меня посетил итальянец. Он влетел ко мне как бомба, маленький, черный, как жук, с вьющимися волосами, крикливый и жестикулирующий.

– Мсье Герье, я кое-что читал о вас. Вы выдающийся изобретатель. Я электротехник. Беспроволочный телеграф, токи высокого напряжения меня всегда интересовали. Теперь я занимаюсь токами малого напряжения и ультракороткими волнами, тысячные и десятитысячные доли микрона… О, я улавливаю их везде! Но какое несчастье, вы заболели!.. Мы будем работать вместе. Прекрасное поле научной деятельности! Но, знаете ли, мне нужен стимул. Вино, женщины, любовь, музыка – в этом здесь чувствуется недостаток. Эти таблетки, черт бы их побрал! Я люблю макароны, кьянти, устриц. Эх, если бы оказаться в Милане, в галерее Умберто, в ресторане Фоскати! Мой желудок жаждет поглотить массу приятных веществ.

Вдруг он остановился и переменил тон:

– Я буду рад с вами ближе познакомиться, я зайду за вами и мы поедем в Город. Жаль, что вы не говорите по-итальянски. Английский язык хорош, но разве он может сравниться с прекрасным певучим языком Италии? Чего я не дал бы, чтобы выслушать вечернюю серенаду на узенькой улице Неаполя или Сорренто! А море, глубокое море с его переливами, блеском, шумом волн! Не может быть, чтобы я этого никогда не увидел!

Его глаза мечтательно уставились вдаль, и он замолчал. Я воспользовался случаем и решил попытаться узнать у него кое-что.

– Скажите, почему это здешние жители не имеют ни отца, ни матери? Что это значит?

– А, вы уже это знаете? Нет, нет, дорогой мой Герье, вы не должны спешить, вы узнаете всё в свое время. Здешний мир не имеет ничего общего с тем, где вы жили. Вы должны, как говорят, акклиматизироваться. Если бы у цыпленка спросили, кто у него мать и отец, он мог бы сказать, что он этого не знает: он вылупился из яйца, которое могла высидеть любая курица, а может быть, даже и не курица… Почему бы не выращивать людей в инкубаторе? Подумайте над этим, а впоследствии узнаете все подробности. Если не хотите, чтобы у вас пошла голова кругом, не любопытствуйте… Ах, если бы мне удалось посидеть на молу в Неаполе с удочкой в одной руке, обнимая другой рукой мою подругу, целуя ее коралловые губки! Мое творчество выиграло бы на сто процентов. О, Bella Napoli!

Он вскочил и запел красивым тенором эту заезженную песню.

– Итак, до скорого свидания. Не ломайте своей головы над различными вопросами. Филиппе Мартини будет вашим чичероне и понемногу познакомит вас со всем. В воскресенье вечером он будет иметь счастье представить вас обществу в клубе Колонии.

За эти три дня я вполне ознакомился с своей квартирой. Фасадные окна выходили в сад, за которым виднелись дома, расположенные по ту сторону дороги, окруженные деревьями. Из верхнего этажа я мог видеть площадку, на которую опускались прилегавшие аэропланы.

Кухни при моей квартире не было, все блюда поступали уже готовыми. Я видел, как слуга мой доставал их из шкафчика в стене коридора. Он объяснил мне, что они попадают сюда через особую трубу. Такое устройство имелось и во всех других квартирах. Всем проживающим в Колонии предоставляется право столоваться или дома, или в ресторане клуба. Кушанья были очень разнообразны, вкусно приготовлены, но порции очень малы. Употребление таблеток считалось необходимым. Я думаю, что без них существование оказалось бы невозможным. Мой слуга обходился таблетками, с добавлением так называемых балластных веществ…

Я привел в полный порядок свои бумаги и расставил на полках книги. Состояние здоровья меня более не тревожило, и я чувствовал себя спокойным и довольным. Любопытство мучило меня – хотелось поскорее узнать все, что окружало меня в этом новом мире.

Наконец, настал четвертый день моего пребывания в этой квартире. Тотчас же после первого завтрака слуга доложил, что пришел Карно.

Мы обменялись рукопожатием и быстро собрались на прогулку. Карно посоветовал мне надеть пальто, так как была прохладная, ветреная погода. Мы вышли. Я вдыхал свежий воздух полной грудью и чувствовал, что пьянею, у меня даже закружилась голова. Действительно, воздух был свеж – горный воздух, напоенный ароматом лесов и полей. Мы медленно прошли через две улицы по мягкой, усыпанной гравием панели, обогнули угол какого-то строения и оказались перед решеткой, за которой тянулась длинная живая изгородь, закрывавшая от нас дальний вид.

По дороге мы никого не встретили. Поселок был пуст.

– Все уехали на работу, – объяснил мне Карно. – Большинство отправляется в Город, многие едут на копи в горах или на заводы и фабрики, разбросанные по всей долине. Пути сообщения разнообразны. Самый быстрый способ передвижения – тюб, затем – аэроплан, автомобиль, и самый медленный собственные крылья. Да, да, крылья, – повторил он, заметив мой удивленный взгляд. – Мы здесь все летаем, и вам придется научиться этому искусству, это не трудно. Теперь приготовьтесь, – и с этими словами Карно пропустил меня вперед через узкое пространство живой изгороди.

Действительно, было к чему приготовиться. Мы стояли на узком карнизе с каменной балюстрадой перед нами. Внизу на глубине нескольких сот метров расстилалась равнина, сначала волнистая, потом совершенно гладкая. Обрыв был почти отвесный. По равнине, покрытой лугами и лесом, бежали во все стороны ровные, обсаженные деревьями дороги. Там и тут виднелись белые пятна громадных строений со сверкающими куполами и с взметнувшимися кверху башнями. Сзади и с боков горизонт был замкнут высокими горными хребтами, отдельные вершины которых резко выступали на лазурно-голубом небе. Уступы гор были покрыты сплошным лесом, а вершины стояли оголенные, гордые и мрачные. Еще дальше виднелись снеговые шапки, ослепительно блиставшие на солнце. Даль терялась в дымке тумана. Я стоял в немом созерцании несколько минут.

– Ну, что, не правда ли, вид восхитительный? – спросил Карно. – Вон там, за горизонтом, на прямой линии от нас – Город, в котором вы лежали в госпитале. До него отсюда сто километров. Полет аэроплана – двадцать минут. Сообщение через тюб – одна минута.

– Это невозможно. Такая скорость! – воскликнул я.

– Вполне возможно, но не будем сейчас об этом говорить, лучше посмотрите вон сюда, – и он указал пальцем на равнину. – Вы видите поезд, смотрите, как он вьется меж холмов. Это для нас допотопный способ сообщения. А вон по дороге несется автомобиль, двести километров в час и больше. А вот, видите, целая эскадрилья аэропланов.

Я следовал глазами за его пальцем и действительно увидел, как над равниной неслись несколько громадных аэропланов.

Тени от них быстро скользили по зелени равнины.

– Каждый из них, – пояснил Карно, – вмещает по нескольку сот пассажиров или десятки тонн груза. Они держат путь вон к тому пушечному заводу, там сегодня будет пробная стрельба из нового орудия калибром в шестьдесят сантиметров.

– Черт возьми, меня ничто уже больше не удивляет. Но раньше всего я хочу знать, где находится эта страна, в которой я призван играть какую-то свою роль. Дорогой Карно, вы должны ответить на мои вопросы.

Мой спутник взял меня под руку; мы отошли назад, и он повел меня по дорожке вниз, к полю. Он молчал. Когда мы были далеко от поселка и шли по густой, слегка увядшей траве, он приостановился и, приблизившись ко мне вплотную, сказал:

– Предостерегаю вас: здесь надо быть осторожным. Если во Франции говорят, что стены имеют глаза и уши, то здесь эти глаза и уши – везде. Только на открытом пространстве, и то надо знать – где, можно разговаривать свободно; кроме того, ваши мысли могут быть прочтены теми, кому их не нужно знать. Вы не знаете, кого надо бояться. Но, во всяком случае, ваши мысли не должны быть доступны каждому. Если они делаются доступны кому-то, воля ваша может подчиниться постороннему влиянию. Здесь человек с более сильной волей может прочесть ваши мысли без всякого приспособления; если же таковое имеется, ваша голова становится достоянием каждого. Вы не удивляйтесь, дорогой собрат, всё объясняется просто. Волны бесконечно малой длины исходят из нашего мозга, и мы их улавливаем так, как улавливаем волны беспроволочного телеграфа, длина которых достигает нескольких тысяч метров, – в этом и вся разница. Сейчас не время пускаться в объяснения, поверьте мне, что это так. Повсеместно имеются пpиcпocoблeния для улавливания этих волн, и таким образом вы не можете скрыть своих мыслей. Дальнейшее покажет вам, как это важно знать. Некоторые из нас уже поплатились за свои мысли. Мы выработали самозащиту: мы можем думать так, что у нас в голове идет двойной ряд мыслей. Один – для себя, другой для посторонних. Волны перебиваются, запись их делается неясной. Такой способ мышления достигается с трудом. Более быстрый результат получается с помощью этого прибора; возьмите его, перекиньте шнурок через шею, держите его всегда на груди. Не говорите об этом никому, кроме самых близких друзей. Теперь пойдем. Обратный путь мы сделаем через лес. Я исполнил свою главную задачу в отношении вас, и теперь мы можем поболтать.

Мы двинулись дальше.

– Вы можете задавать мне вопросы, но я отвечу не на все. Гмм, дорогой коллега, не следует так быстро утолять свое любопытство. Я знаю по себе, как трудно переваривает голова такую массу новых впечатлений и неожиданностей. Один из вновь прибывших чужестранцев не выдержал и сошел с ума, а другой… с ним еще хуже. Поэтому будем осторожны. Ну, что вас больше всего интересует?

– Где находится эта страна?

– В горах. В Гималаях. Эта долина в сто пятьдесят километров длины и шестьдесят ширины, окруженная со всех сторон неприступными горными хребтами, расположена между Индией и Тибетом и была не известна европейцам, а также и туземцам, до открытия ее Джеком Куинслеем.

– А кто такой Джек Куинслей?

– Вы знаете Куинслея Младшего. Ему теперь пятьдесят лет. Отец его, Вильям Куинслей, миллиардер, жил в Соединенных Штатах Америки. Его младший брат, Джек Куинслей, был известный путешественник, исследователь Индии и Тибета; он-то и открыл эту долину, и теперь тело его покоится здесь в мавзолее на Центральной улице, в Городе. Оба брата были большие оригиналы. В конце прошлого столетия Вильям Куинслей снарядил грандиозную экспедицию для изучения Аляски. Он нанял для этой цели прекрасный пароход и оборудовал его всем необходимым. Для участия в этой экспедиции, издержки по которой он взял на свой счет, он пригласил целый ряд выдающихся ученых, техников, инженеров и различных специалистов. Экспедиция отплыла из Сан-Франциско при самых лучших предзнаменованиях, и вдруг мир был потрясен печальным известием о катастрофе: пароход врезался в ледяную гору и затонул через каких-нибудь полчаса. Оставшиеся в живых члены экипажа передавали, что большинства участников экспедиции не было в это время на судне – они оставались на берегу для осмотра глетчера. Те, что были на борту судна, посаженные в спасательный баркас, отправились к берегу и, якобы, исчезли бесследно. На самом же деле братья Куинслей с семейством и со всеми участниками экспедиции были переведены на другой пароход, приготовленный заранее, и отвезены к берегам Азии. Затем они тайно были доставлены в эту долину. Таким образом, здесь было положено начало ученой колонии и построен ряд лабораторий и заводов. Куинслей уже давно разрабатывал идею аэроплана. В то время как в Европе она только зарождалась, он уже обладал прекрасными моделями, которых и до сих пор не имеется в мире. Аэропланами он мог доставлять сюда как людей, так и грузы. Работали у него сначала привезенные сюда туземцы, а потом появилось и новое население, о котором мы сейчас не будем говорить. Куинслей Младший оказался таким же гениальным биологом, как отец инженером.

– Не понимаю, какие замыслы руководили этими людьми? – спросил я.

– Каковы они были первоначально, я не знаю, но каковы планы Куинслея в настоящее время, можно догадываться.

Мы подошли к лесу, и разговор наш прервался. Здесь среди деревьев я увидел большую группу рабочих; они были заняты выкорчевыванием пней. Меня поразил их странный вид. Это были какие-то уродливые существа с непомерно длинными руками и ногами. Все они ходили босиком; лица их отличались сильно развитыми челюстями, низкими лбами и глубоко запавшими в орбиты глазами. Они работали молча, причем движения их напоминали ухватки больших обезьян.

Карно, заметив мое изумление, пояснил мне, что эти существа, действительно, есть помесь человека и обезьяны.

– Опыт был признан неудавшимся. В работе эти люди, или животные называйте их, как хотите, – оказались ниже существ чистой человеческой породы. Их физическая сила и ловкость не компенсировали низкого уровня умственных способностей. При этом они не так хорошо подчинялись воле их руководителей, поэтому дальнейшие опыты по их воспроизведению прекращены. Имеется всего несколько разрядов этих полуживотных-полулюдей, и все они используются на самых грубых работах.

Я заметил, что у этих существ были нашиты номера на груди, как и у всех прочих, и они обращались друг к другу по-английски, но говорили отрывисто, хриплыми голосами. Ноги и руки, торчавшие из одежды, были покрыты волосами, и в работе они часто прибегали к помощи ног. Это зрелище произвело на меня удручающее впечатление, и я не мог избавиться от него даже на обратном пути к поселку. Мы шли всё время молча, и Карно не старался возобновить разговор.

Признаюсь, вечер этого дня я провел в грустном настроении. Жизнь моя здесь не представлялась мне более в привлекательных красках.

На утро ко мне явился веселый итальянец Филиппе Мартини, чтобы повести меня в Город. Он был тщательно одет, вполне по-европейски, и очень оживлен.

– Я очень люблю показывать приезжим здешние достопримечательности. Я могу считаться аборигеном. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как я ступил на эту землю; немало и моих трудов положено на создание всех тех чудес, которые вы увидите, и хотя я жалуюсь на различные тяжелые обстоятельства жизни, однако должен сказать, что обстановка для работы здесь такова, какой вы себе не можете и представить. Вы получите в свое распоряжение все, что пожелаете. Пытливости вашего ума не будет поставлено никаких преград. Советников по всем специальностям вы найдете самых лучших, самых смелых. Единственное, чем мы живем – это работой.

Путь от дома до станции тюба продолжался не более трех минут. Мы подошли к каменной лестнице, которая вела к подземной галерее. Там при ярком электрическом освещении я увидел группу людей в серых костюмах с различными цветными знаками на воротниках и на рукавах, с обычными номерами на груди. Тут же стояли два или три господина, одетых, как и мы, по-европейски. Одна из стен галереи была металлическая, в ней находилась наглухо закрытая дверь, закрепленная большими гайками. Не прошло и двух минут, как что-то громко хлопнуло за этой стальной стеной, и тотчас же двое служащих отвернули гайки у дверей. Я увидел за ними внутренность вагона, освещенного и наполненного пассажирами. Часть из них вышла, и мы поспешили занять места. Вагон заметно качнулся, когда мы вошли; дверь была закрыта за нами, причем точно так же были завинчены изнутри вагона громадные гайки.

– Держитесь за поручни, – сказал мне Мартини, – мы двинемся, и нас сильно тряхнет.

Я почувствовал толчок, сердце мое сжалось, в голове стало пусто, как будто при сильной качке на море. Прошла одна минута или немного больше, и вагон встряхнуло так сильно, что я, наверное, полетел бы с сиденья, если бы не был предупрежден и не держался так крепко. Двери начали развинчивать.

– Мы приехали, – сказал Мартини, пропуская меня вперед. – Мы в центре Города. Сто километров в минуту.

Я был настолько озадачен всем совершившимся, что даже неясно помню, что со мной было в первое время после того, как мы вышли на улицу. Трудно непривычным голове и сердцу выдержать такую бешеную скорость. Я пришел в полное сознание на скамейке под деревом, после того как Мартини поднес к моему носу какой-то флакон, наполненный синей жидкостью.

– Ваша слабость вполне понятна, дорогой Герье: организм должен приспособиться к большим скоростям движения. Не торопитесь, отдохните, спешить некуда.

Я был рад последовать совету моего нового друга и, вытирая пот, обильно выступивший на лице, осматривался вокруг. Дома готического стиля, не более чем в пять-шесть этажей высотой, стояли по обе стороны улицы. Посредине тянулся широкий тенистый бульвар, где мы сейчас сидели. Мостовая, залитая какой-то блестящей массой, была ниже бульвара и панели, проходящей вдоль домов, по крайней мере на четыре метра. Во многих местах с панели на бульвар через мостовую были перекинуты красивые дугообразные мосты. По улицам неслись целые вереницы автомобилей. По широким панелям двигалась густая толпа людей. На бульваре публики было значительно меньше, и только на скамейках в тени деревьев сидели отдыхающие. Был жаркий день, солнце пекло совершенно по-летнему. Громадные автобусы, переполненные пассажирами, следовали по всем направлениям. всё напоминало собой большой столичный город, кроме того, что здания были построены по одному типу; магазинов нигде не было видно, и проходившие были одеты однообразно. Бросалось в глаза ночное отсутствие женщин. Когда я устремил свой взгляд сквозь ветви деревьев, я мог убедиться, что несходство с обычными городами было очень велико. Прежде всего поражало большое количество аэропланов, которые то и дело проплывали над улицей. Некоторые из них опускались на крыши домов или поднимались с них. В воздухе носились летающие люди, то взмахивая своими длинными крыльями, то паря, как громадные ястребы.

– Мы находимся на Центральной улице. Это главная артерия Города: здесь помещаются все учреждения, все главные лаборатории, все главные институты и школы. Здесь сосредоточено управление, и здесь живет сам Куинслей, – говорил Мартини.

– Прежде чем мы пойдем дальше, – перебил я, – вы должны объяснить мне, каким образом мы могли приехать сюда в несколько минут? Как могла быть достигнута такая невероятная скорость?

– Вы всегда хотите знать всё до конца, – засмеялся Мартини. Принимайте факты, как они есть. Если я буду объяснять все, мы далеко не уйдем: нам придется останавливаться на каждом шагу! Ну, хорошо, так и быть, это я вам сегодня объясню, но вы дадите мне слово, что больше не будете расспрашивать. Люблю наблюдать вновь прибывших. Какой, я полагаю, у вас сумбур в голове! И вполне понятно… Изобретение, собственно, принадлежит одному европейскому инженеру, кажется, русскому; насколько помню, он сделал даже модель и демонстрировал ее в Петербурге.

– Что представляет собой тюб?

– Это металлическая труба, проложенная местами под землей, местами на поверхности или, подобно мосту, на высоких устоях. В этой трубе висит такой вагон, в каком мы только что ехали. Он висит, ни к чему не подвешенный, и не находится в соприкосновении ни с одной из стен трубы. Это достигается электромагнитами, расположенными со всех сторон трубы. В таком состоянии вагон проходит весь путь, трение исключено. Из трубы выкачан воздух, полет вагона совершается беспрепятственно, с той быстротой, которая ему придана вначале. Остановка производится почти мгновенно, с помощью особых тормозов.

– Гениально! – воскликнул я, выслушав Мартини. – Но сколько же электричества должно быть израсходовано на питание этих электромагнитов! Какая работа была затрачена на устройство этой трубы!

– У нас нет недостатка в энергии, а рабочих рук сколько угодно… Но вы забыли наше условие – никаких дальнейших объяснений. Вы отдохнули, и мы идем.

Говоря это, он встал и потянул меня за руку. Мы пошли по бульвару.

– Какая тоска! – продолжал он. – Ни одной женщины. Чего стоит этот бульвар, если на нем не видно ни одной женской фигуры? Это сад без цветов, это ночное небо без звезд, не правда ли? Вы будете моей дамой, и я буду за вами ухаживать. Вот мы и дошли до главного канала.

Широкий мост с роскошными высокими металлическими перилами был перекинут через канал. Синяя чистая вода катилась стремительным потоком под нашими ногами. Постройки были отодвинуты от берега, и перед нами расстилался широкий зеленый луг с извилистыми красными дорожками и живописными группами невысоких деревьев и кустарников.

– Какая прелесть! – заметил я. – Какие яркие краски, какой простор!

– Это место самое красивое в Городе, – сказал Мартини. – Вот налево дворец Куинслеев. Он служит местожительством для них, и в нем помещается также главное управление всей страны.

Громадное здание на высоком гранитном фундаменте, с окнами, поднятыми высоко над парапетом, с башнями и зубцами на крыше, напоминало собой грандиозный замок, но высота в десять этажей делала его еще более оригинальным.

– Мы подойдем поближе и осмотрим его более детально. Оно этого заслуживает. Теперь повернитесь направо. Вот видите там сооружение из железа и стекла? При его колоссальном размере оно кажется совершенно ажурным. Оно напоминает громадный стеклянный колпак, и вас поражают красота и пропорциональность этой постройки. Вы можете видеть отсюда через стекло гроб, поставленный на высоком пьедестале. Кажется, он висит в воздухе. Гроб сделан из горного хрусталя, через стенки его всегда видна темная фигура человека. Это бренные останки Джека Куинслея, человека, открывшего эту долину. Клянусь, я не могу себе представить ничего более сказочного и вдохновенного, чем этот мавзолей. Это идея – воплощение ее тоже – моего соотечественника-архитектора, несравненного Педручи. Вы познакомитесь с ним. Педручи предан Куинслеям. Его преданность и поклонение вылились в этом памятнике. Куинслей спас ему жизнь, выкрав его каким-то образом из тюрьмы. Педручи был приговорен к смертной казни.

Беседуя, мы подошли ко дворцу Куинслея. Я поднял голову, чтобы измерить взглядом вышину фундамента. Вдруг я заметил: из окна третьего этажа высунулась чья-то рука, и к моим ногам упал небольшой белый предмет. Мартини стоял в это время отвернувшись и рассказывал что-то о соседних постройках. Я быстро нагнулся, схватил упавший предмет и незаметно сунул его в карман. Я помнил предостережение Карно и почему-то почувствовал, что в этом небольшом белом предмете кроется какая-то тайна.

Мы долго бродили по дорожкам сада, рассматривали пруды, мостики, клумбы цветов. Мы прошли по ряду широких улиц, устроенных так же, как и Центральная, с той только разницей, что здесь стояли дома более высокие, в пятнадцать-двадцать этажей, построенные более просто. Толпа людей сновала вокруг нас, всё такая же серая, молчаливая и всё время куда-то спешащая.

По мостовой, посреди улицы, останавливая движение, прошли несколько отрядов рабочих.

Стоя на перекрестке двух улиц, на железном мосту, образующем арку над мостовой, мы увидели интересное зрелище. Здесь встретились отряд рабочих и отряд войск. Солдаты были одеты в походную одноцветную одежду и имели при себе оружие. Некоторые из них несли какие-то странные аппараты. С ними ехали автомобили с пушками – они представляли собой подвижные крепости. Потом шла батарея артиллерии. Орудия везли вместо лошадей маленькие автомобили.

Когда офицеры проходили мимо начальников рабочих отрядов, те и другие подымали кверху правую руку в знак приветствия. Лица их были серьезны и даже важны. Шаги гулко отдавались по улицам.

– Боже мой, и здесь милитаризм! – тихо проговорил я. – Вчера я слышал о пробе пушек, сегодня вижу войска.

– Еще не то увидите, – так же тихо отвечал Мартини.

На обратном пути я не мог разговаривать – я сгорал от любопытства, хотелось скорее узнать, какую тайну содержит предмет, находящийся у меня в кармане.

Я чувствовал, что он как будто обжигает мои пальцы. Когда мы возвратились в Колонию, я попросил Мартини пойти со мной в поле. Он был очень удивлен, но так как я настаивал, согласился.

Когда мы были на том самом месте, где несколько дней тому назад Карно передал мне защитный прибор, я остановился и, повернувшись к своему новому другу, сказал:

– Я из предосторожности ничего вам не говорил, но со мною случилось нечто странное: из дома Куинслея чьей-то рукой был брошен предмет, который находится здесь, в моем кармане. Я думаю, что мы в полной безопасности, и я могу посмотреть его.

Итальянец теснее прижался ко мне.

– Доставайте осторожно; держите так, чтобы не увидели со стороны.

Сверток был бумажный; когда бумагу развернули, в нем оказалась дамская пуговица; дело, конечно, было не в ней, а в бумаге, на которой было что-то написано мелким почерком. Мы прочли: «Ради бога, сделайте всё возможное, чтобы помочь мне. Я попала в ужасное положение; я заперта, как в тюрьме, и не могу сноситься с внешним миром. Где я? Я лишена всякого понятия о времени и месте. Куинслей преследует меня. Спасите. Я видела вас в Париже. Единственно к вам я могу обратиться за помощью, иначе я погибла. Гаро».

– Гаро! Черт возьми, как она могла попасть сюда? – воскликнул, сверкая глазами, Мартини. – Неужели Куинслей заманил и ее? То, что он держит ее у себя во дворце, представляется очень странным, – промолвил он, помолчав. Вам не известна история ее мужа, между тем как она потрясла весь здешний мир. Коротко говоря, Гаро устроил здесь заговор, подговорил несколько пылких голов и хотел захватить главный арсенал, но, конечно, из этого ничего не вышло. Все они были арестованы, и дальнейшая участь его нам неизвестна. С тех пор прошло уже два года, но слежка за нами, усилившаяся после этого происшествия, не ослабевает. Вот почему мы все так осторожны. И вот тут-то, дьявол ее возьми, появляется почему-то госпожа Гаро. О каком преследовании она говорит, о каком спасении молит? Гаро был чудесным человеком, героическая личность. Надо сделать всё возможное для его жены.

Я вспомнил красивую стройную брюнетку на балу в японском посольстве, потом припомнил дамские перчатки и вуалетку на столе Куинслея и его несколько необычайный, возбужденный вид. Затем этот странный женский крик ночью…

И я всё понял.

– Филиппе, – сказал я, – я убежден, что Куинслей обманул мадам Гаро и завез ее сюда силой, он преследует ее своими любовными домогательствами. Еще в Париже мой друг Камескасс рассказывал мне, что Куинслей известен как большой любитель женщин.

– Любитель женщин? – переспросил Мартини. – Эта сторона его характера для нас неизвестна; мне представляется это невероятным, но… но, конечно, в человеческом существе могут уживаться различные противоположности. Какова она собой? Вы ее видели?

Я описал наружность мадам Гаро.

– Да, да, весьма возможно. Но что же нам делать?

Я хотел во что бы то ни стало помочь этой несчастной женщине. Жалость к ней и негодование против Куинслея заставила болезненно сжиматься мое сердце.

– Позвольте, – перебил мои мысли Мартини, – у меня родился план. Единственный, кто может помочь, – это Педручи.

До воскресенья не произошло ничего особенного. Меня посещали мои новые знакомые, и я сделал с ними несколько приятных прогулок в недалекие окрестности Колонии. Неизменно повторялось всё то же. Когда мы шли по поселку или по закрытым местам среди утесов и деревьев, мы говорили о каких-либо мелочах, и когда оказывались на открытых полях, разговор наш переходил на интересные темы. Я многое узнал о том, что возбуждало мое любопытство. Я знал уже, что во всех комнатах моей квартиры, а также и в других помещениях, равно как в различных укромных местах размещены искусно замаскированные приспособления, служащие для постоянного наблюдения за всем, что происходит в этой стране.

Эти приспособления, подобно тем, которые я видел в госпитале, дают возможность слышать и видеть на большом расстоянии. Мало того, они записывают всё воспринимаемое ими, и таким образом запечатлевают навсегда всё происходящее. Я знал, что имеются особые аппараты для передачи непосредственно в мозг мыслей, исходящих из чужой головы или из особо приготовленных для этой цели книг. Вообще я начал проникать во многие тайны; чем больше я проникал в них, тем более я удивлялся, на каком высоком уровне развития стоит здесь наука. Но я не стану забегать вперед, к тому же я не хочу сухим изложением теоретических оснований утомлять читателя. В дальнейшем, ближе познакомившись с людьми, населяющими эту страну, с их образом жизни и разнообразными учреждениями, я смогу полнее и нагляднее познакомить читателя с открывающимися передо мной чудесами. Но я считаю нужным еще раз заметить, что ничего чудесного в полном смысле этого слова здесь не было. Здесь были только использованы достижения науки, зачатки которых были известны в Европе.

Много раз я видел летающих людей, и, наконец, в воскресенье утром, в то время, как мы с Филиппе Мартини сидели на небольшом зеленом холмике, мне привелось увидеть такого летающего человека, wingsman, как здесь называют, совсем близко. Он появился из-за леса и быстро, описав круг над нами, опустился не более как в десяти шагах от нас.

Его серые длинные крылья сложились за спиною по бокам небольшого ящика, он пробежал несколько шагов вперед, чтобы побороть инерцию движения, и остановился. Туловище его было непропорционально толстым по сравнению с ногами, и на ногах можно было заметить что-то вроде больших плавников. На голове была высокая остроконечная шляпа. Когда он повернулся к нам, я узнал в этом человеке Фишера. Он неуклюже подошел к нам и, расстегнув ремни, снял с себя сначала шляпу, потом ящик с крыльями.

Я не мог понять, почему он превратился для полета в такого толстяка. Фишер между тем вытер платком вспотевшее лицо и, несколько задыхаясь, сказал:

– Добрый день, господа. Летать приятно, а спускаться тяжеловато: я, при моей комплекции, не могу бегать.

– Но почему у вас такая странная фигура? – воскликнул я. – Вы сделались толще по крайней мере раза в три!

– А вот сейчас утончимся, – отвечал он.

И, засмеявшись, он притронулся к какой-то кнопке на животе. Раздался резкий свист, шарообразное туловище Фишера как-то съежилось, сложилось в складки и обвисло.

– Ну, вот, теперь мы можем и посидеть, – сказал он. – Советую получить этот прибор и вам, – обратился он ко мне. – Летать вот таким образом, как птица, несравненное удовольствие.

Он и Мартини объяснили мне, что для полета надевается особый костюм, сделанный из двойной непроницаемой ткани. Пространство между внутренней и наружной оболочками может мгновенно наполняться газом, очень легким, безопасным, получаемым из маленького патрона. Таких патронов вставлено в этот костюм несколько. Этот газ значительно уменьшает вес тела в атмосфере. Крылья приводятся в действие механизмом, помещающимся в ящике. Энергия, приводящая в движение этот механизм, поступает через пространство со станций, расположенных в различных местах страны. Таким же образом приводятся в движение и все аэропланы; и так как сфера распространения электрической энергии, необходимой для движения, ограничена, то очень высокие и далекие полеты невозможны как для людей, так и для аэропланов.

– Да, хитро придумано, – засмеялся Мартини. – Мы можем летать сколько угодно здесь, в нашем мире, а через горы – ни-ни, и не думай. Птицы с подрезанными крыльями!

– Аэропланы с бензиновыми двигателями имеются только по ту сторону больших шлюзов, но мы с вами никогда туда не проникнем, – с грустью в голосе сказал Фишер.

– Ну, вам нечего грустить, – перебил его Мартини, поднимаясь на ноги и собираясь идти. – У вас семья, а вот мне каково! Я во что бы то ни стало хочу пройти по via Romana и увидеть вдали Везувий.

Фишер тоже встал.

Я полюбопытствовал посмотреть его шляпу, легкую, но твердую, конусообразную, слегка эластичную. Она служила отчасти для смягчения возможных ударов, отчасти для более легкого рассекания воздуха.

Через несколько секунд Фишер опять раздулся и, пробежав вниз с холма, быстро унесся от нас, превратившись в птицу.

Вечером в этот день ко мне зашел Мартини, и мы отправились в клуб. Дорога была не длинная, через десять минут мы подходили к трехэтажному зданию с башней на одном углу, стоящему посредине большого сада с молодыми деревьями. Все окна были ярко освещены. Несмотря на вечернюю прохладу, некоторые окна были приоткрыты, и до нас доносились голоса разговаривающих. Когда мы вошли в ворота, рядом с домом, на открытую площадку плавно опустился аэроплан. Из него выходили вновь прибывшие, а в это время другой аэроплан кружился над садом, выжидая, пока освободится для него место. Рядом с нами на дорожку опустился кто-то из прилетевших на собственных крыльях.

По широким ступеням лестницы мы поднялись в большой высокий вестибюль. Прямо перед нами через настежь открытую дверь мы увидели бар – со всем, что бывает в подобного рода заведениях. На полках шкафов за высокой стойкой стояло множество всевозможных бутылок и бутылочек, а на стойке были видны многочисленные блюда, полные всяких яств. Направо из вестибюля лестница вела наверх, а налево открывалась целая анфилада гостиных, уставленных разноцветной мягкой мебелью.

Всюду видны были многочисленные группы гостей, одетых во фраки и смокинги. Съезд еще только начинался. Мы вошли в бар.

Мартини раскланивался с находившимися здесь гостями и познакомил меня с некоторыми из них. Из соседней комнаты раздавалось щелканье шаров, там на нескольких бильярдах шла игра. Многие из гостей сидели на высоких скамьях вдоль стен и наблюдали за играющими. Мы прошли дальше. Большая комната была уставлена раскрытыми ломберными столами, но играющих пока было мало.

В читальне в удобных креслах, с книгами в руках, погруженные в чтение, сидели пожилые джентльмены, а рядом с ними на столиках стояли высокие стаканы с какими-то напитками.

Гости продолжали прибывать. В дверях показалась приземистая, полная фигура аббата.

Я не хотел верить своим глазам: в этом новом мире, и вдруг – аббат. Но ошибки быть не могло. Костюм, лицо, венчик седеющих волос вокруг плешивой головы, манера держать себя – все было настолько характерно, что не вызывало никаких сомнений.

В то время как аббат здоровался и разговаривал почти с каждым из посетителей, Мартини нагнулся к моему уху и прошептал:

– Будьте осторожны, это духовное лицо занимается здесь не культом, а совершенно другим делом. Он несет обязанности ищейки и шпиона. Под личиной добродушия и святости он скрывает злость и предательство. В деле Гаро он сыграл не последнюю роль.

Итак, если в первый момент казалось удивительным, зачем привез сюда Куинслей аббата, то теперь стало ясно, зачем ему был необходим подобный субъект. Куинслей говорил, что он заботится не только о теле ученых специалистов, но даже и об их душах.

Конечно, это звучало насмешкой.

Аббат приблизился к нам, и наш разговор прекратился. Мы познакомились. Его теплые мягкие руки нежно обхватывали мою.

– О, как я рад, – начал он, – как я рад увидеть здесь нового пришельца из старого мира! Мои надежды найти в каждом из прибывающих душу, жаждущую света вечных истин, укрепляются. Наука часто уживается с глубокой верой. Он закатил глаза к потолку и прижал свои руки к сердцу. – Но, увы, мне приходится постоянно в этом разочаровываться.

– Что не мешает вам, многоуважаемый отец, чувствовать себя прекрасно. Посмотрите, какой у вас здоровый вид, – перебил его Мартини. – Я думаю, ваша паства не отличается греховностью, и, мне кажется, только это и может досаждать вам. Какие забавные вещи приходилось вам выслушивать в Италии!

– Хе-хе-хе! – закатился мелким смешком святой отец. – Ну, что вы думаете о новом мире, в который вы только что попали? – обратился он вдруг ко мне. – Каковы впечатления? Ознакомились ли со всеми подробностями нашей жизни? Я думаю, грустите о Франции, о Париже?

Я не успел ответить, как в читальне произошло какое-то движение; все встали. В комнату вошел старик среднего роста, очень крепко сложенный, с гордо поднятой головой. Богатая седая шевелюра обрамляла его красивое лицо. Седые брови свисали над сверкающими, еще молодыми глазами. За ним шли высокий, худой, как щепка, черноволосый господин с длинной, слегка вьющейся бородой и какой-то квазимодо, самое безобразнейшее существо, какое мне приходилось когда-либо видеть.

– Педручи, – шепнул мне на ухо Мартини, и мы приблизились к красивому старику.

Я был представлен. Педручи сказал по моему адресу несколько любезных слов и быстро заговорил по-итальянски с моим другом Мартини.

Я убедился, что Педручи пользуется здесь громадным авторитетом и почтением. Аббат незаметно проскользнул в толпу, не желая, по-видимому, попасть на глаза своему знаменитому соплеменнику.

Я в это время представился двум другим вошедшим и узнал, что первый из них был американец Шервуд, главный заведующий всеми постройками, – а второй – Крэг, заведующий главной биологической лабораторией.

Шервуд был одним из строителей Панамского канала, а теперь вел здесь громадную работу по сооружению шлюзов. Что касается Крэга, то он принадлежал к неизвестной национальности, прошлое его было темно. Единственной заслугой его, кажется, были слепое послушание Куинслею и полное отсутствие инициативы.

Мартини тихонько тронул меня за руку и показал глазами, чтобы я следовал за ним. Мы медленно продвигались по комнатам, теперь уже наполненным гостями. Присматриваясь, я убедился, что большинство держались кучками, группируясь по национальностям; из одного угла доносилась французская речь, из другого – английская, тут говорили по-немецки, а там по-русски.

Мы прошли мимо групп, разговаривающих по-японски, по-китайски, и внешность говоривших вполне подтверждала их происхождение. Разговаривали шумно и очень мало смеялись. Лица у всех были серьезны и, я бы сказал, скучающие. Из отрывков доносившихся фраз я мог заключить, что научные темы были исключительным предметом разговоров. Только в помещении бара обстановка была другая. Здесь стояли хохот и веселье. Множество бутылок и стаканов на столиках делало понятным это веселье. Тут я услышал рассказы о давних происшествиях, имевших место на далекой родине, и незамысловатые анекдоты, слышанные тоже давным-давно.

Меня удивило, что среди этой ученой публики было несколько военных в красивых цветных мундирах, с полным атрибутом украшений и оружия, присущих военным всего земного шара.

Мартини вывел меня в сад, и мы прошли на площадку для тенниса, скудно освещенную дальним фонарем, стоящим среди деревьев. По дороге Мартини успел мне рассказать, что привезено довольно много военных из Европы, где они после окончания мировой войны оказались без дела и готовы были продать себя кому угодно, на любых хороших условиях.

Что касается цели нашего путешествия, то он сказал, что Педручи обещал встретиться с нами, здесь, на этой площадке, ровно в десять часов. Мне было прохладно в одном фраке, и я был очень доволен, когда услышал приближающиеся шаги. Педручи был один. Он подошел к нам вплотную и тихим, но твердым голосом спросил:

– Что нового? Ваши предосторожности пугают меня. Что-нибудь опять случилось?

Мартини в кратких словах изложил ему историю полученной мною записки, а также мои соображения по поводу парижских приключений Куинслея.

Мартини был откровенен со своим соотечественником, как с близким человеком, несмотря на близость Педручи с Куинслеями.

– Нехорошо, вся эта история мне очень не нравится, – говорил задумчиво Педручи, потирая руками лоб. – Старик Куинслей ничего не знает об этой мадам Гаро. Мадам Куинслей тоже об этом ничего не знает. Весьма вероятно, что предположение мсье Герье правильно; тем хуже. Изменение в характере Макса за последнее время становится всё более заметным. Я должен употребить свое влияние, чтобы прекратить эту гнусность, я это сделаю. Я обещаю вам. Ну, а теперь разойдемся.

Мы отправились к главному подъезду, а Педручи удалился в другую сторону.

Мартини познакомил меня еще с одним человеком. Это был русский зоолог, известный своими работами по искусственному оплодотворению и гибридизации животных.

Одетый неряшливо, небольшого роста, бесцветный, бледный блондин, на первый взгляд он казался жалким и скучным. Но не знаю почему, я почувствовал к нему симпатию, которая в дальнейшем, как увидит читатель, развилась в истинную дружбу. Фамилия его была Петровский. Он заметно оживился, когда начал вспоминать годы, проведенные им в Париже, и свои занятия в Пастеровском институте.

С Мартини он был в хороших отношениях, и разговор наш принял оживленный характер. К нашей компании присоединились Карно и Фишер, которые уже давно нас разыскивали, и мы направились наверх, в столовую. Это был большой зал, во всю длину которого тянулся стол со стеклянной поверхностью Вид его показался мне очень странным. Около каждого прибора была вделана в рамку карточка с полным меню блюд и напитков, а сбоку рамки помещалась стрелка. Посредине стола тянулась блестящая металлическая полоса. Мы уселись таким образом, что заняли весь конец стола. С одной стороны от меня сидел Мартини, с другой – Петровский. За этим столом было еще много свободных мест, в то время как все небольшие столики около стен были уже заняты.

– Ну, что вам хочется заказать? – обратился ко мне Мартини. – Вы выбираете по меню, передвигаете стрелку на намеченное вами блюдо, и больше вам не о чем заботиться. Прислуги нет, но тем не менее подача совершается быстро и аккуратно. Для начала я выбираю себе порцию цветной капусты и виски.

– Я требую себе спаржу, – сказал я, – и стакан грога. Мне что-то холодно.

Я передвинул стрелку на соответствующие номера. Лист в металлической полосе посредине стола против моего места с легким звоном приоткрылся, и я увидел, как из отверстия приподнялся небольшой поднос, на котором стояло всё заказанное мною.

Мартини сказал, чтобы я снял с подноса тарелку со спаржей и стакан с горячим грогом и захлопнул крышку. То же самое проделали и другие, и мы продолжали беседу еще с большим оживлением, подкрепляя себя аппетитными блюдами и живительными напитками.

Шум усиливался по мере того, как настроение гостей повышалось. Мой сосед слева, Петровский, видимо, имел большое пристрастие к алкоголю. Он то и дело заказывал себе все новые и новые рюмки коньяку. Лицо его покраснело, глаза блестели, пряди волос свесились на лоб, и он с большим жаром рассказывал мне о том, что он только здесь, в лаборатории Куинслея, смог осуществить свои давние замыслы, что он счастлив, что попал сюда, так как за двадцать лет пребывания в этой стране он испытал такие восторги удовлетворения, которые ему не снились в Европе.

– Конечно, мои заслуги ничто по сравнению с заслугами Куинслея. Это высокий ум, гениальная голова, только он мог осуществить такие грандиозные замыслы. Я приглашаю вас в одно из воскресений пожаловать в human incubatory, где я живу. Я буду иметь счастье показать вам то, что повергнет вас в глубочайшее изумление. Я состою помощником Крэга и могу показать вам все, за исключением некоторых отделений, куда имеют доступ только Куинслей, Крэг и некоторые ученики из местных жителей.

– Кстати, – поинтересовался я, – на этом вечере в клубе присутствует кто-либо из местных аборигенов?

– Конечно, мы, хозяева клуба, всегда приглашаем выдающихся ученых из наших учеников, точно так же как они приглашают нас в свои клубы.

Мартини, услышав мой вопрос, показал мне на один из соседних столиков.

– Вон видите там двух высоких блондинов, рядом с ними, спиной к нам, брюнет? Это люди, которые в скором времени заменят меня, Шервуда и Левенберга, хирурга, который вас оперировал. Это выдающиеся люди, а им всего по пятнадцати лет. Каково, дружище?

– Можем ли мы с ними конкурировать? – сказал Фишер.

– Следующие поколения идут еще более удачные, – с жаром воскликнул Петровский.

– Тогда мы попадем под их начало, – заметил Карно, закуривая папиросу. – Я пью за здоровье этих поколений и за здоровье нас, отживающих ихтиозавров.

Мы все выпили потребованное нами тем временем шампанское.

Петровский выпил бокал до дна и снова наполнил его.

– Я не жалею ихтиозавров, – заговорил он. – Будущее принадлежит моим воспитанникам. 3наете ли вы, – обратился он ко мне, – какой это трудоспособный, неприхотливый, честный народ?

– Ну, конечно, – перебил его Мартини, – мы не можем с ними сравниться: мы люди, а они машины. В восемь лет они достигают полного развития, благодаря вашим ухищрениям. Науку они воспринимают без собственных усилий, механическим путем. Но чтобы им принадлежало будущее – в это я не верю. Мы, только мы – соль земли. Мы знаем, для чего мы живем, а они не знают.

Карно засмеялся при этих словах и, нагнувшись к Мартини, ласково сказал:

– Мы живем ради макарон и ради набережной Неаполя?

– Ха-ха-ха! – закатился веселым смехом Мартини. – Хотя бы и так. Ради этого стоит жить, особенно если сюда присоединить хорошенькую черноглазую девчонку.

– Правильно, правильно, – сказал Карно.

– Чем отличаемся мы от наших учеников? Какие-то старые пережитки, какие-то фантазии, и больше ничего, – волновался Петровский. – Работа, достижение успеха на всех поприщах – вот единственная цель жизни. Я разумею высокую цель, и эта цель доступна им в равной степени, как и нам.

– Знаю, знаю, – перебил его Мартини, – вы влюблены в своих детей: это закон природы. Ведь мсье Петровский – папаша здешних людей, целых поколений людей, – обратился ко мне Мартини. – Он заведующий human incubatory, а какой же родитель не считает своих детей за перл создания!

– За здоровье папаши! – поднял бокал Фишер.

– Не довольно ли, господа? – заметил я. – Мне кажется, что вы позволяете себе слишком много. Я думал, что у вас гораздо более строгий режим.

– По воскресеньям в клубе мы свободны, этот день мы вообще проводим, как нам хочется, – объяснил Карно.

Петровский выпил много, и я боялся, что он не сможет встать. Я не знал, что в этом случае с ним делать. Мартини угадал мою мысль.

– Здесь, на втором и третьем этажах, имеется много комнат, и слишком уставшие гости могут найти там полное успокоение и отдых. Посмотрите, таких немало.

Я видел, что в столовой появились субъекты, которые о трудом передвигали ноги, и разговор сделался беспорядочным, слишком шумным.

Петровский склонил голову на грудь и начал клевать носом.

Мы встали. Было уже одиннадцать часов вечера. Я с Мартини отправился домой, а Карно взялся доставить Петровского наверх, в его комнату.

Фишер пошел за своей женой, которая была в отделении для дам.

Этот вечер оживил меня, и мне припомнилось прежнее время, когда здоровье позволяло мне пользоваться всеми благами жизни. Мартини был очень весел и всю дорогу перемешивал беседу декламацией каких-то итальянских стихов, напоминавших ему молодость. Мы расстались у калитки моего палисадника.

ГЛАВА III

Утром, в понедельник, я получил приказание явиться во дворец, в отделение первое, в кабинет Вильяма Куинслея.

Без всяких приключений я достиг Центральной улицы и очутился перед дворцом Куинслея. Нашел двери, ведущие в первое отделение.

Я вошел в обширный вестибюль, из которого в три стороны уходили широкие длинные коридоры. Прямо, против входа, был лифт. На стене было указано, какие комнаты находятся на каких этажах. Я увидел, что кабинет Куинслея Старшего находился на десятом этаже.

По вестибюлю и по коридорам сновала масса людей, одетых в серое, с номерами на груди, со значками и выпушками на рукавах и воротниках. Лица их выражали полное спокойствие, серьезность, движения их были решительны, быстры и ловки.

Я вскочил на ходу в вагонетку лифта, наполненную уже людьми, и стал подниматься кверху. По мере того как вагонетка проходила мимо этажей, публика все время менялась. На ходу многие выскакивали, другие вскакивали. Все были очень вежливы, многие были, по-видимому, знакомы друг с другом, но разговора почти не было слышно. Среди поднимающихся я заметил господина, одетого по-европейски. Он произвел на меня сразу благоприятное впечатление своим открытым лицом и ясными серыми глазами, смотревшими через золотые очки. Седеющие волосы виднелись из-под его шляпы, но чистое лицо его указывало, что он молод.

На десятом этаже я вышел. Со мною вместе вышел и моложавый седеющий человек. Здесь снова во все стороны от фойе убегали коридоры, и поэтому я обратился к нему с вопросом, как пройти в кабинет Куинслея. Он очень любезно начал объяснять мне, но потом, спохватившись, сказал:

– Да ведь я иду туда же, пойдемте вместе. Я вижу, вы человек новый. Позвольте представиться: Фридрих Тардье, педагог. Я заведую школьным образованием.

Я назвал ему себя, и мы дружески пожали руки.

– Я иду со своим ежедневным докладом, а вы, мсье Герье, верно, за получением инструкций? Какова ваша специальность и откуда вы прибыли?

Несколько поворотов коридора, и мы оказались у дверей кабинета. Это был громадный зал с окнами, выходящими на плоскую крышу. Посредине его имелось большое возвышение, на котором стоял необъятных размеров стол. С потолка над столом свешивались всевозможные аппараты и приспособления, виденные мною уже раньше, а также совершенно новые для меня.

Сзади стола возвышалась скамья, перед ней, чуть сбоку – кафедра. Боковые пространства от этого возвышения были заполнены рядом кресел. В зале было многолюдно. За столом в глубоком кресле сидел высокий седой старик с зачесанными назад волосами и белой бородой почти до пояса. Он был похож на патриарха. Старик разговаривал с каким-то джентльменом, одетым поразительно изящно, как будто он только что прибыл из Лондона, и голоса их слабо доносились до наших ушей.

Выжидая своей очереди, мы отошли в сторону. Я мог любоваться сквозь окна аэропланами, прилетающими на крышу и отлетающими оттуда в небесную даль.

Тардье сказал мне, что Куинслею Старшему теперь около девяноста лет, поэтому он сделался малоподвижным, все свое время проводит в помещении, которое находится рядом с этим кабинетом, или же здесь, в кресле. Он исполняет свои многочисленные обязанности правителя страны. В случае необходимости здесь же устраиваются заседания, делаются и заслушиваются доклады. Если нужно, прямо с этой крыши он отправляется па аэроплане в разные учреждения, но это случается крайне редко. В этой комнате находится как бы мозг страны.

Пока мы беседовали, место перед письменным столом Куинслея освободилось, и тотчас же к нам подошел один из секретарей, приглашая меня следовать за ним. Я был введен на возвышение, и мне было указано на стул перед столом. Я поклонился и сел.

Куинслей просматривал лежавшие перед ним бумаги. Так прошло несколько минут. Наконец, он откинулся на спинку кресла и посмотрел на меня пристальным взором.

– Я очень рад видеть вас здесь, – начал он тихим старческим голосом. Собственно говоря, мы имеем в своем распоряжении достаточно специалистов, как приезжих, так и здешних. Ваши изобретения, говоря откровенно, не представляют для нас чего-либо особо ценного, но ваша голова, конечно, может сослужить нам большую службу, и я постараюсь вас использовать насколько возможно полнее. Мне очень приятно, что вы теперь совершенно здоровы, и что мы могли оказать вам в этом услугу; надеюсь, что вы этого не забудете. Мы предоставляем приезжим все удобства, полную свободу и наилучшие условия для работы, которая увлекает вас. Мы понимаем, что вы не можете переродиться, и поэтому, по возможности, делаем все, чтобы сделать вашу жизнь приятной и легкой. За это мы требуем послушания и до поры до времени ограничиваем вашу свободу пределами этой страны. Наш народ может жить в иных условиях. Это ему не трудно, так как он несет в себе другие зачатки и получает другое воспитание. Но и вам надо отрешиться от мира, в котором вы жили, полюбить наш народ и проникнуться его идеалами. Наш народ не знает лжи, обмана, преступлений; единственной страстью его является соревнование на том поприще, которое ему предоставлено в силу природных его качеств. Перед нами стоит задача совершенствовать качества отдельных индивидуумов и целых поколений. Когда мы достигнем этого, мы понесем результаты наших достижений в более широкий мир, и мы победим. Это будет величайшая революция в истории человечества.

При последних словах лицо Куинслея оживилось, и речь его сделалась более энергичной.

– Мы принесем миру избавление от страданий и несчастий. Мы покажем, что значат истинные равенство и братство. И вы, мсье Герье, скоро, я убежден, сделаетесь энтузиастом нашей веры; как сделались многие другие из прибывших сюда, и жизнь будет казаться вам увлекательной и полной смысла. Если же вы будете работать без этой веры, вы будете чувствовать себя заключенным, отбывающим какое-то наказание за неизвестное вам преступление.

Так как я ничего не отвечал и продолжал сидеть, почтительно смотря на него, он заговорил снова:

– Я знаю, вы виделись в клубе с Педручи. Вот вам пример. Революционер до мозга костей; проникнут нашими идеями. К сожалению, мы сами, инициаторы этого грандиозного дела, являемся людьми старого порядка, и для нас не всегда легко бороться с нашими страстями и с нашими привычками. – Голос его при этом дрогнул, и он замолк, низко опустив голову на грудь. – Да, с этим надо считаться. Мы должны действовать строгостью и вразумлением.

Он еще помолчал и проговорил как бы про себя:

– Много, много трудностей надо еще преодолеть. Покончить с прежней жизнью очень трудно. Но, мсье Герье, я несколько отвлекся в сторону. Непосредственная задача моя и ваша, как инженера, состоит в улучшении и устройстве технического оборудования, потребного для выполнения нашей главной цели. Многое сделано, но многое еще предстоит сделать. Я ознакомлен Максом с некоторыми из ваших трудов, и теперь вы должны все ваши материалы передать в распоряжение Шервуда, и он решит, на какую работу вас поставить. Я думаю, что вы можете приступить к работе немедленно.

В ответ на эти слова я поблагодарил старика за его любезность, за доброе отношение ко мне, за все то, что мне было предоставлено в Колонии, и, не распространяясь относительно своих убеждений и идеалов, выразил свою готовность поступить в распоряжение Шервуда.

Куинслей протянул мне через стол свою бледную руку, и я почувствовал на мгновение прикосновение его холодных пальцев.

Я стоял, готовый уже уходить, когда старик нагнулся вперед и произнес:

– Что касается того дела, о котором мне говорил Педручи, то его надо понимать иначе, чем вам представляется. Во всяком случае, я сделал распоряжение, все будет улажено.

На этом моя первая аудиенция у Куинслея Старшего окончилась.

Секретарь отвел меня в соседнюю комнату, где я увидел знакомого уже мне Шервуда. После получасовой беседы с ним все было выяснено. Мне предстояло принять участие в работах по проведению Большой дороги – там, кстати, выяснится, насколько окажутся пригодны мои изобретения, а затем, в будущем, меня переведут на сооружение новых шлюзов. Шервуд настолько заинтересовал меня своими рассказами о предстоящей работе, что я вышел от него сияющий и довольный.

Навстречу мне попался мой новый знакомый, педагог Тардье. Он сразу заметил мое настроение и поздравил меня с успехом в моей новой жизни.

– Желаю вам достичь полного удовлетворения. Я сужу по себе. Моя деятельность в Европе приносила мне горькие разочарования, теперь я чувствую себя совершающим большое дело, и результаты его бесспорны. Я попрошу вас пожаловать со мной в одну из средних школ, куда я сейчас направляюсь.

Я охотно принял его приглашение и уже собрался следовать за ним к лифту, как вдруг ко мне подошел какой-то неизвестный в обычном сером костюме и передал, что Макс Куинслей желает меня видеть.

Мне пришлось отказаться от любезного приглашения Тардье, но он убедил меня, чтобы я после визита к Куинслею не возвращался домой прежде, чем не побываю в школе, где он будет оставаться очень долго.

По указанию своего провожатого я вышел на верхнюю площадку крыши и оттуда лифтом спустился на несколько этажей вниз, в другое крыло здания.

Я оказался в комнате, которая своей меблировкой походила на приемную в каком-либо европейском казенном учреждении. Здесь никого не было. Мне пришлось прождать добрых полчаса. Наконец, мой сопровождающий вновь появился и, приоткрыв дверь, знаком пригласил меня пройти в соседнюю комнату. Там за большим письменным столом я увидел знакомую мне фигуру Макса Куинслея. При моем появлении он встал и сделал несколько шагов навстречу. Он не поздоровался со мной. Черты его лица выражали раздражение, и руки нервно двигались, как будто не находили себе подходящего положения. Он уставился на меня своим проницательным взором и произнес:

– Что касается моих обещаний, то они выполнены, теперь очередь за вами, но… – он немного замялся, – но, мне кажется, вы начинаете не особенно хорошо. Вы вмешиваетесь в мои личные дела, я не могу этого позволить. Предупреждаю вас, что я не потерплю этого. С вашей стороны требуется безусловное послушание. Все, что не касается вас лично, не входит в круг вашей деятельности. После отца я являюсь здесь высшим управителем, и это я вас прошу запомнить раз навсегда!

Тут голос его сделался резким и поднялся почти до крика. Я был настолько поражен его словами и особенно тоном, что сразу не нашелся, что сказать.

– Я не понимаю, что я сделал, чтобы со мной обращались таким образом, начал я.

– Довольно, – прервал Куинслей, – из-за вас мне пришлось испытать неприятности. Чтобы мы с вами жили в мире, я еще раз предостерегаю вас: вина за все последствия падет исключительно на вас.

– Однако я не скажу, чтобы вы были особенно вежливы, – проговорил я, сдерживая свой гнев.

Куинслей более спокойным голосом сказал:

– Я очень сожалею, что не мог совладать с собой. Надеюсь, что впредь у нас не будет неприятностей. Я требую от вас беспрекословного послушания и благодарности за то, что для вас сделано. Если вы честный человек, вы должны чувствовать, что вы мне обязаны жизнью.

– Я никогда этого не забуду, – отвечал я, – но ради этого я не могу забыть других обязательств. Если вы говорите относительно мадам Гаро, то…

– Мадам Гаро! – перебил меня, опять раздражаясь, Куинслей. – Какое дело вам до мадам Гаро, какое отношение к ней вы имеете? Вы придаете значение вымыслу какой-то истерички. Неужто вы не понимаете, что даже сами по себе ваши предположения, подозрения по отношению ко мне унижают меня? Какое вы имели право принять участие в этой глупой истории? Но положим конец этому разговору, я предупредил вас, и считаю дело оконченным.

Он прошелся несколько раз из угла в угол по комнате, давая себе время успокоиться и, когда остановился передо мной, я узнал в нем того Куинслея, каким он был в Париже. Он протянул мне руку и заговорил мягким тоном:

– Горячность, которую я никогда не могу преодолеть – наследственный дар моего дедушки, с этим трудно справиться. Забудем наш разговор. Я знаю, вы получите назначение к Шервуду. Это замечательный руководитель. Ваш талант найдет там наилучшее применение. Мы будем еще не раз встречаться с вами и тогда поговорим, а теперь до свидания.

С чувством величайшего удовольствия оставил я кабинет этого человека. Но с облегчением я вздохнул только тогда, когда оказался на дорожке сада около большого канала. Тут, согласно указанию Тардье, я спустился вниз на станцию подземной электрической дороги и через десять минут пути в прекрасном вагоне уже стоял перед громадным зданием, где помещалась средняя школа № 62.

Когда я отыскал Тардье, он повел меня в один из классов, где как раз шли занятия.

– В этом здании, – объяснял он мне по пути, – помещается десять школ. В каждой из них по четыре класса. Все учение заканчивается в четыре года. Сюда поступают мальчики по окончании низшей школы, четырех лет. Восьми лет они уходят из средней школы, и если успехи их отличны, то они назначаются для прохождения курса специальных высших школ. Специальность их определяют чисто объективным методом, руководствуясь особенностями их ума и развития тех или других способностей.

Класс представлял из себя громадный, светлый зал, наполненный юношами, сидящими на скамьях, поставленных амфитеатром вокруг кафедры. Юноши производили впечатление здоровых и развитых физически, на наш европейский взгляд, приблизительно пятнадцати-шестнадцатилетних, тогда как им было не более семи. На кафедре стоял учитель, ничем не отличающийся по внешности от всех здешних жителей. Перед ним находилось несколько аппаратов, значение которых мне скоро стало понятным. Он преподавал им математику. Дети сидели смирно и почти не шевелились.

Тардье и я сели рядом с учителем, и урок продолжался.

Учитель объяснял формулу; затем он взял из книги картон с какими-то прорезями и поместил его в аппарат, стоящий перед ним. Послышалось легкое жужжание, оно продолжалось несколько секунд. После этого учитель задал некоторым ученикам вопросы. Оказалось, что объяснение было усвоено тремя из пяти. Тогда аппарат снова зажужжал. Повторные вопросы убедили, что объяснение запечатлено в памяти всех обучающихся. Если надо было усвоить себе какой-либо чертеж, то рисунок его проецировался аппаратом на особом экране и удерживался на нем до тех пор, пока запоминался всеми.

Мы вышли из класса, и Тардье торжествующе заявил:

– Таким образом с помощью механических приспособлений мы добиваемся, что наши ученики без всякого труда в четыре года усваивают то, на что в Европе тратится семь лет, и это достигается в условиях, когда мы отводим спорту, физическим упражнениям и военной подготовке не менее половины трудового времени. Все знания остаются в памяти навсегда и в то же время воспринимаются вполне сознательно.

Мы побывали еще в нескольких других классах, и я убедился, что преподавание везде ведется по той же самой системе. Запоминание виденного и слышанного совершается с помощью аппарата, который передает восприятия непосредственно в мозг и удерживает их там столько времени, сколько необходимо для среднего ученика. Подбирают учеников по классам весьма тщательно, руководствуясь их способностями.

Покидая школу, я видел, как несколько групп учеников упражнялись в гимнастике и спортивных играх. Бросались в глава их послушание, серьезность и спокойствие. Казалось, это все взрослые люди, что они исполняют какое-то важное дело, а не игру.

На обратном пути, проходя мимо замка Куинслея, я тщательно старался установить, из какого именно окна мне была брошена записка, но напрасно. Все окна в этом этаже были закрыты. Через их стекла я ничего не мог видеть.

Вечером, по возвращении в Колонию, я отправился на прогулку со своими друзьями Мартини и Карно. Я передал им свой разговор с Куинслеем Старшим и Куинслеем Младшим и просил объяснить все то, что оставалось для меня непонятным. По их словам, оказывалось, что Куинслей Старший был большой энтузиаст всего нового, революционер по природе. С ранней молодости он бредил идеями пересоздания мира и самого человека – с тем, чтобы в корне изменить все его инстинкты. Он собрал вокруг себя группу таких же энтузиастов и, будучи миллиардером, решил осуществить свою мечту, переселившись в уединенное место. Его сын, Макс Куинслей, такой же энтузиаст, замечательный биолог, молодой, но прославивший уже себя в ученом мире, подал своему отцу блестящую мысль вывести искусственным путем поколения людей, лишенных основных страстей и недостатков человечества, и с помощью их попытаться водворить на земле новый строй. Но уже тогда программа Куинслея Старшего существенно отличалась от программы Куинслея Младшего. В то время как первый хотел с помощью новых людей мирным путем содействовать излечению человечества от вековых недугов, совершенствованию его, последний считал, что мирным путем в этом деле ничего не добиться, надо искать и использовать другие пути. Под его влиянием в последнее время все более и более развивался милитаризм, между тем как лет двадцать пять тому назад его не было и в зачатке. По мере того, как Куинслей Старший стареет, власть переходит в руки Макса, и можно сказать, он является теперь фактическим руководителем страны. С каждым годом он делается все более самовластным, раздражительным, не терпящим никаких возражений. Люди, которые знали его прежде, не узнают его теперь. Самые близкие его друзья, приехавшие с первой экспедицией из Америки, устранены от всякого участия в делах и доживают свой век в полном бездействии. К ним Макс Куинслей относится особенно подозрительно, хотя отец его и до сих пор старается поддерживать с ними хорошие отношения. Расхождения между отцом и сыном все более увеличиваются, но все же Макс не выходит из послушания отцу. Раз Куинслей-отец обещал, что дело мадам Гаро будет улажено, то надо надеяться, что так и будет; но ясно, что это повиновение родителю стоит очень дорого Максу – отсюда его раздражение в разговоре со мною. Если в настоящее время мадам Гаро будет в безопасности, то этого нельзя сказать о ее будущем, так как Куинслей настойчив и никогда не отступает от намеченного. Поэтому не надо останавливаться на достигнутом, надо постараться, чтобы попытки Макса в отношении мадам Гаро не повторились. С этой целью мы решили выяснить немедленно, где находится в данное время мадам Гаро, и установить с ней постоянную связь.

На следующий день, рано утром, на пассажирском аэроплане я отправился на место своей службы, в Долину Большой дороги.

В кабине аэроплана сидело уже несколько десятков человек, когда я вошел туда в сопровождении Карно. Он отправился вместе со мной, – ему требовалось осмотреть электрическую станцию.

В кабине, отделанной очень просто, стояли длинные деревянные скамьи. Пассажирами были простые рабочие, перемещаемые с одной работы на другую.

Мы с Карно прошли в следующую кабину, расположенную в средней части аэроплана. Здесь обстановка была совершенно иная: мягкие кресла, столики для работы, зеркала и различные украшения. Кабина была небольшая и, кроме нас, здесь поместилось еще четыре человека, из которых двое были «приезжие», а двое – аборигены.

Мы раскланялись с ними, но в разговор не вступили.

Аэроплан скоро поднялся. Плавность его лета и отсутствие шума делали полет настоящим удовольствием. Мы пересекли Главную долину на небольшой высоте, и над пушечным заводом, громадные здания которого рисовались внизу под нами на зеленом фоне местности, повернули в сторону, несясь над узкой, постепенно поднимающейся долиной, глубоко вдающейся в отроги гор и теряющейся где-то между их вершинами. Посреди этой долины мы могли видеть широкий извивающийся канал; вода в нем местами образовала пенящиеся водопады.

Вдоль канала вилась лента дороги, блестевшая на солнце как отполированная. Из ущелий гор в долину спускались темные леса, а самая долина представлялась ярко-зеленой. По мере того, как долина поднималась, незаметно для нас поднимался и аэроплан, и скоро мы уже видели Главную долину и пушечный завод где-то далеко, сквозь щель поднимающихся со всех сторон гор. Долина суживалась и обрывалась у подножия громадного горного массива, вершины которого с аэроплана нельзя было видеть.

Сверху видно было, что дорога упиралась в пустынную скалу, где начинался туннель, черное жерло которого выступало на сером фоне скалы. Канал отворачивал в сторону и терялся в горах. Рядом с туннелем были разбросаны большие постройки – похоже, заводские корпуса и рабочие казармы.

И здесь меня поражало отсутствие труб, дыма и копоти. Или все приводилось в движение электричеством или иной какой-то энергией, но, во всяком случае – каменный уголь здесь не использовался.

Аэроплан снизился, приземлился; мы прибыли к месту моей первой службы.

Карно попрощался со мной, и я отправился в главное управление постройки туннеля для получения указаний от помощника Шервуда. Я был назначен в модельную мастерскую и должен был ежедневно приезжать сюда из Колонии в семь часов утра и уезжать в пять.

Строительство туннеля произвело на меня потрясающее впечатление. Собственно говоря, слово «туннель» совершенно не подходит к тому сооружению, которое я увидел. Через него должна пройти дорога, рассчитанная на движение двадцати грузовых автомобилей в ряд. Высота сооружения была пропорциональна ширине. Я не буду описывать эту грандиозную стройку со всеми имеющимися здесь остроумными механическими приспособлениями и машинами и с громадным количеством рабочих. Единственное, на чем я считаю нужным здесь остановиться, – это на вопросе, откуда бралась энергия, которой приводились в движение все эти машины.

В четыре часа я зашел на станцию, где ожидал меня Карно. Станция была расположена за поселком, и мне пришлось пройти мимо всех рабочих казарм. Эти постройки ничем не отличались от домов обычного типа на любой улице Главного города. Улица была пуста, так как все население находилось на работе.

Я легко нашел дорогу на станцию и добрался до нее почти без расспросов. Станция представляла из себя трехэтажное здание – оно стояло на самой набережной канала. Раньше ее динамо-машины приводились в движение падением воды. Теперь источник энергии был совсем иной, и Карно обещал мне показать механизмы, необходимые для получения этой энергии.

Я застал Карно в нижнем этаже за разборкой каких-то частей незнакомой мне машины. Двое или трое рабочих помогали ему. Он был так увлечен своей работой, что долго не замечал меня. Я не хотел ему мешать и, усевшись на стуле в дальнем углу, выжидал.

Когда Карно, наконец, заметил меня, он засмеялся.

– Сколько времени вы сидите здесь, мой дорогой? Как мог я не заметить вашего прихода! Ну, подходите, я ознакомлю вас с основами, на которых зиждется добыча новой могучей энергии. Вы, конечно, знаете, что еще в конце прошлого столетия Беккерелем, Кюри и другими было открыто несколько так называемых радиоактивных элементов. Вы знаете уран, радий, торий и актиний. Атомы этих элементов находятся в постоянном распаде и, распадаясь, они выделяют колоссальное количество энергии. Например, грамм радия, если бы он мог распасться сразу, выделил бы энергию, равную энергии взрыва тысячи восьмисот тонн динамита. Наука не знала способа ускорить распад атомов или замедлить распад. Мы обязаны этим открытием Гаро, и вы видите, что все наши электрические станции переведены с белого угля на этот новый вид энергии. В копях около Долины Новой Жизни мы имеем громадный запас радиоактивных элементов. Открыт еще более могучий элемент, чем ранее известные, и скорость распада атомов этого элемента мы научились регулировать. Вы спросите меня, как это делается? Чтобы ответить вам, я сначала должен прочесть вам маленькую лекцию… Вы, верно, знаете, как представляет себе наука строение атомов. Центральное тело, заряженное положительным электричеством, окружено стремительно вращающимися вокруг него отрицательно заряженными частицами. Атом представляет собой целый мир с его солнцем и с его планетами. Чтобы заставить этот мир разрушиться, должна быть найдена какая-то сила. Гаро использовал силу скорости частиц, распадающихся элементов. Он производил столкновение двух миров, одного распадающегося, а другого находящегося в стадии равновесия. Тогда последний мир рушится, и энергия, затраченная на созидание его и до поры до времени находящаяся в потенциальном состоянии, переходит сразу в кинетическую и может быть использована. Вы понимаете, что для достижения этого потребовался целый ряд самых остроумных приспособлений, и Гаро удалось разрешить эту задачу с простотой, доступной только гению.

– Боже мой, – воскликнул я, – такой человек заслужил славу и признательность не только этой страны, но и всего мира!

– Конечно, – согласился Карно, – Гаро наш соотечественник, и он покрыл себя вечной славой, заслуга его неоценима. Только после перехода всех станций на новый вид энергии явилась возможность достичь всего того, что мы здесь видим. Теперь мы имеем в своем распоряжении такой неисчислимый запас энергии, что нам не приходится ее экономить.

Мне хотелось поделиться с Карно своим возмущением по поводу того, что такому замечательному человеку, как Гаро, пришлось пережить столько неприятностей и что его дальнейшая судьба даже теперь неизвестна. Но я вспомнил преподанный мне совет, что в этой стране можно говорить откровенно только в открытом месте, и остановился.

Карно, по-видимому, угадал мою мысль и постарался прекратить разговор.

Он повел меня показывать машины, расположенные на всех трех этажах.

Когда мы в семь часов вечера садились на аэроплан, чтобы возвратиться домой, было уже совсем темно. Из туннеля доносились высокие свистящие звуки бесчисленных сверл, день и ночь буравящих гору, и однообразный шум двигающихся поездов с землей и камнями.

Работа моя на постройке Большой дороги продолжалась, не нарушаемая какими-либо событиями. Чем ближе я знакомился с подробностями, тем больше удивлялся грандиозности замысла, техническим усовершенствованиям, с помощью которых он осуществлялся. Ежедневно я отправлялся на службу и проводил там восемь часов, стараясь приспособить к делу некоторые свои открытия, с тем, чтобы они могли еще более повысить производительность работы землечерпательных машин.

По вечерам, а также и в праздничные дни я стал учиться летать. Я получил уже описанный мною костюм, точно подходящий к моей фигуре, и прибор с крыльями. Искусство летать оказалось не таким простым. Я, конечно, поломал бы себе кости и разбил голову, если бы меня не спасал надутый, как шар, костюм. При падении человек подскакивал, как мячик, оставаясь невредимым. Мои первые полеты, совершаемые под руководством Фишера, были очень похожи на первые полеты птенцов, только что вытолкнутых из гнезда.

Однажды, – я не помню точно, в какой именно день, но я знаю, что это было в начале декабря, – я кончил свою работу и собирался с четырехчасовым аэропланом возвращаться домой. Я вышел на улицу. Там проходили отряды рабочих, сменяющие друг друга, и, как всегда, по-военному, мерно отбивали шаг. Ко мне приблизился юноша с замечательно свежим, красивым лицом и произнес шепотом несколько слов. Сначала, из-за шума машин, грохота вагонов, топанья ног я ничего не мог понять. Потом расслышал отдельные слова: «следуйте… известие… Гаро». Юноша, бросивший эти таинственные слова, быстрым шагом удалился от меня. Я, не упуская его из виду, пошел за ним. Когда мы были на лужайке перед каналом, и от поселка нас отделяла группа деревьев, юноша остановился и быстро сунул мне в руку свернутую в трубочку записку. Потом мелодичным голосом произнес:

– Я могу дать вам некоторые разъяснения и добавления, но не теперь. Через час будет темно, мы встретимся снова здесь, и вы можете иметь в своем распоряжении четверть часа.

Сказав это, он скрылся среди деревьев.

Я раскрыл записку. Там стояло: «Мсье Герье, я вам очень обязана за вашу доброту ко мне. Я знаю, что только благодаря вам я вышла из того ужасного положения, в котором оказалась вследствие своей доверчивости. Теперь я нахожусь в прекрасной спокойной обстановке, но все же чувствую себя в плену. Меня окружают милые люди, но у меня есть потребности поговорить о многих интересующих меня вопросах с человеком, которому я безусловно верю». Слово «безусловно» было подчеркнуто. «Я очень хотела бы видеть вас. Вы единственный человек, на которого я надеюсь. Здесь, я чувствую, за мной следят. Боюсь, что мои мысли иногда становятся доступными моим надсмотрщикам. Из осторожности больше ничего не пишу. Вы можете узнать все от подателя этой записки, милой мисс Смит.

Благодарная вам Анжелика Гаро».

Итак, след мадам Гаро отыскался. Она жива и здорова, она в хорошей обстановке. Я чувствовал себя счастливым, получив эти сведения. Я не мог дождаться условленного часа, чтобы узнать все подробности. Время тянулось медленно, тем более, что я решил не показываться на улицах и бродил из стороны в сторону по набережной канала. Наконец, я увидел мисс Смит, которая словно вынырнула из темноты. Я протянул ей руку.

– Извините, мисс, – начал я, – я, право, не знал, с кем имею дело. Не будем терять время, расскажите мне все, что вам известно о мадам Гаро.

Мисс Смит не заставила себя ждать и рассказала мне, что мадам Гаро уже третью неделю находится в Американском сеттльменте. Так называлось место, где проживали в настоящее время оставшиеся в живых участники экспедиции Куинслея. Этот сеттльмент расположен в небольшой долине, отделенной от нас высоким горным хребтом. Мадам Гаро проживает там в доме матери мисс Смит и находится в полной безопасности, но лишена всякой возможности с кем-либо видеться, кроме жителей сеттльмента, и за нею наверное учрежден тайный надзор. Сообщение с этим сеттльментом крайне затруднено ввиду того, что туда нет удобных путей сообщения. Дорога идет через Главный город, движение по ней производится только на автомобиле. Перевал через горы в это время года очень труден и небезопасен.

Мисс Смит сделала этот путь через горы отчасти на крыльях, отчасти пешком и спустилась в вагонетке подвесной дороги, – которая поставляет бревна на лесопильный завод.

Узнав все это, я выразил свое горячее желание посетить мадам Гаро, на что получил ответ:

– Конечно, мадам Гаро будет очень рада видеть вас, но посещение займет больше суток. Вы должны отправиться отсюда пешком до лесопильного завода, это около пяти миль. Там вы обратитесь к мастеру, старику Диллю, он поместит вас в вагонетку, и вы отправитесь таким способом кверху на место лесной порубки. Вершину хребта вам придется пересечь пешком, держась прямо к югу. Дороги никакой нет, но заблудиться невозможно, так как вершина хребта очень гладкая, покрыта только лугами. Потом начинается спуск; сначала он будет очень трудный, и придется карабкаться со скалы на скалу, но затем сделается совершенно невозможным, так как дорогу пересечет обрыв; тут надо воспользоваться крыльями. Раньше воспользоваться аппаратом невозможно, так как место это находится выше сферы распространения энергии. Опуститься надо в лесу перед поселком, и лучше дойти до нашего дома пешком, ради осторожности. Двухэтажный дом с верандой внизу, с балконом наверху стоит на отлете, и его легко узнать.

Мисс Смит говорила все это быстро, деловито: видно было, что она не любит тратить лишних слов.

Я задумался, соображая, как мне осуществить этот план и когда именно назначить срок моего посещения. Мисс Смит прервала мои размышления:

– Не знаю, как вы летаете, но для не умеющего хорошо летать это путешествие невозможно. Поездку автомобилем вы не должны принимать в расчет. Это совершенно недопустимо для вас и может повести к большим неприятностям для мадам Гаро.

В ответ на это я заверил ее, что уже умею летать, совершил несколько полетов на охоту со своими друзьями и что затрудняюсь только тем, как сделать мой визит в полной тайне. Я понимаю, насколько важно для мадам Гаро, чтобы мое посещение не было кем-нибудь замечено.

– Надо вас предупредить, – продолжала мисс Смит, – что перевал весь в снегу, и у нас в долине уже зима, так как она расположена высоко, и климат ее отличается суровостью. Вы должны захватить с собой припасов на сутки, не менее, и одеться потеплее. Погоду надо выбрать вполне ясную, безоблачную. В горах может быть метель. Вы должны принять в соображение, что путь очень труден и небезопасен. Я еще раз это вам повторяю.

Эта ее заботливость тронула меня. Я взял ее за руку, сердечно поблагодарил за участие ко мне.

– Ну, а вы, вы, дорогая мисс, как же вы сами нашли меня здесь?

– О, мсье Герье, – сказала она просто, – для меня это не представляет никакой трудности. Мы узнали, что вы назначены на постройку Большой дороги. Мистер Дилль – старый товарищ моего покойного отца, и я этот путь совершаю с детства. Ну, а теперь скажите мне, что я должна передать мадам Гаро?

Я не мог сразу ответить на этот вопрос. Я довольно долго молчал и наконец нашелся передать только следующее:

– Я буду у вас, как только представится первая возможность. Думаю – в течение этой недели. Кланяйтесь мадам Гаро. Я очень, очень благодарю вас за сообщение. Я и мои друзья очень обязаны вам и вашей матери за оказанные мадам Гаро услуги.

Мисс Смит крепко пожала мне руку и исчезла среди деревьев. Я направился к месту стоянки аэроплана.

По дороге я раздумывал, почему судьба мадам Гаро заставляет меня так сильно волноваться, почему я передал мисс Смит благодарность от моего имени и от имени моих друзей, хотя на самом деле мы все имели к мадам Гаро так мало отношения?

В последующие дни я усиленно занимался упражнениями в летании. Я задавал себе различные, все более и более сложные задачи и успешно выполнял их. Сам по себе полет не представляет никаких особых трудностей. Крылья работают безо всякой затраты мускульной силы. Надо только уметь спускаться и подыматься. Трудность заключалась в управлении крыльями во время ветра или тогда, когда надо пролетать через узкие пространства. Особенно трудно спускаться на небольшие площадки, утесы, карнизы скал или что-либо подобное. Нужен хороший глазомер, хладнокровие и навык. Движения должны сделаться автоматическими, но, конечно, это достигается только путем тренировок.

Я решил отправиться в путь в следующее воскресенье. Друзья советовали отложить визит до Рождества, когда предстояли три дня праздника для европейцев. Особенно отговаривал меня Фишер. Он знал дорогу через горы в Американский сеттльмент и считал ее опасной ввиду высоты перевала и возможности непогоды. И, действительно, скоро погода изменилась. Тяжелые снеговые тучи заволокли небо, завыл ветер, и температура опустилась до нуля. Все горы вокруг покрылись снегом, и даже у нас в Колонии падали снежные хлопья.

При таких обстоятельствах мне поневоле пришлось отложить свое путешествие.

В Долине Большой дороги шел сплошной снег, застилая все пространство густой завесой. Аэроплан не мог отправиться в этот вечер, и я был принужден ночевать у моего помощника, инженера, очень знающего, вполне уже подготовленного к самостоятельной работе, но имеющего всего от роду пятнадцать лет.

Этот молчаливый, усердный и послушнейший из всех моих помощников, каких я имел когда-либо, по правде сказать, нисколько не интересовал меня. Мне казалось, что у него не было ничего индивидуального и что он был похож на других, как похожи друг на друга зубья зубчатого колеса. Мне предстояло пробыть с ним этот вечер, и все.

После обеда в клубе, где я, кроме таблеток и обычных напитков, мог получить только сухари и варение, я провел часа два с ним на квартире. Мы сидели в кабинете перед горячим электрическим радиатором и молчали. Я раздумывал о своем неудавшемся плане; о чем думал мой хозяин, я не имел никакого представления. Вернее всего, он ни о чем не думал и только отдыхал от дневного труда.

В девять часов он очнулся от своей задумчивости и, встав передо мной, предложил пройти с ним в соседнюю казарму рабочих.

Я с удовольствием согласился, так как до сих пор не удосужился побывать там. Мы вышли. Снег все еще падал, но ветер затих; ноги утопали в глубоком снегу. Фонари, облепленные снегом, тускло освещали дорогу. Казарма, десятиэтажное здание, была ярко освещена.

Все рабочие жили по комнатам, по два-четыре-шесть человек в каждой, причем, как пояснил мой помощник, сами выбирали, кому с кем и где жить. Комнаты были скромно обставлены – все по одному шаблону. В свободное от работы время рабочие обыкновенно отправляются на собрание.

В большом зале на скамье и на стульях сидело несколько сот рабочих. За столом на эстраде стоял кто-то из инженеров и разъяснял им план работы на следующий день. Потом другой, вышедший на эстраду, доложил о результатах сегодняшнего дня. После обмена мнениями воцарилось длительное молчание, как будто все к чему-то внимательно прислушивались; однако я не уловил ни малейшего звука. Мой помощник наклонился к моему уху и прошептал:

– Не правда ли, какие замечательные достижения?

На мой вопросительный взгляд он удивленно добавил:

– Вы разве не воспринимаете сообщение?

Спохватившись, я постарался загладить неловкость.

– Конечно, конечно, удивительные, – согласился я и сейчас же незаметно отодвинул кнопку на своем предохранителе.

Тотчас же в моем мозгу начались отпечатываться мысли, неизвестно откуда передаваемые в зал.

Я узнал, сколько построено новых домов в Городе, сколько потрачено энергии, сколько школьников окончило низшую школу и сколько из них было признано годными для поступления в среднюю школу, и т. д., и т. д. Отчет был полный, но малоинтересный, приспособленный для слушателей низкого уровня. Публика внимательно принимала все эти сведения, но не выражала ни удивления, ни интереса.

Затем мысли перестали отпечатываться, и вдруг я почувствовал какой-то внезапный прилив веселья, захвативший все мое существо.

Когда я взглянул вокруг, все улыбались, глаза светились живостью, пальцы нервно сжимались. Многие, будучи не в состоянии больше сдерживаться, ерзали на своих местах. Зрелище получалось поразительно странное; общее настроение еще более заражало всех весельем. Раздавались хохот и взвизгивания, – от избытка чувств; некоторые тряслись как бы в конвульсиях.

– Что это такое? – спросил я своего коллегу.

– Рабочие веселятся. Разве вы не чувствуете, что вам весело? Это каждому необходимо ежедневно и продолжается от одного по полутора часов. Потом – сон.

– Черт возьми, но отчего же они веселятся? – воскликнул я. – В мою голову не поступает никаких мыслей, никаких слов.

– Этого совершенно не надо, веселье должно быть безотчетное, настоящее физиологическое веселье, – отвечал мой помощник, а лицо его кривилось от еле сдерживаемого смеха и из глаз падали слезы.

Мне самому хотелось громко смеяться, и я чувствовал, что скоро потеряю контроль над собой. Всё это напоминало какое-то собрание бесноватых. Я нажал кнопку на предохранителе, и спокойствие возвратилось ко мне. С трудом я вытащил своего спутника из зала, и тут только он смог успокоиться, сделаться опять тихим, уравновешенным человеком.

– Какое физическое удовлетворение наступает после этого сеанса веселья! – говорил он, когда мы возвращались на его квартиру. – Чувствуешь себя обновленным, способность к работе удваивается. Работа, спорт и веселье – основы жизни.

Я не возражал, но мысли этого оригинального философа казались мне убогими: я думал, что он не представляет себе, что такое истинное веселье, и не знает увлечения работой и спортом так же, как не знает и других страстей.

ГЛАВА IV

Прошло уже несколько дней, как погода круто изменилась к лучшему. Я тронулся в путь с первым отлетающим аэропланом. Солнце еще не зашло, но уже начинало светать. Мой летательный аппарат был уложен в небольшой чемодан, а сложенные крылья находились в чехле. Таким образом я надеялся скрыть цель своей поездки. Для виду я захватил с собой охотничье ружье. Путь от рабочего поселка до лесопилки я сделал на открытой платформе товарного поезда. Когда я оказался перед домиком старого Дилля, восходящее солнце блестело и переливалось в иголках пушистого снега, покрывавшего ели и сосны.

Дилль, одетый в теплую шубу и шапку, встретил меня у ворот. Мы познакомились, и он устроил меня в пустой вагонетке подвесной дороги. Эта поездка походила на полет на аэроплане, так как вагонетка скользила на роликах по проволочному тросу, пересекая овраги, пропасти, и плыла высоко над лесом все выше и выше, к уступу горы. Навстречу бежали нагруженные бревнами вагонетки, и пронзительный визг роликов прорезывал воздух. Когда лесопильный завод стал едва заметен где-то внизу и, наконец, совершенно пропал за нависшими утесами, движение вагонетки замедлилось, она опустилась к поверхности земли и остановилась. Я выпрыгнул в притоптанный ногами глубокий снег. Вокруг меня копошилось несколько десятков людей, одетых в короткие теплые кафтаны, с рукавицами на руках. Они скатывали вниз по откосу горы бревна и укладывали их на прибывающие пустые вагонетки. Я взял свои вещи и хотел тронуться в путь, но должен был отскочить в сторону: навстречу мне по скользкой снежной поверхности неслось бревно.

Рабочие наверху закричали, чтобы предупредить стоящих внизу. Те бросились врассыпную, но поздно: двое из них были сбиты с ног несущимся бревном, подмяты под него и в таком виде протащены до самого места погрузки.

К месту катастрофы бежали со всех сторон рабочие. Они быстро освободили из-под бревна пострадавших. Распростертые неподвижные тела лежали на снегу под развесистыми ветвями пушистой ели, и около них суетился какой-то рабочий, в то время как другие молча стояли вокруг. Этот человек, по-видимому, был фельдшер или брат милосердия, он работал с уменьем, с полной уверенностью. Он осмотрел пострадавших, расстегнул одежду, прослушал сердце, и что-то произнес вполголоса. Все обнажили головы.

Я приблизился к этой молчаливо стоящей без шапок группе людей и узнал, что один из бедняков был убит, а другой тяжело ранен. Кровь просачивалась сквозь одежду убитого и окрасила широко вокруг него снег. Откуда-то были принесены свертки широких бинтов, похожих на длинные простыни. Через несколько минут тела убитого и раненого были обмотаны так, что они сильно напоминали собой египетские мумии. Их положили на вагонетки и вместе с фельдшером спустили к лесопилке. Остальные рабочие принялись за прерванное занятие, как будто ничего не случилось, по крайней мере по их лицам нельзя было угадать, чтобы они были сильно потрясены. Только старший из них записывал что-то на листе бумаги, допрашивая двух или трех рабочих из тех, которые были наверху в момент падения бревна.

Если бы я вовремя не успел посторониться, я бы, наверное, тоже спускался теперь вниз в виде мумии и, может быть, сегодня же был бы разобран по частям – я знал из рассказов моих друзей, что органы погибших от внезапной смерти, если эти органы здоровы, сохраняются в особом состоянии жизнь их замирает на месяцы или целые годы, и в будущем они могут быть использованы для пересадки людям, нуждающимся в здоровых органах…

Я шел по лесу все выше и выше, то скользя вниз, то поднимаясь, ухватившись за ветви деревьев, и раздумывал о превратностях судьбы. Теперь я чувствую себя совершенно здоровым, потому что ношу в себе чьи-то чужие почки; может быть, они взяты от какого-нибудь погибшего, а может быть, они взращены специально для этой цели в свободном виде, взятые от человеческого зародыша.

Лес постепенно редел и становился все более низкорослым. Подъем делался труднее. Чем выше я подымался, тем более величественной развертывалась передо мной панорама гор. Громадные ледники спускались в долины, длинные хребты гор, как змеи, извивались во все стороны. Под моими ногами виднелись глубокие впадины, покрытые зеленым лесом. Поразительная чистота воздуха скрадывала расстояние, и все казалось четким и ясным, как через увеличительное стекло.

Около часу дня я присел отдохнуть на камне, на том месте, где начинался спуск. Я не мог ошибиться: передо мной внизу должна была быть та долина, куда я направлялся. Но с этого места ее еще не было видно. Скалы и камни, покрытые снегом и совершенно голые, были раскиданы по крутому откосу, насколько хватал глаз.

Идти надо было держась на юг, но в то же время лавировать, выбирая удобный путь между скал. Наметивши себе общее направление, я тронулся. Спуск был крут, труден и местами опасен. Только через два часа я стоял над отвесным обрывом, который двумя ступенями падал вниз, в долину. Стены его были как бы высечены из сплошного камня. Внизу, на глубине тысячи метров, я мог ясно различить небольшую кучку строений Американского сеттльмента; темная полоса леса подходила к нему почти вплотную с одной стороны, а с другой тянулось белоснежное поле до самого ущелья, где долина суживалась и пропадала из глаз.

Опробовав летательный аппарат, я удостоверился, что энергия со станции достигала этой высоты. Я оделся в резиновый костюм, надел аппарат на спину, распустил крылья и надулся подобно мячу. Сейчас же я почувствовал знакомое ощущение легкости. Я подпрыгнул, слегка взмахнул крыльями, снова опустился. Все в порядке. Но бросаться в такую глубину, хотя бы и с крыльями за плечами, было жутковато. Я не совершал до сих пор такого спуска. Минутное колебание прошло, я разбежался и бросился с обрыва. Несколько взмахов крыльев, и я задержал их, вытянув горизонтально, затем стал планировать вниз, описывая дугу. Страх сменился удовольствием полета. Дно долины становилось все ближе и ближе, и подробности вырисовывались яснее и яснее. Я начал выбирать место для спуска. Дом около леса, с верандой и с балконом, я мог теперь хорошо рассмотреть. Недалеко от него среди деревьев виднелась маленькая полянка, но я боялся, что не сумею опуститься там, не повредив крыльев; поэтому я выбрал другое место, подальше от дома, но зато безопасное.

Через несколько минут я сидел уже на земле и стаскивал с себя летательный наряд. Все обошлось благополучно.

Я тронулся по глубокому снегу к селению. Ноги мои то и дело проваливались, и я был очень рад, когда выбрался на узенькую, едва протоптанную в лесу тропинку. Уже издали я заметил две человеческие фигуры. Когда они приблизились, оказалось, что это две женщины на лыжах. Они быстро спускались ко мне с небольшого холма. Не успел я опомниться, как они были подле меня. Первая из них была мисс Смит. Зимний костюм очень шел к ней, и я с трудом мог узнать в ней того «юношу», который месяц назад подал мне письмо в поселке Большой дороги. Лицо ее раскраснелось от быстрого бега, и локоны русых волос выбились из-под меховой шапочки.

– А, мистер Герье! Вы, наконец, решили навестить нас. Погода была такая, что мы раньше вас и не ждали. Ваш полет над лесом мы заметили и угадали место спуска. Ах, да вы ведь незнакомы, позвольте представить.

Я успел рассмотреть вторую даму. Я ее не сразу узнал. Это была мадам Гаро. Высокая, стройная, такая же красивая, как и тогда, когда я увидел ее впервые, в Париже, но слегка похудевшая, с несколько ввалившимися глазами, она стояла, выжидая, когда мисс Смит кончит говорить. Я поцеловал тонкую холодную руку мадам Гаро и заметил, что ее рука была прекрасной формы. Она заговорила, голос ее, мягкий и грудной, поразил меня своей звучностью:

– Мсье Герье, я очень хотела вас видеть. Я сильно беспокоилась, когда узнала, какой вам предстоит тяжелый путь, по теперь, когда я вижу вас целым и невредимым, я могу еще раз повторить, что я очень, очень рада вас видеть.

Мисс Смит побежала вперед, а я старался идти как можно осторожнее, чтобы не проваливаться, и тем не менее все время отставал от мадам Гаро. Она успела рассказать мне, что мисс Смит и ее мать относятся к ней очень хорошо, что она им вполне доверяет и что жизнь ее здесь течет спокойно. Уклад жизни английский, рассказывала она. Отец мисс Смит, американец, строго сохранял все английские обычаи. Его вдова, старушка семидесяти лет, очень симпатичная, веселая, сохранившая здоровье, боготворит свою единственную дочь, делает для нее все возможное, чтобы скрасить ее существование в этом уединенном уголке. Мисс Смит хорошо образована, прекрасно развита физически, любит спорт и очень деловита. Жизнь в этом маленьком домике комфортабельна, уютна.

– И я была бы довольна моим пребыванием здесь, если бы не ощущение какой-то опасности, которая мне грозит, и полное отсутствие сведений о моем муже, – закончила мадам Гаро.

Меня удивил этот рассказ. Прежде всего лета матери мисс Смит показались мне несообразными с возрастом ее дочери, и затем меня неприятно поразили слова мадам Гаро относительно участи ее мужа. Значит, мадам Гаро думает о своем муже. Эта мысль явно была мне неприятна. Я ответил ей:

– Вам нечего опасаться: Куинслей, я надеюсь, не будет вас преследовать; что же касается вашего мужа… то я смогу дать вам некоторые, правду сказать, весьма скудные сведения.

Голос мой звучал сухо, и я постарался переменить разговор:

– Я надеюсь, мы выберем время поговорить на тему, которая вас интересует, я думаю, мы найдем подходящее для этого место. Вам, верно, известно, насколько нужно быть осторожным в этой стране. Конечно, вы знаете о существовании искусственных глаз и ушей, вечно подслушивающих и подсматривающих за вами?

– О, да, – сказала мадам Гаро, – я это знаю, но в нашем доме вы можете быть вполне уверены, что все сказанное останется в полной тайне. В Американском сеттльменте нет никакого шпионства; так, по крайней мере, уверяют меня мои хозяева. Моя первоначальная подозрительность исчезла после того, как я познакомилась ближе с окружающими.

– На этот счет, – возразил я, – я хорошо осведомлен и предупреждаю вас, что в Долине Новой Жизни нет такого уголка, где не было бы того или другого вида шпионства.

Идя почти все время между деревьями, мы достигли, разговаривая таким образом, калитки сада, окружающего двухэтажный домик с верандой внизу и с балконом над ней. В дверях нас встретила радушная хозяйка, миссис Смит, полная, невысокого роста особа с белыми, как снег, волосами и с очень красивым, правильным старческим лицом.

Она велела служанке, тоже старой седой женщине, отвести меня в приготовленную мне комнату на втором этаже, и когда я подымался по узкой деревянной лестнице, крикнула мне вдогонку:

– Когда будете готовы, спускайтесь вниз; мы сегодня обедаем раньше: сегодня сочельник.

В долине заметно потемнело уже, и на небе зажглись звезды, когда я оказался в большой комнате с высокой дубовой панелью вокруг. На стенах висело несколько больших картин, занавески на широком французском окне были опущены и комната освещалась огнем пылающих дров в камине.

В столовой был накрыт стол; под люстрой, а также на стенах висели связки омелы и остролистника. Мадам Гаро была задумчива и мало говорила, между тем как мисс Смит много расспрашивала о Франции, о Париже, интересовалась особенно литературой и живописью.

После обеда был подан знаменитый плумпуддинг и горячий пунш. Когда мы встали из-за стола, было уже около девяти часов.

Мы уселись у камина, и разговор наш перешел на выяснение различных сторон жизни в этой новой для нас стране. Мисс Смит обещала выучить мадам Гаро летать и говорила, что ее способности к живописи будут непременно использованы. Она добавила:

– Я работаю при педагогическом музее и могу составить для вас протекцию.

Услышав эти слова, миссис Смит спросила дочь:

– Когда обещал заехать к нам Тардье? Он что-то давно здесь не был.

– Значит, вы хорошо знакомы с Тардье? – поинтересовался я.

На это старая леди ответила многозначительно:

– О, да, очень, – и при этом посмотрела на дочь. Та слегка покраснела. Я понял, что Тардье в этом доме более чем простой знакомый.

Скоро мать и дочь ушли, и мы с мадам Гаро остались вдвоем. Она помолчала, как бы собираясь с мыслями, и потом, нагнувшись к камину и устремив глаза на бегающие огоньки, начала свой рассказ:

– Вам, конечно, интересно узнать, как я сюда попала; но раньше я хочу познакомить вас с более отдаленными временами. Одиннадцать лет тому назад, будучи совсем еще молодой девушкой, я встретилась с Гаро, моим будущим мужем. Мы были знакомы не более двух-трех месяцев, прежде чем стали мужем и женой. Я полюбила его так, как может полюбить молодая девушка такого красивого, талантливого, гордого и живого человека, каким был в то время Гаро. Ему было всего тридцать пять лет, и он уже прославил свое имя в науке и занимал видное место, обеспечивающее ему отличное существование. Кроме того, он получил от родителей небольшой капитал, и мы могли жить вполне обеспеченно, я скажу – даже роскошно. Мой муж по своему характеру не мог оставаться в стороне от разных общественных вопросов, и поэтому он принимал участие в политической жизни страны…

Так прошел год; я была счастлива. В этот год мой муж достиг апогея своей карьеры: он выпустил свою знаменитую книгу об атомной теории, получил за нее большую премию. Казалось, нам предстояла впереди долгая счастливая жизнь. Он любил меня, но не всегда посвящал меня во все подробности своей ученой, служебной и политической деятельности.

Однажды мой муж сказал мне, что должен отправиться в Лондон и что останется там довольно долго. На мои вопросы, для чего он туда едет, он коротко отвечал, что цель его поездки чисто научная, что ему представляется случай изучить некоторые интересующие его вопросы; он прибавил, что такие случаи выпадают очень редко и что ими надо пользоваться. Когда он увидел, что я готова задать ему еще несколько вопросов, он нежно погладил меня по голове и сказал: «Не будьте любопытны; когда придет время, все узнаете; клянусь вам, что в этой истории не замешана женщина, а если вы мне верите, должны примириться с тем, что несколько месяцев не будете получать от меня никаких писем».

На мой протест он ответил ласковыми уговорами, увещаниями, так что я в конце концов примирилась. Он уехал, и вот с тех пор десять лет я его больше не вижу.

Мадам Гаро вытерла платком глаза и после длительной паузы продолжала:

– Я не забыла его, нет, я вспоминала его каждый день, каждый час в течение этих бесконечных десяти лет. Я ждала его возвращения. Я никогда не думала, что он погиб. Через пять лет я получила от него короткое письмо, записку из нескольких строк. Она была спешно написана карандашом на клочке бумажки, но я не могла ошибиться, – почерк был его. Он писал, что продолжает любить меня, что я должна его ждать и что он вернется, когда – он не может сказать, но непременно вернется… Подумайте, мсье Герье, – протянула по направлению ко мне бледные руки мадам Гаро, – подумайте, какие чувства должна я была пережить, получивши эту записку. Она была написана за месяц перед тем, как я ее получила, о том говорила дата. Где мой несчастный муж, что с ним – осталось загадкой. Наконец, появился этот Куинслей, эта удивительная личность, таинственная, сильная – об этом, конечно, не приходится спорить. Он производит на меня большое впечатление. Теперь я понимаю, что здесь не обошлось без известного влияния гипноза, которым, несомненно, владеет этот человек. Я не боялась его и поэтому не имела причин остерегаться его или противиться ему. Он воспользовался моей неопытностью и постепенно вошел в мое доверие. Он говорил мне, что знает местонахождение моего мужа, что он с ним виделся и что может сделать так, чтобы я оказалась вместе с ним. При каждом новом свидании он сообщал мне какую-нибудь подробность о жизни Гаро и все более завлекал меня своими обещаниями. Когда он добился моего согласия отправиться с ним в путь на розыски моего потерянного мужа, он привез меня в какой-то пустынный загородный дом, где обнаружил себя с совершенно неожиданной для меня стороны. Правда, в его отношении к себе я иногда и прежде замечала нечто большее, чем простую любезность и сочувствие, но тут он перешел границы. От такого человека, как Куинслей, я никак не ожидала такого порыва. Он, всегда сдержанный, корректный, деловой, превратился в одно мгновенье в страстного влюбленного. Я не узнала его, он показался мне сумасшедшим, я испугалась и начала кричать. Бледный, дрожащий, он схватил меня на руки, вынес из своего кабинета в соседнюю небольшую комнату и запер за мной дверь. Ночью он ворвался в эту комнату с каким-то из своих подчиненных, несмотря на баррикады, которые я устроила перед дверью. Они связали меня по рукам и ногам, в рот воткнули резиновый кляп, чтобы я не кричала, и впрыснули мне под кожу какое-то лекарство. Я считала себя погибшей, я не понимала, чего хотел от меня этот негодяй, и вот после долгого тяжелого сна я очнулась в этой стране, где мне предстояли новые испытания.

Мадам Гаро пересилила свое волнение и продолжала:

– Я не понимала, что со мной случилось, где очутилась я и что это за город; постройки которого я видела через громадное окно в моей комнате, какие люди окружали меня, почему я была заперта и не могла выйти из своей камеры – иначе я не могла называть эту комнату, хотя она была изящно и удобно обставлена. Затем начинался какой-то кошмар. Представьте: я чувствую в своей голове ужасное раздвоение мыслей. Одни мысли – мои, старые, другие какие-то чуждые мне, постоянно внушаемые мне помимо моей воли. Воспоминание о моем муже, желание увидеть его, быть с ним переплетается с мыслью о Куинслее, который представляется мне низким, гнусным и в то же время возбуждающим мое любопытство и интерес. Я отдаю себе отчет, что я попала в руки негодяя, который хочет подчинить мою волю своей, пользуясь для этой цели гипнозом или каким-то другим видом внушения. Скоро я убеждаюсь в этом. В моей комнате появляется Куинслей, он держит себя крайне сдержанно, пожалуй, даже холодно, но глаза его говорят совершенно другое. Нас, женщин, трудно обмануть: самая неуловимая черточка в обращении говорит нам больше, чем длинные речи. Он сообщает мне, что он привез меня в ту страну, где проживал мой муж последние десять лет. Он рассказывает мне эпизоды из его жизни, и в то же время беспрестанно продолжает внушать мне мысль о том, что я должна забыть Гаро. Когда я, доведенная до исступления этой внутренней борьбой, обращаюсь к нему с вопросами, что с моим мужем, где он, здоров ли, жив ли, он загадочно улыбается и, не отвечая, начинает успокаивать меня, принимая тон ласкового, нежного отца, говорящего со своей избалованной дочкой. Визиты его учащаются, становятся все более продолжительными, внушение делается более настойчивым, а обращение со мной приобретает все более интимный характер. Я негодую на себя и не могу с собой справиться, я чувствую, что воля моя ослабевает, что если так будет продолжаться, я сделаюсь игрушкой в его руках; я проклинаю его, и в одно из свиданий мое чувство прорывается в виде бешеной злости, я выхватываю свою руку из его длинных, цепких пальцев и чем попало, даже не помню чем, бью его прямо по голове. Тогда он, не сдерживаясь более, снова, как в Париже, превращается в дикого зверя. Я спасаюсь тем, что взбираюсь на подоконник и кричу ему, что сейчас же выброшусь на мостовую. Это, по-видимому, приводит его в чувство, он оставляет мою комнату, злобный, трясущийся, несчастный, из уст его срываются какие-то хриплые звуки, не то угрозы, не то проклятия. Я вижу, что дело приближается к развязке. Этот человек не остановится ни перед чем. И тут я замечаю внизу, на панели, вас, мсье, вас, имя которого мне было хорошо известно в Париже, вас, которого я видела еще так недавно на балу, где была с Куинслеем – тогда я не подозревала, какую низкую роль будет играть он в моей жизни…

Мадам Гаро, рассказывая все это, видимо, снова переживала весь ужас своего тогдашнего положения, и мне было так жаль ее, что все остальные чувства отошли на задний план.

– Боже мой, – вскричал я, – какое счастье, что я подвернулся в эту минуту! Сама судьба послала меня вам на помощь.

Мадам Гаро провела несколько раз рукой по голове, как бы отгоняя от себя грустные воспоминания, и, стараясь овладеть собой, продолжала:

– Тогда я набросала на клочке бумаги несколько строк, завернула в эту бумагу оторванную от платья пуговицу и бродила ее к вашим ногам. Вы не можете себе представить, как я боялась, что вы уйдете раньше, чем я успею написать вам эту записку, что эта пуговица не упадет близко к вам и вы ее не заметите; но счастье улыбнулось мне, я видела, как вы нагнулись, как вы взяли и спрятали к себе в карман мое послание. Потом – несколько дней безумной пытки, ожидание повторения гнусных попыток… Но Куинслей, верно, был так потрясен, что решил отложить их до более удобного времени и не посещал меня, но продолжал свои внушения каким-то непонятным в то время для меня путем…

Однажды утром в мою комнату вошли двое незнакомых мне людей и вежливо попросили меня следовать за ними. Я не знала, на что мне решиться, какая новая опасность грозит мне, куда хотят меня везти. Я задала соответствующие вопросы. Пришедшие за мной, видя мое волнение, удалились, и в комнате появился знакомый вам Педручи. Лицо его и вся фигура внушали к нему полное доверие. Он сказал мне о записке, которую я бросила вам, и объяснил мне, что по его просьбе распоряжением Куинслея Старшего я перевожусь теперь в Американский сеттльмент, где буду жить в семье миссис Смит, которую он лично знает и которую очень уважает. После этого разговора я была совершенно успокоена, позволила моим провожатым провести меня вниз по лестнице и усадить в закрытый автомобиль. Через каких-нибудь два часа я была уже в этом гостеприимном домике и познакомилась с его симпатичнейшей хозяйкой… Вот вся моя история, можно сказать, история всей моей жизни.

Она замолчала, откинувшись на спинку кресла. По лицу ее скользили отблески пламени догорающего камина.

Поистине могу сказать, что такой прекрасной женщины я никогда не видел.

Когда я заговорил, голос мой дрожал.

– Теперь вы ждете от меня, – начал я, – доклада о том, что знаю я об участи любимого вами мужа. Конечно, я сделал все, что было в моих силах, чтобы получить самые полные сведения о нем, но, предупреждаю вас, они, к сожалению, весьма скудны.

При этих словах мадам Гаро закрыла глаза рукой и прошептала:

– Говорите, прошу вас, говорите, что вы знаете, ничего не скрывая от меня.

– Сведения, которые я имею, – продолжал я, – я получил от своих друзей и некоторых знакомых и спешу успокоить вас, что в них нет ничего ужасного. Самое неприятное – это то, что все эти сведения неполны. Ваш муж по прибытии сюда приобрел здесь общую любовь и расположение в силу своего открытого, честного характера и живого, веселого нрава. Он прославил себя величайшим открытием, изобретя путь получения нового всеобъемлющего вида энергии. Благодаря ему вся эта страна зажила новой жизнью. Здесь сделались возможными бесчисленные полеты аэропланов, появление нового вида путей сообщения, всевозможных машин и т. д., о чем я не хочу распространяться. Но ваш муж был обманут. Ему была обещана возможность работать в лучших лабораториях мира, и эту возможность он получил, но когда он потребовал своего возвращения в Париж, ему было отказано. Между Куинслеем и вашим мужем произошло бурное объяснение. Мсье Гаро требовал, чтобы его немедленно отправили отсюда до первого попавшегося пункта в цивилизованном мире и обещал хранить тайну Долины Новой Жизни. Все было напрасно, Куинслей наотрез отказался исполнить это требование. Ваш муж давал честное слово, что он отказывается от своего открытия и никогда нигде не опубликует его. Куинслей не хотел ничего слушать. Он говорил, что закон этой страны остается для всех равным: кто попал сюда, тот не возвращается назад раньше, чем Ворота не будут открыты. Эту последнюю таинственную фразу слышал от него не только мсье Гаро. Теперь мы знаем, что под словом «Ворота» надо подразумевать большой туннель. Единственное, что обещал Куинслей, – это привезти вас сюда, если того желает мсье Гаро. Он отказался от этой услуги, и отношения его с Куинслеем с тех пор сделались враждебными. В разговорах со своими друзьями ваш муж не скрывал своего возмущения, постоянно говорил, что он никогда не примирится с жизнью в этой большой тюрьме. Увлекающийся, живой и энергичный, он начал строить всевозможные планы избавления. Он познакомился с несколькими военными, привезенными сюда Куинслеем, людьми, склонными к всевозможным авантюрам. Их план захвата арсенала со страшно разрушительными орудиями и последующего свержения власти династии Куинслеев заранее был обречен на неудачу. Благодаря шпионской организации и всевозможным механическим приспособлениям вроде ушей и глаз, конечно, все стало известно Куинслею. Когда заговорщики собрались в условленном месте, они были арестованы, и ваш муж, бросившийся с ножом в руке на Куинслея, пал от прикосновения его электрической палки, которую он всегда носит с собой. Разряд парализует все мышцы, как будто бы человек находится под действием кураре. Разница заключается только в том, что слабые дыхательные движения от действия тока продолжаются, между тем как от яда они пропадают. Таким образом, ваш муж не был убит, но был только лишен возможности сопротивляться. Над арестованными был учрежден суд, причем двенадцать местных аборигенов приговорили всех военных, участников заговора, к смертной казни. Ваш муж, благодаря своим научным заслугам, был приговорен к двум годам тюрьмы. Дальнейшая его участь неизвестна, но ничто не говорит о том, чтобы его жизнь была в опасности.

Мадам Гаро вздрагивала, слушая меня, и крупные слезы катились из ее глаз.

– Бедный, несчастный Леон, – шептала она, – какие ужасные минуты ты пережил и что с тобой теперь!

Я старался успокоить ее, я подал стакан воды и прибавил, что мои друзья сделали все возможное, чтобы через Куинслея Старшего облегчить судьбу ее мужа.

Во всяком случае, я, со своей стороны, обещал ей принять все меры, чтобы узнать тайну, окружающую имя Гаро, и выяснить все, что возможно.

Страдания этой несчастной красивой женщины терзали мое сердце, и я начал утешать ее, как умел. Но мои слова мало действовали, и мадам Гаро ушла из комнаты, расстроенная и заплаканная, а я не мог простить себе, что слишком был с ней откровенен.

Было еще очень рано, когда я проснулся. Я чувствовал, что мне не удастся больше заснуть. Я умылся, оделся в свой скромный костюм и долго рассматривал себя в зеркало. Морщинки вокруг моих глаз разгладились, кожа на лице сделалась гладкой, и я заметно посвежел с тех пор, как мое хроническое заболевание было излечено. Глаза приобрели блеск и живость, и если бы не серебро на висках, я бы мог сойти совсем за молодого, хотя тридцатипятилетний возраст нельзя отнести и к старости.

Из окна открывался вид на сад, на лес и на близкие горы, охватывающие долину кольцом. Все было занесено глубоким снегом, и на деревьях лежал красивый убор, пушистый и блестящий в лучах восходящего солнца.

Внизу у камина я нашел старую леди. Она вставала рано. В домике было холодно, и она грелась у камина, попивая горячий кофе из большой красивой чашки. Она встретила меня, как старого знакомого, и усадила рядом.

Из завязавшегося разговора я узнал, что ее муж был крупный ученый, известный в Америке, и что он принял участие в экспедиции Куинслея, совершенно не подозревая, какие замыслы имели ее устроители.

Только позже стало известно, что многие из членов экспедиции были соучастниками Куинслея, а некоторые заключили даже договоры на крупные суммы за работу в новой стране. Конечно, потом все были обмануты, и никто не смог вернуться на родину.

– Таким образом, – продолжала миссис Смит, – случилось так, что мы с мужем поселились здесь. Нас постепенно удалили от участия в делах, и нам ничего не оставалось более, как доживать здесь свой век. Нас устроили хорошо, и мы не жаловались, но одиночество и оторванность от остального мира делали жизнь очень тяжелой и скучной. Мне уже было тогда пятьдесят лет. Мы с мужем были бездетны. Никогда раньше мы не чувствовали такого сильного желания иметь детей. И вот Дику – так звали моего мужа – пришла мысль. Конечно, я без колебания решилась. В то время уже выращивание человеческих эмбрионов вне организма практиковалось здесь весьма широко. Я пожертвовала частью половой железы, и таким образом мы получили дочурку, которую вы теперь видите здесь. Ей уже восемнадцать лет. Мы воспитали ее без принятого здесь искусственного вскармливания, ускоряющего рост в три-четыре раза, и я могу сказать с гордостью, что моя дочь является образцом физического здоровья и развития ума и талантов. Я говорю о ней так не потому, что я мать, а потому, что она такова, – это могут вам все подтвердить. Вы, кажется, улыбаетесь при моих словах, но это так: я и Дик являемся родителями ее, и то, что она произросла не в моем организме, как здесь говорят, не меняет существа дела.

Я заверил почтенную леди, что я улыбаюсь не тому, как произошла ее дочь, а тому, что мне приятно слышать, с каким она увлечением говорит о своей дочери.

Миссис Смит продолжала:

– Особенные успехи сделала Мэри в педагогике, и мсье Тардье не нахвалится ею, а вы знаете, кто такой Тардье. Он бельгиец, и заведует у нас воспитанием юношества. Еще в Бельгии он написал две замечательные книги: «Элементы воспитания» и «Характер и воля». Тардье часто бывает у нас, и Мэри относится к нему очень хорошо. Не проходит ни одного праздника, чтобы он не заглянул к нам. Они очень дружны и проводят целые дни вместе.

Словоохотливая старушка рассказывала бы еще долго и выдала бы все семейные тайны, если бы в комнате не появилась мисс Смит.

Она держала в руках письмо и на ходу читала его.

– А что, мама, я говорила! – воскликнула она весело. – Мсье Тардье сегодня в Женском сеттльменте, а позже будет у нас. К сожалению, он может оставаться только до восьми часов. Ему сегодня же надо быть в инкубатории.

Заметив меня, она поздоровалась.

Скоро к нам присоединилась мадам Гаро. Она была спокойна, но прекрасные ее глаза смотрели задумчиво и устало.

Около четырех часов в наружную дверь постучали. Мы все высыпали навстречу пришедшему. Это был мсье Тардье; я узнал его сразу, хотя он был еще в летательном костюме и на голове имел высокую шапку-конус. Он весь был покрыт инеем и производил впечатление рождественского деда, только моложавое лицо не соответствовало фигуре.

Оказалось, что выпавший ночью снег занес дорогу от Женского сеттльмента, и автомобиль не мог дальше следовать. Ему пришлось сделать эту часть пути на крыльях. Путь, несмотря на короткое расстояние, в такой сильный мороз сделался довольно трудным. Мне нечего было думать возвращаться в Колонию через горы. Единственным выходом для меня являлась возможность отправиться назад автомобилем Тардье. Он был так любезен, что при первых же моих намеках предложил отвезти меня до инкубатория, а дальше я мог следовать тюбом до Главного города и пересесть в тюб, идущий в Колонию.

Мисс Смит сказала своему жениху – для меня стало ясно, что Тардье считался помолвленным, – о моем нежелании, чтобы кто-либо знал, что я был здесь и посетил мадам Гаро.

Мсье Тардье выразил полную готовность сохранить мой секрет и отвезти меня до тюба в совершенном инкогнито.

– Вечер я провожу у Петровского, это очень хороший малый и гостеприимный хозяин. Если вы пожелаете, мсье Герье, то можете присоединиться ко мне; я заранее убежден, что Петровский будет рад вашему визиту.

Я отвечал, что я знаком уже с Петровским и что с удовольствием принимаю это приглашение.

Благодаря присутствию нового гостя и оживленной беседе его с мисс Мэри, мы провели время более весело. После обеда, окончившегося около семи часов, мы стали готовиться к отлету. Мадам Гаро на прощанье несколько раз повторила мне, чтобы я не забыл своего обещания по поводу розысков ее мужа. Старушка Смит приглашала меня не забывать их, а мисс Смит надеялась, что можно будет отыскать какие-либо другие возможности для моих посещений мадам Гаро, так как путь через горы при установившейся зимней погоде сделался невозможным. Мы вышли в сад. Небо горело миллиардами звезд. Млечный путь выступал очень резко.

Мы испробовали аппараты, расправили крылья и, бросив последнее прощальное приветствие, понеслись над снежной равниной, как две большие летучие мыши.

ГЛАВА V

Перелет в десять километров, отделяющих Американский сеттльмент от Женского, при сильном морозе оказался очень неприятным. Руки и ноги мерзли. Когда за поворотом ущелья показались огни и начали обрисовываться контуры больших построек, я был чрезвычайно рад. Мы благополучно опустились около одного из домов на окраине поселка и нашли там большой автомобиль, ожидающий Тардье. Через несколько минут мы сидели в удобном, теплом купе, меж тем как автомобиль стремительно несся по извивающейся вдоль уступа скалы дороге. Громадные прожекторы его бросали вперед яркие лучи света.

Мсье Тардье рассказывал мне, что он был сегодня утром на экзамене в Женском сеттльменте и остался очень доволен. Женщины, по его словам, нисколько не отставали от мужчин в скорости усвоения знаний и общем развитии. Однако они оказались невыгодны для Долины Новой Жизни, так как физически слабее мужчин и отличаются меньшей уравновешенностью характера; их организм находится в ритмическом, волнообразном колебании приливов и отливов энергии, в то время как энергия мужчины отличается малой изменчивостью. Поэтому воспроизведение женского пола ограничивалось одним разрядом в пять тысяч экземпляров ежегодно.

Это число, при своей незначительности, дает все же известный резерв зародышевой ткани на случай, если бы зародышевая ткань, добываемая иным путем, а именно – из развивающихся эмбрионов, оказалась недостаточной или в силу каких-либо причин ослабевшей.

– Во всяком новом деле, – сказал Тардье, – нужна большая осторожность, и Куинслей, которому принадлежит честь открытия человеческого инкубатория, должен был предвидеть всякие возможности. В настоящее время его идея получила полное подтверждение на нескольких генерациях новых людей. Таким образом, женские разряды в течение последних трех лет не производятся. Те же, которые имеются, по внешности мало отличаются от мужчин, выполняют ту же работу и так же, как все прочие, подвергаются действию антагонистов половой железы, лишающих их всех особенностей пола и страстей, так вредно влияющих на современного человека во всех странах земного шара.

Я и не заметил, как наш автомобиль остановился перед крыльцом небольшого дома, стоящего в саду. За домом, за высокими деревьями виднелись длинные корпуса темных построек, стоящих рядами направо и налево от широкой аллеи. Дальше горели бесчисленными огнями этажи высоких домов.

Климатические условия здесь были уже другие, и земля казалась как будто припудренной тонким слоем снега; о сильном морозе здесь не было и помина. Стоял тихий вечер, и мы могли слышать гул голосов, доносившийся из приветливо освещенного домика.

Когда мы вошли в переполненную людьми большую комнату, на пороге нас встретил Петровский.

– Вот, наконец, и вы, – приветствовал он Тардье, – я уже боялся, что не приедете. Ба, вот сюрприз, вы привезли мне мсье Герье! Я очень рад. Вчера я послал приглашение в Колонию некоторым моим знакомым, в том числе и вам, но ваш слуга сказал, что вы уехали в поселок Большой дороги и не возвратитесь раньше второго дня праздника.

Я был несколько смущен и не знал, чем объяснить свое отсутствие, но Тардье пришел мне на выручку:

– Мсье Герье составил мне приятную компанию в моем путешествии по школам, и я имел смелость пригласить его сюда, надеясь на ваше гостеприимство.

– Вышло как нельзя лучше, я очень рад, – говорил радушный хозяин, подводя нас к широкому столу, за которым сидело человек пятнадцать гостей.

К своему удовольствию, я увидел среди них Карно, Мартини и Фишера. По уродливому лицу, которое невозможно забыть, если хоть раз его видел, я узнал Крэга и на другом конце стола моего помощника, инженера Ли-Ли, странное прозвище которого мне стало известно только недавно. Остальные были мне незнакомы.

Когда я здоровался, мои друзья шумно приветствовали меня, и Фишер поспешил познакомить меня с господином, сидевшим рядом с ним.

– Наконец-то вы можете поблагодарить доктора Левенберга за свое чудесное исцеление.

Я с чувством пожал руку красивого человека с типично профессорской наружностью и поблагодарил его в самых сердечных выражениях.

Меня усадили между Петровским и Мартини. Напротив сел Тардье. Разговор за столом, прерванный нашим прибытием, продолжался.

Левенберр объяснил мне, что хирургия в том виде, в каком она существует в Европе, представляется здесь устаревшей. Отделять от человека больные органы и ткани, не давая ему ничего взамен или, в лучшем случае, заменять их какими-то жалкими протезами… Нет, все это, конечно, не может сравниться с тем, до чего дошла наука в Долине Новой Жизни.

– Конечно, чтобы заменить пострадавшие органы здоровыми, их надо в достаточном количестве иметь, и мы их имеем благодаря стараниям уважаемого хозяина.

– Последнее время я занят исключительно инкубаторием; что касается культуры органов, то она всецело возложена на моего помощника, господина Кю. Скажите нам, Кю, какие почки вы отпустили для мсье Герье? – обратился Петровский к молодому человеку с открытым лицом и веселыми глазами, сидевшему на противоположном конце стола.

– Самые прекрасные, – отвечал тот. – Органы от эмбрионов, произрастающие в свободном виде, значительно лучше органов, случайно доставшихся нам от умерших.

– Слава богу! – воскликнул я. – Меня постоянно беспокоила мысль, что я ношу в себе почки, служившие раньше кому-то другому.

– Теперь вы можете успокоиться, дружище, – засмеялся Мартини. – Но в таком случае ваши новые почки лет на тридцать пять моложе вас. Ха-ха-ха!

Карно осведомился у Петровского о положении дел в инкубатории.

– Я счастлив сказать, – заговорил, вскакивая с места, Петровский, – что инкубатории в своей производительности дошли до миллиона рождений в год. Таким образом, народонаселение Долины, равняющееся пяти миллионам, через десять лет утроится; но такие результаты далеко не удовлетворяют наших уважаемых руководителей. Мистер Куинслей и непосредственный его помощник мистер Крэг решили с этого года увеличить пропускную способность инкубаториев до полутора миллионов особей и не останавливаться на этом. Решение их вполне отвечает идеям, которым живет вся Долина Новой Жизни. Разрешите, милостивые государи, поднять бокал за присутствующего здесь мистера Крэга.

Все поднялись и, протягивая свои стаканы, наполненные вином, по направлению улыбающегося квазимодо, провозгласили: Prosit. В ответ на этот тост он прошамкал что-то нечленораздельное и осушил стакан до дна.

Мои соседи усиленно угощали меня, уверяя, что я опоздал и что я должен возместить потерянное. Мартини предложил мне выпить за здоровье Петровского, истинного руководителя инкубаториев, на что последний скромно заметил, что он является только исполнителем, душа же всего дела – несомненно, Куинслей.

– Тогда какая же роль принадлежит этому ужасному Крэгу? – тихо спросил я.

Петровский выпил свое вино и сказал:

– Большая, а какая именно – не знаю. Мне недоступны сведения о работах, производимых в лаборатории Куинслея.

Мой помощник Ли-Ли попросил слова и отчетливым, спокойным голосом сказал:

– Я хочу предложить тост за успехи моего нового начальника, инженера Герье. Вчера в «Известиях Долины» было опубликовано, что новые приспособления, построенные по моделям мсье Герье, дали увеличение производительности работ землечерпательных машин на тридцать процентов. Такой успех должен быть оценен очень высоко и должен вызвать нашу общую благодарность, так как день, когда откроются Ворота, благодаря этому, приближается.

Все поздравляли меня, а Левенберг дружески обратился ко мне с пожеланием здоровья и успехов.

Когда ужин подходил к концу и было много выпито вина с тостами и без всяких тостов, в комнате появилось новое лицо: аббат. Он вошел как-то незаметно, так что мы увидели его только тогда, когда он стоял у стола.

– Какая чудная компания! – провозгласил он. – Я не могу пропустить случая, чтобы не насладиться разговорами ученых людей и чтобы не постараться впитать что-либо полезное в свою глупую голову. Я уверен, что достопочтенный мсье Петровский не откажет в гостеприимстве бедному путнику, страждущему выпить винца.

Все рассмеялись при этих словах и при комичном виде святого отца, воздевающего руки к небу, а Петровский усадил его рядом с собой. Таким образом, я поневоле оказался соседом этой неприятной личности.

Выпив стакан вина и причмокивая своими толстыми губами, аббат, обернувшись ко мне, сказал:

– Мсье Герье совершил, кажется, очень интересную прогулку.

При этом усмешка пробежала по его лицу.

Меня неприятно поразил тон его обращения. Я постарался изобразить полное равнодушие.

– Да, я прекрасно провел время, – отвечал я неопределенно.

Аббат прищурил свои и без того узкие глаза и произнес многозначительно:

– Молодость требует своего.

Я хотел как-нибудь резко оборвать его, но сдержался и только проговорил:

– Я вас не понимаю.

Мне сделалось понятно, что этот шпион в рясе выслеживает меня и своими мерзкими намеками желает показать, что он хорошо осведомлен обо всех моих поступках. Я отвернулся к Мартини и заговорил с ним, показывая тем самым, что не хочу продолжать разговор.

В это время многие из сидевших за столом поднялись и, отойдя в сторону, продолжали оживленную беседу. Я предложил Мартини присоединиться к ним.

Когда мы подошли, я услышал, как Кю говорил:

– Что может представлять для нас интересного жизнь в вашем мире? Страдания, болезни, борьба за существование, необузданные страсти. Это мы хорошо знаем из литературы, образчики которой нам преподают. Человечество стремится к идеалу, и это стремление ведет к беспощадной борьбе. Все давят друг друга, и никто не достигает вершины, к которой стремится. Во мне ваши книги не вызывают ничего, кроме отвращения. Если бы я не знал, что настанет момент, когда Ворота откроются, и мы понесем через весь мир светоч правды и справедливости, я бы, конечно, считал свою жизнь бесцельной. То, что я говорю вам здесь, разделяется каждым из моих собратьев. Это наша вера.

Слова Кю были обращены к одному молодому человеку очень элегантного вида, типичному англичанину, которого я когда-то видел на приеме у Куинслея Старшего. Он спокойно и уверенно возражал:

– Я не представляю себе, что будет с миром, когда ваш светоч правды и справедливости пройдет по лицу земли. Мне кажется, тогда несчастное человечество будет гибнуть не только от того, от чего оно гибнет теперь, но и от столкновения с вашим светочем, и я даже думаю, что оно, не сумев приспособиться, все погибнет. А что люди не смогут переродиться, тому примером служим мы, проживающие среди вас. Разве я, Петровский, Мартини и другие прочие можем жить так, как вы живете?

Петровский, услышавший этот спор, не мог выдержать.

– Истина всегда находится посередине, – сказал он. – Правда, мы не можем расстаться с нашими старыми привычками. Я, например, умер бы с тоски, если бы меня заставили работать, не дав возможности выпить стаканчик доброго вина. Но что касается будущего, то я глубоко верю, что единственная возможность создать счастье на земле заключается в пересоздании человечества.

– Это как раз то, – спокойно перебил его англичанин, – о чем я сейчас говорил. Ныне живущее человечество должно вымереть, а вы выведете в своих инкубаториях новое человечество.

Кю возразил:

– Несомненно, элементы, не способные примениться, обречены на гибель, большинство же, я убежден, может прекрасно жить при новых условиях. Особенно ценным экземплярам, как вы господа, – при этих словах он ласково улыбнулся, – мы всегда готовы оставить те условия жизни, с которыми они свыклись.

– Одним словом, – заговорил снова англичанин, – как и прежде, вы желаете силой навязать людям счастье. История повторяется.

– А когда люди, стремясь к счастью, борются друг с другом, – эта ваша «борьба за существование» – разве она исключает применение силы? – вмешался в разговор Ли-Ли.

– Разница только в том, что при вашей борьбе действуют беспорядочные силы, часто взаимно уничтожающие друг друга, – силы, которые не ведут ни к каким результатам и только поглощают массу жертв, – закончил Кю.

– Человечество, что называется, топчется на месте, не подвигаясь вперед, – вставил мягким голосом Ли-Ли.

Мартини, выдвинувшийся из круга слушателей, заявил:

– Готов согласиться, что вы, жители этой счастливой Долины, правы в своих рассуждениях и что вы переделаете на свой лад весь земной шар. Но я, признаюсь вам откровенно, хочу воспользоваться тем временем, когда Ворота будут открыты, а мир еще не будет вполне переделан наново, и я постараюсь провести эти немногие дни по-старому, так, чтобы чертям было тошно.

Все засмеялись. Спор утратил свой серьезный характер. Карно потешался над аббатом, допрашивая его, что он скажет его святейшеству папе, когда ему придется давать отчет Ватикану относительно своей деятельности здесь, среди еретиков и безбожников.

«Святой отец» закатывал глаза, воздевал руки к небу, перебирал четки, висевшие у него на поясе, вздыхал и не забывал наливать себе вина, повторяя:

– Я сделал все, что мог. Если я найду одного праведника во всей Долине, то я сделаю великое дело!

Скоро гости начали расходиться, было уже за полночь. Петровский предложил мне остаться у него ночевать с тем, чтобы на следующий день я мог осмотреть инкубаторий.

Инкубатории помещались в длинных одноэтажных зданиях, расположенных рядами по обе стороны дороги. Петровский ввел меня в одно из таких зданий. По лестнице мы спустились в подвал. Это был длинный, узкий зал, тянувшийся под всем зданием, скудно освещенный одинокими электрическими лампочками под потолком. Мои глаза, не привыкшие к темноте, с трудом могли различить удивительное устройство стен этого помещения. Казалось, будто сверху донизу они были заставлены стеклянными ящиками одного и того же размера. Воздух здесь был так сильно нагрет, что трудно было дышать.

– Каждый из этих ящиков содержит в себе развивающийся человеческий зародыш, – сказал Петровский. – Весь процесс развития протекает в четыре месяца, то есть более чем в два раза быстрее, чем в организме матери. Вот этот сосуд под потолком – это грандиозное сердце, снабжающее питательной жидкостью тысячу зародышей сразу через эти трубки, идущие от сердца ко всем стеклянным ящикам. Подойдите поближе, и вы сможете увидеть через двойные стенки ящика, между которыми проходит слой согревающей воды, самые эмбрионы. Этот зал содержит десять тысяч эмбрионов, и все они находятся на четвертом месяце своего рождения.

Я увидел удивительную картину. Ничего подобного я не мог себе представить. В каждом ящике, наполненном какой-то прозрачной жидкостью, плавали маленькие человеческие существа, головой вниз и ногами кверху, соединенные пуповиной с круглым мясистым образованием на задней ноздреватой доске ящика. Некоторые из них двигались, то сгибая, то разгибая конечности; другие пребывали в покойном состоянии. Глаза их были закрыты, и нельзя было уловить дыхательных движений.

Это зрелище произвело на меня неприятное впечатление. Эти тысячи живых младенцев, замаринованные в банках, долго снились мне потом в виде какого-то ужасного кошмара.

Когда Петровский предложил мне пройтись через другие залы с эмбрионами более молодого возраста, я наотрез отказался. Тогда он повел меня наверх, в свой кабинет, где прочел мне целую лекцию:

– В прежнее время мы, биологи, имели в своем распоряжении в виде питательных жидкостей рингеровскую и локовскую, но, конечно, эти жидкости были признаны негодными при культуре тканей in vitro. Нам приходилось прибавлять к ним плазму крови, а в других случаях питать органы кровью. Рост тканей совершался далеко не в естественных условиях, так как кровь, не говоря уже о питательных жидкостях, являлась чуждой тканью для данных органов. Куинслей открыл способ получать такую питательную жидкость, которая не имеет недостатков крови и содержит в себе все то, что необходимо для роста тканей и органов. Достаточно сказать вам, что в ней содержатся все продукты органов внутренней секреции. Этим великим открытием Куинслея была решена задача как роста вне организма органов и тканей, так и эмбрионов. Теперь вам будет понятно, каким способом мы получаем целые генерации людей и почему мы имеем запасы различных органов для замены поврежденных. Вы спросите, откуда мы берем человеческие зародыши. Конечно, мы получаем их из тех же самых элементов, из которых естественным путем образуются эмбрионы. Женские элементы мы получаем из женской половой железы, яичника, мужские из мужской. Разница заключается только в том, что природа для обеспечения потомства тратит эти элементы неэкономно; так, например, женские половые железы содержат в себе около ста тысяч яиц, между тем как самая плодовитая женщина в течение своей жизни может воспроизвести на свет не более двадцати детей. Мы берем половую железу и под влиянием усиленного питания, вне организма, заставляем развиваться все сто тысяч яиц, находящиеся в ней, в очень короткое время. Таким образом, теоретически, мы могли бы получить сто тысяч эмбрионов из половых желез одной женщины. На самом деле мы получаем значительно меньше, так как не все развивающиеся яйца могут быть подвергнуты оплодотворению. Я вижу по вашим глазам, что вы не представляете себе ясно, откуда мы берем эти половые железы, как женские, так и мужские. Может быть, вы думаете, что мы для этой цели кастрируем мужчин и женщин? Этот путь был бы самый простой, но мы имеем значительно лучший и более надежный. Мы жертвует некоторыми из наших эмбрионов и выращиваем их половые железы в свободной культуре.

Вам известно, может быть, что половые железы образуются в организме в самом начале его эмбрионального развития и что все сто тысяч яиц в это время уже существуют, но находятся в не вполне зрелом состоянии.

Если мы пройдем в лабораторию, я вам покажу кропотливую работу, которой заняты сотни лиц. Половая железа, взятая от эмбриона, ставится в условия наилучшего ее роста, и как только яйца начинают созревать, они тщательно собираются и помещаются в среду, где происходит их оплодотворение элементами, взятыми от мужской половой железы, взращенной таким же способом. Это оплодотворение напоминает нам то, которое в природе происходит у рыб, лягушек и некоторых других животных. Затем оплодотворенные яйца помещаются в особые сосуды, в стеклянные ящики с двойными стенками, которые мы видели с вами внизу, в подвале. Эти яйца прикрепляются к специально приготовленным для этой цели весьма пористым доскам, сделанным из особой массы. Эти доски предварительно обрабатываются таким образом, что они на одной стороне покрываются особой тканью, прорастающей глубоко в поры. Яйцо легко закрепляется на такой ткани и, развиваясь, вырабатывает здесь то мясистое образование, которое вы видели на задней стенке ящика, называемое в медицине «плацента». Через нее-то наше гигантское сердце вскармливает растущих эмбрионов. Развитие их ничем не отличается от естественного, кроме скорости, о которой я вам уже говорил… Боюсь, что, может быть, вам не все понятно, но когда мы с вами пройдем по лаборатории после этого предварительного объяснения и вы увидите все сами, ваше недоумение исчезнет…

Я поблагодарил Петровского за чрезвычайно интересные сведения. Я не узнавал в этом серьезном человеке того, кого мне пришлось видеть уже дважды в веселой компании за бутылкой вина. Единственное, что оставалось еще для меня непонятным, это каким образом из эмбрионов получается преимущественно мужской пол.

Я поставил этот вопрос Петровскому.

– Если бы вы были биолог, – ответил тот, – вы бы, конечно, знали, что этот вопрос был давно разрешен в Европе. Известно, что элементы мужской половой железы бывают двух сортов, причем оба сорта обычно равны по числу. Один сорт производит мужское потомство, другой – женское. Более старые яйца покрываются такой оболочкой, которая пропускает мужские элементы только первого сорта, т. е. образуют мужское потомство. Известный эмбриолог Гертвиг доказал это на лягушках, другие авторы подтвердили этот закон на людях. Наша задача упрощается тем обстоятельством, что от нас зависит момент оплодотворения. Поэтому мы достигаем получения исключительно мужского пола, – конечно, кроме некоторых случаев, где по ошибке получается женский пол. Мы прекращаем развитие таких эмбрионов и пользуемся их половыми железами для получения яиц.

– То есть, вы убиваете женские эмбрионы, – воскликнул я. – Это ужасно!

– Если хотите, называйте так, – спокойно ответил Петровский. – А сколько десятков и сотен тысяч эмбрионов убивается по всем городам Старого и Нового Света, и вы не кричите, что это ужасно. Раньше, – продолжал он, – мы выращивали оба пола, правда, не в равном количестве, но потом отказались от этого, признав, что женщины оказываются слабее мужчин в смысле производительности работы как физической, так и умственной. Наши поколения, получаемые искусственным путем, ничем не отличаются от полученных естественным путем, наоборот, благодаря тщательному подбору и исключению всех неблагоприятных условий внутриутробного существования, каждое следующее поколение имеет все более высокие достоинства. Наследственность и конституция, эти два важнейших фактора здоровья, совершенствуются. Об этом говорят нам точные исследования как мускульной силы и деятельности различных отдельных органов, так и умственных способностей.

Говоря это, Петровский преобразился. Лицо его сделалось даже красивым, голос звучал воодушевленно. Я видел перед собой пророка, а не ученого.

– Этим, – продолжал Петровский, – не ограничивается наша задача. Наши дети, вылупившиеся из своих стеклянных ящиков, несли бы в себе зачатки страстей, которые так губительно отзываются на всей жизни обыкновенного человека. Виною этого является прежде всего половая железа. Сделать всех их кастратами было бы нелепо, ибо кастраты лишаются многих хороших качеств и делаются, так сказать, уродами. Поэтому мы пользуемся естественными антагонистами половой железы, органами внутренней секреции, в первую очередь щитовидной железы, и под влиянием этих антагонистов наши люди получают вполне развитую половую железу, но их страсти остаются на всю жизнь заторможенными, подобно тому, как иногда встречаются в вашем мире так называемые холодные натуры – natura frigida. Я очень извиняюсь, спохватился вдруг Петровский. – Наверно, я вас очень утомил, лучше приступим к осмотру.

Я еще раз поблагодарил его и уверил, что все мною виденное и слышанное произвело на меня глубокое впечатление. Теперь только я могу сознательно приступить к осмотру лаборатории и начинаю понимать более ясно все, что я видел раньше здесь, в Долине Новой Жизни.

… Я не стану описывать подробно все то, что я увидел в лаборатории. Скажу только, что впечатления были крайне противоположны. С одной стороны, меня поразили вид и устройство лаборатории, все эти инструменты и аппараты, остроумие, с которым они были изготовлены, аккуратность и быстрота работы многочисленного персонала. С другой стороны, меня что-то угнетало. Я даже не могу сказать точно, что именно. По-видимому, меня давила мысль, что здесь так грубо насилуется мать-природа. Чем больше я об этом думал, тем более мне казалось, что она должна каким-то путем наказать дерзких.

Петровский предложил осмотреть так называемый animal's incubatory, где произрастают таким же образом, как и люди, различные необходимые для Долины Новой Жизни животные, но я поблагодарил его и решительно отказался.

Я вышел из этого здания с ощущением тяжести в голове, полной усталости, которая бывает всегда, когда осмотр чего-нибудь серьезного, требующего напряжения, затягивается слишком долго.

Петровский передал меня в распоряжение одного из местных жителей, номер его я не помню, а также не знаю его прозвища, – который повел меня в расположенные по соседству громадные многоэтажные дома. Здесь воспитывались полученные из инкубаториев младенцы.

Эти приюты отличались чистотой, благоустройством и всевозможными приспособлениями, имеющими такое большое распространение в этой стране.

Вскармливание младенцев производилось искусственным путем, обычными таблетками и питательными смесями.

Дети более старшего возраста воспитывались в зданиях, расположенных дальше и окруженных сплошным садом. Здесь я мог видеть юные поколения различных возрастов, оглашающие воздух громкими криками, упражняющиеся в гимнастике, в спортивных играх или просто играющие. Все они отличались завидным здоровьем, держали себя с обычной серьезностью, достоинством, мало гармонирующими с их возрастом и с их препровождением времени. Они вели себя совершенно как взрослые.

Обратный путь к станции тюба мы сделали через сад и прошли мимо высокого круглого строения, возвышающегося наподобие башни. Мой провожатый, указывая на него, сказал, что это – главная лаборатория Куинслея, где он занимается своими опытами вместе с Крэгом и многочисленными помощниками, и что доступ туда посторонним строго воспрещен.

Башня эта напоминала собой скорее тюрьму, чем лабораторию, так как все окна, находившиеся очень высоко над землей, имели толстые железные решетки, а плоская крыша была обведена каменными зубцами. Что-то мрачное и таинственное, казалось, витало над этим зданием.

Когда я поинтересовался, какие именно опыты производятся здесь, мой спутник ответил:

– Насколько я знаю, в этой лаборатории производилась вся подготовительная работа, результатом которой явились инкубатории и культура органов и тканей, а также искусственное оплодотворение и гибридизация животных, в том числе скрещивание человека и обезьяны, и, наконец, здесь были сделаны попытки воспроизвести особые человеческие индивидуумы, обладающие различными усовершенствованными органами, сообразно с тем видом работы, к которой они предназначались. Так, здесь был выработан особый тип человека с непомерно развитыми руками и ногами. Это достигалось введением в организм растущего эмбриона большого количества секрета мозгового придатка, эффект был подобен тому, что наблюдается в случаях болезни – так называемой акромегалии. Сам я никогда не был допущен в эту лабораторию и ничего не знаю о том, что производится в ней в настоящее время.

Я поспешил выйти из сада и поблагодарить моего любезного провожатого и отправился по тюбу домой, в Колонию.

Этот день навсегда остался у меня в памяти. Все виденное и слышанное давило меня какой-то тяжестью, и я чувствовал себя несчастным. Ночью мне снились кошмары; Куинслей представлялся в виде громадного паука, высасывающего кровь из тысяч детских тел, запутавшихся в нитях бесконечной паутины. Тут же видел я мадам Гаро, которая бросилась на паука и была схвачена его цепкими лапами.

Я вскрикивал, просыпался и снова впадал в забытье, чтобы увидеть опять те же кошмары.

Проснулся я с болью в голове и чувствовал себя таким разбитым, что не мог отправиться на службу.

Мой слуга вошел ко мне с пакетом в руках.

– Сэр, вы должны расписаться в получении этой бумаги.

Это было официальное уведомление, подписанное Шервудом, о признании моих заслуг на постройке Большой дороги.

Конечно, моя работа оставалась та же, я не получал никаких материальных выгод, но все же я был польщен.

За истекшее время я не мог пустить в ход всех своих изобретений, тем не менее я опроверг слова Куинслея Старшего, который сказал мне на приеме, что мои изобретения не имеют большого значения. «Макс Куинслей не даром заплатил свои денежки», – говорил я себе.

Прошло не более двух часов, как передо мной снова предстал мой слуга. В его руке я опять увидел запечатанный пакет.

«Бог мой, – подумал я, – три месяца я не получал ни одной бумаги, а сегодня меня решили бомбардировать какими-то официальными сообщениями».

Я быстро вскрыл пакет и прочел:

«Сим извещается, что вы 27 декабря сего года распоряжением Макса Куинслея переводитесь с постройки Большой дороги на постройку шлюзов. За получением дальнейших инструкций необходимо обратиться в мое управление. Шервуд».

Что это такое? Повышение по службе, последствие признания моих заслуг? Но ведь таким образом моя работа прерывается в самом начале, и почему распоряжением Макса Куинслея? Нет, нет, здесь дело не в заслугах. Шервуд отлично понимает это и поэтому ссылается на распоряжение Макса Куинслея. Но почему же тогда нужно Максу снять меня с работы на Большой дороге? Ясно чтобы удалить от Американского сеттльмента. Проклятый аббат выследил меня и донес.

Каждая моя поездка в Долину Большой дороги будет выдавать мое намерение, и во всяком случае посещение мадам Гаро будет сильно затруднено.

Такие мысли проносились у меня в мозгу, и я начал подозревать, что, может быть, это только начало преследований, которым подвергнусь я, а, возможно, и моя несчастная соотечественница.

Я спрятал полученное распоряжение в карман, оделся потеплее, так как к моему чувству недомогания присоединилась нервная дрожь, и отправился к Карно и Мартини. Они только что возвратились со службы и собирались отдохнуть после обеда, когда я зашел за ними. Мой вид, по-видимому, произвел на них впечатление. Они, не говоря ни слова, последовали за мною.

Было уже темно, и казалось странным мое желание идти на прогулку.

Когда мы очутились далеко от поселка, я остановился и изложил им все, что со мной случилось за эти последние дни, а также передал содержание полученных мною бумаг. Мы обсудили создавшееся положение и пришли к выводу, что дела запутываются.

Карно смотрел особенно пессимистически.

– Теперь можно сказать, – говорил он, – что вы поступили неблагоразумно, мой друг, когда отправились в этот путь: таким образом вы ухудшили как свое положение, так, несомненно, и положение мадам Гаро. Вы не должны были идти по приглашению мисс Смит; она показалась вам очень деловитой особой, но оказалась настоящей легкомысленной молодой девицей. На обратном пути с мсье Тардье вы не должны были заезжать к Петровскому, так как всем было известно, что последний был в Женском сеттльменте, расположенном поблизости от Американского.

– В этой проклятой стране, – отвечал я, – нельзя сделать ни шагу, нельзя сказать лишнего слова, все становится известным. Я не могу более этого выносить, я начинаю понимать беднягу Гаро.

– Не принимайте это так близко к сердцу, дружище, – взял меня за руку Мартини. – Никогда в жизни не надо терять присутствия духа. Наш милый Карно очень осторожен и всегда преувеличивает опасности. Что, в сущности, случилось? Вы переводитесь на работу в другое место. Ну, что же, вы будете исполнять свои обязанности там так же прекрасно и заслужите новую похвалу. Мораль лишь в том, что нужно быть более осторожным. Мадам Гаро, я убежден, пока не грозит никакая опасность. Чтобы несколько утешить вас, я сообщу вам одну приятную новость.

Он сделал длинную паузу.

– Какую новость? Говорите.

– Я по делам службы должен буду посещать Женский сеттльмент, и тогда… вы можете догадаться, я устрою так, что смогу доставлять вас туда в полной тайне.

Карно перебил его:

– Я думаю, мсье Герье сделает лучше, если совершенно не будет пользоваться вашими услугами. Какой смысл в посещениях мадам Гаро? Об ее несчастном муже мы ничего не знаем; увидеться же с ней, чтобы поговорить, стоит слишком дорого, и я бы не советовал этого делать.

Мартини дружески потряс мою руку.

– Женщины не могут жить без опоры, без защиты, и вы являетесь тем, на кого единственно может опереться мадам Гаро.

– Почему? – спросил я.

– Я не могу вам ответить – почему, но я это чувствую, а поверьте, женщины во сто раз чувствительнее нас, мужчин. Недаром в старые времена я уделял много внимания прекрасному полу.

И вдруг другим тоном он добавил:

– Клянусь богом, я и теперь не могу концентрировать всего своего внимания исключительно на токах и на электрических волнах.

Я и Карно засмеялись.

– Не думаете ли вы, – сказал последний, – затеять здесь какой-нибудь романчик?

– А хотя бы и так.

Карно опять засмеялся.

– Один уже готовится к концу: мисс Смит скоро сделается мадам Тардье.

Мартини добавил:

– И нашему аббату придется отклониться от его прямых обязанностей шпионства и надеть рясу для совершения обряда бракосочетания.

– Где постоянно обитает эта бестия? – спросил я.

– Везде и нигде, – ответил Мартини. – Официальное же его местопребывание – Американский сеттльмент. Там имеется небольшая часовня, где он исполняет требы.

Карно на обратном пути опять сделался ворчливым и несколько раз повторял, что надо соблюдать сугубую осторожность.

– Большим ударом для вас, – сказал он, – будет перевод на жительство из Колонии. Условия службы на шлюзах могут этого потребовать; все зависит от того, куда вас назначат.

Мартини попрощался со мною:

– Не думайте, дружище, так много о том, чего, может быть, никогда не произойдет. Лучше представляйте себе что-нибудь приятное.

Мы расстались.

Последующие дни прошли в постоянных поездках в Город, где мне пришлось видеться несколько раз с Шервудом, принять участие в заседаниях комиссии, рассматривавшей результаты постройки новых шлюзов. Оказалось, что это сооружение возводилось не вполне правильно; работа вследствие этого затянулась. Теперь было решено выяснить подробно все ошибки и ускорить, насколько возможно, производство работ, для чего потребовалось увеличение технического персонала, а также усиление стройки механическими приспособлениями.

Я понял, что этим предлогом воспользовался Макс Куинслей, чтобы устроить мой перевод. Ему надо было лишний раз показать мне, что всякое мое внимание к мадам Гаро становится известным ему и что он отрицательно относится к моему знакомству с ней.

Шервуд в разговоре со мной подчеркнул, что мой перевод является для него неожиданным, но что он вполне одобряет его, так как надеется, что мои изобретения, приспособленные к условиям новой работы, окажутся такими же полезными, как на строительстве Большой дороги.

– Шлюзы в данное время, – сказал он, – составляют для нас наиважнейшее и неотложное дело. Когда-то вся эта долина представляла собой дно обширного озера. Вода из него изливалась в какую-либо существующую еще и теперь или давно исчезнувшую реку. Когда произошел первый большой катаклизм в этой стране, громадные ледники, снабжающие озеро водой, были отделены от него новыми выдвинувшимися хребтами. Вследствие этого озеро постепенно уменьшилось, высохшая часть дна превратилась в плодоносную долину. Второй катаклизм, имевший место значительно позже, завалил реку, отводящую воду, а остаток громадного озера существует и до сих пор. Для отвода воды из него мы устроили шлюзы. Для нужд нашей промышленности потребовалось большое количество воды, и поэтому мы провели канал, который вы видели в Долине Большой дороги. Увеличив таким образом приток воды, мы должны были позаботиться о своевременном откачивании ее; для этого нами сооружаются новые шлюзы. Я не тороплю вас приняться за работу, так как прежде всего требуется, чтобы комиссия выяснила неправильности, допущенные до сих пор.

Я молча выслушал объяснения Шервуда. Конечно, я не передаю здесь всех деталей, на которых он останавливался в подробностях.

Я увидел, что мне предстоит более интересная работа, чем моя прежняя, и был рад этой перемене, так как меня постоянно угнетала какая-то тоска. Я старался как можно больше работать и развлекаться. Я посетил несколько собраний, где выслушал отчеты и различные рассуждения. Я смотрел кинематографические представления, демонстрировавшие всегда природу и служившие для воспитания толпы. Часто я отодвигал кнопку на своем предохранителе, и теперь знал, что внушением пользуются не только для того, чтобы передавать людям ощущение веселья и радости, но и для внушения им определенных идей, составляющих основу морали и верований здешнего народонаселения.

Я сам иногда начинал чувствовать сомнение в том, что наша европейская культура при всем ее развитии может дать когда-либо людям счастье. Мне начинало казаться, что это может быть достигнуто только тем путем, который проделан здесь.

Иногда на меня нападало уныние, и я с ужасом думал, что навсегда расстался с Францией, которую я любил и в которой вырос. Тогда я спешил к домашнему очагу Фишера. Здесь я находил успокоение от всех тревог и мучений.

Обыкновенно я заставал Фишера и его семейство за большим столом в столовой. Эта комната выглядела удивительно уютной. Цвет обоев, мягкий ковер, электрический свет, смягченный темным абажуром, цветы на столе и у окон, удобная мебель – все оказывало успокаивающее, примиряющее действие.

Сам Фишер сидел за одним концом стола и, попивая пиво из большой кружки, читал; на другом конце сидела его жена, занимаясь рукоделием и тихонько мурлыкая про себя немецкую песенку, которую она пела еще тогда, наверно, когда была ребенком. Посреди, за столом, на высоких стульях восседали остальные члены семьи, два сына и две дочери – в возрасте от трех до девяти лет.

Старшие что-нибудь клеили или красили, а младший вел себя буйно, так что мать должна была зорко присматривать за ним, чтобы он не упал со своего стула, хотя был закреплен в нем особым приспособлением.

Я удивился, как можно заниматься серьезной работой в такой обстановке, но Фишер уверял меня, что он не признает лучших условий и не променял бы данную обстановку на тишину кабинета. Фишер рано ложился и рано вставал и всегда работал в столовой.

Фрау Фишер, высокая костлявая блондинка с очень большими ногами и бесцветным лицом, была образцовой женой и матерью. За десять лет замужества она подарила своему мужу четырех детей и теперь готовилась произвести на свет пятого. Она была удивительно заботливой, доброй и любвеобильной.

Участь мадам Гаро произвела на нее сильное впечатление, и она при каждой встрече со мной старалась выразить мне свое участие, как будто я был близким родственником мадам Гаро.

Фишер отзывался о своей жизни здесь всегда очень спокойно и в общем был ею доволен. Однажды, когда я говорил о своей тоске по Парижу, Фишер сказал:

– Мы, немцы, уживаемся везде. Англичане тоже живут везде, но они требуют особенного комфорта и приносят всюду свои обычаи и привычки; мы же быстро ассимилируемся, приспособляемся и удовлетворяемся своей семьей и домом. Конечно, – прибавил он мечтательно, – я хотел бы побывать в Германии, посетить Мюнхен, побродить вечерком, когда сгущаются сумерки, по Английскому саду, на берегу Изара, прогуляться в долину. Но что об этом думать! И в нашей Колонии можно жить отлично.

Я любил этот дом и в минуты тревоги, тоски и одиночества приходил сюда, чтобы немного отдохнуть.

Как-то раз, в конце января, я особенно засиделся у Фишера. Он рассказал мне, каким образом попал сюда.

– Вы приехали ради спасения своей жизни, я же – по договору, прельстившись хорошим окладом, хорошими условиями. Срок договора – двадцать лет, целая вечность. Но мы плохо верим, что нас и тогда выпустят отсюда, разве что Ворота откроются, – как говорят здесь.

– Знаете ли вы, – поинтересовался я, – как попал сюда Карно?

– Нет, – отвечал Фишер. – У нас не принято расспрашивать.

В это время в комнату вошел Мартини. Наш разговор прекратился. Мартини поздоровался со всеми и, посмотрев на меня особенно выразительным взглядом, тихо проговорил:

– Филиппе Мартини передает вам приглашение Тардье побывать у него завтра около пяти часов.

Потом многозначительно добавил:

– Я думаю, это приглашение доставит вам удовольствие, но в то же время и печаль. Прошу не расспрашивать.

Заметив, что я был серьезно обеспокоен его словами, он прибавил:

– Лично для вас ничего скверного, да и вообще, я думаю, все к лучшему.

Я не мог дождаться пяти часов.

Весь день я провел во дворце Куинслея. Собрание, устроенное в кабинете Вильяма, было посвящено постройке шлюзов. Старик имел очень утомленный вид и председательствовал с трудом, полулежа в кресле. Рядом с ним занял место Макс, а вокруг стола разместилось около двадцати инженеров и техников, из которых, кроме Шервуда и его помощника, я знал пока еще очень немногих.

Сооружение шлюзов и водоотводных труб через хребет с технической стороны представлялось делом весьма трудным, но интересным. Эксплуатация их требовала громадной затраты энергии и могла быть осуществлена только здесь, где, как уже читатель знает, не могло быть недостатка в ней.

Хотя Макс не был инженером, фактически он председательствовал, и надо сказать, что и в этой области проявил себя вполне знающим и опытным человеком. Энергия его, сила воли, страстность проявлялись в каждом слове. Он настаивал на ускорении работ.

– Все недостатки должны быть немедленно исправлены, – говорил он, отчеканивая слова и постукивая пальцем по столу. – Количество рабочих должно быть удвоено. Производительность механизмов повышена. Все имеющиеся в нашем распоряжении усовершенствования и новые приспособления должны быть пущены в ход. Все, на что способен человеческий гений, должно быть использовано. Дело идет не о том, чтобы пропустить то количество воды, которое получает Долина через канал и от таяния выпавших снегов. Задачи наши значительно шире. Я не буду на них здесь останавливаться, скажу только, что народонаселение Долины, по нашим заданиям, через пять лет должно равняться пятнадцати миллионам. Сообразно с этим должно быть приготовлено соответствующее количество запасов одежды, оружия и амуниции. Все это вызывает необходимость расширить площадь земли, открыть доступ в соседние долины, что повлечет за собой приток новых вод в озеро. Вот почему требуется увеличение пропускной способности шлюзов.

Я слушал эту речь, смотрел на решительную жестикулирующую фигуру Куинслея и представлял себе, какой ужас распространится по свету, когда пятнадцать миллионов людей, выдрессированных, вооруженных самыми усовершенствованными орудиями смерти и послушных единой воле этого человека, может быть, сумасшедшего, внезапно грозным потоком польются отсюда через открытые Ворота из одной страны в другую. Это будет более грозное нашествие, чем нашествие орд Тамерлана и других диких народов.

Я был рад, когда заседание кончилось. Было уже четыре часа.

Прогулявшись по Центральной улице, чтобы как-нибудь убить время, я сел в вагон электрической подземной дороги и ровно в пять вошел в квартиру Тардье.

В первой комнате я увидел самого хозяина и мисс Смит, сидящих на маленьком диванчике у окна. При моем появлении они быстро изменили позу и несколько отодвинулись друг от друга, а лица их заметно покраснели. Я чувствовал себя смущенным, но они быстро оправились и весело смеялись над моим внезапным испугом.

Тардье любезно встретил меня.

– Я очень извиняюсь, что подвел вас… Нельзя сомневаться, что аббат выследил нас в Женском сеттльменте, когда мы садились в автомобиль. А может быть, он знал о вашем прибытии в дом миссис Смит еще накануне.

Мисс Смит была очень весела. Она приветливо мне улыбалась и, когда Тардье кончил, сказала:

– Зато мы хотим загладить свою ошибку. Мы привезли мадам Гаро сюда, и вы сможете переговорить ней. Времени будет достаточно. Мсье Тардье обещал отвезти нас домой в девять часов.

Я был поражен этим сюрпризом и мог только сказать, что очень рад, но что я, к сожалению, ничего не могу сообщить утешительного мадам Гаро.

– Мадам Гаро не ждет от вас ничего нового, – промолвила мисс Смит. Наоборот, вы узнаете от нее нечто неожиданное.

Тардье, обхватив меня за талию, повернул к дверям, находящимся в глубине комнаты, и коротко сказал:

– Мадам Гаро ждет вас.

Я постучал в дверь и услышал знакомый голос, от которого у меня сильно забилось сердце:

– Войдите.

Мадам Гаро сидела на низком мягком кресле и в опущенной руке держала раскрытую книгу. Я остановился на мгновение у дверей и сразу понял, что в жизни мадам Гаро произошла какая-то серьезная перемена.

Черты ее лица изменились. Что-то застывшее, неподвижное сковало это прекрасное, выразительное лицо. Я подошел и поцеловал протянутую мне руку. Она указала на соседний стул.

– Боже мой, вы пугаете меня, – вымолвил я слегка дрожащим голосом.

После долгого молчания она начала, и голос ее звучал глухо:

– Я расскажу вам все по порядку. После встречи Нового года утром стояла чудная, ясная зимняя погода. Мы увидели приближающийся аэроплан. Он спустился на поле около сада. Прилет аэроплана случается очень редко, и поэтому мы все были заинтересованы. В человеке, направляющемся к нашему дому, мы узнали Куинслея. Произошло сильное смятение. Я бросилась к себе в комнату и наотрез отказалась выйти к нему. Однако после настойчивых убеждений его и переговоров через мисс Смит я изменила свое решение. На меня повлияли его слова, что он может сообщить мне некоторые сведения о моем муже. Он проявил по отношению ко мне большую сдержанность и начал с того, что принес мне самые искренние извинения за свои прежние поступки. Он говорил:

– Вы не должны строго судить меня. Всю свою жизнь я провожу в тяжелом труде и умственной работе. Я неустанно тренирую себя, чтобы обуздать те пережитки, те звериные инстинкты, которые вложили в меня мои предки, и могу сказать с гордостью, что я их подчинил своей воле, воле высшего существа, homo sapiens, но бывают моменты, когда воля моя ослабевает, и тогда я перестаю отвечать за себя. Такие моменты бывают в моей жизни очень редко, и я помню их все наперечет. Я обещаю вам и клянусь, что по отношению к вам они никогда не повторятся.

Я сказала, что постараюсь забыть все неприятное и думаю, что при таких обстоятельствах будет лучше всего, если мы с ним никогда не будем встречаться.

Куинслей взял мою руку и умолял меня разрешить ему иногда приезжать ко мне, чтобы постараться загладить свою вину и несколько скрасить мою жизнь здесь тем, что он будет доставлять мне интересные книги и материалы для моих занятий живописью. Я освободила свою руку и сухо повторила свое желание более с ним не встречаться и потребовала от него обещанных разъяснений о судьбе моего мужа.

Прежде чем ответить мне, Куинслей прошелся несколько раз по комнате, так что я поняла, что он готовился сказать мне что-то важное. Рассказ он начал с того, что я отчасти знала от вас.

– Мсье Гаро, – сказал он, – обладал гениальными способностями. Такой ум создает эпоху в истории человечества. Я почувствовал это при первом же знакомстве с ним. Я не ошибся. Ему мы обязаны величайшими открытиями, и мы этого никогда не должны забыть, но характер его был слишком недисциплинированный.

На этом месте я перебила его:

– Как вы можете говорить таким образом о моем муже, которого вы обманули так жестоко! И почему вы говорите, употребляя прошедшее время, как будто его нет уже в живых?

Куинслей мягко возразил:

– Разрешите, мадам, рассказать до конца. Выслушайте и потом судите. Я ничего не говорил вам такого, что бы возбудило ваше подозрение относительно смерти вашего мужа.

После некоторой паузы он продолжал:

– Я сказал, что мсье Гаро был не вполне дисциплинирован. При такой обстановке, которая создалась здесь, это было особенно важно. Дело в том, что, предоставляя ему возможность работать по его открытиям в условиях, равных которым нет в мире, я никогда не обещал ему, что он сможет возвратиться в Париж.

– Это – иезуитство! – воскликнула я. – Ведь вы не предупредили его перед поездкой, что из этой страны нет возврата.

Говоря это, я вскочила, не имея возможности побороть свое волнение. Он тоже поднялся, и дальнейший разговор происходил стоя.

– Женщины – плохие политики и дельцы, – заговорил Куинслей. – Муж ваш не спрашивал, я не считал нужным говорить. Я не знал, во что выльется его работа. Вам известно, что первое время его пребывания здесь он работал в моей лаборатории, которая устроена так, что выход из нее без моего разрешения невозможен. Мсье Гаро не мог знать, где он находится, и при таком условии он мог быть доставлен обратно в Европу по первому требованию. Но он увлекся работой, и его снедало любопытство узнать все, что от него скрывалось. Лично я предупредил его об опасности, угрожающей ему в случае оставления башни, где помещается моя лаборатория. Он со свойственным ему легкомыслием пренебрег моими словами и, воспользовавшись случайностью, увидел то, что не надлежало видеть. Судьба его тем самым была решена. Он же думал, что это только шутки. Все, что было обязательно для каждого чужеземца, почему-то не должно было касаться его. У нас начались недоразумения. Желая придти ему на помощь, я предлагал ему много раз привезти вас сюда, но он об этом и слушать не хотел. Через пять лет я позволил ему отослать вам записку, вернее, сделал вид, что не знаю о ее существовании. В дальнейшем произошли печальные события. Я буду краток. Он перешел к прямому непослушанию, возмущению и, наконец, бунту. Он подговорил здесь компанию, которая решила осуществить безумный план. Даже гениальный человек может заблуждаться самым глупым образом. Бунт в нашей стране, среди нашего народонаселения, невозможен. Конец этой трагедии понятен. Дело завершилось арестом всех участников. По отношению к такому великому ученому я хотел оставаться безупречно корректным. Я явился сам для ареста…

Я не в состоянии была больше слушать. Волнение душило меня, я крикнула:

– Я знаю, знаю все это! Дальше! Дальше! Где мой муж теперь?

Куинслей казался очень удивленным. Он устремил на меня пристальный взгляд, и лицо его зловеще нахмурилось.

– Вам все известно? – проговорил он мрачно. – Кто-то поспешил вас осведомить. Тем хуже. Тогда я считаю лишним продолжать рассказ.

Я спохватилась, я сделала большую неосторожность прежде всего по отношению к вам, мсье Герье. Я постаралась взять себя в руки.

– Я знаю только, что мой муж был арестован и приговорен к двум годам тюрьмы, больше ничего. Об этом знают здесь все. Умоляю вас, продолжайте. Вы должны понять мои чувства.

Куинслей быстро совладал с собой, и голос его звучал опять спокойно и нежно:

– Ваш муж бросился на меня, желая убить, но я привел его в такое состояние, в котором он сделался вполне безопасен. Больше я его не видел. В свою последнюю поездку в Европу я решил привезти вас сюда из единственного желания спасти мсье Гаро. Срок тюремного заключения подходил к концу, к этому времени вы должны были быть здесь. Без вас он, конечно, погиб бы.

При этих его словах я сделала жест нетерпения, и, вероятно, лицо мое выразило такое недоверие к его словам, что он замолчал и потом с достоинством, повысив голос, произнес:

– Вы можете мне не верить, вы имеете на это право, но я просил вас забыть некоторые моменты. Итак, я привез вас сюда. Для достижения этого я прибег к некоторой силе, иначе поступить я не мог. Цель оправдывает средства. Теперь я подошел к самому трудному месту моего рассказа. Последнее время ваш муж пользовался в тюрьме смягченным режимом: он мог выходить из казармы, гулять по коридору и заниматься в тюремной библиотеке. Однажды вечером, когда на этаже, где помещалась его камера, никого не было, он спустился вниз по лестнице и исчез. Больше его никто не видел.

Он остановился против меня, и взгляд его проницательных глаз, казалось, впивался в мой мозг. Голова моя поникла на грудь, я вся съежилась от ужаса. Слова Куинслея не внушали мне никакого доверия. Наоборот, я чувствовала, что за ними скрывается что-то страшное, таинственное, отвратительное. Куинслей опять заговорил.

– Что он ушел никем не замеченный, не удивительно. В нашей тюрьме находится мало узников, наш народ не знает преступлений и наказаний. Тюремная стража весьма неопытна и состоит из людей самого низкого уровня. Здание не обнесено оградой и помещается в лесистой местности, на утесе, близ копей.

Это случилось в скором времени после вашего прибытия сюда. В этом и состоит весь ужас, и я нисколько не стараюсь умалить свою вину в том, что я тотчас же не оповестил мсье Гаро о вашем прибытии. Я не мог предвидеть побега вашего мужа.

Я с трудом спросила, что могло случиться с ним дальше. Куинслей старался успокоить меня, высказав несколько предположений, по-моему, не выдерживающих никакой критики:

– Он скрывается у кого-либо из прежних знакомых, он мог устроиться где-либо в уединенном месте в горах или, наконец, перевалить через горы в какую-нибудь соседнюю долину. Последнее является наименее допустимым, закончил Куинслей.

Видя, в каком состоянии я нахожусь, он оставил меня, на прощанье прикоснувшись своими губами к моей руке.

Мадам Гаро кончила свой длинный рассказ. Она сидела неподвижно, уставившись глазами в одну точку. Я молчал, обдумывая, что мне сказать. Утешить ли ее, придумывая различные счастливые комбинации, или постараться подготовить к роковой развязке, которая сама собой вытекала из слов Куинслея? Для меня не было сомнения, что Гаро погиб. Когда и от какой причины – я полагал, останется навсегда неизвестным. Меня захватило чувство глубокой жалости, и, взяв руку мадам Гаро, я дружески сжал ее в своей.

– Я не считаю слова Куинслея вполне лживыми. За ними вернее всего кроется правда. Мсье Гаро, я думаю, жив и припрятан где-нибудь в отдаленном месте, чтобы друзья не могли открыть его следов. Иначе Куинслей дал бы объяснение его исчезновению.

Мадам Гаро внимательно посмотрела на меня, и взгляд ее оживился, на лице появился легкий румянец.

– Вы говорите не для моего утешения? – спросила она.

– Я говорю то, что думаю.

Мадам Гаро выпрямилась в своем кресле, поправила на голове прическу и бегло оглядела себя в зеркале, висевшем на противоположной стене.

После длинной паузы она сказала:

– В течение этого месяца Куинслей заезжал к миссис Смит еще несколько раз. Он был большой друг ее покойного мужа. При каждом свидании со мной он говорил, что до сих пор не имеется каких-либо новых сведений о моем исчезнувшем муже. Со мной он был очень деликатен и держал себя крайне сдержанно. Он привез мне заказ на выполнение целого ряда картин разных сооружений и видов, а также все необходимое для этой работы.

– И вы могли принять дары от этого человека! – вскричал я с негодованием. – Неужели вы думаете, что он приезжал ради покойного мистера Смита?

Ирония звучала в моем голосе.

Мадам Гаро бросила на меня испытующий пристальный взгляд, и я увидел, что на лице ее изобразилось недоумение.

Я устыдился тона, с которым я позволил себе обратиться к ней. Я пробормотал:

– Этот Куинслей действует почему-то мне на нервы, мне кажется, что он должен вызывать и в других подобное чувство. Конечно, это смешно. Он очень интересный и элегантный джентльмен.

Мадам Гаро окинула меня еще более удивленным взглядом, по ничего не сказала.

В дверь постучали, и Тардье вошел с приглашением к обеду. Перед отъездом, когда мадам Гаро и я остались опять одни, я чувствовал перед ней какую-то неловкость, и разговор казался мне деланным и лишенным дружеского доверия. Она смотрела на меня каким-то новым взглядом и ограничивалась малозначащими фразами.

Когда около девяти часов дамы собрались уезжать, я взял ее руку и, удерживая в своей несколько дольше, чем это полагается, сказал.

– Поверьте, мадам, что я отношусь к вам с дружеской сердечностью.

Мы попрощались. Во взгляде ее я прочел расположение и теплоту. Сердце мое сжалось от счастья.

ГЛАВА VI

Приготовления окончились, и я должен был отправиться на постройку шлюзов. Дорогу эту я проделал на аэроплане. Это был обыкновенный пассажирский аэроплан. В заднем его закрытом отделении ехали, как обыкновенно, рабочие, в переднем помещалась более привилегированная публика. Моими спутниками оказались инженер, которого я встречал у нас в собрании, человек типичной для здешних аборигенов внешности (я знал, что его называют Гри-Гри), а также тот молодой элегантный англичанин, о котором я уже дважды упоминал. Теперь мы с ним познакомились, так сказать, официально. Он представился:

– Чарльз Чартней, инженер-технолог, специалист по водопроводам. Мне много пришлось поработать в Европе и Азии. Теперь мой опыт находит применение здесь. Я люблю грандиозные замыслы и принимаю участие в их осуществлении. Мелочи меня не увлекают, детали работы меня не касаются. При тех технических средствах, которые здесь имеются, работа становится особенно приятной. Вы создаете план и заранее знаете, что выполнение его не встретит препятствий… Если вы впервые совершаете этот путь, – продолжал он после короткой паузы, – я советую вам обратить внимание на вид, который расстилается под нами, и тогда вы сразу поймете все, а я постараюсь объяснить вам в общих чертах главную нашу задачу.

Мы уселись у самого окна. Через стекло, покрытое по краям легким узором изморози, все было хорошо видно.

– Смотрите, прямо перед нами крутой скат горного хребта. Наивысшая точка его – полторы тысячи метров. Вы видите на нем, там, налево, ступени колоссальной лестницы. Эти ступени – шлюзы. Мы их так называем. На самом деле это целые озера; между ними вы замечаете серые полосы; это трубы, соединяющие один шлюз с другим. Теперь взгляните вниз, на подошву хребта; тут вы видите большое озеро, в диаметре около десяти километров. Оно окружено высокой прочной дамбой. Под нами, среди каменных набережных, вьется главный канал; он впадает в это озеро. Наибольшая масса воды, проходящая по долине через этот канал, попадает в озеро; уровень его меняется в зависимости от времени года и состояния погоды, но никогда не должен превышать установленный, когда вода могла бы перехлестнуть через дамбу. Для этой цели вода все время откачивается через трубы и поднимается до вершины хребта. Там она выпускается в соседнюю, чуждую для нас, долину. Некоторые из более высоко расположенных мест, как например, Американский сеттльмент и Женский сеттльмент, направляют свою воду прямо в верхние шлюзы. Вон там, налево, приблизительно на середине склона, вы видите гигантское сооружение канал, огибающий отвесный выступ скалы; дальше вы видите высокие виадуки, по которым он пересекает пропасть. Теперь прошу вас обратить свой взор направо; вы видите новые сооружения: такие же шлюзы, не вполне еще достроенные, и дамбы вокруг громадного пустого водоема. Туда будет пущена вода, когда вся система будет закончена. Увеличивающееся народонаселение требует расширения площадей земли. Приходится использовать соседние небольшие долины, открыв доступ к ним через горы. Это увеличивает приток воды в главную долину. Кроме того, нельзя иметь одну систему шлюзов. Старая требует починки. Наш аэроплан направляется к городу, выстроенному на берегу озера. Это рабочий поселок, он остался от прежней постройки и теперь настолько разросся, что доходит до дамбы будущего озера. Местоположение его так красиво и удобно, что я уверен, он утратит свой временный характер и сделается вторым центром страны.

Действительно, вид этого Нового города с высоты был чудесный. Почти вплотную за последними его постройками спускался крутой склон горы, покрытый лесом. А высокие здания его красиво отражались, как в зеркале, на тихой поверхности озера.

Лучи яркого солнца щедро озаряли долину. Аэроплан снизил скорость и стал плавно спускаться, описывая длинную спираль в воздухе.

Цель путешествия моих спутников была та же, что и моя: мы, все трое, оказались в местном управлении стройки.

Чартней устроил так, что я получил возможность присоединиться к нему в его поездке по шлюзам.

На следующее утро ему надо было произвести осмотр некоторых работ. Я воспользовался его любезным приглашением сопутствовать ему. Нам подали прекрасный открытый автомобиль. Кроме Чартнея и меня в нем поместился на переднем сиденье рядом с шофером Гри-Гри, с которым я вчера познакомился. Мы все были одеты в широкие теплые пальто и плоские дорожные кепки; ноги были укутаны пледом. Автомобиль с места пошел хорошим ходом. Гудки его сирены резко раздавались среди высоких домов. Улицы кишели уже многолюдной толпой.

Быстрое движение автомобиля всегда приводило меня в хорошее настроение. Так и теперь – я чувствовал себя превосходно. Я вдыхал полной грудью свежий лесной воздух, и сердце мое билось сильнее. Мои спутники, по-видимому, чувствовали себя тоже хорошо. Чартней начал философствовать о величии природы и красоте мироздания. Он был хорошо знаком с литературой, часто ссылался на Джона Рескина и цитировал его.

– Человек составляет часть природы, и последняя оказывает на него могущественное влияние. Прекрасная природа облагораживает человека и возвышает его душу.

Гри-Гри, обернувшись к нам со своего сиденья и улыбаясь счастливой улыбкой, докончил:

– Человек подчиняет себе природу и должен быть благороден и весел независимо от того, какое влияние оказывает на него природа.

– Это вы говорите, – воскликнул Чартней, – о силе внушения, массовом гипнозе, об инструментальном веселье, которое заставляет вас резвиться наподобие телят в поле, не сознавая – отчего. Нет, дорогой мой, с таким механическим производством благородства и веселья далеко не уйдешь. Но, впрочем, мы много уже спорили на эту тему.

Я восторгался местностью.

После узкой, глубокой выемки мы оказались у самого шлюза. Тихая водная поверхность в рамке гранитной набережной лежала перед нами. Рядом стояло здание водоподъемной станции. Слышался резкий звук – это работали громадные насосы.

Поворот дороги – и мы промчались под мостом, состоящим из трех громадных труб, вздымающихся кверху на гору, каждая диаметром, по крайней мере, в два-три метра.

После крутого подъема автомобиль обогнул высокую скалу и, пронизав небольшой туннель, вынесся на узкий карниз, вырубленный на отвесном обрыве. Вдали, на горизонте, сквозь дымку легкого тумана едва-едва обрисовывался Главный город с его громадными многоэтажными домами. Величественный мир гор справа и слева как бы приблизился и стал яснее и резче.

– Я никогда не сравню поездку на автомобиле с полетом на аэроплане, сказал Чартней. – Здесь чувствуешь себя более связанным с пейзажем, так сказать, составляешь часть его, между тем как виды с птичьего полета страдают оторванностью, все представляется как на географической карте. К счастью, перелет на вершину хребта, туда, куда мы теперь направляемся, невозможен на аэроплане. Распространение энергии со станции в Новом городе достигает только тысячи метров.

Гри-Гри опять повернулся к нам и засмеялся.

– Иначе, быть может, кто-нибудь попытался бы улететь от нас. А этого делать нельзя. Будет время, когда Ворота откроются, – тогда дело другое.

Скоро мы достигли второго шлюза. Здесь производили поправку каменной стены, облицовывающей выемку в горе. Эта стена была размыта грунтовыми водами, и ее надо было разобрать. Работу производили сотни две рабочих.

Гри-Гри спрыгнул с автомобиля и крикнул нам, что он остается здесь.

Стараясь, чтобы шофер не услышал его, Чартней тихо сказал:

– Как отдельные индивидуумы, эти люди не представляют ничего, значение массы их – велико. Я их сравниваю с муравьями.

Дорога извивалась и подымалась все выше и выше. Шлюз следовал за шлюзом. Лес скоро кончился, и пошли луга. Снег лежал уже здесь не только по ложбинам и впадинам, но покрывал всю землю; говорливые ручейки бежали повсюду. Солнце сильно припекало. Навстречу то и дело попадались нагруженные доверху автомобили. На одном из них на клади расположилась компания безобразных существ, помесь обезьяны с человеком. Я спросил Чартнея, говорит ли он по-французски.

– О, да.

– В таком случае нам лучше продолжать беседу на этом языке.

– В противоположность другим, я вовсе не желаю стеснять себя в разговорах и мало забочусь, какого мнения будет Куинслей о моем образе мыслей, – отвечал Чартней, откидываясь назад и закуривая папиросу. – Все, что доставляется из Европы и Америки, – продолжал он, переходя на французский язык, – идет сюда, на вершину этой горы, которая называется Высоким Утесом. Здесь производится разгрузка аэропланов дальнего следования. Сообщение поддерживается постоянно с одним из пустынных островов в Индийском океане, куда прибывают зафрахтованные Куинслеем суда. Команда на них состоит исключительно из местных жителей. Так сохраняется полная тайна нашей Долины. Таким путем и вы, мсье Герье, прибыли сюда. Аэропланы с бензиномоторами охраняются на Высоком Утесе стражей, состоящей из этих человекоподобных уродов.

В это время автомобиль после крутого подъема покатился по плоской равнине, вдоль набережной последнего шлюза. Насосная станция стояла в глубокой выемке, так что крыша ее возвышалась над окружающей землей. Налево от шлюза громоздились высокие голые скалы. Автомобиль остановился. Чартней, выскочивший из автомобиля первым, разминал затекшие от сиденья ноги.

– Мсье Герье, – обратился он ко мне, – у меня есть свободные полчаса, чтобы пройтись с вами, затем на несколько часов я должен буду проехаться на место постройки, вы же можете закусить у начальника станции, с которым я вас познакомлю.

Я изъявил свое полное согласие.

Мы пошли вдоль скал направо от шлюза. Через пять минут пути я увидел нечто вроде ворот, поставленных между двух скал. Они были открыты, и несколько грузовых автомобилей только что выехали из них. По обеим сторонам ворот стояли на часах звероподобные люди, держа в руках ружья с примкнутыми штыками.

– Туда нас не пустят, – засмеялся Чартней и прошептал на ухо: – Если бы кто-либо хотел бежать, это единственный путь: аэроплан – и до свиданья. – Он захохотал. – Но, увы, на Высоком Утесе никогда еще не побывал ни один чужестранец, по крайней мере, в бодрствующем состоянии. Мы все прошли этот пункт усыпленными.

Обратный путь был совершен без всяких приключений. Я был очень доволен поездкой, с чувством поблагодарил Чартнея. Мы расстались: я отправился ночевать в Колонию, а он остался у себя на квартире, в Новом городе. Оказалось, моя служба протекала вся в мастерских на берегу озера и поэтому не требовала переселения со старой, насиженной уже квартиры в Колонии.

Я часто встречался с Чартнеем, который постоянно был в разъездах по новым строящимся шлюзам.

Через две недели я получил письмо, запечатанное в небольшой, изящной формы конверт. В нем была карточка, на которой я прочел: «Мсье Герье, сим извещаю вас, что 10 февраля сего года дочь моя, мисс Мэри Смит, вступает в брак с мсье Тардье. Венчание будет происходить в часовне около Американского сеттльмента в семь часов вечера; Элеонора Смит».

Как странно мне было читать эти строки и видеть эту толстую карточку с золотым обрезом в обстановке Долины Новой Жизни! Мне кажется, что англичане способны носить фраки и смокинги и посылать пригласительные карточки даже в аду.

Конечно, я с удовольствием поеду на это венчание. Желание видеть мадам Гаро усиливалось с каждым днем. Теперь я получил возможность осуществить его. Я боялся только, что не вытерплю до этого срока.

Наконец настал долгожданный день.

Я провел его на работе. Последнее время мне приходилось бывать на постройке третьего шлюза. Здесь шли землечерпальные работы.

Мои новые приспособления были пущены полным ходом. Воздух сотрясался от звона цепей, визга колес и стука молотов. Многочисленные насосы откачивали грунтовые воды. Удивляли планомерность и спокойствие работы. Не слышно было обычных криков, не видно было суеты и беспорядочной толкотни. Гигантский шлюз создавался с такой быстротой, что общие очертания его менялись с каждым часом. Всевозможные машины, которые я видел здесь, выполняли всю работу при участии самого незначительного количества людей.

Рядом со мной на площадке двигателя сидело существо, которое уже не раз вызывало мое удивление и вместе с тем отвращение. Это был человек-зверь с приплюснутой головой, выдающейся вперед нижней челюстью, широкой грудной клеткой и обросшими волосом руками и ногами. Против него выступали ручки кранов и небольших колес, которые он должен был поворачивать в разные стороны, в зависимости от хода работы механизма, которым он управлял. Работа несложная, но требующая внимания и точности. Мне неприятно было видеть, как управлялось это существо, пуская в ход одновременно то пальцы рук, то ног. При этом оно успевало пристально рассматривать меня своими острыми, узкими глазами.

Особый интерес его привлек мой шоколад, который я вытащил из кармана пальто, чтобы утолить голод. Таблетки, которые составляли основу питания, всегда дополнялись небольшим количеством чего-нибудь сладкого и вкусного. Шоколад, как продукт, получаемый извне, конечно, был доступен только для иностранцев, которых все же, надо сказать, здесь сильно баловали. Я давно уже заметил, что местные жители обладали небольшим пороком, если можно это назвать вообще пороком, – пристрастием ко всевозможным видам сладостей, лакомств и пряностей. Более близкие к иностранцам охотно употребляли вина.

Существо, сидевшее рядом со мной, верно, никогда не видело шоколада, и теперь ноздри его расширялись от запаха, который оно ощущало при его тонком обонянии.

Я отломил половину плитки и подал ему. Он взял ее и, не забывая своей работы, долго крутил шоколад перед своим носом. Потом попробовал языком, откусил от края маленький кусочек, и лицо его выразило полный восторг. Глаза его смотрели на меня другим взглядом: в них блестели доброта и благодарность. Я почувствовал, что приобретаю расположение этого животного. Я спросил:

– Как вас зовут?

В ответ этот человек-зверь прохрипел:

– Ур.

Это прозвище хорошо подходило к его хозяину. Я дал ему еще кусок шоколадной плитки. Он взял ее, но не стал есть, а спрятал в карман и после длительного молчания спросил меня:

– Как называется?

Английский язык этого зверя был правильный, но отличался лаконичностью.

– Шоколад.

– Он очень вкусен, вкуснее меда.

Я понял, что этим сравнением Ур хотел показать, что шоколад ему нравится больше всех лакомств, которые он знал.

Я посмотрел на его номер. Знаменатель показывал, что Ур принадлежит к 177-му разряду.

– Людей вашего разряда здесь работает много? – обратился я к нему с вопросом.

Он долго думал, прежде чем ответить мне, и чесал у себя за ухом.

– На всех машинах наши. Наверху, на Высоком Утесе, наших много.

Это определение «наши» заинтересовало меня. Значит, эти люди чувствуют какую-то близость друг к другу или родство.

Ур внимательно осмотрел меня с ног до головы и сказал:

– Ур любит курить.

К сожалению, я не курю и поэтому не мог попотчевать табаком это невинное существо.

– В следующий раз, – сказал я, – я привезу вам целую пачку табаку. Разве вам не дают?

– Выкурил весь, – отвечал он, искусно подтягивая ногой поближе ко мне стул. – Садитесь.

В это время я заметил проходящего вдоль стены, где опускали первые плиты фундамента, Гри-Гри. Я должен был его увидеть, и потому моя беседа с Уром на этот раз окончилась.

Иногда самая ничтожная встреча имеет в жизни громадное значение, порой изменяя все течение ее.

К четырем часам я освободился от своих занятий и спустился вниз, в Новый город, где пообедал у Чартнея.

Устройство его квартиры мало чем отличалось от моей, и обед точно так же он получал по трубам из местного клуба. Такой же безмолвный слуга, как и мой, прислуживал за столом и так же, как мне казалось, зорко наблюдал за каждым нашим движением.

Чартней мало церемонился в выражениях и говорил совершенно свободно, как будто не знал о существовании механических глаз и ушей.

После непродолжительного отдыха я переоделся в вечерний костюм и, посмотрев на себя в зеркало, остался доволен своим видом. Я заметно поправился и помолодел. Не знаю уж, что особенно шло мне впрок – питание, воздух или правильная жизнь. Честное слово, меня не узнали бы в Париже. Мой друг Камескасс, наверное, думает, что от меня остались одни кости.

До Главного Города я проделал путь на аэроплане и там, на квартире Тардье, встретился с Петровским и супругами Фишер, которые были приглашены на венчание так же, как и я.

Закрытый автомобиль, в котором я ехал уже однажды с Тардье, подкатил к подъезду, и мы уселись в него: на заднем сиденье чета Фишер, а я, Тардье и Петровский – на переднем. Петровский был в очень веселом настроении и всю дорогу шутил, а мадам Фишер казалась печальной.

Петровский говорил:

– В этой стране не существует обрядов, все, что пахнет декоративностью или условностью, изгнано. Я не знаю другого народа в мире, который был бы так прост, как здешний. Представьте себе, если бы я устраивал крестины, аббату пришлось бы окунать в купель сразу двести пятьдесят тысяч ребят, а то и больше. Хороша должна быть купель!

Я засмеялся и ясно увидел, что наш разговор коробит чувства супругов. Мадам Фишер отвернулась к окну автомобиля и стала усиленно что-то рассматривать, хотя вокруг была полная тьма, а Фишер, растягивая слова, сказал:

– Можно как угодно смотреть на обряды, но все же они составляют украшение жизни, и без них делается скучно. Мне нравятся народы, у которых сохраняются старые обычаи и обряды. В этом смысле англичане стоят на первом месте, а вы, русские, всегда отличались анархизмом.

В автомобиле становилось все холоднее по мере того, как мы приближались к цели нашего путешествия.

Без пяти семь автомобиль остановился перед маленькой освещенной часовней с невысокой острой готической крышей. Рядом стоял одноэтажный дом, где жил аббат. Все пространство вокруг было покрыто белым снегом. Из-за горного кряжа выползала меланхоличная луна, бледный свет ее серебрил крест часовни и неверными штрихами вырисовывал окрестности.

В притворе было тепло; здесь все уже были в сборе. Жених и невеста выглядели особенно торжественно. Лица их выражали какую-то особую важность. Миссис Смит, одетая в светлое платье, завитая, подтянутая так, что она казалась выше своего обычного роста, вытирала платком глаза, стараясь скрыть навертывающиеся слезы. Три-четыре пожилых женщины и две молоденьких мисс из Американского сеттльмента, одетые по-праздничному, составляли женскую часть приглашенных и держались тесной группой, с жаром обсуждая какой-то вопрос. Фрау Фишер присоединилась к ним. Мужчины стояли с другой стороны, тут были Шервуд, Педручи, Левенберг, два пожилых джентльмена, которых я видел когда-то в читальне клуба (это были два почтенных профессора), и три древних старичка из оставшихся в живых участников экспедиции.

Взгляд мой искал мадам Гаро, но ее не было. Беспокойство охватило меня, я рассеянно здоровался, стараясь объяснить себе ее отсутствие.

Миссис Смит, вероятно, угадала мои мысли, потому что успела шепнуть мне в то время, как я нагнулся к ее руке:

– Мадам Гаро ожидает нас дома; она была так любезна, что отпустила старую Эльзу сюда, а сама взялась подготовить все к нашему возвращению.

Только что мы вошли, дверь во внутреннее помещение часовни открылась. Там горели восковые свечи, освещая мягким дрожащим светом алтарь и аналой перед ним. Лепные украшения, статуя мадонны и распятие выделялись на стенах, окруженные темными резкими тенями.

Аббат, в белом одеянии, обычном для католических священников, стоял перед алтарем и вполголоса, то повышая, то понижая тон, невнятно произносил какую-то молитву. Небольшой старичок суетился среди нас. Мы были очень неопытны и не знали, что делать. Он восстановил порядок. Жених и невеста были водворены перед алтарем, шаферы – мужчины и девушки – поставлены сзади них, гости размещены вокруг.

Аббат спустился со ступенек алтаря и подошел к аналою. Я не узнал его лица. Скромность и благочестие были написаны на нем. Каждое движение, каждый жест были рассчитаны на эффект. Перед нами был настоящий католический священнослужитель, умудренный в улавливании душ. Я не удивлялся, почему присутствующие здесь женщины прониклись религиозным чувством при чтении молитв.

Голос аббата, дребезжащее пение его, которому вторил маленький старичок, запах горящего воска, вид жениха и невесты, сияющие венцы над их головами, общее повышенное настроение присутствующих – все это действовало на меня, и я чувствовал себя в каком-то приподнятом возбужденном состоянии. Мне казалось, будь мадам Гаро здесь и, относись она ко мне несколько иначе, я с восторгом предстал бы с ней перед этим алтарем.

Служба кончилась. Перед нами стояли молодые – мсье Тардье и его жена. Все подходили с поздравлениями.

В то время как старичок гасил свечи и часовня наполнялась мраком, мы оделись в притворе и веселой, шумной толпой вышли из церкви.

Аббат успел уже переодеться. Он пригласил нас зайти к нему в дом выпить за здоровье молодых. В первой большой комнате, уютно обставленной и очень теплой, на столе было приготовлено шампанское. В то время как все подняли бокалы, вдруг воцарилось странное молчание. Я думал, что кто-нибудь будет говорить. Лица всех изображали внимание и нескрываемое почтение. Наконец, я догадался и прижал кнопку предохранителя. В мозгу моем сразу появилась мысль, выражаемая словами:

«…поздравление. Молодые заслужили талантами и трудом счастливую жизнь. Их педагогическая деятельность помогла воспитать не одно поколение в Долине Новой Жизни. Это никогда не может быть забыто. Тем самым они обеспечили себе внешние условия счастья. Внутренние условия в них самих, они неизменны. Я желаю им удовлетворения всех их желаний и надеюсь, что они будут еще долго служить на пользу тому делу, которому они отдали так много сил».

Начала речи я не слышал, но понял, что ее произнес с помощью внушения Куинслей, который очень хорошо относился к Тардье.

Аппарат, с помощью которого была передана эта речь, висел под потолком комнаты. После этого вступления начались тосты присутствующих, более простые, но более сердечные. Педручи поднял бокал за мадам Мэри Тардье, которую он когда-то носил на руках.

– Еще в раннем детстве, – сказал он, – я знал, что маленькое дитя будет счастливо. Ей всегда все удавалось, все желания ее исполнялись, и даже капризы, шалости сходили с рук. Предчувствие меня не обмануло. Счастье не оставляет ее. Она выбрала себе прекрасного мужа; можно было опасаться, что выбор будет слишком затруднителен – много женихов. Но она не ошиблась и выбрала лучшего. Прошу извинить меня, господа, – Педручи при этих словах обвел глазами нас, всех присутствующих мужчин. – Итак, счастливое сочетание: лучшая невеста и лучший жених. Я пью за это сочетание.

Все крикнули «ура». Потом говорили Шервуд, Левенберг, и наконец очередь дошла до меня. Я сказал несколько ничего не значащих слов и отошел в сторону.

Миссис Смит пригласила меня зайти к ним, так как там соберется небольшая компания посидеть вместе с молодыми.

Педручи, Шервуд и профессора уселись в автомобили и укатили вниз по дороге, а все оставшиеся отправились к Американскому сеттльменту пешком.

Короткий переход при ярком лунном свете по хорошо утоптанной тропинке, по снежной равнине, доставил мне большое удовольствие.

Мадам Гаро встретила нас как хозяйка. Как обворожительна была она в этой роли! Заботы по хозяйству заставили ее забыть на время тоску и тревогу; глаза ее горели веселым блеском и приветливостью. Я нежно поцеловал ее руку, здороваясь с ней. Она на мгновенье остановила свой взгляд на мне, и мне показалось, этот взгляд говорил, что она рада видеть меня. Я был счастлив.

С нетерпением я ждал конца ужина, чтобы поговорить наедине с мадам Гаро. Разговоры за столом были мало интересны. Наконец все поднялись из-за стола. Кофе и вино были сервированы в соседней комнате. Я умышленно замешкался в столовой.

– Я хотела бы сказать вам несколько слов, – проговорила мадам Гаро, подходя ко мне. – Пойдемте в маленькую гостиную.

В этой комнате горела небольшая лампочка на столе: мы сели около стола на плетеные легкие стулья. Лица мадам Гаро я не мог видеть, так как его покрывала тень абажура. Она помолчала.

– Вы не узнали ничего нового?

– Нет, я абсолютно ничего не слышал. Тюрьма, в которой был заключен ваш муж, построена на небольшом горном плато, вход туда запрещен посторонним, поэтому мне и моим друзьям не удалось получить каких-либо сведений.

– Куинслей был здесь еще два раза. Последний раз, когда я спросила его, что, предполагает он, могло случиться с моим мужем, он повел такой разговор, который показал мне, что он не хочет всего сказать сейчас и только подготовляет меня. Я высказала ему свое предположение и добавила, что его умалчивание начинает меня страшить. Он уверял, что мне совершенно не нужно беспокоиться, и распространился на тему, как несчастны женщины, которые строят все свое счастье на любви к одному человеку.

– Мало ли что может случиться с этим кумиром, – сказал Куинслей. Хорошо, если он будет разбит руками самой поклонницы, – тогда возможно воздвигнуть новый кумир, – но беда, если он исчезнет по своей воле или по воле других. Тогда поклонница считает нужным навек остаться ему верной, носиться со своим несчастьем и искать у всех сочувствия. Это все отзывается каким-то романтизмом, истерией, искусственностью. У молодой здоровой женщины должно быть много интересов в жизни; ее стремления не могут уложиться в привязанности к одному человеку. Силы ее здоровья не позволят ей зачахнуть оттого, что ей изменит ее любимый или просто уйдет из ее жизни. Жизнь человеческая настолько непрочна, что на ней нельзя строить свое счастье. Десять лет, потраченных в мечтах ради будущего счастья, не могут быть ничем оправданы. Действительная жизнь убивается ради призрачной будущности, которая, может быть, никогда не осуществится. Я спрашиваю вас, – закончил Куинслей, – стали бы вы ждать вашего мужа, если бы вы знали заранее, что он возвратится к вам через двадцать лет?

Я отвечала ему, что я не понимаю его софизмов, я привыкла мыслить просто. В данном случае вообще не требуется никаких размышлений, говорит исключительно сердце.

– Сердце… знаете ли вы, что такое сердце? Сердце заведует кровообращением и ничего не говорит.

Я прервала этот разговор, потому что слова его меня раздражали. Я откровенно высказала свою догадку, что он подготавливает меня к сообщению об исчезновении моего дорогого Леона.

Куинслей не сказал чего-либо определенного, но, я думаю, что я не ошиблась.

Разговор наш кончился тем, что я выгнала его отсюда. Он позволил себе опять перейти границы. Я выгнала его и тем самым, может, погубила несчастного Леона…

Она рыдала. Давно накопившаяся горечь излилась потоком слез. Я слегка обнял ее за талию и старался утешить.

Наконец рыдания начали утихать.

Я вышел из этой комнаты опечаленный, потрясенный, но в то же время чувствовал, что с этого момента отношения наши с мадам Гаро изменились. Мы стали ближе друг к другу, и у нее пробудилась ко мне нежность.

Наступил праздник весеннего спорта. Это было около двадцатого февраля. Погода резко изменилась, южный ветер нес с собой духоту тропиков. Снег быстро таял в горах; солнечные лучи воскрешали уснувшую за зиму природу, луга покрывались свежей травой, и первые цветы развертывали свои лепестки. Птицы возились на ветвях кустов и деревьев, а насекомые роились в воздухе.

Я более чем когда-либо чувствовал неразрывную связь свою с природой. Сердце билось сильнее, кровь приливала к голове, мысли путались и далеко уносились от разложенных передо мною книг и чертежей.

Этот праздничный день я решил провести в Новом городе.

Прекрасное его расположение и чудные окрестности все более привлекали меня к нему.

Я сидел на бульваре, на скамейке, поставленной у набережной. Передо мной расстилалась водная гладь с набегающей от свежего ветра рябью. Дул горный ветер. Солнце приятно жгло спину. Было раннее утро. По улице вдоль набережной проходило шествие за шествием. Будничные серые костюмы были заменены разноцветными спортивными нарядами. Соответственно роду спорта и его характеру костюмы имели те или другие особенности.

Состязающиеся в беге шли полуобнаженные, в коротких легких трусиках; футболисты, а также играющие в теннис, в гольф имели на своих костюмах отличия разных команд, к которым они принадлежали.

Они несли с собой все принадлежности, необходимые для игр. Красивые значки и знамена развевались над группами проходивших. Все это устремлялось на громадный стадион, выстроенный за городом и немного похожий на римский Колизей.

От разнообразия цветов, одежд и знамен рябило в глазах. Мерный топот ног и сдержанный гул голосов раздавались в воздухе. Отсутствие музыки и пения отличало этот праздник, от любого европейского.

Я долго присматривался к лицам проходящих мимо меня. Я видел, что весна и праздничное настроение захватило их: от обычной пасмурности и суровости не осталось и следа. Может быть, в данном случае имел значение и гипноз. Впоследствии я не раз мог удостовериться, что местное население почти всегда находилось под сильным влиянием внушения, исходящего из центрального управления страной.

Одним словом, в этот день все должны были быть веселыми, и все на самом деле веселились.

Огромные плакаты возвещали программу игр и состязаний. Сейчас проходили бесконечной вереницей ряды детей всякого возраста: старшие из них несли ружья. Один из номеров сегодняшней программы заключался в стрельбе в цель, на приз.

Глаза мои устали от этого калейдоскопа красок и линий, и я отвернулся в сторону спокойной глади вод.

Там, над озером, поблескивая на солнце крыльями, как громадные стрекозы, носились летающие люди.

В мыслях моих возник образ мадам Гаро, и желание видеть ее, быть рядом с ней, слышать ее голос превратилось в острое чувство тоски и душевной боли. Я обернулся. Рядом со мной на скамейке уселся кто-то из проходивших. Я с досадой посмотрел на него и вдруг узнал Ура. Он был одет в яркое красное узкое платье, обтягивающее его неуклюжую, непропорционально скроенную фигуру. На голове у него красовалась небольшая, такого же цвета, как платье, кепка, а ноги были обуты в громадные, тяжелые рыжие ботинки. Он повернулся ко мне и осклабил свои белые зубы. Кожа на лице сложилась в глубокие складки, глаза улыбались. Он притронулся рукой к козырьку и сказал:

– Хорошо, тепло… Весело.

Я понял, что это существо считает меня своим знакомым и желает разговаривать. Я спросил:

– А вы разве не принимаете участия в играх или состязаниях?

– Конечно, принимаю.

– В чем же выражается ваше участие?

– Мы выжимаем стрелу. Кто сильнее, тот отклоняет ее дальше.

– О, это интересно!

Я подумал про себя, что этим людям-зверям предоставляется узкое поле самых грубых развлечений.

– Что вы еще делаете? – обратился я опять к Уру.

– Мы лазим на мачты. Очень трудно. Они скользкие.

Он вытащил из кармана трубку и начал набивать ее табаком.

– Наши сильнее всех. Никто не лазит так, как наши, – с гордостью сказал он.

У меня явилась мысль поглубже проникнуть в голову этого странного существа.

– Отчего ваши не принимают участия в управлении работами? Почему их нет на высших должностях?

Ур не сразу ответил. Он оглянулся вокруг себя, потом тихим голосом прорычал:

– Нас не любят. Наш отряд единственный. Нам завидуют. Мы сильнее и ловчее всех.

«Ага, и здесь, в Долине Новой Жизни, есть угнетенные; они чувствуют неудовлетворение и злобу к своим угнетателям и объясняют по-своему свое приниженное положение», – думал я, рассматривая новыми глазами своего соседа по скамейке.

Лицо Ура потеряло выражение веселья и доброты, и на нем легла тень злобы и негодования. Он прибавил:

– Моя голова, может быть, слабее, зато все тело здоровое и сильное. Я могу все.

В это время ко мне подошел Гри-Гри, с которым я виделся очень часто после нашей поездки по шлюзам.

Он был одет во фланелевый светлый костюм и держал в руках ракетку для тенниса.

– Я отстал от своей команды, – сказал он, садясь рядом со мной. – Я охотно посижу с вами несколько минут. Чудесное утро.

Ур сейчас же поднялся со скамьи и исчез среди проходивших мимо.

– Скажите, – обратился я к Гри-Гри, – каковы отношения у вас между товарищами? Я разумею всех здешних жителей.

– Какие отношения? Я не совсем понимаю вас. Какие же могут быть отношения, кроме самых лучших?

– Но у вас нет полного равенства. Некоторые, подобно вам, находятся в привилегированном положении, занимают видные места, другие остаются всю жизнь в роли простых рабочих. Уже это одно должно вызывать зависть.

– Вы знаете, что с раннего детства все мы подвергаемся постоянным исследованиям; чисто объективным методом определяется уровень нашего духовного и физического развития. Каждый ставится на работу в зависимости от его сил, талантов и склонностей. Какая же может быть зависть или недовольство, если мы понимаем, что все делается по справедливости? Кроме того, мы работаем для одной общей цели. Мы все представляем из себя отдельные части одного громадного механизма.

– Все же у вас происходят между собой столкновения, споры, несогласия?

Гри-Гри ответил, подумав:

– Я вспоминаю такие случаи, но все они касались не личных интересов, а общего дела, и они всегда кончались разъяснениями авторитетов, стоящих выше спорящих.

– Бывали ли случаи, – спросил я, – каких-либо преступлений, обмана и лжи?

– Такие печальные случаи наблюдались, но очень редко. Мы не имеем дурных зачатков в себе, и наше воспитание и жизнь не располагают к этому. Стремление всех нас заключается в постоянном совершенствовании как самих себя, так и всех, с кем мы сталкиваемся. В будущем это стремление распространится на весь мир.

Он задумался и спросил:

– Но почему вы задаете мне такие вопросы?

Я не хотел сообщить ему свой разговор с Уром и поэтому сказал:

– Среди вас могут быть неудачные единицы, а может быть, и целые разряды.

– Да, конечно, – согласился Гри-Гри. – Такими неудачными оказались, например, разряды, полученные от смешения элементов человека и обезьяны. Дальнейшее получение их прекращено, точно так же, как прекращено получение женского пола. Женщины не выдерживали конкуренции с нами на всех поприщах. Они являются просто ненужными. Все, что нужно для развития человека, мы получаем из органов, взятых из человеческого эмбриона.

Я перебил Гри-Гри, сказав ему, что Петровский показал мне инкубаторий и ознакомил меня со всем, происходящим там.

Гри-Гри, видимо, торопился. Он посмотрел на часы.

– Мне надо идти, сейчас начнутся состязания. В них я не принимаю участия, но я не хочу пропустить ни одного номера.

Я пошел вместе с ним. Улицы пустели. Через несколько минут на них не будет ни одного человека. Все население, от мала до велика, наполняло стадион. В этот день по всей стране происходило одно и то же. Каждый знал, что он может принять участие в торжествах или в качестве участника, или зрителя.

Я не буду описывать, что я видел там. Кто бывал на больших стадионах мира, тот легко может себе представить, что происходило перед моими глазами. Бег, гимнастические упражнения, борьба, фехтование, метание дисков, плавание на скорость, ныряние, перепрыгивание через искусственные препятствия, стрельба и вообще все, что может изобрести человек для того, чтобы показать свою ловкость, силу, находчивость и тренировку, было показано на этом празднике. Я думаю, ни одно государство не могло бы выставить и сотой доли тех сил, которые были представлены здесь. В заключение появились летающие люди; состязание их в умении управляться в воздухе составляло гвоздь программы и действительно оставляло сильное впечатление.

После обеда, который раздавался всем желающим и состоял по обыкновению из таблеток и напитков, из сладостей и пряностей, начались игры.

Как во время состязаний, так и теперь я замечал, что на декоративную часть было обращено большое внимание. Костюмы отдельных лиц и целых групп рисовались красивыми, яркими пятнами на зеленом лугу арены. Движения играющих отличались грацией и пластичностью. Видно было, что забота о теле представляла здесь своего рода культ. Громкими кликами восторга публика приветствовала победителей и замирала в немом ожидании при каждом рискованном положении.

Когда я оставил стадион, моя голова болела от тысячи зрительных впечатлений этого дня. Я был рад, что сумерки спустились на землю и покрыли мраком надоевшую мне пестроту красок.

Вечером я зашел к Чартнею, который только что вернулся из Главного города. Когда я вошел, он сидел, согнувшись, в глубоком кожаном кресле, перед ним стояла бутылка вина и недопитый стакан. Вид его не понравился мне. Лицо его казалось усталым, глаза опухли, постоянная элегантность его померкла. Он знаком пригласил меня сесть и, не спрашивая моего желания, налил мне полный стакан вина.

– Что с вами, мистер Чартней? – осведомился я. – Вы, кажется, не в духе?

Он закурил папиросу и после долгого молчания, во время которого он продолжал смотреть куда-то в угол, внезапно произнес:

– Черт знает, что такое! Иногда я теряю равновесие. Сегодня я его потерял, и боюсь – окончательно. Читайте.

Он протянул мне газету, которая лежала перед ним на столе.

– Я привез ее с собой. Только что вышла, – пояснил он. – Переверните страницу, там внизу.

Я увидел заголовок: «Леон Гаро» и рядом крест. Я быстро пробежал глазами статью. Это был некролог. Сначала шло восхваление заслуг Гаро, потом была пущена скорбь по поводу его легкомысленного поступка, повлекшего за собой суд и приговор. Затем следовало подробное описание его жизни в тюрьме. Говорилось, что он пользовался относительной свободой и мог работать не только в библиотеке, но и в небольшой лаборатории, устроенной специально для него.

Далее стояло: «Последнее время в поведении Гаро замечались явные признаки психического расстройства. Характер его отличался вспыльчивостью и неуравновешенностью. Иногда в действиях и словах нельзя было уловить логической связи. У него развивалась мания преследования; ему казалось, что страшная опасность подстерегает его на каждом шагу. Слуховые и зрительные галлюцинации мучили его, но все же его светлый ум был не вполне затемнен, и врач, посещавший его, не находил возможным лишить его той свободы, которая ему была предоставлена. Когда оставалось несколько дней до истечения срока тюремного заключения, Гаро, пользуясь отсутствием стражи, спустился с верхнего этажа на нижний и там спрятался в небольшую каморку рядом с выходом. Когда один из стражей входил в дверь, он был опрокинут кем-то, стремительно бросившимся навстречу. Произошел переполох. Выяснилось, что Гаро исчез из тюрьмы; была снаряжена погоня, но ввиду темноты – дело было вечером, – все усилия оказались напрасны, местопребывание беглеца оставалось неизвестным в течение многих дней. Вследствие стоявших в то время холодов было невозможно предположить, чтобы он мог без крови и пищи оставаться на плато, где расположена тюрьма. Можно допустить, что Гаро успел в первую же ночь проскользнуть вниз по ложбине и спрятаться где-нибудь в разбросанных внизу строениях. Его долго искали. Однажды рано утром сторож тюрьмы увидел неизвестно откуда появившегося человека, который направлялся к высокой скале, замыкающей выход в ложбину. Сторож узнал в этом человеке Гаро; он осторожно последовал за ним. Несчастный беглец был на краю пропасти, и сторож увидел, что он намеревается соскочить вниз. Он попытался схватить его, но было поздно. Падение с такой высоты вызвало моментальную смерть. Итак, Гаро не стало. Погиб замечательный человек, высокий ум. Заслуги его перед страной никогда не будут забыты. Утрату его оплакивают прежде всего Вильям и Макс Куинслей, а также все жители». И так далее, и так далее.

Я не стал читать эти лживые строки, бросил скомканную газету на пол и с проклятиями забегал по комнате из угла в угол.

Чартней заплетающимся языком сказал:

– Выпейте – успокаивает.

Когда я осушил залпом один за другим два стакана крепкого вина, Чартней грузно поднялся с кресла и, держа меня за руку и слегка пошатываясь, проговорил:

– Официальное сообщение. Вы понимаете, что это значит. Во всех официальных сообщениях, всегда и везде, нет ни строчки правды.

– Одно правда, – перебил я его: – Гаро нет больше в живых.

В это время я подумал, что мы поступаем неосторожно, ведя такой разговор в комнате, где, конечно, имеются глаза и уши. Я приложил палец к губам, делая знак Чартнею, что нам следует молчать.

Он допил стакан до дна и опять тяжело опустился в кресло.

– Черт бы побрал этих собак! Пусть перегрызут и мою глотку.

Я представил себе бедную мадам Гаро, когда она прочтет это лживое сообщение. Все ее надежды на спасение мужа рухнули. Как переживет она эту потерю? Я боялся, что она не вынесет ее.

Мне не хотелось больше оставаться с Чартнеем. Да он в настоящее время ни на что и не годен: он опьянел. Я схватил шляпу и трость и выбежал на улицу. Скорее, скорее к друзьям. Мартини, Фишер и Карно помогут мне. Без них я чувствовал себя совершенно беспомощным и не знал, что предпринять для предотвращения беды, которая, как мне казалось, висит над головой бедной и дорогой для меня мадам Гаро.

В этот вечер я рано вернулся к себе на квартиру в Колонию. Мартини ожидал меня у калитки палисадника. По лицу его я понял, что ему все известно. Он сказал, что Фишер и Карно ожидают нас в клубе. Я не зашел туда, а попросил вызвать их на улицу. Все вместе мы отправились за поселок. Конечно, наш разговор сосредоточился на официальном извещении.

Кончина Гаро потрясла моих друзей не менее чем меня. Мартини ругался:

– О, дьявол! Куинслей погубил его, чтобы завладеть мадам Гаро. Кто может в этом сомневаться? Он заманил ее сюда из личных видов и уничтожил своего врага и соперника.

Карно анализировал извещение:

– Дата побега установлена, дата самоубийства Гаро не приводится; это одно уж подозрительно. Где скрывался несчастный беглец, не установлено. Официальный документ отличается неясностью, умышленной недоговоренностью. Зачем сторож преследовал Гаро, когда тот направился на скалу? Уже одно это могло заставить психически расстроенного человека броситься в пропасть.

Я перебил его размышления словами:

– А может быть, он и не бросился, его столкнули.

Мартини нетерпеливо закричал:

– Я говорю об этом все время. Конечно, его сбросили. Ложь сквозит в каждом слове сообщения. Я уверен, его вывели из тюрьмы насильно и сбросили в пропасть.

– Во всяком случае, – вмешался спокойным голосом Фишер, – так или иначе, надо думать, Гаро уже не существует.

– Я думаю, мадам Гаро прочла уже некролог, – сказал я. – Вы можете представить себе, что она переживает в это время. Я решил переговорить с вами, чтобы подумать, чем помочь ей. Я волею судеб сделался ее доверенным, вы же все были близкими друзьями ее покойного мужа.

Мартини схватил мою руку.

– Дружище, – воскликнул он, – завтра утром я еду в Женский сеттльмент. Автомобиль уже заказан; я предпочел ехать таким образом, так как мне надо взять с собою некоторые приборы.

– Если так, то моя жена тоже найдет место в вашем автомобиле, – сказал Фишер. – Она всегда сердечно относилась к мадам Гаро, а знакомство с ней укрепило это чувство. Она сделает все возможное, чтобы поддержать несчастную и развлечь ее. Я предполагаю, что мы можем на время перевезти ее к нам на квартиру. Наша большая семья может подействовать на нее благотворно. Наконец, жизнь в Колонии, общество друзей может отвлечь ее от горестных мыслей.

Таким образом план был выработан. Мадам Фишер, Мартини и я отправлялись рано утром на автомобиле в Женский сеттльмент, а дальше Мартини обещал доставить нас в домик миссис Смит.

Я должен был пропустить службу, но так как моим непосредственным начальником состоял Чартней, я знал, что он поймет мое отсутствие.

ГЛАВА VII

Большой дорожный автомобиль с поразительной быстротой нес нас по долине. Никогда самая большая скорость аэроплана не может дать такого ощущения быстроты, какое достигается на автомобиле. Толчки, тряска, завывание ветра в ушах и несущиеся навстречу по обеим сторонам дороги предметы, так что их не успевает схватывать глаз – все это создает впечатление настоящего урагана. Мы миновали Детскую колонию, инкубаторий и завернули на дорогу, поднимающуюся кверху, к Женскому сеттльменту. Здесь машина замедлила ход. Мы не разговаривали, каждый отдался своим мыслям. Мадам Фишер сидела, завернувшись с головой в большой шерстяной платок; я и Мартини глубоко надвинули на головы свои дорожные шляпы и подняли воротники пальто. Начинался теплый, безветренный день, но при поездке в открытом автомобиле всегда кажется холодно.

Когда мы достигли Женского сеттльмента, я был очень удивлен, увидев, что это целый городок с прекрасно мощеными улицами и высокими домами, окруженными палисадниками и садами.

Жительницы носили обычный мужской костюм и мало чем отличались от остальных жителей страны, только лица их казались более нежными и миловидными.

Мы остановились около здания, имеющего форму шестигранной призмы, высотою не более четырех этажей. Это была станция телефона, беспроволочного телеграфа, приборов внушения и механических ушей и глаз.

Мартини оставался здесь для исправления каких-то аппаратов; я же и мадам Фишер должны были пересесть в маленький автомобиль, так как дальше дорога суживалась, и кривизна ее не допускала движения больших машин.

Мы все вошли в небольшую приемную, чтобы подождать там, пока Мартини распорядится подать нам новый автомобиль.

Мадам Фишер сидела, освободившись от своих теплых одежд. Я молча ходил по комнате. Прошло около четверти часа, послышался звук подъехавшего автомобиля. Надо было ехать. Мартини не появлялся. Я вышел в соседнюю комнату, куда он скрылся. Это была большая комната, вся опутанная проводами. Эти провода, толстые и тонкие, как паутина, переплетались по всем направлениям. Посредине возвышались высокие металлические доски с бесчисленными электрометрами и коммутаторами. Ход динамо-машины, поставленной где-то внизу, потрясал пол и наполнял воздух непрерывным гудением. Шаги мои не были слышны. В углу стоял Мартини; обнявши рукой тонкую талию молодой девушки, другой рукой он гладил ее слегка вьющиеся волосы. Мое появление было неожиданным для них, они быстро отодвинулись друг от друга и изменили позу. Я сделал вид, что ничего не заметил, но тем не менее они оба казались сильно смущенными. Молодая девица, – а я не сомневался, что это была именно девица и, надо сказать, очень красивая и стройная, – поспешила скрыться, а мой друг начал говорить какие-то несвязные и ничего не значащие фразы:

– Да, да, работа очень серьезная. Надо многое изменить. Я говорю, а она не понимает. Женщина всегда остается женщиной… Особое устройство головы…

И он засмеялся деланным смехом.

Я был поражен. Поведение моего друга нисколько меня не удивляло. Из его собственных слов я мог заключить о его склонности к женщинам, но я никак не мог подозревать, чтобы здешние полуженщины-полумужчины с подавленным, как мне говорили, инстинктом были способны на что-либо, напоминающее страсть или хотя бы флирт.

– Дорогой Мартини, – сказал я, – я искал вас, чтобы сообщить вам, что мы уезжаем: автомобиль у подъезда.

– Дела, дела, – отвечал он. – Мой помощник или, вернее, помощница помогала мне выяснить все неполадки, которые произошли здесь в результате усиленного снеготаяния. Я очень извиняюсь, что задержал вас.

Он проводил нас до двери и до конца сохранял сконфуженный вид.

… Домик миссис Смит выглядел иначе, чем прежде. Он не так резко выделялся на фоне темной, лишенной снежного покрова земли. Он весь казался серым, бесцветным, скучным. Голые деревья вокруг него, на которых прыгали каркающие вороны, еще более усугубляли тоскливое настроение.

Нас встретила старая служанка; она выбежала к нам навстречу, взволнованная и несколько растрепанная.

– У нас несчастье. Бедняжка совсем больна, со вчерашнего дня не приходит в чувство. Всю ночь провозились около нее два доктора… – суетливо рассказывала она.

Я не спрашивал; конечно, я знал, что речь идет о мадам Гаро, хотя имя ее не было упомянуто. Я пропустил вперед фрау Фишер и вошел вслед за нею в комнату.

Когда в доме кто-нибудь болен, весь вид его приобретает особый характер. Мне казалось, что если бы Эльза не предупредила, и я бы вошел сюда, я сразу догадался бы, что случилось что-то серьезное.

Камин не горел, на столе стояли недопитые стаканы и чашки. Шторы на некоторых окнах позабыли поднять. Чувствовался холод, и обычный уют куда-то исчез.

В доме царила мертвая тишина. Фрау Фишер сняла пальто и направилась в комнату больной. Я остался один. Тяжелые мысли угнетали меня.

Жестокий внезапный удар. Как справится мадам Гаро с этим нервным потрясением? Какие грозят ей последствия? Я сознавал, что моя судьба тесно связана с ней. Моя жизнь без нее представлялась мне лишенной всякого интереса и всякого смысла. Я знал ее так недавно, я видел ее всего несколько раз, тем не менее она стала для меня дороже всего на свете.

На пороге появилась миссис Смит. Она была бледна, лицо ее и глаза выражали утомление после бессонной ночи. За ней вошел в комнату незнакомый мне молодой человек со стетоскопом и молоточком в руках. По всему видно было, что это доктор. Миссис Смит, поздоровавшись со мной кивком головы, устало опустилась в кресло у стола и отхлебнула несколько глотков черного кофе из чашки, стоящей рядом. Не смотря на меня, она заговорила:

– Мадам Гаро очень редко читала газету; вчера как на грех ей попался этот ужасный лист с некрологом. Она громко вскрикнула и, как подкошенная, свалилась на пол. Страшная бледность разлилась по ее лицу. Дыхание остановилось. Мы не могли прослушать сердце. Все наши домашние меры не оказывали никакой помощи. Пока приехал доктор из Женского сеттльмента, вдруг произошла внезапная перемена: страшнее возбуждение, сопровождаемое судорогами во всем теле, конвульсиями. Лицо потемнело, во рту клокотала пена с кровью. Она успокоилась только после того, как доктор впрыснул ей под кожу какое-то лекарство.

Я не мог выносить больше этот рассказ и с нетерпением обратился к спокойно стоявшему посредине комнаты доктору:

– Скажите, доктор, скажите, что с мадам Гаро? Каково ее положение? Можно ли надеяться на благополучный исход?

– То, что я увидел, приехав сюда, – отвечал доктор, – вполне подтверждает рассказ миссис Смит. По характеру этот припадок можно было счесть за припадок падучей: та же пена изо рта, то же прикусывание языка, то же сведение глаз.

Меня возмущал этот молодой эскулап, так подробно описывающий все симптомы болезни, как будто он не видел, как горел я нетерпением узнать самое главное.

– Но это был припадок истерии, мы называем – большой истерии. Теперь он прошел, больная находится под наркозом. При ее нервной конституции можно ожидать, что потрясение окажет на организм сильное влияние. Можно надеяться, однако, что исход будет благоприятный; но, во всяком случае, она может долго болеть.

Врачебный язык я находил мало отличающимся в этой стране от того, который я слышал раньше во Франции. Явная неуверенность сквозила в словах доктора и возбуждала во мне самые темные подозрения. Я высказал свою мысль вслух:

– Можете ли вы поручиться за ее жизнь?

– Я уже сказал вам все, что я имею право сказать на основании науки, сухо ответил доктор.

Он вежливо раскланялся с миссис Смит и со мной и удалился большими шагами с высоко поднятой головой и сознанием своего достоинства.

Я пробыл до вечера в этой комнате с потухшим камином, полный тоски и печали.

Вечером приехала сестра милосердия, молоденькая особа, одетая по-мужски, и тотчас же приступила к своим обязанностям, имея точные инструкции от доктора.

Я должен был отправляться с автомобилем, привезшим сестру. Ни в каком случае я не мог не явиться завтра на службу, не возбудив нареканий со стороны Куинслея. С другой стороны, мое присутствие здесь было излишним, так как помощь и уход за больной были хорошо организованы.

Обратный путь до Женского сеттльмента и оттуда вместе с Мартини до Колонии был совершен без каких-либо приключений. В немногих словах я ознакомил своего друга с положением мадам Гаро, и мы ехали все время молча, предаваясь своим собственным мыслям.

Через несколько дней мадам Гаро была перевезена на аэроплане в Колонию, на квартиру супругов Фишер. Состояние здоровья ее оказалось более серьезным, чем предполагал вначале доктор.

В большой квартире Фишера нашлась прекрасная уединенная комната, которая была отведена для больной. Около нее бессменно дежурили сестры милосердия, а мадам Фишер проявляла самое искреннее, сердечное участие. Профессора медицинской школы, проживающие в Колонии, посещали ее и не раз составляли консилиум. Мадам Гаро все время находилась под наркозом. В те минуты, когда он начинал ослабевать, она проявляла явные признаки буйного помешательства. Она страшно исхудала, несмотря на питание с помощью внутренних инъекций.

После последнего консилиума профессора применили новый метод лечения впрыскивание в кровь какого-то вещества, добываемого из мозговой ткани зародыша.

Как ужасно тянулись эти бесконечные дни, темные, однообразные, полные тоски, отчаяния, невыносимой скорби!

Наконец, однажды утром мадам Гаро впервые открыла глаза, но сознание еще не возвращалось к ней. Бессмысленный взгляд не останавливался ни на чем. Скоро она впала в тихий сон. С этого дня началось постепенное, медленное улучшение.

Профессора на мой вопрос ответили словами, полными уверенности. Я облегченно вздохнул. Я чувствовал себя так, как будто я сам пережил тяжелую болезнь.

Я не заметил, как наступило лето. Блестящая зеленая листва покрывала деревья. Откосы гор зеленели от свежей, густой травы.

Все свободные минуты я проводил теперь в саду в уединении, в полной тиши.

Однажды на повороте аллеи я увидел Петровского. Он шел ко мне, уже издали помахивая шляпой.

– Вот что, я пришел за вами, чтобы пригласить к себе в инкубаторий и развлечь вас интересным зрелищем. Сегодня роды десяти тысяч детей. Это не шутка. Завтра еще десять тысяч и так далее. Мы открываем сезон.

Он вытер пот с лица и, усевшись рядом со мной на скамейку, обмахивался шляпой.

– Еще так рано, а солнце уже печет.

– Я хотел этот праздничный день провести дома, – отвечал я нерешительно.

– Вы не должны отказываться, – настаивал Петровский. – Ваши друзья передавали мне, что вы стали вести замкнутый образ жизни, нервы ваши очень поизмотались. Если я пришел за вами, то я сделал это после консультации с Фишером, Мартини и Карно. Итак, едем. – Он посмотрел на часы. – Через десять минут отходит тюб, мы можем еще поспеть.

Я более не противился.

С пересадкой в Главном городе, через каких-нибудь двадцать-тридцать минут, мы совершили наш путь.

Когда мы вошли в подвальный этаж инкубатория, в котором я был уже раньше, мы были встречены Кю, помощником Петровского. Он крепко пожал мне руку.

– Очень рад, что вы приехали. Можем начинать? – Голос у Кю был веселый, приподнятый. Вопрос относился к Петровскому.

Лицо Петровского преобразилось. На нем выражалась особая мягкость и возбужденность.

– Сколько раз мы присутствуем при одном и том же явлении и не можем к нему привыкнуть… Мы переживаем подъем. Я уверен, что и вы заразитесь нашим чувством.

Двери открыли, и мы вошли в длинный зал со стеклянными ящиками. Теперь здесь горел яркий свет. Все помещение было наполнено людьми, одетыми во все белое, с белыми шапочками на головах. Во всю длину зала были расставлены узкие столы, покрытые простынями, с небольшими ванночками около каждого. Из труб, подведенных к каждой ванночке, журча, лились струи воды. На нижних полках столиков стопками было сложено белье. Кю при нашем входе скомандовал:

– Начинайте!

То, что я увидел, навсегда запечатлелось в моей памяти. Люди в белых халатах были не кто иные, как акушерки или, вернее, акушеры. Но обязанности их были здесь совершенно другие, чем на всей остальной нашей планете.

Каждый из них подходил к стеклянному ящику, отделял белую замазку вокруг крышки и снимал ее. Потом запускал руку в жидкость, наполняющую ящик, и, схватив ребенка, плавающего там, за ножки, извлекал его. Подручный быстрым движением перевязывал натянутую пуповину и отстригал ее специальными ножницами.

Ребенок встряхивался головкой вниз, ему протирался ротик, давалось несколько шлепков, и вдруг он начинал дико кричать, дергать руками и ногами, и кожа его становилась красной.

Зал наполнился криком сотен и тысяч новорожденных. Что это был за рев! Я думаю, что ни один из наших европейских акушеров не слышал ничего подобного.

Детей между тем отмывали в ванночках от смазки, покрывающей их тело, надевали белье и прятали в теплые конверты, после чего укладывали на площадку тележки, которая увозила их через дальние двери.

Работа шла быстро и четко. Из ящиков появлялись все новые и новые экземпляры. В воздухе стоял все тот же резкий, непрерывный крик сотен детских голосов.

Я заметил, что настроение всех присутствующих очень походило на то, которое было у Петровского и у Кю: они священнодействовали. Разговаривать было невозможно, крик заглушал слова.

Я заявляю откровенно, что не испытывал никакого наслаждения, наоборот, эта масса голого детского мяса внушала мне отвращение.

Я был очень доволен, когда Петровский потянул меня за руку к выходу.

Когда мы оказались наверху, в лаборатории, у меня еще долго стоял в ушах несносный, раздирающий душу крик «новорожденных».

Петровский был в восторге. Он обратился к Кю:

– Какие выводки! Один другого лучше. Средний вес поднялся с четырех тысяч до пяти тысяч и пяти граммов. Гиганты!

Кю весело ухмылялся:

– Питательная жидкость превосходна.

Для того, чтобы выразить свой интерес, я спросил:

– Почему именно в этот день дети должны были быть вынуты из их вместилищ? Может быть, они могли бы с таким же успехом находиться там еще несколько месяцев?

– Мы пробовали, – воскликнул Петровский. – В четыре месяца наш ребенок достигает полной зрелости, такой, какой он достигает при естественном росте в утробе матери в девять. Если мы будем держать его дольше в ящике, мы должны увеличить площадь тела, в котором происходит обмен веществ между кровью плода и питательной жидкостью, то есть увеличить плаценту. Это возможно в том случае, если мы заранее зададимся этой целью и произведем посадку большой плаценты.

– Эти пробы не дали хороших результатов, – перебил Кю. – Дети при свободном росте после четырехмесячного срока развиваются лучше; у нас были экземпляры, выращенные в ящиках до года и более, но они имели только теоретический интерес.

– Эксперименты в этом направлении производятся в лаборатории Куинслея, – добавил Петровский.

– Помилосердствуйте, господа, – воскликнул я. – Вы производите такие эксперименты над живыми людьми!

– Над живыми людьми, – подтвердил Кю. – Почему нельзя производить экспериментов над живыми людьми? Я вас не понимаю.

– Эксперименты производятся только по необходимости, – примиряюще сказал Петровский. – Тем более что здесь мы имеем дело с существом, еще не начавшим жить разумною жизнью.

Мне стало неприятно продолжать дальше этот разговор, я почувствовал как бы приступ тошноты.

– Пойдемте отсюда, мне что-то душно.

Когда мы вышли в сад, Кю обратился ко мне с просьбой пообедать у него.

Я с удовольствием дал свое согласие, и мы очень хорошо провели время. Обед был тонкий, вкусный, – конечно, полученный из местного клуба и рассчитанный на иностранцев. Кю только притрагивался к блюдам и скорее делал вид, что ел. Зато он с видимым удовольствием выпил стакана два вина и съел сладкое.

Из всех моих знакомых, настоящих жителей Долины Новой Жизни, это был самый разговорчивый, общительный и широко образованный человек.

Я решил воспользоваться послеобеденным временем, когда мы сели на веранде в удобные, легкие кресла, чтобы завести разговор на интересующие меня темы.

Я сказал:

– Вы читаете много наших книг. Вы питаете к ним отвращение, вы говорили это однажды. Разве вас не прельщает чувство любви родителей к детям, детей к родителям, родственная любовь? Всего этого вы лишены.

Кю выпрямился в своем кресле, глаза его заблестели, он заговорил громко, с некоторым пафосом. Весьма вероятно, он был врожденным оратором.

– Я знаю по описанию все эти чувства, но отнюдь не прельщаюсь ими. Что такое эти пресловутые ваши родственные чувства? Это такой же мираж, как и все остальное, чем вы живете.

Если мы подсчитаем, руководствуясь вашей же литературой, сколько положительного дают вам эти чувства и сколько отрицательного, то баланс будет не в их пользу. Как родственная любовь, так и любовь мужчины к женщине несут за собой лишь несчастья и страдания. Мы, лишенные любви к родителям и к нашим родственникам, так как мы не имеем ни тех, ни других, рассеиваем свое чувство любви вокруг нас на все человечество, а не сосредотачиваем ее на немногих избранных. Это уже одно лишает нас эгоизма. Мы не знаем личной жизни и жизни наших близких, мы знаем широкую общую жизнь. Мы все братья одной матери-природы, мы все живем ради единой цели – совершенствования каждого отдельного звена человеческой цепи и совершенствования ее в целом. Великое будущее, к которому мы стремимся, вам непонятно, оно находится вне пределов земли; с нашими достижениями, с нашими открытиями наша маленькая планета Земля скоро сделается нам тесной, и мы устремимся ввысь. Куда, я не знаю.

Чем дальше говорил Кю, тем речь его делалась вдохновеннее. Он встал и последние фразы произносил так, как будто перед ним было многочисленное собрание.

Петровский зааплодировал:

– Браво, браво! Вы настоящий пророк, древний пророк. В то же время вы будете прекрасным агитатором, когда Ворота откроются.

Мысль моя в это время остановилась на моем отношении к мадам Гаро. Что я ее любил, – в этом не было никакого сомнения. Что принесет мне эта любовь? Счастье или страдание? Во всяком случае, до сих пор я испытывал только муки.

– Если я сказал, что наша мать – природа, – продолжал Кю, не обращая внимания на замечания Петровского, – то нашим отцом я считаю науку. Наши чувства благодарности и преклонения направляются постоянно к этим нашим родителям. Силы природы, сила науки – вот два великих рычага, которыми управляется весь мир. Причем сила науки должна быть выше сил природы. Поэтому мы не признаем никаких авторитетов, кроме авторитета науки. Все наше управление сосредоточено в руках ученых. Они правят, они судят, они служат источником мысли. У нас полное равенство, мы лишены пороков, мы не обманываем, не лжем, не клевещем, не завидуем. Справедливость и правда царят у нас. Поколения и разряды, так же, как и отдельные личности, получают то, что они заслуживают в силу их умственного и физического развития. Кто выше других, тот получает более высокое назначение и более высокую ответственность.

Кю сделал передышку и отпил из чашки несколько глотков кофе.

Петровский воспользовался этим:

– Все, что вы говорите, совершенная правда. Я живу с вами двадцать лет; я живу общими с вами идеалами; если я не отказываюсь от старого, то это только потому, что я сам – продукт старого мира.

Кю хотел продолжать свою речь, как вдруг на веранде появилось новое лицо: это был доктор Левенберг. Он проживал в Детской колонии и зашел сюда посидеть с Кю после обеда. Он, видимо, обрадовался, увидев меня и Петровского здесь. Он уселся в кресло и не отказался разделить с нами наш послеобеденный кофе.

Разговор с его приходом принял новое направление. Все специалисты любят поговорить на близкие их сердцу темы. Особенно в этом отношении отличаются медики.

Доктор Левенберг рассказал нам, что сегодня утром он имел случай вставить новое сердце одному из старых джентльменов, а именно – профессора физиологии местной медицинской школы.

– Этому господину, – говорил Левенберг, – от роду семьдесят лет, и сердце его пришло в такое состояние, что можно было удивляться, как может человек жить с таким старым мешком. Профессор сам обратился ко мне с просьбой исполнить эту операцию. Я охотно пошел ему навстречу, – я произвел уже несколько таких операций. В нашем распоряжении имелись прекрасные сердца; мы выбрали вместе с любезным хозяином безупречный орган от недавно погибшего молодого человека из иностранцев. Профессор ни за что не хотел получить сердце, выросшее на свободе от эмбриона, и почему-то выбрал именно это сердце. Какие соображения руководили им – предрассудок или что-либо другое, – я не знаю.

– Как можно вставить сердце! – воскликнул я. – Неужели это возможно?

– Во время производства этой операции приходится останавливать на некоторое время движение крови по всему организму. Это и составляло главное препятствие, так как прежде всего погибал мозг. Мозг очень нежный орган, опыты ученых Европы и Америки давали крайне печальные результаты. Мозг не давал признаков жизни вне организма, как другие органы, при питании его различными питательными жидкостями. В последние годы удалось сохранить жизнь мозга на сорок-пятьдесят минут при питании его кровью. Такие эксперименты были проделаны, конечно, на животных. Мы имеем в нашем распоряжении такую питательную среду, которая заменяет кровь. Все остальное уже не составляет труда. Хирургия сосудов и в старом мире достигла совершенства. Мы соединяем сосудистую систему оперированного с током нашей питательной среды. Делаем временное соединение, чтобы кровь вместе с питательной средой могла обращаться, минуя сердце. С этого момента начинает работать новое, временное, сердце. Сосуды старого сердца перевязываются, и оно выбрасывается вон. На место его мы вставляем новое, постоянное, и соединяем его с перевязанными сосудами. Теперь остается убрать сделавшееся ненужным временное сообщение – и все кончено. Рана зашивается. Техника не представляет никакой трудности.

– В этом мире я привык уже к этим словам – «никакой трудности», сказал я.

– Теперь профессор будет обновлен, и если мы закончим ремонт его, вставив еще некоторые износившиеся органы, то он проживет еще долгую жизнь.

– Боже мой, прожить две жизни! С меня достаточно и одной, – подумал я вслух.

Кю мечтательно заговорил:

– Прожить долгую жизнь, впитывая в свой мозг знания, видеть результаты своих трудов, чувствовать себя здоровым, сильным и наслаждаться сознанием бессмертия, так как род человеческий, часть которого вы представляете, бессмертен, – может ли быть для всего этого какой-нибудь срок, который бы не казался мал? Я хочу жить две, три, четыре жизни, если можно – хочу жить вечно.

– Следовательно, вы боитесь смерти? – спросил я.

– Нисколько. У меня нет страха смерти, у нас ни у кого нет этого чувства. Мы жаждем жить, но не боимся умереть, особенно если эта смерть нужна для других. Смерть отдельного человека ничто по сравнению с жизнью человечества. А у вас разве не гибли в войнах тысячи, миллионы людей? Может быть, немногие гибли добровольно, их гнали. У нас этого быть не может, мы все мыслим одинаково. Мысль, которая считается справедливой и верной нашими учеными авторитетами, – наша мысль, общая мысль.

Наш разговор затянулся до вечера. Были затронуты многие интересные вопросы. Мир, открывающийся передо мной, становился яснее, я начинал его более понимать и, пожалуй, сочувствовать ему, хотя старые воспоминания, предрассудки, привычки и разные мелочи неудержимо тянули назад, к прежнему, милому и незабываемому.

На веранде было уже совершенно темно. Духота дня сменилась прохладой вечера. Откуда-то проникал сильный запах жасмина. Кю внес предложение отправиться всем на вечер в клуб, где будет произнесена речь, ясно демонстрирующая тот хаос, в который погружается старый мир. Левенберг был занят в этот вечер и поэтому попрощался с нами.

В помещениях клуба была выставка цветов. Цветы наполняли все комнаты. Они стояли на столах, образуя длинные, узкие аллеи, по которым двигалась однообразная толпа мужчин. Цветы вызывали их восхищение. Это было заметно по лицам, и, действительно, я никогда не видел такого разнообразия и такой красоты, какой отличалась эта выставка; благоухание наполняло воздух, так что в первые минуты я почувствовал головокружение. Каких только не было здесь цветов! Чудные розы всевозможных красок и оттенков, от белой до черной, как бархат; тюльпаны, лилии, любой экземпляр которых получил бы премию на выставке в Европе. Я останавливался около невиданных еще мною цветов и поражался их формой и окраской.

Между столами в узких пространствах стояли люди, которым принадлежали выставленные цветы; они сами выводили их с помощью скрещивания и всевозможных хитроумных приспособлений, получая все новые и новые разновидности. У многих из этих садоводов-любителей были на груди особые значки, выданные им комитетом выставки в знак отличия. Как мне объяснил Кю, любовь к цветам имеет здесь всеобщее распространение, и почти каждый житель имеет небольшое место на общих клумбах для занятия этим спортом. Кю назвал этим словом занятие садоводством, имея в виду соревновательный характер его.

У всех посетителей выставки были цветы или на одежде, или на шляпах, или в руках. Мы тоже скоро украсились бутоньерками с прекрасными розами, которые получили бесплатно от хозяев цветов – все они настойчиво предлагали нам образцы своих цветов.

– Это первая выставка, – объяснил мне Кю, – в конце лета бывает вторая и осенью третья; каждый сезон представляется особыми сортами цветов. Розы же имеются всегда, за исключением двух-трех зимних месяцев. Садоводство и наука скрещивания находятся у нас на самой высокой ступени развития.

Двигаясь вместе с потоком людей, мы описывали бесконечные зигзаги между линиями столов, шагая из одной комнаты в другую, пока, наконец, попали в большой высокий зал с эстрадой, экраном за ней и рядами скамеек. Мы сели на одной из них. Петровский сказал мне, что вечер начнется через полчаса.

Публика постепенно прибывала, и ряды наполнялись. Я всматривался в сидящих вокруг меня, и могу сказать, что никогда не смог бы определить, кто из них – простой рабочий и кто занимается умственным трудом или стоит на более высокой ступени общества. Одежда, лица, манера держать себя ничем не отличались у всех этих людей. Их разговоры, судя по отрывкам, доносившимся до меня, вращались вокруг одних и тех же тем. Даже руки их не могли служить для распознания. Кю указал мне на некоторых соседей, которых он рекомендовал как известных техников и ученых, и руки их были грубы и сильно развиты, носили отпечаток физической работы.

На эстраде появился оратор. Кю сказал, что это педагог. Он заговорил, и публика сразу смолкла, поглощенная вниманием. Речь шла об ужасах старого мира. Этот педагог разъяснял слушателям все мелочи жизни, из которых соткана она в Европе и в других странах света, рассказывал, как борется человек с этими мелочами и погибает под их бременем.

Я думаю, что нельзя было бы лучше представить все скверные стороны нашей жизни, чем сделал это находящийся перед нами на эстраде. Впечатление получилось тяжелое, гнетущее. Следующий докладчик остановился на различных формах государственного устройства старого мира и раскритиковал их все с одинаковой беспощадностью. Третий особенно подробно осветил вопрос о том, в каком состоянии находится прирост народонаселения во всем мире. Он коснулся теорий Мальтуса и Рикардо, по которым земному шару грозило перенаселение; потом разобрал противоположные теории, упомянул неомальтузианство и перешел к разбору современной действительности.

– Человечество, – сказал он, – скоро перестанет увеличиваться, прирост народонаселения падает. Прежде всего погибнут культурные нации. Никто там не желает иметь детей. Миллионы зачатий прерываются всякими искусственными мерами. Всевозможные ухищрения и технические приспособления распространяются все шире и шире для предупреждения зачатия. Система двух-трехдетного брака становится недоступным идеалом. Государство бьется в борьбе с падением прироста; поощрительные меры, вплоть до премий, не приносят пользы. Человек, умеющий регулировать деторождение, но стонущий от тягостей жизни, утратил инстинкт родителей к детенышу. Женщина, вступившая на путь социальной борьбы, принужденная конкурировать с мужчиной, лишается не только чувства материнства, но и способности вынашивать в себе плод и производить его на свет. Она не желает больше быть инкубатором. При таких условиях люди обрекаются на гибель, между тем как задачи, которые ставит нам наука, требуют для решения их все большего и большего количества работников. С тех пор как открылась возможность добывать питательные вещества непосредственно из воздуха, воды и почвы, не может быть разговора о голодной смерти перенаселенного земного шара. Источники и запасы средств для жизни неисчислимы.

Четвертый оратор явился, чтобы разрешить вопросы, поставленные предыдущими ораторами. Он показал устройство и жизнь нового мира, пока еще небольшого, уместившегося в Долине Новой Жизни, и закончил с большим подъемом словами, полными убеждения и веры в то, что человечество будет спасено, когда принципы здешней жизни распространятся по всем странам.

Длинная пауза после каждой из этих речей не означала антракта. Все сидели на своих местах, как будто что-то обдумывая. Я отодвинул кнопку предохранителя и убедился, что главные тезисы докладчиков вколачивались в головы слушателей с помощью внушения.

Во время долгого перерыва публика получала напитки и сласти, которые подавались на маленьких подвижных столиках, разъезжавших по рельсам среди рядов. Затем началась самая интересная часть вечера. Я смотрел на эстраду, на которой были расставлены цветы, составлявшие чудный, необъятный букет. Я не знал, на что именно должен обратить внимание.

Петровский сказал мне, что я буду переживать различные настроения, и, действительно, в течение следующих полутора часов я испытывал целый спектр чувств. Сначала в моем сознании появилась какая-то досада, тоска, угнетение, какие-то противоречия; что-то недостижимое давило меня. Все это нарастало и нарастало, пока не превратилось в бурю негодования, возмущения, какого-то умственного бунта. Когда это чувство сделалось невыносимым до боли, когда хотелось вскочить, завопить на весь зал, ломать мебель, крушить и бить кого-нибудь, хотя бы соседа, вдруг наступила резкая перемена. В душе разлилось что-то тихое, спокойное, радостное, появилось стремление к чему-то прекрасному. Мысли, несвязные, непередаваемые, но увлекающие, обрывки фраз и слова, как музыка, проносились в голове. Потом последовал период успокоения, и вот – буйная радость, смех, веселье и дикий хохот.

Я переживал всю эту смену настроений; я решил не препятствовать себе, отдаться им, и испытывал в полной мере все то, что испытывали другие. Я думаю, что мое лицо, взгляды, жесты я мог, как в зеркале, видеть на окружающих. Они сидели задумчивые. Тоска отражалась в их глазах. И вдруг они бросали гневные взоры, они скрежетали зубами и посылали проклятья. Затем они как бы устремлялись вдаль, и взоры их становились ласковыми, умиленными, жалость сжимала сердце, и слезы капали из глаз; потом смех душил их, и они не старались бороться с приступами веселья, выражавшегося у некоторых довольно диким образом…

Когда все кончилось, и мы вышли в сад, где между деревьями висели разноцветные фонари, я почувствовал себя обновленным, как будто вновь родившимся на свет; мне казалось, что мозг мой был основательно выстиран, выветрен, накрахмален и выглажен. Вид Петровского и Кю ясно говорил, что они испытывали то же самое. Петровский, потирая руки, сказал:

– Превосходно, восхитительно! Ничто не может сравниться с этим ощущением. Здесь люди не испытывают горя, несчастья, любви, ревности и высоких порывов наслаждения. Они не видят комедий и драм, они не знают ощущений, вызываемых музыкой, они не читают романов, но они нуждаются в переживаниях всей гаммы чувств так же, как человек нуждается и в горьком, и в соленом, и в сладком. И то, что им дается здесь – это более надежно и менее опасно, куда полезнее для здоровья, чем то, что получает человек в старом мире.

В этот вечер я приобрел многочисленные новые знакомства среди работающих в инкубаториях и детских колониях.

Здоровье мадам Гаро улучшалось. Возвращаясь с работы по постройке новых шлюзов, я мог просиживать около ее кровати часами. Она отличалась теперь неразговорчивостью и только изредка произносила отдельные слова. Посетителям же было запрещено разговаривать.

С каждым днем взгляд ее становился бодрее и оживленнее: легкий румянец появлялся на щеках. Скоро ее вывезли в сад в кресле на колесах. Она начала разговаривать. Разговор ее касался разных домашних событий, разных виденных ею в последние дни лиц, но никогда не возвращался к прошлому. Как будто все, что было до ее болезни, не существовало. Делала ли она это умышленно, или действительно пострадала ее память, я не берусь судить. Мы, все ее близкие, были очень рады этому забвению прошлого.

Мадам Гаро узнавала всех, помнила имена, ориентировалась в окружающей обстановке, говорила вполне разумно, и вообще в ней не было заметно каких-либо странностей.

Часто приходил осторожный Карно, прибегал веселый Мартини; к нашей компании присоединялся солидный папаша Фишер. Мы вели беседу между собой, шутили, смеялись, а мадам Гаро слушала, переводя свой пристальный взгляд с одного на другого.

Мартини в последнее время отличался особой веселостью, даже игривостью.

Он с комизмом, достойным актера, передавал свои затруднения, которые возникают у него на работе в Женском сеттльменте.

– О, женщины, женщины! – воскликнул он. – Я всегда боялся вас, но я никогда не видел такой массы женщин, получивших полное равноправие с мужчинами. Это ужасные существа.

Он рассказывал о многих своих помощницах и подчиненных, но никогда не упоминал о той, которую видел я на станции. Мартини стал больше обращать внимания на свою наружность, лучше одеваться и ходил какой-то подпрыгивающей молодой походкой.

Хлопоты Мартини через Педручи и влияние Тардье привели к тому, что пребывание мадам Гаро здесь, у Фишеров, затянулось, и, наконец, о возвращении ее в Американский сеттльмент никто уже не говорил. Мадам Фишер выказывала самое заботливое к ней отношение, и мне кажется, что эта любвеобильная женщина включила мадам Гаро в число членов своей семьи.

Когда мадам Гаро впервые позволено было ходить, я поднес ей букет цветов. Она с благодарностью посмотрела на меня и, крепко опершись на мою руку, пошла по аллее. Тенистая, густая аллея заворачивала в сторону. Мадам Гаро остановилась.

– Вы думаете, я ничего не помню? – промолвила она тихим шепотом. – Я все помню, все, все, но я стараюсь забыть. После болезни я не хочу возвращаться к старому. Я хочу нового.

Ее глаза договорили все недосказанное. Я обвил ее гибкий стан рукой, и губы наши слились в долгий, пронизывающий поцелуй. Она отшатнулась, закрыла глаза рукой и прерывающимся голосом сказала:

– Я люблю вас. Мое чувство к вам пробудилось с первой встречи в Американском сеттльменте, но… но… мысль о Леоне никогда не оставляла меня. Десять лет бесконечного ожидания, – разве можно было вычеркнуть их из жизни? Я страдала, боролась, и я бы победила. Бедный, несчастный Леон, я никогда бы ему не изменила, но теперь я свободна. Мой милый, дорогой… – и она обожгла меня поцелуем. Я обнял ее и крепко прижал к груди.

Когда мы возвратились ко всей компании, мне казалось, что все знали и все видели, что с нами произошло что-то особое, потрясающее.

Со дня на день мадам Гаро чувствовала себя крепче, силы ее прибывали, следы болезни исчезли, и все находили, что она выглядела удивительно хорошо. Я никогда не видел ее раньше такой прекрасной, такой обворожительной. Она притягивала меня к себе так, что я старался каждую свободную минуту проводить с ней. Чувство наше не осталось тайным; деликатные мои друзья пользовались всяким случаем, чтобы оставить нас наедине и не мешать нам.

Я решил правдиво и по возможности полно изложить все, что со мною случилось, но я чувствую себя не в силах подробно описывать, как наши отношения с мадам Гаро превратились в пылкую любовь, связывающую двух людей воедино и навеки, если злой рок не оторвет их друг от друга.

Мы делали короткие и длинные прогулки по окрестностям, спускались вниз в долину, поднимались на ближние горные вершины, углублялись в густой лес за поселком. Мы ходили рука об руку, наслаждаясь взаимной близостью, мы сидели на маленьких полянках в лесу, перебирая полевые цветы, мы отдыхали в тени деревьев, полной грудью вдыхая в себя ароматный лесной воздух.

Все время стояла прекрасная погода, было не особенно жарко, и изредка перепадали быстро проходящие дожди. Нам везло: мы ни разу не попали под такой дождь. Кажется, сама природа была на нашей стороне.

Страшный Куинслей оставил нас в покое, – по крайней мере, мы так думали тогда. Это казалось вполне естественным. Жена Куинслея, креолка из Африки, моложе его на двадцать лет, была очень ревнива и умела сдерживать своего властного мужа. Мадам Гаро приобрела себе влиятельных покровителей в лице Педручи и Тардье. Макс Куинслей был особенно обязан последнему, так как старший его сын – а у него было двое сыновей от первого брака – воспитывался в Америке у родственников Тардье.

Таким образом, мы чувствовали себя на верху блаженства и считали себя в полной безопасности.

В один из праздничных дней Фишер пригласил нас посмотреть его фабрику питательных лепешек. Это было удивительное сооружение. Громадный каменный четырехугольник, представлявший из себя главное здание, был окружен целым городом построек, имевших форму длинных бараков и невысоких башен.

Фишер взялся быть нашим проводником. С немецкой аккуратностью, методично и не торопясь он показал нам все. Осмотр занял полдня, и мы страшно устали. Мы видели отделения, где из воздуха добывается азот. Мы присутствовали при добывании из каменного угля углерода, и на наших глазах прошел весь процесс синтеза белка и углеводов, главных составных веществ питания человека. Фишер объяснил нам, что такие продукты не годны для поддержания жизни.

– В них не хватает многого, – сказал он, – нужны ферменты, экстрактивные вещества, витамины. Без этих веществ жизнь невозможна. К сожалению, мы не научились еще получать их химическим путем. Вы сейчас увидите, откуда мы их получаем.

В отдельных бараках помещались различные мелкие животные. На телах их были привиты опухоли, и эти опухоли достигали грандиозных размеров. Громадный кочан капусты – вид опухоли поразительно напоминал его – сидел на спине несчастного кролика и наверное раздавил бы его своей тяжестью, если бы не был укреплен особыми подставками.

– Мы пользуемся биологическим свойством злокачественных опухолей к безграничному росту, – объяснял Фишер. – Эти животные – носители этих опухолей. Однако, такие же опухоли и другие ткани, необходимые нам, произрастают на свободе, без всякого хозяина, с помощью питательных сред.

Моя дорогая Анжелика с трудом справлялась с чувством гадливости, вызываемым этими ужасными животными. Я видел это по ее лицу, но она не хотела мешать мне докончить осмотр.

В бараке отдельных органов я старался не задерживаться долго и поторапливал Фишера: уж очень мне были неприятны внутренности животных и человека, снабжающиеся питательной жидкостью и выделяющие разные соки.

Мы вздохнули более легко, оказавшись среди растительного царства. Оранжереи, парники и теплицы были наполнены образцами чудес, которых может достигнуть человек с помощью культуры и скрещивания. Фрукты и орехи были таких гигантских размеров, что я не мог бы узнать их, если бы Фишер не сообщил мне их названий. То же самое относилось и к овощам: хрен, редька, самые обыкновенные овощи, походили здесь на целые бревна. Все это, полученное путем скрещивания, было представлено здесь в бесконечном количестве вариаций.

– То, чего мы здесь достигаем, дает нам возможность получать такие разновидности, которые имеют в своем составе именно то, что нужно для получения идеальных питательных средств и питательных и балластных веществ, – сказал Фишер, выводя нас из бесконечно-длинной теплицы, в которой мы пробыли не менее часа.

Я горячо благодарил его за его объяснения и поторопился попрощаться, так как видел, что Анжелика едва стоит на ногах.

На обратном пути, который мы совершили на автомобиле, Анжелика была очень грустна и задумчива. Наконец она выразила свои мысли словами:

– Я никогда не привыкну к этой стране, мне все здесь представляется ужасным. Эти животные с опухолями, эти внутренности и даже эти овощи и фрукты мне противны. Здешние люди мне кажутся ненастоящими. Вся жизнь в этой стране – какой-то страшный сон, кошмар.

Прижавшись ближе ко мне, она страстно прошептала:

– Бежать, бежать! Во что бы то ни стало – бежать!

На следующий день моя любимая, моя дорогая Анжелика выглядела так плохо, что я испугался и про себя решил держать ее как можно дальше от всех здешних «чудес», которые производят на нее впечатление ужаса. Но как я мог исполнить это, когда «чудеса» встречались на каждом шагу!

Через два-три дня после посещения фабрики Фишера я и Анжелика отправились на прогулку в лес. Солнце стояло уже низко, и длинные тени стлались по земле. Розовые легкие облака тихо плыли по небу. Мы шли по узкой лесной дорожке. Я старался шутками разогнать печальное настроение, не оставлявшее Анжелику до сих пор. Вдруг она вскрикнула. Я посмотрел вперед. Из-за деревьев навстречу нам двигалось знакомое мне существо человек-обезьяна. Я говорил уже, какое неприятное впечатление произвел он на меня впервые, и постарался успокоить мою нервную спутницу, объяснив ей в нескольких словах, в чем дело.

Она взяла меня под руку, и мы пошли вперед, продолжая беседу, как будто не замечая встречных.

Хриплый голос прозвучал над самым моим ухом:

– Добрый вечер!

Я поднял глаза и увидел перед собой Ура. Это был он. Он шел босой, с непокрытой головой. Через расстегнутый ворот рубахи была видна волосатая грудь; через плечо на палке он нес сапоги, шляпу и куртку. Рот его был широко открыт, и белые большие зубы оскалены. Он улыбался, а сощуренные его глаза быстро осматривали с ног до головы Анжелику.

Она попятилась назад, подальше от этого зверя. Рука ее дрожала на моей руке.

– Добрый вечер, – ответил я и, чтобы что-нибудь сказать, добавил: Откуда идете?

– Я возвращаюсь от своих, они работают там, в лесу. – Ур поднял свою длинную, покрытую густыми волосами руку и указал назад. – Там, далеко. Я устал.

В это время я заметил у него на груди грязный шнурок, на котором болтались какие-то блестящие предметы. Приглядевшись, я узнал, что среди них было несколько серебряных монет и какие-то амулеты и бусы.

– Это что такое? – спросил я.

Он вынул из-под рубашки всю нить и, перебирая пальцами, говорил:

– Очень красиво, блестит. Те, которые ездят на аэропланах далеко за горы, часто привозят. Мы любим.

Несмотря на то, что Анжелика незаметно тянула меня за руку, я продолжал беседу. Не знаю, почему я это сделал. Может быть, на это толкало меня что-то подсознательное.

– А ваши летают на аэропланах?

– Наши чистят, – мрачно отвечал Ур.

– Вы хотите сказать, что ваши чистят аэропланы?

– Да, чистят.

– Почему же вы не летаете сами?

– Здесь летаем, а туда не пускают.

Этот отрывистый разговор продолжался недолго, однако первое впечатление, которое произвел Ур на Анжелику, сменилось состраданием к нему, жалостью, которой так много было в сердце этой нежной женщины. Она сняла со своей груди небольшую золотую брошку в виде кольца с маленьким брильянтом посредине и подала ее стоявшему против нас человеку.

Ур не сразу взял этот подарок, он долго смотрел на него, и глаза его горели восторгом. Потом он осторожно подцепил кольцо своим длинным пальцем и начал крутить его со всех сторон. Смех, похожий на ржанье, потряс его большое тело. После долгого всестороннего изучения этого блестящего предмета Ур решительно протянул руку, намереваясь отдать подарок назад Анжелике.

Она запротестовала. Я объяснил ему, что он может оставить эту вещь себе, она подарила ему.

Ур несколько минут стоял, разинув рот. Его бедная голова, по-видимому, не сразу могла взять в толк то, что я говорил. Наконец он сказал:

– Благодарю. Я никогда не видал. Очень красиво. Благодарю.

Смущение изобразилось на его лице, и он, позабыв попрощаться, продолжал свой путь, все время рассматривая подарок и через каждые несколько шагов оборачиваясь.

ГЛАВА VIII

Это было в начале мая. Я собирался ехать к месту своей работы. Я допивал свой кофе, сидя у себя в столовой, и просматривал только что полученный лист приказов о производстве работ, получаемый ежедневно рано утром.

В комнату вошел слуга, и по его быстрым движениям я сразу понял, что произошло что-то чрезвычайное. Он остановился около меня и произнес взволнованно:

– Мобилизация.

Я сейчас же сообразил, в чем дело. Я уже слышал раньше, что подготовляются большие маневры. Все население страны, от мала до велика, переходит на военное положение. Для каждого имеется особое назначение. Мы, иностранцы, назначаемся на заводы военных заготовок или пищевых продуктов и непосредственного участия в военных операциях не принимаем.

Когда я вышел на улицу, повсюду было необычное движение. Цветные плакаты, возвещающие мобилизацию, были развешаны чуть не на каждом доме. Аэропланы один за другим отлетали во все стороны. Автомобили, бешено ревя сиренами, неслись по дороге. Земля сотрясалась от грузовиков. По улицам беглым шагом проходили колонны рабочих по направлению к станциям тюба и на аэродром.

Я распечатал конверт, давно уже присланный мне, с наставлением вскрыть его в случае объявления мобилизации.

Начал накрапывать дождь, и налетевший шквал вырывал у меня из рук непослушную бумагу. Все же я разобрал: «В инкубаторий, в распоряжение Петровского». Я направился к станции тюба и должен был прождать там два часа. Вагоны, идущие по дальней трубе, были переполнены рабочими, отправляемыми с копей; на вагоны же, отходящие непосредственно от Колонии, была установлена очередь. Порядком размещения руководил один человек с красным флажком в руках. Все одиночно следующие попадали в вагон только через два часа.

Я успел побывать в доме Фишера. Его уже там не было: он на своем автомобиле понесся к себе на фабрику. Ему предстояла большая работа. Громадные транспорты питательных веществ должны были быть брошены на поле предстоящих маневров. Мадам Фишер охала и ахала, рассказывая мне это. Я нашел Анжелику только что вставшей с постели. Ее разбудил шум на улице. Она нежно попрощалась со мной и была очень огорчена, услышав, что мое отсутствие может продолжаться несколько дней.

Вагон тюба был набит до отказа. Конечно, стоять в нем во время движения было невозможно, поэтому все, не получившие места на скамьях, уселись на полу.

В Главном городе улицы поражали своей пустотой. За эти несколько часов все население оставило свои дома и направилось в поле. Когда я вышел на станции в Детской колонии, там – бесконечной вереницей тянулись войска. Пехота, артиллерия и особые машинные команды проходили по всем улицам, двигаясь в одном и том же направлении на север, в Долину Большой дороги. Издали уже доносились пушечные выстрелы и пулеметная трескотня. Солдаты производили прекрасное впечатление. Ни одна армия в мире не могла похвастаться такими молодцами. Техническое оснащение этих войск, конечно, было самое выдающееся. Отсутствие кавалерии пополнялось летающими солдатами; целые тучи их проносились над нашими головами. Легкие и грузовые аэропланы следовали за войсками. Громадные машины с гуденьем, потрясая все вокруг себя, проползали мимо. Целые крепости на колесах с глядящими во все стороны пушками стояли на перекрестках, готовые двинуться вперед по первому приказанию. Твердый, ритмический шаг колонн, проходящих мимо, бил точно молот, что-то несокрушимое, железное слышалось в нем.

Петровский встретил меня восклицанием:

– Вот и вы, я ожидал вас раньше. Еще рано утром я узнал, что вы назначаетесь ко мне вместо уходящего в поле инженера. Когда Ворота откроются, это так и будет, но теперь ваше пребывание здесь совершенно не нужно. Наш инженер будет отсутствовать только несколько дней, и, конечно, вам не стоит приниматься за его работу. Но все же во исполнение плана мобилизации вы должны оставаться здесь на время маневров. Сколько они продолжатся, я не знаю, потому что это первые маневры.

По приказанию Петровского мне была отведена хорошая комната, и я получил полную свободу проводить время, как мне хотелось. Конечно, я интересовался маневрами. В нескольких километрах от Детской колонии возвышался крутой холм, поросший лесом. За ним тянулась более высокая горная гряда; я видел, как по обрыву этой гряды поднимались вагоны фуникулера к небольшой группе домиков, прятавшихся среди высоких деревьев. Я решил подняться туда и полюбоваться зрелищем. Было около четырех часов, когда я оказался на краю обрыва. Тут я увидел несколько дам, одетых по-европейски, которых я раньше никогда не встречал. Они сидели на скамейке и были вооружены полевыми биноклями. Мое появление не произвело на них никакого впечатления. Они меня не заметили. Я обратил внимание на смуглую, высокого роста красавицу, отличающуюся повелительными движениями и резким, громким голосом. Впоследствии я узнал, что это была мадам Куинслей, проживавшая здесь в своей дачной резиденции. Я пробрался подальше от этой компании и, усевшись на выступающий вперед утес, предался созерцанию открывавшейся передо мной картины.

Внизу расстилалась долина, и по ней, извиваясь, как змеи, ползли колонны войск. Насколько хватал глаз, все дороги были покрыты этими щетинистыми колоннами. Солнце играло на металлических частях вооружения, и блеск его переливался, как солнечные пятна на волнующейся воде. Впереди цепями шла пехота, а за ней уже подвигалась техника. Громадные тракторы вздымали землю, поднимая кверху облака пыли и земли. Отсюда казалось, что там происходит извержение вулкана. Артиллерия грохотала, но местопребывание ее я не мог открыть, так искусно замаскированы были орудия. Аэропланы кружились над войсками, а летающие солдаты переносились с одного пункта на другой подобно рою каких-то крупных насекомых. Вся эта местность представляла собой предгорье с многочисленными уступами, холмами и группами деревьев и кустарника; обработанных полей не было, и поэтому маневры могли развертываться здесь без всякого ущерба. Судя по тому, что более дальние дороги были запружены войсками, надо было думать, что имеется широкое задание. Особенно большие массы двигались по путям в Долине Большой дороги.

Я спустился к себе домой на новую мою квартиру только тогда, когда уже стало темнеть и долина начала тонуть в сиреневых сумерках. Мне хотелось бы быть поближе к месту, где будет происходить работа усовершенствованных машин смерти. Вечером этого дня я обратился по этому поводу с вопросом к Петровскому.

– Это невозможно, – ответил он. – Вы не имеете права удаляться отсюда более как на десять километров. Зона, где работают машины, считается запретной, кроме того, крайне опасной. Взрывы, расплывающийся в воздухе удушливый газ, электрические разряды и многое другое, о чем мы с вами не подозреваем, делают эту зону недоступной. Каждый год производятся все новые и новые усовершенствования в этой области. Задача этих маневров координировать все роды оружия для одной общей цели, а главным образом тренировать людей. Если вы уже так интересуетесь, дорогой Герье, то можете побывать в расположенном вблизи полевом лазарете.

– Что особенно интересного может представлять на маневрах лазарет? разочарованно возразил я. – Раненых нет, а оборудование его, я думаю, мало чем отличается от того, что я уже видел во время мировой войны.

Петровский пощипал свои усы и погладил бородку, как это он обычно делал, когда не знал, что сказать.

– Ну, конечно, лазарет мало интересен, но если бы в нем были раненые, я думаю, это не привлекло бы вас туда.

Мы сидели в столовой, в которой я был уже однажды вечером, когда по пути из Американского сеттльмента выслеживал меня аббат. Петровский пододвинул ко мне стакан с чаем и, снова потеребив усы и бороду, сказал:

– Я не боюсь маневров, а что будет, когда Ворота откроются? Вы подумайте, половина работ по прорытию большого туннеля окончена.

Я содрогнулся. Мне представилась зримая картина, когда все эти массы людей, вооруженных до зубов самым совершенным оружием, с машинами и с пушками, о которых никто не подозревает по ту сторону гор, лавиной обрушатся на соседние страны.

– Опять начнется переселение народов. Но это будет уже не нашествие гуннов, варваров, а нашествие людей, стоящих на самом высоком уровне культурного развития.

Петровский кивал головой в знак согласия со мной.

– Да, да, всякое сопротивление будет бесполезно. Никакая сила не может противостоять той, которую разовьют десять миллионов здешних войск. Я говорю – десять, но, может, будет пятнадцать, если наши инкубатории повысят свою производительность.

– Мы будем присутствовать при гибели старого мира. Я не хочу пережить это! – воскликнул я. – Каким бы ни был старый мир, он мой, он дорог мне, а этот…

Вдруг я спохватился, вспомнив, что нас могут подслушивать.

Во всяком случае, я не должен вредить репутации Петровского. Он тотчас же понял мою мысль.

– Продолжайте, здесь нас никто не подслушивает, здесь, в моей квартире, мы в полной безопасности. Но я не согласен с вашим взглядом. Если эта жизнь победит, следовательно, так и нужно. Все старое, отживающее, рушится. Я убежден, что от столкновения этих двух сил старый мир не погибнет, а преобразуется.

Нашу беседу на этом месте прервал приход Кю. Он был одет в военную форму и при оружии; лицо его было возбуждено, и он говорил так быстро, как будто все время спешил. Он поздоровался с нами, но на приглашение Петровского садиться не обратил внимания и продолжал стоять.

– Вы видели, какая сила, какая мощь! Когда я становлюсь в ряды войск, я теряю сознание своей индивидуальности. Я счастлив, что я вхожу в состав этого великого организма.

Я смотрел на одного из представителей новой расы искусственно выращенных людей, и мне пришли в голову слова Чартнея, что здешние жители похожи на муравьев, – я прибавил бы только, что они похожи на страшных, увлекающихся муравьев.

– Подумайте только, – продолжал Кю, – цепи солдат рассыпаны на десятки километров, и все они послушны одной воле, в полном смысле слова одной! Полевой подвижной станок внушителя передает им в голову приказания, подбадривает их, держит в постоянном повиновении.

Я думал в это время: «А сам Кю, не находится ли он в эти моменты в приподнятом состоянии вследствие массового гипноза?»

И, действительно, он производил впечатление полуопьяненного человека.

На утро я воспользовался советом Петровского и отправился по дороге, которую мне указали проходившие солдаты, в большой полевой лазарет.

Все время меня перегоняли бесконечные обозы. День выдался удивительно жаркий; солнце жгло неимоверно, несмотря на ранний час. Сырой воздух после вчерашнего дождя был напитан испарениями. Белье прилипало к мокрому телу; трудно было дышать. При таких условиях я с трудом прошел десять километров. Я чувствовал в голове необыкновенную тяжесть, и в висках у меня сильно стучала кровь.

Высокие, широкие палатки лазарета была раскинуты по обе стороны дороги. Автобусы с красными крестами на стенках стояли длинными рядами. Двери палаток были широко открыты, и тень их манила меня, изнемогавшего от жары.

Когда я подошел ближе, я увидел в глубине одной из самых больших палаток группу военных, которые, сидя за столом, о чем-то оживленно разговаривали. Среди них я узнал доктора Левенберга. В тот же самый момент он заметил меня и крикнул:

– Мсье Герье, идите сюда.

Я немедля воспользовался приглашением. Раньше чем поздороваться, я снял шляпу и обтер платком пот, обильно катившийся со лба.

– Сегодня необычайная для нашего климата жара, – приветствовал меня Левенберг. – Знакомьтесь – мой медицинский штаб.

Я сел на указанное мне место и чувствовал, что мое лицо пылает от жары.

– Хорошо нам сидеть здесь, в тени палатки, а каково солдатам! – сказал кто-то из окружающих.

– Прибывающие из Нового города войска должны сделать сегодня переход в сорок километров, – продолжал тот же голос.

– Можно было бы, мне кажется, изменить диспозицию, – заметил другой из сидевших врачей несмелым тоном.

Со всех сторон посыпались возражения и укоры:

– Что вы, что вы! Разве можно менять диспозицию? Главная цель маневров будет сведена на нет. Ни в каком случае.

– Такой ли нам предстоит марш, когда Ворота откроются, и сможем ли мы тогда считаться с погодой? – заметил первый из разговаривавших.

В это время в палатку вошел новый человек. Он быстрыми шагами подошел к доктору Левенбергу и, вытягиваясь по-военному, подал ему радиотелеграмму.

Доктор Левенберг пробежал глазами небольшой листок и, поднявшись с места, произнес официальным тоном:

– Мною получено извещение, что в войсках появилась какая-то болезнь; многие заболели, есть смертельные случаи. Прошу всех по местам, с минуты на минуту можно ждать первый транспорт.

При первых же словах Левенберга все вскочили. Волнение изобразилось на лицах. Посыпались вопросы.

– Я не имею никаких подробностей, – отвечал Левенберг. – Болезнь, по-видимому, не определена.

Я со своей стороны сделал предположение:

– Быть может, какое-нибудь инфекционное заболевание?

– До сих пор в нашей стране не наблюдалось никаких эпидемий, – возразил Левенберг.

– Может быть, солнечный удар, – заметил кто-то.

– Не будем гадать, прошу по местам, – заключил Левенберг.

Хотя я не был непосредственно заинтересован больными, тем не менее это известие потрясло и меня. Болезнь и смерть как-то мало вязались с Долиной Новой Жизни. Мне было нечего делать, а сидеть спокойно в палатке я не мог. В это время мимо лазарета проходил бесконечный обоз. Я подошел к дороге и стал в тени дерева.

Вдруг я услышал свое имя, которое выкликал кто-то. Голос звучал неясно, но тем не менее мне казалось, что он очень хорошо мне знаком. Я увидел фигуру солдата, ловко спускающегося на ходу с большого грузовика. Он соскочил с подножки и стал около меня. Тут только я узнал Ура. Лицо его улыбалось, и глаза светились восторгом. Он заговорил, как всегда, отдельными словами:

– Я очень доволен. Войска, пушки, машины. Очень интересно. Все идем вперед. Стрельба, взрывы, много шума. Когда Ворота откроются, мы пойдем через весь мир…

Он болтал еще что-то и потом побежал догонять свой автомобиль.

«Этот человек находится тоже под общим гипнозом», – подумал я.

В это время с боковой дороги показалась пехота; она шла густой массой, такая же грозная и решительная, как вчера, но у солдат был усталый вид, и шаги отбивались не так твердо и ритмично. Некоторые из проходивших мимо производили тяжелое впечатление. Лица их были бледны, губы посинели и обветрились. Вокруг глаз лежала темная полоса, щеки провалились, но глаза всех, кого я мог видеть, и бодрых и усталых, устремлялись вперед и горели каким-то лихорадочным огнем.

Мне эта масса напомнила одну картину, которую я видел в Париже на выставке: крестоносцы, шествующие по пустыне и страдающие от жажды и голода, но видящие перед собою пленительный мираж – освобождение гроба господня. Нужно думать, что проходящим здесь мерещились впереди открытые Ворота.

Я услышал завывание сирен. Целый поезд автомобилей с красными крестами несся навстречу войскам. Когда он был около палаток лазарета, санитары окружили кареты и стали извлекать носилки с распростертыми на них солдатами; зрелище было весьма печальное, но проходившие мимо, по-видимому, были очень мало тронуты им. Возможно, они думали, что это не настоящие больные.

Я боялся мешать врачам и вошел в палатку только через час, когда смятение несколько улеглось.

Левенберг сидел за столом и что-то писал. Увидев меня, он на минуту оторвался от бумаги.

– Произошло нечто непредвиденное. Переутомление или жара, а, может быть, и то и другое вместе, повлияли особенно сильно на людей некоторых разрядов. Из всех прибывших больных большинство принадлежит к разрядам 170-му и 178-му. Паралич сердца, разрывы сосудов периферических и более глубоких. Апоплексия, паралич и смерть.

Левенберг опять уткнулся в бумагу.

– Пишу донесение, простите, некогда.

Я увидел одного из докторов, который забежал в палатку, что-то захватил с собой и намеревался уходить. Я спросил разрешения последовать за ним, чтобы посмотреть больных.

Он отвечал:

– Я иду к заболевшему доктору; бедняга в тяжелом положении, сейчас привезли с фронта.

На складной кровати лежал бледный человек с закрытыми глазами; руки его безжизненно свесились на пол, и тяжелое, клокочущее дыхание было очень частым. Из полуоткрытого рта выдавались белые большие зубы. Куртка и рубашка были расстегнуты, и на груди виднелись багровые пятна подкожных кровоизлияний. Доктор опустился рядом с ним на колени и пощупал пульс.

– Сердце едва работает, – сказал он.

Я заметил номер умирающего – разряд 175-й, – и вдруг мне показалось, что я знаю это лицо. Я всмотрелся. Конечно, это был доктор, которого я видел в госпитале, когда впервые проснулся в Долине Новой Жизни. В мозгу у меня сейчас же встали его слова: «Я буду еще долго жить».

Умирающий издал хриплый стон; руки и ноги его судорожно дернулись, и пенистая кровь выступила изо рта и ноздрей.

Доктор встал, и голова его печально опустилась.

– Все кончено, – проговорил он.

Я думал: «Несчастный, ты, наверное, так же хотел прожить долгую и интересную жизнь, как Кю; так же, как он, ты, может быть, надеялся, что с помощью науки проживешь две-три жизни, а вышло, что ты погибаешь со всем твоим разрядом – 175-м».

Доктор Левенберг, вошедший в это время, снял с головы шлем в знак почтения к умершему.

– Это ужасно, – сказал он. – Причина заболевания кроется в конституции этого разряда; надо полагать, при самом развитии эмбрионов была допущена какая-то ошибка.

Меня как будто что-то стукнуло по голове. Я подумал о том, что переживает Петровский, папаша, как его звали, этих несчастных детей, погибающих вследствие врожденной слабости.

Левенберг задумчиво продолжал:

– Ломкость и слабость сосудов. Сердце не справляется с усиленной, непривычной работой. Организм не имеет запасных сил. В чем именно ошибка мы не можем сказать.

Я не выдержал больше и взволнованно перебил:

– Тогда нужно прекратить этот дьявольский марш, уносящий людей в могилу. Нельзя задавать чрезмерных задач слабосильным людям. Посмотрите на дорогу, там идут отряды: они измучены, усталы, но их держат под внушением, под гипнозом, и они не отдают себе отчета в своем изнеможении; они будут идти, покуда не умрут.

– Успокойтесь, – тихо сказал Левенберг, – все сделано. Куинслей получил уже мою радиотелеграмму. Я просил приостановить маневры и прекратить внушение.

Автомобили привозили все новых заболевших. Мертвых складывали в отдельную палату. Врачи и санитары изнемогали от работы, у них не было ни минуты передышки. У всех был унылый и подавленный вид. Случилось то, чего никто не ожидал.

Вдоль дороги лежали солдаты. Оружие было снято, амуниция сброшена на землю, глаза более не горели огнем, чувствовалась общая усталость, интерес к происходящему пропал.

К счастью, небо заволакивалось тучами. Скоро солнце закрылось ими. Холодный ветер подул с гор. Крупные капли дождя застучали по земле.

Когда я пошел попрощаться с Левенбергом перед тем как отправиться к себе домой, в Детскую колонию, я нашел его стоящим посреди пустой палатки. Задумчивость его была так велика, что он не видел меня или не узнал. Он бормотал про себя:

– Я понимаю теперь, старый профессор физиологии был прав; не напрасно он выбрал себе сердце иностранца: он что-то знал. Ужасно, ужасно…

Вечером разыгралась страшная гроза. Я, Кю и Петровский сидели на знакомой уже читателю веранде. Струи дождя непрерывно стучали по крыше и лились потоками по виноградным листьям, пригибая их вниз. Небо озарялось почти беспрерывными молниями, одновременно вспыхивающими по всему горизонту. Угрюмые и мрачные, сидели мы молча. Меня грызла мысль о моих новых почках. У меня почки, выращенные из зародыша. Каковы эти почки? Я не верил в них больше. Казалось, я ношу в себе начало разложения и болезни. Уверенность, что я сделался здоровым человеком, пропала. Разве может Анжелика соединить свою жизнь с моей? Нет, тысячу раз нет.

Кю вскочил со стула и зашагал мимо меня взад и вперед.

– Если бы я принадлежал к этому злополучному 175-му разряду, или к 170-му, к 178-му, – говорил он, как бы размышляя вслух, – может быть, я теперь уже не существовал бы на свете; но какая гарантия, что мой разряд лучше? Дурная наследственность влияла на здоровье отдельных лиц. Лабораторная ошибка у нас может погубить десятки и сотни тысяч. Это невыносимо.

Петровский сидел, опустивши голову, погруженный в глубокое раздумье.

Кю продолжал:

– Следовательно, мы, выращенные в инкубаториях, не такие люди, как все. Я готов рисковать, получить какую угодно заразную болезнь, я готов умереть от всякой случайности, но я не могу примириться с мыслью, что я ношу в себе врожденный порок, обрекающий меня на преждевременную гибель. Это нестерпимо.

Дальнейших слов его я не мог расслышать: раскат грома потряс здание, дождь полил как из ведра.

Во время паузы между отдельными ударами до меня донеслись слова Петровского:

– Ошибок быть не могло, лаборатория Куинслея давала нам точные указания. Мы точно следовали его предписанию. Эксперименты показали, что мы стоим на верном пути.

– Эксперименты, эксперименты! – подхватил Кю. – Я не желаю быть экспериментальным животным.

Эти слова удивили меня больше всего. Как быстро этот человек от обычной своей гордости перешел к отчаянию, к возмущению! Неужели паническое настроение овладело и всеми остальными?

Петровский бормотал:

– Наука может ошибаться, но в данном случае было сделано все, что в пределах человеческого разума.

– Вы были энтузиастом свободного развития вне организма! – воскликнул Кю, останавливаясь перед Петровским.

– А вы? – тихо спросил тот, поднимая глаза на Кю.

– Я? Я был только ваш ученик, и ничего больше, – отвечал тот и опять забегал из стороны в сторону.

Петровский горько улыбнулся и подергал себя за бороду.

– Мы начинаем сваливать вину друг на друга.

Мне стало жаль этого доброго, казалось, слабовольного человека. Я вмешался.

– Как вам не стыдно, Кю, – сказал я. – Вы предаетесь отчаянию; в сущности, пока неизвестно, что случилось. Разве люди не гибнут тысячами на войне и от разных заболеваний? Вы жили здесь без всяких потрясений и несчастий. Вам казалось, что вы бессмертны. Теперь, когда стряслась беда, вы должны сохранять спокойствие; по крайней мере, мы, люди старой жизни, научились владеть собой.

Мои слова несколько отрезвили Кю, и он, подойдя к Петровскому, дружески взял его за руку и сказал:

– Я прошу извинения. Конечно, я должен сдерживать себя. Постоянное внушение сегодняшнего дня держало меня во взвинченном состоянии, теперь, когда оно ослабело, я чувствую себя размякшим, и эта гроза особенно сильно действует на меня.

Он хотел еще что-то прибавить, но в это время раздался страшный удар грома, и молния ослепила нас. В страхе мы бросились в комнату.

– Молния ударила где-нибудь поблизости, – закричал Кю.

– Несчастные солдаты в поле! – застонал Петровский. – Каким еще несчастьям подвергнутся они в эту ночь?

Идти домой при таком ливне нечего было и думать. Лишь поздно ночью, когда прошла гроза, я и Петровский добрались до дома. Мы не проронили ни слова. Когда я прощался с хозяином, чтобы удалиться к себе в комнату, он задержал меня, как бы желая что-то сказать. Он быстро ерошил волосы, дергал себя за бороду.

– Как бы я ни был уверен в том, что я не виноват, все же я чувствую себя ответственным. Это мучительно, – сказал он и, круто повернувшись, пошел, сгорбившись под гнетом своих мыслей.

Я долго не мог заснуть, а заснувши, просыпался несколько раз. Я встал с головной болью.

Первый, кого я увидел, выйдя из своей комнаты, был Mapтини. Он приехал очень рано. Теперь, переговорив с Петровским, он собирался уходить. Увидев меня, он обрадовался.

– А, дружище! – воскликнул он. – Я боялся, что не дождусь вас: вы очень заспались, а мне предстоит большая работа. Гроза наделала много бед. Провода в лаборатории Куинслея перепутаны и повреждены. Мои помощники и партия рабочих дожидаются меня.

– Я очень раз видеть вас, – отвечал я, – но я не догадываюсь, почему именно вы меня ждали.

– Идемте, идемте, я объясню вам все по дороге.

Когда мы шли садом, Мартини объяснил мне, что я могу ему сопутствовать во время предстоящего осмотра лаборатории.

– Квазимодо, Кю и большинство старших помощников так же, как и Петровский, уехали на совещание к Куинслею, оставшиеся находятся все еще в полной растерянности. Лаборатория брошена почти без присмотра. Внушители, механические глаза и уши бездействуют благодаря порче проводов. Нам представляется прекрасный случай заглянуть в это «святая святых».

Предложение Мартини мне понравилось. У меня было предчувствие, что мы можем натолкнуться там на нечто интересное.

Я поблагодарил своего друга. Мы ускорили шаги.

– Какое несчастье вчера на маневрах, – запыхавшись от быстрой ходьбы, говорил Мартини.

– Я надеюсь, маневры отменены?

– Сегодня утром возобновились снова, но, конечно, не в тех масштабах и темпах, как раньше. Предупреждение сделано, и необходима большая осторожность. Оказывается, мы, старики, можем позволить себе гораздо больше, чем эта молодежь.

Я снова подумал о своих почках. Было бы лучше, если бы мне вставили почки от какого-нибудь погибшего иностранца.

Дорожки сада еще не обсохли, и с деревьев падал на нас дождь капель. Поднявшийся туман закрывал солнце, и живительные его лучи не обсушили землю.

У дверей башни, в которой помещалась лаборатория Куинслея, стояла толпа рабочих, поджидая прихода Мартини. Мы прошли через открытые двери. Витая каменная лестница вела кверху. С двух сторон от нее стояли вагончики лифта. Мартини приказал своим помощникам заняться работой снаружи и в первой распределительной комнате, а сам вместе со мной, как с временным инженером инкубаториев, решил осмотреть повреждения приемников.

Мы проходили с ним беспрепятственно, не встречая никого из служащих, комнату за комнатой, этаж за этажом. Особых неисправностей при этом беглом осмотре не было заметно. В одном окне были разбиты стекла, в другом сломана рама и вырван ставень. На полу валялось несколько неприбранных разбитых банок и бутылок. На столах мы видели различные приборы, препараты, разложенные книги. Ясно было, что со вчерашнего дня здесь никого не было. Надо думать, что в этой лаборатории паника была особенно велика. Ученые и их ученики, занимающиеся усовершенствованием методов получения новых людей, были более всех потрясены результатами своих достижений.

– Пока я не вижу ничего интересного, – промолвил Мартини, поднимаясь на последний этаж.

– Жаль, что мы с вами мало понимаем в этом деле. Может быть, тогда мы нашли бы многое, на что следует обратить внимание, – отвечал я.

Первые большие комнаты имели вид музея. Шкафы с банками различных размеров, наполненные неизвестными для нас предметами, были расставлены по стенам комнат. Дальше следовал большой зал, очень похожий на погреб инкубатория. Стеклянные ящики с проводкой для питательной жидкости, с искусственными сердцами, содержали в себе всевозможные органы и, как мне казалось, куски ткани. Сердца бились; следовательно, кто-то наблюдал за автоматической их работой. В зале горел свет, так как все ставни были наглухо закрыты. Отсюда вели две двери; одна была закрыта, в другой торчал ключ. Мартини повернул его, и мы вошли в хорошо обставленный кабинет ученого. Здесь были: письменный стол, несколько лабораторных столов, микроскопы, химические весы, электрические приборы и масса книг. Книги были разбросаны на столах, на подоконниках, на полках и даже на полу. На письменном столе лежала рукопись. Я сразу узнал почерк Куинслея. Меня крайне удивило содержание этого листа. Здесь чередовались ответы и вопросы. Я бегло просмотрел последние строки:

Вопрос. Можете ли вы отвлечься от ваших постоянных мыслей и заняться математикой?

Ответ. Это очень тяжело. Меня угнетает судьба моей жены и мой ужасный конец.

Вопрос. Думаете ли вы когда-либо о своих научных замыслах?

Ответ. Да, безусловно, но все это переплетается в какой-то хаос. Возможное смешивается с невероятным.

Вопрос. Если я понимаю вас, ваше состояние похоже на сон?

Ответ. Безусловно, я сплю и грежу.

После этого я прочел: «Ответы сделались путаными, постоянная смена впечатлений последних дней жизни затемняет правильный ход мысли. Действие средства, возбуждающего мозг, окончилось».

– Что за чертовщина! – воскликнул я, бросив рукопись на стол. Какие-то опыты, и, мне кажется, ужасные.

Мартини показал мне ключ, на котором были выгравированы три буквы: Л. М. К.

– Лаборатория Макса Куинслея, – торжественно произнес он, – вы понимаете? Стоит ли заниматься рукописью, когда мы можем увидеть эту знаменитую лабораторию, куда не вступала еще нога иностранца? Нельзя терять времени.

Мы вошли в большую комнату и, пользуясь найденным ключом, проникли через запертую дверь в соседнюю комнату. Все, что увидели мы здесь, мало отличалось от того, что было в других лабораториях, через которые мы проходили. Те же замысловатые приборы, те же ящики, те же полки со всевозможными банками и склянками, весы, электрические батареи, динамо-машины и прочее. У одного из окон стояла высокая конторка, а против нее на подставках были расположены четыре стеклянных ящика. Я понял сразу, что в этих ящиках находятся какие-то живые органы или ткани, потому что к ним были проведены трубки для питания и для согревания. Над конторкой висел, спускаясь с потолка, небольшой аппарат для внушения и для чтения мыслей.

Я и Мартини почему-то обратили особое внимание на эту часть лаборатории. Мартини, как специалист, прежде всего осмотрел внушающий аппарат.

– Он цел и невредим, – сказал он. – Он питается током не из общей сети, а от местных батарей.

Я не мог сдержать своего волнения и громко воскликнул:

– Смотрите, Мартини, смотрите, что это такое?

Под каждым ящиком висела рамка со вставленной в нее карточкой. На каждой из них были написаны имя и фамилия. На третьей слева значилось: «Леон Гаро». Остальные имена были для меня неизвестны.

Мы стояли над этим ящиком, и руки и ноги наши тряслись мелкой дрожью, волосы шевелились на голове. Мы видели в ящике, в жидкости, плавающий мозг Леона Гаро. Какой ужас! Следовательно, на нем производит свои опыты Макс Куинслей.

Теперь мне стала понятна найденная рукопись с ее вопросами и ответами.

Я сказал, заикаясь, с трудом управляя своим языком:

– Он убил его и теперь еще издевается.

В горле у меня сразу пересохло.

Мартини скорее, чем я, оправился от потрясения, он сверкал глазами.

– О, что бы я дал, чтобы отомстить за эту кровь!

У меня явилась мысль воспользоваться этим аппаратом и попытаться узнать от Гаро или, вернее, от его гениального мозга, все, что с ним произошло в последние дни. Едва я заикнулся об этом, Мартини гневно проскрежетал:

– Вы хотите продолжать эксперименты? К чему они могут привести? Я не сомневаюсь, что Гаро убит, я не позволю надругаться над его благородными останками.

Мартини толкнул ногой конторку, и она своим падением разбила ящик Гаро и два соседних. Они упали с подставок, и жидкость расплескалась вокруг. Я не видел, что случилось с мозгом, я бросился вон из лаборатории.

Через минуту ко мне присоединился Мартини. Он был бледен, руки его дрожали, но голос его был спокоен. Он шептал:

– Я сделал то, что должен был сделать на моем месте всякий порядочный человек. Ничего другого нельзя было придумать. Для сокрытия своего преступления я открыл окно и разбросал вокруг все бумаги и книги, лежащие на подоконнике. Пусть думают: ветер открыл, окно и наделал бед.

– А ключ? – спросил я.

– Ключ лежит на месте.

Мы спустились вниз, не встретив никого на своем пути. Мартини приступил к своим работам, а я отправился к себе. На моем столе лежала бумага с предложением вернуться к постоянной службе.

«Значит, маневры все же окончены», – подумал я.

ГЛАВА IX

– Анжелика, дорогая Анжелика, я опять с вами! Три дня, проведенные в Детской колонии, показались мне такими долгими!

Она бросилась мне навстречу.

– Милый, – прошептала она, – я не хочу больше расставаться с вами.

Я осыпал поцелуями ее руки. Взгляд ее быстро скользил по мне.

– Вы отчего-то печальны или чем-то недовольны, – сказала она.

– Я счастлив.

– Значит, что-нибудь случилось?

Я понял, что моя возлюбленная обладает такой проницательностью, что от нее нельзя ничего скрыть, но все же мне не хотелось открывать причину своего беспокойства.

– Эта история на маневрах глубоко взволновала меня, – отвечал я, стараясь не смотреть ей в глаза, – меня мучит мысль, что, может быть, я не совсем избавился от болезни, которой страдал во Франции.

– Разве у вас есть какие-либо симптомы?

– Нет, нет, я совершенно здоров, но я ношу в себе почки от этих проклятых эмбрионов, а теперь выяснилось, что в них есть зачатки различных заболеваний.

Она усадила меня на диванчик и, тесно прижавшись, говорила так успокоительно, что если бы я и в самом деле сильно беспокоился о своем здоровье, я перестал бы думать о нем.

– Для нас, – сказала она, – все это несчастье может иметь хороший конец. Макс Куинслей, конечно, должен быть очень озабочен всем случившимся, и ему не до нас, а выиграть время во всяком деле очень важно.

Ее глаза смотрели с такой уверенностью в будущее, что у меня защемило сердце. Я был настроен совсем не так оптимистически.

Она угадала мои сомнения и, приникши к моему уху губами, прошептала:

– Я люблю вас, и если вас не станет, я не хочу больше жить. Я не вынесу этого несчастья.

В это время в дверь постучали. Мадам Фишер приглашала нас к столу.

Погода была прекрасная. После пронесшейся грозы жара не возобновлялась. Обедали под большим развесистым деревом, среди клумб пахучих цветов. Ничто не говорило, что мы находимся в Долине Новой Жизни.

Семья Фишера, весь обиход ее жизни напоминали семьи и обычаи любого провинциального городка Германии. Сам Фишер заткнул себе салфетку за воротник и сосредоточенно кушал. Его жена угощала нас, не забывая присматривать за самым маленьким из своих детей, который все время шалил и неумолчно болтал. Старшие, с передничками на груди, сидели чинно, неумело работая ножами и вилками.

Когда обед кончился и дети ушли, разговор перешел на текущие события. Фишер рассказывал о том, что он наблюдал во время маневров. Затем он сообщил, что окружающие Куинслея советовали ему тотчас же прервать маневры, как только были получены первые сведения о заболеваниях и смертях, но он не желал их слушать. Когда количество жертв перевалило за десять тысяч – тогда только он приказал дать отдых войскам. Пострадало несколько разрядов. Лазареты были переполнены. На третий день маневры продолжались, и, несмотря на большую осторожность, опять пострадали многие.

– Я думаю, – сказал Фишер, – все это должно поколебать самую идею воспроизведения человеческого рода из половых желез, взятых от эмбрионов. Мне всегда казалось, что при таком способе каждое следующее поколение должно получаться более слабым.

Мадам Фишер перебила ученую речь своего мужа простым замечанием:

– Все они никогда не представлялись мне настоящими людьми. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день они исчезнут с лица земли.

– Ну, это уж чересчур, – возразил Фишер. – Среди них есть много прекрасных работников и ученых. Способности их велики и разнообразны. Но чтобы быть вполне справедливым, я должен добавить, что у них нет инициативы. Я не представляю их себе без руководства со стороны лиц, прибывших сюда извне.

– Значит, их мозг устроен несколько иначе, чем наш? – спросил я.

– Это сказано слишком сильно. Средний уровень умственных способностей, я сказал бы, у них выше, таланты редки, а гениальности я не знаю.

– Трудно сказать, что важнее: высокий средний уровень или богатство талантов, – сказал я.

– Этот вопрос, как я слышал, занимает Куинслея, и он уделяет много внимания работе мозга, – отвечал Фишер.

Мое лицо вспыхнуло от негодования при этих словах. Передо мною предстала картина, виденная вчера в лаборатории. Анжелика заметила это и, взяв меня за руку, тихо спросила:

– Что с вами?

Меня выручил приход Мартини и Карно.

Друзья приближались по дорожке сада, одетые в белые легкие костюмы.

Против обыкновения, Мартини был серьезен и даже угрюм. Когда они заняли места за столом и хозяин налил им в стаканы легкого местного пива, Карно нагнулся к нам поближе, осмотрелся из предосторожности, не подслушивает ли нас кто-нибудь, и заговорил полушепотом:

– Я узнал из верных источников, что дело обстоит гораздо хуже, чем предполагалось. Некоторые разряды здешних людей обречены на вымирание; допущены роковые ошибки; но это не все: последние обследования учеников младшего возраста, а также детей показали прогрессирующее падение умственных способностей. Время восприятия впечатлений и время запоминания удлиняется, сообразительность понижается. Увеличению веса тела у новорожденных не соответствует их умственное развитие, наоборот, физическое их развитие, улучшающееся в последних выводках, ухудшает развитие мозга.

Фишер развел руками и безнадежно опустил голову.

– Это новый удар Куинслею.

– Слух идет от Тардье, он только что закончил отчет о последних испытаниях. Конечно, колебания наблюдались и раньше, но такого резкого падения до сих пор не было.

Мартини обвел всех торжествующим взглядом.

– Что я всегда говорил! Я не биолог, но во мне говорил простой здравый смысл. Нельзя безнаказанно калечить природу. Женщины, любовь, макароны и прочее так же необходимы, как воздух и вода, – проговорил он серьезным тоном.

– Благодарю вас за любезность! – воскликнула фрау Фишер. – Вы сравнили женщин с макаронами.

– Прошу извинить меня, mesdames, я не делаю никаких сравнений. Я хотел только сказать, что здесь все отвергается, а между тем я убежден, что и такие глупости, как макароны, играют важную роль в жизни человека. Что же касается любви… О, я боюсь об этом говорить, я произнесу тогда целую речь. Женщины без любви – это что-то отвратительное, я бы сравнил их с пищей без соли или с шампанским, утерявшим или никогда не имевшим игристости. Нет, они гораздо хуже – я не подберу подходящего сравнения.

– Уж не говорите ли вы так потому, что на себе испытали разочарование в такой женщине? – заметил Фишер.

– Я сомневаюсь только в одном: была ли это вообще женщина? – пробурчал в ответ Мартини.

– Я надеюсь, это было давно, – осторожно вставил Карно.

– Да, да, это было давным-давно. Я вспомнил об этом только к случаю, сказал Мартини и выпил до дна стакан холодного пива.

Фишер попыхивал своей сигарой и задумчиво говорил:

– Непредвиденное обстоятельство, катастрофа. Бог знает, останется ли в силе наш договор.

В это время к нашей компании присоединился Чарльз Чартней. Элегантный, как всегда, свежевыбритый, пахнущий духами, он стоял перед нами, стройный и моложавый, и держал в руках шляпу.

– Каковы новости? – обратился к нему хозяин. – Все приходящие приносят нам печальные известия.

– Печальные известия? Я не согласен, я назвал бы их – интересные известия. Мы живем в стране, полной всяких диковин чудес. Мы зрители, а они актеры. Я доволен. Последнее время мне было что-то скучно.

Он вынул папироску из золотого портсигара, закурил и сел на стул, заложив ногу за ногу. Вид у него был самый беспечный и веселый.

– Философ! – воскликнул Мартини.

Карно сказал:

– Я всегда завидую мистеру Чартнею, его спокойствие и выдержка поражают меня.

Я вспомнил, как этот спокойный человек реагировал на известие о смерти Гаро. Я заметил:

– Под внешним спокойствием иногда скрывается буря.

– Я думаю, – продолжал Чартней, – что в этой стране могут жить только люди, мыслящие подобно мне. Другим не следует оставаться здесь.

– Хе, хорошо сказано, – вскочил со своего места Мартини. Он приблизился к Чартнею и многозначительно зашептал:

– Если бы кто-нибудь из нас захотел удрать отсюда, вы не отказались бы помочь?

Чартней откинулся на спинку стула.

– Вы думаете, что это невозможно? В мире ничего нет невозможного. Надо хорошо обдумать план, разработать все детали, предвидеть все возможное и даже невозможное – тогда успех обеспечен.

Мартини отскочил от него.

– Но ведь это слова, и ничего конкретного!

– Неужели вы думаете, что здесь, за столом, среди разговора, я могу сказать вам что-либо иное, кроме общих фраз? – с сознанием полного достоинства отвечал Чартней.

Во время этого разговора Анжелика пристально смотрела на элегантного англичанина. Во мне зашевелилось подозрение, что он ей понравился своим уверенным тоном и выдержкой. Ни на чем не основанная ревность всегда приносила мне много мучений.

Чартней, вероятно, заметил этот устремленный на него упорный взгляд. Он слегка пододвинулся к Анжелике и произнес, подчеркивая слова:

– Лично я не собираюсь бежать, но считаю это возможным для тех, кому явится необходимость.

На следующий день я получил приглашение на большое заседание в кабинет Куинслея Старшего.

Такого многочисленного собрания я не видел раньше. Все скамьи амфитеатра были заняты; на свободном пространстве стояли стулья запоздавшие помещались на них. За столом на возвышении восседали Вильям Куинслей, Макс Куинслей и шесть членов правительства, самые авторитетные ученые из местных жителей. Многочисленный секретариат был налицо. Старик Куинслей уже не сидел в кресле, он попросту лежал, откинувшись на спину. Закрытые глаза, ввалившиеся щеки, бледность лица и полная его неподвижность создавали картину смерти.

Осматриваясь по рядам, я увидел Петровского, Чартнея, Кю, Гри-Гри, Ли-Ли, Шервуда, Педручи, Крэга, Тардье и всех других, кто занимал здесь более ответственные посты. Фишер и Мартини прибыли сюда вместе со мной, и мы сидели рядом. Карно занял место несколько позади.

Председательствовал Макс Куинслей. Он встал, и весь зал затих, так что можно было слышать шелест бумаг, перелистываемых секретарем. Куинслей начал с отчета о маневрах. Он воздал должное качеству и количеству вооружения, подвижности и работоспособности войск, уменью штаба, общей подготовленности и потом только перешел к изложению грустного факта, испортившего все величие маневров. Он говорил:

– Двадцать семь тысяч смертей, пятьдесят восемь тысяч заболеваний – это такие цифры, которые показывают, как нам серьезно надо отнестись к происшедшему. Что это за заболевание? Известны ли нам его причины? Могли ли мы предвидеть его и что мы намерены делать, чтобы в будущем это явление не повторялось? Вот главные вопросы, которые встают перед нами. Комиссия из самых видных представителей науки потратила много времени, и я могу от лица ее сообщить вам ответы! 1). Врожденная слабость сосудистой системы и ее малая сопротивляемость различным неблагоприятным влиянием у людей целых разрядов, выращенных в инкубаториях, установлены безусловно. Подробности будут доложены следующим докладчиком. 2). Выяснение причин этой неустойчивости сосудистой системы являлось для нас крайне важным. Мы и раньше полагали, что получение поколений из половых элементов, взятых от эмбрионов, с течением времени может ослабить эти самые элементы. Нам казалось, что, может быть, эти половые элементы должны получаться от взрослых людей вследствие того, что они могут укрепиться в организме человека во время его жизни. Для этой цели мы в Долине Новой Жизни на всякий случай оставили несколько разрядов женщин. Однако тщательная проверка показала, что половые элементы, взятые из половых желез эмбрионов, выращенных на свободе, обладают большей крепостью. Таким образом, искать причину нашего заболевания в этом направлении не приходится. Тогда поневоле надо обратить внимание на произрастание эмбрионов в инкубаториях. Тут, может быть, кроются причины их слабости. Было два мнения: первое заключалось в том, чтобы путем усиленного питания совершенствовать поколения, другое, более осторожное, содержало сомнение, не кроется ли опасность в этом усиленном питании. Сторонники первого мнения одержали верх, и многие отряды были взращены при таких условиях. Вот именно из них некоторые и пострадали. Часто бывает, что хорошие побуждения приносят больше вреда, чем пользы… Я лично принадлежал к более осторожным. 3). Ответ на третий вопрос вытекает из предыдущего. Мы должны устранить ошибки, указанные выше, и, принимая во внимание, что во всем этом печальном событии нет и не может быть злого умысла, а есть только вина, причиной которой является излишняя увлеченность некоторых лиц, причастных к взращиванию эмбрионов, я полагаю, что руководство этим делом должно быть передано в другие руки.

Я обернулся к Петровскому.

Было ясно, что вина сваливалась на него. Он сидел бледный, вытянувшись вперед, обхватив руками колени; глаза его были прикованы к Куинслею. Многие из сидевших вокруг оглядывались на Петровского. Некоторые, конечно, сочувствовали ему и прекрасно угадывали смысл речи Куинслея. Внезапно старый Вильям Куинслей, неподвижно лежавший в кресле, с трудом приподнялся и, протянув руку перед собой, задыхаясь произнес:

– Виновных нет. Пока я жив, я не допущу несправедливости. Сказав это, он тяжело опустился в кресло. Свистящее, прерывистое дыхание было слышно по всему залу.

Макс Куинслей нагнулся к старику и что-то ему сказал, подавая в то же время в небольшом стакане лекарство.

Речь следующего оратора касалась подробностей, добытых комиссией по изучению заболеваний, и я не считаю нужным приводить ее, тем более что многое осталось для меня неясным. После, из разговоров со своими знакомыми, я убедился, что весь материал, представленный собранию, был так искусно подобран и обработан, что получалось представление о полной непричастности лаборатории Куинслея, хотя все знали, что теоретическая разработка вопроса производилась именно там.

Дебатов не было. Маис Куинслей заговорил снова. Он стоял, вытянувшись во весь свой высокий рост, голос его звучал резко и самоуверенно. Он докладывал о результатах весенних испытаний всех подрастающих поколений – от грудных детей до людей вполне зрелых.

Вспоминая полученные вчера от Тардье сведения, я не мог понять, почему он взял такой тон.

– Ежегодные весенние испытания еще лишний раз показали нам, что мы стоим на правильном пути. Физическое и умственное развитие нашей молодежи прогрессирует. Конечно, как и прежде, наблюдаются некоторые колебания. Постоянное движение вперед напоминает собою волнистую линию. Изучаемые нами законы мышления и работы мозга, а также зависимость ее от всякого организма служат предметом нашей неустанной работы. Заслуги Крэга и всех моих помощников по лаборатории слишком велики, чтобы о них говорить. Они общеизвестны. Их практические результаты налицо. Влияние органов внутренней секреции уже использовано нами в полном объеме. Без умственной гимнастики мы не мыслим воспитания. Внушение вошло в нашу жизнь, как постоянный агент. Все это, вместе взятое, создает основы непрерывного прогресса. О физической стороне вам должен доложить мистер Денвуд, а относительно духовной – мсье Тардье. В общих чертах я могу вам сказать, что точное измерение по динамометру с помощью электрических измерителей силы сокращения отдельных мышц и целых их групп показывает, что разряды последних трех лет являются более совершенными в этом отношении в среднем на 2, 3%. Время запоминания уменьшилось на 12-17 секунд, что составляет 5%. Время удержания сведений в памяти удлинилось на 12%. Способность разбираться в различных впечатлениях усилилась в общем на 10%. Все отдельные разряды дают приблизительно ту же самую картину, причем наиболее способных получается от 2 до 5%, с выше-средними способностями 20%, со средними способностями 50% и со способностями ниже среднего 25%. Первые из упомянутых категорий постепенно увеличиваются, последние – уменьшаются. Я думаю, что эти замечательные результаты могут хоть отчасти сгладить то тяжелое впечатление, которое произвело на нас недавно пережитое нами несчастье. Я не считаю возможным скрывать, что этим подробным изучением духовной стороны нашей молодежи мы обязаны несравненному педагогу мсье Тардье.

При этих словах Куинслей повернулся в сторону сидящего в рядах Тардье и слегка наклонил голову. Зал огласился возгласами восторга. Казалось, всем присутствующим хотелось вознаградить себя за то тяжелое чувство, которое было пережито в начале заседания.

Мартини толкнул меня в бок, шепча:

– Вы понимаете? Тардье подкупили. Он позволил скрыть те скверные результаты, о которых говорил мне в частной беседе. Этого от него я никогда не ожидал.

Доклады Денвуда и Тардье были мало интересными – почти голый перечень цифр. Причем я считаю нужным заметить здесь, что и приведенные мною ранее цифры не могут отличаться точностью. Эти доклады заняли очень много времени, и я облегченно вздохнул, когда заседание окончилось. Президиум оставался сидеть за столом, а публика покидала обширный кабинет Куинслея.

Было уже темно, насколько может быть применимо это слово к прекрасно освещенному Главному городу.

Я, Мартини и Фишер задержались у подъезда. Нам то и дело приходилось раскланиваться с проходившими мимо знакомыми. К нам подошел Тардье. Он чувствовал себя, как мне казалось, не совсем приятно; здороваясь, он ни разу не посмотрел нам в глаза. Он был словно в каком-то замешательстве. Он произнес как бы в свое оправдание:

– Ради политических соображений иногда приходится поступаться истиной. Нам, людям узкого горизонта, не всегда видно то, что видят люди, стоящие на вершине.

Мы молчали в ответ, не находя подходящих слов. Только Фишер сказал:

– Конечно, не всегда можно сказать правду.

Когда Тардье удалился, Мартини разразился пылкой филиппикой против Куинслея. Мы отошли с дороги в глубину сада и стояли здесь посреди аллеи, как заговорщики.

– Подумайте только: одного утопить ради собственного спасения, другого похвалить, чтобы лишний раз подчеркнуть свои успехи, подтасовать цифры, затемнить выводы, – это называется политика. Новый мир управляется по старым рецептам! Тогда, спрашивается, черт возьми, стоило ли огород городить?

Я осведомился:

– Неужели то, что нам ясно, не ясно другим?

– Многим умеющим критически мыслить, конечно, ясно, но большинство чужеземцев и все здешние находятся под таким обаянием личности Куинслея, что верят каждому его слову. Нет, если старик умрет, мы здесь не можем оставаться: или надо бежать, или сделаться рабом Макса.

– Старик может умереть в любой день, – заметил Фишер.

– Ценность научной работы, если результатами ее жонглируют для личных целей, пропадет. Макс становится аморальным.

На дорожке показалась фигура одинокого человека, медленно идущего к нам. Мы перевели разговор на какую-то ничего не значащую тему. Предосторожность была не напрасна: это был Петровский. Мы старались не касаться волнующего его вопроса и заговорили о чисто семейных делах. Петровский не уходил, но и не принимал участия в разговоре. По-видимому, мысль его бродила где-то далеко. Фишер обратился к нему:

– Я попрошу вас приехать к нам, вы совсем нас забыли; дети постоянно спрашивают, почему не едет дядя Петровский.

– Благодарю вас, я приеду.

После паузы он добавил.

– Можно ли жить, когда вера утеряна?

– Какая вера и во что вера? – спросил Мартини. – Для меня единственная вера – вера в науку, а она никогда не может быть утеряна.

Петровский угрюмо произнес:

– Вера в людей.

Мартини выразительно свистнул.

– На ненадежном фундаменте не надо строить здания; я всегда считал, что вы большой идеалист.

– Я всегда верил в людей, – вмешался Фишер, – и всегда в них разочаровывался.

– Тогда вы не логичны, – прервал Мартини, – вы не делаете надлежащего вывода.

Петровский сказал глухим голосом:

– Иногда нельзя полагаться и на науку: она может подвести, а это стоит десятков тысяч жизней.

Вдруг он схватился обеими руками за голову и закачался как будто от зубной боли.

Мы стояли, опешив от этого внезапного приступа отчаяния.

Петровский не произнес более ни слова и, шатаясь, пошел дальше.

– Несчастный, он ужасно мучится, – сказал я, – мне всегда очень жаль его; это добрый, симпатичный человек.

– Неврастеник, – бросил Мартини.

– Я боюсь за него, – добавил Фишер.

Мы решили зайти в местный клуб для иностранцев, чтобы немного перекусить, а, главное, выпить, так как у нас после обеда не было во рту ни росинки, а между тем вечер выдался жаркий и душный. Мне кажется, нам не хотелось расходиться.

В клубе мы увидели Петровского: он сидел за отдельным столиком и с мрачным видом глотал коньяк – рюмку за рюмкой, не закусывая.

Разговор наш незаметно возвратился к Тардье. Мартини пояснил:

– Он будет назначен заместителем члена правительства; это самый высокий пост, которого может достигнуть иностранец. Фактически он будет членом правительства.

– Я не понимаю, – спросил я, – какие это дает ему преимущества? В этой стране каждому дается все, что соответствует степени его умственного развития, и на самом деле все получают то, в чем они нуждаются, почти без всяких ограничений. Какие же могут быть побудительные причины лезть вперед по ступеням чиновной иерархии?

– Привычка, принесенная сюда из старого мира. Я знаю, Тардье и там славился как карьерист.

– Значит, надо согласиться, что мы не можем избавиться от приобретенных нами навыков, в какую бы новую обстановку нас ни поставили, – сказал я.

Мартини опорожнил свой стакан с коктейлем и, нагнувшись ко мне совсем близко, выпучив свои черные глаза, как он это всегда делал, когда хотел сказать что-нибудь важное, зашептал:

– Лучше иметь дурные навыки, чем никуда не годную кровеносную систему и ограниченный мозг.

Фишер толкнул его под локоть и строго произнес:

– Не шепчитесь. Зачем навлекать на себя подозрения?

Петровский в это время встал и неверными шагами проследовал мимо, не замечая нас или не желая нас видеть.

Судьба распорядилась так, что Чарльз Чартней сделался для меня печальным вестником. В этот день я дольше обыкновенного провозился в своей мастерской. Я заканчивал установку одного нового приспособления, которое усиливало мощность водоотливных насосов. Когда я кончил, в окна уже смотрели сумерки. Я решил зайти к Чартнею. Я знал, что в эти часы он бывает дома.

Чартней встретил меня очень радушно, и мы выпили по стакану виски с содой. Слуга поставил передо мною прибор и вытащил из шкафчика в стене свежую порцию блюда, полученную только что из клуба по трубе.

– Каковы события последнего времени? – спросил Чартней.

– Очень печальные, – ответил я.

– Я люблю движение воды, стоячая вода вызывает болезни.

В этот момент он поднял кверху руку, как бы приглашая меня прислушаться. Я понял и отодвинул кнопку предохранителя.

«Вильям Куинслей скончался», – запечатлелось у меня в мозгу. «Вильям Куинслей скончался», – эти слова стояли в моей голове, вытесняя оттуда все прочие мысли. Потом я начал воспринимать дальнейшее: «Он умер в 5 ч. 55 минут пополудни от паралича сердца. Состояние его здоровья уже давно было признано опасным, и ему была предложена операция – вшивание нового сердца, но он отказался и таким образом шел на верную, близкую смерть». Из биографических сведений сообщалась, что ему было девяносто четыре года, что он родился в штате Колорадо, получил блестящее образование в Европе и Америке. Далее говорилось, что он получил от своего отца большой капитал и увеличил его добычей золота и разведением кофейных плантаций в Бразилии. Будучи миллиардером, он всегда оставался ученым и постоянным меценатом науки и искусства, а также явным и скрытым революционером. При его материальной помощи начинались волнения и совершались почти все восстания и перевороты за последние сорок лет. Больше всего его занимала идея переустройства духовного мира человека, а вместе с тем и его физической природы, поскольку последняя влияет на психику. Умер замечательный человек, высокой души и несравненных талантов. Смерть его будет оплакиваться всеми жителями Долины… Но светоч науки, зажженный им, не погаснет, умелые руки понесут его через весь мир и раздуют в громадное пламя…»

– Так, так, – произнес задумчиво Чартней, – это обстоятельство сильно ускорит течение событий.

В это время зазвонил телефон.

Чартней подошел к аппарату. Ему сообщили распоряжение о приостановке работ на завтрашний день; послезавтра состоятся торжественные похороны.

Обед продолжался; мы обменивались короткими замечаниями по поводу последних ударов, постигших Долину Новой Жизни.

– Я слышал, – сказал Чартней, – Макс Куинслей на днях собирался лететь в Европу. Пожалуй, теперь ему придется отложить свой отъезд. Управление всецело переходит в его руки. Наследником делается его старший сын Роберт, который обучается в Америке; он должен будет без замедления явиться сюда.

– Вы называете Роберта наследником? – воскликнул я.

– Неужели вы не видите, что у нас в сущности монархический образ правления? Все, что я слышал о Роберте, говорит за то, что Макс готовит себе достойного преемника.

Снова раздался звонок телефона. Лицо Чартнея выразило досаду.

– Нам, кажется, сегодня не дадут пообедать. Алло, кто говорит?.. А, мистер Кю… Я слушаю… Что такое?.. Говорите яснее… Не может быть! Когда же это случилось?.. Черт знает что такое!.. Какая же причина?.. Я не хочу верить. Очень жаль, очень жаль… Вы говорите, послезавтра похороны… Вот совпадение: вместе с похоронами Куинслея. Ах, вот как это произошло… Значит, по получении известия о смерти Вильяма… Да, да, понимаю… Рассказывайте… Это ужасно… Завтра будет оповещение… Благодарю вас… Мы были с покойным большими друзьями.

Во время этого разговора я сидел как на иголках. Конечно, я сразу же догадался, что речь идет о Петровском. Боже мой, какая быстрая развязка! Несчастный был сильно потрясен, но я никогда не мог думать, что он кончит таким образом.

Чартней стоял передо мной.

– Ну, вот вам еще одно событие: Петровский покончил с собой, пропустив через себя мощный разряд электричества. Тело его обуглилось, как после удара молнии. Бедняга грустил последние дни. Под влиянием волнения он не сдерживал своего пристрастия к алкоголю. Вчера вечером и сегодня утром он был в невменяемом состоянии. На увещания Кю не отвечал. По получении известия о смерти Куинслея Старшего он зашел к себе в кабинет и написал там письмо, адресованное Максу. Потом он прошел на станцию, где и убил себя.

– Мне жаль его, – произнес я в ответ, – это был добрый, честный человек. Мадам Гаро будет очень огорчена.

– Да, хороший, но слабовольный человек, – сказал Чартней. – Славянская натура, не умеющая постоять за себя.

Я рассказал о нашей вчерашней встрече с Петровским и выразил сожаление, что я и мои друзья не отнеслись к нему теплее.

– Мы могли бы взять его к себе, и наше общество, семейный уют Фишера, может быть, отвлекли бы его от мрачных мыслей.

– От судьбы не уйдешь, – заключил Чартней.

Двадцатого июня были похороны Вильяма Куинслея. Гроб с телом усопшего был перенесен из дворца в мавзолей и поставлен рядом с гробом его брата Джека.

Тесно стоящие жители оставили только узкую дорогу, по которой следовало траурное шествие. Черные и белые флаги развевались повсюду. Глубокое молчание этих сотен тысяч людей производило особое впечатление. Хрустальный гроб несли на высоких носилках не менее ста человек. Все наиболее видные лица из иностранцев и из местных жителей принимали участие в этом шествии.

Конечно, и я не мог уклониться от этого печального долга. Лица всех присутствующих выражали скорбь и горе. Истинное чувство, вызываемое этим событием, усугублялось депрессией под влиянием внушения.

За два дня до похорон и три дня после них я не видел ни одной улыбки и не слышал ни одного веселого возгласа. Такая массовая печаль могла довести нервного человека до самоубийства.

Макс Куинслей, бледный и холодный, как всегда, шел впереди гроба, окруженный членами правительства и их заместителями, высоко держа голову и устремив глаза вперед.

В эти же самые минуты все жители страны, не имевшие возможности присутствовать на похоронах, видели все происходящее на матовых стеклянных экранах так же ясно, как мы, участники похоронной процессии. Казалось, вся страна испытывала одни и те же чувства.

У мавзолея были произнесены речи, причем внушители передавали их повсюду. Я не любитель официального красноречия, и поэтому не буду передавать их. В общем, ничего не было сказано нового, чего бы я не знал раньше.

Когда гроб был водружен на постамент, высоко над головами присутствующих, мы все, согласно ритуалу, должны были проститься с покойником. Фигура и лицо его были хорошо видны через прозрачные стенки гроба.

Макс Куинслей поднялся на ступеньки лестницы и поднял кверху свою вытянутую руку. Все последовали его примеру. Только через минуту руки медленно опустились вниз. Так повторялось трижды.

Все начали расходиться. Тут только я увидел у подножия лестницы, на которой стоял Макс, даму, одетую в черное платье, и молодого человека лет двадцати, высокого, стройного и удивительно похожего на Куинслея. Это был его младший сын; рядом с ним была его мачеха, которую я видел недавно, в начале маневров. У выхода из мавзолея стояла колонна автомобилей. Мартини, вынырнувший из толпы, осведомил меня, что они приготовлены для тех, кто собирается на похороны Петровского.

Я, Карно, Мартини и Фишер отправились вместе. Небольшая квартира Петровского не могла вместить всех желающих отдать последний долг покойному. Куинслей считал нужным выполнить эту формальность. Он приехал вместе с Крэгом и проследовал внутрь квартиры. Мы с трудом туда протиснулись.

Скромный черный гроб стоял на столе в столовой, где когда-то мы пировали с хозяином, теперь уже покончившим все счеты с жизнью. Гражданский обряд представлял из себя в миниатюре то, что мы только что видели у мавзолея. Те же речи, то же прощание с поднятием рук. Потом на сцену вышел знакомый уже нам аббат. В комнате остались только друзья и близкие усопшего. После короткой мессы гроб был поставлен на автомобиль, который должен был отвезти его на кладбище близ Американского сеттльмента.

Аббат, сняв свое священническое одеяние, вышел к подъезду и, пожимая нам руки, сказал:

– Я один провожу его до места вечного упокоения. Он будет спать на пригорке, под высокими буками, рядом с горным потоком, шум которого смешивается с шелестом листьев. Соседями его будут избранные ученые.

День двойных похорон закончился проливным тропическим дождем, и мы принуждены были просидеть весь вечер под крышей гостеприимного дома Фишера.

Положение мадам Гаро узаконилось. Ей прислали карточки, по которым она могла получать все необходимое из складов и распределительных пунктов. Сегодня ей принесли из управления Колонии уведомление, что ей отводится квартира в доме по соседству с Фишерами. Мы решили отпраздновать этот переезд и устроить новоселье. Я особенно был рад этой мысли, так как Анжелика все последние дни была очень грустна. Самоубийство Петровского, хотя она и мало знала его, произвело на нее большое впечатление.

В день новоселья красивые комнаты новой квартиры были засыпаны цветами. Гостей съехалось много. Кроме нас, были супруги Тардье, миссис Смит, Чартней, профессора, лечившие во время болезни Анжелику, и знакомые девицы из Американского сеттльмента.

Сервировка стола, как у всех иностранцев, проживающих в Долине, была изящна, а угощенье разнообразно.

Когда гости разошлись, Анжелика горячо прижалась ко мне и шептала, что она будет счастлива, когда мы будем жить вдвоем.

Она уже давно просила меня обучить ее летать. Аппарат и летательный костюм она уже получила. Боязнь за ее здоровье заставила меня оттягивать начало этих уроков.

В этот вечер я не мог устоять перед ее просьбой и дал слово завтра же приступить к полетам.

Такой способной ученицы я никогда не видал. Она предалась этому спорту со всем увлечением, на которое была способна ее страстная натура, и тут только я понял, как глупо я поступил, что не принялся за эти уроки раньше. Настроение ее резко изменилось. Я никогда не видел ее такой пленительно оживленной и веселой. Она щебетала, как птица. Мы улетали далеко в поле и носились там подобно двум мотылькам, то кружась в воздухе, то поднимаясь высоко кверху, чтобы, планируя, спуститься вниз, на лужайку среди душистых полевых цветов. Мы перекликались с ней короткими, звучными словами, мы призывали друг друга, выкликая всевозможные, придуманные нами любовные прозвища.

Однажды мы отдыхали на утесе у проезжей дороги. Лицо Анжелики раскраснелось, глаза блестели от удовольствия и восторга.

– Я птица! – воскликнула она. – То, что когда-то я чувствовала, когда летала во сне, не может сравниться с действительностью. Опьяняющее чувство легкости и свободы!

– Мы птицы, – подтвердил я. – Как я был бы счастлив, если бы мы могли улететь отсюда, подобно диким лебедям и журавлям, стаи которых проносятся весной и осенью над Долиной.

– Мы улетим, я не знаю – как, но мы улетим, – отвечала она с такой уверенностью в голосе, что я готов был верить в ее пророчество. – Милый, мы улетим!

И она обвила меня руками и прижалась крепко ко мне.

В этот момент из-за скалы показался автомобиль. В нем рядом с шофером сидел Куинслей. Мы сразу узнали его; мы отодвинулись друг от друга. Дрожь пробежала по телу Анжелики, она побледнела, рука ее больно сжала мою.

Куинслей остановил автомобиль и, выйдя из него, приблизился к нам, широко шагая. Я встал, Анжелика продолжала сидеть. Он кивнул мне в ответ на мое приветствие и, обернувшись к Анжелике, любезным тоном сказал:

– Я вижу, что вы совершенно оправились от болезни. Я очень рад. По-видимому, вы сумели справиться с вашим горем.

Едва заметная нотка иронии прозвучала в его словах.

– О, я очень этому рад, – повторил он опять. – Я всегда держусь того мнения, что горе неуместно там, где ничего нельзя поправить. Надо стараться забыть, отвлечься. Все, что отвлекает, заслуживает уважения.

Он, прищурившись, посмотрел на меня.

Мадам Гаро вспыхнула и вскочила на ноги. Ее резиновый костюм неуклюже висел вокруг ее стройного тела.

– Мистер Куинслей, я очень благодарна вам за ваше любезное отношение и заботу, но вы сделали бы лучше, если бы не показывались мне на глаза. Вы так тесно связаны с моим погибшим мужем, что, мне кажется, вам не следовало бы лишний раз бередить мои едва затянувшиеся раны.

– Мадам, кажется, я сделал все, что в силах, чтобы успокоить вас. Что же касается вашего мужа…

– Я попрошу вас оставить его в покое! – гневно воскликнула Анжелика и топнула ногой. – Если вы осмелились завезти меня сюда, в эту чуждую для меня страну, обманув меня, то неужели вы думаете, что я поверю хотя бы одному вашему слову относительно несчастного Леона?

– Успокойтесь, мадам. В этой стране не все так плохо, как вы говорите. Кажется, вы недурно проводите здесь время. Что касается ваших подозрений, я не буду на них отвечать.

Куинслей замолчал. Глаза этих двух людей, стоящих друг против друга, скрещивались в немой дуэли.

Наконец Анжелика с усилием сказала:

– Единственное мое желание – никогда не видеть вас больше.

– О, я думаю, мы с вами будем еще друзьями, – отвечал с наглостью Куинслей.

Я сжимал кулаки и скрежетал зубами; еще мгновенье – и я бросился бы на него.

Он повернулся в мою сторону, играя тростью.

– Вы, кажется, хотите мне что-то сказать? – спросил я.

Он смерил меня с головы до ног.

– Я высказываю вам свою благодарность за то, что вы так умело развлекаете мадам Гаро. До свиданья, мадам. На днях я уезжаю в Европу. Может быть, вы желаете что-нибудь поручить, я к вашим услугам.

Он вежливо приподнял шляпу и, не поворачиваясь в мою сторону, удалился такими же решительными, большими шагами.

Он медленно сел в автомобиль и, не посмотрев на нас, пропал в золотистой пыли, поднявшейся с дороги вслед за автомобилем.

Я чувствовал себя разбитым. Куинслей надругался надо мной и надругался над моей горячо любимой, несравненной Анжеликой. Если бы я его убил, я чувствовал бы себя удовлетворенным. Теперь, мне казалось, я никогда не смогу смыть с себя этого позора. Ласки и увещания моей возлюбленной смягчили эти тяжелые ощущения, но все же с этих пор я не переставал чувствовать беспокойство и жажду мести. Теперь я знаю, что я поступил бы лучше, если бы убил Куинслея; пусть даже это стоило бы мне жизни.

ГЛАВА Х

Куинслей уехал.

Мы с нетерпением ждали его отъезда. Теперь мы чувствовали облегчение, как будто гора свалилась с плеч. Правда, он может скоро возвратиться, но пожить хотя бы временно спокойно – представлялось нам утешением в нашей жизни, полной тревог и волнений.

Анжелика занялась своим туалетом. Здесь были прекрасные мужские портные, но никого не было, кто бы мог сшить дамское платье. Анжелика получила красивые материи и занялась шитьем легких летних нарядов. Она проявила и в этой области незаурядный талант, и мадам Фишер всплескивала руками от восхищения, рассматривая только что сшитое платье.

– Произведение искусства! – восклицала она. – Я уверена, что в каждой парижанке скрыт кусочек портнихи.

Я усиленно работал; я чувствовал прилив энергии. Утром я забегал к Анжелике, потом ехал на службу, там проводил время до четырех часов, претворяя свои идеи в бесконечное количество моделей.

Я не стеснялся разрушать то, что мною было создано вчера, если это казалось мне не вполне совершенным. Богатое оборудование мастерских, количество рабочих, высокая их квалификация и полное отсутствие стеснения в средствах позволяли эту роскошь.

Каждый человек имеет в жизни кульминационный пункт своей деятельности; я считаю, что таковой наступил для меня именно в это время. Анжелика оказывала самое благотворное влияние на мои способности. Каждый вечер мы совершали прогулки или пешком, или на крыльях, и только тогда оставались в комнатах, когда шел дождь. В такие вечера мы сидели вдвоем на крытой веранде, затянутой с боков парусиной, и смотрели на громадные лужи воды, быстро разливающиеся вокруг дома. Когда становилось темно, мы шли в комнату, закрывали окна и ставни и зажигали огонь. Обыкновенно Анжелика читала вслух; она умела читать, а голос ее звучал нежно, как музыка. Я лежал на диване, положив свою голову ей на колени, и, не сводя глаз, смотрел сверху на ее тонкое, выразительное лицо. Она любила читать и читала, не отрываясь, часами, иногда только поглаживая меня по волосам своей нежной рукой. Тогда я покрывал эту руку бесчисленными поцелуями и, притягивая ее к себе, не мог оторваться от ее влажных губ.

Блаженное время… Воспоминания о нем заставляют трепетать мое сердце. Особенно понравилась нам недавно полученная книга – «Прокаженный король» моего соотечественника Пьера Бенуа. Это была небольшая книга в красном коленкоровом переплете, совершенно новая и чистая. Читатель увидит потом, почему я делаю упор на это обстоятельство.

Приходили к нам также друзья, но никогда не засиживались, хорошо понимая, насколько нам дороги часы нашего tete-a tete'a.

Мы не забывали заходить к Фишерам.

Так прошло около месяца.

Во время одной из прогулок мы попали в жестокую бурю. Когда мы возвратились домой, на нас не было сухой нитки. Анжелика простудилась, и я уложил ее на несколько дней в кровать.

Моим компаньоном по вечерним прогулкам сделался Карно. Мартини давно уже не показывался на глаза; характер его сильно изменился, и он осунулся и похудел.

Обычно я и Карно совершали все одну и ту же прогулку по дороге вдоль обрыва, по направлению к лугам, километров пять-шесть в оба конца. Мы выходили, когда темнело, и возвращались, когда уже горели огни на улицах. Раза два мы встречали на своем пути неприятную персону-аббата; его можно было узнать издали по его длинной темной одежде и круглой шляпе на голове. Он раскланивался с нами приниженно-учтиво и заискивающе приветствовал нас:

– Мсье Карно! Мсье Герье! Добрый вечер. Да ниспошлет вам бог удачу и счастье! Прогуливаетесь? Превосходное дело. Здоровый дух в здоровом теле. Надо не забывать наше бренное тело.

Он проходил, а мы посылали ему вдогонку взгляды, полные презрения.

– Мне очень не нравится, что эта черная ворона появилась здесь, промолвил как бы про себя Карно.

– Он возбуждает во мне самые скверные подозрения, – отвечал я.

Но, говоря так, мы не обратили достаточного внимания на эти встречи. Мы были слишком беспечны.

Был чудный вечер. Прошел только что сильный дождь. На дороге блестели лужи. Со скал и деревьев падали тяжелые капли. Осторожный Карно, который мало делился со всеми нами личной своей жизнью, на этот раз разговорился. Он рассказывал мне о своих работах по постройке воздушных кораблей. Это были гиганты по сравнению с существующими цеппелинами, с жесткой оболочкой, по форме своей напоминающие сигары, с каютами и машинными помещениями внутри корпусов.

– Для чего могут служить эти воздушные корабли в Долине Новой Жизни? спросил я.

– Они не предназначены для Долины; это военные корабли для завоевания мира.

– И, может быть, для разрушения Франции?

– Может быть.

– Тогда как же вы, француз и патриот, могли принять на себя руководство этими постройками?

– А вы не ускоряете прорытие туннеля? Вы тоже француз и патриот.

Я прикусил губу: действительно, мы все так или иначе служим одному делу.

В это время мы вступили в небольшую выемку; справа от нас нависала каменная скала. В этом узком пространстве стало темно. Посредине виднелась лужа. Разговаривая, мы переменились местами; почему-то я обошел лужу слева, а Карно решил обойти ее справа, ближе к скале.

Слышно было, как маленькие камешки осыпались на землю. После длинного раздумья Карно проговорил:

– Может быть, лучшее, что нужно сделать, это последовать примеру Петровского, но я…

Он не успел договорить – раздался треск, глухой удар, и я увидел, что половину дороги покрыла какая-то темная масса. Бродячее облачко закрыло луну, и в теснине стало совсем темно, я ничего не мог разобрать. Моего друга не было видно. Я убедился, что громадный кусок оторвавшейся скалы завалил дорогу. Лишь когда луна освободилась из-под своего прикрытия, я увидел ужасную картину.

Карно лежал, распростертый, в луже воды, присыпанный обломками камня; голова его была залита кровью. Я старался освободить его, и в это время до моих ушей долетели звуки; я не мог ошибиться: это были звуки осторожных шагов там, на вершине скалы; пока они слышались, песок сыпался на дорогу. Я наклонился. Дыхания не было, сердце не билось. Что делать? Конечно, надо бежать и звать на помощь. Я оттащил тело своего друга в сторону, расстегнул ворот его рубашки и смочил грудь водой из лужи; случайно я коснулся руками предохранителя, висевшего на его шее. Я снял его и положил в карман. Ногою я задел за валявшуюся на дороге трость, которая выпала из рук Карно. Я схватил ее и пустился бежать. Через несколько минут я увидел кого-то, идущего мне навстречу; это был незнакомый для меня человек. Не останавливаясь, я крикнул ему несколько слов, объясняющих случившееся несчастье.

Через двадцать минут я снова был на месте происшествия; я прибыл сюда в санитарном автомобиле с медицинским персоналом. Помощь оказалась бесполезной. Голова несчастного Карно была размозжена, смерть последовала мгновенно.

Внезапное несчастье вновь обрушилось на нас. Случай управляет миром. Если бы я шел по правой стороне, как и раньше, я лежал бы на месте Карно, а он остался бы жить.

Анжелика страшно взволновалась, выслушав мой рассказ.

– Как все случайно в жизни! Дорогой мой, я могла тебя потерять. Знай, что если бы это случилось, я не осталась бы жить. Я не вынесла бы этого удара.

Мы были не в силах оставаться вдвоем, мы пошли к Фишеру. Весть о трагической кончине Карно быстро облетела поселок. Мартини прибежал к нам, запыхавшийся и разъяренный.

– Эта история почище всех прежних, – волновался он. – Нельзя сомневаться, что это убийство, дьявольская засада. Камень не мог сорваться сам, он был сброшен в надлежащий момент.

– В таком случае он был предназначен мне, – произнес я, представляя себе, что случилось бы, если бы мне не вздумалось перейти на другой край дороги.

– Ясно, как день: камень предназначался вам. Когда вы входили в выемку, вы шли ближе к скале; наблюдавшему сверху это было хорошо видно, он не мог допустить, что под самой скалой вы переменитесь местами.

– Боже мой, кто же в Долине ищет моей смерти?

– Вы спрашиваете?! – заорал Мартини.

Гробовое молчание царило несколько минут. Наконец Анжелика прошептала:

– Куинслей.

Мы сидели в саду вокруг стола, за которым прошло так много хороших минут, а теперь казалось, что нас охватило тяжелое горе, которому не может быть конца.

– Вы слышали чьи-то шаги? – спросил Фишер.

– Да, вполне ясно.

– Тогда наше подозрение превращается в убеждение.

– Какие тут подозрения! – перебил Мартини. – Я могу вам рассказать все с самого начала до конца. Причины я не хочу касаться, она всем понятна. Аббат является руководителем; кто исполнитель, мы пока не знаем. Нет, господа, – обратился он ко мне и к Анжелике, – вам нельзя оставаться здесь. Смерть или жизнь…

Фишер зашипел, желая остановить расходившегося друга.

– Это неосторожно, – сказал он. – Хотя я убежден, что здесь нет ушей, тем не менее это неосторожно.

Мадам Фишер обняла дрожащую Анжелику и успокаивала ее, как она привыкла успокаивать своих маленьких детей.

Анжелика поднялась; лицо ее выражало решительность и твердость. Она сказала:

– Пойдем, нам есть о чем поговорить.

Мы просидели с ней до позднего вечера, мы строили различные планы, как убежать из Долины Новой Жизни.

Хотя с помощью Мартини я выключил имеющиеся в этой квартире механические уши и глаза, мы все же говорили шепотом, принимая самые тщательные предосторожности. Предохранитель, снятый с шеи убитого Карно, я передал своей возлюбленной. Она очень беспокоилась обо мне, когда я собирался уходить. Она боялась, что на мою жизнь могут быть новые покушения. Я взял трость, найденную около погибшего друга, и вдруг увидел, что она открывается, превращаясь в длинный острый стилет.

Анжелика облегченно вздохнула: ей казалось, что теперь у меня есть надежное оружие.

Прошло несколько недель. Впечатление от гибели Карно понемногу стерлось. В Долине не было юристов и не было следователей. Выяснилось, что скала сорвалась вследствие того, что ее кто-то подпилил. Дорожный сторож ничего не знал о происходящем ремонте; кому понадобилось подпиливать скалу, не было установлено. Всякий злой умысел исключался; дело заглохло. Мартини пробовал обратиться за помощью к Педручи, но тот только развел руками.

– Я бессилен, – сказал он, – мой покровитель и друг спит в хрустальном гробу.

Надежда подействовать через Тардье лишена оснований. Этот человек всецело предался Максу и не хотел слушать о чем-либо неприятном для своего повелителя. Мадам Тардье смотрела на все глазами мужа и хотя продолжала нежно относиться к Анжелике, все же не хотела вмешиваться в это опасное дело. Таким образом, атмосфера не разряжалась, наоборот, с приездом Куинслея можно было ожидать ухудшения обстановки.

Анжелика настояла, чтобы я поговорил с Чартнеем. Ей казалось, что этот самоуверенный англичанин не даром обратился к ней по поводу возможности побега.

– Вернее всего, он имеет в виду что-нибудь конкретное, – говорила она.

Как-то вечером я пригласил Чартнея покататься на лодке по озеру вблизи Нового города. Я сел за весла, а он у руля. Когда мы были далеко от берега, я бросил грести и без всякого предисловия поставил ему вопрос:

– Мы вынуждены бежать; если у вас есть план, может быть, вы сообщите его мне.

Оказалось – он этого, как и я, ожидал. У него не было определенного плана. Все, что он сказал мне, сводилось к тому, что надо проникнуть на Высокий Утес и захватить один из аэропланов, снабженных бензиномоторами.

– В таком случае вы не сказали мне ничего нового, – произнес я разочарованно.

– Это обстоятельство нисколько не портит моего плана, – ответил Чартней. – Теперь перейдем к подробностям. Я знаю одно место, откуда вы можете проникнуть незамеченными на Высокий Утес. Надо только иметь пособника, имеющего туда доступ, и проделать все в такой тайне, чтобы заранее никто не мог пронюхать о вашем намерении. Все это требует тщательной подготовки, и каждая мелочь должна быть предусмотрена.

– Мне кажется, это недостижимо, – возразил я.

– Я не скажу этого; безусловно, затруднения велики. Я не думал об этом более подробно, но я обещаю вам поразмыслить, дайте мне некоторое время. Во всяком случае, я не приму участия в этом побеге. Я не привык рисковать, а здесь, конечно, будет большой риск.

Я всегда думал то же самое, и поэтому слова Чартнея повергли меня в еще большее сомнение.

К моему удивлению, Анжелика отнеслась к этому совершенно иначе. Не знаю, что руководило ею: сознание неизбежной опасности, грозящей нам здесь, в Долине, или решительность ее характера, заставляющая действовать напролом. Она заметно оживилась, выслушав мой рассказ о свидании с Чартнеем.

Она уверяла меня, что мои сомнения напрасны, все кончится отлично, надо начинать действовать.

Я не возражал ей, хотя одно уже то обстоятельство, что я никогда не управлял аэропланом, делало весь план неисполнимым. Я пошел к себе домой, полный тягостных размышлений.

Когда я вошел к себе в кабинет, я остолбенел от изумления. За моим столом сидел Камескасс, который при моем приближении поднялся с кресла.

– Вы не верите своим глазам; это вполне понятно: я сам не верю себе, что я здесь.

– Камескасс, это вы? Я не брежу?

– Подойдите и потрогайте меня. Я живой Камескасс, прибывший сюда сегодня утром, но не по собственному желанию.

Я начал приходить в себя. Прежде всего у меня появилась мысль, что мой старый друг может сказать что-нибудь непоправимое, что может быть подслушано. Я бросился к нему, и мы горячо расцеловались. Я долго тряс его руку.

– Боже мой, как я рад, как я рад!

– Я также рад вас видеть, мой милый Рене, но лучше, если бы мы с вами встретились где-нибудь в другом месте.

– Сейчас мы пойдем прогуляться, и вы мне все расскажете, – перебил я изумленного Камескасса, не понимающего, почему я тащу его вон из своей квартиры.

Я захватил свою новую трость-стилет и, подгоняемый желанием выслушать своего друга, спешил вывести его за пределы поселка. Там мы уселись на камнях, и он, закуривая папиросу, начал свой рассказ:

– Конечно, мой дорогой друг, после того как я получил ваше послание с извещением о том, что вы кинулись в Сену, я ни минуты не сомневался, что это мистификация. Для меня было ясно, что вы заключили договор с Куинслеем, продали ему все изобретения и решили исчезнуть с парижского горизонта. Почему, зачем, куда – я не ставил себе этих вопросов, это касалось только вас одного; но после, когда я узнал, что на набережной Сены были найдены ваша шляпа и пальто, что ваша квартира ликвидирована и что все ваши личные вещи исчезли неизвестно куда, я догадался, что это шутки Куинслея. Газеты были переполнены различными подробностями вашей мнимой смерти, и вдруг появляется сенсационное известие о пропаже мадам Гаро. Тогда я начал серьезно подозревать Куинслея в каких-то темных проделках, тем более что я помнил о внезапном исчезновении ее мужа. Я принялся наводить справки. Оказалось, что за последнее десятилетие таким же образом скрылись неизвестно куда многие из выдающихся ученых. Сопоставив все это, я дал знать полиции. Международная агентура старалась выяснить личность Куинслея, но безуспешно; никто не знал такого имени и никто не знал, где проживает такой человек. В начале этого месяца я вновь увидел его в Париже. Я хотел его захватить и, как видите, попался сам. Он, оказывается, предвидел, что за ним следят, и исчез вовремя, я же попался в расставленные мне сети. Дальше я ничего вам не могу рассказать нового: он усыпил меня, несмотря на мое отчаянное сопротивление, и привез сюда, где я и проснулся. Сегодня утром Куинслей имел со мной беседу; это очень ядовитый человек. Он сказал мне, что он не имел ни малейшего желания воспользоваться моими услугами. Мои прежние изобретения ему не нужны, а в будущие он не верит, считая меня, по всей вероятности, за выжатый лимон. Ради собственной безопасности он должен был лишить меня свободы, а потому ему ничего не оставалось как привезти меня сюда. Я ему не нужен, но он все же снисходит ко мне и разрешает работать по своей специальности, предоставляя мне вполне свободную и роскошную жизнь, но без права возвращения в старый мир ранее, чем Ворота откроются и власть Куинслея распространится на весь земной шар.

– Ах, вы все уже знаете! – воскликнул я.

– Нет, нет, я знаю очень мало, я передаю вам только то, что я слышал от самого Куинслея или от его приближенных. Там я узнал, где находитесь вы. При первой возможности прилетел к вам, конечно, на аэроплане, а не на собственных крыльях. Вот видите, я знаю о существовании летающих людей. Ну, дорогой друг, теперь ваша очередь поведать мне все ваши злоключения. Я чувствую, что иначе нельзя назвать все то, что вы пережили; хотя у вас здоровый вид, но я сразу заметил, что вы много перестрадали.

Мы с Камескассом просидели на этих камнях всю ночь. Он курил папиросу за папиросой и слушал меня, не перебивая, иногда только он задавал короткие вопросы, если ему казалось что-нибудь непонятным. Я рассказал ему все и не скрыл ничего. Мой добрый старый друг должен был знать всю мою жизнь.

Когда солнце показалось из-за гор, мы поднялись и вялой походкой направились домой. Камескасс вдруг остановился.

– Дорогой друг, я согласен с мадам Гаро: вам и ей надо бежать. Теперь вы будете иметь третьего компаньона – это я, – и он ткнул себя пальцем в грудь.

Мартини был нездоров; он чувствовал сердцебиение и общую слабость. Я и Камескасс решили посетить его и посоветоваться с ним относительно задуманного нами побега. Я пришел раньше. Мартини лежал на кушетке, укрывшись пледом: несмотря на жаркую погоду, ему было холодно. Он попросил меня сесть рядом с ним.

– Вы можете говорить здесь, совершенно не стесняясь, – сказал он, – все меры приняты: зная о вашем приходе, я выключил все провода.

Он откинулся на подушку, и лицо его изобразило страдание.

– Резкая боль в сердце, – пояснил он.

– Нехорошо, старина. – Я дружески погладил его по плечу. – Что с вами? Вы начинаете что-то сдавать.

– Старый дурак, который еще до сих пор не перестает увлекаться, а за увлечением, как водится, следует разочарование. Ну, вот, я нахожусь теперь в периоде страшнейшего душевного упадка.

Я подозревал его увлечение, но никогда не пытался расспрашивать. Теперь я молчал. Мартини приподнялся на локте и, схвативши меня за руку, излил свои страдания:

– Подумайте, что вы будете испытывать, если женщина, которой вы очарованы, скажет вам: «Ах, это любовь? Я думала, что это совсем другое». Или во время вашего страстного порыва она воскликнет: «Вы жмете меня так больно. Неужели это нужно для любви?» В другой раз вы услышите такое замечание: «Прикладывать губы к губам – это так нечистоплотно». Нет, дорогой, такие кажущиеся мелочи могут сразить и более крепкого человека. А я… я… для меня женщина всегда играла важную роль в жизни.

Я пожал протянутую мне руку друга и сочувственно сказал:

– Я вполне понимаю вас.

– Женщина, о которой я говорю, – красавица: божественные черты лица, фигура Дианы, цвет кожи и волос, каких я никогда не видел, все – очарование. Такая-то внешность при полном отсутствии внутреннего содержания. Мужские качества недоразвиты, женские – безвозвратно потеряны.

– Гм, может быть, они не пробудились, или не вам суждено пробудить их, – осторожно возразил я.

– Вы думаете, я слишком стар, чтобы мог заставить трепетать молодое сердце? Если бы это было так, я примирился бы с законом природы, но дело не в этом; это прелестное создание лишено женственности искусственным образом. Она относилась ко мне более чем хорошо, но она не могла дать того, чего у нее нет. Проклятие Куинслею, калечащему человеческий род? Я ненавижу его, и я должен бежать отсюда, иначе я его убью.

– Мы подходим как раз к тому, ради чего я пришел сюда, – заявил я. – А вот и Камескасс.

При этих словах в комнате появился мой старый друг. Он взял стул и сел с другой стороны кушетки.

Камескасс закурил папиросу, которых он выкуривал в день, я думаю, не меньше сотни, и начал:

– Я знаю теперь всю внешнюю сторону вашей жизни, но мне непонятны характеры главных героев. Я считаю, их здесь два – Куинслей и созданный им народ. Вы все – иностранцы, играете случайную роль, и вы не интересны. Что такое Куинслей?

– Куинслей – человек, потерявший всякую меру, лишенный понятия о морали, человек, считающий, что ему все позволено, – отвечал я.

Мартини сел на кушетке.

– Куинслей – негодяй. Его отец был сумасшедший; он, принимавший прямое или косвенное участие в разных революциях, пришел к убеждению, что прежде всего надо изменить человеческую природу. Без этого условия, по его мнению, результаты всех революций сводятся к нулю. Отсюда родились инкубатории и все последующее, вплоть до постоянного внушения мыслей, которыми должны жить его подчиненные. Идейной стороной было желание совершенствовать мир и принести на землю общее счастье. Сын его Макс, обуреваемый страстями, преследует личные цели, часто самого низменного характера. Он, создатель, воспитатель и постоянный руководитель многих миллионов, не считается ни с чьим мнением, кроме своего. Жизнь человеческая не представляет для него никакой ценности, он порождает и он убивает. Он лжет, он клевещет, он насилует. Я имею право назвать его негодяем.

Камескасс спокойно выслушал и так же спокойно повторил второй вопрос.

– Созданный Куинслеем народ однообразен. Механическое производство людей уподобляет их штампу, где не найдете тонкой, искусной ручной работы. Это все штампы, отлитые по одному образцу. Дальнейшая жизнь их не вносит разнообразия, не кладет разных черточек, составляющих индивидуальность. Общее воспитание, машинное образование, машинное мышление. Здешний человек представляет собой превосходное орудие в руках Куинслея. Все думают, как он хочет, и все делают, что он пожелает. Народ, лишенный многих страстей, избавляется от многих пороков, но ему не хватает и многих достоинств: талантов, темперамента, блеска. Такие люди могут быть овцами, но не пастырями. Я не представляю себе, что случилось бы, если бы им пришлось занять место последних. Я думаю, что из них вряд ли мог бы выйти даже маленький Куинслей. Они рабы, физические и духовные рабы от начала до конца жизни. Они могут существовать только тогда, когда кто-нибудь посторонний, сильный руководит ими.

Мартини окончил свою речь и, опустившись на подушки, тяжело дышал. Лицо его опять исказилось от боли.

Мартини добавил:

– Настоящий Куинслей мог образоваться только на здешней благоприятной почве.

Камескасс, согласно своей старой привычке, заходил по комнате из угла в угол.

– Теперь я еще более убеждаюсь, что нам надо оставить как можно скорее эту страну, – сказал он после длинной паузы.

Мартини резким движением сбросил с себя плед и вскочил на ноги.

– Я присоединяюсь к вам! – воскликнул он.

– В таком случае займемся выработкой плана.

Камескасс снова занял свое место.

Мы наклонились друг к другу и, хотя не было никакой необходимости, весь дальнейший разговор вели шепотом.

Я посвятил друзей в свой разговор с Чартнеем. Мартини заявил:

– Я умею управлять аэропланом.

– А я – последний год работал на фабрике аэропланов, – добавил Камескасс, – и знаю механизм до тонкости.

– Таким образом, пилот и механик имеются, – заключил я.

– Дело стало за немногим. У нас нет никого на Высоком Утесе, кто бы нам мог помочь, а без этой помощи ничего не выйдет, – с тоской вздохнул Мартини.

– В этом отношении я могу сделать попытку, – промолвил я. – Я имею в виду одно лицо, которое при надлежащей обработке может годиться для намеченной цели.

Друзья очень заинтересовались моими словами, и я должен был подробно рассказать им о своем знакомстве с Уром.

Понемногу план вырисовывался все яснее и яснее.

– Что касается механических ушей и глаз, которые обильно расставлены вокруг Высокого Утеса, то я беру эту задачу на себя. – Сказав это, Мартини самодовольно улыбнулся. – К счастью – это дело находится у меня в руках.

– Итак, роли распределены: Мартини уничтожает провода, и он же становится пилотом, я – механик, а вы, дорогой Рене, принимаетесь за Ура. Мы начинаем после того, как вы все подготовите с ним. День побега будет назначен после того, как наш сообщник даст нам знать, что все подготовлено, – резюмировал Камескасс.

– Эта комбинация мне не совсем нравится, потому что при ней мы всецело зависим от Ура; он может предать нас, – возразил я.

– Если у вас есть лучшее предложение, тогда мы готовы от этого отказаться, – сказал Камескасс.

– Черт возьми, всякое дело всегда сопряжено с риском, а другого, лучшего плана мы не выдумаем, – решительно проговорил Мартини.

– Будем верить в успех! – бодро и радостно воскликнул Камескасс.

Мартини опять улегся на кушетку и натянул на себя плед. Видно было, что ему сильно нездоровится. Все было выяснено, и мы не хотели более беспокоить его своим присутствием.

На меня возлагалась задача найти Ура. Это было не так-то легко: я не знал, где он живет и где он работает. Наводить справки мы считали опасным. Я посетил все места, где предполагал возможным его встретить. Я обошел работы, в которых принимали участие его сородичи. Время проходило в бесплодных поисках, а между тем случилось одно обстоятельство, которое еще лишний раз показывало, что Куинслей не оставил своих происков по отношению к Анжелике.

Однажды утром около ее квартиры остановился автомобиль, и к ней постучался какой-то неизвестный. Он передал ей письмо и несколько ящиков и свертков. Письмо было от Куинслея; он писал:

«Мадам, я уверяю вас, что вы питаете ко мне неприязненное чувство без всякой вины с моей стороны. Привезя вас сюда, я хотел только услужить вам. Я не мог предвидеть того, что случилось. Если вы недовольны теми чувствами, которые я питаю к вам и которые, может быть, я иногда проявлял слишком резко, то прошу снисхождения. В настоящее время я хотел бы использовать ваш талант на поприще, которое вам близко и которое, к сожалению, слабо поставлено у нас в Долине. Я надеюсь видеть вас в моем служебном кабинете, где вы получите точные инструкции. Я не назначаю вам время, но полагаю, что вы не будете откладывать этот визит надолго. Мне кажется, вы основательно отдохнули и теперь можете приступить к работе. Куинслей».

Ниже стояло: «Посылаю вам то, что я приобрел для вас в Париже, и то, чего вы не можете приобрести здесь».

Среди вещей, присланных Куинслеем, было многое, в чем, действительно, нуждалась Анжелика при своих художественных работах, но было и то, что составляло роскошь и носило характер настоящего подарка.

Анжелика пришла в негодование, она не находила слов для выражения своего возмущения; крупные слезы текли из ее глаз.

– Как смеет оскорблять меня этот человек! – повторяла она. – Я больше не могу, увези меня скорее отсюда, мой дорогой Рене, иначе мы все погибнем.

Я успокаивал Анжелику, как умел, и обещал ей завтра же отправиться в окрестности Высокого Утеса и поискать там Ура.

После окончания работ я поднялся пассажирским аэропланом до четвертого шлюза, а там дальше в гору отправился пешком, повстречал много грузовых автомобилей, спускающихся вниз. На них, как и прежде, восседали на кладях люди-обезьяны; это ободрило меня. Я ничего не мог придумать, чтобы вызвать Ура, если бы он в самом деле в данное время находился на Высоком Утесе. Мне оставалось рассчитывать только на случай, и, действительно, счастье улыбнулось мне. На одной из лужаек близ дороги я увидел человека, который охотился на птиц с помощью бумеранга; он замечательно ловко бросал его на громадную дистанцию и жертва его – убитая птица – падала с дерева, а оружие возвращалось к его ногам. Когда я подошел ближе, охотник побежал мне навстречу. Я узнал в нем Ура.

Он радостно меня приветствовал. Лицо его все сморщилось, рот растянулся до ушей; у него на поясе болталось с полдюжины убитых диких голубей. Он прищелкивал языком.

– Вкусно, очень вкусно. Жареный на огне голубь, очень вкусно.

– Вы искусный стрелок, Ур, – похвалил я его.

– Я люблю охоту.

– Какая здесь охота, – сказал я, – вот я бывал на интересных охотах. И я начал ему сочинять все, что мне приходило в голову. Он казался очень заинтересованным. Я старался припомнить рассказы Киплинга и другие, которые я читал в детстве, и излагал их насколько возможно занимательно. Тигр, слон и другие крупные животные играли в них главную роль. Ур слышал кое-что об этих хищниках, но теперь впервые представил их в своем воображении. Глаза его горели увлечением. По-видимому, он никогда не слышал таких историй.

– Где живут эти животные? – спросил он.

– Во многих странах и совсем недалеко, вот за этими горами.

Я показал на снежные вершины налево от Высокого Утеса.

– Я хотел бы побывать там.

– Вас не пустят.

– А вас тоже не пустят. Вы ведь иностранец.

– Вам так здесь хорошо, что вам больше ничего и не надо, – поддразнил я его.

– На маневрах меня очень ругали: я испортил машину; я был не виноват; меня ругали. Это очень обидно. Я здоровый, сильный. Я люблю бегать, охоту; мне здесь скучно.

Я понимал, что Ур представляет прекрасную почву, на которой можно взрастить хорошие плоды, но как это сделать, как к нему подойти, тем более, что действовать надо поспешно?

– У нас на мысу стоят аэропланы, они улетают очень часто. Я не умею править, а то я бы улетел.

Он шел мне навстречу, надо было этим пользоваться.

– А я умею править, – сказал я, – но меня не пустят на Высокий Утес.

– А если бы пустили, вы улетели бы?

Я посмотрел на Ура, не зная, могу ли я ему доверить свою тайну.

– Я улетел бы, если бы вы согласились сопутствовать мне, – ответил я со смехом, как бы шутя.

– А вы взяли бы меня? – с живостью воскликнул Ур.

– Конечно, вы мне очень нравитесь.

– А та красивая дама тоже улетела бы с вами?

– Ну, что мы будем говорить об этом, – прервал я, – этого никогда не может случиться.

Мы продолжали идти стороной от дороги, и я выбирал такие места, чтобы нас никто не мог увидеть. Ур долго молчал. Кожа на его голове двигалась, так что волосы то опускались к бровям, то поднимались кверху. Он напрягал мысль. Наконец он выпалил:

– Поймают – убьют.

Он наклонился к моему уху и, обдавая меня каким-то скверным запахом, прошептал:

– Я знаю, одного из ваших убили в тюрьме. Сторожа были из нашего разряда, только об этом никому нельзя говорить.

«Черт возьми, кого приходится делать нашим доверенным лицом! – подумал я. – Наверно, и на мою жизнь покушался кто-нибудь из этих животных, конечно, по наущению свыше».

Ур как будто проник в мои мысли:

– Мне можете верить. Вы мне понравились еще тогда, когда дали мне шоколад. Вы хороший человек; я полечу с вами.

Мне не оставалось ничего другого, как положиться на это непосредственное, неиспорченное существо.

– Если бы вы могли накануне оповестить меня, что имеется вполне готовый к отлету аэроплан, и если бы вы помогли мне проникнуть на утес, воспользовавшись темнотой ночи, то наш полет мог бы состояться.

– Через ворота нельзя пройти, – возразил Ур.

– Я знаю место, где мы можем подняться по веревке на скалы, надо только опустить ее сверху.

Ур подумал и спросил:

– А глаза и уши?

– Об этом не стоит говорить, мы позаботимся, – отвечал я. Казалось, дело было слажено. Я вынул из кармана сверток табаку и четыре плитки шоколада. Ур взял все это, не отказываясь.

– Мы должны встретиться с вами еще раз, – сказал я ему. – Я поговорю со своими друзьями, может быть, мы придумаем еще что-нибудь новое, но помните, Ур: если вы нас предадите, вы будете убиты. Там же, у нас на родине, вы получите полную свободу и много хороших вещей. Я буду держать вас при себе и буду заботиться о вас, как о самом близком человеке. Вы поняли?

Он поднял руку кверху.

– Ур всегда был честный человек.

ГЛАВА XI

Все было обдумано, все было подготовлено. Настал день, который должен был решить нашу участь. Утром Ур явился ко мне за последними инструкциями. Я был на работе в своих мастерских и встретился с ним в условленном укромном месте.

Он сообщил мне, что завтра утром должен отлетать аэроплан в дальний полет и что он с вечера будет стоять вполне готовый. Нам предстояло захватить его в течение этой ночи. Для того, чтобы не вызвать подозрений, мы все, участники побега, должны были встретиться только вечером.

Боже, как тянулся этот ужасный день! Положительно, стрелки часов не хотели двигаться.

Я возвратился, как всегда, в Колонию и заставил себя поговорить со своим слугой, прогуляться по улицам с самым беспечным видом и даже зайти в клуб. Перед вечером я зашел к Фишерам. Анжелика уже была там. Мы сидели как на иголках, нетерпение овладевало нами. Бездействие в такие минуты кажется невыносимым. Надо было что-то сказать, но мысли путались, и язык не находил нужных слов. Анжелика была бледна, но взгляд ее был решителен и тверд. Она сидела, вытянувшись, гордо приподняв голову кверху. Фрау Фишер вздыхала, беспокойно двигала руками и несколько раз повторила:

– Ах, боже мой, боже мой! Лучше бы вы этого не затевали.

Сам Фишер усиленно тянул свою трубку, громко сопя. Его добрые голубые глаза смотрели на нас с жалостью. Наверное, он разделял чувства своей жены. Детишки забегали в комнату, и Анжелика по очереди перецеловала их. Когда настало время уходить, прощание вышло самое трогательное. Крупные слезы катились из глаз фрау Фишер. Мы долго трясли друг другу руки. Потом мы пошли, не оборачиваясь, так как нам тяжело было видеть наших добрых друзей.

В комнате Анжелики мы попрощались друг с другом, горячо прижавшись и запечатлев нежный поцелуй. Мало ли что могло случиться в эту решительную для нас ночь? Мне начало казаться, что мы совершаем какую-то ошибку, что, может быть, наш план имеет какие-то слабые стороны. Мне стало страшно. Я обнял мою возлюбленную и не решался отпустить ее, но она взяла меня за руки и промолвила:

– Всякие колебания в настоящее время не принесут нам ничего, кроме вреда. Я знаю, мой милый Рене, ты делаешь все это для меня и, конечно, ты боишься за меня.

– Моя дорогая, любимая Анжелика, если бы я шел на это дело один, я не переживал бы ни минуты.

– Тогда ты не должен больше думать обо мне; я не могла бы оставаться в Долине.

С трудом мы оторвались друг от друга. Я поехал один в Новый город, а Анжелика должна была отправиться к Тардье, чтобы там провести время до десяти часов вечера, когда она могла встретиться с Мартини. Посещение ею Тардье было придумано с тою целью, чтобы нас всех видели в различных местах. Мартини из Главного города, вместо того чтобы возвращаться в Колонию, должен был отвезти Анжелику к подножию горы, возвышающейся над Новым городом.

Камескасс, согласно условию, присоединялся к нам там же. Этот месяц он усиленно обучался летанию, так как мы думали воспользоваться этим путем сообщения, чтобы подняться к четвертому шлюзу.

Около девяти часов я был на назначенном месте. Лужайка на уступе горы с видом на залитый бесконечными огнями Город внизу, на озеро, пропадающее в темной дали, расстилалась передо мной. Молодой месяц, стоящий низко над горизонтом, тускло светил. Я укрылся под развесистым деревом и напряженно прислушивался. Звуки городской жизни едва доносились до моего уха; в траве и на листьях чирикали, скрипели и свистели бесчисленные насекомые; пахло зеленью и сыростью. Рядом со мною лежали четыре летательных аппарата и сверток костюмов.

Вот на дороге, пониже лужайки, послышались шаги. Кто-нибудь идет из наших. Кто именно? Но шаги удаляются и звуки замирают. Значит, не они. Проплыл, шурша, автомобиль.

Опять тихо. Вокруг дерева закружилась летучая мышь. Заунывно начала кричать сова.

Рядом что-то захрустело, ветви задвигались, показалась человеческая фигура. Я теснее прижался к стволу дерева. Кто это?

– Рене, вы здесь? – раздался шепот.

– Это вы, Камескасс, – обрадовался я. – Вы так подкрались, что я ничего не слышал.

– Я не опоздал, луна еще не зашла.

– Скоро будет совсем темно, – отвечал я. – Я беспокоюсь об Анжелике.

– Они еще не опоздали, – проговорил Камескасс, осторожно закуривая папиросу – так, чтобы огонь не был виден с дороги. – Ну, как самочувствие?

– Ожидание для меня хуже всего.

Мы шепотом перекидывались словами и замолкали, прислушиваясь.

Сова, по-видимому, поймала мышь, потому что до нас донесся тонкий писк и хлопанье крыльев.

Чу, раздались шаги. Это они.

Прошло несколько минут. Месяц спрятался в облаках, громоздившихся между гор. Темнота охватила нас, и еще более ярко светился внизу Город.

Шелест платья, легкие шаги и тяжелое дыхание запыхавшегося человека. Анжелика шла впереди, за нею едва поспевал Мартини.

– Сюда, сюда, – шептал я ей навстречу.

Мы тесно уселись. Анжелика дотронулась до моей руки.

– Милый, все идет хорошо.

– Нам надо обождать здесь не менее часа, – сказал Мартини.

Разговаривать не хотелось. Я держал Анжелику за руку.

Легонький ветерок шумел в листьях. В Городе все затихло. Здесь рано кончается жизнь.

Что-то треснуло… сухая ветка упала с дерева. Мы вздрогнули. Вдруг едва слышно забили часы: раз, два, три. Одиннадцать!

– Ну, друзья, пора, – сказал Мартини.

Мы начали одеваться. Надели костюмы, ящики с крыльями, головные уборы; раздулись поочередно, и попробовали свои аппараты.

– Я первый!

И Мартини взлетел. За ним Анжелика, потом я и, наконец, Камескасс. Мы круто взяли вправо и понеслись над лесом, один за другим, на небольшом расстоянии. Мы выбрали направление между старыми и новыми шлюзами, как наиболее пустынное и мало посещаемое.

Крылья работали хорошо, и хотя мы круто поднимались кверху, мы не испытывали никаких затруднений.

Прошло около получаса. Мартини стал спускаться. Я взял в сторону, Анжелика последовала моему примеру. Мы подвигались теперь вперед развернутым фронтом. Черный лес кончался, поляна расстилалась под нами серым пятном. Спуск ночью был труден, очень труден. Мы снизились. Мартини опустился первый. Он побежал по земле, а мы все еще кружились в воздухе. Когда мы увидели, где он остановился, мы начали тоже спускаться. Все обошлось вполне благополучно. Мы осмотрелись: вокруг никого. Через несколько минут наши костюмы и приборы были спрятаны между кустами, и мы зашагали вперед. Мы шли гуськом, в том же порядке, как и летели. Все хранили молчание. В отдалении блеснул луч прожектора, и вдруг мы увидели, как яркий блеск света пробежал по зелени опушки.

– Ничего, не бойтесь, угол освещения таков, что луч не доходит до нас. Следующий прожектор не действует: я выключил его. – Остановившись, Мартини знакомил нас с положением.

– Вон там, – он показал налево, – прожектор № 1, поблизости к нему ухо и глаз. Здесь справа – № 3, с ухом и глазом. Мы идем прямо на второй, он приведен мною в негодность, ухо и глаз для нас не опасны. Итак, друзья прямо за мной, ни вправо, ни влево и – полная тишина.

Мы пошли, крадучись, пригибаясь, на цыпочках, не смея дышать.

Прошло более часа. Гладкая поверхность вершины пересекалась складкой, похожей на канаву. Мы ползли по дну ее. Впереди нас стеной возвышалась скала, за нею располагался Высокий Утес.

Когда мы оказались у самой скалы, Мартини остановился, я выступил вперед. Теперь роль вожака переходила ко мне. Чарльз Чартней указал мне издали тонкую линию на сером фоне скал: это была тропинка, ведущая на вершину. Я никогда не был здесь; я тронулся вперед и шел медленно, ощупывая ногой каждый шаг; я держался руками за камни. Узенькая тропинка, на которой помещалась только одна нога, тянулась по трещине скалы все выше и выше. Если бы она не имела такого прямого направления, я давно бы уже сбился: в темноте ничего нельзя было разглядеть.

Тучи низко ползли по небу, среди них проглядывали одинокие звезды. Я думаю, что при дневном свете никто из нас не решился бы подниматься по такой крутизне. Я страшно боялся за Анжелику; если бы она сорвалась, я бросился бы за ней. На каждом шагу я останавливался и протягивал ей руку. Мы были теперь высоко, обрыв справа от нас терялся во тьме лощины. Слева гладкая гранитная стена обдавала нас теплом раскаленного за день камня. Струйки пота катились у меня по лицу…

Внезапно я потерял под руками опору; я нагнулся вперед и почувствовал, что руки уперлись в гладкую поверхность. Мы были у конца тропинки. Мы остановились и стали прислушиваться.

Скоро наше внимание привлек какой-то посторонний звук. Высоко, над нашими головами, на краю отвесного обрыва появилось что-то темное; оно двигалось вправо и влево, то высовывалось, то пропадало. Послышалось шуршанье, и я увидел опускающуюся по стене веревку с широкой петлей на конце. Не говоря ни слова, я сел в эту петлю, веревка натянулась и медленно потащила меня кверху. Руками и ногами я старался отталкиваться от каменного обрыва. Могучие руки Ура поставили меня на ноги рядом с ним; потом мы вытащили всех остальных. Теперь мы огляделись. Внизу под нами, с той стороны, откуда мы пришли, была темнота, с другой, куда мы стремились, был яркий свет. Площадь пространством в квадратный километр была ярко освещена дуговыми фонарями. Ряды ангаров, высеченные в подкове каменной гряды. Ближе к нам возвышались здания, служащие, по-видимому, складами для прибывающих товаров. На конце утеса, выступающего над долиной узким носом, была устроена площадка для взлета аэроплана.

– Вон там. – Ур вытянул руку по направлению крайнего ангара вправо. Все готово.

– Никто ничего не знает? – тихо спросил я.

Ур обернулся ко мне.

– Никто.

Мы смотрели вперед. Слева между зданиями ходил часовой, впереди перед ангарами было совершенно пусто.

Шум падающей воды в шлюзах мешал различать звуки, раздававшиеся внизу. Там прошли три человека. Шагов их не было слышно.

«Наконец-то, – думал я, – мы добрались до цели. Еще четверть часа – и аэроплан унесет нас из этой ужасной Долины». Я вынул часы. Была половина второго. Надо идти.

Я толкнул Ура под бок.

– Ведите, – скомандовал я.

Он пошел, согнувшись, припадая к земле, держась подальше от края обрыва. Мы следовали за ним. Крутой спуск вел на гребень каменной подковы. Мы съехали вниз на корточках. Несколько камней сорвалось из-под наших ног. Мы затаили дыхание, но ничто не шевельнулось во дворе.

По гребню мы добрались до конца подковы и там тихо спустились вниз. Мы скрывались теперь за задней стенкой крайнего ангара. Я выглянул и увидел, что хорошо освещенный двор был совершенно пуст. Высокие фонари лили мягкий матовый свет. Шум водопада неумолчно звучал в ушах. Впереди утеса виднелись громады снежных гор и утопающая в глубине долина.

«Ну, – подумал я, – решительный момент настал, теперь нельзя терять ни секунды». Я шепотом отдал распоряжение:

– Вперед.

Мы бросились в ангар, широко распахнули ворота, схватились за шасси аэроплана и быстро покатили его вперед. Когда он был на площадке, мы стали садиться. Камескасс поднялся первым, за ним Анжелика, Мартини приготовился подниматься, как вдруг послышался крик, и я увидел быстро приближающуюся группу людей; их было четверо.

Длинные тени бежали рядом с ними. Я закричал:

– Скорее, скорее!

Мартини запутался в креплениях. Камескасс запустил мотор, резкий стук его потряс воздух. Анжелика воскликнула:

– Куинслей!

Действительно, первый из приближавшихся был Куинслей. Он несся на своих длинных ногах, размахивая палкой; за ним рассыпным строем следовало трое его спутников. Один из них подскочил к пропеллеру, желая что-то сделать с ним. Ур вступил с ним в единоборство. Он схватил его руками за ноги и, приподняв, грохнул о землю. В это время Куинслей ударил Мартини палкой по голове. Мартини, словно куль, свалился вниз. Я обнажил свой стилет и ринулся на Куинслея. Ур бросился на него с другой стороны.

Тут я услышал крик Анжелики. Камескасс соскочил с аэроплана вниз. Два человека бросились на него. Куинслей протянул над моей головой свою палку. Раздался выстрел. Невольно я оглянулся: к нам приближались еще двое. У одного из них я увидел в руке револьвер. Ур пошатнулся, руки его ослабели, и он упал.

Камескасс отступал перед двумя нападающими, ловко сражаясь с ними каким-то длинным оружием, которого я не мог хорошо различить: так быстро он вертел им вокруг себя.

Как только Ур упал, на месте его появилась Анжелика, она схватила Куинслея сзади за шею. Я ринулся вперед, чтобы пронзить его стилетом. Все это происходило быстрее, чем я описываю – с начала схватки прошло всего несколько секунд. Я понимал, что дело наше потеряно. Надо было убить Куинслея; он вертелся с Анжеликой на плечах, с палкой, протянутой вперед. Я ударил его и почувствовал, что клинок моего стилета вонзился во что-то мягкое. Вслед затем меня схватили сзади; я был оглушен ударом по голове и упал.

Фигура Камескасса пронеслась перед моими глазами: бледное лицо с выпученными глазами, с пеной вокруг рта – он падал куда-то; падал и я. Все стремительно неслось мимо: аэроплан, фонари, люди, земля, горы, все ломалось, раскалывалось, расползалось на части, кружилось и сыпалось песчаным дождем, засыпая меня; и, наконец, темнота и тишина охватили меня.

Потом, – я не знаю, сколько прошло времени, – может быть, минуты, может быть, часы, может быть, дни, – я увидел (нет, про это нельзя сказать увидел и, это было что-то особенное, как будто передо мной пронеслись теневые картины! ) надо мной стоял Куинслей. Гордый, суровый, нахмуренный. Нога у него была забинтована; перед ним на коленях была моя любимая Анжелика; она умоляла о чем-то этого злодея; мимо нас проносили тела убитых или раненых товарищей. Куинслей оттолкнул Анжелику и занес надо мной палку. Анжелика вскрикнула и обвила его колени своими руками. И опять пронеслись перед глазами темнота и холод.

Наступила могильная тишина.

ГЛАВА XII

Я сижу в садовом кресле. Веранда, затененная зеленью, полна солнечных пятен, танцующих на полу и на столе. Ветерок шевелит листьями. Откуда-то доносится мычание коровы. Собака лает у ворот, я вижу ее сквозь щели в листве.

Это – Капи, черный пудель моей старшей сестры. Я узнаю его.

– Капи, Капи! – зову я и удивляюсь своему голосу: хриплый, чуждый мне голос. Кто я и где я? Да, Капи, значит, я в маленьком имении моей сестры.

Собака вбежала на веранду, обнюхала мои ноги и начала ласково повиливать хвостом, смотря мне прямо в глаза.

– Капи, это ты? – спрашиваю я. – Ты узнаешь меня, значит, я Рене Герье? Да, но я не могу припомнить, что было со мной…

Я кладу свою тяжелую голову на руки, опираясь на стол, и хочу сосредоточиться.

Корова мычит, она не дает мне думать. Позвольте, что же было со мной? Нет, я ничего не помню…

Около меня стоит моя сестра. Она участливо смотрит на меня, гладит по голове и говорит:

– Послушай, Рене, может быть, ты что-нибудь скушаешь?

Я вяло соглашаюсь, а когда ем, не знаю, что ем, и сколько. Сестра очень довольна. Сегодня я впервые поел с аппетитом.

– Жозефина, что со мной?

– Ничего особенного, ты просто немного болен и отдыхаешь у меня в деревне. Вот и все.

– Скажи, Жозефина, почему у меня в голове путается все? Я не знаю, что со мной было.

– Ах, братец, не пытайся вспоминать, а то опять заболеешь.

Пауза, томительная пауза.

Она убирает со стола, а я думаю. О чем думаю, не могу сказать.

Так проходят дни. Наконец, в памяти где-то открывается маленький уголок; какие-то образы мелькают там, как звезды сквозь тучи; уголок расширяется, образы движутся со всех сторон; хаос лиц, впечатлений, переживаний… Все занимает свое место, все устанавливается. И вот передо мной грандиозная картина пережитого.

Я вскрикиваю. Отбрасываю от себя несчастного Капи; я становлюсь, верно, таким страшным, что Жозефина бросается от меня в самый дальний угол веранды и там стоит, дрожа всем телом.

– Рене, Рене, опомнись, что с тобой?

– Я опомнился, – рычу я.

Я выбрасываю отдельные восклицания, имена и неоконченные фразы.

– Что это? Анжелика! Несчастный Мартини! Бегите, бегите! Я должен пронзить его стилетом. Я падаю.

Сестра шепчет:

– Опять ухудшение, опять приступ… бред…

Эти слова отрезвляют, меня. Я стараюсь успокоиться. Я подхожу как можно тише к сестре и говорю ей:

– Никакого бреда, никакого буйства, я мыслю совершенно здраво; если я был болен, это прошло.

Она не верит мне и подозрительно смотрит мне в глаза. Я говорю:

– Ну, хочешь, я тебе расскажу все, что случилось до моего отъезда из Парижа или, как ты думала, до моего самоубийства. Ты ведь получила известие, что я бросился в Сену?

Я рассказываю, она удивляется:

– Да, да, это было так.

– В таком случае расскажи мне, что произошло со мной после того, как я вернулся сюда. Сядем.

Сестра опасливо садится рядом со мной.

– Тебя привезли сюда на автомобиле какие-то незнакомые люди. Они сообщили мне, что нашли тебя у дороги, в трех километрах отсюда и в двух от железнодорожной станции. Ты лежал без сознания, и рядом с тобой был небольшой дорожный чемодан.

– Дорожный чемодан! – нетерпеливо кричу я. – Где он?

– Он здесь.

– Хорошо, хорошо, но что же было со мной?

– Ты был в глубоком обмороке. Когда ты пришел в себя, ты не узнавал никого. Доктор признал тебя душевнобольным. Глубокая меланхолия сменялась приступами буйного помешательства. Мне не оставалось ничего другого, как поместить тебя в психиатрическое заведение. Ты пробыл там полгода. Теперь, когда положение твое улучшилось и припадки прекратились, тебе разрешили переехать ко мне.

Я слушаю дальше, я вскакиваю, трясу мою сестру за руку и кричу:

– Чемодан! Скорее покажи мне чемодан.

Я тащу ее за руку.

– Не туда, не туда, он находится у меня в спальне… вот он.

Мой парижский чемодан, побывавший в Долине Новой Жизни. Он опять передо мной. Сестра протягивает ключ. Руки мои дрожат, я не могу попасть им в замок.

– Деньги я вынула из него, – говорит сестра, – положила их в банк на твое имя. Извиняюсь, что я так распорядилась.

– Черт с ними. А мои бумаги, часы? А это что? Боже мой, томик Пьера Бенуа – «Прокаженный король»! Как это было давно!

Я хватаю эту священную для меня книгу.

Вот все, что осталось от моей любимой Анжелики. Где она? Что с ней? Быть может, все это был сон… Быть может, действительно это бред сумасшедшего? Но этот томик – свидетель нашей любви и наших пылких ласк.

Теперь я просиживаю с ним по целым дням.

Я прочитываю строку за строкой, страницу за страницей; каждая из них будит воспоминания. Я осматриваю бумагу этой книги; вот к этому месту притрагивались пальцы Анжелики; тут между страниц лежит какая-то веточка с маленьким засохшим листочком: это она заложила место, где мы остановились, когда на веранду вошли Мартини и Фишер. А переплет, красный коленкоровый переплет – на нем видны брызги дождя, долетавшие к нам в окно. Вот пятнышко: сюда упала косточка вишни, которую ела Анжелика.

Все эти милые, незабываемые мелочи. Я никогда не расстанусь с этой книгой.

Но что это?! Почему переплет сбоку надорван? Я долго и внимательно рассматриваю это место. Тоненький край белой бумажки едва выступает из этой трещины. Осторожно, ногтями, я пытаюсь извлечь бумажку.

Небольшой, согнутый пополам лоскуток выскальзывает из моих пальцев и летит на пол. Я поднимаю, развертываю…

Письмо Анжелики.

Размашистым почерком набросано несколько строк:

«Рене, дорогой, милый, не сердись на меня: я сделала то, что сделала бы всякая любящая женщина на моем месте. Я люблю тебя, и всегда буду любить. Тот, кто нас разлучил, будет наказан, я отомщу за тебя и за Леона. Если когда-нибудь…»

Записка на этом прерывалась.

Что она хотела сказать? Что случилось в этот момент, что помешало ей? Никогда, никогда я не узнаю об этом. Любимая, как могла ты решиться спасти меня, пожертвовав собой! В тысячу раз было бы лучше, если бы мы погибли вместе. На какие муки ты идешь? Что испытаешь, прежде чем совершится твоя месть? Унижение, милость Куинслея, а может быть… Нет, нет, я не могу вынести этой мысли.

Ты говоришь, чтобы я не сердился: так поступила бы каждая истинно любящая женщина. Может быть. Но подумала ли ты, какие страдания будут уделом истинно любящего тебя Рене?

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ

Я выпустил в свет первую часть переданной мне рукописи Рене Герье под названием «Долина Новой Жизни». В ней автор рассказывает, каким образом он попал в долину в Гималаях, описывает свою жизнь там и любовь, пробудившуюся в нем к Анжелике Гаро, завезенной туда обманным путем правителем этой страны – Максом Куинслеем. Рене Герье подробно останавливается на технических усовершенствованиях и научных достижениях, которыми так богата эта, отрезанная от всего мира, страна. Повествование заканчивается описанием неудачного побега и возвращением героя на родину, во Францию. Дальнейшая судьба Анжелики, Куинслея и всех оставшихся в Долине Новой Жизни была неизвестна.

Теперь, благодаря слепому случаю, я могу удовлетворить любопытство своих читателей. Они узнают все, что разыгралось в Долине за последующие два года. Тайна ее, может быть, не будет казаться им слишком загадочной. 

ГЛАВА I

Завывание и рев ветра, переходившие по временам в пронзительный свист, удары, сотрясающие все здание, треск и стук, хлопанье дверей – вся эта дикая какофония напоминала бурю на море. Но Анжелика Гаро не обращала никакого внимания на то, что происходило вне маленькой комнатки, в которой она была заключена уже третий день. Бледная, с непричесанными волосами, распущенными по плечам, с блуждающим взором глубоко запавших прекрасных глаз, она день и ночь металась по комнате; иногда она останавливалась и заламывала руки, иногда бросалась на узенькую кровать, зарывшись лицом в подушку, и тело ее содрогалось от рыданий.

Какие мысли обуревали ее? Навряд ли это были какие-либо законченные мысли. Это были обрывки мыслей, отдельные фразы, слова. В голове мадам Гаро бушевала буря, подобная той, какая сотрясала небольшой домик.

Шли день за днем, ночь за ночью. Темные тучи заволакивали небо и с бешеной быстротой, клубясь и извиваясь, неслись низко над землей, посылая бесконечные потоки воды, подхватываемые ветром. Ночь казалась еще страшнее.

Лишь к вечеру третьего дня ветер начал стихать, тучи внезапно разошлись, проглянуло солнце, и на темном небе повисла яркая радуга. Но дождь, не переставая, лил до утра.

Мадам Гаро, окончательно обессиленная, свалилась на кровать и заснула мертвецким сном.

Когда она проснулась, то ничего не могла понять. Сквозь окно светило солнце, на полу рисовался светлый четырехугольник. Было тихо. Она долго сидела не шевелясь, уставившись в одну точку. Потом как будто мороз пробежал по ее спине, она вздрогнула и, вскочив, подбежала к окну. Решетка в нем была сверху донизу; все, что она могла увидеть, – это склон горы, покрытый увядшей желтой травой. Мадам Гаро поднесла руку ко лбу; она старалась сосредоточиться, чтобы отдать себе отчет в происшедшем.

Побег не удался. Все убиты. Если она спасла Рене, то какой ценой? Ценой унижений, просьб, ценой обещаний. Увы, обещаний… В какой бы форме они ни были сделаны, это – обещания…

Мадам Гаро обвела комнату взглядом, как бы прося себе снисхождения у безмолвных свидетелей ее горя – немногочисленных предметов, стоящих в ее тюрьме.

«Что я могла сделать? – думала она. – Куинслей, взбешенный попыткой побега и разъяренный нанесенной ему раной, готов был убить Рене. Как могла я его умилостивить? Никакие слова не действовали. Я должна была решиться на что-либо особенное, и я решилась… Собственно говоря, я ничего не обещала, я только намекнула – и этого было достаточно… Какой ужас! Я ненавижу Куинслея, и я сделала вид, что могу изменить к нему свое отношение, что я могу… Но пусть будет спасен Рене, я отомщу за свой позор, за все наши страдания».

Вдруг взгляд мадам Гаро пугливо скользнул по стенам. «Боже мой, мои мысли могут сделаться доступны Куинслею. Тут, наверное, есть все эти ненавистные изобретения, которые делают жизнь невозможной. При посредстве их мысли становятся известными для посторонних».

Несчастная молодая женщина осторожно ощупала шею и убедилась, что предохранитель висит на шнуре. «Какое счастье, – подумала она. – Мы должны быть вечно благодарны изобретателю этого прибора. Благодаря ему Куинслей не сможет узнать о моих замыслах! «

Ноги ее так дрожали от волнения, что она опустилась на стул.

«Можно ли верить обещаниям этого ужасного человека? – думала она. Выздоровеет ли Рене? А этот страшный удар электрической палкой! Он сразу парализовал его… Куинслей не боится за состояние его здоровья, психическое же равновесие навряд ли скоро восстановится… Какая злая усмешка скользнула по лицу этого человека, когда он произносил свой приговор! Возможно, уверенность в неизлечимости играла видную роль в его решении отправить Рене во Францию. Несчастный, несчастный Рене! Я одна виновница всего случившегося».

Мадам Гаро не могла плакать, спазм сжал ей горло. Она ходила по комнате, тяжело волоча ноги. Мысли ее унеслись далеко, в Париж, где она встретилась с Куинслеем; ей ясно припомнился тот вечер, когда она оказалась в неизвестном доме в предместии столицы, где ее усыпили, чтобы привезти сюда.

«Бедный Леон, какая судьба ожидала тебя здесь! Мрачная таинственность витает вокруг твоей смерти. Эта смерть – дело рук Куинслея».

Молодая женщина была так полна своими воспоминаниями, что не заметила, как в комнату вошел человек, по-видимому, слуга, и поставил на стол стакан с напитком и тарелку с таблетками. Этот человек являлся и в предшествующие дни, в определенные часы, но мадам Гаро никогда не замечала его. Она пила воду из крана и не притрагивалась к пище. Таким образом, успокаивающая сила таблеток не влияла на нее, а внушение с приказанием успокоиться не доходило до ее сознания благодаря тому, что у нее имелся предохранитель. Теперь в организме мадам Гаро наступила реакция. Буря пронеслась. Тихое раздумье овладело ею. Даже приход незнакомого человека не прервал нити воспоминаний.

… Она была одинока и беспомощна в руках Куинслея, правителя Долины Новой Жизни. И вдруг все сменилось надеждой; Рене Герье принял в ней такое живое участие… Все подробности их знакомства, все разговоры, слова, прогулки, счастье любви – все пронеслось в голове мадам Гаро. «Как я была счастлива, – думала она, и ужасы этой страны, с ее изобретениями и усовершенствованиями, каких не видел свет, с ее людьми, выращенными в инкубаториях, с ее механическими глазами и ушами, наблюдающими за каждым шагом, с ее внушителями, проникающими в голову, казались ей ничтожными в сравнении с тем счастьем, которым она обладала и которого теперь лишилась навсегда, по собственной своей вине, по собственному своему капризу. Разве мы не могли жить здесь, в Долине? Зачем я придумала этот побег, зачем я настаивала на нем, хотя все мы были убеждены, что не сможем осуществить его? Я видела, что Рене колеблется, что он боится, и тем не менее я заставила его принять решение. Он не должен был соглашаться со мной. Он осторожный, умный, я же только женщина, живущая чувствами. Если бы не прибытие Камескасса, которого так неожиданно привез сюда Куинслей, пожалуй, ничего бы и не случилось. Он повлиял на Рене больше всех. Этот решительный человек не желал оставаться здесь, и вот… он поплатился жизнью за свою решительность. А Чарльз Чартней? Он первый подал мысль о возможности побега, однако, хитроумный англичанин, он предпочел остаться в безопасности и теперь здоров и невредим. Бедный, славный Мартини, какой у него был страшный вид, когда его, раненого, уносили на носилках! Все лицо в крови, на руках раны. Он и Камескасс дрались как львы. А Ур, этот человек-зверь, положивший за нас жизнь?»

Картина борьбы ожила в ее памяти, и она задрожала мелкий дрожью, стуча зубами.

«Рене, Рене! – простонала она. – Мой возлюбленный, ты геройски сражался, и если бы не электрическая палка Куинслея, вышел бы победителем. Ты упал на землю, как сраженный молнией, твоя неподвижность поразила меня, я думала, что ты мертв. Как звала я тебя, как старалась вернуть к жизни! А этот негодяй! Злоба душила его, еще одно мгновенье, и он поразил бы тебя новым ударом, но я обвила своими руками его ноги, я рыдала, валялась перед ним на земле, молила, и вот вымолила тебе пощаду».

Мадам Гаро выпрямилась на стуле и так сжала руки, что суставы пальцев хрустнули. Ничего, час мщения наступит, надо только убедиться, что Рене отослан во Францию.

Она решительно встала и, подойдя к столу, осушила до дна стакан принесенного ей напитка. После этого она привела в порядок свой костюм и прическу. Почувствовав голод, проглотила несколько таблеток. Быстро наступившее успокоение и прилив бодрости позволили ей спокойнее обдумать положение. Ясно, что она должна действовать очень осторожно и хитро, чтобы привести свой план в исполнение. Убить всемогущего Куинслея – нелегкая задача, тем более, что при выполнении ее она могла рассчитывать теперь только на свои силы. Из прежних знакомых, которые могли оказать ей помощь, никого не осталось в живых. Добрый Фишер и его жена, конечно, не годились для этого дела…

Мадам Гаро начала обдумывать подробности своего плана, но скоро убедилась в том, что мысли ее путаются. Ее стало клонить ко сну. Таблетки подействовали, она не могла более противиться непреоборимому желанию прилечь на кровать. В ту же минуту она заснула и проспала ровно сутки.

Судя по солнечному четырехугольнику на стене, мадам Гаро проснулась очень рано. Часы давно стояли, и она не могла точно определить время. Обычные привычки вернулись к ней. Она занялась своим туалетом и тут только впервые заметила, в каком печальном состоянии находилось ее дорожное платье. Повсюду были видны следы опасного путешествия перед побегом и лютой борьбы, которую ей пришлось выдержать.

В маленьком несессерчике, брошенном на столе, она нашла все необходимое для починки своего костюма. Мадам Гаро принялась шить, а голова ее все время работала в одном направлении, стараясь разрешить интересующие ее вопросы: сколько времени она пробудет в этом заключении и какой будет дальнейшая ее судьба, где находится ее дорогой Рене и что с ним?

Когда вошел слуга и поставил на стол кофе и несколько сухарей, мадам Гаро обратилась к нему:

– Скажите, где я нахожусь сейчас?

Слуга, высокий и худой, с лицом, похожим на лица всех жителей Долины, ничего не ответил и только покачал головой, давая понять, что он не может говорить.

– Могу я видеть Куинслея? – снова спросила мадам Гаро. Слуга опять покачал головой и, не дожидаясь дальнейших расспросов, вышел из комнаты.

«Конечно, я арестована, – решила молодая женщина. – Сколько же времени Куинслей собирается продержать меня в заключении? Вернее всего, я нахожусь где-нибудь около Высокого Утеса. Хотя я плохо помню, что произошло после всей этой потрясающей ночи, тем не менее убеждена, что Рене находится где-нибудь неподалеку. О, если бы хоть раз взглянуть на него! Как я буду рада, если мой возлюбленный оправится от всех этих ужасов, сможет счастливо зажить во Франции! Я же поставлю крест на свою жизнь. Десять лет я дожидалась Леона для того, чтобы не свидеться с ним даже перед его смертью… Я полюбила тебя – для того, чтобы навсегда утерять через несколько месяцев счастья. Судьба меня преследует. Единственное утешение месть. Я отомщу за всех нас и освобожу Долину от тирана». – Мадам Гаро отерла слезы. Она начала обдумывать всевозможные детали, вырабатывать тончайший план действий.

Раздался резкий, короткий стук в дверь.

– Войдите.

На пороге стоял Куинслей. Высокий, в темном изящном костюме. Он слегка наклонился вперед и смотрел пронизывающе; губы кривились от едва заметной улыбки.

– Мадам, я надеюсь, вы настолько оправились, что можете принять меня?

Мадам Гаро, попятившись, отодвинулась в самый дальний угол комнаты. Через мгновенье ее охватило страстное желание вцепиться в длинную шею этого ненавистного человека, задушить его. Пальцы ее судорожно сжимались, взгляд выражал злобу и решительность.

Куинслей пододвинул к ней стул. Он заметно прихрамывал на левую ногу.

– Я вижу, – усмехнулся он, – вы готовы поговорить со мной. Вы так ясно выражаете все, что у вас на душе! Это облегчает мою задачу.

Он сел без приглашения, несколько поодаль и, рассматривая свои белые худые руки, начал:

– Вы ненавидите меня, вы горите желанием отомстить мне. Все это понятно. В настоящее время я не претендую ни на какое другое чувство, хотя, если вы подумаете, вы убедитесь, что я никогда ничего не сделал вам худого. Может быть, я виноват в том, что с первого взгляда… с первой встречи стал относиться к вам очень хорошо?.. Я делал все, чтобы угодить вам. Не моя вина, что выходило иначе. – Заметив нетерпеливый жест мадам Гаро, он поспешно сказал: – Не буду. Хочу только сказать, что и впредь обещаю делать для вас все возможное, чтобы облегчить вашу жизнь здесь. Единственное, чего вы не можете от меня требовать – это того, чтобы я отправил вас из Долины. Кто попал сюда, тот остается здесь на всю жизнь. Конечно, я не говорю о том, что произойдет, когда Ворота откроются, то есть, когда туннель будет открыт… Тогда, естественно, все получат свободу, ибо мир будет принадлежать нам. Если я делаю исключение для вашего протеже, мсье Герье, то это потому, что состояние его в настоящее время таково, что он мне не нужен и он для меня не опасен.

– Что вы хотите этим сказать? – воскликнула мадам Гаро.

– Я говорю, что мсье Герье, возвратившись во Францию, не может быть мне опасен. В этом ночном приключении он сильно пострадал, но, пожалуйста, не беспокойтесь: жизни его ничто не угрожает. Психика у него расстроена, правда, но я убежден, это пройдет.

Мадам Гаро перебила его:

– Скажите, когда вы намерены отправить Рене во Францию?

Куинслей ответил уверенным тоном:

– О, в самом скором времени. Я не буду его здесь задерживать.

Заметив на лице молодой женщины выражение недоверия, Куинслей произнес обычным для него тоном гипнотизера:

– Если вместо того, чтобы наказать Рене Герье, я отправляю его на родину, то делаю это, чтобы исполнить ваше желание. Надеюсь, вы могли убедиться за время нашего недолгого знакомства, что я не люблю и не умею отходить от раз принятого решения?

Мадам Гаро, наконец, переборола чувства, обуревающие ее, и, вспомнив только что выработанный ею план действий, постаралась смягчить выражение своего лица. Но это ей плохо удавалось, так что слова ее – «Как вы любезны, мистер Куинслей, я, право, вам очень обязана и никогда этого не забуду», заставили Куинслея на мгновение бросить на нее острый, пронизывающий взгляд.

– Каждый человек, в конце концов, все делает для себя, – холодно сказал он. – Я перейду к цели моего прихода. Всякая попытка к побегу, кем бы она ни была предпринята, должна быть наказана. Все виновники этого преступления, а с точки зрения законов нашей страны это преступление, – уже понесли то или иное наказание. Некоторые из них поплатились жизнью, другие, конечно, отбудут тюремное заключение. Я говорю о Мартини. Вы не можете быть исключением, хотя я лично, прошу вас верить, мадам, делаю все, чтобы смягчить вам наказание. Поэтому-то вы и провели в этой комнате почти четверо суток. Это был период следствия, я сам веду его. Я вас не допрашиваю, потому что это мне не нужно, я все знаю и так, без допроса. Теперь вы отправитесь в заточение, но пусть вас не пугают эти слова. – Куинслей приподнял голову и, не сводя глаз с лица сидящей против него молодой женщины, продолжал: – Для вашего заточения я назначил вам вашу бывшую квартиру в Колонии. Вы будете под домашним арестом. На деле вам будет предоставлена почти полная свобода. Семейство добрых Фишеров поможет вам пережить происшедшее. – Сказав это, Куинслей на несколько секунд перевел взгляд на свои выхоленные руки и, помолчав немного, вдруг встал со стула. – Мадам, вы убеждаетесь, что правители не всегда могут делать то, что хотят. Мое искреннее желание делать вам одно лишь хорошее, а между тем я должен привести в исполнение наказание. Власть накладывает тяжкие обязательства. – Он усмехнулся, сделав два шага по направлению к мадам Гаро, и, протягивая руку, промолвил: – Вы не осудите меня, вы поймете. Вам назначено наказание самое легкое, так сказать – наказание на бумаге.

Мадам Гаро встала и, приблизившись к своему посетителю, слегка дотронулась до его руки.

– Благодарю вас, я вижу, что вы ко мне хорошо относитесь. – Губы ее задрожали, она быстро обернулась к окну, чтобы скрыть выражение своего лица. Куинслей провел рукой по своему высокому лбу.

– Надеюсь, вы разрешите заехать к вам узнать о вашем здоровье и, если понадобится, помочь вам, если в чем будете нуждаться? – произнес он глухим голосом. – Не пугайтесь, этот визит будет не скоро. Я понимаю вас. Прощайте. – Сказав это, он вышел, тщательно закрыв за собой дверь.

Молодая женщина долго стояла у окна. Плечи ее тряслись от сдерживаемых рыданий.

Под вечер в дверь постучали. Вошел обычно безмолвный слуга. Теперь он приобрел дар слова.

– Мадам отправится сейчас в Колонию на аэроплане. Я буду ее сопровождать. – Он вышел, чтобы дать ей возможность собраться.

Не прошло и четверти часа, как аэроплан, небольшой, красивый, весь блестящий в лучах заходящего солнца, стоял на хорошо утрамбованной дороге, проходящей среди двух рядов каменных одноэтажных строений.

Мадам Гаро огляделась. Она вышла на высокое каменное крыльцо. Направо вдали виднелись темные скалы, окружающие Высокий Утес, налево спускался к самым домам откос горы, а прямо впереди, на значительном пространстве, чернела опушка леса. Воздух был прохладен. Шум водопада не доносился сюда.

Слуга вежливо предложил ей войти в закрытое купэ аэроплана, но она обратилась к нему с вопросом.

– Могу я узнать, что это за здания? – она указала на окружающие постройки. – Где мы находимся?

– Это карантинный поселок для прибывающих извне. Здесь производится дезинфекция товаров и предметов. Осторожность в этом отношении должна быть самая тщательная.

Мадам Гаро легко поднялась по ступенькам небольшой лестницы к открытой двери аэроплана и оказалась в маленьком изящно отделанном купе. Слуга захлопнул дверь, закрыл ее на особый предохранитель и сказал что-то в переговорную трубку пилоту.

Аэроплан помчался по дороге.

Мадам Гаро была очень удивлена тем, что аэроплан как будто не может взлететь.

– Что это значит? – спросила она своего провожающего. – Почему мы не поднимаемся?

Тот отвечал:

– Это новый тип машины, комбинация автомобиля с аэропланом. Теперь мы несемся по дороге, но когда нужно, пилот увеличит площадь крыльев, и мы взлетим.

Мимо окон мелькали стволы голых деревьев, желтые листья метались вокруг, поднятые ураганом стремительно мчавшегося экипажа.

Лес кончился. По склону, вниз, вилась широкая дорога. Горные вершины, голые каменные глыбы, а сзади них – поднимающиеся к небу снеговые шапки тлели, как угли, красным огнем от лучей невидимого уже здесь, внизу, солнца.

– Замечательное зрелище, – заметил слуга. – Его можно наблюдать не особенно часто.

По-видимому, этот человек охотно делился своими впечатлениями, и его молчание в первые три дня объяснялось строгим приказанием Куинслея.

Мадам Гаро безразличным взглядом остановилась на редком явлении природы.

«Что может быть теперь интересного для меня? – думала она. – Все позади. Все милые сердцу люди безвозвратно потеряны. Жизнь лишена смысла. Если бы не план, который я, клянусь, выполню, я открыла бы этот предохранитель на дверях и выбросилась бы из экипажа. Но нет, пока я не могу сделать даже этого. Мой любимый, мой единственный еще находится под властью Куинслея».

Аэроплан совершенно незаметно оказался высоко над горой. Зелень полей, кусты, небольшие постройки – все это тонуло уже где-то в глубине. Казалось, не аэроплан поднимается кверху, а все, что под ним, уносится куда-то в бездну. Сиреневые сумерки, как вуаль, заволакивали пространство. В глубине были видны бесчисленные огни Нового Города, отражавшиеся в стальной поверхности озера. Дамба, канал и дороги едва намечались в густеющей с каждой минутой темноте.

«Что было четыре дня тому назад? Тогда были надежды, я верила в счастье. Там, над городом, в лесу, мы сошлись все вместе, чтобы пуститься в наше смелое путешествие. Мы неслись, как птицы, на собственных крыльях. Мы стремились к счастью. Бедный Камескасс, бедный Ур! Несчастный Мартини, оправится ли он от своих ран? Стоило ли им рисковать? Для меня и Рене не было иного выхода. Жизнь Рене не была бы здесь в безопасности, каждый день ему надо было ожидать новых козней со стороны Куинслея. Я сыграла злую роль в жизни моего возлюбленного, но я отомщу».

Впереди, над горизонтом, пылало зарево от городских огней, оно поднималось все выше и выше. Линии огней, скрещивающиеся, расходящиеся, появлялись внизу и пропадали, чтобы смениться новыми. Быстрый полет уносил их назад, в темноту. Теперь внизу мелькали только отдельные огоньки, да по небу скользили яркие лучи прожекторов несущихся навстречу летательных машин.

Слуга, поняв, что спутнице не до разговоров, прильнул к стеклу. Мадам Гаро отдалась своим мыслям. Они были печальны и однообразны; как темнота окружающей ночи.

Скоро показались огни Колонии.

Аэроплан опустился так же незаметно, как поднялся.

Знакомая картина: дома с палисадниками, сзади них – сады. Вот большое здание клуба, а вот дом, где жил Рене. Боже, как все изменилось! Кажется, все стоит на своем месте, все то же самое, а между тем все чуждо, мертво, внушает сплошной ужас.

Прошла неделя. Томительная, бесконечная. Уютная, прекрасно обставленная квартирка мадам Гаро представлялась ей страшной тюрьмой. Каждый угол, каждая вещь, каждая мелочь напоминала ей минуты счастья, которые она проводила здесь со своим дорогим Рене. Охотно она убежала бы отсюда, но вечно торчащий на лестнице страж напоминал о том, что она лишена свободы. Если бы ее заключили в какой-либо каземат, она легче переносила бы свое заточение.

Мадам Гаро постаралась, насколько могла, изменить обстановку. Одни вещи переставила, другие выкинула совсем и, тем не менее, не могла справиться с гнетущим ее настроением. Она снова едва не впала в то мрачное, полубезумное состояние, в котором находилась в первые дни после неудачного бегства. Она боролась с собою в убеждении, что должна сохранить здоровье и ясный ум для выполнения своего плана.

На восьмой день мадам Гаро увидела входящего в ее гостиную Фишера; она бросилась к нему на шею, как к родному, и разразилась рыданиями.

Ученый-химик казался очень смущенным. Глаза его наполнились слезами. Одной рукой он слегка обнял мадам Гаро за талию, а другой тщетно пытался найти носовой платок.

– Успокойтесь, успокойтесь, – говорил он дрожащим голосом. – Не надо… Все пройдет. Мне очень вас жалко. Успокойтесь!

Наконец, он нашел платок, вытер им глаза и, утешая молодую женщину, гладил ее своей большой рукой по голове. Вся его крупная фигура выражала отцовскую нежность и доброту.

Мадам Гаро начала успокаиваться и сквозь рыдания, наконец, выговорила:

– Боже мой, как я несчастна!

Фишер посадил ее на диван и успокаивал, как успокаивают ребенка. Он говорил ей какие-то ласковые слова, брал за руки, улыбался.

Успокоившись, она передала со всеми подробностями путешествие к Высокому Утесу, захват аэроплана. Она не утаила ничего. Фишер внимательно слушал; лицо его отражало те чувства, которые он переживал.

– Боже, что вы вынесли, бедная моя девочка! – проговорил он взволнованно. – Дорогая Анжелика, позвольте мне называть вас так! Я принес вам благую весть: вам разрешены прогулки, вы можете проводить у нас в семье все время. Моя жена горит желанием видеть вас. Я думаю, вы должны воспользоваться этим разрешением. Не будем терять времени, отправимся сейчас.

Мадам Гаро не заставила себя долго ждать. Когда вышли на улицу, Фишер заметил, что она изящно одета, а лицо ее сильно припудрено. Он удивился. Как такое глубокое отчаяние, которое он только что видел, уживалось в этой женщине с заботами о наружности? «Привычка – вторая натура», – резюмировал он свои мысли.

Анжелика шла по знакомым ей улицам; ей казалось, что она проходила здесь бог знает когда. Как будто целая вечность отделяла ее от недавнего прошлого…

Какую встречу устроила ей семья Фишер! Фрау Фишер обнимала ее, целовала и причитала так, будто она возвратилась с того света. Дети окружили ее со всех сторон и, хватая за платье, тянулись, чтобы поцеловать милую тетю Анжелику.

Трогательная сцена продолжалась бы долго, если бы не вмешался сам Фишер. Он боялся, что все это может плохо подействовать на расстроенные нервы гостьи.

– Ну, ну, довольно. Дети, вы замучите тетю. Анна, ты хорошо сделаешь, обратился он к жене, – если дашь чего-нибудь успокоительного. У нас в аптечке найдется бром и валериана. Если выпьешь и сама этого лекарства, тоже будет нелишне.

Фишер ходил по комнате, сосредоточенно потягивая короткую трубку, а жена суетилась уже, подавая лекарство и накрывая на стол. Дети уселись чинно в ряд на стульях и пристально рассматривали Анжелику, как будто видели на ней что-то интересное, новое, чего они не замечали раньше…

– О, я знала, что из вашего намерения не может выйти ничего хорошего. Мое предчувствие редко меня обманывает, – говорила хозяйка. – Когда я прощалась с вами, я думала, что мы никогда не увидимся. Могло окончиться хуже. Как я рад, что вы живы и здоровы. А мсье Герье, он поправится и, кто знает…

Фишер заметил, что лицо мадам Гаро нахмурилось, губы задрожали. Он сказал:

– Поговорим о чем-нибудь другом. Ты должна поскорее угостить нас кофе, мы отправимся прогуляться.

Фрау Фишер поняла свою ошибку и резко изменила тему разговора. Она говорила о детях, о хозяйстве, о знакомых, о чем угодно, чтобы только отвлечь Анжелику от ее грустных воспоминаний.

Хотя кофе был прекрасно сварен, печенье приготовлено мастерской рукой хозяйки, мадам Гаро уделила этому очень мало внимания. Эта милая семья, которую она прежде так любила, почему-то раздражала ее теперь. Вернее всего, это было связано с прошлым, с тем, что тут все напоминало о Рене. Она была очень рада, когда снова оказалась на улице с Фишером.

Прохладный воздух, теплое осеннее солнце бодрили ее, а звуки какой-то музыки, четкие и ясные, долетающие откуда-то издалека, напоминали ей что-то давнишнее, забытое, печальное и в то же время милое.

Фишер шел молча, и это особенно нравилось Анжелике. Она ни о чем не думала. Мозг ее устал и не способен был к какой-либо работе.

На обратном пути они прошли мимо дома, где жил Герье. Около калитки кого-то ожидал автомобиль.

Мадам Гаро остановилась, как вкопанная, так что спутник ее долго еще не замечал, что идет один. Он возвратился.

– Я хочу войти туда, – мадам Гаро показала на дверь квартиры Герье.

– Зачем?

– Я хочу, – упрямо ответила Анжелика.

– Попробуем, может быть, нам позволят.

Они вошли в открытую дверь и, никого не встречая на пути, прошли в столовую и оттуда – в кабинет. В столовой все было без перемен. Кабинет весь был завален разными вещами. Многие книги сняты с полок шкафов, на столах лежали большие свертки, перевязанные бечевками. На полу, в открытом чемодане, в беспорядке были набросаны какие-то вещи. Мадам Гаро остановилась посреди комнаты; ее широко открытые глаза были прикованы к этому чемодану.

– Вещи Рене, – прошептала она едва слышно. В комнату вошел бывший слуга Герье. Он, видимо, был очень удивлен появлением посетителей.

– Мне приказано собрать вещи мсье Герье… Наиболее ценные для него… Разрешено отправить только один чемодан. Я не знаю, что для него более ценно, – сказал он.

Слуга замолчал в ожидании ответа.

Мадам Гаро вдруг страшно заволновалась.

– О, дорогой герр Фишер, вы должны направиться с ним наверх в спальню, чтобы помочь ему выбрать что надо.

Фишер растерянно посмотрел на нее, но, поняв настойчивый взгляд, устремленный на него, повиновался.

Как только они вышли из кабинета, мадам Гаро бросилась к письменному столу, схватила лежащую здесь книжку в красном переплете, роман Бенуа «Прокаженный король». Она хотела что-то написать на странице книги. «О, нет, нет, это не годится, сейчас же заметят». Тогда, надрезав ножом край обложки, она быстро написала карандашом на кусочке бумаги несколько слов, и в этот момент услышала чьи-то шаги. Она хотела порвать бумажку, но внезапно изменила свое намерение и сунула ее в щель, сделанную в переплете книги.

Она успела еще подбежать к чемодану и бросить туда книгу; тотчас дверь открылась, и на пороге появился незнакомый человек. Он удивленно осмотрел мадам Гаро с головы до ног.

– Зачем вы здесь? Сюда запрещено входить кому-либо из посторонних. Мадам Гаро собралась что-то ответить и не успела: слуга и Фишер вернулись.

Незнакомец увлек слугу в коридор; оттуда послышался их возбужденный разговор.

Мадам Гаро схватила Фишера за руку и потащила вон из комнаты.

В прихожей Фишер вырвался из ее рук и, открыв дверь в коридор, сказал, стараясь придать своему голосу спокойствие:

– Я посоветовал вам, что надо отправить. Мне кажется, все это уместится в чемодан А теперь, простите, мы должны идти.

Он догнал свою спутницу у калитки. Мадам Гаро была сильно взволнована.

– Кажется, я сделала нечто безумное. Я написала Рене записку; если ее найдут, Куинслей узнает мои намерения. Фишер осторожно пожурил ее.

– Вы поступили опрометчиво, но опасения ваши преувеличены. Неужели вы думаете, что Куинслей не понимает вашего теперешнего настроения?

Мадам Гаро была неутешна. Ей казалось, что она потеряла способность правильно мыслить, правильно действовать.

– Я не подумала о механических глазах.

Фишер успокаивал ее как мог.

– Вы ничего не сделали такого, что могло бы ухудшить ваше положение, или положение Рене, если даже записка будет найдена. Механические глаза, может быть, не действуют: Мартини перед побегом основательно попортил эти приспособления.

Весь вечер мадам Гаро провела на своей квартире в тоске и унынии, которые по временам настолько усиливались, что она громко стонала от боли, сжимающей сердце. 

ГЛАВА II

Мартини надел пальто и вышел на небольшую открытую веранду.

Кто не видел его эти четыре месяца, прошедшие после неудавшегося побега, тот его не узнал бы. Он сильно изменился. Лицо пожелтело и осунулось, глаза не блестели обычным оживлением, а на голове и в усах появилось много седых волос. Он стал горбиться и от этого казался еще меньше ростом. Платье висело на его исхудавшем теле.

Был полдень, и солнце приятно пекло, хотя воздух оставался холодным.

Перед верандой, за небольшим садиком, расстилался луг, круто сбегающий вниз. По нему кружилась извилистая дорога; из-за пригорка выглядывали крыши поселка – там, внизу, в глубокой впадине были расположены шахты. Вдали темнели гряды высоких гор с голыми скалистыми вершинами.

Домик, в котором была отведена квартира для Мартини, стоял на площадке, вырубленной в откосе горы. Повыше ее, на следующей такой же площадке, возвышалось шестиугольное здание в виде усеченной пирамиды – станция механических ушей, глаз, внушителя и телефона.

Мартини не ходил дальше веранды. Ему не хотелось встречаться с кем-нибудь.

Это уединенное место отвечало его настроению. Для здоровья он старался проводить несколько часов на воздухе и на солнце.

День выдался хороший. Мартини чувствовал, что мысли его, до сих пор вялые и несвязные, делались более определенными и живыми.

Он остановился, долго разглядывал свою правую руку, ворочал ладонь то кверху, то книзу.

«Пальцы подобраны превосходно, цвет кожи, волос, форма – все как мое! Я никогда не мог бы сказать, что эти два пальца, указательный и средний, чужие. Черт возьми! Какой у них должен быть громадный набор живых пальцев! Я помню, в Неаполе мне не могли найти подходящего зуба, когда надо было заменить испортившийся верхний резец». – Мартини посмотрел опять на свои пальцы, потрогал их другой рукой, согнул руку в кулак, расправил ее и про себя воскликнул: «Да, черт возьми, это искусство. Я думаю, они скоро научатся заменять и голову. Если это возможно с сердцем, то мне кажется, недалеко и до головы! «

«Было время, когда эта страна увлекала меня, – продолжал он свои размышления. – Лучшие в мире лаборатории, участие в работе самых высоких специалистов – что может быть более привлекательного для ученого? Какую работу произвел я сам! Какие открытия я сделал! Двадцать лет пребывания здесь не прошли для меня даром. Что же влекло меня отсюда? Отчего я не мог спокойно оставаться при своих занятиях, которым я отдал всю свою жизнь? Что тянуло меня туда, в старую Европу, в бедную Италию? Неужели макароны, кьянти, баркаролы, запах Неаполитанского залива и ласки какой-нибудь женщины манили меня к себе настолько, что я готов был бросить весь этот комфорт и рисковать даже жизнью? – Мартини подошел к перилам и устремил вдаль свой вопрошающий взгляд. – Конечно, так. Все эти кажущиеся мелочи оплетают нас как сетью, с детства, и мы не в силах ее разорвать, а разорвавши – тоскуем и плачем… Что я буду теперь делать? Надежды вернуться в Италию нет. Заняться прежней работой – не могу. Вот прошло уже более четырех месяцев, а я не смог оправиться. Болезнь, госпиталь, операция… Как этот дьявол отбил мне два средних пальца! Если бы удар пришелся выше, я лишился бы всей кисти руки. Мартини с усилием возвратился к прерванному ходу мыслей. – Из госпиталя прямо в тюрьму… Месяц одиночного заключения – наказание, достойное великого преступления. Теперь ссылка сюда, в копи. Устранение от ответственных обязанностей и перевод на мелкую должность строителя. Повседневная, скучная работа без каких-либо научных исканий, без широких задач. Филиппе Мартини, вы поступили опрометчиво и глупо! – Горькая улыбка пробежала по лицу ученого. Он заходил по веранде более быстрыми шагами, стараясь заглушить уныние. – Я потерял лучших своих друзей – Карно убит, Герье – далеко, я никогда его не увижу. Старый Фишер занят своей семьей, ему не до меня. Мадам Гаро сама в ужасном положении…»

В садике под верандой послышались шаги. Кто-то шел по дорожке. Мартини выглянул и увидел высокого человека, одетого в серую теплую куртку, с мягкой, зеленоватого цвета, шляпой на голове.

– Синьор Мартини? – заговорил незнакомец по-итальянски. – Я пришел с вами познакомиться, мой знаменитый соотечественник. Заслуги ваши перед наукой, ваши знания давно восхищали меня. Я мечтал с вами познакомиться. Я человек новый, ваша помощь мне необходима.

Мартини протянул руку гостю.

– Чезаре Висконти, физик и технолог, недавно прибывший сюда из Америки, – представился гость.

– Очень рад, очень рад, прошу садиться. – Мартини осмотрел беглым взглядом своего гостя. Высокого роста худощавый брюнет, чисто выбритый, с очень подвижным лицом и с открытым веселым взором. Висконти произвел на него выгодное впечатление.

– Какими судьбами вы здесь?

Гость весело улыбнулся.

– Меня привлекла сюда моя судьба. Она бросала меня из одного конца света в другой. Из Италии я отправился в Китай. Работал в Сиаме. Оттуда кинулся в Абиссинию, потом несколько лет прожил в Тунисе. В Америке специально занимался вопросами добычи радия и других радиоактивных элементов. Там познакомился с Робертом Куинслеем, а через него и с его отцом.

– А, понимаю, – заметил хозяин.

– И вот теперь я здесь.

– Чем же он заманил вас? – спросил Мартини. – Какой из способов применил к вам? Может быть, обещал вам исцеление от какой-либо болезни, или освободил вас от карающей руки правосудия, или похитил? Это излюбленные его методы. Раз он нуждается в ком-нибудь из чужестранцев…

– В данном случае ему не пришлось прибегать к уловкам. После короткого разговора я сам предложил отправиться с ним. Макс Куинслей хотел предупредить меня о чем-то, предлагал написать договор, но я не привык долго разговаривать. Когда меня усыпляли для путешествия, я не протестовал. Все, что пахнет приключением, таинственностью, всегда привлекало меня. Я ничему не удивляюсь. Оказаться в Гималаях, увидеть людей, выращенных в инкубаториях, не имеющих ни отцов, ни матерей – это такое приключение, о котором, конечно, я не мечтал.

– И как же вы чувствуете себя сейчас, синьор Висконти?

Тот беспечным жестом подчеркнул свой ответ.

– Прекрасно, ничего лучшего я не мог себе представить.

Хозяин выпрямился в кресле, лицо его выражало недоумение.

– Но вы, наверное, уже знаете, что вам не удастся в скором времени освободиться от власти Куинслея? А при вашем характере…

– Я не так мрачно смотрю на вещи, – засмеялся Висконти. – Кто может меня удержать на месте, где я не желаю оставаться?

– Однако… – начал Мартини.

– Знаю, знаю, – перебил его нетерпеливый собеседник. – Но это несчастное происшествие, в котором вы, синьор Мартини, так жестоко пострадали, не может изменить моего убеждения. Простите, плохо задуманный план и плохое выполнение…

Мартини заерзал в кресле.

– Может быть… Но, черт возьми, я не знаю, кто выдумал бы лучший…

– Когда я задумаю бежать отсюда, я приглашу вас с собой, и вы увидите, что все окончится прекрасно, – хлопнул себя по колену Висконти и победоносно посмотрел на хозяина.

– Благодарю вас, я уже попробовал, с меня довольно.

Гость заметил, что его речь неприятно действует на хозяина. Помолчав недолго, он сказал:

– Об этом не стоит говорить, я только что прибыл сюда, и вовсе не думаю убегать.

– А я советую вам быть осторожным в разговорах. Вы знаете о существовании ушей, глаз и внушителей? В Долине надо опасаться не только слов, но и собственных мыслей.

– До сих пор я никого не боялся. Нет, слуга покорный, я не изменю своей привычки говорить то, что я думаю.

– В таком случае, вам придется скоро в этом раскаяться.

– Синьор Мартини, нам предстоит вместе с вами работать. Я глубоко уважаю вас, и мне будет очень больно, если я не сумею внушить вам расположение к себе. Мое настоящее назначение – поставить добычу радиоактивных элементов более рационально. Нижние копи оказались вовсе не так ими богаты, верхние, только что открытые, я могу уже это теперь сказать, наверное, изобилуют ими. Ручей Верхней Долины, выбегающий из штольни, дает двадцать тысяч единиц Махе. Вы понимаете? – Он помолчал, чтобы посмотреть, какое впечатление произвел на своего слушателя, и продолжал: – Верхняя Долина еще совершенно не устроена. Туда только что пробит туннель. Вы увидите нечто грандиозное. Десятки тысяч рук и вся могущественная техника пущены в ход, чтобы превратить эту долину в достойную дщерь общей прародительницы – Долины Новой Жизни. Вам назначено Максом Куинслеем произвести работы, в которых вы так себя прославили. Станции ушей, глаз, внушителей, телефона и телеграфа, читателей мыслей, всех этих сетей проводов, которыми вы так искусно оплетаете все живое и мертвое, еще не существуют в Высокой Долине. Вы – опытнейший человек, командированный сюда Куинслеем как будто бы в наказание, а на деле – для того, чтобы в наивозможно скорое время оборудовать этот хитроумный аппарат административного управления… – Висконти захохотал и воскликнул: – В каком восхищении были бы наши правительства, если бы им дать такой аппарат! Ха-ха-ха! Видеть, слышать все, что происходит по всей стране, в самых недрах ее, и даже знать, что делается в головах верноподданных – это же мечта!

– Вас это восхищает, – угрюмо сказал Мартини. – А каково этим верноподданным?

– Ага, вот почему иногда не следует спешить со своей работой. Я надеюсь, вы меня понимаете?

Мартини вопросительно смотрел на говорящего: по-видимому, его слова были ему не ясны.

– Эти работы, дорогой синьор Мартини, могут быть, при вашем умении, выполнены очень быстро, но могут и затянуться, если вы пожелаете…

– Но для кого это нужно? – после некоторого раздумья спросил Мартини.

– О, зачем вы задаете такие трудные вопросы? Я могу вам только сказать, что мистер Артур Блэкнайт и мистер Роберт Куинслей, наследник и будущий правитель страны, – при этих словах гость сделал важное лицо, – не будут недовольны, если вы последуете моему совету.

Мартини долго крутил в руках какие-то вещички, взятые с письменного стола.

– Хм, я не люблю таинственности… но я обещаю особенно не торопиться… во всяком случае, надеюсь, я получу дальнейшие разъяснения?

Висконти вскочил со стула и горячо потряс руку хозяина.

– Вашего обещания вполне достаточно для начала. Я хорошо знал, что смогу с вами договориться… Прошу простить меня за долгий визит. Быть может, я утомил вас. Синьор Мартини, я надеюсь, что все сказанное останется между нами. Ушей, глаз и читателей мыслей нет еще в этом доме, я жил в нем до вашего прибытия. Итак, до свиданья.

Висконти отошел несколько шагов и, вернувшись, произнес внушительно:

– Начало очень важно. Если вы сразу поставите на вид, что работы будут очень трудны, дело в шляпе. Обстоятельств для такого вашего предсказания вполне достаточно… До свиданья, до свиданья.

В это время года солнце вставало поздно. Глубокие долины наполнены густым туманом – клочья его лениво поднимались кверху и расползались по уступам гор, где застревали надолго подобно кускам белой пушистой ваты. Солнечные лучи едва пробивались к земле; иногда, наоборот, мгла и сырость одерживали верх.

Мартини сел на проходивший мимо дома пассажирский автобус. Пассажиры были ему незнакомы. Автобус остановился в глубоком ущелье – у въезда в туннель. Машина таких размеров дальше пока не могла пройти. Мартини слез и пошел пешком.

Туннель был освещен электричеством. Заканчивалась облицовка – это не мешало непрерывному движению пешеходов и грузовых автомобилей, стремившихся и в ту, и в другую сторону. Туман проникал и сюда, свет от ламп казался расплывчатым, неясным.

Выйдя из туннеля, Мартини остановился в полной растерянности; взгляд его уперся в белую непроницаемую густую тьму, в которой ничего нельзя было разобрать. Раздавались бесконечные гудки, звонки и крики. Двигаться мог только тот, кто хорошо знал дорогу. Мартини сошел на обочину и решил обождать, пока туман поднимется или когда кто-нибудь явится ему на помощь. Он поднял воротник пальто, надвинул на голову мягкую кепку, засунул руки в карманы и погрузился в размышления. Вчерашний визит синьора Висконти не выходил у него из головы. «Значит, так: между отцом и сыном, между Максом Куинслеем и Робертом не все ладно. Это пахнет войной. Прежде в Долине Новой Жизни не могло быть каких-либо междоусобиц, все делалось по указаниям свыше, теперь слышатся какие-то новые нотки. Что это такое? Неужели Роберт, воспитанный в Америке, недостаточно уяснил себе положение дел в Долине и, не желая подчиняться отцу, хочет вести свою собственную политику? Об этом молодом человеке ходят такие разноречивые слухи! Одни восхваляют его, другие приписывают ему всевозможные пороки. Ясно, что Висконти и упомянутый им Блэкнайт связаны с Робертом. «Филиппе Мартини, – мысленно обратился инженер к себе, – будьте осторожны, вы можете попасть в неприятную историю».

Тут он заметил или скорее почувствовал, что рядом с ним оказалось какое-то живое существо.

Человек, кутавшийся в длинную дождевую накидку, прошел так близко, что задел его. Взгляды их встретились.

– Ба, Милли, это вы! – воскликнул итальянец. – Я узнал вас, несмотря на туман и этот уродливый костюм. Мы с вами давно не виделись.

– Мистер Мартини, – удивленно отвечала темная закутанная фигура. – Я никогда не ожидала встретить вас здесь, я знала, что вы находитесь в тюрьме.

– Милли, Милли, – проговорил, покачивая головой Мартини. – Вы всегда меня недооценивали. Я вышел из тюрьмы уже две недели тому назад, теперь я живу здесь, поблизости, здесь – арена моей будущей деятельности. Подвиньтесь поближе, дайте на себя взглянуть. Вы все так же прекрасны.

– О, мистер Мартини, вы по-прежнему любите шутить.

– Какие тут шутки; ваша холодность разбила мое старое сердце. Проклятие Куинслею, погубившему целые поколения женщин в Долине Новой Жизни! Такое прекрасное создание, как вы, лишенное всех добродетелей и недостатков, могло бы сломить и более крепкую натуру, чем я.

– Я чувствую себя хорошо и вполне довольна своей деятельностью, сказала молодая женщина.

– Зато я чувствую себя несчастным, – воскликнул опять Мартини. Неужели вы думаете, что вам идет этот мужской костюм? Неужели вы не могли подыскать лучшего занятия, чем возиться целые дни с проводами и проволокой? В другой стране вы могли бы создать себе счастье, при вашей внешности.

– А, может быть, и несчастье! – возразила с улыбкой Милли. – Я кое-что читала из вашей литературы и представляю, какова участь ваших счастливых женщин, – она с иронией подчеркнула последние слова.

– Черт возьми, какой философ… не могу только сказать… в юбке.

Мартини засмеялся, кажется, в первый раз за последние два-три месяца.

– Да знаете ли вы, что понять счастье может тот, кто изведал несчастье? Буря освежает воздух, а ваша ровная скучная жизнь притупляет. Вспомните, Милли, как я к вам относился и что вы могли мне дать взамен.

– Я не женщина в том смысле, как вы это понимаете, – произнесла Милли, – и вы напрасно расточали передо мной ваши чувства. Мне было жалко вас, и я делала все, что могла, что умела, чтобы помочь вам; вот и все.

– Не надо, не надо, Милли, не вспоминайте этих черных дней.

– Если хотите, я уйду, – она посмотрела ему прямо в глаза.

– Мы будем с вами друзьями. Где вы живете?

– Я прислана в Высокую Долину для работы, и помещаюсь в казарме № 5, налево от дороги.

Мартини взял ее за руку.

– Милли, вы обещаете придти ко мне сегодня вечером? Мне так хочется поговорить с кем-нибудь близким, а ведь мы с вами, помимо всего другого, хорошие знакомые. Сколько лет мы проработали вместе! Я помню вас, когда вы были подростком.

Милли осторожно высвободила свою руку.

– Я приду, а теперь, если угодно, я вас провожу. В тумане вы не сможете ничего разобрать.

Мартини поблагодарил ее:

– Я дойду, вы видите, становится светлее.

Лучи солнца побеждали; туман, клубясь, уносился кверху, как будто подымался занавес в театре. Чудная сцена открылась перед зрителями: длинная узкая долина с обрывистыми, дикими скалами, окружавшими ее, замыкалась вершиной горы, гордо поднимавшейся в голубое небо. Ряды новых трехэтажных зданий тянулись вдоль дороги, за ними располагались мастерские, а в откосах скал чернели входы в штольни, около которых толпились сотни рабочих, одетых в свои обычные серые костюмы.

Грузовые и легковые автомобили, как только туман рассеялся, волной хлынули по дорогам.

Бурный поток, чистый, как кристалл, катился вниз по каналу вдоль шоссе.

Мартини прошел мимо огромного строящегося здания. Подъем камней, укладка их, заливка цементом – все производилось машинами. Конечно, это не могло его удивить, однако он остановился. Его внимание привлекли рабочие: в их движениях, в их обращении друг с другом было что-то необычное. Все они казались какими-то вялыми, полусонными.

Мартини в недоумении качал головой, не зная, как объяснить себе это явление. Рабочие в Долине Новой Жизни отличались совершенно иными качествами. «Положительно, каждый день я натыкаюсь на что-нибудь новое», пробурчал он себе под нос.

Дом, где помещалось управление, не трудно было найти; надписи в коридорах и на дверях скоро привели его в кабинет заведующего.

Мистер Блэкнайт поднялся со своего кресла за письменным столом, когда Мартини назвал ему свою фамилию.

– Очень рад вас видеть.

Красное полное лицо маленького толстого господина расплылось в приветливую улыбку.

– Прошу садиться, синьор Мартини. Очень рад с вами познакомиться. Я человек новый, и смогу работать здесь только в том случае, если мне будут помогать такие люди, как вы. Я много вложил своего труда в подобную же работу в Америке, но здесь совершенно другие условия. Мистеру Куинслею угодно было назначить меня на этот ответственный пост. Я согласился, если мне будут даны самые выдающиеся специалисты. Нам предстоит выполнить очень широкий план в самое короткое время. Вы, конечно, лучше меня знаете, что жизнь здесь идет ускоренным темпом. Вы понимаете, синьор Мартини, что я должен проявить величайшую энергию, но я не скрою от вас, что мы встречаем массу неожиданностей. – Он многозначительно посмотрел на своего собеседника своими узенькими блестящими глазками, но так как Мартини молчал, продолжал, не переставая поглаживать лысину. – Каждый день перед нами встают затруднения; я не буду их вам перечислять, вы войдете в дело и сами все увидите. Главная наша забота в настоящее время – это устройство административного аппарата, и мы обращаемся к вашей помощи. Станции, подстанции, бесчисленные провода и все прочее – вы должны устроить нам это в Высокой Долине так, как это устроено везде, в других местах, чтобы благодаря глазам и ушам мы могли наблюдать из центра за всем, что происходит, а через внушители иметь постоянное влияние на всех, кто здесь живет.

Блэкнайт откинулся на спинку кресла, и опять на его лице расплылась приятная улыбка.

– Зачем я это говорю вам? Через несколько дней вы, наверное, сможете составить общий план ваших работ, и скажете мне, в какой срок выполните их в целом и по частям.

Американец, видимо, ждал ответа. Мартини чувствовал себя неловко. Вчерашний визит стеснял его. Что он должен был сказать? Умышленно затягивать работу было не в его привычках. Он коротко отвечал:

– Я еще ничего не знаю. В самом скором времени я представлю вам проект предстоящих работ, тогда можно будет поговорить о сроках их выполнения.

– Очень хорошо, очень хорошо, – произнес Блэкнайт, вставая и протягивая через стол руку посетителю. – Надеюсь, мы скоро увидимся.

Толстяк не понравился Мартини. «Странно, почему человек, недавно прибывший сюда, получает пост заведующего? Все эти новые люди из Америки одна компания. Что они замышляют? Должен ли я повиноваться им? Тогда, конечно, я делаюсь их сообщником. Может быть, лучше под каким-нибудь предлогом вообще уклониться от этой работы? Можно сослаться на здоровье». Размышляя так, Мартини медленно шел к дому, в котором должна протекать его будущая деятельность. Вдруг его кто-то окликнул сзади.

– Синьор Мартини!

Он оглянулся и увидел Чезаре Висконти – тот догонял его. Он дружески подхватил Мартини под руку.

– Я предлагаю вам немного пройтись. Погода прекрасная. Мы можем сделать короткую прогулку к водопаду.

Мартини колебался.

– Мне надо бы сначала покончить с делами…

– Мы потратим не более получаса, – настаивал Висконти. – Вам полезно бросить беглый взгляд на Долину. Я познакомлю вас с некоторыми подробностями.

– Хорошо, я с удовольствием пройдусь.

Они оставили шоссе и по узкой дорожке, извивающейся среди скал, шли почти параллельно каналу.

– Вы вдыхаете в настоящее время, синьор Мартини, эманацию радия, вы находитесь как бы в громадном ингалятории. Под влиянием этого газа весь организм начинает жить усиленной жизнью, обмен веществ повышается, железы внутренней секреции функционируют активнее.

– Вы интересуетесь медициной?

– Чем только я не интересуюсь, синьор Мартини! Но все, что касается этих чудодейственных радиоактивных элементов, особенно увлекает меня. Я уже давно работаю с радием. Мистер Блэкнайт тоже увлекается этим чудом, разрушившим все наши представления о строении атома.

– Тогда вы и мистер Блэкнайт должны быть удовлетворены тем, что нашли здесь, в Долине.

– Мы в восторге! Гениальный Гаро разрешил этот вопрос, который для всего земного шара остается пока загадкой. С тех пор, как он научил вас вызывать распад атомов в желательный промежуток времени и в любом количестве, вы имеете в своем распоряжении такой вид энергии, которой не знает свет. Все изобретения не стоят ничего перед этим открытием. Я говорю вам это, забывая, что вы знаете все лучше меня.

– Долина изменила свой облик с тех пор, как мы стали применять этот новый вид энергий, – просто заметил Мартини.

– Однако биологическое значение радия остается еще далеко не изученным; ваши жители могли бы, служить материалом для экспериментов в этом направлении…

– Эксперимент…

– Мистер Блэкнайт – замечательный геолог, мистер Роберт Куинслей, несмотря на свою молодость, удивительный биолог и экспериментатор, продолжал, не слушая, Висконти. – Это замечательная парочка.

– Мне кажется, вы очень увлекающийся человек.

– Нет, нет, в данном случае я только реалист. Я буду очень рад, когда вы познакомитесь с этими людьми. Им предстоит сыграть видную роль в жизни Долины.

– По-видимому, у вас существуют какие-то конкретные планы, – заметил Мартини.

– Конечно, Роберт Куинслей не может оставаться безучастным ко всему, что здесь происходит. Он наследник и будущий властитель Долины, – ответил Висконти уклончиво.

Некоторое время они шли, погруженные в свои собственные размышления.

– Значит, вы хорошо знаете Роберта? – спросил Мартини.

– Мистер Роберт – замечательный человек. Выдающиеся способности, энергия, настойчивость, пыл юности – и рассудительность старости, захватывающая веселость и необычайная серьезность, увлечение и выдержка самые неожиданные противоположности составляют характер этого человека. Он очаровывает всех, кто близко знает его; тот, кто отзывается о нем плохо, либо завидует ему, либо не понимает его.

– Гм, если это так, я очень рад его приезду.

Глухой шум падающей воды, давно уже доносившийся до их ушей, делался все резче и резче. Теперь он заглушал их слова.

– Вот сюда, вы увидите чудное зрелище, – крикнул Висконти. Он повел своего спутника между громадными скалами, навороченными в этом месте так, что они преграждали дорогу. Им пришлось одолевать препятствия.

Когда они оказались на небольшой площадке, под ними зияла бездна. Горная теснина глубиной километра в два извивалась, разделяя горы. Поток, превращенный в белую пену, стремительно падал со скал и, разбиваясь об их выступы, пропадал где-то внизу, наполняя весь воздух грохотом и шумом.

«Граница нашего мира, – подумал Мартини. – Немного похожа на Высокий Утес, только мрачнее, неприступнее».

Мелкая водяная пыль увлажнила их лица и руки. Они долго стояли на обрыве. Наконец, насытившись зрелищем, возвратились на тропинку.

– Прелести горной природы! – воскликнул Висконти. – Я обожаю горы.

– Я больше люблю море.

– Теперь я понимаю, почему вы стремились улететь из этой удивительной Долины, – засмеялся Висконти и дружески обхватил своего нового знакомого за талию. – У всех у нас есть свой фетиш.

Вечером Мартини сидел в своем кабинете. Электрическая лампа под низким абажуром освещала только письменный стол, комната тонула в полумраке. Мартини рассматривал лежащий перед ним план и ставил на нем какие-то отметки. Потом устало откинулся в кресле, прислушался. На веранде раздались чьи-то шаги. В дверь постучали. Мартини встал.

– Войдите.

Милли вошла в комнату со сконфуженным видом.

– Простите, я попала не в ту дверь. Я не хотела войти прямо в кабинет.

– Какие пустяки! Не все ли равно? Раздевайтесь, я возьму ваш плащ. Ну, дайте мне на вас взглянуть. – С этими словами Мартини снял с лампы абажур. Мужской костюм облегал стройную фигуру молодой женщины. Лицо ее, свежее и румяное от вечернего холода, было тонко и красиво. Коротко остриженные волосы были расчесаны на пробор.

– Никаких перемен, все такая же, как прежде. А вы?

– Я, как видите, постарел. Был болен. Садитесь сюда, поближе, поговорим. Расскажите мне, что нового?

Они уселись друг против друга около стола; Мартини не сводил глаз со своей собеседницы, пока она говорила.

– Мы узнали о вашем побеге, синьор Мартини, на другой день, об этом было сообщение… Я очень беспокоилась о вас… Ваши ранения признавались опасными.

– Нет, нет, вы скажите мне о себе! Как живете, что чувствуете? Почему вы оставили Женский сеттльмент и оказались здесь, в Высокой Долине?

Молодая женщина не сразу ответила, она как будто бы обдумывала, что ей сказать.

– Я не знаю, синьор Мартини, насколько вы осведомлены о том, что происходило в Долине в последнее время. После маневров, которые окончились так печально – гибелью тысяч людей от какой-то ужасной болезни, – у нас все пошло неладно. Внезапные заболевания со смертельным исходом долго не прекращались. Главным образом страдали участники маневров; хотя комиссия и установила причины этого несчастья, тем не менее всем стало ясно, что нам сообщается не все; это нарушило наш обычный покой и уверенность. Разъяснения с трибун и через внушители, конечно, имели свое действие, но все же чувствовалось какое-то беспокойство среди наших жителей. Многим казалось, что способ выращивания людей в инкубаториях, требует каких-то поправок. Все, что было сделано нашими учеными для выяснения темных сторон этого явления, не удовлетворяло массы. Внешне они оставались спокойны, но какое-то брожение…

– Вы молодец, Милли, вы сильно развились. Неужели эта катастрофа на маневрах разбудила вас и всю эту однообразную многомиллионную массу?

– Благодарю вас, синьор Мартини. О себе я могу сказать, что я многое осмыслила.

– Может быть, вы усомнились и в пользе подавления в людях чувств и инстинктов?

– Нет, синьор Мартини, об этом я не задумывалась, – просто ответила Милли.

– Бедняжка, я боюсь, что придет время, когда и эту сторону жизни вы признаете неправильной.

– Не думаю.

– Итак, в абсолютной власти Куинслея появилась трещина, – задумчиво произнес Мартини.

– О, нет, к нему относятся с полным доверием, тем более что он делает все, чтобы выявить недостатки, разыскать виновников и привлечь новые ученые силы – как местные, так и со всех концов мира. К нам приехали уже многие выдающиеся люди.

– Помилосердствуйте, Милли, вы говорите словами внушителей, сознайтесь, что они вдалбливают вам эти мысли ежедневно!

– Конечно, об этом говорится на всех собраниях и, наверное, не обходится без постоянного внушения.

Мартини вдруг что-то вспомнил; лицо его отразило крайнее любопытство. Он пододвинулся ближе к Милли и спросил, сам не зная почему понизив голос:

– А здесь, в Высокой Долине, как вы чувствуете себя?

– Я вас не понимаю.

– Лучше вам или хуже? Поймите, Милли, здесь еще нет внушителей. Они будут не скоро, и еще нужно время, чтобы соединить их с общей сетью…

Гостья задумалась, даже приоткрыла свой красивый рот, обнажив белые ровные зубы.

– Правда, я чувствую себя здесь скверно! Многие другие жаловались на то же самое. Какая-то вялость, тоска, сомнения. Неужели в этом повинно отсутствие внушителей?

– Ну, а еще что вы чувствуете? – допытывался Мартини. – Подумайте хорошенько.

– Кажется, ничего.

– Может быть, какие-нибудь волнения, какую-то неудовлетворенность, стремление к чему-то далекому, неясному?

– Отчего вы меня спрашиваете?

– Мне интересно узнать, не действует ли на вас эманация радия?

– Если она действует так, как вы говорите, то, мне кажется, я этого не испытываю, – задумчиво произнесла гостья. – А, впрочем, это трудно сказать. Последние дни я сильно тосковала.

– Ну, а теперь, Милли, скажите мне откровенно: вы относитесь ко мне как прежде?

– О, конечно!

– То есть так же безразлично?

– Я не могу вам сказать того, что вы хотели бы. Это была бы неправда, но я всегда была рада видеть вас. Вы такой веселый, много знаете…

– Мое веселье безвозвратно пропало.

– Почему?

– Не знаю, теперь я уже не тот. Ну, оставим это, Милли, вы мне рассказали очень интересные вещи. За это я вас угощу превкусным пуншем. Подождите.

Мартини распорядился. Слуга принес кипяток, хороший французский коньяк, сахар и лимон. Хозяин готовил пунш сам. Гостья смотрела на него с любопытством.

– Ну вот, Милли, готово. Ваш стакан. Давайте чокнемся. За прежнюю любовь! – Он горько усмехнулся. – Позвольте, моя дорогая, вашу прелестную ручку.

– Если вам это нравится…

Милли протянула ему руку, а он забрал обе и покрыл их бесчисленными поцелуями.

– А вам это не нравится?

– Мне все равно, – равнодушным голосом ответила молодая женщина.

– Вам не жаль меня?

– Жаль.

– Так оставьте для себя вашу жалость! – вскричал он и перестал целовать ее руки, забегал по комнате взад и вперед.

Она стояла, не зная, что делать. Мартини схватил стакан с пуншем.

– Будем пить.

– О, синьор Мартини, я жалею, что пришла, я думала, что все…

– Довольно, довольно, будем пить, я больше не буду вас беспокоить. Простите, пожалуйста, я очень виноват.

Некоторое время они молча пили горячий пунш. Мартини сохранял мрачный вид. Наконец, молодая женщина не выдержала.

– Во всяком случае, я к вам всегда была очень расположена, вы мой учитель.

Хозяин пододвинулся к ней ближе и, смотря ей прямо в глаза, спросил слегка дрожащим голосом:

– Вы не рассердитесь, если я вас поцелую?

– Синьор Мартини, вы опять возвращаетесь к прошлому, вспомните, сколько мучений это вам стоило.

Он нагнулся и прильнул к ее розовым губам.

ГЛАВА III

Тайное совещание проходило не в большом кабинете-аудитории, а в малом, потому что приглашенных было всего восемь человек. Тут были безобразный Крэг, Тардье, Кю, заменивший Петровского на посту начальника человеческих инкубаториев, Фишер, стоящий во главе заводов питания.

Макс Куинслей вынул часы.

– Семь часов десять минут. – Голос его звучал резко, он не мог скрыть своего раздражения. – Не в наших обычаях ждать, заседание начинается.

В тот самый момент двери открылись, и вошли трое запоздавших. Первым был Роберт Куинслей. Высокий, худой, он сильно напоминал фигурой своего отца. Длинный нос, высокий лоб, острые, пронзительные глаза тоже были отцовские, но черты лица, в общем, были гораздо мягче, симпатичнее. Он пробормотал что-то в свое извинение и сел на свободное место против председателя.

Другой вошедший был маленький, черненький человечек, с золотыми очками на кончике носа. Желтый цвет лица, выдающиеся скулы, слегка раскосые, прищуренные глазки ясно говорили, что это японец. Он остановился у дверей и раскланялся со всеми.

– Господин Ямомото, попрошу вас сесть здесь, – указал ему на соседнее с ним кресло Макс Куинслей.

Последний из прибывших был бесцветный блондин со светлыми ресницами и с чахлой прилизанной растительностью на голове.

– Мой новый помощник Христиансен, – сказал Фишер на ухо Тардье.

Стулья задвигались. Наконец, все разместились, и воцарилась тишина.

– Итак, заседание начинается, – повторил Макс Куинслей. – Докладчики мистер Крэг и мсье Тардье. Попрошу вас, – обратился он к своему соседу справа.

Крэг встал и, держа перед собою толстую тетрадь, начал свой доклад.

Все внимательно слушали, только Роберт Куинслей не мог скрыть своего нетерпения. Он то и дело менял позу, наклонялся вперед, к столу, откидывался на спинку кресла, что-то чертил карандашом на бумаге.

Смысл доклада был следующий: болезнь и смерть, похитившие так много жертв за последние месяцы в Долине Новой Жизни, должны быть объяснены функциональными недостатками сосудистой и нервной систем. Эти недостатки проявляются в более зрелом возрасте, при наличии неблагоприятных внешних моментов, каковыми надо считать напряженную работу и переутомление, как физическое, так и духовное. Быть может, имеются и другие какие-то причины, но это пока не подтверждено. Первоначальное развитие этих недостатков в организме имеет место уже тогда, когда они развиваются в инкубатории. Главную причину развития этих недостатков, по мнению докладчика, надо отнести на ускоренный рост зародыша. Те поколения, которые выросли в инкубаториях вдвое скорее, чем в утробе матери, дали очень малый процент заболевания и еще меньший – смертности. Те же поколения, скорость роста которых, благодаря ошибкам, допущенным покойным Петровским, была доведена до трети внутриутробного, то есть когда они развивались в течение трех месяцев вместо девяти, дали наибольший процент заболеваемости и смертности. По устранении означенных ошибок удастся избежать тех несчастий, которые разразились на маневрах, где люди, не тренированные прежде, получили такие нагрузки, с которыми их организм не смог справиться…

Для большей надежности докладчик предлагал все же изменить состав питательной жидкости, заменяющей кровь, причем он развивал свой взгляд, опираясь на многочисленные лабораторные наблюдения и эксперименты, результаты которых он подробно сообщал, иллюстрируя их соответствующими таблицами и диаграммами.

Фишер с горечью вспоминал бедного доброго «дядю Петровского». Как любили его дети! Какая ужасная кончина! Самоубийство его явилось как бы искупительной жертвой за ошибки других. Фишер был убежден, что Петровский стал козлом отпущения.

Тардье, здесь, на тайном совещании, говорил совсем не так, как несколько месяцев тому назад на открытом заседании. Он нарисовал довольно мрачную картину деградации умственных способностей молодых людей, выращенных в инкубаториях.

Механический способ преподавания и воспитания с помощью внушителей, укладывающих все знания непосредственно в мозг, с несомненностью показал, что восприятие и запоминание ослабевают. Все это более резко выражено у тех же самых скороспело выращенных поколений. Демонстрация таблиц должна была убедить слушателей в правильности его выводов.

Диспут начался. Фишер должен был говорить первым, как самый старший, но так углубился в свои собственные мысли, что поднялся только после того, как Кю, сидевший с ним рядом, вывел его из оцепенения.

– Я вполне согласен с выводами мистера Крэга, хотя питательная среда, употребляемая нами как для роста человеческих зародышей в целом, так и для отдельных органов и тканей, многократно исследовалась и с химической и с биологической стороны и оказалась, по авторитетному свидетельству многих работающих здесь ученых, идеальной. Тем не менее я готов допустить, что при длительном влиянии, распространяющемся на многие месяцы и годы, она могла действовать вредно на какие-либо отдельные ткани, которые в некоторых случаях оказывались особо чувствительными… – Закончив этот длинный период, Фишер передохнул и, подготовив новую фразу, продолжал: – Жизнь представляет для нас тот же самый лабораторный эксперимент, но в гораздо более широком масштабе и с более разнообразными условиями, сопровождающими этот эксперимент. Учесть все эти многочисленные условия представляется труднейшей задачей, но мы не должны ни в каком случае отмахиваться от нее, наоборот, должны постараться вникнуть во всю глубину поставленной перед нами проблемы…

Тут Фишер перешел к таким подробностям, к таким вычислениям, которые потребовали с его стороны большого напряжения сил. Он писал на доске длиннейшие формулы, стирал их и вновь писал. Он то и дело вытирал свой потный лоб носовым платком и, в конце концов, весь вымазался мелом.

– Я склонен допустить, – закончил он свое длинное выступление, – что, если наша питательная среда имела какие-либо дефекты, то, конечно, эти дефекты должны были сказаться более резко на тех поколениях, которые получали этой питательной среды больше для достижения повышенной скорости роста. Поэтому я согласен с главными выводами докладчика. Однако я не разделяю мнения мистера Крэга о необходимости перехода к новой питательной среде. Не вижу для этого достаточных оснований; с другой стороны, с новой питательной средой мы не гарантированы от еще худших результатов. Как бы не пришлось расплачиваться здоровьем и жизнью целых разрядов нарождающихся поколений. – Фишер сел, тяжело дыша, и обводил доверчивым взглядом своих выпученных голубых глаз всех присутствующих, как будто искал у них сочувствия.

Макс Куинслей молчал, лицо его сохраняло глубокую сосредоточенность.

– Мистер Кю, ваше слово, – сказал он отрывисто.

Кю, единственный на этом тайном заседании представитель миллионов людей, выращенных в инкубаториях, чувствовал себя неловко. Он заведовал инкубаториями, то есть был одним из самых доверенных лиц Куинслея, поэтому, официально, обязан был разделять господствующие взгляды. С другой стороны, он, выросший в инкубатории и достигший в двадцать пять лет зрелости сорокалетнего мужчины, чувствовал свою неразрывную связь со всеми этими новыми человеческими генерациями…

Он произнес бесцветную речь, которую можно передать в нескольких словах. С одной стороны, надо согласиться с докладчиками, с другой стороны надо быть осторожными, но все же следует что-то делать, что именно – он не указывал.

Очередь была за Робертом Куинслеем. Отец поднял на него свои глаза. Молодой человек встал и начал свою речь сначала спокойно, сдержанно, но потом, постепенно, заговорил со страстью.

– Весь материал, собранный докладчиками, говорит за то, что надо изменить состав питательной среды, а также не допускать слишком большой скорости роста плода в инкубаториях. Сначала кажется, что их выводы основаны на таких данных, в которых нельзя сомневаться, однако уже тот факт, что заболевания и смерть, а также снижение интеллектуальные способностей наблюдались не только среди скороспелых разрядов людей, но и в других, заставляет нас с сомнением отнестись к этим выводам. Я вполне присоединяюсь к мнению, изложенному здесь уважаемым герр Фишером. Он с достаточной ясностью показал, как хороша питательная среда, которой мы обыкновенно пользуемся. Всякие изменения ее совершенно излишни и рискованны. Изменения, допущенные уже ранее, чтобы увеличить скорость роста, ни в каком случае не должны более применяться. Но, спрашивается, можно ли все те слабые стороны организации получаемых нами поколений объяснить только приведенными здесь причинами? Нет, конечно нет! Докладчики обошли главный вопрос молчанием. Тем более я считаю нужным остановиться на этом. Для подавления пола, то есть для того, чтобы сделать людей, вырастающих в инкубаториях, лишенными полового инстинкта, у нас употребляются добавки к питательным средам определенных продуктов, получаемых из органов внутренней секреции, из щитовидной железы и мозгового придатка. Эти продукты вводятся вместе с питательными веществами. Я спрашиваю вас, достаточно ли вы изучили механизм и результат действия этих секретов? Я думаю, этот вопрос не был достаточно изучен. Теоретически можно допустить, что постоянное добавление продуктов деятельности органов внутренней секреции должно действовать как хроническое отравление. Результат этого отравления мы и наблюдаем; особенно сильно он выражается на тех поколениях, которые ослаблены своим непомерно быстрым ростом. – Роберт Куинслей, помолчав, продолжал еще более страстно: – Второе обстоятельство, пропущенное докладчиками – я не могу себе объяснить, почему они это сделали, – еще более важного свойства. Мы получаем зародыши из элементов, добытых из половых желез мужчин и женщин, выращенных вне организма, в питательной среде. Таким образом, у нас имеются генерации людей, которые получены от половых желез, утерявших связь со своими носителями, мужчиной или женщиной. С биологической точки зрения нельзя себе представить, чтобы такая цепь органов, выращенных отдельно друг от друга, вне организма, могла дать такое же производное, как железа, выросшая в живом организме с его бесчисленными, еще не вполне изученными, жизненными функциями… Мне представляется, что необходимо постоянное обновление, для чего нужно всегда иметь свежий материал, почерпнутый от живых организмов. Этот материал, я не спорю, может успешно получаться из ранних плодов. Вот два кардинальной важности вопроса, которые надо здесь обсудить.

Роберт Куинслей сел на свое место, рука его, играющая карандашом, явно изобличала волнение, которое он старался скрыть. Макс Куинслей некоторое время рассматривал упорным взглядом своего сына, потом произнес:

– Мы уклонились от темы. Наше заседание призвано решить вопросы, намеченные докладчиками. Здесь есть новые предложения, их мы рассмотрим, когда будут представлены обоснованные и заслуживающие внимания данные. Господин Ямомото, ваше слово.

Японец встал, почтительно втянул в себя воздух и, сделав такое лицо, как будто бы он нес большую тяжесть, тихим голосом заявил:

– Я вполне согласен с мистером Робертом Куинслеем, но более подробно я остановлюсь на этом тогда, когда разрешено будет заняться выяснением этих важных, по моему мнению, вопросов. Что касается докладов мистера Крэга и мистера Тардье, то я высказываю свое твердое убеждение, что скорость выращивания плодов должна быть строго ограничена и не должна превышать двойной, по сравнению с природной.

Ямомото сел. Сейчас же, не дожидаясь приглашения, поднялся Христиансен. Глаза его были опущены, ресницы дрожали. Он нервно потирал свои худые руки.

– Я могу только присоединиться к словам предыдущего оратора. Считаю нужным указать на важность вопросов, затронутых здесь мистером Робертом Куинслеем.

Макс угрюмо молчал. Взгляд его по очереди переходил с сына на японца и затем на физиолога.

– Прежде всего, я должен поблагодарить докладчиков за их интересные, исчерпывающие сообщения. Они настолько ясно осветили нам все, что казалось нам темным, что мы не сомневаемся в благополучном разрешении возникших перед нами трудностей… Нет сомнения, полученный урок пойдет на пользу. Я всегда был сторонником осторожности и никогда не допущу никаких отступлений от раз намеченного пути.

При этих словах отца лицо Роберта вздрогнуло и он, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.

– Ясно, – продолжал Куинслей, – что и производство людей и их жизнь будут совершенствоваться, но будущее их некоторые представляют не так. Еще, однако, не настало время распространяться по этому поводу. Когда будет нужно, я доложу свои соображения на этот счет. Благодарю вас, господа.

И он закрыл заседание.

Утренние часы Макс Куинслей проводил во дворце на Центральной улице, а все остальное время отдавал занятиям в лаборатории. Два дня в неделю он бывал в загородном доме на холмах, у подножья горной цепи, где жила его семья. Конечно, он мог бы чаще бывать дома. Переезды в этой стране занимали мало времени, но уже давно он изменил своей привычке возвращаться домой к обеду. Теперь пребывание его в кругу семьи было редким явлением. Бывали недели, когда он вовсе не обедал дома, и бывали дни, когда он не приезжал домой даже на ночь.

Миссис Куинслей сначала не хотела с этим мириться. Случались неприятные объяснения. С мистером Куинслеем трудно было говорить. Этот железный человек никогда не поддавался влиянию жены, он поступал так, как ему было удобно и приятно. Мелочи жизни не должны были мешать ему при выполнении высокой миссии по переустройству мира.

Миссис Куинслей, еще молодая и красивая, видела в нем, прежде всего, мужа. Она принимала участие во всех его делах, но когда эти дела отнимали его у нее, она начинала их ненавидеть. Интересы супругов расходились все больше и больше, а всякое объяснение, или, вернее, попытка к нему вызывала в мистере Куинслее такое раздражение, что повторять эти попытки уже не хотелось.

В последний год они не имели ничего общего. Казалось еще, что приезд любимого сына привяжет Макса Куинслея к семье, а вышло иначе. Роберт, старший сын Макса от первого брака, воспитанный вдали от отца и видевшийся с ним только изредка, настолько отошел от него, что Макс и со своей стороны не чувствовал к нему никакой привязанности – напротив, один вид молодого человека возбуждал в нем какое-то неприятное раздражение. Несогласие сына с его взглядами приводило Макса в бешенство.

Если бы не младший сын Дик, двенадцатилетний юноша, к которому Куинслей чувствовал особую нежность, эта семья давно уже распалась бы.

… Сегодня Куинслей возвратился домой, против обыкновения, рано.

Вечерние сумерки еще только прокрадывались в комнаты, а он уже вошел к себе, в свой хорошо обставленный кабинет. Слуга следовал за ним. Он задернул занавески, опустил тяжелые шторы, включил свет и вышел, неслышно ступая по толстому мягкому ковру.

Свет электрической люстры играл и переливался на бронзовых украшениях, на мебели, на рамах картин и на хрустальных приборах на письменном столе.

Макс Куинслей в задумчивости расхаживал по комнате. Наконец, он подошел к столу и, взяв трубку телефона, приказал:

– Попросите ко мне мистера Роберта.

После этого он сел в кресло и, развернув какую-то книгу, углубился в чтение. Но нет, он не читал, он только делал вид, что читает.

Шуршанье портьеры возвестило, что его приказание исполнено. Роберт подошел совсем близко, но Макс, казалось, не замечал его.

– Отец, вы меня звали?

Куинслей опустил книгу.

– Да, Роберт, я хочу с вами поговорить. – Он указал на стул против себя. – Давно уже я хочу с вами поговорить, – повторил Куинслей. – Когда умер мой отец, Вильям Куинслей, я призвал вас сюда, в Долину Новой Жизни, чтобы разделить с вами бремя тех забот, которые возложила на нас судьба. Вильям Куинслей, как вам известно, задался целью переустроить мир. Он верил, что это переустройство возможно только путем пересоздания человека. Наука, по его мнению, дошла а настоящее время до таких высот, что может создать этого нового человека. Мой отец привел в исполнение свои планы. Благодаря своему брату Джеку он получил в свое распоряжение эту никому неизвестную до сих пор долину в Гималаях. Он привез сюда партию выдающихся ученых и необходимое количество рабочих и начал свое дело. Прошло с тех пор тридцать лет, и необитаемая долина превратилась в цветущий сад с самой высокой культурой, о которой человек не смел мечтать. Миллионы жителей, полученные нами здесь искусственным путем в инкубаториях – это наиболее совершенные существа на земном шаре. Они лишены всех отрицательных качеств и полны стремлений ко всему лучшему и совершенному. Они живут прекрасной жизнью, и они желают распространить эту жизнь на весь мир. Я, настоящий правитель этих миллионов, поведу их вперед. Конечно, установить счастье на земле нам не удастся одним примером, одной проповедью, нам придется завоевать это счастье. Пролитая кровь впоследствии окупится миром и благоденствием, которые воцарятся повсюду. – Куинслей помолчал. – Я говорю вам все это не потому, что вы этого не знаете, а потому, что хочу лишний раз указать вам на ту тяжелую обязанность, которую вы берете на себя, когда становитесь моим непосредственным помощником и наследником.

Роберт спокойно сидел на своем стуле, лицо его не выдавало тех чувств, какие вызывала в нем речь отца.

Макс Куинслей продолжал:

– Я говорю вам обо всем этом потому, что далеко не уверен в том, что вы это так же хорошо сознаете, как я. В Америке, где я встречался с вами несколько месяцев тому назад, я оказал вам полное доверие, положившись на выбор, произведенный вами там, среди ученых, которых вы желали иметь здесь для помощи в нашей работе. В последнее время я решил пользоваться исключительно своими собственными силами. Наши подрастающие поколения выделили уже достаточное количество талантов, способных к научной работе. Руководителей-чужестранцев у нас довольно, и я с ними имел столь много хлопот, что решил более не приглашать новых… Вы пригласили, и что вышло? Макс несколько повысил голос. – Что вышло, спрашиваю я вас? Некоторые иностранцы, привезенные вами, становятся в оппозицию мне, правителю страны, и я знаю, что они близки к вам. – Куинслей вопрошающе глядел на сына. Спокойствие молодого человека начинало его раздражать.

– Отец, мы расходимся с вами во взглядах.

– Расходимся во взглядах? Разве мы можем расходиться во взглядах, если мои взгляды служат устоями всей нашей жизни?

– Отец, я уже давно пытался с вами поговорить, но вы не склонны были меня выслушать. Сделайте это хотя бы теперь.

– Роберт, я позвал вас сюда, чтобы вы выслушали меня, а выходит, что я должен слушать вас? Я готов. – Ироническая улыбка скользнула по его лицу. Роберт встал, ему так легче было говорить.

– Отец, все, что вы говорили, я знаю. Первоначальное желание сделать всех людей счастливыми – это, бесспорно, высокая идея, но не уклонились ли мы от нее? Стремление как можно скорее завоевать мир не отвлекло ли нас в сторону? Мы стали спешить, мы довели пропускную способность наших инкубаториев до таких размеров, о которых прежде не было и разговора, мы ускорили рост зародышей и плодов, мы исключили из состава народонаселения женщин – мы имеем теперь, вместо них, только женские половые железы, развивающиеся вне организма. Скажите, отец, не повлияло ли это все на наших жителей? Не отсюда ли идет эта смертность, заболеваемость, притупление умственных способностей? – Куинслей сделал жест нетерпения. – О, не мешайте мне, отец! А это подавление естественных половых инстинктов, постоянное подавление в течение всей жизни! Разве это не калечит людей? Говорили, что нельзя оскопить человечество, так как оскопление вредно отзывается на развитии, а это подавление – оно останется без результатов? Нет, результат получается ужасный! Организм отравляется этими депрессирующими секретами. Такое счастье вы хотите принести на землю? И я должен молчать? Я думал, что вы ошибаетесь и что вас можно переубедить. На прошлом заседании я в этом усомнился. Но, отец, я не могу сомневаться в вас, и поэтому я еще не раз буду стараться…

– Довольно! Вы еще смеете упоминать мне о заседании, на котором так недостойно вели себя?

Роберт так увлекся своей речью, так горячо говорил, что не заметил, какая гроза собиралась над ним. Теперь он с удивлением смотрел в глаза отца, которые метали молнии гнева и злобы.

– Вы не имеете права ослушаться меня! Я заставлю вас повиноваться. Я здесь правитель! Как ученый, вы ничего не сделали такого, что могло бы поколебать мой авторитет. Все, что сделано в Долине, сделано моими руками, моей головой.

Куинслей встал, кулаки его сжимались. Но гнев отца разбивался об упрямство и непреклонность сына. Эти два человека были похожи не только внешне, они обладали одинаковыми характерами. Они не легко уступали.

– Тогда скажите, – хрипло проговорил Роберт, – что я должен здесь делать?

– Повиноваться мне! – крикнул Куинслей.

– Повиноваться вам… Больше ничего?

– Да, больше ничего!

– Простите, отец, на это я не способен! – Роберт уловил взгляд, брошенный на него Максом, и поспешно добавил: – Я не способен только повиноваться, но я постараюсь не раздражать вас. Быть может, когда-нибудь вы убедитесь, что я прав.

Куинслей, ничего не говоря, повернулся к нему спиной. Роберт постоял несколько минут и, видя, что отец не желает возобновлять разговор, вышел из комнаты.

Время залечивает глубокие раны. Страдания и отчаяние мадам Гаро сменились тоской и печалью. Она проводила все свое время в одиночестве, предаваясь горьким размышлениям. У нее не хватало энергии, чтобы заняться каким-либо делом. Читать она не могла. Десять раз подряд прочитанная страница оставалась непонятой ею. Все домашние дела, от которых нельзя было освободиться, она исполняла машинально. Семейство Фишер не привлекало ее, и за несколько месяцев она побывала у них всего два-три раза. Фрау Фишер оставила попытки привлечь ее к своему семейному очагу и сама перестала ходить к ней.

Полное одиночество было нарушено однажды лишь приходом Мартини. Он давно собирался побывать у мадам Гаро, но почему-то откладывал это посещение. Встреча их вышла какой-то странной; они не знали, что говорить. Касаться старого не хотелось, нового общего у них не было. Они просидели с полчаса, обмениваясь ничего не значащими фразами. Анжелика не посвятила его в свои планы, а Мартини ничего не сказал о своей жизни в Высокой Долине. Расставшись, оба вздохнули с облегченьем. Мартини дал себе слово, что он не скоро явится сюда с визитом.

Последние дни погода сделалась невыносимой. Дул холодный ветер, темные тучи ползли по небу, посылая на землю бесконечные каскады дождя. Темнота в комнатах, неумолчный стук крупных дождевых капель в окна и раздражающий вой ветра могли бы привести в уныние каждого.

Анжелика пробовала выходить на улицу, чтобы подышать воздухом, но скоро возвращалась обратно – даже непромокаемый костюм оказывался не в состоянии защитить от дождя, а ветер сбивал с ног.

Когда, наконец, терпеть стало невозможно, наступила резкая перемена: с утра на небе не было ни облачка, солнце грело по-летнему. Быстрая смена погоды всегда сильно действует на человека. Анжелика чувствовала какое-то непонятное оживление, закрадывающееся к ней в душу. То и дело она посматривала в окна. Ее беспокоило предчувствие чего-то, что должно было случиться непременно сегодня. Вдруг взор ее выразил удивление, беспокойство, ненависть: к крыльцу подкатил небольшой щеголеватый автомобиль. Из него выпрыгнул Макс Куинслей. Он захлопнул за собой дверцу и некоторое время стоял, стягивая со своих рук длинные кожаные перчатки, потом бросил их на сиденье автомобиля и не торопясь направился к дому. Мадам Гаро неслышными шагами скользнула в гостиную и, усевшись на маленьком диванчике, приняла самую непринужденную позу. Когда вошел Куинслей, лицо ее имело такое выражение, будто она впервые видела его.

Макс остановился у двери.

– Я давно собирался к вам, мадам, я знал, что ваши нервы несколько успокоились, но я знал также, что мой визит не особенно вам желателен.

– И все-таки пришли, – нервно рассмеялась Анжелика.

– Если желаете, я уйду.

– Нет, нет, – поспешно произнесла молодая женщина, – я давно ждала вас.

– Вы? Меня?

– Если я вынуждена остаться в Долине, то, конечно, я не могла предполагать, что не увижусь с вами.

– Другими словами, вы хотите сказать, что были готовы к моей назойливости.

– Прошу вас, садитесь, мистер Куинслей, – Анжелика приветливо улыбнулась. Макс сел на маленькое кресло рядом с круглым столиком; его высокая фигура с длинными ногами казалась в этом положении неуклюжей.

– Сегодня я приехал к вам только потому, что более не мог бороться со своим желанием видеть вас. Но вы не бойтесь, я буду вполне корректен. Я прошу – отнеситесь ко мне без особого предубеждения, как ко всем.

– Вы хотите от меня очень многого, – сказала серьезным тоном мадам Гаро.

Лицо Куинслея выразило недоумение.

– Безразлично относиться к людям – самая трудная для меня задача. Или они мне нравятся, или я их ненавижу.

– В таком случае, вы меня ненавидите?

– Мистер Куинслей, вы так легко умеете проникать в мысли людей!.. Я ненавидела вас за ваше прежнее отношение ко мне, вы в этом сами виноваты, но я всегда интересовалась вами как человеком глубокой мысли, широких планов и бесконечных возможностей.

– Это для меня ново, – сознался гость.

– Потому что вы со мной никогда не говорили на серьезные темы. Вы видели во мне только женщину. Вы забывали, что я вращалась среди людей, делившихся со мною общественными и политическими новостями. Я жила в сфере искусств и науки.

– Я очень виноват перед вами, – просто сказал Куинслей. – Извинением мне может служить то чувство, которое я питал к вам, оно затемняло мой разум.

– Я готова вас простить, так как верю, что это не повторится. Ну, расскажите, мистер Куинслей, – сказала она совершенно другим, деловым тоном, – что нового происходит в Долине? Что вы задумали? Над чем трудитесь?

Куинслей встал. Маленький стул казался ему неудобным.

– Можно ли изложить в нескольких словах то, что давит меня своей тяжестью? Препятствия вырастают перед нами, как горы, мы всходим на вершину одной, чтобы увидеть перед собой следующую… Но мы все преодолеем. Я вижу уже вдали заманчивую гладь, по которой мы понесемся вперед без всяких помех, к вечному блаженству и счастью на земле.

– Я вижу, вы экзальтированный человек.

– Я – вождь, а вождь не может быть не экзальтированным, – сказал Макс таким же приподнятым тоном, как раньше. – Я верю в свое дело и хочу, чтобы в него верили все.

Он приблизился к мадам Гаро; уставившись своим проницательным взором прямо ей в глаза и молитвенно приподняв кверху руки, воскликнул:

– О, если бы вы могли проникнуться моей верой! Энергия и настойчивость мои возросли бы безмерно. Мне нужна чья-то поддержка… Иногда нападают минуты уныния…

Лицо мадам Гаро не выражало сочувствия, она холодно усмехнулась.

– Если вам удастся втянуть меня в ваши дела, может быть, я смогу быть вам хорошей помощницей.

– По этому поводу я как раз и приехал. Я предлагаю вам переселиться поближе к моей лаборатории. У вас будет чудная квартирка, значительно лучше, чем эта. Вам предстоит работа, которая увлечет вас. Мои планы грандиозны. Ваше участие в великом строительстве будущего мира изменит ваши взгляды. Я призываю вас быть мне помощницей.

– Я польщена, но я не представляю себе, чем могу оказать вам помощь при моих слабых силах.

– Об этом – потом. Теперь вы должны дать только свое согласие. Заметьте, я не неволю вас.

Ожидая ее ответ, Макс отошел к окну.

– Я согласна, – твердым голосом сказала молодая женщина.

– Итак, через несколько дней вы переезжаете на новую квартиру.

– Прекрасно!

– А теперь, – весело заговорил Куинслей, – я сделаю вам еще одно предложение. Не желаете ли прокатиться со мной на автомобиле? Собственно говоря, это совсем не автомобиль. Новое изобретение. Мы называем его универс. Когда мы выйдем, я вам все покажу и объясню. Посмотрите только, какой красавец!

Анжелика подошла к окну и бросила рассеянный взгляд на автомобиль. Он был узок, длинен, с высокими бортами и на высоких тонких колесах. Верх его был откинут, а нос приподнят, так что он напоминал лодку, поставленную на колеса.

– Поедем? – обернулся к ней Куинслей.

– Сейчас я оденусь.

Через десять минут они стояли перед универсом. Куинслей помог даме подняться в экипаж, потом поднялся сам. Он поместился на место шофера, Анжелика села рядом. Мягкие сиденья были удивительно удобны. Кузов слегка раскачивался на упругих рессорах. Анжелика заметила, что перед ней, кроме обычного руля и других частей управления, были какие-то непонятные рукоятки, рычаги, колесики, кнопки.

Куинслей натянул на руки перчатки и взялся за руль.

– Он необычайно устойчив, благодаря волчку, который держит его в равновесии. Машина сильна. Возможная скорость сказочна. Садитесь глубже в кресло, мы трогаемся.

… Мгновенье – и дома Колонии остались позади. Дорога разворачивала перед ними свои изгибы. Они неслись среди поля. Сирена не работала, впереди было пусто. Отсутствие шума позволяло свободно разговаривать.

– Энергию мотор получает не от станции, как на других автомобилях и аэропланах, а от устройства, которое здесь, в самой машине. В нем идет распад атомов радиоактивных веществ.

Говоря это, Куинслей зорко смотрел на дорогу через большие очки, которые давали ему возможность все видеть так ясно, как если бы он смотрел через лупу.

– Сейчас мы превращаемся в аэроплан. Поворот рычага – и крылья раскрыты, – Анжелика увидела, как вытянулись по бокам длинные тонкие металлические крылья. Куинслей повернул одну ручку на «открыто», тогда как до сих пор она стояла на «закрыто». – Готово, мы гарантированы, что крылья не закроются. – Лицо его выражало торжество ярого спортсмена. – А теперь мы взлетим.

Легкий нажим рычага – и дорога, с окружающими ее полями, оказалась уже где-то глубоко внизу.

– Мы несемся, как птицы, но мы можем и плавать, так как наш универс приспособлен и для воды. Теперь нам это не нужно, но когда мы будем летать по всей земле, тогда это нам пригодится, – продолжал Макс.

Главная Долина, напоенная солнечным светом и теплом, нежилась под ними, раскинувшись среди неприступных гор. Видно было, как от сырой земли подымается пар.

«Сейчас или никогда, – пронеслось в голове Анжелики. Лицо ее побледнело, глаза сузились, кровь застучала в висках. Она оставалась неподвижной; рука же ее медленно тянулась к ручке предохранителя.

Аэроплан плавно летел вперед.

В тот момент, когда они поравнялись с большим грузовым аэропланом, и Куинслей на секунду отвел на него глаза, рука ее быстро скользнула вперед, и ручка одним движением была повернута на «закрыто». Теперь самолет, сложив крылья, камнем ринется вниз. Но Куинслей, почувствовав неладное, повернулся к ней и все понял. Ударом руки наотмашь он сшиб ее назад, на мягкое сиденье, налег на нее всем туловищем, чтобы она не могла сопротивляться, и, не выпуская из руки руля, свободной рукой завернул ручку обратно – на «открыто». После этого, подумав, он закрепил эту ручку какой-то защелкой, и только тогда отпустил мадам Гаро. Анжелика осталась сидеть, откинувшись на спинку кресла; лицо было бледно, губы дрожали.

– Что это значит? – спросил Куинслей.

– Ничего. Я пошутила. Мне захотелось испытать вас. Вы – смелый и находчивый, – проговорила Анжелика с дрожью в голосе.

– И вы тоже находчивая, – саркастически улыбнулся Макс. – Но я хорошо читаю ваши мысли, поэтому ваши выдумки неуместны. – Он правил аэропланом несколько времени молча, присматривая одним глазом за своей соседкой. Наконец, он добавил: – Вы опасны, с вами требуется большая осторожность.

Когда аэроплан, описав дугу, спустился на дорогу и побежал по ней, приняв вид автомобиля, Куинслей нагнулся к Анжелике и, смотря ей в лицо, отчеканил:

– После этого я еще больше люблю вас. 

ГЛАВА IV

Мартини зашел в Управление Высокой Долины – получить инструкции мистера Блэкнайта. Теперь он уже хорошо познакомился со своим начальником. Первое неприятное впечатление сгладилось, он казался ему теперь любезным, в высшей степени знающим, опытным и прекрасным администратором. Под его руководством работа кипела; Мартини оставалось только удивляться, какая перемена происходила с рабочими в Высокой Долине. Сеть внушителей еще не была вполне оборудована, тем не менее вялость и апатия сменились живостью и энергией. «Следовательно, внушение им необязательно, – думал Мартини. – Они могут работать и чувствовать себя прекрасно и без этих ухищрений. Блэкнайт применяет какие-то выработанные им еще в Америке способы, и хотя здешние рабочие совсем другие люди, все же он умеет с ними справляться. Они стали веселее и подвижнее, чем другие. Сегодня я слышал, как некоторые из них даже мурлыкали себе под нос что-то вроде песни. До сих пор я не думал, что они способны на что-либо подобное. Музыка, пение, танцы раньше были им совершенно недоступны. Может быть, это действие радия?»

Тут мысли Мартини были прерваны секретарем, приглашающим его в кабинет мистера Блэкнайта.

По завершении деловой части визита веселый и подвижной американец, провожая своего посетителя до дверей кабинета, говорил:

– Вижу, вам нравится моя работа. Скажу вам по секрету, что и мне нравится ваша. – Он засмеялся. – Мы понимаем друг друга. Если вы не будете спешить, синьор Мартини, честное слово, мы ничего не проиграем.

– Я видел уже… – начал было Мартини.

– И не то еще увидите, – прервал его начальник. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Потом эти два маленьких человечка стояли рядом и дружелюбно трясли на прощанье друг другу руки. Они чувствовали полное взаимное доверие. Начальник не распространялся о своих планах, подчиненный не расспрашивал. Зачем лишние разговоры? Деловые люди не должны тратить слов понапрасну.

– Так вы сейчас собираетесь в Колонию? – спросил Блэкнайт.

– Да, хочу навестить моего старого друга. Фишер так занят на заводах питательных материалов и сред, что я не мог застать его дома уже несколько раз. А вечерами я не выезжаю.

– Он более не заведует этими заводами, – сказал Блэкнайт. – Фишер переведен на более высокую должность – в главную лабораторию Куинслея. Заводами управляет его помощник Христиансен.

– Черт возьми! А я ничего не знал.

– Нехорошо, нехорошо. Вы не следите за официальными извещениями, синьор Мартини. Это что-то подозрительно. – И Блэкнайт шутливо погрозил ему пальцем.

В вестибюле Мартини совершенно неожиданно встретил Христиансена, о котором только что шла речь.

– Господин Христиансен, откуда вы?

– От мистера Блэкнайта. А вы?

– Оттуда же.

Они поздоровались.

– Позвольте и мне полюбопытствовать, куда вы направляете теперь свои шаги? – спросил Христиансен.

– Мое намерение – повидать герра Фишера. Я только что узнал, что он переведен в главную лабораторию.

– Тогда нам по пути. Я и Мей отправляемся в Главный город. Позвольте вас познакомить.

Несколько поодаль стоял человек высокого роста с очень красивым правильным лицом. Одет он был как все постоянные жители Долины.

Мартини поклонился. «Странное дело, – подумал он, – ему не более двадцати лет, а вид и манеры как у пожилого джентльмена. Вернее всего, он выращен в инкубатории».

Они вышли на дорогу.

– Мы можем сесть в казенный автомобиль. Вон они стоят, один за другим. Или, может быть, нам лучше дойти до автобуса, он все еще останавливается по ту сторону туннеля? – продолжал Мартини.

– Прекрасно, пойдемте.

Погода стояла уже весенняя. Воздух был напоен запахом свежевскопанной земли и недавно распиленного дерева. Повсюду, как муравьи, двигались люди, стучали молоты, визжали пилы, звенели цепи. Работы шли непрерывно, день и ночь. Некоторые подземные галереи туннеля были уже закончены. Центральная, самая высокая, все еще стояла в лесах. Шум работы и гам снующих туда-сюда людей мешали разговаривать, и трое новых знакомцев шли молча.

Автобуса пришлось бы ждать минут десять. Грузовой аэроплан, снимавшийся в это время с площадки, казался не особенно привлекательным.

– Мне кажется, лучше всего спуститься к тюбу, – предложил Христиансен. – Это самый быстрый путь сообщения.

– Но до него идти с полчаса кратчайшим путем, – заметил Мартини.

– Что же из этого? Погода так восхитительна. – Мей поддержал Христиансена. – Я с удовольствием прошелся бы. Эти месяцы мне пришлось сидеть за столом, и я не заметил, как пришла весна.

Скалы, нагретые солнцем, так согревали ущелье, что было жарко. Зеленые ящерицы то и дело перебегали дорогу. Но вот ущелье кончилось, снова повеяло прохладой, запахом свежей травы тянуло из ложбины, сбегающей вниз, к станции тюба.

– Я обожаю эти чудные горные луга, – проговорил Христиансен.

– Весна оказывает на человека особое влияние, – заметил Мартини. – Я удивился перемене, происшедшей с нашими рабочими.

– Что поразило вас в них? – спросил Мей.

– Они необычайно веселы и подвижны.

– И вы приписываете это действию весны? – При этих словах Христиансен с любопытством взглянул на Мартини.

– Я не знаю, как это объяснить, я даже подумывал о действии эманации радия.

– Мистер Макс Куинслей тоже заинтересовался этим явлением, – сказал Христиансен, – и он склонен объяснить его присутствием большого количества эманации в воздухе Высокой Долины.

– А что думаете вы сами? – спросил Мартини.

– Я не задавался этим вопросом, – коротко отвечал Христиансен, и Мартини понял, что он не желает распространяться по этому поводу.

Когда Мей отстал, увлеченный охотой за полевыми цветами, только что открывшими свои свежие маленькие чашечки, физиолог взял Мартини под руку и, нагнувшись поближе, заговорил:

– Я не хочу скрывать от вас, синьор Мартини, все мы питаем к вам полное доверие. Всем жителям Средней и Верхней долин выдаются другие питательные лепешки; в них не содержится более депрессирующих веществ, тормозящих деятельность половых желез. С тех пор, как я сделался заведующим фабрикой питательных веществ, я отпускаю сюда другие продукты… Я делаю это по приказанию Роберта Куинслея; мне грозит большая опасность, если об этом узнает его отец. Но мы решили проделать этот опыт на пользу всех жителей Долины Новой Жизни.

Увидев, что Мей приближается, Христиансен заговорил о чем-то другом.

Они стояли у лестницы, круто спускавшейся к площадке. От серого каменного здания тянулась на виадуках металлическая труба. В ней мчались, невидимые отсюда, вагоны тюба.

Около станции было разбросано несколько домиков, а левее начиналась улица поселка, доходившая вплоть до старых копей.

Наши знакомые спустились вниз и, пробравшись через толпу рабочих, только что прибывших с вагоном, вышли на дебаркадер.

Стальные двери в стене трубы и в вагоне были открыты. Часть мест на скамейках оставалась еще свободной, вновь прибывшие разместились на них. Через три минуты вагон был герметически закрыт; сильный толчок возвестил, что он со скоростью пушечного ядра двинулся в безвоздушном пространстве трубы.

В Главном городе Мартини пересел в вагон тюба, идущий к инкубаториям. Он расстался с Христиансеном и со своим новым знакомым – они отправились в Главное управление Долины.

Поездка в вагоне, подвешенном с помощью электромагнитов в безвоздушном пространстве трубы, и чудовищная скорость этого полета вызвали у Мартини ряд размышлений.

«Все технические усовершенствования нашего времени: железные дороги, пароходы, цеппелины, аэропланы, телефоны, телеграфы, электрическое освещение – все, что оплело так тесно современного человека, как мало, в сущности, изменило его по сравнению с тем, чем он был в исторические эпохи. Стоит взять романы древних писателей Ахилла, Петрония Арбитра, Аристотеля, Аристофана. Этот, в сущности, первобытный человек нелегко уживается со всеми современными машинами. Новые открытия и новые усовершенствования, может быть, сделают его жизнь невыносимой. Человек должен переродиться, а между тем, при естественных условиях, это перерождение совершается крайне медленно. Наши люди, выращенные в инкубаториях, более приспособлены для ультра-цивилизации, где энергия добывается от распада атомов и где питание производится синтетически добытыми белком и углеводами». – Философствуя так, Мартини не заметил, как достиг цели своего путешествия. Толчок, смягченный воздушными тормозами – чудом техники и изобретательности, заставил тем не менее всколыхнуться весь организм. Голова закружилась, в висках застучало, и сердце еще долго учащенно билось.

Справа, за забором из колючей проволоки, за зеленым низко подстриженным газоном, среди кустов и деревьев были разбросаны красивые белые двухэтажные здания, где воспитывались подрастающие поколения выведенных в инкубаториях людей. Повсюду ходили дети различных возрастов, начиная от самых маленьких и кончая пятилетними.

Мартини была хорошо знакома эта картина, и он не останавливал на ней своего внимания. То, что он увидел по ту сторону дороги, на громадном учебном плацу, привлекло все его внимание. Там учили солдат. Пехота, артиллерия, летающие на собственных крыльях люди, заменяющие кавалерию, неуклюжие танки, целые крепости из стали с пушками – все это видел он и раньше. Но что это за ужасная гусеница! По полю двигалось, переваливаясь на солнце стальной броневой чешуей, чудовище длиною метров в сто. Бесчисленные стальные ноги, выступавшие из-под брони, делали его похожим на сороконожку.

– А, вы увидели нечто новое? – услышал Мартини голос Фишера. Он обернулся. Его старый друг стоял рядом.

– Я рад вас встретить. Не знал, где вас и искать, – Фишер улыбнулся. Ну, вот и хорошо, теперь пойдем вместе. У меня прекрасное пиво.

Гигантская гусеница, гремя сталью, сотрясая землю своими механическими ногами, приближалась.

– Попытка заменить колеса ногами? – спросил Мартини.

– Не попытка, а полная удача. И знаете, кому принадлежит идея? Мартини вопросительно смотрел на Фишера. – Нашему другу Герье.

– Я никогда от него не слышал об этом.

– Я говорю – идея, – повторил Фишер, – но разработка произведена уже после его отъезда во Францию. Все это сделал Чартней.

– Милитаризм расцветает. На Куинслея, черт возьми, не действуют неудачи, – воскликнул итальянец. Фишер посмотрел на него удивленно своими выпученными, голубыми глазами.

– О каких неудачах вы говорите, дорогой Филиппе? Временные затруднения, и все. Они, конечно, не могут остановить такого человека, как Куинслей.

Чудовище из стали наполняло воздух таким грохотом, что разговор пришлось прервать. Огромные ноги-тумбы несли на себе извивающееся туловище, прикрытое сверху броневыми щитами, образующими горбатую спину. В узком пространстве между спускающимися вниз щитами виднелись прорези, в которых торчали дула пулеметов и пушек. Стальной зверь остановился. Ноги повернулись на девяносто градусов, и он двинулся в другом направлении.

Когда шум несколько затих, Мартини сказал:

– Новая ужасная машина войны! Для ее движения не будет препятствий. Если люди на прошлых маневрах оказались слабыми, то им должны прийти на помощь эти новые изобретения.

– Вы не представляете себе всего ужаса, дорогой Филиппе! Этот зверь может выпускать ядовитые газы, которые убьют все живое на пятьдесят километров вокруг.

Мартини содрогнулся.

– И все это – для водворения счастья на земле? Черт возьми, почему это счастье всегда навязывается людям силой, ценой потоков крови?

– Или потерей свободы, – тихо добавил Фишер. Друзья шли молча, подавленные ужасным зрелищем. Наконец, Мартини спросил:

– Вы довольны, Отто, что вас перевели в Главную лабораторию?

– Затрудняюсь вам ответить. Мое прежнее занятие не вполне удовлетворяло меня. Я почти совсем оставил научные работы. Завод питательных сред и питательных продуктов не требовал этого, а между тем он отнимал у меня все мое время. Теперь мне предстоит чисто лабораторная, исследовательская деятельность. Жизнь моя здесь будет обставлена не хуже, а может быть, и лучше. Вы сейчас увидите, в какой прекрасной местности находится отведенная мне вилла. Семья очень довольна, но все же… – Фишер несколько замялся.

– Вы хотите сказать, что есть и другая сторона?

– Теперь я очень близок к Куинслею. Мне приходится, главным образом, выполнять его задания. По правде сказать, я до сих пор не понимаю, какую он преследует цель.

– Он не раскрывает вам свой план, хотя бы в общих чертах?

– Наоборот, старается затемнить его.

– Однако вы, может быть, догадываетесь, чем он больше всего интересуется?

– Он более всего работает с мозгом и нервной системой.

– Я так и знал! – воскликнул Мартини с негодованием. – Я имел случай немного познакомиться с этой дьявольской работой.

– Шш, шш, дорогой Филиппе, не следует говорить так громко, предостерег осторожный Фишер. – Тем более, что мы подходим к станции фуникулера.

Маленький вагончик поднимал их на крутой зеленый холм, поросший кустарником и деревьями. Почки вздувались уже на ветвях, и маленькие зелененькие листочки, искусно сложенные природой, готовы были развернуться от действия тепла и света, обильно посылаемых солнцем на этот южный склон.

– У нас целое хозяйство. Анна в восторге, что мы можем жить здесь совершенно деревенской жизнью.

– О, я вполне понимаю ее, – сказал Мартини. – Простота деревенской жизни не перестает привлекать современного человека. Машинная цивилизация все же чужда большинству людей. По дороге к вам меня преследовала эта мысль. – Мартини поделился своими соображениями с Фишером.

– Да, да, я с вами вполне согласен. Я, Анна, мадам Гаро, все мы думаем так.

– Кстати, где находится теперь мадам Гаро, что она делает?

Вагончик остановился, и друзья вышли на дорожку, усыпанную ровным желтым песком.

Немного повыше виднелась металлическая решетка с небольшими воротами.

– Вот и мой дворец. Вы спрашиваете о мадам Гаро? Вернее всего, вы ее увидите у нас. Она работает в лаборатории Куинслея и живет недалеко, в бывшей квартире Кю.

– Вот как! Знаете ли, Отто, история с Герье и с Куинслеем мне не нравится.

– Что вы хотите этим сказать? – Голубые глаза Фишера с недоумением остановились на Мартини.

– Мне кажется странным эта непонятная отсылка Герье во Францию и последующее поведение мадам Гаро.

– Вы напрасно так говорите, Филиппе, это святая женщина. Если бы вы знали, как она страдала, если бы вы знали… – он нагнулся совсем близко к уху Мартини и добавил: – Если бы вы знали, как она ненавидит Макса. Я боюсь за нее, это может кончиться трагически.

Двухэтажный дом с открытой верандой по фасаду, с большими зеркальными окнами стоял среди сада. На клумбах перед ним лежала рыхлая черная земля. Садовник возился с рассадой цветов, которыми так богата Долина. На веранде бегали дети. Завидя отца с Мартини, они с визгом бросились к ним навстречу и облепили их со всех сторон.

Фишер посадил младшего мальчика на плечи, а девочку взял на руки и, целуя и приговаривая ласковые слова, направился к дому. Двое других, старших, взяли гостя за руки и шли с ним, расспрашивая, почему он так долго у них не был.

С веранды дверь открылась в большую столовую. Там было в сборе небольшое общество. Хозяйка угощала гостей чаем и кофе. На белоснежной скатерти сверкали в лучах предзакатного солнца хрустальная посуда, серебряные кофейники и чайники. Направо от хозяйки сидела мадам Гаро. Красиво одетая, изящно причесанная, с блестящими глазами, она казалась помолодевшей. Налево занимал место элегантный, как всегда, Чарльз Чартней. Лицо его было чисто выбрито, черные волосы, разделенные пробором, прикрывали верхнюю часть лба.

Друзья, окруженные детьми, с шумом вторглись в столовую.

– Кого я вижу, как я рад! – вскрикнул Фишер. – Отстаньте, дети! – Он поставил девочку на пол и осторожно ссадил с плеч всадника. – Хорошенького понемножку… Да, какое счастливое совпадение, – говорил он, закрывая дверь на веранду, чтобы не было слышно детского крика.

Чартней встал.

– Я давно уже хотел побывать у вас, но у меня не было ни одной свободной минуты.

– Вы прекрасно устроились на новом месте, как я вижу, – говорил Мартини, целуя руку хозяйке. – Впрочем, вы всюду несете за собой домашний уют, я всегда завидую Отто. А вы, мадам, как вы поживаете? – обратился он к мадам Гаро.

– Садитесь, садитесь, господа. Как вышло хорошо, вы собираетесь у нас опять, как в былые времена. – Хозяйка хотела выразить сожаление, что некоторых прежних постоянных посетителей не хватает.

Лица Петровского, Карно и Герье ясно представились ей; она вовремя спохватилась и не сказала больше ни слова. Но то, что было не сказано, одновременно возникло в мыслях у каждого из присутствующих. Воцарилось молчание.

– Не знаю, как вы, господа, – торопливо заговорил Фишер, – а я, как истинный немец, предпочитаю всем этим напиткам пиво. Филиппе, я думаю, вы не откажетесь? – Он поставил на стол большой глиняный жбан с широким горлом, обтянутым по краям резиной. – Свежее пиво. Клянусь, оно нисколько не хуже мюнхенского, здешние мастера знают свое дело. А вам, мистер Чартней?

Тот вежливо отказался:

– Благодарю вас, я предпочитаю кофе.

– Дамам не предлагаю, их вкус мне известен. Что нового у вас, Анжелика? Надеюсь, все обстоит благополучно?

– Благодарю вас, я чувствую себя гораздо спокойнее. Работа, хотя и не интересная, все же занимает меня.

– А в чем состоит ваша работа? – полюбопытствовал Мартини.

– Я делаю какие-то рисунки, смысл которых мне мало понятен. Это что-то из анатомии; отчасти я делаю их с препаратов, отчасти со снимков. Ужасная гадость! – сказала мадам Гаро с брезгливой гримасой.

– Кто же руководит вами? – спросил Чартней.

– Чаще всего Куинслей, иногда Крэг.

– Оба не особенно приятные руководители, – пробурчал Мартини.

– В настоящее время Куинслей держит себя вполне корректно, – произнесла мадам Гаро принужденным тоном, как будто она считала нужным сказать то, чего ей не хотелось касаться. Все поняли это и не стали больше расспрашивать.

– Как настроение массы? – спросил Фишер, вытирая салфеткой пиво с усов. Чартней, к которому был обращен вопрос, отвечал обычным своим спокойным голосом:

– Все разыгрывается, как по нотам: внушители работают, лекции произносятся, новые изобретения, с помощью которых будет завоеван весь мир, демонстрируются самым широким образом, депрессия постепенно стушевывается. Грядущие поколения, так говорится повсюду, будут более здоровыми и совершенными, а нынешним обещают долгую жизнь при известных условиях, которые в настоящее время как будто бы уже выработаны.

– Я последнее время веду очень замкнутый образ жизни, – заметил Фишер. – А у вас как, Филиппе?

– Почему вы спрашиваете меня об этом? Разве вы слышали о том, что у нас в Высокой Долине другие настроения?

– Ничего особенного я не слыхал. Однажды только я слышал обрывки разговора между Максом и его сыном.

– О чем они говорили?

– Они говорили о действии эманации радия.

– О да, у нас настроение несколько приподнятое. Подавленность сменилась приливом веселости и легкомыслия, непривычных для здешних жителей.

Мартини не стал распространяться, не желая посвящать других, хотя и близких, людей в секрет Высокой Долины. Чартней спросил:

– А правда ли, говорят, что у отца с сыном установились враждебные отношения?

– Нет, этого нельзя сказать, ведь и Макс далеко не всегда был согласен со своим отцом, старым Вильямом. У них существует разница во взглядах, отвечал Фишер.

– Идейные несогласия могут приводить людей к настоящей вражде, прибавил Мартини.

Чарльз Чартней, откинувшись на спинку стула, задумчиво произнес:

– Прежде была религиозная борьба, потом политическая, еще позже экономическая борьба захватила весь мир, почему же не быть борьбе биологической?

Фишер спросил, подливая себе и Мартини пива:

– Вы думаете, что дело может дойти до открытой борьбы?

– О, нет, я не иду так далеко, я думаю только, что в будущем могут быть две биологических идеи переустройства мира, которые найдут своих поклонников и своих противников; эти люди могут при проведении своих идей в жизнь вступить в конфликт, а чем этот конфликт кончится – будет зависеть от многих условий. Однако этой философией, мне кажется, мы утомили наших дам.

– Нисколько, нисколько, – воскликнула хозяйка.

– Прошу вас, продолжайте, – коротко сказала мадам Гаро. В этот момент двери открылись и в них показались новые гости: Кю и еще один из аборигенов, работающий в лаборатории Крэга, по прозвищу – Чери. Фишер встал и радушно приветствовал вновь прибывших.

– Прошу вас… очень рад. Знакомить не приходится, садитесь.

Кю и Чери, одетые во все серое, оба высокие, оба бритые, оба светлые блондины, очень походили друг на друга, но черты лица первого были более резки и глаза светились энергией и оживлением, черты же второго казались какими-то расплывчатыми, взор выдавал апатию.

Поздоровавшись, они уселись рядом с хозяином.

– Конечно, вы не откажетесь выпить с нами пива.

– Благодарю вас, – ответил Кю.

– Мы не пьем пива, – добавил Чери.

– В таком случае, выпейте с нами кофе или чаю, – предложила хозяйка.

– Мы не пьем ни чая, ни кофе, – сказал Кю; Чери в подтверждение мотнул головой.

– Что с вами случилось? – с изумлением посмотрел на них Фишер.

– Нам нужно соблюдать большую осторожность, мы носим в себе некоторые дефекты.

– Лишь при условии соблюдения осторожности мы можем сохранить здоровье, – заключил Чери.

– Вам предстоит скучнейшая жизнь, – заметил Мартини. – Отказывать себе во всем, что нравится, чтобы прожить лишний десяток лет…

– Вопрос не в десятке лет, – произнес Кю с ударением, – на маневрах гибли совсем молодые люди.

– Мы не можем судить по себе, синьор Мартини. Мы люди старого мира, люди привычек, – дурные ли они или хорошие, это все равно, – и нам трудно от них отказаться, – примирительно сказал Чартней.

– Мне особенно трудно отказаться от дурных, – вполголоса проговорил Мартини. Все рассмеялись.

– Чем же вас угостить? – спросила хозяйка.

– Если дадите воды и варенья, мы не откажемся, – ответил Кю. Когда было подано то и другое, он счел возможным сказать о причине посещения.

– Мы шли к станции, и вдруг я вспомнил, что вы, наверно, не знаете предстоящей сегодня демонстрации новых военных изобретений. Это нечто замечательное. Когда Ворота откроются, и мы вступим на враждебную землю, наши действия будут облегчены этими изобретениями. Солдаты не будут испытывать тех нагрузок, которые им пришлось испытать на маневрах… Вот мы и решили зайти и пригласить вас в клуб.

Кю повернулся к Чартнею и слегка приподнял свой стакан воды.

– Среди нас великий изобретатель, он разрешил проблему создания шагающих машин.

Чартней, оставаясь все таким же спокойным и равнодушным, сказал сквозь зубы:

– Тут нет моей заслуги, господа. Идея принадлежит действительно замечательному изобретателю… – он не договорил, встал и, подойдя к окну, словно хотел что-то разглядеть через стекло, добавил после долгой паузы. – Я только технический исполнитель!

– Я думаю, интересно будет осмотреть этого зверя, – проговорил Мартини.

– А если так, то надо идти сейчас. – Кю и его друг встали.

– Мы сейчас соберемся, – сказала хозяйка.

Надвигались мглистые сумерки. Теплый сырой воздух был неподвижен. Вдоль дорог зажглись электрические фонари. Вокруг светлых шаров вились тучи всевозможных насекомых. Компания, принимавшая участие в дружеском ужине у Фишера, приближалась к клубу. В саду в галереях и на высоком подъезде стояли толпы людей. Тишина мало гармонировала с таким многолюдным собранием. Говорили вполголоса, не слышно было ни смеха, ни крика, ни отдельных восклицаний.

– Лекция еще продолжается, – сказал Кю.

– Желающие не могут поместиться в зале, – пояснил Чери.

– Я нисколько не жалею, что мы не попадем туда, – проговорил на ухо Фишеру Мартини.

– Мы можем посидеть здесь, на скамеечке, – предложила мадам Фишер. Все уселись.

Не прошло и четверти часа, как у подъезда началось усиленное движение. Народ валом валил из помещения; вид этих людей, всегда серьезных и спокойных, резко изменился – лица растягивались в приятных улыбках, глаза искрились; они не могли сдерживаться, и раскаты громкого смеха раздавались со всех сторон.

– Внушенье веселья, – сказал Фишер и тоже начал ни с того ни с сего хохотать.

– Ненавижу механическое веселье, – сказал Мартини, но повел себя крайне странно: подскакивал, гримасничал и выделывал ногами нечто невообразимое. Фрау Фишер смеялась до слез. Чатней, сдержанный, спокойный Чартней, боролся дольше всех и, наконец, не выдержав, разразился громким хохотом. Мадам Гаро одна сохраняла полное спокойствие: предохранитель спасал ее от внушения, проникающего в головы людей. Кю и Чери более всех поддались общему веселью и теперь кривлялись друг перед другом, как бесноватые.

– Пойдем отсюда! – завопил Мартини. – Черт возьми, я ненавижу эту вакханалию. – И в то же время он чувствовал всем своим существом, что ему весело.

Сад наполнился таким шумом, который нельзя описать. Тишина наступила так же внезапно, как и это веселье. Наши знакомые сидели на скамейке, усталые и несколько сконфуженные; они чувствовали какой-то легкий подъем, какой-то прилив энергии. Только лицо мадам Гаро стало еще более мрачным.

– Вы, душечка, напрасно противились, – шептала ей на ухо мадам Фишер. Раньше это меня всегда возмущало, но, сознаюсь, этот короткий сеанс веселья оставляет во мне приятное чувство на несколько часов, даже на целый день.

– Естественное веселье, вполне безвредное и необходимое для каждого живого существа, – наставительно проговорил Кю.

– Я не прожил бы без него и одного дня, – вторил ему Чери.

– Веселье существа, голова которого находится в распоряжении кого-то другого, – хмуро пробурчал Мартини.

– Если мы желаем попасть в первую очередь, – деловито заявил Кю, – мы должны идти сейчас же.

Все двинулись.

По ту сторону сада уходило вдаль учебное военное поле. На нем, у самой решетки, стояли три гигантские гусеницы. Дуговые электрические фонари лили на них сверху белый спокойный свет. Казалось, чудища заснули. Толстые стальные ноги их с широчайшими ступнями были неподвижны.

Любопытные все прибывали. Распорядители, с маленькими флажками в руках, ставили их в длинные очереди – так, чтобы они могли двинуться, не задерживаясь, к трапу, ведущему внутрь машины.

Вдруг ноги колоссов пришли в движение. Они делали шаг вперед и шаг назад, все время оставаясь на одном месте. Топот их напоминал раскаты отдаленного грома. Земля тряслась.

Публика невольно отшатнулась назад. Эти ужасные ноги могли передавить тысячи. Между тем как будто судорога пробежала по всему стальному телу чудовища, оно согнулось и из прямого, вытянутого от головы до хвоста превратилось в извивающуюся спиральную ленту, составные части которой лезли в стороны, словно желая оторваться друг от друга; некоторые секции, стиснутые соседними, поднимались так высоко над землей, что ноги висели в воздухе, продолжая двигаться прежним ритмом. Дамы испуганно взвизгнули.

– Что это с ним делается? – воскликнул Мартини. Чартней стоял, скрестивши на груди руки; взгляд его выражал полное удовлетворение.

– Благодаря гениальному мистеру Чартнею, – наставительно сказал Кю, мы имеем незаменимую машину. Двигаясь со скоростью пятнадцать-двадцать километров в час, она может преодолевать любые препятствия. Она идет по всякой почве, даже по болоту.

– Скорость невелика, – промолвил Фишер.

– Эта машина не рассчитана на быстроту, – продолжал Кю, – для этого мы имеем другие. Этот страшный зверь не имеет себе равного по силе; оставаясь неуязвимым, он может продвигаться вперед, не оставляя вокруг себя ничего живого.

– Ужасно, ужасно! – простонала мадам Гаро.

Тела гигантских гусениц вытянулись, движение разом прекратилось. Дверь под одним прожектором открылась, и оттуда был спущен трап. Распорядители впустили жаждущих побывать внутри чудовища.

Головное отделение представляло центр управления. Здесь, на мостике, под броневыми плитами, находился командир гусеницы. Ниже помещались два огромных орудия. Дула их далеко выдавались вперед. Сквозь все длинное тело машины тянулся узкий коридор.

– Под нами, сбоку, расположены механизмы, обеспечивающие движение. Если мы откроем эти двери, вы увидите их. Вот, смотрите. – Чартней открыл боковую дверь. – Вот они, валы ходовой части. Управление ими осуществляется с центрального поста. Однако каждая отдельная секция имеет известную автономию. Благодаря этой комбинации создается удивительная подвижность всего тела гусеницы, состоящего из отдельных секций. Следующая дверь ведет в помещение команды, – говоря это, Чартней пропустил своих слушателей в небольшую каюту, где, по-корабельному, у стенок были прикреплены койки в два этажа, одна над другой.

– Здесь помещаются двадцать человек команды.

– Не задерживайтесь, господа, сзади на нас напирают другие, – торопил Кю.

– Эти двери ведут в боевую рубку, где установлены орудия и пулеметы. Дальше – люк вниз, вы видите там трубы. В них содержится ядовитый газ. Он выбрасывается через распылители в обе стороны на громадную высоту и потом, оседая, губит все. Этот газ тяжелее воздуха… Теперь, – продолжал Чартней, – я бы показал вам остроумное приспособление, позволяющее сделать безопасным для газа внутреннее помещение самой гусеницы, но Кю торопит нас, нам надо идти. Дальнейшее неинтересно – каждая секция повторяет предыдущую.

Стальной коридор был освещен электричеством; виднелись одинокие фигуры дежурных. Когда коридор был пройден и через задний трап они спустились на землю, Кю в восторге воскликнул:

– Это такое достижение, о котором мы не помышляли год назад! Неужели мне придется увидеть настоящую работу этих колоссов?

Мартини почувствовал, как злоба стала душить его. Болван! Он не понимает, что этот зверь будет душить и топтать наших сестер и братьев.

Тяжелое чувство охватило всех. Фишер взял под руку мадам Гаро и по трепету ее руки почувствовал, как мелкая дрожь пробежала по ее телу.

В этот вечер луна взошла поздно. Тихо плыла она в вышине, золотя своим неверным светом окрестности.

Мартини, в пальто и шляпе, сидел на своей веранде, мысленно переживая все происшествия дня.

«Можем ли мы жить в этом чуждом для нас мире? – думал он. – Чем дальше, тем больше чувствуется разница между ними и нами. Конечно, Фишер живет недурно со своей семьей, но что он скажет, если гусеница, которую мы только что видели, поползет по Германии? Неужели миру суждено погибнуть под стальной пятой Куинслея? – Мартини устремил взгляд вдаль: – Какая чарующая смена тени и света! Ложбины кажутся мрачными пропастями, вершины выступают, осененные светом. Тишина, спокойствие, что-то волшебное, сказочное… Бесшумно пролетел аэроплан, как ковер-самолет… – Возможно ли, чтобы всего этого не стало? Не стало поэзии? Возможно ли, чтобы род людской продолжал жить без женщин, без любви? Эти несчастные последние разряды женщин, которых Куинслей признает лишними – разве это настоящие женщины? Разве они похожи на мадам Гаро, на фрау Фишер? Нет, нет, такие женщины, конечно, ни к чему! Милли, такая красивая, так божественно сложенная – и та лишена женственности и женских чар. И я, старый дурак, все еще брежу о ней, как о заколдованной принцессе: вот-вот она проснется и откроет мне сокровищницу своей души…» Мартини погрузился в свои думы и не заметил, как перед ним появилось молодое существо, о котором он только что грезил: женщина стояла у лестницы, вся облитая лунным светом.

– Милли, это вы? Не привидение? Не галлюцинация? – воскликнул Мартини, вскакивая с кресла. – Боже мой, Милли, это вы, и в такой поздний час! Что привело вас сюда?

– Филиппе, я сама не знаю, как оказалась здесь, на вашей веранде, проговорила девушка едва слышно. – Со мною делается что-то странное. Этот лунный свет, или что другое, я не знаю, но… – она замолчала. Лицо ее было бледно, луна отражалась в зрачках ее широко открытых глаз.

– Что с вами?

– Филиппе, я хочу быть близко к вам.

– Милли, Милли, – задыхаясь, проговорил Мартини, – неужели это правда? Вы хотите быть со мной?

– Дорогой Филиппе, – она вдруг обхватила руками его шею.

Он страстно впился в ее полуоткрытые губы.

– Милли, ненаглядная. Боже мой, свершилось чудо! Заколдованная принцесса проснулась!

Мартини крепко обнял ее и целовал, целовал без конца. 

ГЛАВА V

Внешне лаборатория Куинслея напоминала громадную крепостную башню или тюрьму. Внутреннее ее устройство подавляло грандиозностью и мрачностью.

Кабинет, в котором работала мадам Гаро, находился на первом этаже. Видно было, что эта красивая, со вкусом обставленная комната предназначалась для женщины, и что чья-то заботливая рука постаралась смягчить впечатление, производимое тяжелым каменным сводом и решетками в окнах.

Мадам Гаро работала здесь уже несколько месяцев. Она привыкла к этой большой полутемной комнате и даже полюбила ее. В жаркие летние дни в ней было всегда прохладно. Солнце заглядывало сюда только по утрам, и то ненадолго. Ветви деревьев касались оконных решеток, заглядывали в комнату, как бы стараясь увидеть, что там делается. По утрам на карнизах окон ворковали голуби, в полдень, прячась от солнца, в комнату залетали пестрые стрекозы.

Часто, оторвавшись от наваленных на столе рисунков, чертежей и атласов, мадам Гаро устремляла свой взгляд в открытые настежь окна. Так, в полной неподвижности, она просиживала долгие минуты. Вся ее несчастная жизнь проходила перед ней. Она вспоминала свою молодость, пансион, подруг, выход замуж за молодого, но уже блестящего ученого, короткий год совместной жизни и десятилетнюю разлуку.

Воспоминания так часто преследовали мадам Гаро, что, наконец, потеряли свою остроту. Если они возвращались к ней, то не производили уже прежнего впечатления. Когда она отвлекалась от работы, взор ее останавливался то на зелени ветвей, то на воркующих голубях. Она с любопытством следила за этими маленькими друзьями, а в голове у нее пробегали мысли, мало связанные друг с другом.

Недавно на карнизе появился новый голубь. Он важно расхаживал в своих мохнатых длинных шароварах и голубоватом сюртуке, задирал кверху маленькую головку со смешным хохолком. Это был какой-то чужестранец, прилетевший издалека. «Если бы поймать его, привязать к ноге письмо, он, наверное, мог бы снести его куда-нибудь по ту сторону гор, а там, кто знает, может быть, оно дошло бы до Рене… А как он счастлив, как беспечен, этот голубь! Как коротка жизнь этих стрекоз, но что мешает им наслаждаться жизнью? Страдание, вернее всего, есть исключительный удел людей! «

Стук в дверь обыкновенно возвращал ее к действительности.

Входил слуга с новыми рисунками или с объяснительными текстами к ним. Иногда являлся сам Куинслей.

Он был вежлив, сдержан, суховат. Разговор касался только работы. Он даже не садился, а делал необходимые указания, стоя у стола.

Мадам Гаро следила за тонким длинным пальцем, который перебегал с одного чертежа на другой. Когда Куинслей умолкал, она поднимала на него глаза, но он смотрел куда-то в сторону. Он уходил, а Анжелика старалась понять и запомнить все, только что им сказанное. Потом она вспоминала, что клятва ее остается невыполненной, осторожно доставала из ящика стола длинный узкий нож, который она припасла еще во время жизни в Колонии. Рассматривая нож, она держала его так, чтобы его никто не мог видеть, хотя была уверена, что в этой комнате не было ни глаз, ни ушей. Холодное лезвие ножа всегда производило на нее тяжелое впечатление. Она содрогалась: неужели можно решиться и вонзить его в живое человеческое тело? Но у нее не было других возможностей отомстить… более того, она уже не верила, что когда-нибудь решится привести в исполнение свой план…

Несмотря на прохладу в комнате, жара действовала на нее как-то угнетающе. Работа валилась из рук, голова тяжелела.

Однажды Куинслей пришел, когда мадам Гаро собиралась уже уходить. Он принес с собой большую пачку бумаг. Разложив их перед Анжеликой, стал объяснять:

– Это изображение человеческого мозга. Вот отмечены различные центры. Ах, мадам, вы не знаете, что это за сложный аппарат – человеческий мозг! Удерживать в себе восприятия всех чувствительных нервов, заставлять эти восприятия выскакивать из далекого прошлого, когда это нужно, комбинировать их… Одно это должно бы занимать много места, а между тем все это помещается здесь. – При этом Куинслей ткнул пальцем в рисунок. – А способности, талант, гениальность! Если бы нам удалось увеличить этот центр хоть чуть-чуть, мы бы разрешили задачу, мы могли бы получить, по желанию, гениальность в той или другой сфере деятельности. – Куинслей так оживился, что его постоянная сдержанность пропала. Он смотрел прямо в глаза Анжелике. Пылкость его речи подействовала на нее, она с любопытством слушала. – И я близок к достижению этого! – воскликнул он в каком-то экстазе. – О, тогда я не буду нуждаться в этих капризных, вечно недовольных выскочках природы. Я буду творить организм по заказу, как хочу. Вот смотрите. – Он перевернул страницу. – Это мозг необычайного человека, это мозг гения. Вы видите разницу между ним и обыкновенным мозгом? Я сотворю такой мозг. О, я теперь сильнее в тысячу раз, чем прежде, я почти всемогущ. – Анжелика отшатнулась от него. Ей казалось, что перед ней стоит безумец. И действительно, Макс был не похож сам на себя. Лицо его пылало, глаза горели, он высоко поднял руку, как некий пророк, вещающий миру о грядущих событиях. Через минуту он постарался взять себя в руки.

– Простите, – сказал он, – я взволнован, открытие потрясло меня.

В последующие дни Макс долее обыкновенного задерживался в комнате мадам Гаро. Он не возвращался к разговору о своих научных открытиях. Вид его ясно говорил, что он все еще остается в повышенном настроении. Иногда на полуслове он замолкал и начинал ходить большими шагами взад и вперед. Иной раз он забывал только что сказанное и повторял это снова. Анжелика с любопытством наблюдала перемену в характере своего врага. Макс никогда не касался вопросов, которые могли бы сколько-нибудь нарушить ее спокойствие. Однако ее начинало беспокоить, что Куинслей все дольше и дольше задерживается у нее в комнате. Дело этого вовсе не требовало.

Так прошло около двух недель.

Стоял восхитительный летний день. В комнату проникал легкий ветерок, приносящий слабый запах цветущих лип.

Вместо того чтобы сидеть за мало понятными рисунками, Анжелике хотелось бы пойти в поле, в лес и идти, идти, куда глаза глядят.

Воркованье голубей на окнах сегодня звучало как-то странно. Анжелика как будто бы понимала смысл их несложного языка. Ветерок поднимал тонкие перышки и запрокидывал кверху хвостики. Голуби имели очень комичный вид. Чужестранный самец в смешных штанишках появился опять, его не было видно уже несколько дней.

«Где он был? Он прилетел издалека, наверное, он улетал туда, за горы… Попробовать разве? – подумала она. И, как всегда, бросила на подоконник горсть крупы. – Они стали совсем ручные. Но этот мохнатик еще побаивается».

Раздался стук в дверь. Она узнала стук Куинслея.

– Мадам утомлена своими занятиями? – спросил он, входя.

– Я, кажется, этого никогда не говорила.

– Мадам развлекается голубями?

– Да, я очень люблю их.

– Я бы дорого дал, чтобы сделать жизнь мадам более полной.

Анжелика скользнула взглядом по лицу Куинслея; ей что-то не понравилось в его глазах. Она отодвинулась немного, теснее прижавшись к большому столу. Макс молчал. Взгляд его оставался прикованным к ней.

– Мне кажется, вы пришли ко мне по какому-то делу?

– Я работаю по двадцати часов в сутки, – заговорил Куинслей. – Я не жалею своих сил, но организм не может долго выдержать такой работы. Мне нужен отдых, мне нужен человек, который понимал бы меня.

– Не знаю, почему вы говорите это мне, – сухо прервала его мадам Гаро.

– Вы не знаете! – воскликнул Макс. – Ну, так узнайте же! Все, чем я живу, все, что я творю, чем я увлекаюсь – все это имеет цену, пока я сохраняю надежду, что вы когда-нибудь измените ко мне свое отношение. Анжелика, дорогая моя… – голос его приобрел нежность, которой нельзя было от пего ожидать. – Моя дорогая, я ничего от вас не требую, но не убивайте у меня этой надежды.

Куинслей схватил молодую женщину за руку. Он тяжело дышал. Бледность покрыла его лицо.

– Умоляю вас!

Буря гнева охватила Анжелику, в глазах у нее потемнело. Она откинулась назад, насколько могла, чтобы не чувствовать на своем лице дыхания человека, которого ненавидела. Свободная рука ее попала в приоткрытый ящик. Там она нащупала ручку ножа.

– Скажите мне хоть слово, – шептал Макс.

– Вот вам мое слово, – она ударила его ножом. Он выпустил ее руку и отшатнулся назад. Анжелика рухнула в кресло и истерически зарыдала.

– Вот как, – глухо сказал Куинслей. – Вот как! – он повторил эти слова несколько раз, прижимая рукой рану на левом плече. Кровь просачивалась сквозь пальцы и, стекая по руке, пачкала платье, падала на пол крупными каплями. Анжелика, открыв глаза, увидела все это. Значит, жив! Но вместо того, чтобы ударить еще раз, она кинулась позвонить.

– Нет, нет! – резко приказал Куинслей. – Не надо, никто не должен знать… Прошу вас, подайте мне полотенце.

Было объявлено, что Макс Куинслей заболел. Управление переходило к Роберту, Тардье и Шервуду – представителям биологии, психологии и технологии. Этот триумвират заменил правителя страны; семь других членов правительства, из людей, выросших в инкубаториях, остались, конечно, те же.

Никто не знал точно, что произошло с Максом, однако везде говорили о каком-то несчастном случае. Впрочем, состояние его здоровья не внушало никаких опасений. Предполагалось, что он проболеет не более двух недель.

Мадам Гаро вовремя являлась в свою рабочую комнату и вовремя уходила оттуда, но работа ее не двигалась вперед, так как она не получала более никаких указаний. Она мучилась раскаянием. Ее попытка казалась ей бессмысленной. Если бы ей удалось первое покушение на аэроплане, она погибла бы вместе со злодеем. Она искупила бы свое преступление собственной смертью! Теперь воспоминание о пролитой крови приводило ее в содрогание.

Прошло несколько дней. Однажды молодая женщина сидела в кресле, устремив взгляд в окно. Она теперь более, чем когда-либо, была убеждена, что Куинслей самый опасный человек, какого знал мир. Убить его – значит спасти человечество от ужасных потрясений; однако она чувствовала, что не в состоянии это сделать, что сама никогда не решится на новую попытку… Макс не захотел предать ее, он все скрыл. Что делать? Неужели воспользоваться его молчанием и разделить с ним эту тайну? А если сказать, то кому? Что из этого выйдет? Если бы можно с кем-нибудь посоветоваться… Но с кем? Фишер прекрасный человек, но… Мартини, неизвестно почему, настроен против нее. Чартней? Нет, он слишком далек от таких вещей.

Мадам Гаро спросила себя: «Почему внимание Макса сосредоточилось на мне? Чем я могла его привлечь? Он хочет делить со мной свой досуг и свои достижения, но он мне противен, и все, о чем он говорит, чуждо мне. Мы совершенно разные люди. Я ненавижу его высокомерие и его самоуверенность. Какой надменностью дышали его слова о гениях и талантах! Они надоели ему, он не терпит этих «выскочек природы». До чего может дойти наглость! А снимок с гениального мозга? Ведь это мозг живого человека! Чей мозг? Вдруг это мозг Леона! «

Это подозрение появилось у ней давно. И тогда же вспыхнуло желание отомстить. Но она слабая женщина. Появление врага лишает ее воли. Его оскорбления затемняют ее разум. Теперь ей предстоит жалкая участь: Макс возобновит свои домогательства. Может, более тонко, более осторожно. А, может быть, опять прибегнет к насилию. Единственное ее спасение самоубийство. Если она не смогла сдержать своей клятвы, она должна погибнуть.

Она уже думала вслух. Поймав себя на этом, она подняла голову и в ужасе так откинулась в кресле, что оно заскользило по паркету: перед ней стоял Куинслей.

– Что с вами, мадам, я вас испугал? – Голос его привел ее в чувство. Она поняла свою ошибку: это был не Макс: Роберт Куинслей стоял в почтительном отдалении от нее.

– Мадам, я стучал, но никто не ответил, и я подумал, что в комнате никого нет. Простите. Вы сидели задумавшись и не заметили моего прихода. Я хотел уйти, не беспокоя вас. Но что с вами? Вы выглядите больной.

Анжелика встала. Она не знала, что делать. Как отнестись к сыну своего ненавистного врага? Она его видела несколько раз раньше, но никогда не разговаривала с ним. Сходство его с отцом восстанавливало ее против него. Слухи об его несогласии с Максом возбуждали в ней любопытство.

– Может быть, я могу быть чем-нибудь полезен? – спросил Роберт, так как она все еще молчала. Голос его был мягок, приятен, мало похож на резкий голос отца.

«Голос ничего не значит, – думала мадам Гаро, – кровь Куинслеев течет в его жилах. Я не должна с ним знакомиться».

– Благодарю вас, я чувствую себя теперь хорошо.

– В таком случае, еще раз прошу извинить меня, – Роберт повернулся, чтобы уйти.

– Наверно, вы пришли сюда с какой-нибудь целью? – неожиданно для самой себя спросила она. Молодой человек остановился.

– Видите ли, – нерешительно проговорил он, – мне хотелось рассмотреть некоторые рисунки.

– Я вам не мешаю.

– Да?! Это очень мило с вашей стороны, – лицо Роберта приняло доверчивое выражение. – Но я не хотел этого делать при вас.

– Почему?

– Я не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что я интересовался ими.

– Зачем же вы мне это говорите? – спросила Анжелика.

– Ну, раз я попался, то мне нечего уж скрывать, – проговорил он веселым тоном.

– Тогда садитесь и рассматривайте.

Роберт подошел к столу и углубился в рисунки. Анжелика стояла у окна в нерешительности.

«Может быть, мне лучше уйти?» – думала она. Молодой человек продолжал свою работу, не обращая на нее никакого внимания. Она слышала, как он произнес вслух: «Мне не совсем понятно», и потом – «вот как, я так и ожидал! «

Мадам Гаро посмотрела на него с любопытством. «Лицо сына все же отличается, оно гораздо симпатичнее, он очень строен и держит себя крайне просто», – думала она.

Роберт встал, крайне серьезный. Он сказал, уходя:

– Мне очень жаль, мадам, что вы попали в Долину Новой Жизни. Обстановка, которая создалась здесь, для вас особенно тяжела.

Это сочувствие, такое неожиданное, тронуло Анжелику до глубины души. Она долго стояла, смотря на закрывшуюся за ушедшим дверь.

«Кто может изведать глубины человеческого сердца? Что только не может ужиться в одном человеке! Может быть, наследие Куинслея уживается в Роберте с горячностью и теплотой самого обыкновенного хорошего человека? А если бы сочетались сила и энергия Макса с добротой и сердечностью Рене?»

На другой день, когда в дверь постучали, мадам Гаро подумала, что это опять Роберт.

Это был Крэг.

Он мотнул головой в знак приветствия и, ни слова не говоря, собрал со стола все ее последние работы. Потом обернулся к ней. Некрасивое его лицо исказилось какой-то гримасой.

– Вы можете отдохнуть. Мистер Куинслей лично укажет вам, чем вы можете быть ему полезной.

Ей показалось, что Крэг вложил в эти слова какой-то тайный смысл. Она не ответила.

С этих пор будущее стало представляться ей еще более мрачным. Она больше не ходила в лабораторию Куинслея. Все свое время она проводила в прогулках. В лесу, в тени деревьев было прохладно. Узенькая тропинка начиналась на холме и, извиваясь среди густой растительности, вела все выше и выше – к зеленой поляне, где было много полевых цветов. Анжелика особенно полюбила эту дорожку.

По вечерам, когда длинные тени стлались по земле и прохлада сменяла жару, Анжелика летала. Она достала в ближайшем складе новый летательный костюм и новый аппарат с крыльями взамен брошенного когда-то перед побегом на Высоком Утесе. Снабжение иностранцев всем необходимым производилось щедро. За лишение свободы Куинслей платил, не скупясь.

Мадам Гаро уносила с собой костюм для летания в поле и там надевала его на себя. Иной раз она птицей снималась со своей веранды. Это было чудное удовольствие, ничто так не отвлекало ее от грустных мыслей. Широкое резиновое платье, ящик с механизмом за плечами и крылья делались тотчас же невесомыми, как только из патрона у пояса вырывался легчайший газ и пространство между верхом и подкладкой одеяния наполнялось им. Она слегка подпрыгивала, ноги ее легко отрывались от земли; взмах крыльев – и она уже реет в высоте.

Какое необъяснимое чувство – эта необычайная легкость. Механизм работает в совершенстве, получая силу через воздух от далекой станции, где распадающиеся атомы радиоактивных веществ освобождают колоссальную энергию. Малейшее движение руки или ноги меняет направление полета, увеличивает скорость или уменьшает ее. Острый убор на голове режет воздух. Ветер освежает лицо, легкие дышат лучше, сердце работает сильнее. Человек-птица… Сбывается сон, который так часто снится каждому в юности.

Анжелика научилась хорошо летать еще тогда, когда они совершала свои прогулки вдвоем с Герье. Теперь она достигла совершенства, потому что она перестала бояться. Да и чего ей бояться, когда она постоянно думала о смерти как о желанном освобождении? Она проделывала самые замысловатые фигуры в воздухе. Она подражала ласточкам. Она кидалась па землю, как коршун на добычу, и вздымалась кверху почти вертикально. Если бы она приняла участие в весеннем празднике спорта, то, наверное, ей бы был присужден первый приз.

Эти ежедневные полеты не проходили незамеченными. Был зритель, который постоянно наблюдал их. Молодые глаза его искрились радостью, когда он наблюдал за ее опасными пируэтами.

То был Роберт Куинслей. Он сам летал очень хорошо и умел ценить мастеров полета. По возвращении в Долину он ни разу еще не надевал крыльев. Неприятности, которые волновали его, и работа не оставляли времени для этого удовольствия.

Высокая Долина поглощала много сил. В Америке он привык к веселому образу жизни. Здесь он не оставлял этой привычки, Блэкнайт и Висконти были ему хорошими партнерами. Они часто просиживали до зари за шампанским, с грустью вспоминая свои прежние кутежи.

Теперь, когда отец заболел, когда бремя управления еще более тяжелым ярмом легло на плечи, Роберту пришлось изменить свои привычки. Эксперимент, который он решил проделать в Высокой Долине, удавался. Это показывало, что он стоит на верном пути.

«Отец неправ, это ему надо доказать. А если он и тогда не согласится? постоянно спрашивал себя молодой человек. – Должен ли я тогда повиноваться отцу? Это значит погубить первоначальную идею деда. Отец вел борьбу с ним, это он решил силой завоевать мир. Но идею нельзя навязать силой. Я должен сделать все для счастья и будущего наших поколений».

Роберт напрягал силы, чтобы как можно скорее закончить свои наблюдения. Для работы вместе с Ямомото и с Христиансеном он построил новую лабораторию за военным плацем и просиживал в ней целые вечера. Отсюда-то он и наблюдал за полетами мадам Гаро.

Макс Куинслей все еще болел. Сообщали о каких-то осложнениях.

Анжелика так много испытала за последнее время, что нервы ее несколько притупились. Лучше всего помогали успокоению их эти постоянные полеты. Воздушные прогулки делались все более продолжительными. Часто она улетала утром и возвращалась только к вечеру. Она никогда не летала вдоль долины, а всегда стремилась улететь куда-нибудь в горы. Здесь был предел распространения энергии со станции: крылья за плечами тяжелели – значит надо возвращаться назад или спускаться на землю.

«Птицы с подрезанными крыльями, – вспоминала она чьи-то слова. – Да, да, несомненно, это полет на веревочке. Далеко не улетишь».

В последние дни она несколько раз встречалась в воздухе с Робертом. Он приветствовал ее пронзительным криком.

Как-то раз Анжелика залетела очень далеко. Под ногами была лесистая местность, пересеченная глубокими впадинами. Механизм терял силу, крылья слабели. Конечно, надо поворачивать обратно. Но Анжелика упрямо продолжала свой путь, желая достичь горного кряжа, откуда, она думала, открывается вид на соседнюю долину. Однако она не могла подвинуться вперед ни на метр и вскоре стала падать.

Она не потерялась и сделала все возможное, чтобы спуститься на удобное место. Однако, спускаясь, она зацепилась крылом за ветви громадной сосны. Костюм затрещал, газ со свистом вышел из оболочки, и она тяжело грохнулась на землю.

Когда она пришла в себя, солнце опустилось совсем низко. Полная тишина господствовала вокруг.

Она с трудом встала.

«Что же мне теперь делать? Пешком я не дойду и до ночи. И вообще смогу ли я выбраться отсюда? Дороги нет. И не знаю, куда идти». – Анжелика задумалась, стараясь найти какой-нибудь выход из положения. Летательный аппарат испорчен. Ничего не остается, как идти.

Через полчаса она убедилась, что не знает, как выбраться на дорогу, только напрасно теряет силы и время.

Что делать? Быть может искать ее начнут – но не ранее как завтра. Ночевать придется в лесу, одной. Сыро, холодно, страшно.

Она инстинктивно устремилась на небольшой открытый холмик, подальше от леса. Тут она опустилась на траву. Она раскаивалась в своей затее.

Когда отчаяние достигло предела, вдали, на темнеющем небе, она увидела черную точку. Точка все увеличивалась, и вскоре стало ясно, что это человек. «Куда же он летит? Наверное, сейчас повернет в сторону, иначе с ним будет то же самое, что и со мной. Я должна что-то сделать, чтобы он меня заметил».

Анжелика встала и начала махать над головой носовым платком. Человек стал опускаться и пропал за верхушками деревьев.

До нее донесся неясный крик. И хотя она не поняла слов, сердце ее забилось радостно. Она тоже крикнула и через несколько мгновений получила ответ. Потом крик раздавался все ближе и ближе. Она отзывалась. Страх прошел; хотелось скорее узнать, кто же идет на помощь.

На темном фоне леса обрисовался контур человеческой фигуры.

– Кто вы? – спросила она.

– Мадам Гаро, я спешу к вам на выручку.

Голос Роберта Куинслея звучал радостно, возбужденно.

– Каким образом вы узнали, что я здесь?

– Не скрою, – отвечал он, подходя почти вплотную, – я следил за вами. Мне ваши полеты казались иногда очень рискованными.

– Я, кажется, не давала вам ни права, ни повода следить за собой.

– Теперь вы можете убедиться, что я не напрасно это делал, – добродушно произнес молодой человек, не обращая внимания на резкое замечание. – Но обсудим наше положение. Вы не можете подняться, ваш аппарат, я полагаю, поломан. Но вы сами, кажется, невредимы?

– Я отделалась ушибами, – отвечала Анжелика.

– Какое счастье! – проговорил Роберт. Анжелика обратила внимание на тон, каким были сказаны эти слова. Она промолчала.

– Наша задача, – продолжал Роберт, – выбраться отсюда как можно скорее, но как это сделать? Если я полечу назад, за аппаратом для вас, то придется оставить вас здесь одну, и навряд ли я ночью смогу найти вас. – Он помолчал. – Я думаю, придется ночевать здесь. – Он опять замолчал, предоставляя ей решить этот вопрос. Анжелика колебалась. Ей не хотелось оставаться наедине с мало знакомым человеком, но еще более тяжелым представлялось ей остаться одной на всю ночь в этом пустынном и мрачном месте.

– Если вы согласитесь остаться здесь, я могу только быть вам благодарной за это, – сказала она.

– В таком случае постараемся расположиться на ночлег как можно комфортабельнее. У меня есть небольшой флакончик виски и плед, который я всегда имею при себе во время полета. Перед нами скалы, я их знаю издавна, там есть укромное местечко.

– Я в темноте ничего не смогу разобрать.

– Идите за мной.

Бесчисленные звезды зажглись на небе. Млечный путь туманным облаком разрезал темное небо. Горы вокруг казались черными. Мир заснул, но проснулось все, что живет ночью: что-то стучало вдали, что-то скрипело между деревьев, откуда-то неслись заунывные звуки, завывания, кто-то вблизи как будто стонал.

Мадам Гаро и Роберт выбрали место на небольшом каменном уступе, высоко над лесом, под прикрытием нависшей скалы. Роберт был предупредителен и заботлив. С большой осторожностью он помог своей спутнице подняться наверх и усадил ее на разостланный плед, набросав под него сухого мха.

– Вы можете здесь уснуть, – говорил он, возвратившись с охапкой сучьев. – Я разведу костер, и вы согреетесь. Я советовал бы вам проглотить две-три таблетки и запить их глотком виски. Это вернет вам энергию.

Огонек побежал по тоненьким сухим веточкам, а Роберт, нагнувшись, старался раздуть его. Скоро сучья затрещали, веселое пламя высоко взвилось вверх, освещая серый, поросший мхом гранит и фигуры двух людей, так неожиданно оказавшихся вместе в столь необычной обстановке.

– Надо стараться ко всему относиться философски, – говорил Роберт Куинслей, усаживаясь рядом с Анжеликой. – Конечно, легче давать советы, чем исполнять их. По крайней мере я всегда чувствую, что я не философ. – Он засмеялся.

– Вы признаете, что не всегда спокойно переносите треволнения жизни? спросила мадам Гаро.

– Мы, Куинслеи, не отличаемся особенной сдержанностью. Дед, отец и я мы весьма разные по характеру люди, но у нас есть общая черта – мы несдержанны, темперамент во многом мешает нам…

Анжелика с горечью подумала, что это правда – ей был известен темперамент Макса.

– Да, да, – продолжал Роберт, – многие наши разногласия надо объяснять этим.

– Я думаю, ваши разногласия основаны на различии взглядов, проговорила Анжелика, пододвигаясь ближе к огню и чувствуя уже, как живительная теплота проникает в ее захолодевшее тело.

– Это верно. Я представляю себе будущее земли иначе, чем отец. Молодой человек лег у костра и, смотря прямо в огонь, продолжал: – Вильям Куинслей мечтал переделать человека, чтобы тот стал выше и лучше, совершеннее; с помощью этого нового человека он хотел пересоздать мир. Мой отец решил сам пересоздать мир, сделав людей безгласным и безвольным орудием своих желаний. Он предал забвению высокую идею деда и все более и более отклоняется от намеченного им пути. Он хочет силой завоевать мир, чего никогда не замышлял мой дед. Для достижения своей цели отец готов еще более снизить интеллектуальный уровень людей, лишь бы они были ему послушны.

Роберт замолчал. Тишина прерывалась потрескиванием горевших сучьев. Темнота, отступившая на несколько шагов от костра, стала еще более густой и непроницаемой.

Они долго молчали.

– Ваше положение – не из легких, – сказала, наконец, мадам Гаро.

– Да, – согласился Роберт. – Я ведь не могу молчать, я заявляю о своем несогласии на каждом шагу и постоянно убеждаюсь, что мои слова не действуют, наоборот, отец вооружается против меня… Пока я надеюсь, что смогу переубедить его. Если я похож на него внешностью, то я похож на него и упрямством. Боюсь, что нам будет трудно дальше вести дела вместе. Кому-нибудь придется уступить.

– Я думаю, что вам, – вставила Анжелика. – Насколько я знаю вашего отца, он не из тех, кто уступит.

– А вы, кажется, хорошо познакомились с моим отцом? – спросил Роберт.

– Что вы хотите этим сказать? – насторожилась молодая женщина.

– Вы помогаете ему в работе… Он проводил в вашей комнате целые часы, – говоря это, молодой человек перевел свой взгляд на мадам Гаро. Та вспыхнула. В словах собеседника ей почудился намек.

– Я ненавижу вашего отца, – сказала она резко.

– За что? – просто спросил Роберт.

– О, он причинил мне ужасные страдания, он исковеркал всю мою жизнь.

Глаза Роберта расширились.

Он вопросительно смотрел на Анжелику.

– Он похитил у меня мужа, он убил его здесь, потому что ему надо было избавиться от него… Он подло заманил меня сюда в собственных видах… Когда я полюбила Герье, он стал преследовать его и не оставлял своих домогательств по отношению ко мне… Так я оказалась здесь совсем одна, совершенно беспомощной.

– Не может быть! Вы клевещете на моего отца! – вскричал с негодованием молодой Куинслей. – Я не верю вам, это гнусная ложь. – Он вскочил, освещенный пламенем, с горящими гневом глазами, он имел вид разъяренного человека.

Анжелика спохватилась. Она сделала большую ошибку, кинув в глаза сыну все, что думала об его отце. Но делать нечего, сказанного нельзя возвратить; уверять, что она права – глупо, выпутываться – унизительно и бесполезно.

– Скажите, что это неправда! Что вы преувеличили! Убил Леона Гаро, великого Гаро! Это же страшное обвинение. О, скажите, что вы солгали! кричал Роберт. Он тронул ее за плечо. Она продолжала хранить молчание.

– Хорошо, я этого так не оставлю. – Роберт заметался вокруг костра. Анжелика не ответила.

Пламя поглотило уже все сучья, только раскаленные угли еще разгоняли темноту.

Роберт сел рядом с Анжеликой, тихо заговорил:

– Вы ударили его ножом, я знаю… Теперь мне все понятно. Так иногда делаются неожиданные открытия.

Мадам Гаро сидела не шевелясь. Роберт устроился у скалы.

Так прошел час, другой. Холод давал себя знать, и Роберт встал, снова раздул огонь. Неверный свет костра падал на две молчаливые фигуры.

Медленно тянулось время.

Звезды давно погасли. Небо светлело. Трава и деревья, покрытые росой, еще спали в предрассветном полумраке. Но вот проснулись птицы, их гомон несся отовсюду: они наперерыв рассказывали друг другу сны, которые видели ночью.

Заря накладывала на землю розовые тени.

Анжелика тоже проснулась, дрожа от холода. Она сразу вспомнила свой рискованный разговор с Робертом. Молодой человек лежал возле потухшего костра, положив голову на руку, и крепко спал. Лицо его, несмотря на резкие черты, хранило во сне выражение детской беспомощности.

Мадам Гаро тихо встала и, наскоро поправив волосы, осторожно принялась разжигать огонь.

Лучи еще невидимого из-за скалы солнца, как золотые стрелы, пронзили небо. Птицы сразу замолкли – начался день с его повседневными заботами.

Роберт Куинслей проснулся и устремил взор на молодую женщину. Оба они, по-видимому, чувствовали одинаковую неловкость, не знали, о чем говорить.

– Сейчас я разыщу свой аппарат и полечу домой, чтобы принести вам новый, – сказал наконец Роберт, грея над костром руки.

– Вам незачем беспокоиться, – отвечала Анжелика сухо, – вы можете прислать его с кем-нибудь.

– Мне будет приятно сделать это самому.

Анжелика промолчала. Слова Роберта удивили ее. После вчерашнего приступа гнева он говорил с ней совсем не так, как она ожидала.

– Я отправлюсь сейчас, чтобы не терять времени. Вот вам таблетки. Внизу, под скалой, есть небольшой родник, там прекрасная вода. Ожидайте меня здесь, я схожу за водой. – Но, уже уходя, он обернулся. – Прошу прощенья за вчерашнее. Моя горячность извинительна. Обвинения против отца слишком неожиданны и чудовищны…

– Это моя вина. Я не должна была говорить с вами об этом. Забудьте все, – сказала Анжелика.

– Мне жаль вас. Впредь я обещаю вам…

– Благодарю вас. Я надеюсь, что не буду злоупотреблять вашим расположением.

– Вы относитесь ко мне с недоверием. Я понимаю это, но будущее покажет, что вы можете на меня положиться. – Молодой Куинслей повернулся и исчез за скалой.

Мадам Гаро осталась одна.

Солнце величаво выплыло из-за гор. Остатки тумана поднимались из глубоких ложбин, как дым, скользили меж деревьев и быстро таяли.

Мадам Гаро умылась, проглотила таблетки, напилась и села греться на солнце.

«Нет, Роберт не похож на своего отца; он вспыльчив, но, по-видимому, добр и сердечен. Каюсь, что бросила ему в глаза все эти обвинения. Его горячность хорошо характеризует его как сына, его негодование по поводу ужасной расправы с Леоном показывает, что он действительно ничего не знал о действиях своего отца… Это сильный, энергичный, настойчивый и умный человек, этот Роберт, и в то же время он благородный человек. Недаром о нем прекрасно отзываются все. Он расположен ко мне. И это его бескорыстное расположение трогает меня. Конечно, я не буду пользоваться им, но все же, на всякий случай, я имею заступника, – размышляла она. – На свете легче живется, если имеешь хороших друзей».

Она огляделась, и окружающий ее ландшафт показался ей не столь суровым и диким, как раньше.

Вскоре мадам Гаро получила приказание снова явиться в лабораторию Куинслея. Когда она явилась в свою комнату, ее удивила происшедшая там перемена: удобный письменный стол был отодвинут в сторону, на месте его стоял другой – длинный, неуклюжий, специально приспособленный для больших чертежей и таблиц. Характер ее работы изменился. Она должна была раскрашивать непонятные для нее наброски, сделанные карандашом на больших листках. Объяснения давал Крэг, причем держал себя крайне сухо.

Дни тянулись однообразно. По вечерам Анжелика не могла уже летать так далеко, как прежде, и чаще совершала короткие прогулки пешком по своей любимой дорожке. Несколько раз навстречу ей попадался Роберт. Они обменивались малозначащими фразами и расходились, как бы не желая затягивать разговор. Когда темнело, Анжелика возвращалась домой, в свою уютную квартиру; она любила сидеть на большой веранде, закрытой со всех сторон виноградными листьями, погрузившись в чтение книг, которые поглощала с жадностью. Это были в большинстве случаев романы, старые и новые, переводные и оригинальные, на французском языке. Перед тем, как ложиться спать, она обыкновенно спускалась в сад и бродила там с полчаса. Деревья плотно прикрывали дорожки своими ветвями, так что мрак, господствующий там, пронизывался только едва достигающими сюда лучами электрических ламп на веранде.

Стояли душные вечера. Воздух был неподвижен. Запах зелени и цветов особенно сгущался в эту пору.

В один из таких вечеров Анжелика чувствовала какое-то необъяснимое беспокойство. Что-то угнетало ее, но что именно, она не могла понять. Она оставила книгу и раньше обычного сошла в сад. Огибая большую круглую клумбу, она увидела около дерева затаившуюся фигуру. Дрожь пробежала по ее телу; она подавила готовый вырваться крик и устремилась к дому. Сильная холодная рука схватила ее за локоть.

– Остановитесь. Я должен сказать вам несколько слов. – Макс Куинслей стоял перед Анжеликой, загораживая ей дорогу, и продолжал сжимать ей руку.

Небольшое пятнышко света попало на лицо, искривленное зловещей гримасой.

– Ради бога, пустите меня. Как вы смеете обращаться так со мной?

– К чертям эти тонкости! – голос Макса был неузнаваем. – Я готов простить вам все – удар ножа не разрушил вашего очарования, я готов лобызать руку, нанесшую мне глубокую рану… Я говорил вам, что значите вы для меня. Я, человек, равного которому не видела земля, я стоял бы перед вами на коленях, больше того… – Голос Макса прерывался, хриплый свист вылетал из его груди. – Я, не колеблясь отказался бы от всего, чем жил до сих пор, чтобы… чтобы… получить вас… чтобы вы снизошли ко мне. И вот… Куинслей не мог больше говорить. Анжелика выдернула свою руку.

– Пустите!

– Теперь я знаю вас, – голос Куинслея приобрел шипящий оттенок. – Я знаю вас, змея! Леон Гаро, Герье, а теперь Роберт Куинслей! Восстановить сына против отца, сделать его орудием своей мести и получить молодого любовника! Ловко!

– Пустите! Я презираю вас! – воскликнула Анжелика, вырываясь.

– Чьи это слова: «Он похитил у меня мужа, он убил его здесь, потому что ему надо было избавиться от него… Он подло заманил меня сюда в собственных видах… Когда я полюбила Герье, он стал преследовать его?» Чьи? – шипел Куинслей. наклоняясь все ближе к лицу мадам Гаро. – А это чьи: «Впредь я обещаю помогать вам»? Кому это было сказано?! Вы успели уже окрутить юного болвана?

Мадам Гаро удалось освободить свою руку, она бросилась бежать к лестнице.

«Проклятье! Механические уши подслушали нас на скале», – пронеслось у нее в голове. Куинслей догнал ее на первой ступени, схватил за плечи.

– Запомните, пока не поздно: кто против меня, того я стираю с лица земли. Для вас еще будет время раскаяться.

Голос, полный угрозы, вдруг упал до стона.

Макс спрыгнул на дорожку и исчез во мраке сада. 

ГЛАВА VI

Мартини испытывал прилив энергии. Он чувствовал необычайную легкость, как будто помолодел на десяток лет. В нем пробудилась жажда деятельности, работа больше не утомляла его.

Между тем, условия, создавшиеся в Высокой Долине, были очень сложны. Чтобы угодить Блэкнайту и Роберту, надо было затягивать создание сети механических ушей и глаз, внушители не должны начать работать раньше определенного срока. Между тем, такая затяжка могла обратить внимание Макса, который привык, чтобы все его распоряжения выполнялись точно и быстро. Пожалуй, Мартини при своем простодушии не сумел бы найти достаточных оправданий своей медлительности.

В этом отношении Блэкнайт действовал с полным успехом. Он ухитрился завоевать расположение обоих Куинслеев и пользовался у них одинаковым довернем.

Позже на помощь пришел случай.

Макс Куинслей так увлекся своими лабораторными исследованиями, что, кажется, забыл обо всем прочем. Затем его свалила болезнь, и управление перешло в другие руки.

Главная задача Блэкнайта – найти новые породы, содержащие радиоактивные элементы, была блестяще им выполнена. Долина Новой Жизни приобрела теперь неиссякаемый источник энергии, которой приводились в движение все машины ее заводов и фабрик, все автомобили, все аэропланы. Эта энергия давала свет, тепло и жизнь.

Если Леон Гаро нашел способ регулировать скорость распада атомов и подарил этим Куинслею чудодейственную силу, то Блэкнайт добыл ему источники сырья. Леон Гаро был капризный, неуживчивый ученый; он не умел ладить с правителем страны. Блэкнайт отличался тонким пониманием людей и умел приспосабливаться к каждому. Этим обстоятельством можно объяснить то, что проницательный, всезнающий Макс Куинслей просмотрел, как рядом с ним, над его же подданными производился широкий опыт.

Христиансен, сменивший Фишера на заводах питательных веществ, стал отпускать в Высокую Долину таблетки, предназначенные для иностранцев. В них не содержалось тех депрессирующих веществ, которые угнетали у местного населения естественные инстинкты. Наоборот, применение радиоактивных вод и вдыхание радиоактивных газов будило эти инстинкты и, таким образом, общая жизнедеятельность организма повышалась. В этом направлении производились многочисленные наблюдения и весьма интересные исследования.

Мартини был мало с этим знаком, так как был занят своими работами и своей любовью. Но все же он знал многое, в общих чертах, и был сторонником Роберта и своих новых друзей в Высокой Долине. Да и как же он мог не быть сторонником этого эксперимента, когда, благодаря ему, Милли превратилась в настоящую женщину? Все шло хорошо, и Мартини был доволен своим существованием. Работа чередовалась с отдыхом. Милли являлась к нему каждый вечер, и они проводили вместе несколько счастливых часов.

Благодаря заботам Роберта, женская часть населения Высокой Долины постепенно увеличивалась. Под различными предлогами он перевел сюда многих работниц из Женского сеттльмента. Теперь на улицах часто встречались люди, одетые в обычные серые костюмы, с привычными номерами на груди, но с тонкими, красивыми, не мужскими лицами, не мужскими фигурами и походкой.

Когда Мартини вернулся домой, небо заметно посерело и горы стояли окутанные облачной дымкой. Духота переносилась особенно тяжело, голова как будто была налита свинцом. Солнце закатилось за тучу, темнота сразу опустилась на землю. Погода явно портилась, поэтому Мартини не сразу согласился на предложение Милли пойти погулять. Но разве он мог противостоять просьбам своей возлюбленной? Они быстро спустились по ступенькам лестницы и пошли по знакомой дороге, освещенной редкими электрическими фонарями. Мартини взял Милли под руку, и они зашагали к лесу, стараясь идти в ногу.

– Милли, какая у вас чудная походка. Когда идешь с вами, кажется, что летишь.

– Я люблю слушать вас. Вы говорите приятные вещи.

– И я вам не надоел?

– Прежде я этого не понимала… Теперь понимаю. Говорите, мне приятно вас слушать.

– Милли, вы так изменились. Вы самая восхитительная женщина, которую я когда-либо видел на свете.

– Скольким женщинам вы говорили это, синьор Мартини? – засмеялась Милли.

– Смотрите, моя дорогая, вас никто не учил, а вы говорите о том же и теми же словами, что и ваши сестры на всем земном шаре!

– А вы, Филиппе, говорите то, что говорят ваши братья.

Оба весело рассмеялись.

– Милая, вы скрасили мою жизнь. Если бы завтра Куинслей отпустил меня на все четыре стороны, я никуда бы не ушел от вас.

– Я чувствую, что вы любите меня, – Милли слегка прижалась к нему.

– Моя милая, дорогая, я обожаю вас, вы для меня все.

Губы их встретились в страстном поцелуе. Тут их словно кто-то толкнул, они отшатнулись один от другого: почти рядом, под деревом, нежно обнималась молодая парочка.

– Мы им помешали, – сказал Мартини.

– Точно так же, как они помешали нам, – со смехом ответила Милли.

«Эксперимент в Высокой Долине надо считать вполне удавшимся», пронеслось в голове Мартини.

– О, синьора, – обратился он к Милли, – неужели любовь подчиняется питательным веществам и эманации радия? Я не хочу об этом думать.

– А если бы и так? Я не нахожу в этом ничего худого. Вы, Филиппе, неисправимый фантазер.

– Я уже немолод и вырос под влиянием поэзии и других, как говорят, глупостей. Не разрушайте моих иллюзий.

На небе вспыхнула яркая молния. Затем раздалось злое рычание надвигающейся грозы.

– Надо повернуть домой, – сказал озабоченным тоном Мартини.

– Вы боитесь промокнуть? А еще недавно говорили, что вам теперь не страшен сам черт.

– Но это совсем другое дело! Кому приятно гулять под дождем?

– А мне приятно, – капризным голосом ответила Милли.

– Что будет, если мы промокнем насквозь?

– В таком случае возвращайтесь, а я пойду одна.

– Вы хотите сделать мне сцену, но я не поддамся, я пойду с вами хоть на край света.

Огненная вспышка на горизонте ярко осветила дальние и близкие окрестности. Глухой рокот грома долго сотрясал воздух.

– Как красиво! – восторженно воскликнула Милли.

– Да, очень красиво, – согласился Мартини.

– Нет, нет, вы недовольны.

– Милли, вместе со всеми чарами вашего прекрасного пола вы очень быстро развиваете в себе и дурные его стороны.

– Может быть, скоро вы начнете читать мне нотации?

Новая вспышка молнии, охватившей чуть не полнеба, ослепила их настолько, что они остановились. Загрохотал гром. Его раскаты сотрясали землю, гулко отдаваясь в горах. Гроза надвигалась с поразительной быстротой. Мартини обнял свою спутницу.

– Замечательное зрелище!

– Филиппе, вы чудеснейший человек. Не сердитесь на меня, я не знаю, что со мною делается, но боюсь, что я способна на всякие гадости.

– Моя девочка, зачем вы клевещете на себя? Вы святое, чистое создание.

Милли крепко прижалась к нему, так что он чувствовал, как сильно билось ее сердце.

Порыв ветра налетел на них; они едва удержались на ногах. Ветви на деревьях под напором стихии затрещали, заволновались, как испуганные птицы.

После вихря с минуту стояла полная тишина, потом налетел новый шквал ветра, еще более сильный, еще более настойчивый. Деревья согнулись под его тяжестью. Страшная огненная стрела пронзила небо над самыми головами наших влюбленных. Небо как будто бы раскололось. Гром ударил так резко, что надолго оглушил людей. Крупные капли дождя застучали по земле.

– Мне страшно! – воскликнула Милли, хватая Мартини за руку.

– Побежим!

Они пустились бежать вниз по дороге, держась за руки. Темнота становилась еще более непроглядной после каждой вспышки молнии. Ветер мешал дышать, дождь бил в лицо.

Мартини задыхался. Наконец, он остановился.

– Я не могу больше, – простонал он. – Бегите вперед, я приду.

– Ни за что, это я, глупая, подвела вас.

Раскаты грома, вой ветра и шум дождя заглушали их слова.

– Какое счастье быть дома в такую погоду, – говорил Мартини, входя в свой кабинет. Он переоделся уже во все сухое, только взлохмаченные мокрые волосы делали его смешным.

– Какое счастье в такую погоду найти приют в уютном доме гостеприимного друга, – в тон ему отвечал Висконти. За ним поднялся новый знакомый Мартини – Мей.

– Простите, синьор Мартини, я непрошенный гость. Буря застала нас с синьором Висконти на полпути между Старыми копями и туннелем.

– Я знал, что вы не откажете в приюте двум путникам, попавшим в грозу, – добавил Висконти. – И мы помчались к вам.

– Зато два других путника отведали вдоволь и дождя, и ветра, – весело проговорил Мартини. – Садитесь, господа, сейчас вам подадут кофе и ликеры.

– А кто же этот второй путник? – полюбопытствовал Висконти.

– Вы сейчас его увидите. Он… или, вернее, она, переодевается.

– Она! – воскликнул Висконти.

Мартини взял за руку вошедшую в комнату Милли.

– Позвольте представить.

– Милли, Милли! – вскричали с удивлением оба гостя. Милли была красиво задрапирована в цветную материю, складки которой ложились волнами вокруг ее стройного тела, ниспадая к маленьким ногам. Если она производила впечатление в сером мужском костюме, то сейчас она была просто очаровательна.

– Ба, буря посылает нам приятный вечер, – заявил Висконти.

– Женщины – те же цветы, и их присутствие может развеселить самую скучную компанию, – заметил Мартини.

– Учитесь, учитесь, Мей! Вот как надо говорить с женщинами. Учитесь, взрослый юноша, сердце которого еще никогда не билось от любви, – улыбнулся Висконти.

Мей заметно покраснел и, видимо, не знал, что делать с руками, которые плохо повиновались ему. Он то и дело менял позу.

– Мое сердце занято более важными интересами, – промолвил он заикаясь.

– Более важными интересами! Посмотрим, что будет через месяц! заливался от смеха Висконти. Мей покраснел еще больше. Взгляд Милли приводил его в полное смущение. Она пристально рассматривала Мея, находя в его лице что-то новое.

Румянец заиграл на ее щеках.

– Милли, садитесь здесь, вы будете у нас хозяйкой, – сказал Мартини. Ему не понравился немой разговор ее и Мея.

– Скажите, синьор Висконти, как здоровье доктора Бергера?

– Превосходно, он уже закончил промывание организма, и теперь чувствует себя обновленным. Собственно говоря, эти промывания не представляют ничего особенного. Идея стара, как мир. Минеральные соли, различные растворы, переливание крови – разве все это не делалось и не делается у нас, в государствах старой культуры? А здесь мы имеем питательные жидкости, которые вполне заменяют кровь. Конечно, тут нетрудно было додуматься до промывания организма. Технически это сущий вздор. В организм вводится свежая жидкость, а через вену выводится отработанная. Искусственное сердце работает. Меня более поражает замена устаревшего сердца молодым, выращенным вне организма или взятым от умершего.

– Такую операцию я не согласился бы проделать на себе, – сказал Мартини. – А вот что касается промывки, это другое дело…

– Нам всем, после сорока лет, следует промываться. Дорогой Мей, вам, в вашем возрасте, рано думать о каких-нибудь операциях, в вас кипит молодая кровь, только не надо ее сдерживать, – обратился к своему другу Висконти.

Милли в это время раскладывала сахар; она выронила из рук стакан, и он упал и разбился.

– Вот в ком играет кровь! – закричал Висконти.

Милли смеялась неестественным смехом; глаза ее блестели более обыкновенного. Мартини искоса поглядывал на свою возлюбленную; что-то ему в ней не нравилось. «Этот верзила, кажется, производит на нее сильное впечатление, – думал он. – Он не сводит с нее глаз; понятно, дуралей никогда не видел настоящих женщин. За каким дьяволом Висконти привел ко мне этого просыпающегося зверя?»

Ревность начинала мучить Мартини. Он сказал с некоторой язвительностью:

– Вы, Милли, сегодня удивительно рассеянны, на вас повлияла буря или что-нибудь другое?

Молодая красавица окинула говорящего грозным взглядом.

– Синьор Мартини, вы ко мне придираетесь.

Наступило неловкое молчание. Стук дождя по стеклам как будто усилился. Ветер то налетал, то стихал.

Тень неудовольствия, пробежавшая по лицу Мартини, не осталась незамеченной Висконти.

– Может показаться, что мы живем в стране чудес, а на самом деле все, что нас окружает в Долине Новой Жизни, логически вытекает из тех завоеваний науки, которыми ознаменовались конец прошлого столетия и начало нынешнего, – заговорил он. – Другой вопрос, когда все эти открытия были бы сделаны в старом мире? Войны, бедствия, болезни и лишения мешают там быстрому прогрессу. Там развитие идет по волнообразной кривой, то кверху, то книзу, достигнутое вчера – разрушается сегодня, завтра история начинается снова. Человечество топчется на месте.

– А вы находите, что здесь, в Долине, людям открыта другая дорога? Разве здесь не намечаются уже теперь признаки великого раскола? – хмуро сказал Мартини.

– Люди – везде люди. Я считаю, полного согласия и не должно быть, заметил Висконти.

– Однако, Макс Куинслей думал иначе, пуская в ход свои внушители и коверкая души своих верноподданных, созданных в инкубаториях.

– А мы их освобождаем. Посмотрите на эту молодую пару. Мей и Милли, пользуясь тем, что их старшие собеседники занялись «умным разговором», перекидывались между собой какими-то фразами; лица их говорили, что им очень весело и что они весьма довольны друг другом.

– Не знаю, что им будет полезнее, полное закрепощение или свобода? Кто истинный их благодетель – Макс Куинслей или Роберт Куинслей? – пробурчал Мартини, посматривая ревнивыми глазами на молодую пару.

Мартини получил приглашение от Блэкнайта провести у него вечер в дружеской компании.

Было уже около десяти часов. Человеческий муравейник Высокой Долины жил не прекращающейся ни на минуту работой. Стук машин, свистки, топот ног, голоса людей – весь этот неумолчный хаос звуков наполнял воздух, как рокот морских волн во время прибоя.

Бесчисленные электрические фонари заливали громадную площадь ровным, спокойным светом. Окружающие дома сверкали бесконечными линиями окон.

Мартини шел мимо строящейся мастерской. Он остановился, чтобы пропустить мимо себя подходящую смену рабочих. Они двигались, как всегда, колонной, по-военному.

«Какая поразительная перемена! – думал маленький итальянец. – Эти люди, молчаливые, сдержанные, даже суровые, теперь наперерыв болтают между собой, и шутки их возбуждают громкий, раскатистый смех. Интересно, как такая перемена могла отозваться на производительности труда?»

Так как Мартини запаздывал, он не стал продолжать дальше свои наблюдения, а поторопился перейти площадь, на которой уже разбивали парк, и стал подниматься по ступеням лестницы. Хозяин дома пошел к нему навстречу.

– Синьор Мартини, мы боялись, что вы не придете. Вы видите, у меня собралось небольшое, но веселое общество.

За столом, ярко освещенным люстрой, сидели четыре человека. Это были все старые знакомые – Христиансен, Ямомото, Висконти и Чартней. Еще один гость стоял несколько в стороне. Мартини поздоровался с каждым из сидящих, причем присутствие здесь Чартнея несколько удивило его.

– Ну, а с этим господином вы знакомы? – спросил Блэкнайт, указывая на стоящего в стороне человека. Мартини присмотрелся. Черты лица были ему очень знакомы, однако он не мог догадаться, кто перед ним. Гости притихли, потом засмеялись, довольные произведенным эффектом.

– Не узнаете?

– Нехорошо, нехорошо, синьор Мартини, не узнавать своего старого друга!

– Доктор Бергер! Черт возьми! Что с вами сделалось? Вы так изменились, точно вас выкупали в молоке. Я узнал вас только по голосу.

– Дружище, я выполоскал весь свой организм – и вот результат.

– Он помолодел на два десятка лет, – сказал хозяин, потирая лысину. Вот подождите, когда я последую примеру доктора Бергера, я, наверное, возвращу себе богатую шевелюру, которую так давно потерял.

Гости рассмеялись.

– Прошу садится. Синьор Висконти, налейте вашему соотечественнику шампанского.

Мартини, осушив бокал холодной пенистой влаги, снова остановил свой взор на Чартнее.

– Вы удивляетесь? – проговорил тот своим спокойным голосом. – Отчего, думаете, я здесь, в вашей компании, я, человек из другого мира, из другого лагеря? Знайте: я давнишний друг мистера Блэкнайта.

– У нас есть что вспомнить с вами, старина, – отозвался хозяин с другого конца стола. – Я надеюсь, мистер Чартней скоро окончательно переберется к нам. Его редкие таланты нужны здесь, в Высокой Долине. Я уже докладывал об этом мистеру Роберту Куинслею, и он обещал устроить этот перевод.

Доктор Бергер потянулся за бутылкой. Мартини проговорил:

– Однако, доктор, выполаскивание организма не мешает вам прополаскивать его еще и шампанским.

– Наоборот, теперь я могу позволить себе это удовольствие. Прежде я этого был лишен. Я серьезно советую вам, синьор Мартини, проделать то же. Ваш вид мне не нравится.

– Я слышал, промывание делается модным в Долине?

– Ему подвергаются целые разряды местных жителей. Это новая мера борьбы с постигшим Долину заболеванием. Макс Куинслей считает ее вполне рациональной. Судя по себе, я должен рекомендовать ее всем, достигшим среднего возраста. – Сказав это, Бергер засмеялся, так как ему уже давно перевалило за шестьдесят. Мартини услышал фразу, произнесенную Христиансеном:

– Старые опыты Halvan'a показали, что радий в определенной дозе повышает деятельность тканей, половой железы; при этом наблюдается развитие всех вторичных половых признаков.

Мартини обернулся в сторону говорящего. По-видимому, его прибытие прервало какой-то интересный разговор. Он прислушался:

– Например, у саламандры вырастает такой гребень, который можно назвать махровым. То же самое было замечено на других животных различными авторами. Какое громадное влияние имеет половая железа на весь организм, показали наблюдения европейских ученых – Штейнаха, Воронова…

– Вы имеете в виду работы по омоложению? – вставил хозяин.

– Да, да, деятельность желез внутренней секреции, а также всего организма находится в тесной зависимости от состояния половой железы. Физическая и умственная жизнь человека также неразрывно связана с этой железой.

– Я помню интересные картинки, изображающие старых животных до и после пересадки им половой железы от других, молодых животных. Колоссальная разница! – проговорил Висконти.

– Теперь всем понятно, – Христиансен обвел бесцветными глазами свою маленькую аудиторию, – почему Роберт Куинслей старается сделать все, чтобы внести корректив в ошибки, допущенные его отцом. У жителей, выросших в инкубаториях, половая железа не удалялась, но деятельность ее находилась в настолько подавленном состоянии, что можно было говорить почти о полном ее отсутствии. Это сказывалось, прежде всего, на внешности обитателей Долины. Безусые, безбородые, с нерезко выраженными половыми признаками, лишенные энергии – это были не женщины и не мужчины, а какие-то механизмы.

– Управлять ими легко, но руководителей из их среды никогда не могло бы получиться, – заметил Чартней, постукивая папироской о крышку своего золотого портсигара.

Христиансен снова заговорил привычным тоном доктора с пациентами.

– Вещества, которые держали половые железы наших жителей в подавленном состоянии в продолжение всей их жизни, не были безразличными для организма, они нарушали целостность отправления жизненных функций.

– Отравляли организм, – вставил Висконти.

– Совершенно верно, отравляли. Никакие промывания не могут помочь этим людям, так как яды эти продолжают вводить.

– Следовательно, мистер Роберт Куинслей хочет снять тормоз с половой железы у жителей Высокой Долины? – спросил Чартней.

– Да. Но это не все. Железы, пребывающие столь долгое время в угнетенном состоянии, требуют для своего пробуждения какого-то особого стимулятора; таким стимулятором и является эманация радия. С другой стороны, зародыши, вырастающие в инкубаториях, образуются от деятельности желез, выросших вне организма. Мы находим, что поколения людей должны обновляться от желез, развивающихся в живом организме.

– Таким образом, вы идете назад! – воскликнул Мартини. – Макс Куинслей гордился тем, что его народ лишен отрицательных черт, губительных страстей, которые портят жизнь людей в остальном мире. Вы возвращаете вашему народу эти страсти.

Среди наступившей тишины, через открытое настежь широкое окно, в комнату ворвался звук молодого высокого голоса. Кто-то, проходя мимо, пел.

– Вы слышите, страсти просыпаются, – сказал Чартней улыбаясь. – У нас, в Главном Городе, вы не услышите ничего подобного.

– Мы не боимся пробуждения этих страстей, мы будем руководить ими, кроме того, мы не допустим чрезмерного развития их. Во всяком случае, синьор Мартини, это не есть возвращение к старому, мы идем по заветам Вильяма Куинслея, согласно которым должен быть выращен совершенный человек: сильный, здоровый, умный, лишенный пороков, просвещенный, способный перестроить мир своим примером, своим влиянием, а не только силой.

– Глубоко сомневаюсь в вашем успехе, – заметил Чартней.

– Я более сочувствую вашим планам, чем планам Макса Куинслея. Ваши люди будут похожи на всех остальных, населяющих земной шар, и это будет их главное достоинство, – горячо заговорил Мартини. – Но, черт побери, я не понимаю, как вы все это сделаете?

– Вы заметили, синьор Мартини, какая перемена происходит на наших глазах со многими из окружающих нас, хотя бы, например, с Меем? Он стал совершенно другим. – Говоря это, Висконти подсел поближе к собеседнику.

– Он меняется, это верно, но, мне кажется, не к лучшему, а к худшему.

– Нельзя судить по отдельным примерам, я скажу вам точно, математически: производительность труда людей повысилась на пять-десять процентов, и это – без каких-либо особых понуждений, – проговорил Блэкнайт. – Мистер Роберт Куинслей гуманнейший из людей, он раскрепощает миллионы. Разрешите поднять бокал за мистера Роберта Куинслея.

Когда все выпили, Чартней спросил:

– А что думает обо всем этом Макс Куинслей?

Блэкнайт, прежде чем ответить, начал, по обыкновению, поглаживать свою лысую голову. Вошел слуга, возгласил:

– Мистер Роберт Куинслей.

Роберт вошел быстрыми, легкими шагами. Поднявшийся из-за стола Блэкнайт поспешил к нему навстречу.

– Мистер Куинслей, – приветствовал он его, – мы так рады видеть вас здесь, среди ваших непосредственных помощников и ваших почитателей…

Роберт окинул всех присутствующих быстрым взглядом. Лицо его было бледно и выражало решительность.

– Я думал весело провести с вами время, но обстоятельства таковы, что нам надо поговорить о делах.

Все поняли, что случилось что-то серьезное. Хозяин и важный гость продолжали стоять, остальные разместились вокруг стола.

– Я прошу налить мне бокал. Сегодня мне выпал на редкость тяжелый день.

– Прошу вас, – мистер Блэкнайт исполнил желание гостя.

– Вчера мой отец, после перенесенной им болезни, снова взял управление страной в свои руки. Сегодня он потребовал от меня объяснения в том, что происходит в Высокой Долине. Конечно, он все знает, и я никогда не собирался скрывать от него истину. До поры до времени я решил не посвящать его в свои планы. Теперь, когда результаты налицо, я был убежден, что сумею доказать ему правоту моего поведения. В то время, как во всей Долине заболевания и смертность не прекращаются, хотя, правда, они значительно понизились, здесь, в Высокой Долине, люди тех же самых разрядов пользуются полным благоденствием; нет заболеваний, работоспособность их выросла… Я сделал все возможное, чтобы представить моему отцу дело так, как оно есть, и… Роберт налил себе новый бокал и залпом выпил его.

– И что же? – спросил, подавшись вперед, Блэкнайт.

– Мои слова произвели на отца отрицательное впечатление. Сказать правду, он был взбешен. Да простится мне подобное выражение о моем родителе, но я никогда не ожидал, что он с такой яростью отнесется к нашим экспериментам. Одним словом, он потребовал с завтрашнего дня прекратить все то, что мы здесь начали.

– И только? – торопился узнать Блэкнайт.

– К сожалению, нет. Мой отец решил произвести расследование и выявить виновных.

На лицах присутствующих отразилось волнение. Один Ямомото продолжал хранить полное спокойствие. Все время он молчал, устремив взгляд куда-то вдаль, через свои золотые очки, съехавшие на кончик носа. Христиансен, моргая ресницами, проговорил плачущим голосом:

– Конец так хорошо задуманному плану…

– Может быть, можно найти какой-нибудь выход из положения? – задумчиво произнес Висконти.

«Филиппе Мартини, кажется, вы снова попали в скверную историю», подумал итальянец.

– Что же делать? – спросил доктор Бергер.

Роберт сказал:

– Прошу не падать духом. Задуманный план будет выполняться и дальше. Если я не смог повлиять на своего отца словами, может быть, я повлияю на него иным образом. Во всяком случае, не в моих правилах отступать перед первым препятствием.

– Правильно, правильно, – весело заявил Блэкнайт, потирая свои полные руки. – Но…

– Вы хотите сказать, что моего желания мало. Оно должно быть осуществлено каким-нибудь конкретным образом.

– Совершенно верно, – согласился Блэкнайт.

– В таком случае, я вас спрашиваю: военные гусеницы еще в вашем распоряжении, в поселке Старые копи? Новые танки и подвижные крепости переведены туда же?

– Да, они находятся там, их демонстрируют нашим жителям. Эти машины переведены сюда по вашему распоряжению.

– Очень хорошо, – произнес Роберт. – Они должны оставаться здесь. Сейчас же послать об этом распоряжение командирам машин, от моего имени!

– Мистер Роберт Куинслей удивительно предусмотрителен, – с восторгом сказал Блэкнайт.

– Запасы радиоактивных металлов находятся у нас на складе? Еще не переведены в Главную Долину?

– Мистер Куинслей поразительно предусмотрителен, – еще с большим восторгом воскликнул Блэкнайт, оглядывая гостей.

– За здоровье мистера Куинслея! – поднял бокал синьор Висконти. Роберт дружески положил руку на плечо хозяина.

– Если мы кого-нибудь должны благодарить за предусмотрительность, то прежде всего руководителя работ в Высокой Долине – мистера Блэкнайта. За его здоровье!

Рука Христиансена, поднявшая бокал, дрожала. Он проговорил:

– Военные машины, гусеницы… не понимаю, при чем они здесь?

– Успокойтесь, успокойтесь, все обойдется самым мирным образом. Но всегда надо иметь в виду меры предосторожности, – сказал Блэкнайт, и глаза у него были такие веселые, как будто предстояло какое-то занимательное приключение. Роберт подошел к раскрытому окну и стоял около него несколько минут в глубокой задумчивости, подставив разгоряченную голову освежающему ветру. Хотя он был готов к тому, что совершилось сегодня, все же сцена с отцом поразила его. До последней минуты он думал, что удастся избежать конфликта; теперь у него оставалось мало надежды.

«Раз решение принято, нечего его менять. Уступчивость – удел слабых. Я отвечаю за жизнь своих подданных. Другого пути нет», – думал он. Минутное колебание прошло. Роберт повернулся к столу.

– Друзья, еще стакан, ваше здоровье! Мистер Блэкнайт, теперь мы отправимся к вам в кабинет и займемся неотложными делами.

Они ушли.

Настроение у оставшихся было несколько подавленное. Разговор не клеился. Никто не думал, что может разыграться что-нибудь серьезное, но все были озабочены. Макс Куинслей – грозный властитель, никому не хотелось испытать на себе его гнев. Об открытом мятеже никогда не было и мысли, поэтому упоминание о гусеницах и подвижных крепостях сильно озадачило всех.

– Черт возьми, – пробормотал Мартини, – прескверная история.

– О, хитроумный мистер Блэкнайт все уладит! – воскликнул Висконти.

– Я ненавижу ружья, пушки и все, что пахнет порохом, – мрачно сказал Христиансен.

В эту минуту мистера Чартнея попросили к телефону.

– Прошу извинить, господа. Кто бы мог звать меня так поздно и по какому делу? – Он пожал плечами.

Аппараты помещались в соседней комнате. Говорил Гри-Гри.

– Что вам нужно?

– Мистер Чартней, вы не сможете вернуться домой. Я застрял в столице.

– Почему?

– Появилась какая-то новая болезнь. Вся местность к югу от столицы объявлена карантином.

– Вы не путаете, Гри-Гри? Я выехал из Города утром; наконец, я сейчас только видел Роберта Куинслея, он ничего о болезнях не знает.

– Приняты экстренные меры. Заболевания наблюдались уже несколько дней назад. Врачи просмотрели, это эпидемия.

– Эпидемия?

– Да. Я не могу вам ничего более сообщить. Вы не попадете на свою квартиру.

Чарльз Чартней вошел в столовую с таким озабоченным лицом, что все сразу поняли: получено какое-то неприятное известие.

– То, что я услышал сейчас от своего помощника, представляется мне невероятным. Появилась какая-то болезнь, установлен карантин почти до самой столицы.

Ямомото вскочил со стула. Очки его чуть не спрыгнули с носа.

– Эпидемия! О, я всегда предвидел возможность эпидемии! Если она не появилась здесь раньше, то это объясняется серьезными мерами предупреждения. И вот, несмотря ни на что, зараза все же появилась.

– Наверное, это очень опасное заболевание? – спросил Мартини.

– Для здешних жителей самое легкое заболевание становится опасным, их организм слабо противостоит инфекции.

Христиансен мрачно заметил:

– Вспомните островитян на архипелагах Тихого океана, которым впервые пришлось познакомиться с корью. Они поголовно вымирали, тогда как в цивилизованных странах корь почти не дает смертности.

– Я предвидел это, у меня заготовлены всевозможные сыворотки; они привезены из Европы. Но разве их хватит, если заболевших будут тысячи? озабоченно проговорил Ямомото.

В столовую вошел Блэкнайт. Движения его были быстры, и он не переставал тереть свою лысину.

– Мистер Чартней, вы должны оставаться у нас, в Высокой Долине. С вами желает переговорить мистер Куинслей. Все равно вы не можете вернуться домой, весь юг Долины отрезан карантинным заграждением, я только что получил официальное сообщение.

В последнее время Мартини работал допоздна. Сегодня, проходя через вновь устраиваемый сад, он заметил на скамейке двоих, но сначала не обратил внимания на их разговор. Новые сети внушителей, которые должны были иметь свою главную станцию в Высокой Долине, занимали его целиком.

– Вы смеете говорить мне это, когда я видел его собственными глазами! говорил низкий голос.

– Неужели я должна давать вам отчет? – возражал высокий грудной голос.

– Я не потерплю лжи!

– А я не могу выносить ваши постоянные придирки!

– Не можете выносить… Что это значит?

– Это значит, что я ухожу.

Мартини посмотрел на разговаривающих и прошел мимо. Однако из темноты доносились до него отдельные восклицания, слова, смысл которых Мартини не мог уловить. Вдруг послышался пронзительный крик, затем призывы на помощь и странные звуки, похожие на рычание дикого зверя.

Итальянец тотчас повернул обратно и кинулся на крик. С разных сторон туда бежали на помощь. Страшная картина представилась людям: на песчаной дорожке барахтался какой-то человек; лицо его, освещенное светом дальнего фонаря, было искажено злобой и ненавистью; он сжимал руками горло лежавшего под ним человека.

– Что вы делаете? Оставьте! – закричал Мартини.

Кто-то из подбежавших кинулся на злодея. В него вцепились десятки рук. Он не отбивался, не сопротивлялся, но и не выпускал из своих скрюченных пальцев шею жертвы. Когда, наконец, его оттащили, он стоял среди тесного кольца окружающих, дрожа всем телом; пальцы его рук все еще оставались судорожно сжатыми, глаза, устремленные вперед, ничего не видели. Группа людей обступила распростертое на земле тело.

– Сердце едва бьется, – шепотом сказал кто-то. – Вытащите язык. Давайте делать искусственное дыхание.

Умелые руки делали уже то и другое.

– Это женщина. У нее повреждено горло. Немедленно отправить ее в больницу, – раздалось в темноте чье-то приказание.

Мартини узнал голос доктора Бергера.

– Дорогой, что случилось?

– Видите, этот человек задушил женщину. Здесь это неслыханное преступление. Каковы мотивы, я не знаю.

– Ревность, конечно, ревность, я только что невольно подслушал часть их разговора!

– Весьма возможно. – Они отошли несколько в сторону, и Мартини взял доктора за руку.

– Нечего удивляться, вы разбудили зверя. Вот он, ничем не сдерживаемый, и начинает себя проявлять.

– Мы это предвидели, но что же поделаешь? Надо бороться или с диким зверем, или со слабостью, из-за которой организм не может противостоять болезням.

– Не знаю, что лучше.

Доктор Бергер подхватил своего старого знакомого под руку и потащил к выходу из сада. Навстречу им уже мчался санитарный автомобиль. Любопытные бежали со всех сторон.

– Последние сведения об эпидемии самые неутешительные. Болеют все поголовно. Ямомото и его многочисленные помощники выбиваются из сил. Бактериологическая лаборатория расширена, но беда в том, что прививки очень слабо действуют на организм людей, выращенных в инкубаториях.

Мимо них провели преступника. Он шел, тяжело волоча ноги и громко рыдая. Бешенство прошло, сменившись глубоким отчаянием.

– Кто он? – спросил Бергер у кого-то из проходивших.

– Муки, – ответил тот.

– Муки? Муки! Я его прекрасно знаю, – воскликнул пораженный Мартини. Это хороший электромонтер и очень спокойный и разумный человек.

– Ревность делает человека неузнаваемым, – сказал доктор Бергер. Они попрощались; маленький итальянец отправился домой, полный невеселых размышлений. 

ГЛАВА VII

Мадам Гаро снова стала бывать у Фишеров. Горькие воспоминания о кратковременном счастье, пережитом ею с Рене Герье, потускнели, она чувствовала себя в этой милой семье так же хорошо, как и прежде.

Фрау Фишер предложила ей обедать у них; она с удовольствием согласилась.

Несмотря на установившуюся близость, Анжелика не доверила супругам Фишерам всего, что произошло у нее с Максом; ее печальное настроение супруги Фишер объясняли тем, что она еще не могла оправиться от горя.

Вскоре разразилась эпидемия, и личные переживания отошли на задний план.

Сегодня погода была неважная, тучи низко висели над землей, то и дело сеял мелкий дождь. Рано стемнело. После обеда не хотелось расходиться. За столом, в ярко освещенной столовой, было уютно и тепло. Дети ушли, Фишер, потягивая сигару и запивая ее глотками янтарного пива, погрузился в созерцательное молчание. Фрау Фишер вязала, перекидываясь с гостьей короткими фразами, касающимися семьи, только что прочтенной книги, домашних дел, эпидемии.

Море треволнений и забот, окружавшие эту виллу на холме, казалось, не нарушило царившего здесь спокойствия.

– Мои дети не боятся этой болезни, их организм справится с нею, а кроме того, Отто обеспокоился вовремя, им всем сделана прививка, – говорила хозяйка.

Кто-то позвонил. Герр Отто встал навстречу пришедшим гостям. Это были Кю и Чери. Первый, не здороваясь, опустился в кресло. Чери продолжал стоять.

– Что с вами, дорогие друзья? Кажется, что-то случилось?

Кю с трудом овладел собой.

– В столице тоже появились заболевания. Болезнь распространяется, несмотря на карантин. Большая часть страны охвачена эпидемией. Сейчас получено распоряжение начать эвакуацию воспитывающихся поколений. Инкубатории подлежат усиленной охране. Если зараза проникнет в них, мы лишимся прироста населения. Это ужасно, ужасно!

– Успокойтесь, дорогой Кю. Благодаря принятым мерам эпидемия не распространяется с той быстротой, которую она развила вначале. Прививки Ямомото все же имеют некоторое действие на организм людей, выращенных в инкубаториях.

– Ужасно высокая смертность теперь несколько снизилась, но поймите, герр Фишер, мы чувствуем себя беззащитными против любого ничтожного заболевания, с которым ваш организм борется весьма успешно. Среди заболевших очень мало иностранцев, а смертных случаев у них не наблюдалось. У нас совсем наоборот. Оттого-то и царит всеобщая растерянность.

– Полная растерянность, упадок сил, руки и голова отказываются служить, – медленно произнес заплетающимся языком Чери.

– Но это, господа, недопустимо, надо чем-нибудь подбодрить себя! Отчего же не пущены в дело внушители? – Говоря это, Фишер смотрел на своих гостей глазами, полными жалости.

– Если бы не внушители, мы не знаем, что было бы.

– Они работают повсюду, день и ночь, – закончил Чери начатую Кю фразу. – Но и внушители перестали оказывать то действие, которое оказывали раньше. Действие их очень кратковременно.

– Употребление всяких раздражителей всегда требует повышения дозы, а это ведет к переутомлению, и тогда средство перестает действовать или действует в обратном направлении, – согласился Фишер.

– Совершенно верно. Внушение веселья и беззаботности не дает нам облегчения. Мы погружаемся все глубже и глубже в тоску и меланхолию.

– Я не удивлюсь, если будут самоубийства, – мрачно добавил Чери.

– Положение серьезное, – задумчиво проговорил Фишер, выпуская изо рта густые клубы сигарного дыма. – Очень серьезное, но неужели вы, самые высокопоставленные люди, не способны взять себя в руки и оказать необходимое воздействие на массу? Вы, именно вы, должны являться примером для нее!

Кю в отчаянии махнул рукой.

– Откуда нам взять эту силу воли, нам, всегда привыкшим жить по указаниям из органов управления страной?

В голосах двух друзей было столько безнадежности, что Фишер понял бесцельность своих советов. Допив до дна громадную кружку пива, он сказал:

– Вся надежда на Макса Куинслея; он человек такой необыкновенной воли, таких знаний, он имеет таких помощников, что вы можете верить: он сделает все, чтобы спасти вас.

Эти слова, казалось, произвели мало впечатления.

Друзья сидели с поникшими головами.

Жалость к этим людям заставляла страдать бедную фрау Фишер; она не могла спокойно выносить чужое несчастье, тем более когда оно разыгрывалось на ее глазах.

Мадам Гаро оставалась ко всему безучастной. Ее мало трогали эти чуждые ей существа, выращенные в инкубаториях.

– Действие внушителей не достигает вашего дома, герр Фишер, – сказал Кю, – и я чувствую себя здесь еще хуже. Надо скорее уходить. Ввиду опасности распространения эпидемии на район расположения заводов, заготовляющих питательные вещества, Макс Куинслей только что велел передать приказ об устройстве нового филиала. Вы должны заняться этим немедленно. Завтра будет подробное письменное предписание. Для этого мы и зашли к вам.

Друзья встали и, попрощавшись общим поклоном, удалились медленными вялыми шагами.

– Невеселые новости, – проговорил Фишер. – Боюсь, что мне придется расстаться с вами, дорогая Анна.

– Расстаться с нами? Ах, боже мой! Откуда ты взял это, Отто?

– Я думаю, что филиал будет открыт где-нибудь в Долине, по какую сторону карантинной линии, я не знаю. Может быть, мне нельзя будет ездить домой.

Всякая опасность домашнему очагу и укладу жизни приводили добрейшую фрау Фишер в полное расстройство.

– Дорогой Отто, ты не должен оставлять семью в такое опасное время! Слезы выступили у нее на глазах.

– Но, Анна, ты понимаешь, я не могу нарушить обязательств, я должен повиноваться.

– Ах, Отто, Отто, зачем ты подписал этот ужасный договор?

Мадам Гаро не хотела быть свидетельницей семейной сцены; она выскользнула из столовой и, надев свой непромокаемый плащ, вышла в сад.

Сырой холодный воздух вызывал дрожь. Электрический свет, расплываясь в тумане, тускло освещал улицу. Под одним из дуговых фонарей стоял большой автомобиль с каким-то сооружением наверху. Это был полевой внушитель – они были расставлены в разных местах, день и ночь неустанно распространяли мысли и ощущения, которые должны были поддерживать падающих духом граждан. Домашние внушители не оказывали должного действия.

Мадам Гаро находилась в особенно нервном состоянии. То, чти она увидела и услышала сейчас в столовой Фишера, нарушило с трудом обретенное равновесие. Теперь она испытывала острое чувство раздражения, которое усиливалось с каждой минутой и делалось просто невыносимым.

«Внушители перестали действовать», – вспомнила мадам Гаро слова Кю. – А что, если я попробую? Может, я почувствую облегчение? Благодаря предохранителю я ведь остаюсь вне влияния этих волн».

Она осторожно нащупала на груди маленькую металлическую коробочку и нажала на нем пружинку.

«Жизнь каждого из вас имеет смысл только в том случае, если вы живете для будущего, когда бы оно ни пришло? Вы должны спокойно идти на жертвы, не щадя своей жизни. Только тогда мы приблизим к себе счастье», – вот какие мысли тотчас проникли в мозг мадам Гаро. Она могла бы их записать – именно так, но так ли они были поданы аппаратом и этими ли именно словами, она не знала. «Счастье будущих поколений – это все, а над собственной жизнью надо поставить крест? Неужели мы живем только для других, а сами не имеем даже права на крупицу счастья?» – думала она.

«Вы, современные люди, представляете из себя фундамент, на котором будет построено роскошное здание будущего», – настаивал внушитель. «Роскошное здание, которого мы не увидим», – возражала мадам Гаро.

«Вид этого будущего здания вы должны всегда иметь перед своим духовным взором. Если его еще не существует, то тем более вы должны стремиться, чтобы оно было построено в наискорейшее время».

Собственные мысли мадам Гаро и мысли, навеваемые внушителями, боролись между собой; постепенно последние побеждали. Голос человека-эгоиста, голос первобытного существа, жаждущего сиюминутных наслаждений, затихал; в голове звучал стройный хор, призывающий к самопожертвованию, терпению, выносливости. Настроение резко менялось; что-то теплое, волнующее, призывное захватывало настолько, что тот, кто видел эту женщину уныло шагавшей по улице, не узнал бы ее в этот момент – она подтянулась, шаги ее сделались быстрыми и уверенными, лицо горело румянцем, глаза светились весельем.

«Пожалуй, на меня внушитель действует очень сильно. Мне кажется, этой дозы вполне достаточно», – сказала она себе и придавила кнопку предохранителя. Внушение прекратилось, но чувство, наполнявшее ее, оставалось еще долго.

По улице двигалась колонна рабочих. Ряды их были не так стройны, как прежде; они шли в ногу, соблюдая порядок, но имели усталый и мрачный вид.

«Да, да, эти люди похожи на потерявших веру. Что, если их охватит полное отчаяние?» – подумала она.

Широкая боковая улица с тенистыми аллеями по обе стороны вела к дому мадам Гаро. Под деревьями было темно, прохожие почти не встречались. Одинокая фигура медленно двигалась впереди. Мадам Гаро быстро нагнала ее. Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать Роберта Куинслея.

– Добрый вечер, мадам.

– Добрый вечер. Прогуливаетесь?

Роберт остановился, загораживая дорогу.

– Я ожидаю вас.

– Меня?

– Вы удивлены? Я расскажу вам все. А теперь прошу вашего согласия проехаться со мной на автомобиле.

– На автомобиле?

– Вы опять удивлены? Так надо, поверьте.

– Хорошо, я согласна.

Настроение ее все еще оставалось повышенным, и эта встреча с Робертом, его предложение казались ей интересными.

– А где же автомобиль?

– За углом.

Автомобиль оказался без шофера, большой, удобный. Поднятый над сиденьями верх вполне закрывал пассажиров.

«Зачем я еду? Это такой неосторожный шаг», – промелькнуло в голове Анжелики. Но в то же время ее что-то манило вперед, в ней развивалась жажда авантюры.

Сноп яркого света танцевал впереди автомобиля. Дорога то извивалась перед ними, то пропадала за поворотом, и тогда прожектор упирался своими лучами в темные постройки или придорожные кусты.

– Куда вы меня везете? – спросила она.

– Сейчас приедем, осталось всего каких-нибудь десять миль.

Скоро дорога сделалась неровной. Ход замедлился. По сторонам возвышался стеной темный лес. Свет прожектора скользил по голым стволам высоких деревьев. За поворотом колеса зашуршали по мягкой траве. Вдруг стало темно.

– Приехали.

– Приехали, но я ничего не вижу.

– Я потушил фары, чтобы нас не было видно с дороги. Теперь поговорим.

– Я слушаю вас.

Роберт не сразу начал.

– Вы, верно, удивлены, что я принимаю такие меры предосторожности, но я убежден, что за нами следят. Прийти к вам на квартиру или увидеться где-либо в обычной обстановке я боялся, чтобы не ухудшить ваше положение. Но я считаю этот разговор крайне необходимым, а ничего более безопасного, чем поездка на автомобиле, придумать не мог. Мною все предусмотрено, и, я думаю, мы останемся незамеченными. Итак, у нас имеется несколько минут. Я буду краток. Вы, верно, не предполагаете, что часть нашего разговора или весь, который мы вели с вами на скале, стал известен моему отцу?

Мадам Гаро промолчала.

– Вы не удивляетесь, следовательно, вы знаете об этом. Кто же мог вам сказать это, кроме того, кто заинтересован в вас? Я не буду отрицать заинтересованности моего отца, наоборот, я предвижу, что она может довести его до таких шагов, которые причинят вам много горя.

– Да, мистеру Куинслею удалось подслушать наш разговор. Но откуда вы об этом знаете?

– Он сам сказал и привел некоторые отрывки.

– Вот как! Наверное, те же самые, что и мне?

– Он выразил вам свое неудовольствие по поводу нашего знакомства?

– Мистер Куинслей вел себя так странно, что мне не хотелось бы все это вспоминать.

– Сегодня утром мне пришлось иметь разговор с моим отцом. Сознаюсь, мадам, разговор был из самых неприятных. Я не буду передавать вам все, что было сказано… Угроза, прозвучавшая по отношению к вам, заставляет меня предпринять меры предосторожности. Что бы с вами не случилось, вы не должны падать духом. Я всегда приду к вам на помощь. Мои отношения с отцом испортились настолько, что назревает полный разрыв. Тогда, может быть, некоторое время я не смогу с вами видеться. Запомните: человек, который скажет вам в одной фразе три раза слово «ключ», будет мой посланец. Вы должны убедиться, что это так; для этого вы в своем ответе вставите слово «мозг», и он покажет вам, что это слово ему известно.

– Боже мой, какая таинственность! Я чувствую, что надо мною нависла какая-то серьезная опасность! – воскликнула Анжелика. В темноте она не видела лица собеседника. Темный силуэт его мало говорил ей о том, что он думал. – Что вам сказал мистер Куинслей?

– Может быть, вы сообщите мне, мадам, что вам сказал мой отец?

– Нет, нет, этого я никогда не сделаю.

– В таком случае увольте и меня от передачи вам его слов.

Анжелика помолчала, потом произнесла едва слышно:

– Почему вы принимаете во мне участие? Мистер Куинслей, конечно, по-своему объяснит его.

– Может быть, он не ошибется, – глухим голосом произнес молодой человек. – Во всяком случае, вы в этом не виноваты. Мадам, я надеюсь, вы понимаете, что мои намерения самые чистые?

– Я верю вам.

Рука Роберта коснулась ее руки, она не отняла ее, и он нежно прижал ее к своим губам.

– Теперь в дорогу. Не забудьте: трижды – «ключ», и в ответе – «мозг». Будьте осторожны.

Сноп света запрыгал впереди. Леса, поля, кусты, изгороди и постройки понеслись навстречу. Туманная темная даль отступала перед мчавшимся автомобилем.

Наутро Анжелика проснулась рано. Вчерашнее приключение взволновало ее. Место на руке, которого коснулся губами Роберт, жгло. Молодая женщина укоряла себя, что допустила своего нового поклонника до этой нежности. Но, без сомнения, Роберт расположен к ней. Какие чувства она питала к нему сама – этого она еще не знала. Неужели она может заинтересоваться кем-нибудь и даже полюбить? И неужели этим кем-нибудь станет сын ненавистного Макса Куинслея?

Она чувствовала, что в ней зарождается интерес к Роберту, и негодовала на себя за это.

Дома и на службе она испытывала какой-то подъем, какой-то прилив энергии, так что все заметили происшедшую в ней резкую перемену.

Фрау Фишер немного успокоилась: ее супруг оставался пока при ней. Случаи заболевания, появившиеся в столице, оказались единичными. Дальнейшее распространение эпидемии приостановилось.

Фрау Фишер расспрашивала Анжелику, что с ней случилось и почему она так похорошела и расцвела.

Мадам Гаро рассказала о действии на нее внушителя, и тогда супруги Фишер рекомендовали ей почаще попадать в зону лучей полевых внушителей.

Анжелика едва выпуталась. Она не хотела кого-либо посвящать в тайну вчерашней прогулки.

Поздно вечером, возвращаясь домой, она снова приоткрыла предохранитель. Кто раз попробовал действие морфия, тот стремится получить его снова. Так и ей хотелось опять почувствовать прилив веселья и бодрости. Она гуляла по улице взад и вперед в продолжение целого часа. Мысли, рождающиеся в ее голове под влиянием внушителей, были самого возвышенного свойства. Победа над болезнями, над старостью, над смертью казалась уже достигнутой. Мир был завоеван жителями Долины. Благоденствие и спокойствие воцарились на земле. Будущие люди, прекрасные и здоровые, беспорочные, совершенные, вооруженные знаниями, неслись уже к отдаленным планетам и завоевывали их…

Придя домой, мадам Гаро не закрыла предохранитель, и домашний внушитель продолжал навевать на нее сладкие мечты о будущем, внедрять в ее голову чувство беспечности и самоудовлетворения.

Уютная квартирка особенно нравилась ей в этот вечер. Тяжелые воспоминания, опасения и страхи исчезли. Читать не хотелось; легкая дрема скоро захватила в свои цепкие объятия молодую красивую женщину. Около нее, как-то сразу, неизвестно откуда, появился стройный юноша. Он нагнулся к ней, тихо гладил ее волосы. Высокие красные цветы качали своими длинными головками. Неумолчно журчали струи фонтана.

Она нисколько не удивилась, что юноша оказался Робертом, а цветы прекрасными девицами в красных шапочках. Фонтан более не журчал, он превратился в большую белую палатку, из которой неслись звуки тихой музыки.

Мадам Гаро снился сон. А в это время к черному ходу ее дома подъехал большой темный автомобиль. Из него вышли четверо неизвестных. Слуга без возражения пропустил их в квартиру. Они внесли с собой какой-то аппарат, похожий на большую бутыль, и два свертка. Через несколько минут аппарат стоял у дверей комнаты, в которой спала хозяйка; трубка от аппарата была просунута в отверстие двери, только что просверленное острым буравом.

«Открывать?» – спросил мужчина у аппарата.

«Пускайте, Джи», – ответил исполнявший роль начальника.

«Двери плотно заперты?»

«Я закрыл их», – ответил третий.

«Десять часов. Через четверть часа все будет готово».

Газ из аппарата с тихим шипением пошел через наконечник трубки.

Спокойствие и уверенность отмечали каждое движение незнакомцев.

«Роберт, Роберт, – шептала Анжелика. – Мой спаситель».

Вдруг вместо Роберта перед ней появился Макс Куинслей; он нагнулся над ней, протянул к ней свои длинные руки; нос его заострился, вытянулся, глаза сделались круглыми. Затем Макс Куинслей превратился в громадного коршуна. Девушки, танцующие вокруг, оказались без голов, кровь лилась ручьем из их растерзанных тел. Белая палатка опрокинулась на них, погребла под собою. Раздалась бешеная музыка с барабанной дробью и с завыванием.

«Десять… тридцать. Запирайте аппарат, Джи. Теперь можно войти».

Старший из незнакомцев вошел в будуар. Анжелика лежала на диване, руки ее беспомощно свешивались вниз, рот был широко открыт, лицо изображало страдание.

«Окна, Джи, выпускайте излишний газ, она спит крепко».

Он вынул из металлического ящика шприц, наполненный какой-то жидкостью и вонзил иглу в руку спящей.

«Джи, простыни и бинты».

Ловкие руки в пять минут превратили Анжелику в живую мумию. Лицо ее было покрыто слоем кисеи.

«Готово. Берите. Вещи здесь?»

Подчиненные не нуждались в команде. Двое взяли мумию за ноги и за голову, а Зон, начальник, нес мешок с вещами мадам Гаро.

«Теперь, – обратился начальник к слуге, – разложите эти двенадцать ящичков во всех четырех комнатах, по три в каждой. Стрелки должны быть поставлены на пять. После этого уходите. Если вас спросят, где вы были в этот вечер, скажете, что находились в отпуску. Понимаете?»

«Да».

«Завтра явитесь ко мне за инструкциями. До свиданья».

Автомобиль выехал со двора и скрылся за поворотом улицы. Через пять минут яркое пламя пожара вспыхнуло над поселком. Прибывшие пожарные застали дом в огне.

Конечно, это был поджог. Виновницей была, конечно, хозяйка. Неуравновешенная, психически больная женщина… Вернее всего, сама она погибла под развалинами, а может быть, убежала? Тогда она будет найдена. Из Долины Новой Жизни выхода нет…

Такие разговоры шли в толпе, окружавшей пожарище. Пожар и пропажа мадам Гаро наделали много шуму. Вся Колония взволновалась. Все чувствовали, что тут есть рука Макса Куинслея. Точного объяснения никто не мог дать, зато догадкам и предположениям не было конца.

Фрау Фишер узнала о пожаре утром, на другой день, и немедленно устремилась к месту, где еще вчера стоял красивый маленький особнячок. Теперь там, среди обломанных и обуглившихся деревьев, дымились развалины.

Вся в слезах, добрая женщина обращалась ко всем с одними и теми же вопросами:

– Что с мадам Гаро? Где она? Отчего произошел пожар?

Официальные лица не давали никаких ответов. Частные говорили то, что приходит в голову. И никто не знал ничего достоверного.

Герр Фишер был очень удивлен происшедшим. Слезы и беспокойство жены заставили его действовать. Он оставил свою работу и тюбом отправился в Высокую Долину к своему старому приятелю Мартини.

Мартини уже знал о случившемся. Он бегал по своему кабинету маленькими быстрыми шагами и, размахивая руками, выкрикивал разные ругательства.

Фишер вошел, тяжело ступая, и тотчас же опустился в кресло.

– Филиппе, я приехал посоветоваться с вами.

– Знаю, знаю, – перебил его Мартини. – Что я вам говорил? Эта женщина играла с огнем!

– Вы несправедливы к ней, Филиппе, поверьте мне. Анжелика чистая, добродетельная женщина. Мы должны помочь ей.

Итальянец остановился против своего гостя и, выпучив глаза, закричал:

– Может быть, вы думаете, что она сгорела, может быть вы думаете, что она убита, или, может быть, по-вашему, она заключена в тюрьму? Ничего подобного! Она увезена Максом Куинслеем и находится в одной из его резиденций.

– Вот это-то и ужасно, – вставил Фишер, когда Мартини сделал передышку.

– Кто знает, ужасно ли…

– Стыдитесь, Филиппе, ваше подозрение ни на чем не основано.

– Я слишком любил Рене Герье, чтобы равнодушно видеть, как эта женщина забывает его.

– Откуда вы взяли, Филиппе? Она страдает еще до сих пор!

Мартини пробежался по комнате; когда он снова остановился, лицо его было совершенно иным.

– Проклятый Куинслей, он совсем распустился. Анжелика лишила его разума. В этой женщине есть что-то такое, что влечет к ней мужчин. Если сказать правду, я и сам относился к ней всегда с особой нежностью.

– Вы не можете винить ее за это.

– Дорогой Отто, я собирался к вам в то время, как вы ехали сюда. Участь мадам Гаро беспокоит меня, как и вас. Ради нашего друга Рене Герье мы должны вырвать ее из рук Куинслея.

– Конечно, мы должны сделать что-то, но я ничего не могу придумать.

– Единственный, кто нам может помочь, – вскричал Мартини, – это мистер Роберт. Мы должны немедленно направиться к нему. Я готов, берите, Отто, свою палку и шляпу.

Фишер встал. Лицо его озарилось широкой улыбкой.

– Филиппе, вы гениальный человек. Честное слово, я перебрал в голове всех знакомых и незнакомых, но почему-то забыл Роберта.

– Идемте, Отто. Вагон тюба отходит через десять минут. Мы поедем в лабораторию мистера Роберта. Думаю, мы еще застанем его там. Сегодня утром он не приезжал в Высокую Долину.

Друзья вышли на дорогу и стали спускаться по крутой тропинке к станции тюба. Когда они выходили на площадку, роскошный автомобиль быстро подкатил к станции. Из него вышли Роберт Куинслей, Блэкнайт. Последний увидел Мартини, весело закивал ему, поднимая высоко над головой шляпу. Итальянец подтолкнул шагавшего рядом Отто.

– Прекрасный случай переговорить сейчас же с мистером Робертом.

– Может быть, неловко обращаться к нему здесь с нашей просьбой?

– Пустяки, Отто, теперь дорога каждая минута.

Блэкнайт уже заметил растерянный вид двух друзей и сказал что-то по этому поводу своему спутнику.

Они остановились, поджидая. Мартини без всякого вступления начал:

– Мадам Гаро пропала, дом ее сгорел. Какая ужасная история разыгрывается в Долине! Скажите мне, перед кем будет отвечать виновник преступлений, которые учащаются здесь за последнее время?

Герр Отто незаметно дернул за рукав разошедшегося итальянца. Сам он сказал:

– Мадам Гаро наша хорошая знакомая, и мы принимаем в ней близкое участие.

Роберт смотрел серьезно и печально. Он широко расставил свои длинные ноги и нагнулся вперед к маленькому итальянцу.

– Синьор Мартини, – сказал он, – ваш гнев совершенно справедлив. Случай с мадам Гаро подтверждает то, что в Долине замечается произвол, который, конечно, надо искоренить… Что касается мадам Гаро, то могу вам сказать, что сделаю все, чтобы открыть место ее пребывания и придти ей на помощь, если ей грозит какая-либо беда.

Мистер Блэкнайт схватил одной рукой руку Мартини, а другой – руку Фишера и сказал с ударением:

– Если мистер Роберт берется за какое-нибудь дело, он доводит его до конца. Но, по-моему, с мадам Гаро не случилось ничего страшного. Не понимаю только, зачем был инсценирован поджог? Разве для того только, чтобы…

– Не будем пускаться в догадки, – заключил Роберт. – Итак, господа, вы можете спокойно отправляться по домам, а нам с мистером Блэкнайтом надо спешить.

Заседание, созванное Максом Куинслеем, должно было быть многолюдным. В Долине было два подходящих для этой цели зала: первый – в главном здании пушечного завода, второй в обсерватории. Выбор пал на первый. Приглашения были посланы всем мало-мальски ответственным работникам, как приезжим, так и местным.

День выдался прекрасный. Осеннее солнце грело по-летнему. По бирюзовому небу плыли небольшие кудрявые облака.

Вереницы автомобилей, оглушая воздух ревом гудков и сирен, неслись к пушечному заводу по всем дорогам. Тяжелые пассажирские аэропланы и маленькие, легкие, как птицы, слетались со всех сторон. Поезд электрической дороги пришел переполненным. Многие прилетали на собственных крыльях. Необъятная площадь заводского двора скоро была запружена экипажами всевозможных типов; люди, возбужденные интересом к предстоящему сообщению «самого Макса», стремились к широким ступеням центрального здания. Меж монументальных i-колонн перед фасадом толпа текла к открытым дверям. Высокий зал с белой колоннадой вокруг, с местами внизу и на хорах, быстро наполнялся. Шарканье ног, голоса сливались в один сплошной гул. На высокой эстраде стоял ряд столов, за ними на возвышении помещались секретари. Эстрада была пуста.

Ровно в два с половиной прозвонил резкий электрический звонок, и на эстраду вышли члены правительства. Тут были Тардье, Крэг, Шервуд, Кю, Гри-Гри и другие. Они заняли кресла с высокими спинками за средним столом. Два средних кресла оставались пока пустыми.

Прозвучал второй звонок. Шум в зале стих. Мартини, Блэкнайт, Чартней и прочие, прибывшие из Высокой Долины, сидели в первом ряду, около прохода. Люди в серых однообразных одеждах с номерами на груди составляли фон, по которому были разбросаны сравнительно немногочисленные иностранцы в своих черных костюмах и белоснежных крахмальных сорочках. Изредка, резкими пятнами, выделялись голубые, красные и темно-зеленые мундиры военных.

– Такого торжественного заседания никогда еще не было в Долине, сказал, наклоняясь к Блэкнайту, Мартини.

– Вероятно, мы услышим сегодня что-то, чему Макс придает особую важность. Он долго готовился к этому сообщению, меньше уделял внимания событиям в Долине. Даже эпидемия не испугала его, а угроза против Высокой Долины до сих пор не приведена в исполнение.

Висконти, сидевший по другую сторону Блэкнайта, тихо добавил:

– Говорят, Макс проводил у себя в лаборатории дни и ночи.

Прозвонил третий звонок. В зале воцарилась мертвая тишина. Взгляды присутствующих устремились на открытые за эстрадой двери. Из них вышли Макс и Роберт Куинслеи. Первый шел несколько впереди. Голова его была высоко поднята, лицо бледно, движения резки и порывисты.

Роберт отстал от отца. Сходство с ним, по-видимому, мучило его, он старался изменить походку и манеры. Это плохо ему удавалось, и поэтому он казался каким-то связанным, не знающим, как себя держать.

Макс Куинслей прошел к кафедре, между тем как его сын занял одно из пустующих кресел.

Глаза докладчика быстро обежали зал. Знакомые лица. Вот богатая шевелюра гениального архитектора Педручи, вон доктор Левенберг, окруженный штабом врачей, налево – весь состав университета. В первом ряду Фишер, Христиансен, выдающиеся химики. Тут же заправилы из Высокой Долины. За ними инженеры, технологи, строители, работники биологических лабораторий, метеорологи. В глубине зала глаза переставали различать отдельные лица. Но все тут – знакомые, все – его подчиненные. И, тем не менее, Макс почувствовал как его охватывает непривычное волнение.

Он начал резко вибрирующим голосом:

– Мой отец Вильям и мой дядя Джек, да будет их память священна, начали великое дело, последствием чего явилось все то, что мы имеем в настоящее время в Долине Новой Жизни. Я должен продолжать то, что они задумали, но не успели закончить. Я всегда сознавал, какое тяжелое бремя беру на свои плечи. Задача получить нового человека, более совершенного, лишенного обычных пороков, казалось, была нами достигнута. Но вы знаете, какие непредвиденные события произошли у нас за последний год. Заболевания и смерть, вследствие слабости организации, новых людей и их неприспособленность для борьбы с болезнетворными микроорганизмами показывают нам с достаточной ясностью, что эти индивидуумы не отвечают нашей главной цели. Когда Ворота откроются, то есть когда туннель будет достроен, и мы устремимся через него в широкий мир, для завоевания его, для распространения в нем наших идей, мы окажемся физически уязвимыми. Мы не в состоянии будем бороться с новыми условиями жизни. Мы, ученые, стоящие во главе управления, пришли к этому выводу, и я не считаю нужным скрывать его от вас…

Волна беспокойства пронеслась по большому залу. Куинслей выждал, пока снова наступила полная тишина.

– Были приняты меры. Допущенные ошибки устранены. Все, что можно было сделать – сделано. Счастье и жизнь обитателей Долины так же дороги нам, как и им самим. Еще давно, до последних событий, у меня было мнение, что наш новый человек не вполне совершенен; он только более совершенен, чем все остальные люди. Отвечает ли он тому, чего потребует от него жизнь, когда он выйдет на широкий простор земли и, переплеснув через нее, распространится по другим планетам? Я утверждаю – нет!

Снова вихрь беспокойства пронесся по переполненному залу.

– Законы биологии говорят, что совершенство достигается дифференциацией. Так, клетки организма, когда-то одинаковые, дифференцировались – одни стали мышечными, другие нервными, третьи костными, четвертые – железистыми. Люди тоже затрачивают немало труда, чтобы дифференцироваться. Необходимо, чтобы у одних был развит больше всего мозг, у других – руки, у третьих – глаза. Но с каким трудом даются эти успехи в дифференциации! Изредка, среди многих тысяч людей, благодаря удачному подбору и другим обстоятельствам, которые трудно учесть, попадается талант или гениальность. Если бы удалось создать известное количество людей гениальных в определенных отраслях знаний, если бы удалось создать кадры специалистов, работников с наивысочайшим развитием тех способностей, чувств, которые им необходимы, если бы, наконец, удалось создать идеального солдата, который бы шел впереди и сражался за наш идеал, то, я бы сказал, мы достигли желаемого. Прогресс был бы обеспечен раз и навсегда.

Куинслей говорил, все возвышая голос и ускоряя темп речи. Отдельные слова он пронзительно выкрикивал. Глаза его горели, он жестикулировал более обычного. Зал волновался. Люди в сером, бледные и угрюмые, выражали свои чувства прерывистым, тяжелым дыханием и мрачными взглядами. Иностранцы, менее сдержанные, шепотом обменивались мыслями, изредка издавая возгласы удивления и даже негодования.

Педручи, сдвинув густые брови, вдруг тихо проговорил:

– Несчастный! Он сошел с ума!

Мартини шепнул соседу:

– Мистер Чартней, по-моему, это регресс, а не прогресс.

– Весьма интересный опыт, – ответил тот невозмутимо.

– Теперь понятно, почему Макс так обозлился на нас: мы проповедуем как раз обратное, – шепнул на ухо мистеру Блэкнайту Висконти.

Роберт, будучи председателем собрания, вел себя очень странно. Сначала он слушал с большим вниманием, потом стал проявлять беспокойство; наконец, лицо его отразило полную растерянность и отчаяние.

А Куинслей, подняв руку кверху, продолжал:

– Вы скажете, что это невозможно, что это утопия. Но разве у нас, в Долине, не было попыток создать человека с большими руками и ногами и разве нам это не удавалось? Разве природа не знает гигантизма, не знает карликов, не знает людей с руками музыкантов, не знает врожденных атлетов, не знает разносторонних людей с поразительными способностями, памятью, интуицией?

Сказав, это Куинслей шагнул вперед. Среди гробового молчания он проговорил громко, почти прокричал:

– Я достиг желаемого. Я открыл возможность взрастить в искусственных условиях нового, я бы сказал, новейшего, дифференцированного человека с заранее заданными качествами. – Куинслей порывисто обернулся к запертой двери, приказал: – Вносите!

Двери открылись. Началось шествие людей, одетых во все белое. Каждый из входящих нес что-то в своих руках – что-то небольшое, закутанное в черные покрывала.

– Ставьте на этот стол, – приказал Куинслей.

То, что увидела многочисленная аудитория, заставило ее ахнуть. Многие встали.

На столе стояли маленькие люди, или, вернее, уродцы. Они двигались, сгибались, некоторые из них кричали; некоторых поддерживали руки прислуживающих.

Куинслей подбежал к столу.

– Это дети. Дети, недавно полученные из инкубатория. Рост их поразительно быстр. Уже теперь они как двухлетние обыкновенные дети. Вот этот, номер первый. Мозг его предназначен для умственной работы. Посмотрите на его голову – она больше, и другой формы. Тело слабее, все силы роста направлены на мозг… Номер второй – разновидность. Зрение – выше нормы, он видит то, что недоступно людям, обладающим обыкновенными здоровыми глазами. Обратите внимание на номер третий: его руки предназначены для тончайшей работы, – посмотрите только на эти пальцы! А вот будущий воин – это гигант, он в полтора раза выше прочих. Этот не устанет в самых длинных походах. Он не будет чувствовать страха, война для него – развлечение… А вот номер седьмой: руки и ноги его созданы для тяжелой физической работы…

Дети, демонстрируемые аудитории, вели себя так, что мешали докладчику говорить. По его распоряжению их снова закутали и унесли.

Куинслей, бледный, торжествующий, с пылающими глазами, громко воскликнул:

– Вы видите, это мое новое открытие переворачивает все наши дальнейшие планы! Хотя туннель почти закончен, открытие Ворот будет отложено до тех пор, пока наши инкубатории не дадут нам достаточное количество дифференцированных людей!

Куинслей говорил еще долго, развивая некоторые части своего доклада, но главное было им сказано, и слушатели не чувствовали более захватывающего интереса.

Тихий шепот начался повсюду. Желание обменяться мнениями нарастало с каждой минутой. За столом на эстраде тоже тихо переговаривались.

– Значит, в ваших инкубаториях, Кю, новая посадка будет произведена для выращивания дифференцированных людей? Мы последние могикане, раса обреченных на вымирание? – говорил Гри-Гри.

– Это такой важности вопрос, что он едва ли может быть решен единолично Куинслеем, – ответил Кю.

– Но вы слышали, что он сказал?

– Мы должны возражать. Новый опыт может оказаться печальнее прежних. Но, Гри-Гри, вы чувствуете, уже начали работать внушители. Безволие, нежелание бороться, чувство удовлетворения, радость и восхищение начинают наполнять наш мозг… Скажите, Кю, что мы можем поделать при таких обстоятельствах?

Как раз в этот момент Макс Куинслей закончил свой доклад:

– Наше решение покоится на опытах, произведенных и весьма тщательно проверенных в моей лаборатории. Представленные вам здесь дети получены там же. За трудную работу, проведенную вместе со мной, мистеру Крэгу, мсье Тардье и всем их помощникам я приношу самую искреннюю благодарность. До времени опыты сохранялись в самой строгой тайне. Теперь мы переходим к работе, масштаб которой захватит почти всех. Я призываю вас со всей энергией и непреклонностью приняться за нее.

Куинслей смолк. По-видимому, он ожидал каких-то выражений чувств, но зал оставался безмолвным.

Роберт как председатель ничем не проявлял себя. Вдруг поднялся Кю. Весь его облик выражал крайнее волнение. Он заговорил сбивчиво, заикаясь:

– Мистер Куинслей поразил нас своим неожиданным сообщением… Мне кажется, однако, что решение не может быть принято без обсуждения. Правительство должно санкционировать… Мы знаем, что все, о чем доложено здесь, тщательно разработано в лаборатории мистера Куинслея. Но… сомневаюсь в том, что члены правительства согласны на эксперимент, который будет поставлен над всеми новыми поколениями нашей расы. По крайней мере, я не согласен.

Последние слова Кю произнес с большим трудом, как будто выдавливал их из себя.

Макс Куинслей занял свое место за столом правительства. Он окинул проницательным взором своих коллег и, отчеканивая слова, как будто вдалбливая их в головы слушателей, произнес:

– Обсуждение этого вопроса не входило в мои намерения, но раз дело пошло так, то интересно узнать, кто держится одинакового с мистером Кю мнения?

Все молчали.

Роберт встал со своего кресла.

– Я полагаю, что для решения столь важного вопроса, – проговорил он твердо, и в голосе его слышались отцовские нотки, – потребуется особое заседание специалистов; на основании их мнения правительство решит, как быть.

Взгляды отца и сына скрестились на миг, казалось, скрестились два остро отточенных клинка. Смертельный бой мог разыграться ежесекундно.

Макс Куинслей поспешно сказал:

– Заседание закрывается.

Роберт, опозоренный, сошел с кафедры. А участники собрания устремились к выходу. У многих шевелилось в душе чувство неудовлетворенности, возмущение насилием, которого они были свидетелями, но внушители работали, и пыл проходил под напором спокойных, убаюкивающих мыслей – так песок оседает в возмущенной воде…

Отец и сын стояли меж тем в небольшой комнате за эстрадой. Там никого больше не было. Обоюдное раздражение, давно копившееся у этих близких людей, прорвалось теперь с неудержимой силой. Макс презрительно смерил сына с ног до головы.

– Это что: бунт?

– Открытое возмущение против человека, забывшего, что, кроме него, существуют правительство и народ, – отвечал Роберт.

– Правительство и народ, которые я сам породил! – воскликнул Куинслей.

– Тем не менее произвол не может быть оправдан.

– Произвол?!

– Да, всегда и везде – произвол, в большом и малом! Вы решаетесь на эксперимент, в успехе которого только вы уверены и за который, может быть, заплатят своими жизнями миллионы человеческих существ, так как и вы можете ошибаться! В то же самое время вы не брезгуете устранять со своего пути нежелательных людей.

– Что?! – бешено закричал Куинслей.

– Вспомните Леона Гаро, гениального физика, вспомните Карно, гениального инженера! – прямо в лицо своему отцу бросил Роберт. – И не вы ли довели до самоубийства несчастного Петровского?

– Ложь!

– Наконец, что вы сделали с мадам Гаро? Вы думаете, люди поверили, что она подожгла дом?

– Ха-ха-ха! – злорадно засмеялся Макс Куинслей. – Из мешка вашей гражданской скорби вылезает шило обыкновенной пошлой ревности. – И вдруг, изменив тон, он яростно завопил: – Я не обязан отдавать вам отчет! Мальчишка, я заставлю вас повиноваться! – Макс Куинслей бросился к дверям, но потом, возвратившись и подняв угрожающе руку, заявил: – Я лишаю вас наследства, я назначаю наследником своего младшего сына. А за содеянное вами в Высокой Долине вы понесете заслуженное наказание.

– Я не признаю вашей власти, – отрезал Роберт.

В этот вечер Кю был найден в своей квартире мертвым. Когда Гри-Гри зашел к своему приятелю, он нашел двери спальни закрытыми изнутри. Слуга сообщил, что он слышал там какую-то возню. Стук в двери и просьбы открыть ее не имели успеха. Тогда Гри-Гри обошел дом со стороны сада. То, что он увидел в спальне через открытое окно, потрясло его. Он вскочил на подоконник и с криком ринулся в комнату. На веревке, свисавшей со шкафа, висел еще теплый труп несчастного Кю. Гри-Гри с трудом вынул его из петли. Тело Кю рухнуло вниз, голова тяжело стукнулась об пол.

Слуга побежал за доктором. Гри-Гри дал знать по телефону на станцию скорой помощи и стал делать то, что полагается в таких случаях: он, как и все жители, знал кое-что из области медицины.

Скоро прибыл доктор Левенберг с целым набором инструментов и аппаратов. Вдувание кислорода ритмически действующими мехами с одновременным расширением грудной клетки, производимое с помощью особого приспособления, не оказало должного действия. Промывание организма через сосуды питательной жидкостью, содержащей большее количество кислорода, чем в свежей артериальной крови, тоже не привело к успеху. Врачи работали в спальне, а рядом, в столовой, в той самой столовой, где некогда стоял гроб трагически погибшего Петровского, растерянно бегал из угла в угол бледный, потрясенный Гри-Гри.

«Почему Кю повесился? – в сотый раз спрашивал он себя. – Неужели Кю, жизнерадостный, верящий в светлое будущее, мог покончить с собой? Еще несколько часов тому назад он говорил о своем желании присоединиться к Роберту… – Тут Гри-Гри остановился, пораженный догадкой. – А если это не самоубийство? – Он с беспокойством оглядел комнату, желая удостовериться, не грозит ли ему опасность быть подслушанным. – Это ужасно, ужасно! « – шептал он. Ноги дрожали. Гри-Гри бросился вон из дому.

На пороге он столкнулся с Чери.

– Неужели это правда? – спросил тот; зубы его отбивали мелкую дробь.

– Что правда? – с испугом спросил Гри-Гри. Ему показалось, что Чери угадал его мысли.

– Он повесился?

– Ну, конечно! – воскликнул Гри-Гри и почти побежал вниз по дорожке.

Ночью тело Кю было разъято на части, которые поступили в анатомический музей, в так называемую коллекцию переживших органов, для того, чтобы служить людям, нуждающимся в том или другом органе. 

ГЛАВА VIII

Мадам Гаро, усыпленная газом и каким-то средством через подкожное впрыскивание, спала долго. Проснувшись, она не могла вспомнить, что с ней случилось накануне.

Обстановка была ей незнакома. Высокая комната с небольшим зарешеченным окном под потолком выглядела мрачно и холодно. На дверях резко выступало круглое отверстие, в котором блестело стекло – как будто чей-то неведомый глаз все время подсматривал, что делается в комнате. Тишина время от времени нарушалась звоном ключей, резким стуком дверей и заунывным криком – он долго перекатывался под сводами коридоров.

«Где я? Что со мной? Боже, я не могу вспомнить, что было со мной в последние дни! – Анжелика села на кровати. Закутанная в странный темный плащ, очень похожий на больничный халат, она не могла узнать себя. – Я больна. Верно, я была без памяти много дней. Эта палата… Нет, это не больница… Эта дверь… Неужели я в сумасшедшем доме или, быть может, в тюрьме? – Она сбросила с себя одеяло и резким движением опустила ноги на пол, где стояли неуклюжие, большие туфли. – Господи, хоть бы вспомнить, что со мною случилось? – Она встала и, обхватив голову руками, напрасно старалась проникнуть в прошлое, затянутое плотной черной завесой. – Значит, я сошла с ума. Однако я знаю, что я Анжелика Гаро… Что я живу в Париже, Риволи, 112. Мой муж Леон уехал… уехал… куда же он уехал? Ах, он умер. Боже мой, теперь я вспомнила: я не в Париже, я в Долине Новой Жизни, в этой ужасной долине ужасной жизни, в руках Куинслея. – Молодая женщина беспомощно опустилась на стул. Она все вспомнила. Работу в лаборатории Куинслея. Его угрозы – за что? Да, за знакомство с его сыном. – Она подперла руками голову и, уставившись глазами в одну точку, старалась восстановить последовательный ряд событий. – Нет, голова не повинуется мне! « – с отчаянием воскликнула она. И вдруг устремилась к столу, стоящему под окном. Она схватила стул, поставила его на стол и заглянула в окно. Перед ней расстилалась местность, поразившая ее своим суровым видом. Обрывистые голые скалы нависли со всех сторон. Узкое ущелье, как трещина в горе, спускалось вниз из-под самого дома; в другой стороне, далеко-далеко виднелся кусочек долины с разбросанными по ней постройками. Солнце уже садилось, скалы отбрасывали длинные черные тени. Шел реденький мелкий снежок – предвестник наступающей зимы. За стеной, наверно, очень холодно.

Она передернула плечами. Зябкое чувство вызвало у нее желание двигаться. Соскочив на пол, она подбежала к двери, стала стучать в нее, трясти большую железную ручку. Прошло несколько минут, прежде чем в небольшом стеклышке появилось незнакомое угрюмое лицо.

– Что нужно? – раздался хрипловатый голос.

– Я желаю знать, где я нахожусь?

– В тюрьме, на Остром пике.

– В тюрьме?! За что? Кто заключил меня сюда?

Но физиономия уже исчезла из окошка, вопросы остались без ответа. Анжелика подошла к кровати и, закутавшись в одеяло, легла так, чтобы ничего не видеть и ничего не слышать.

В таком виде застал ее тюремный сторож поздно вечером, когда везде горел уже электрический свет. Он поставил на стол питательные лепешки, какую-то кашицу в небольшой тарелке и стакан воды, подкрашенной экстрактом.

Мадам Гаро не спала, но ей не хотелось двигаться. О чем она думала? Пожалуй, ни о чем. Настоящих мыслей в голове не было.

Со временем мадам Гаро вспомнила все, даже последний день пребывания на свободе, последний вечер у Фишеров, приход к ним Кю и Чери, свое возвращение домой и даже сон-кошмар, в котором Макс Куинслей представился ей коршуном. Она не знала, каким путем попала в тюрьму, но это мало ее беспокоило. Тюрьма не казалась ей страшной. Она привыкла уже ко всему, и это последнее приключение не производило особого впечатления. Ее угнетало сделанное ею открытие: маленькая металлическая коробочка, которую она носила на груди, исчезла. Предохранитель, подаренный ей Рене, несомненно, был похищен. Теперь мысли ее становились достоянием каждого, у кого есть аппарат для внушения. С помощью этого аппарата ее голова делалась игрушкой в руках Макса.

Мадам Гаро помнила, что и без аппарата можно предохранить себя от внушения, но для этого надо иметь твердую волю, уметь думать двояко: думы для себя таить глубоко, другие пусть читают… Но как жить в такой постоянной двойственности, при таком напряжении воли?

Скоро она убедилась, что ей предстоят еще более серьезные испытания. Режим становился все суровее. Утром чуть забрезжит рассвет, она должна вставать. Кровать складывалась и поднималась к стене, и ее нельзя было открыть до наступления темноты. Стул и стол были привинчены к полу – теперь она не могла уже больше заглядывать в окно. Целый день она слонялась из угла в угол, не зная, как убить время. Грубое белье, неудобное платье, тяжелая обувь доставляли ей много неприятностей. Питательные лепешки, блюда балластных веществ, которые должны были давать работу кишечнику, она оставляла почти нетронутыми. Она похудела, чувствовала большую слабость, все чаще и чаще останавливалась на мысли о самоубийстве. Она перебрала все способы и должна была признать, что не может ничего изобрести: у нее была отнята всякая возможность покончить с жизнью. Постоянное наблюдение с помощью ушей, глаз, размещенных под потолком и прикрытых металлическими сетками, делало жизнь невыносимой.

Через две недели она настолько ослабела, что не могла ходить. Зато теперь она могла сидеть без всяких дум, без всяких размышлений, и приборы не улавливали никаких волн, исходящих от ее головы. Наконец, слабость дошла до такого предела, что узница не могла держаться на стуле; однажды она медленно сползла с него и растянулась на полу в полузабытье… Когда же она открыла отяжелевшие веки, перед нею стоял Макс Куинслей. Ни удивления, ни возмущения не выказала она. Глаза равнодушно скользили по фигуре наклонившегося к ней ненавистного человека.

Куинслей несколько минут молча рассматривал распростертую перед ним жертву его необузданного чувства.

– Мне жаль вас, – прошептал он едва слышно, – очень жаль. Я не представлял себе, что вы находитесь в таком положении.

Это была ложь – строгий режим был установлен по его приказанию. Он хотел довести заключенную до такого состояния, чтобы потом она считала его своим благодетелем за всякий пустяк, сделанный им для смягчения ее участи.

– Я прикажу перевести вас в другое помещение. Тюремный режим будет отменен. С помощью врача вы быстро вернете себе силы, бедное дитя. – Сказав это, Макс хотел дотронуться кончиком пальца до ее волос; она попробовала уклониться от этой ласки и тяжело рухнула головой на пол.

Куинслей оставил комнату. Через несколько минут мадам Гаро перенесли на носилках в другое здание. Здесь комнаты мало напоминали тюремные камеры. Только большое окно, выходящее в сад с голыми деревьями, имело железную решетку. Имелась самая необходимая, но удобная мебель. Кроватью можно было пользоваться во всякое время. Врач посещал Анжелику ежедневно, она не сопротивлялась введению в вены разных лекарств. Выздоровление шло быстро. С каждым днем она чувствовала, как сильно действовало на нее влияние внушителя. Казалось неестественным, чтобы она, перенесшая столько страданий, почти забыла о них в несколько дней. Казалось нелепым, чтобы она, ненавидящая Макса, теперь все чаще и чаще возвращалась к мысли о нем и не чувствовала при этом никакого отвращения, никакой злобы к нему. Наоборот, в ней все более укреплялось убеждение, что без помощи всесильного правителя она, наверное, погибла бы, и что все улучшения в ее быте допускаются только благодаря его расположению. Вначале она пробовала противиться, она повторяла себе: «я ненавижу его, и всегда буду ненавидеть», но потом перестала так думать. Когда же она настолько окрепла, что могла ходить, ей было разрешено гулять в саду, пользоваться библиотекой и расположенной рядом с ней лабораторией.

Каждый день приносил ей новый сюрприз, явно обличающий заботливость и нежность к ней Макса Куинслея. Он прислал ей целый набор платьев и белья. Он не забыл подарить ей все, в чем она нуждалась, он снабжал ее интересными, весьма искусно подобранными романами, которые заставляли ее отвлекаться от тяжелого одиночества, прислал все необходимое для занятий живописью. Анжелика устроила себе мастерскую в пустой лаборатории. Вообще весь небольшой флигель здания был пустынен, и мадам Гаро чувствовала бы себя совершенно свободной, если бы не постоянное присутствие стража в передней и часового в саду, под окном. Между первым и вторым завтраком она рисовала, затем гуляла часа два-три в саду и на площадке между скал, потом отдыхала до обеда; вечером долго читала книги и, наконец, ложилась спать. Жизнь однообразная, но мадам Гаро не тосковала, пребывала в хорошем, ровном расположении духа, которого давно уже не испытывала.

Однажды, оторвавшись от картины, которую она писала, она стала прохаживаться по лаборатории. Почему-то ее заинтересовали предметы, висящие на стенах и поставленные на длинных деревянных полках. Она с любопытством рассматривала их.

«Наверное, бедный Леон жил в этом флигеле и работал? Не может быть, чтобы в такой маленькой стране было две тюрьмы! Для какой цели была построена здесь лаборатория?» – думала она. Ей показалось очень странным, что ранее ее не занимал этот вопрос. Да, под каким сильным влиянием внушителей она находится: прежнее уплывает от нее, она видит прошлое, как в тумане!

Большой термостат привлек ее внимание. Дверца открылась с трудом. Там был свален всякий хлам. Лишь в глубине торчали папки с таблицами да какие-то бумаги.

«Боже мой! Это почерк Леона! « – воскликнула она, всмотревшись, и трепетными руками извлекла тетрадь, исписанную острым, энергичным, но неровным почерком.

Это было похоже на дневник. Соображения об опытах, цифры, вычисления, заметки, показывающие, какая масса идей волновала гениальную голову ученого. Немного о текущей жизни, упреки Куинслею. Короткие строки о страстном желании возвратиться во Францию, воспоминания о родине, о Париже, о политической и общественной деятельности. И ни одного упоминания о ней, о покинутой одинокой женщине, которая десять лет ждала бесследно исчезнувшего мужа!

Задыхаясь от волнения, она пробежала всю тетрадь, от начала до конца, и уже потом, боясь что-нибудь пропустить, внимательно прочла снова. Нет, Леон не думал о ней. Ему была дорога Франция, ему было дорого все, к чему он привык, но ее он забыл! Он не думал о ней. А она принесла ему в жертву свою молодость! В то время, как он этого совершенно не заслуживал! Прав Куинслей: нельзя создавать себе мираж и ради него губить жизнь.

Волнение, вызванное чтением дневника, улеглось. Вечером, читая занимательный французский роман, она испытывала острое желание вознаградить себя за напрасно проведенные в ожидании возвращения Леона годы.

Ей казалось, что каждый день уносит у нее то, чего она не сможет никогда вернуть. А внушители втолковывали ей: «Не отталкивай счастья, которое тебе предназначено. Макс Куинслей – замечательный человек, такого не знала земля. Он завоюет весь мир. Ты одна можешь ему помочь в этом. Он, сильный, нуждается в тебе, слабой. Все лавры, всю свою славу он сложит к твоим ногам. Ты увидишь то, чего не видела ни одна из смертных женщин! «

Мадам Гаро закрыла глаза, и ей представилась пестрая картина: цветы, краски, движения, трубные звуки, что-то не вполне оформленное, но захватывающее, призывное, непреоборимое.

Пушистый снег шел все утро, а затем горячее солнце быстро растопило белый покров, шумливые ручейки побежали по небольшому плато, чтобы соединиться в один мощный поток, уносящийся вдоль дороги, по ущелью, в Главную долину.

Мадам Гаро стояла у ограды из колючей проволоки и смотрела вдаль. Там, на фоне осенних лугов, неясно вырисовывались поселки, тонкая линия железнодорожной насыпи. Воздух был так чист, что различалось то, что обыкновенно терялось в тумане. На душе было празднично, весело. В ушах слегка шумело, перед глазами плыли какие-то прозрачные, блестящие шарики, как будто воздух сделался доступен зрению. Где-то звенел электрический звонок; ясный звук автомобильного рожка прозвучал в ущелье, будя многоголосое эхо.

«Какое странное ощущение! Мне кажется, что я когда-то уже была в этом месте, стояла у этой изгороди; точно так же звенел звонок, и ему вторил звук рожка… Как жаль, что нельзя пробраться на край скалы; оттуда, наверно, открывается роскошный вид».

Воспоминание о гибели ее мужа, судя по описанию в газете, прыгнувшего со скалы в пропасть, на мгновенье затемнило радужные мысли. Но солнце, воздух и внутренний подъем быстро вернули ей веселое настроение. Она никогда не бросилась бы со скалы! Она хочет жить. Каждая минута жизни приносит блаженство. Это солнце, этот ласкающий ветерок, эти звуки, эти непонятные, тончайшие ароматы, исходящие от земли – все это волнует, захватывает, зовет. Жизнь прекрасна, какая бы она ни была. Не зря врачи стараются продлить жизнь, хотя бы даже на несколько минут.

Мадам Гаро шла по тропинке между скал.

Она имела прекрасный, здоровый вид. Взор ее с любопытством останавливался на каждой мелочи, все казалось ей интересным и занимательным. Каждая песчинка, камушек, мох на скале, куча опавших листьев – все представлялось ей необычайным, достойным внимания.

Вдруг из узкого прохода между последней постройкой и обрывом навстречу ей вышел Макс Куинслей. Он почтительно снял шляпу и, оставаясь с непокрытой головой, нагнулся, чтобы поцеловать протянутую ему руку.

– Мадам Гаро, я вижу, вы наслаждаетесь природой? Замечательный день, а здесь, в горах, воздух так упоителен…

– Я каждый день совершаю прогулки, – сказала она и отвернулась, чувствуя, что краска заливает лицо.

– Если позволите, я охотно пройдусь с вами.

Несколько минут они шли молча.

– Я видел ваши работы в студии… Это замечательно. Мне кажется, вы сделали большие успехи.

– Да, последний этюд мне удался.

– Очень рад. Ваши силы вполне восстановились, вы выглядите хорошо. Здешний санаторный образ жизни идет вам на пользу.

– Санаторий в тюрьме, – засмеялась она.

– О, мадам, не вините меня. Мои чувства к вам постоянны… Но такое ужасное стечение обстоятельств… У меня не было другого выхода…

– …как запрятать меня в тюрьму?

– Не заставляйте меня снова переживать то, что я испытал при виде вас в камере. Верьте, все это случилось по недоразумению.

– Скажите, – перебила она, – мой покойный муж был заточен в этой тюрьме?

Ее глаза встретились с глазами Куинслея, и он прочел в них все, что угодно, кроме печали.

– Да, Леон Гаро отбывал наказание здесь. Внезапное душевное расстройство, которого никто не мог предвидеть, послужило причиной его смерти.

– Сделайте распоряжение, мистер Куинслей, чтобы меня пропускали за колючую изгородь, я хочу гулять на более широком пространстве.

– Если угодно, пожалуйста, – Макс рукою потер лоб. «Дневник Леона Гаро оказал, пожалуй, лучшее действие, чем все внушители», – подумал он. По его губам скользнула ядовитая усмешка. – Я не умею отказывать вам, мадам, хотя ваше отношение ко мне было не всегда лояльно.

Анжелика повернулась к нему и впервые заинтересованно посмотрела на него. Ей бросились в глаза его необычайная бледность, худоба.

– Вы нездоровы?

– Здоров ли я? Что могу вам на это ответить? Постоянная работа, постоянное нервное возбуждение… Я даже не успеваю подумать о своем здоровье.

– Что именно занимает вас больше всего теперь?

Они стояли на небольшом возвышении, под их ногами расстилался хаос скал.

– Я думаю о переустройстве нашего мира, – сказал Куинслей с жаром. Будущее требует новых людей, и я дам их. Они будут приспособлены для новых условий жизни, будут обладать здоровьем, выносливостью, трудоспособностью и будут послушны.

– Послушны вам?

– Послушны таким же людям, как они, но стоящим над ними, управляющим ими – людям с особо развитым мозгом, с железной волей, бесстрастным вождям, ведущим человечество вперед. – Глаза Куинслея горели энтузиазмом. Он распростер руки по направлению к Главной Долине. – Эта страна первой увидит нового, дифференцированного человека. Вы, мадам Гаро, должны считать себя счастливой – вы будете свидетелем великого переворота!

Она с изумлением смотрела на Макса. Он казался ей величественным, гениальным. К нему нельзя применять обычных мерок. Может быть, его поступки должны трактоваться совсем иначе, чем она думала раньше?

Проницательность ее собеседника была велика. Он нежно взял ее за руку.

– Вы должны простить мне многие мои поступки. Когда я стремлюсь к чему-нибудь высокому, я могу делать и мелкие ошибки. Вы, мадам, вы для меня тоже нечто высокое, недосягаемое.

Анжелика содрогнулась.

В это время зазвонил звонок, звук этот заставил ее опомниться; она снова почувствовала себя заключенной и увидела в Куинслее своего заточителя. Она отодвинулась от него на шаг и проговорила другим тоном:

– Я должна идти, иначе я пропущу завтрак.

Макс вежливо приподнял шляпу.

Визит Куинслея разбудил в ней желание говорить с людьми, обмениваться мнениями, знать интересные новости. Может быть, в ней стали просыпаться еще какие-то чувства, но в этом мадам Гаро не хотела сознаться даже себе. А внушитель неустанно работал, навевая ей интерес к Максу и к его исполинской деятельности.

Вечером небо покрылось бесчисленными звездами, оно как будто горело звездным огнем.

Анжелика долго не могла оторваться от этого чудного зрелища. Но темная тень на мгновенье закрыла небо, что-то черное опустилось на площадку за садом. Огненный глаз прожектора повернулся к дому, свет проник через окно, ярко осветил темную комнату.

«Аэроплан. Кто это может быть так поздно?» – Сердце женщины дрогнуло. А в коридоре уже слышался стук шагов; вот кто-то остановился у дверей…

– Мадам, могу я войти? – прозвучал голос Макса.

– Войдите. – Анжелика поторопилась включить свет, поправить платье и прическу и напудриться и села на диван, приняв свою обычную позу, с книгой в руке.

Куинслей вошел. Здороваясь с хозяйкой и целуя ей руку, он говорил:

– У меня появился свободный час, и я прилетел, чтобы побыть с вами, если вы ничего не имеете против.

– Я очень рада, – это она сказала искренне, с удовольствием.

– Ехать на автомобиле – долго, на аэроплане скорее, но спуск опасен. Однако, чтобы побыть с вами минуту, я готов на любой риск, – говорил Куинслей, и его слова не раздражали ее, как прежде, в душе не поднималось возмущение; она смотрела на гостя своими, большими блестящими глазами…

– Вы, кажется, говорите мне комплименты?

– Мои слова, мадам, не могут выразить то, что я чувствую.

– У нас было уже достаточно недоразумений; лучше их не повторять…

Макс Куинслей не дал ей договорить.

– Клянусь, мадам, я не позволю себе переступить черту самых строгих приличий. Но не запрещайте мне говорить вам то, что уже многие месяцы рвется из моей груди. Вы, верно, удивляетесь, что я, ученый, правитель страны, серьезный и пожилой человек, говорю с вами, как обыкновенный влюбленный. Но такова судьба всех людей, унаследовавших страсти от своих родителей. Во мне течет горячая кровь Куинслеев, я не могу охладить ее многолетним трудом и борьбой. Может быть, я кажусь вам смешным, ну что же, смейтесь, но выслушайте меня до конца.

– Если от этого вам может быть легче… Я слушаю…

– Я встретил вас более двух лет тому назад… И я сразу понял, что вы та женщина, которую я искал всю жизнь. Меня поразила ваша фигура, ваша красота, ваш голос… Но не это привязало меня к вам, что – я не знаю. Разве может понять мужчина, что привлекает его к определенной женщине? Это всегда остается неясным. Вот прошли годы, а чувство мое не ослабело, оно усилилось, оно захватывает меня целиком. Если я могу работать и творить, то только потому, что не теряю надежды покорить ваше сердце моей любовью, – говорил Куинслей.

Она слушала его, а в это время нежная музыка звучала в ее ушах, будила картины далекой юности. Аккорды становились громче, настойчивее; внушитель нашептывал дерзкие мысли, подымал со дна души сокровенные желания.

– Анжелика! – воскликнул Куинслей и, опустившись на колени, протянул к ней свои длинные руки. – Анжелика, не отвергайте меня! Забудьте все, что стояло между нами, отнеситесь ко мне снисходительно! Анжелика, Анжелика! он поймал ее руки, осыпал их поцелуями.

В это мгновенье произошло нечто необъяснимое: в головах этих двух людей, готовых к нежностям, уступающих разгорающейся страсти, возникло что-то отвратительное, возмущающее, отталкивающее; казалось, они увидели друг на друге гноящиеся язвы. Все, что может отдалить одного человека от другого, встало сейчас между ними.

Куинслей вскочил. Губы его дрожали, лицо исказилось от ярости.

– Кто смел воспользоваться внушителем для своих гнусных целей? закричал он и с этими словами, схватив палку, бешено стал колотить по аппарату, подвешенному под потолком.

… Мадам Гаро чувствовала, как стыд захватывает ее. Как она могла дойти до этого?

Макс вышел, не попрощавшись. Она видела, как темная тень аэроплана поплыла по небу.

Через полчаса, когда она выходила в коридор, к ней приблизился страж и, наклонясь, тихо и раздельно сказал:

– Вы забыли ключ от вашей студии; этот ключ не совсем исправен, я принесу вам другой ключ.

Он выразительно посмотрел на нее.

«Неужели посланец Роберта? – подумала Анжелика. – А я чуть не забыла наше условие».

– У меня так болит голова, – сказала она, – мозг совсем не работает. Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Вы говорите, мадам, мозг?

«Следовательно, я не ошиблась: Роберт приходит мне на помощь».

– Завтра мы поговорим с вами на площадке у ворот. Я дежурю там перед обедом, – страж отвернулся и зашагал привычной размеренной походкой часового.

Мадам Гаро плохо спала эту ночь. Последние дни представлялись ей каким-то сном. Она не могла дать себе отчет, каким образом так резко изменилось ее отношение к Максу, как она могла так скоро забыть о Роберте, хотя он был к ней расположен и обещал ей свою помощь. Ее мучили раскаяние и досада.

«Что хочет сказать посланец Роберта? Как кстати он появился! Без сомнения, наступил решительный момент. Борьба с таким противником может закончиться успешно, если вовремя придет помощь Роберта. Больше надеяться не на кого».

Мысли ее были прерваны появлением нового лица. Это был, по-видимому, один из заключенных, так как он был одет в соответствующее платье.

– Мадам, мне поручено исправить испортившийся в вашей комнате аппарат. Я электромонтер и отбываю здесь наказание.

– Пожалуйста. Я вам не мешаю?

– Нисколько, мадам.

Монтер принес лестницу и принялся за работу, испуская возгласы удивления при виде повреждений.

– Я думаю, аппарат попорчен умышленно, не так ли, мадам? Его кто-то колотил палкой?

Ее покоробила развязность этого арестанта. Она ничего не ответила, но каково же было ее удивление, когда она услышала слова:

– Вчера мадам испортила ключ, я заменю этот ключ другим ключом.

«Что это? Опять сторонник Роберта или, может быть, агент Макса?»

Это предположение показалось настолько правдоподобным, что она не решилась произнести условленный ответ. Кто друг, кто враг – невозможно разобрать.

Очень рано стемнело. Свинцовое небо сделалось черным, повалил снег. В такую погоду не хотелось выходить из дому.

Но она не могла дождаться, когда же можно выйти к воротам. Наконец, условленный час наступил. Она оделась потеплее и, никем не замеченная, проскользнула в сад, а оттуда к воротам. Здесь она увидела часового, прижавшегося в углу – его с трудом можно было заметить в наступившей темноте. Порыв ветра ударил ее с такой яростью, что она едва удержалась на ногах. Оправившись, она услышала:

– Ключ…

Человек приблизился к ней и быстро шепнул в ухо:

– Сегодня вечером вы будете спасены. Исполняйте все, что потребуют от вас, без промедления. Я и тот заключенный посланы мистером Робертом Куинслеем. Идите к себе в комнату и ожидайте.

Он отошел и притаился в углу у ворот, а мадам Гаро, с сильно бьющимся сердцем, возвратилась в дом.

О, как медленно тянулось время!

В девять часов, в дверь гостиной кто-то постучал. Ужас охватил несчастную женщину, когда она увидела Макса Куинслея. Он потирал свои белые руки.

– Ужасно холодно, мадам. Ветер сделал невозможным полет, я приехал на автомобиле. Едва дождался минуты, когда вас увижу. Уверен, нам ничто не помешает провести вместе вечер. – Проницательные глаза Макса вдруг заметили что-то особенное в ее лице. – Вы меня не ожидали? Надеюсь, ваше настроение не изменилось?

Она молчала.

– Не понимаю, что значит ваше молчание?

Макс оглядел комнату. Аппарат по его приказанию был исправлен, но, видимо, не действовал. Почему?

Внезапно двери в коридоре открылись и кто-то сказал:

– Мистер Куинслей, по весьма экстренному делу вас просят в кабинет начальника.

Голос говорившего дрожал.

В Долине могло случиться что-нибудь очень важное, если его смеют беспокоить в такой час и в таком месте, вызывая, вернее всего, к телефону. Макс нахмурился и вышел из комнаты. И тут же дверь тихо открылась, неслышными шагами вошел электромонтер.

– Мадам, одевайтесь, – крикнул он. – Ни секунды задержки. Бежать!

Анжелика схватила пальто, накинула на голову шарф и бросилась, не рассуждая, по следам неизвестного ей человека.

В коридоре было пусто.

Задыхаясь от быстрого бега, они миновали двор и оказались у калитки главных ворот. Дверь была открыта. Высокий человек, откуда ни возьмись, оказался около нее. Она вскрикнула.

– Не пугайтесь, это я, Роберт. – Сильная рука обхватила ее стан; в мгновенье ока молодая женщина оказалась около автомобиля.

– Сюда, мадам. – Дверца открылась, экипаж поглотил мадам Гаро и Роберта Куинслея. На место шофера вскочил часовой, рядом с ним уселся арестант-электромонтер. К воротам подошло несколько человек.

Роберт выглянул в окно.

– До свиданья, господа. Обстоятельства изменились, я должен уехать. Прошу передать мадам Гаро, что буду завтра. До свиданья.

Его голос в этот момент был удивительно похож на голос отца.

Автомобиль ринулся полным ходом. Прожектора буравили темноту, освещая извилистую дорогу.

– Начало есть, – проговорил Роберт, закрывая окно.

– Боже, как вы все это сделали? – воскликнула Анжелика.

– Мне помогло сходство с отцом. Он приехал на автомобиле, я явился тайно. Потом его вызвали в кабинет начальника. Там я их запер всех вместе, а сам спустился к воротам. Вы были уже готовы, дальнейшее вы знаете.

Вдруг ноги Анжелики уперлись во что-то мягкое, и это мягкое зашевелилось. Раздался сдавленный стон.

– Кто это?

– Это шофер отца. Когда Муки отправился за вами, Марки действовал здесь. Он стоял на часах, ему я поручил справиться с шофером, и вот он запеленал этого парня, как ребенка.

Автомобиль кидало из стороны в сторону, надо было держаться, чтобы не разбить голову. Разговаривать стало невозможно.

– Такая быстрота опасна, но через минуту нас начнут преследовать, сказал Роберт. – Спасение в быстроте.

Водитель, наклонившись вперед, напрягал зрение, чтобы успешно, вовремя разглядеть препятствия, летящие им навстречу. Автомобиль несся, как вихрь. Дорога круто поворачивала вправо. Слева, внизу, вытягивались линии огней.

– Сейчас спуск кончится, в Долине мы поедем вдвое быстрей, – снова сказал Роберт.

Вскоре машина развила адскую скорость. Деревья, строения, перекрестки, фонари – все проносилось мимо, как будто гонимое ураганом. Ветер свистел, рожок, не переставая, посылал в темноту предупреждающие сигналы. Роберт, припадая к стеклу, напряженно всматривался вдаль.

– Это мне не нравится! – воскликнул он вдруг.

Мадам Гаро увидела две огненных точки, которые показались ей неподвижными.

– Это автомобиль, он мчится под углом к нам. Мы должны быть на перекрестке раньше, чем он.

– Нас преследуют? – дрожащим голосом спросила Анжелика.

– Несомненно. А вот и справа огни. Нас хотят перехватить. Автомобиль между тем мчался к роковому перекрестку. Фонари преследующих становились все ярче. Роберт в волнении встал.

– Когда же будет проклятый перекресток?!

Вдруг завизжали тормоза, раздался толчок. Анжелика свалилась на пол. Роберт ударился головой о стенку, но, забыв про боль, выпрыгнул на дорогу.

– Что такое?

– Поперек дороги – бревно.

Из темноты показалась какая-то тень, за ней еще две.

Роберт выхватил револьвер.

Раздался сухой звук выстрела.

– Скорее, скорее очищайте дорогу!

Муки и Марки сбросили бревно на обочину; через мгновенье машина снова мчалась вперед.

– Еще пять минут, и мы спасены, – сказал Роберт.

«Какой он смелый, какой сильный, – думала Анжелика, прижавшись в углу между мягкими подушками. – Он рискует ради меня. Неужели мне суждено снова попасть в руки ненавистного мне человека?»

Прожектор преследующей машины скользнул по автомобилю.

– Сейчас они отрежут нам путь слева. Надо свернуть с главной дороги, сказал Роберт. Через переговорную трубку он что-то приказал шоферу. Автомобиль ринулся в сторону, запрыгав на неровной дороге.

Далеко впереди показались два огненных глаза.

– Окружены! – закричал Роберт. – Оставим машину.

… Четверо что есть мочи бежали через небольшой луг к лесу. Роберт поддерживал Анжелику под руку. Муки прокладывал путь, Марки с коротким штуцером в руках замыкал шествие.

Слышалось только тяжелое дыхание, да шлепанье ног по воде.

– Муки, не забирайте влево. Видите прогалину? Держите туда! командовал Роберт.

Сзади раздавались крики. Около покинутого автомобиля уже копошились какие-то люди.

– Теперь они не скоро найдут нас, мы можем спрятаться в лесу, я знаю его хорошо.

Послышался страшный топот, как будто тысячи ног отбивали шаг по каменистой дороге. Звон металла, нарастающий шум, грохот приближались. Беглецы в растерянности остановились.

– Подождите минутку, я уверен, это Блэкнайт посылает нам помощь, сказал Роберт.

Вся местность вдруг осветилась. Какое-то гигантское, темное тело быстро шло сквозь лес. Кусты приминались к земле, как трава, деревья с треском ломались под напором стального корпуса. Глаза этого железного зверя шарили по окрестностям; несомненно, они видели на дороге оставленный автомобиль, окруженный группой людей, и преследующие его машины, мчавшиеся с двух сторон.

– Вот они, – раздался чей-то голос с высокого мостика гусеницы. – Вот они. Мистер Роберт, это вы?

– Мы спасены, – сказал Роберт и подхватил под руку перепуганную мадам Гаро.

ГЛАВА IX

В северной Индии, на берегах узкой бурливой речушки раскинулся шумный торговый город. Минареты мечетей, купола пагод, развалины высоких кирпичных башен, остатки бывших укреплений были разбросаны по склонам холмов, уходящих к горным цепям на востоке. Громкий гортанный говор, крики, завывание нищих, стук и лязг инструментов ремесленников – весь этот шум и гам, начавшийся, как обычно, с восходом солнца, постепенно стал затихать.

Жара сморила всех, и на площади рядом с базаром толпа разноязычного разноплеменного люда заметно редела. Разгруженные верблюды, поджав под себя ноги, лежали, пережевывая жвачку, а ослы, пони и мулы усиленно работали хвостами, отгоняя бесчисленных насекомых. Колеса над колодцами скрипели под тяжестью ведер с водой. Запах жареной баранины стоял под сводами ветвистых деревьев, где, лежа в тени, путники утоляли свой голод.

Под тентами лежали горы фруктов и зелени; их аромат смешивался с запахом золотистой пыли, наполняющей воздух улиц. Высокие поджарые собаки бродили всюду, ища что стащить, грызлись между собою, щелкая зубами и топорща шерсть. Худой нищий с бронзовым телом непрестанно колотил себя деревяшкой по впалой груди и взывал к прохожим о помощи.

Лама сидел неподвижно на карточках и прищуренными, косыми глазами пристально смотрел в одну точку.

Танцовщица, одетая в цветные тряпки, дремала у входа в грязную харчевню, посетители которой курили длинные трубки, пуская струйки синего дыма, и пили какой-то прохладительный напиток.

Даже на веранде большого отеля было душно. Работали вентиляторы, но ветер, поднимаемый длинными опахалами, был такой жаркий, что не приносил облегчения немногочисленным гостям, расположившимся здесь в бамбуковых шезлонгах.

– Итак, ваша экспедиция в скором времени будет готова, – обратился молодой англичанин с красивым розовым лицом большого ребенка к своему соседу.

Тот отпил несколько глотков ледяного виски с содой, вытянул поудобнее ноги.

– Мне кажется, я преодолел, наконец, все препятствия. Ваше правительство сделало все возможное, чтобы помешать мне исследовать горные проходы в направлении Тибета.

Англичанин осторожно смахнул со своего белоснежного костюма каких-то мелких красных жучков, поправил цветной шелковый носок, видневшийся из-под брюк, и снова заговорил:

– Очень жаль, мсье Герье, что мы познакомились с вами так поздно. Если бы вы были более разговорчивым, то наше знакомство состоялось бы значительно раньше, и я помог бы вам, потому что сам собираюсь в горы.

Мсье Герье, среднего роста бледный брюнет с блестящими черными глазами и седеющей головой, приподнялся на локте и удивленно посмотрел на своего собеседника.

– Мистер Клэр, вы ничего не говорили мне о ваших намерениях.

– Я ведь член королевского общества орнитологов и занимаюсь коллекционированием птичьих блох. Моя коллекция значительно полнее, чем у Ротшильда. Но птицы Гималаев и Тибета остаются, в этом отношении, очень мало изученными.

– Птичьи блохи… – разочарованно произнес француз.

– Вас удивляет, что я этим занимаюсь? А знаете ли вы, что насчитываются тысячи видов этих паразитов? Эти блохи питаются кровью и скачут… Их надо отличать от пероедов и пухоедов.

Мсье Герье устало опустился на спинку шезлонга.

– Я вижу, вас не интересуют блохи? В таком случае, позвольте узнать, какова задача вашей экспедиции?

Француз проговорил, прикрывая рукой глаза, уставшие от яркого солнечного света:

– Я любитель-антрополог; исследую колыбель человечества и пути его распространения отсюда на запад, север и восток.

– Я полагаю, что мы могли бы соединиться для пользы дела.

Мсье Герье испытующе взглянул на говорившего. Ясные глаза Клэра смотрели на него доверчиво и ласково.

– Вы колеблетесь?

– Но я не думал об этом раньше.

– Если ваша экспедиция почти сорганизована, то моя уже окончательно готова; уверяю вас, со мной вы получите все необходимые пропуска сейчас же. А без меня… я сомневаюсь, что вам скоро удастся тронуться в путь.

Француз раздумчиво промолвил:

– Я, пожалуй, уже запоздал; лето идет к концу, осень в горах коротка, а там – зима… Путешествие зимой невозможно…

– Да, да, вы запоздали, боюсь, что вам придется отложить экспедицию до будущего года. – Англичанин засмеялся. – К тому же надо знать привычки наших властей. Они боятся иностранцев… Вместе со мной вас пустят сейчас же, в одиночку вам не выехать до зимы.

Француз колебался с минуту.

– Я очень рад вашему предложению. С вами будет легче. Да, собственно говоря, вы правы. Мне обещали тут многое, но пока не исполнили ничего…

– Итак, идет?

– Идет!

– Очень хорошо, – весело воскликнул англичанин. – Подробности мы обсудим сегодня, и в честь нашего союза, если вы позволите, разопьем бутылку шампанского. Ваша марка?

– Мне все равно.

– В таком случае, Мумм. Бой, бутылку Мумма. Вашу руку, товарищ по будущему путешествию!

Караван из двенадцати мулов, нагруженных большими тюками клади, с четырьмя погонщиками и двумя проводниками из туземных жителей, продвигался по узкой тропе. Сочная зеленая трава покрывала крутой склон горы. Внизу, на дне пропасти, извивалась река, в долине среди лесных зарослей прятались убогие селения.

Воздух был полон утренней свежести, хотя солнце стояло уже почти в зените.

Два вооруженных спутника, шедшие впереди каравана, остановились.

– Я думаю, мсье Герье, – проговорил один из них, – мы не найдем лучшего места для привала. Хорошая трава для мулов, родник впереди.

– Да, мы поднялись в шесть утра, идем почти без отдыха. Ноги чувствуют некоторую усталость… Ваши английские карты, мистер Клэр, сознаюсь, превосходны. Такой незначительный родник – и тот занесен на них.

– О да, они превосходны, но путь от селения Шеривад к большим ледникам совершенно неизвестен… Итак, привал.

Через десять минут стреноженные и освобожденные от груза мулы мирно паслись на склоне горы, а проводник и погонщики, разведя огонь на самой тропе, варили похлебку.

– Следовательно, от селения Шеривад мы пойдем, пользуясь указаниями проводников? – сказал Герье.

– Путь на север, к русской границе, помечен на моих картах, проговорил Клэр, откупоривая жестяную банку с цыпленком. – Это очень трудный путь. Он описан несколькими английскими путешественниками и одним русским, носившим итальянскую фамилию – бывшим консулом в Калькутте, если не ошибаюсь, Ревилиоти. На север от Шеривада несколько лет тому назад была направлена экспедиция с задачей пересечь плато по направлению к Тибету. Она вернулась, не достигнув цели.

– Да, я кое-что слышал об этой экспедиции.

– Вот как? Это очень интересно. Значит, вы, мсье Герье, намереваетесь повторить попытки этой экспедиции? Я очень рад, что судьба соединила нас.

– Я боялся, мистер Клэр, что нам придется расстаться в Шериваде. Намеченный мною путь не может быть интересен для орнитолога, я думаю, что на тех высотах совсем нет птиц.

– Я предполагаю, что там точно так же нет и древних захоронений для любителей антропологии. – Англичанин весело рассмеялся.

– Вы, мистер Клэр, совершенно правы, это направление интересует меня с другой точки зрения.

– Не все ли равно, что влечет нас к этим бесконечным ледникам? Мы друг другу не мешаем, наоборот, каждый из нас облегчает задачу другого. Позвольте, мсье Герье, я налью вам еще стаканчик кофе, этот напиток хорошо утоляет жажду и снимает усталость.

Мистер Клэр набил трубку и закурил.

– Мы проделали уже длинный путь, достигли альпийских лугов, и скоро начнем спускаться вниз.

– Вам не надоело путешествие? – спросил Герье, окончив завтрак.

– Нисколько. Но меня интересует, что нас ждет за Шеривадом.

– Если бы вы не встретились со мною, вы отправились бы туда одни?

– Конечно.

Мсье Герье задумался и после долгой паузы спросил:

– Много ли вы наловили блох, мистер Клэр, для своей коллекции за эти дни?

– Немного. Но самые редкие экземпляры я еще надеюсь найти.

Путешественники замолчали, сон одолел их.

Англичанин проснулся первый. Посмотрел на часы, закричал:

– Ким, седлать мулов. Надо спешить, чтобы засветло достигнуть Тоги.

Герье уже привык к тому, что молодой англичанин принял на себя командование небольшим отрядом. Его распорядительность, заботливость и находчивость нравились французу, он сам охотно подчинялся своему новому знакомому. Мистер Клэр хорошо знал местные языки, в то время как Герье должен был пользоваться услугами переводчика. Мистер Клэр был молод и силен, а Герье чувствовал себя разбитым и усталым. «Судьба улыбнулась мне, послав этого опытного и энергичного человека, – думал Рене Герье, наблюдая, как быстро складывался маленький лагерь и как уверенно работали проводники, нагружая кладь на спины отдохнувших мулов. – Что делал бы я без этого англичанина? Мне кажется, ему все равно, куда направится наша экспедиция. Если мне не удастся найти следы тропы в Долину, я обойду ее и где-нибудь найду проход. Я убежден, что мой друг не откажется сопутствовать мне и туда».

Да, Рене Герье пробирался в Долину Новой Жизни. Образ Анжелики всегда был перед ним, звал вперед. Каждый день промедления был ужасен и грозил непоправимой бедой.

Имелся ли у Герье какой-либо определенный план, когда он пустился в свое рискованное путешествие? Желание снова попасть в Долину было велико, но как осуществить его, он не знал. Попытаться перелететь туда на аэроплане значило даже в случае успеха отдать себя в руки Куинслея. Значит, надо явиться незаметно. Лучше всего – по леднику, спускавшемуся к основанию Высокого Утеса. Вот и весь план. Как сложится дело потом, Герье не думал.

Его размышления были прерваны ревом мулов и криками погонщиков. Мулы били друг друга ногами. Отчего это они почувствовали друг к другу острую вражду? Тюк, плохо закрепленный на одном из них, начал сползать вниз. Мистер Клэр и проводник Ким бросились наводить порядок.

– О дьяволы! Держите мешки. Они поломают станки! – яростно кричал англичанин.

Когда волнение улеглось и караван тронулся в путь, мистер Клэр подошел к Герье.

– За этими лентяями нужно все время смотреть, – сказал он, перебрасывая через плечо ружье.

– О каких это станках вы так беспокоились?

Они замыкали шествие, идя один за другим по узкой тропе. Погонщики криками понукали животных.

– Эти станки, может быть, еще сослужат нам службу, – заметил мистер Клэр, когда убедился, что весь караван двигается в полном порядке.

Вскоре начался крутой спуск. Голова кружилась от развертывающейся внизу пропасти. Камни падали с тропы, осыпался песок.

– К семи часам мы должны быть в деревне, а оттуда утром начинаем восхождение на перевал. Через неделю доберемся до Шеривада и там уже наметим дальнейший путь, – говорил англичанин. Герье молчал. «Если даже все кончится благополучно, сколько еще пройдет времени, когда, наконец, я увижу свою любимую?» – думал он.

– Вы очень неосторожны! – язвительно воскликнул англичанин. Задумались и чуть не сорвались на повороте. Пожалуйста, идите вперед, я буду присматривать за вами.

Селение Шеривад лепилось вдоль горной речки. Оно состояло из десяти или пятнадцати слепленных из глины хижин. Ниже селения в реку впадала другая, более широкая и более бурная. Вдоль первой речки вверх по течению шла тропа к русской границе. По берегу второй вилась едва заметная тропинка, которой решили воспользоваться наши путешественники.

Мулы и большая часть поклажи были оставлены под охраной погонщиков и проводников в селе. Самое необходимое взвалили на плечи нанятые здесь носильщики. Двое проводников, принимавших еще ранее участие в экспедициях на ледники, согласились поступить на службу к мистеру Клэру, который теперь взял в свои руки всю административно-хозяйственную часть предприятия.

После нескольких дней отдыха и тщательной подготовки двинулись в путь. Проводники шли впереди, мистер Клэр и мсье Герье следовали за ними, потом шли носильщики с мешками за спиной. Замыкал шествие длинноногий Ким, доверенное лицо мистера Клэра.

Тропинка то уходила от реки, то жалась к ней, то взлетала наверх, то падала к самой воде. Местами она шла по узкому краю обрыва, так, что передвигаться приходилось боком, держась за камни. В таких случаях мистер Клэр велел протягивать тонкую крепкую веревку, чтобы тяжелый груз не увлек носильщиков в пропасть.

Продвигались крайне медленно, между тем как нетерпение Герье возрастало. Усталость его не брала. Утром он будил всех, первым поднимался с дневного привала и последним засыпал у ночного костра. Он похудел, осунулся, глаза блестели лихорадочным огнем, тик пробегал по лицу; он мало говорил, часто его с трудом можно было вывести из задумчивости.

– Дорогой друг, вы не больны ли? – говорил англичанин. – Советую вам принять хинин в комбинации с бромом. Я вижу, вы очень расстроены.

– Я чувствую себя лучше, чем когда-либо. Прошу вас только не задерживаться. Вперед! Вперед! – и француз неутомимо шел, увлекая за собой остальных.

Через несколько дней мистер Клэр заговорил более настойчиво:

– Предупреждаю вас, мсье Герье, что вы свалитесь. Чрезмерное напряжение не может длиться долго. Вы не отдаете себе отчета, что уже больны.

– Ваши опасения напрасны, – с досадой возражал француз. – Я отдохну, когда мы достигнем цели.

– Я настаиваю на отдыхе, не менее чем на один-два дня!

– Тогда я двинусь вперед с половиной носильщиков или даже с двумя из них, – сказал Рене.

Неизвестно, чем кончился бы этот спор, если бы не вмешался Ким.

– Люди устали, – сказал он, – они требуют отдыха. Завтра они хотят отдыхать целый день.

Рене ничего не оставалось, как покориться обстоятельствам.

После дневки дорога стала еще более трудной. Тропинка перебегала с одного берега реки на другой. Надо было скакать с камня на камень или перелезать по поваленным стволам деревьев.

Воздух стал холодным, резким, по временам дул пронизывающий ветер; ночью едва можно было согреться под одеялом у костра. Лес пошел низкорослый и чахлый; всякая растительность пропала. Последний переход проделали по голым камням. Тропа исчезла. На ночь люди тесно сбились в одной палатке, укрылись одеялами и шкурами. Ветер свистел всю ночь, приходилось заботиться, чтобы палатку не снесло.

Утро было холодное, угрюмое. Солнце светило тускло, его лучи не согревали и не веселили душу.

Караван тронулся в путь в полном молчании. После крутого подъема глазам путешественников представилась новая картина: вдали вздымалась вершина горы, покрытая снегом и льдом. Направо от нее возвышались несколько замерзших гигантов; налево тянулась мрачная голая гранитная стена. Еще левее взгляд терялся в бесконечном хаосе гор. Солнце играло в серебре ледников, набрасывая синие пятна на глубокие впадины.

Рене Герье застыл в немом удивлении.

– Там – Долина Новой Жизни, – сказал он, указывая на северо-восток.

– Вы бредите, дорогой друг? – спросил мистер Клэр.

– Да, да, я брежу, согласен с вами. Нервы мои сильно расшатаны…

– Мы продвинемся еще мили три-четыре вдоль ледника и взберемся на него. Там есть небольшая лачужка, оставленная прошлой экспедицией. Что будем делать дальше, мсье Герье, я не знаю. Дальнейшее зависит от вас.

Рене долго молчал.

– У меня есть надежда, что я найду тропу.

– В Долину Новой Жизни? – перебил мистер Клэр.

Герье посмотрел на него в упор.

– Вы что-нибудь знаете о ней?

– Ничего. Но слышал, вы произносили сейчас эти слова.

– А если бы там действительно лежала Долина Новой Жизни?

– Я бы нисколько не удивился, – спокойно ответил англичанин.

– Итак, вперед.

Лед и снег нависли над речкой, превратившейся здесь по существу в ручей. От ледяной стены откалывались громадные глыбы, падали в воду.

Взобраться на поверхность глетчера было невозможно; шли по скользким обледеневшим скалам. Свет проникал в ущелье сквозь ледяной карниз. Громадные сталактиты свисали до воды, преломляя в себе, как в бесчисленных призмах, лучи солнца.

Носильщики с беспокойством смотрели наверх, на зеленеющую ледяную громаду, опасаясь быть раздавленными внезапным обвалом.

В одном месте пришлось задержаться. Выступ ледяной скалы висел над рекой, готовый ежеминутно сорваться.

Мистер Клэр с помощью Кима заложил динамитный патрон и произвел взрыв. Снежная пыль завихрилась вокруг места взрыва. Путешественники стали карабкаться через образовавшуюся плотину, пока не поднялась вода.

Вскоре, однако, путь снова преградила ледяная скала. Ручей нырял под нее, как под арку. А людям пришлось остановиться и располагаться на ночлег в самом неудобном и опасном месте, тем более, что уже темнело. К счастью, ветра в этом тупике не было. Лишь неумолчно шумела вода, да громко трещал то там, то тут лед.

– Надо подняться на поверхность ледника, – сказал Клэр. – Для этого мы должны вырубить лестницу.

– Мне кажется, что эту работу нельзя откладывать. Что будет завтра, мы не знаем. Работа сейчас вполне возможна – светло.

– Попробуем прельстить нашу команду, пообещаем им по лишней пачке табаку и по куску ситца.

Ким тотчас завел с туземцами переговоры. Туземцы, казалось, возражают.

– Они проспорят всю ночь, – сказал Рене.

– Сейчас примутся за работу. Я знаю этот народ, – проговорил англичанин. – Если не согласны с чем – молчат.

И действительно, через полчаса застучали молотки, мотыги, заступы. Клэр, сделав самые подробные указания, улегся в палатке. Рене Герье наблюдал за работой.

«Что делает в эту минуту Анжелика? Вспоминает ли обо мне? Или, может, забыла? А этот Клэр… Почему присоединился ко мне и идет, не думая о последствиях? Кто он? Куда хотел идти до встречи со мной? Знает ли он что-нибудь о Долине Новой Жизни? Во всяком случае, в этих местах он уже был. Принимал участие в прошлой экспедиции… Что за экспедиция, с какой целью была организована?»

Обо всем этом Герье думал и раньше, но, поскольку Клэр его не расспрашивал, он тоже не досаждал Клэру расспросами. Так, молчаливо доверяясь друг другу, они и шли в горы…

К восходу солнца лестница во льду была прорублена, и Герье, поднявшись первым наверх, увидел перед собой бесконечное белое поле и вдали, за ним, темное мрачное ущелье; мощный водопад низвергался куда-то вниз, а над водопадом, как страж, стояла громадная скала.

– Высокий Утес! – закричал путешественник.

Клэр уже стоял рядом и смотрел в подзорную трубу. Бинокль дрожал в руках Рене: он старался увидеть металлический мостик над водопадом, на котором когда-то стоял вместе с Чартнеем.

– Нет, ничего не видно, – в отчаянии бормотал он. – Слишком далеко. Туман окутывает все, как облаком. Где скалы, через которые мы перебирались перед бегством? Нет, Утес далеко, отсюда ничего не разберешь.

– Дорогой друг, вы слишком волнуетесь, – сказал англичанин, кладя ему руку на плечо. – Я знал, что отсюда ничего не видно. Сознаюсь вам, я был уже здесь. Если я пришел сюда с вами снова, то не потому, что надеялся узреть что-нибудь через эту трубу!.. Нет, не за тем… Но, дорогой, вы обещали найти следы тропы!

– Я найду ее. Не мог он стереть ее с земли, этот проклятый Куинслей…

– Куинслей? Чье имя вы назвали?

– Полно притворяться! – воскликнул француз. – Дорогой друг, вы знаете, может быть, не все, но знаете, во всяком случае, многое.

– Я знаю только, что там живут люди, что эти люди принадлежат к нашей цивилизации.

– В таком случае, вы ничего не знаете. Когда придет время, я вам все расскажу. Вперед, вперед, не теряя ни минуты. Оставаться здесь, где нас могут видеть сверху, мы не можем, и не должны. – Он показал на Высокий Утес. – Нам надо дойти туда незамеченными.

Через неделю эти же люди, которые уже были на виду Высокого Утеса, двигались в обратном направлении, к селению Шеривад. Сзади всех плелся разбитый физически и душевно Рене Герье. Все попытки пробраться к Высокому Утесу оказались безуспешными. Ничего не оставалось, как попытаться обойти снежные вершины с юга, а для этого нужно было вернуться к Шериваду. Проводники обещали провести оттуда к монастырю Син-Чун-Вен, расположенному высоко в горах, на перевале. Надо было спешить – зима здесь наступала рано.

Все это представлялось Рене Герье полным поражением. Трудности, ожидавшие впереди, казались непреодолимыми.

Настроение мистера Клэра было иным. Энергия его не угасала, а желание проникнуть в таинственную Долину, которую, по-видимому, хорошо знал его новый друг, крепло с каждым днем.

– Мужайтесь, милый Рене, – говорил он не раз. – Не может быть, чтобы туда не было какой-нибудь щели. Мы обойдем эту Долину вокруг, пусть на это нам понадобится хоть год! Я – спортсмен, и должен взять то, что не дается мне в руки!

Герье отдал себя в полное распоряжение товарища. Он беспрекословно исполнял все, что тот требовал от него. Впрочем, англичанин не требовал лишнего, и не надоедал какими-либо расспросами. Когда француз беспокоился о средствах, необходимых для столь длительного путешествия, англичанин успокаивал его, убеждая, что у него хватит средств хоть на десять лет.

Погода изменилась к худшему; ежедневные дожди сильно затрудняли путь. Даже маленькие ручейки вздулись от воды, переправа через них стала опасна.

Когда показался вдали Шеривад, Рене опустил голову.

– Какие были мечты и что осталось… – проговорил он.

– Крепитесь, мой друг, крепитесь! – Мистер Клэр понимал настроение своего приятеля. – Даю сам слово, через три дня мы пустимся в новый путь, и мы победим. Поверьте мне, мы добьемся цели, я не знаю только когда.

И действительно, через четыре дня рано утром экспедиция вновь вышла из Шеривада. Число носильщиков значительно увеличилось, к старым проводникам присоединился новый, почтенный старец с длинными волосами, похожий на эскимоса.

Рене Герье отнесся с полным недоверием к этому предприятию. Путь был ужасен. Целый день приходилось карабкаться по скалам, идти местами, где никогда не ступала нога человека. Даже старый проводник путался. Разреженный воздух высот затруднял дыхание; путешественников обжигало солнце, мочил дождь. А они все шли и шли за старым проводником.

Ни одно человеческое существо не встретилось им в течение двух недель; только медведи и волки выходили им навстречу и падали от метких пуль англичанина. Когда кончились леса, стали встречаться зайцы, попадала дичь, и обеды и ужины выходили всегда очень сытными и разнообразными. Но последние три дня пришлось идти вдоль ледяного поля, которое сползало на гранитное ложе с дальних исполинских вершин. Наконец, они увидели на высоком плато три каменных зуба, торчавших кверху. Подойдя ближе, они смогли различить у подножья этих скал убогие постройки. Старик сказал:

– Это Син-Чун-Вен.

Носильщики ускорили шаг. Ким что-то запел гнусавым голосом. Клэр весело обратился к Рене:

– Первый этап пройден. Дальше путь будет, может быть, более трудным, но зато уж и не таким длинным. Посмотрите на карту, дорогой Рене. Я предполагаю, что за этими высотами, обозначенными на карте, должна быть Долина. На карте ее нет, но ведь карта далеко не точна.

– Джон, вы начинаете вселять в меня новую надежду, – проговорил Герье, хватая своего друга за руку. – Исключительно вам я буду обязан, если когда-нибудь достигнем Долины.

До монастыря оставалось еще несколько часов пути. Несколько жалких монахов, одетых в звериные шкуры, с голыми ногами и непокрытыми головами, вышли им навстречу. Эти отшельники не казались испуганными или удивленными все земные чувства давно уже оставили их. Пост, молитва, полный покой и постоянное самосозерцание приготовили их к переходу в иной мир. Они оставались чужды всяким треволнениям жизни. Один старик-проводник мог объясняться с этими выходцами из далеких стран. Он рассказал им о цели путешествия. Монахи покачали головами и разошлись, предоставив прибывшим самим заботиться о себе.

Помещение монастыря когда-то было очень большое; часть построек полуразвалилась, часть была вырублена в скалах и носила на себе отпечаток более давних времен. Ветер гулял под сводчатыми потолками, тем не менее было приятно чувствовать себя под крышей.

Наши друзья поместились в небольшом закоулке, окруженном с трех сторон каменными выветрившимися стенами. Носильщики заняли большой проход, ведущий к главному выходу. Старец-проводник приказал заложить оконные ниши камнями. Стало теплее.

Ночью завыл сильный ветер, и когда рассвело, вокруг монастыря уже бушевала снежная буря. О выступлении в путь нечего было и думать, приходилось выжидать улучшения погоды. Однако через несколько дней стало ясно, что придется зимовать в монастыре. Съестных припасов было достаточно, но вопрос о топливе внушал большие опасения. Приходилось обречь себя на три-четыре месяца полнейшего безделья, тоски и холода.

На Рене напала полная апатия. Он часто ходил к монахам и просиживал с ними целые дни, не обменявшись, впрочем, ни одним словом, ни одним жестом. Монахи сидели вдоль стен на корточках и смотрели ничего не видящими глазами и слушали ничего не слышавшими ушами.

Рене казалось, что он мог бы остаться здесь навсегда, что лишь среди отшельников он найдет утешение в своей безысходной тоске.

Монахи начали постепенно привыкать к своим гостям. Старший пробовал даже разговаривать с Рене.

– Вы идете в Страну больших птиц, – говорил монах через проводника-переводчика. – Они летают над нашими головами… Бойтесь, чтобы они не заклевали вас!

Герье думал, что тот выражается иносказательно. Но Клэр, узнав об этом разговоре, смекнул, что дело идет об аэропланах.

Вскоре Рене Герье заболел. Его трясла лихорадка, на щеках выступил яркий румянец, волосы на лбу слиплись от пота.

– Что, старина, нездоровится? – спросил Клэр.

Вечером у Рене начался бред. Он обращался к какой-то Анжелике. Уверял, что спасет ее. Он упоминал о Куинслее, который хочет, чтобы Анжелика родила ему сто тысяч детей. Ее мозг, как и мозг ее мужа, Куинслей поставит на свой письменный стол и заставит работать как счетную машину; сердце Анжелики он отдаст какому-нибудь старцу… Герье грозился убить Куинслея. Он сбрасывал с себя меха, вскакивал, озирался безумным взглядом. Мистер Клэр укладывал его на ложе:

– Рене, что с вами? Здесь нет никакого Куинслея, а Анжелику мы спасем, я обещаю вам, не будь я Джон Клэр. Ну, вот так, успокойтесь.

Но через несколько минут Герье поднимал отяжелевшую голову и упрекал Анжелику: «Зачем вы подарили Уру брошку? Лучше бы вы дали ее мне! Вы думали, что он защитит нас, этот человек-зверь? Чарльз Чартней покорил вас своей решительностью. Ха-ха-ха! А Филиппе Мартини любил макароны…»

Мистер Клэр выказал себя не только хорошим организатором, но и хорошим медиком. Он выходил своего друга.

Вскоре он знал все. Рене рассказал ему всю историю – с того момента, как он познакомился в Париже с Куинслеем и дал уговорить себя отправиться в Долину, до знакомства с мадам Гаро и до неудачного побега.

– Подумайте только, дорогой Джон, мадам Гаро спасла мне жизнь, а сама осталась в лапах человека, преследующего ее своими домогательствами! Что я должен был чувствовать, когда впервые начал здраво мыслить после болезни? Конечно, я решил пробраться в Долину, чтобы помочь ей. Но время идет. Кто знает, что там делается? Дорогой Джон, если я умру, то умру с мыслью, что сделал, что мог.

– Не говорите, старина, о смерти, – перебил его Клэр. – Придет весна, мы возобновим поход. Теперь я хочу во что бы то ни стало побывать в Долине, и мы там будем! И вы увидите еще мадам Гаро. Вот вам моя рука. Поправляйтесь, друг, и набирайтесь сил! 

ГЛАВА Х

Зима была суровой. Снегу намело много. Днем, несмотря на яркое солнце, не таяло, ночью температура падала намного ниже нуля. По временам бушевал северный ветер, налетали снежные бури.

Сегодня стемнело раньше обычного. Но хозяин кабинета не спешил зажечь свет, довольствуясь неверным светом камина. Стоя у решетки, он грел ноги. Тут же, в кресле, сидел Гри-Гри.

– Грейтесь, грейтесь, вам пришлось проделать трудный путь. Сейчас вам подадут стакан горячего грога. Это не лишне в вашем положении, – говорил мистер Чартней.

Гость протянул ноги поближе к огню.

– Были минуты, когда я думал, что упаду и не встану. Я совсем не выношу мороза.

– Еще бы, вам пришлось идти всю ночь и почти весь день.

– Как я рад, что, наконец, достиг этого дома! Ваш слуга оказался предупредительным, он устроил мне ванну и переодел во все теплое.

– Жители Высокой Долины отличаются гостеприимством, услужливостью и мягкостью, – произнес Чартней, подкидывая в камин куски угля.

– Вы довольны своей жизнью здесь? – спросил Гри-Гри.

– Конечно, мы живем здесь скромнее, я не имею такой квартиры, как в Городе, у меня нет серебра и фарфора. Роберт Куинслей не может снабжать нас так, как снабжал его отец; кроме того, население здесь быстро увеличивается… Не один вы сбежали из-под власти Макса.

– Я не мог оставаться там. Вы увезли с собой чертежи военной гусеницы, а я не мог восстановить их по памяти. Я боялся, что со мной могло случиться то, что случилось с бедным Кю.

– Да, Макс умеет расправляться с людьми, которые становятся ему поперек дороги.

– Он мог подумать, что я участвую в заговоре и потому не выдаю ему этих чертежей.

Чартней уселся в кресло рядом с Гри-Гри и закинул ногу на ногу.

– Вы правильно поступили. Конечно, вы рисковали.

– Поэтому я и выбрал путь через горы. Теперь, когда эпидемия кончилась, карантины сняты. Зато граница охраняется самым тщательным образом. Мне пришлось лезть ползком, чтобы проскользнуть мимо часовых.

– Вот так каждый день у нас появляются новые люди.

Вошел слуга с подносом, уставленным стаканами и бутылками.

– Прикажете, мистер Чартней, зажечь огонь? – спросил он.

– Нет, нет, не надо, мы посидим и в темноте.

Слуга удалился.

– Вам с ромом или с коньяком? Сахар кладите сами, по вкусу.

– Я вижу, вы ни в чем не терпите недостатка? Если разрешите, я налью себе немного рому.

– Продукты мы получаем от Макса. Мы даем ему радиоактивные вещества, в которых он нуждается, он платит нам продуктами и изделиями. Он не может жить без нас, мы – без него. Впрочем, в Высокой Долине уже построены заводы питательных веществ и сред, всевозможные мастерские; недавно открыты новые человеческие инкубатории, окончательно оборудована собственная сеть внушителей, глаз и ушей.

– Вот как! Не обошлись без внушителей?

– Здесь они нужны более чем там, внизу. Ваше население отличается спокойствием и послушанием, наше, раскрепощенное мистером Робертом, часто проявляет себя весьма бурно.

– У нас рассказывают об этом легенды, – проговорил Гри-Гри.

Мистер Чартней посмотрел через стакан на огонь в камине.

– Интересный эксперимент… Половой инстинкт пробудился, а вместе с ним и другие страсти. Здесь было одно убийство, два покушения, один поджог, четыре нападения, были и кражи. Внушители работают усиленно, но только в другом направлении, чем у вас. У вас подбадривают, у нас сдерживают и регулируют.

– Рискованный опыт.

– Менее рискованный, чем тот, который проделывает в настоящее время мистер Макс Куинслей, – сказал Чартней. – Пожалуйста, Гри-Гри, наливайте себе еще.

Слуга приоткрыл дверь и доложил:

– Мистер Мартини.

Хозяин приветствовал входящего:

– Синьор Мартини, сколько дней я вас не видел! Взгляните сюда, я зажгу свет. Видите, кого нам послала судьба?

– Гри-Гри?! – воскликнул итальянец. – Мне сегодня везет, я только что встретил Чери. Он не прельстился назначением на место Кю и предпочел перебраться в Высокую Долину.

– Садитесь, синьор Мартини, и составьте нам компанию.

– Я зашел к вам, чтобы пойти вместе в клуб обедать, но не откажусь от стаканчика.

– Синьор Мартини, как я рад вас видеть! – проговорил Гри-Гри. – Мы не виделись с вами целую вечность!

Итальянец, размешивая ложечкой грог, посмотрел на своего соседа.

– Объясните мне, почему вы один за другим оставляете Макса Куинслея?

– Ах, синьор Мартини, для этого есть основания. Даже для нас, стоящих во главе управления страной, авторитет мистера Куинслея сильно поколебался. Подумайте, такие потрясения – ужасающая смертность на маневрах, болезни, эпидемия, унесшая столько жертв… Затем он, без всякого согласия с нашей стороны, переходит к выращиванию в инкубаториях нового, дифференцированного человека. Нашей расе он ставит окончательный приговор. У многих открываются глаза на тиранический образ правления. Внушители не могут уже заглушить просыпающегося скептицизма. Нарождающаяся здесь, в Высокой Долине, жизнь вызывает у нас большие надежды.

– Вы находите эту жизнь привлекательной? – угрюмо спросил Мартини.

– Образ правления здесь резко отличается. До сих пор не слышно ни об одном таинственном приключении, которыми так полна наша жизнь. Наши люди, выращенные в инкубатории, могут развить здесь все свои силы, свои таланты…

– А также и пороки, – вставил итальянец.

– Синьор Мартини мрачно смотрит на эксперимент мистера Роберта, заметил Чартней, поправляя угли в камине.

– Мне кажется, Макс поступает более правильно, когда переходит к созданию дифференцированного человека. Он последователен в своих действиях. Мистер Роберт возвращается назад, и я не знаю, что он будет делать с людьми, выращенными в инкубаториях и лишенными их прежних добродетелей? Не лучше ли вовсе отказаться от всяких новшеств по части создания совершенной человеческой породы?

– С этим я не согласен, – проговорил Чартней. – Мистер Роберт, действительно, возвращается к первоначальной идее своего деда. Его люди здоровы, крепки, работоспособны и послушны общей идее. Они завоюют мир, но не оружием, не силой, а высотой культуры и техники, которой они обладают, благодаря руководству ученых.

Гри-Гри вскочил с кресла.

– Мистер Чартней прав, мы все воспитаны в этой вере. Если позже у нас развился дух милитаризма и сознание грубой силы, то это – вина Макса Куинслея. В Роберте мы видим продолжателя его достославного деда, которому мы поклоняемся, как святому.

– Ну, не будем спорить, будущее покажет, к чему поведут эти опыты. А теперь я предлагаю отправиться обедать. Конечно, может быть, я старый дурак и сужу слишком субъективно.

Итальянец встал, поставил на стол допитый стакан.

– Я думаю, что мы поспеем в клуб как раз вовремя, – заметил Чартней, захлопывая крышку своих больших золотых карманных часов.

Серый костюм Гри-Гри был несколько широк для него, он старательно обдергивал куртку, поправил номер на груди.

– Слуга достал это платье у кого-то из знакомых, я не знаю, удобно ли идти в нем в столовую?

Мартини засмеялся.

– У нас много дам, и все обращают внимание на внешность. Бойтесь, Гри-Гри, Высокая Долина быстро вас испортит.

– Не так это страшно, дорогой, – проговорил Чартней, надевая пальто и беря трость и шляпу. – Не так страшно. Вот мы же не испортились.

– Кто знает, – многозначительно пробурчал Мартини.

Все трое вышли из комнаты.

В воскресенье, на катке за Старыми копями, собралось много народу. Погода была восхитительна. Солнце посылало на землю тепло и свет, а мягкое дуновение ветерка говорило, что приближается весна. Горы и долины под белым снежным покровом выглядели празднично, нарядно. По льду скользила толпа людей на коньках, по снегу бегали лыжники. Здесь было много спортсменов, они показывали уменье и смелость в фигурном катании, в прыжках, в беге на скорость и дальность и в других мудреных упражнениях. Толпа зрителей, окружавшая каток с трех сторон, выражала свои восторги и одобрение громкими криками и приветствовала появление каждого нового любимца, которого знала по предыдущим состязаниям. На пригорке были устроены трибуны, а рядом с ними, во временной постройке, помещались буфет и комнаты для отдыха. Все это напоминало каток в Европе, только не хватало музыки да не было такого разнообразия костюмов и нарядов. Несколько женщин и немногочисленные военные мало нарушали общую монотонность толпы.

Двери буфета открылись и оттуда по ледяной дорожке выкатилась группа людей. Впереди летел на коньках высокий ловкий спортсмен. Он увлекал за собой стройную молодую женщину, одетую в изящный черный костюм. Это были Роберт и мадам Гаро. Публика почтительно расступалась перед ними и, вместо поклона, все поднимали кверху правую руку. Несколько позади красиво и уверенно катилась Милли. Справа от нее скользил Мей и, немного отставая, Мартини. Далее, тесно друг около друга, двигались Блэкнайт, Висконти, Чартней и Христиансен со своей белокурой супругой. Ямомото сильно отстал; его неуверенные движения выдавали, что он еще новичок в этом виде спорта. Гри-Гри и Чери бежали последними. Первый из них спросил:

– Как вы себя чувствуете?

– Я совершенно оправился, – ответил Чери. – Сон и аппетит возвратились. Навязчивые идеи, которые преследовали меня после смерти Кю, исчезли. А как ваши дела, дорогой Гри-Гри?

– Суровый климат Высокой и Средней Долин оказывается для нас более благоприятным, чем тот, в котором мы выросли. У нас внизу уже набухают почки, а здесь зима, и все же я доволен и счастлив, что удрал из-под власти Макса.

– Посмотрите, дорогой Гри-Гри, как люди приветствуют Роберта и как он прост в обращении со всеми! Ни тени высокомерия и надменности.

– Отец лишил его участия в правительстве, а местное население избрало его своим правителем.

– Удивляюсь, почему Макс Куинслей до сих пор терпит все то, что творится здесь?

– Неужели вы думаете, Чери, что мистеру Куинслею легко объявить войну мистеру Роберту и всем нам? Конечно, нас мало, может быть, одна шестая жителей Долины Новой Жизни, но все же мы постоим за себя.

– Подождите, дорогой Гри-Гри, наш бедный японец, кажется, разбил себе голову.

Действительно, Ямомото столкнулся с кем-то и так неловко упал, что не мог подняться. Он сидел на льду; по лбу у него бежала струйка крови. Золотые очки и шляпа лежали далеко от него.

– Мистер Ямомото, вы сильно ушиблись?

– О, ничего. Помогите мне встать. Кроме головы, все в порядке.

Бежавшие впереди возвратились, окружив японца. Когда кровь была вытерта и на ссадину налеплен кусок черного пластыря, а очки и шляпа были водворены на свои места, Ямомото храбро пустился в дальнейший путь. Милли обратилась к Мею. – Какой смешной старичок! Лучше бы ему сидеть за микроскопом, чем бегать на коньках!

Эти слова больно задели Мартини. «Гм, старичок! А он, по крайней мере, на десять лет моложе меня. Пожалуй, и мне лучше было оставаться дома, чем надрываться здесь, конкурируя с этим большим дураком».

Милли неслась вперед со своим кавалером справа, не замечая, что итальянец остался позади. Она что-то щебетала, громкий смех резал уши бедного Мартини. «Стыдитесь, Филиппе, – говорил он себе, – каждый человек должен уметь вовремя уйти со сцены. Неужели вы будете докучать себе и другим? Вы должны иметь достаточно гордости».

Он постарался затереться в толпе, но глаза его все время ревниво следили за носящейся вдали парой. Чартней, Блэкнайт и Висконти скоро остановились у края катка и закурили.

– Превосходная жизнь! – воскликнул Висконти. – Я положительно не чувствую, что нахожусь в стране тиранического Куинслея.

– Я не думаю, что он долго будет сносить такое неповиновение, – заметил Чарльз Чартней. – Очень интересно, чем все это кончится?

Блэкнайт, хитро улыбаясь, проговорил:

– Не так все просто, как вы думаете, друзья. Может быть, он давно бы стер нас с лица земли, если бы мог.

– Что же его удерживает? – спросил Чартней.

– Конечно, не военная гусеница. У него для борьбы с нами имеются воздушные корабли, которым мы не можем противопоставить ничего равного. Блэкнайт слегка ударил Чартнея по плечу. – Вы забыли радиоактивные элементы. С их помощью мы можем взорвать и себя, и всю Долину Новой Жизни. Конечно, первого мы не будем делать, ну, а что касается последнего, то просим не выводить нас из терпения.

– Значит, вы нашли способ удержать Куинслея от насилия, угрожая ему гибелью всего его царства?

– Угрожать можно, – поспешно сказал Висконти, – но осуществить угрозу безумие!

– Кто же говорит об осуществлении? – запротестовал Блэкнайт. – В разговоре с мистером Куинслеем я только намекнул об этой возможности, и этого было достаточно. Я почтительно представил ему всю безобидность экспериментов мистера Роберта и убедил его пойти на компромисс. Мы снабжаем Долину радиоактивными веществами, работаем превосходно, для всех, и просим только терпеть нас.

– А что дальше?

– О, мистер Чартней, зачем заглядывать в далекое будущее?

В это время показалась пара – Христиансены.

– Смотрите, смотрите! – перебил Висконти. – Эти скандинавы природные конькобежцы. Она удивительно мила, эта юная Маргарита.

– И, кажется, влюблена в своего супруга по уши.

Блэкнайт перестал семенить ногами и, смотря вслед супругам, произнес:

– Иногда я сожалею, что вовремя не успел связать себя узами с какой-нибудь интересной женщиной. Увы, теперь поздно!

– Действие радия, а, может быть, и этого весеннего солнца, начинает, кажется, сказываться и на вас? – засмеялся Висконти.

– Действительно, солнце так печет, что, пожалуй, через неделю – прощай зимний спорт, – сказал Чартней. – Я предлагаю отправиться к дорожке лыжников, сейчас начнется бег.

Все трое направились вдоль катка.

Мимо них уверенно, размашисто пронеслась пара конькобежцев.

Блэкнайт нагнулся к уху Чартнея:

– Вот наша Елена, из-за которой может возникнуть Троянская война в Долине Новой Жизни.

– Да, часто женщины являются тайными пружинами мировых событий, заметил Чартней.

– У отца и сына одинаковый вкус.

– Мадам Гаро так хороша, что каждый приходит от нее в восхищение, горячо проговорил Висконти.

– Э, друг, на вас тоже, кажется, действует радий, – погрозил пальцем Блэкнайт. Они засмеялись и свернули на дорожку, к пригорку, с которого открывался вид на лыжников. Там были устроены разные препятствия – глубокие рвы, через которые надо было перескакивать, деревянные трамплины, крутые повороты, внезапные спуски и подъемы. Лыжники неслись цепочкой.

Друзья замешались в публику и с интересом наблюдали за рискованным полетом лыжников. Трудно было представить, как они сохраняли равновесие, падая с большой высоты или проносясь по воздуху над широкими канавами.

Мартини безучастно скользил взад и вперед, стараясь держаться подальше от того места, где была Милли. «Лучше всего уйти с катка и вернуться домой, – думал он. – Но тогда я выдам свои чувства, а я вовсе не хочу, чтобы надо мною смеялись. Милли, Милли, моя дорогая… Она заставляет меня так страдать. Я не хочу посадить ее в клетку, лишить удовольствий, и все же я ужасно страдаю, когда вижу, как интересно ей с этим Меем».

Какой-то человек закрутился перед задумавшимся Мартини волчком – нельзя было видеть ни лица, ни рук, ни ног. Зрители хлопали в ладоши. Сзади кто-то схватил маленького итальянца в объятия.

– Простите, синьор, я едва не сшиб вас с ног.

– Доктор Бергер, это вы?

– Во всей своей красе!

– Куда направляетесь?

– Ношусь из конца в конец. Стараюсь истратить избыток сил.

– Вы прекрасно выглядите.

– Берите меня за руки, я протащу вас два-три круга. Вам нужен моцион, дорогой синьор Мартини.

Они сделали небольшой конец и остановились, привлеченные красивым зрелищем: на лед спускались летающие люди. Белые крылья разом складывались, и вот уже коньки скользили по льду. Прибывшие издалека, эти люди спешили также снять свои широкие резиновые одежды.

– Вы видите эту пару? – спросил доктор Бергер.

– Вот эту? Мужчина и женщина?

– Да, да, узнаете?

Мартини пригляделся и воскликнул:

– Он – Муки, а кто же она?

– Не узнаете? Его жертва. Теперь он женился на ней.

– Что вы говорите, дорогой доктор? Я слышал, он был посажен в тюрьму, а она… я полагал, что она умерла.

– Ей была сделана операция, вставлено новое дыхательное горло. А Муки освобожден из тюрьмы Робертом Куинслеем.

– Зачем он освободил его? – удивленно спросил Мартини.

– Мистер Роберт придерживается взгляда, согласно которому преступники не должны наказываться, их нужно лечить, им нужно растолковывать их вину. Ну, а кроме того Муки помог мистеру Роберту освободить из тюрьмы мадам Гаро.

– Значит, несчастная, которую он хотел задушить, – теперь его жена?

– И если бы вы знали, синьор Мартини, как она его любит! Она моя пациентка и еще недавно сама рассказывала мне об этом.

– Черт возьми, в женщинах заложена масса противоречий!

– Когда, много лет назад, я увлекался женщинами, они всегда причиняли мне много страданий. С тех пор я говорю всем – берегитесь женщин.

Мартини почувствовал в этих словах старого друга намек. Он насупился. В этот момент мимо проплыла пара: Мей тесно обхватил Милли, а она, прижавшись к нему, мечтательно смотрела вперед, ничего не видя перед собой, как будто уносилась в вихре блаженства.

Мистер Роберт умчал свою даму в дальний конец катка. Там было совсем пусто, толпа схлынула к лыжне. Он остановился и, вдыхая полной грудью воздух, воскликнул:

– Неправда ли, как хорошо дышится? Я чувствую всеми фибрами своего существа приближение весны.

Мадам Гаро, румяная и задыхающаяся от быстрого бега, взглянула на своего кавалера.

– Не знаю почему, но я полна бодрости и веселья. Мне вспоминаются времена, когда я умела отдаваться развлечениям со всем пылом юности.

– Я буду счастлив, мадам, когда вы забудете тяжелые испытания, которые вам пришлось пережить в Долине Новой Жизни.

– Мистер Роберт, меня трогают ваши постоянные заботы.

Молодой человек взял ее руки в свои и, крепко сжимая, с чувством произнес:

– Если бы я мог, я сделал бы все, чтобы вы стали счастливой, но я боюсь…

– Вы можете, – тихо сказала Анжелика и, круто повернувшись, умчалась от Роберта. Он стоял несколько секунд задумавшись, потом весело улыбнулся и пустился догонять свою даму.

– Синьор Мартини, синьор Мартини! – кричала Милли. – Мы не можем найти вас целый час!

Мей подлетел к итальянцу.

– Синьор Мартини, Милли о вас беспокоится.

– Она беспокоится… О чем же она беспокоится?

– Дорогой синьор Мартини, – подбежала молодая женщина, – где вы спрятались, вы обещали покататься со мной, а сами куда-то спрятались?

– Я чувствую себя плохо, – пробурчал Мартини.

– Вы нездоровы? Тогда вам лучше было бы идти домой.

– Я и пойду.

– А я непременно вас навешу сегодня вечером. Впрочем, может быть, я буду занята, тогда я приду завтра или… послезавтра.

– Приходите, когда хотите, хоть через неделю.

Мартини, не прощаясь, повернул к выходу с катка. Милли посмотрела ему вслед.

– Сердится. Это постоянное его недовольство раздражает меня, лучше нам прекратить видеться.

Мей принял красивую позу, проговорил:

– Не надувайте губки, Милли, и не портите настроения.

Новая толпа вливалась на каток. Летающие люди прибывали со всех сторон. Вдали слышались веселые, возбужденные крики, вокруг раздавались оживленные голоса. Солнце сияло и грело, а ветерок нежил и ласкал людей.

Часы прозвонили десять. Мартини встал из-за письменного стола.

В открытую дверь с веранды тянуло холодком, свежестью.

Он подошел и вгляделся в темноту.

Вдали, под горой, блестели огоньки станции тюба. Левее вырисовывалось туманное пятно – селение Старые копи. Черные громады гор только угадывались на фоне неба. Вдоль садового забора прошуршал большой освещенный автобус с пассажирами. Высоко над домом пронесся пассажирский аэроплан с прожектором, пронизывающим темноту.

Мартини стоял, оперевшись о косяк двери, и мысль о Милли неотступно преследовала его.

Четыре дня тому назад он возвращался домой. Двое влюбленных, щебеча что-то друг другу на ухо, шли ему навстречу. Завидев его, они изменили направление и скрылись в темноте. Сомнений не было: это Милли и Мей.

Вчера в саду на скамеечке он снова заметил их. Они были так заняты разговором, что не обратили внимания на его приближение. Слышался шепот, поцелуи. Они сидели так тесно! Какой ужас! В глазах у него потемнело, хотелось кричать, бить и его и ее. Дикое, звериное чувство… Ноги подкашивались, руки тряслись. Влюбленные не знали, какая опасность грозила им. Какой-то прохожий, схватившись за фонарный столб, боролся сам с собой, не зная, что ему делать. Благоразумие цивилизованного человека, привыкшего обуздывать свои страсти, победило. Он ушел, шатаясь, как пьяный, и, войдя в свою комнату, повалился на диван, рыдая и колотя кулаками по своей бедной голове. Потянулись тяжелые дни раздумья, когда вспоминаются все мелочи, все слова, когда все переоценивается, когда человек чувствует, что выхода нет. Голова кажется налитой свинцом, неспособной правильно мыслить.

Теперь, всматриваясь в темноту, Мартини думал: «Разве я мог надеяться удержать около себя это молодое создание? То, что должно случиться через какое-то время, случилось сейчас. Надо побороть себя и примириться с неизбежным. Я должен быть благодарен ей за минуты счастья. У нее своя жизнь, она не может жертвовать ею ради меня… И все же, какой удар! Разве сознание неизбежности может облегчить страдание? Страдание раздирает мне сердце. Лучшее, что вы можете сделать, несчастный Филиппе, это покончить со своим бренным существованием! «

Мартини отошел в глубину комнаты и долго стоял неподвижно. Он не слышал шагов на веранде и не видел, что в дверях появилась та, мысль о которой сверлила его голову день и ночь за последнюю неделю.

Милли, волнуясь и едва сдерживая дыхание, пристально рассматривала еще недавно близкого ей человека.

Отчаяние, выражавшееся во всей его фигуре, тронуло ее. Решение сказать ему всю правду было поколеблено. Хотелось утешить, облегчить его мучения, хотя бы ценою лжи.

– Бедный, бедный Филиппе, как мне жаль вас, – прошептала она. Она сделала легкое движение. Мартини опустил руки. Глаза их встретились. Они долго молчали.

– Филиппе, я пришла, я давно собиралась, но…

– Не надо, не надо, Милли! – закричал вдруг итальянец. – Не говорите ничего в свое оправдание.

Молодая женщина подошла ближе.

– Филиппе, вы выглядите ужасно, вы нездоровы?

– Да, я нездоров, я очень нездоров. Но это пустяки. Вы пришли, я очень рад. Садитесь сюда, на диван. Я сяду в кресло, поговорим. – После томительной паузы, во время которой они сидели не глядя друг на друга, он повторил: – Поговорим.

Милли молчала. Язык положительно отказывался ей повиноваться.

– Расскажите, как вы проводили время? – глухим голосом спросил Мартини.

– Я много работала… гуляла.

– С Меем?

Милли прямо взглянула на своего собеседника и вдруг решительно заговорила:

– Да, с Меем. Вот по этому-то поводу я и пришла к вам. Мне надо сказать вам, синьор Мартини, нечто очень важное. Мне кажется, вы уже догадываетесь.

– Не трудитесь, Милли, я все знаю.

Маленький итальянец внезапно вскочил и, потрясая кулаками, разразился целым потоком слов.

– Как вы решаетесь приходить сюда? Вы убиваете человека и желаете насладиться видом его страдания! Вы бессердечное, бездушное существо! Когда вы не были женщиной, вы были лучше. Приобретя женский инстинкт, вы не приобрели присущих женщине нежности, сострадания, кротости. Вы лживы и порочны. Вы распущены! Вы думаете, что я позволю вам шутить с собой? Я не игрушка! Поиграли и поставили в сторону и взялись за другую игрушку. Нет!

– Синьор Мартини, синьор Мартини! – Милли старалась перекричать пылкого итальянца. В отчаянии она сделала несколько шагов к дверям. – Он поймал ее за руки и, с бешенством сжимая их и выкручивая, ревел:

– Если вы не будете принадлежать мне, то вы не будете принадлежать никому! Я раздавлю этого болвана Мея, как насекомое.

Громкие рыдания Милли сразу охладили весь пыл несчастного влюбленного. Вид его резко изменился, глаза выражали сожаление, руки разжались, и он опустился к ногам молодой женщины. Он протягивал к ней руки:

– Милли, дорогая моя, простите меня, я не знаю, что делаю. Я схожу с ума, Милли, я не могу вынести мысли, что теряю вас, пожалейте меня!

Милли казалась растроганной. Слезы текли из ее глаз.

– Мне жаль вас, Филиппе, я не сержусь на вас.

Мартини притянул ее руку к своим губам и, прижимаясь к ее коленям, стонал:

– Как тяжело, как тяжело, я никогда не желаю вам пережить такие минуты. – Потом, что-то вспомнив, он стремительно отпрянул от нее и, отбежав на несколько шагов, с ужасом забормотал: – Эти руки целовал тот, другой. Он обнимал эти ноги. Прочь, Милли, уходите!

Молодая женщина послушно направилась к дверям.

– Стойте, Милли, стойте! Я хочу вам сказать, что я люблю вас и буду любить, но я не хочу больше видеть вас, я не могу. Идите, Милли. – И Мартини стоял, пока его гостья не вышла на веранду и не скрылась в саду. Тогда он рухнул на ковер перед столом и пролежал там в полном отупении до рассвета.

Едва забрезжил рассвет, он вышел из дому и пошел прямо по дороге, не соображая, куда и зачем идет.

Новое белое здание, в котором поселился теперь Роберт Куинслей, стояло на небольшом холме в конце селения Старые копи. Оно имело форму буквы «П», и на каждом из боковых флигелей выступали красивые высокие башни. Внизу, у подножья холма, тянулись длинные четырехэтажные здания – казармы местного гарнизона. Дорога наверх преграждалась заставой, у которой стояли несколько человек с ружьями в руках.

Требовался пропуск, чтобы пройти в здание правителя. На широком плацу напротив мирно спали на своих стальных ногах три военных гусеницы.

Прекрасный открытый автомобиль подкатил к заставе. Мистер Блэкнайт приподнялся в экипаже. Часовые, увидев его, открыли проезд. Автомобиль плавно взлетел на пригорок и, описав дугу перед фасадом здания, остановился под арками подъезда. Двери открылись перед мистером Блэкнайтом, и он вошел в переднюю с широкой лестницы, ведущей прямо наверх, мимо двух рядов колонн в строгом коринфском стиле. Часовые не препятствовали гостю подняться на второй этаж.

Здесь, в полукруглом зале, с мягкими скамьями вдоль стен, встретили его двое – Муки и Марки. Они сделались теперь чем-то вроде личных телохранителей Роберта. Один из них отправился доложить о прибытии мистера Блэкнайта, а другой остался у дверей. Мистер Блэкнайт прошелся несколько раз взад и вперед. Лысина его сияла, лицо выражало полное удовлетворение.

– Однако вы охраняете очень тщательно мистера Куинслея, – проговорил он.

– Мы исполняем приказание начальника гарнизона.

– Прекрасно делаете, прекрасно делаете! Если в настоящее время мистеру Роберту не грозит какая-либо определенная опасность, то все же необходимы меры предосторожности.

Возвратившийся Муки приоткрыл широкую массивную дверь.

– Пожалуйте, мистер Блэкнайт. В кабинете мистера Куинслея идет заседание.

Блэкнайт прошел через большую пустую комнату и оказался в кабинете Роберта. Письменный стол стоял прямо против дверей. Вдоль задней стены висели аппараты телефона, внушителей, механических глаз, ушей. Впереди, ближе к окнам, за столом расположилось небольшое собрание ученых. Здесь были мистер Роберт, Христиансен, Ямомото, доктор Бергер и еще четверо – двое физиологов и двое химиков. Из людей, выращенных в инкубаториях, здесь присутствовали Чери, Мей, Гри-Гри и еще трое из лаборатории Роберта.

Мистер Блэкнайт услышал слова, произнесенные хозяином:

– Следовательно, вопрос о питательных средах можно считать разрешенным. Наши новые поколения будут здоровее, их организм будет обладать большим запасом защитных сил для борьбы с опасностями. Наш народ будет более индивидуален, трудоспособен, энергичен, более расположен совершенствоваться. Если наши надежды оправдаются, а я в этом не сомневаюсь, мы достигнем значительных результатов, наше будущее обеспечено. А теперь, господа, я думаю, можно закрыть заседание. Мы поработали немало, теперь уже скоро пять. Все встали и начали прощаться с хозяином.

– Мистер Блэкнайт, присаживайтесь, вы, верно, привезли важные вести, обратился Роберт к вновь прибывшему. – Рассказывайте, чем окончился ваш дипломатический разговор с отцом.

– На этот раз он принял меня не так сухо, как прежде, и мне удалось согласовать с ним наши требования. Он согласен санкционировать ваши выборы. Вы будете являться чем-то вроде его наместника здесь. Мне показалось, что ему понравилось мое предложение. Таким образом, он избавляется от необходимости окончательно порывать с нами. Он как бы сам допускает наш эксперимент в широких размерах. Вместо вас он объявляет своим соправителем Шервуда, а наследником делает вашего младшего брата Дика.

– Прекрасно, – сказал Роберт, – вы замечательно умеете внушать свои мысли другим, так что они начинают думать, что это их собственные мысли. Дальше, дальше, дорогой мистер Блэкнайт.

– Мистер Макс Куинслей берется снабжать нас всем необходимым, за исключением вооружения, соглашается не требовать от нас выдачи военных гусениц и их чертежей, отказывается от постройки новых, не требует передачи бежавших к нам до сегодняшнего числа и готов забыть все нанесенные ему обиды, если они более не будут повторяться. – Мистер Блэкнайт помолчал, гладя, по своему обыкновению, рукой лысину и остатки волос вокруг нее.

– Сомневаюсь, что он мог забыть обиды, – задумчиво проговорил Роберт.

– Надо быть осторожным, надо быть осторожным. Слова мало к чему обязывают.

– Дальше, мистер Блэкнайт.

– Мы обязуемся вырабатывать радиоактивные вещества, снабжать ими Долину и иметь запас на случай надобности, который будем хранить сами. Но мы обязуемся не иметь каких-либо сношений с остальным миром кроме как через Высокий Утес, то есть с соизволения мистера Макса Куинслея. У себя мы вольны жить по выработанным нами нормам и законам. Граница владений проходит по линии, установленной комиссией. Вот все, что я могу сообщить вам, мистер Роберт. Я думаю, мы можем быть довольны сегодняшним днем.

– Благодарю вас, мистер Блэкнайт, вы лишний раз доказали, как искусно выполняете самые тончайшие дипломатические задания. – Роберт переменил тон и, нагибаясь к Блэкнайту, добавил: – Я уверен, вы не забыли и моей личной просьбы?

– Конечно, нет, мистер Роберт, я переговорил с аббатом, и он обещал на этих днях побывать у нас.

– Он ужасный негодяй, я обращаюсь к нему только потому, что этого хочет мадам Гаро. Этот человек мне противен, но что поделаешь, другого священнослужителя нет.

– Совершенно верно, мистер Роберт, аббат пользуется самой скверной репутацией.

– Я очень вам благодарен. – Роберт встал.

– Несколько слов относительно нового хранилища для радиоактивных веществ. Это сооружение будет окончено в течение следующей недели.

– Таким образом, нам предстоят два торжества. Мое венчание и открытие нового хранилища, – весело сказал Роберт, переходя к письменному столу.

– Меня всегда беспокоила ненадежность нашего способа хранения. Громадное количество радиоактивных веществ представляет опасность прежде всего своим излучением. Эти вещества, после того как научились регулировать скорость их распада, должны сохраняться как особо опасный взрывчатый материал.

После ухода Блэкнайта Роберт долго сидел за письменным столом, перелистывая какие-то бумаги и делая на них отметки.

Заходящее солнце прорвалось сквозь тучи на горизонте и послало свои прощальные лучи в глубину кабинета. Стало темнеть. Роберт подошел к телефону. Начался доклад заведующих станциями механических ушей, глаз и внушителей.

Глаза и уши ничего особенного не запечатлели за истекшие сутки, за исключением небольших отступлений от принятых правил. Синьор Мартини вел себя весьма странно, не посещал работ и разгуливал целый день по полям в весьма возбужденном состоянии. В Средней Долине появился приближенный Макса Куинслея по имени Зон. Он старается сохранять в тайне свое присутствие здесь и скрывается весьма искусно. – При этом сообщении лицо мистера Роберта сделалось серьезным. «Зон здесь. Это означает что-нибудь очень неприятное. Слуга и личный телохранитель отца всегда является выполнителем самых секретных поручений. Соглашение отца с мистером Блэкнайтом – это как будто хорошо, но кажется крайне подозрительным, что отец пошел на это. Что, если он затаил злобу и хочет взять нас какой-то хитростью? Надо быть настороже». – Роберт сейчас же распорядился по телефону в бюро управления общественным порядком о задержании опасного человека.

А доклад продолжался. Начальник центральной станции внушителей сообщил, что головы всех жителей, как выращенных в инкубаториях, так и иностранцев, работают правильно и не вынашивают каких-либо противогосударственных замыслов. Душевное состояние всех удовлетворительно, повышенное настроение и чрезмерная возбудимость регулируются внушением спокойствия и серьезности.

– Прекрасно, благодарю вас. – С этими словами Роберт повесил трубку телефона и отправился в свое личное помещение. Тут он занялся туалетом и, переодевшись, прошел по длинному коридору на половину, занимаемую мадам Гаро.

В уютной угловой комнате были спущены плотные темные шторы, задернуты тяжелые драпировки. Матовый фонарь на потолке лил ровный приятный свет на красивую обстановку. В глубине широкого дивана, обложив себя мягкими расшитыми подушками, полулежала молодая женщина; глаза ее были устремлены на цветной узор пушистого ковра.

«Итак, будет моя свадьба с сыном ненавистного мне человека. Какие неожиданности посылает мне судьба! Роберт внешне похож на отца, но характер… Его предупредительность, заботливость, нежность по отношению ко мне просто трогательны. Жизнь не баловала меня, поэтому я ценю всякую ласку. Леон… Но как это давно было, как я тогда была еще молода. А Рене? Короткий роман с ним представляется мне как сон. Я была тогда так потрясена всеми ужасами, свалившимися на мою голову, что не вполне сознавала, что делаю. С тех пор прошло полтора года… Все же ужасно, что человек может так скоро забывать… Бедный, бедный Рене! Все равно мне никогда не придется видеть тебя снова! Я не знаю даже, жив ли ты? Я не исполнила обещания отомстить нашему врагу, но я пыталась. Может быть, теперь я отомщу ему более жестоко, чем если бы я убила его!..»

Мягкие шаги в соседней комнате заставили ее очнуться. Она смахнула платком набежавшую на глаза слезу и, поправив платье, взглянула навстречу входящему Роберту. Тот склонился над ней, целуя тонкую, белую руку.

– Я очень сожалею, любимая, что не мог вырваться к вам раньше. Дела, дела… Зато я могу сообщить вам, что Блэкнайт уговорился с аббатом, и наше венчание состоится на днях.

– Дорогой, я не могу скрыть от вас, это известие радует меня, но в то же время заставляет сильно биться мое сердце. Не знаю почему, но я испытываю большое беспокойство, как будто наша свадьба принесет нам несчастье.

– Вы захотели оформить наши отношения религиозным обрядом, и я исполняю ваше желание.

– Да, да, дорогой, это необходимо.

– В таком случае я не понимаю вашей тревоги, – сказал Роберт, садясь на диван и ласково гладя руку молодой женщины.

– Какое-то предчувствие, – произнесла она нервно.

– Полно, не надо волновать себя, все идет хорошо. Хитроумный мистер Блэкнайт умеет разговаривать с отцом. Он заключил с ним только что очень выгодный для нас договор. Теперь мы можем говорить об автономии наших Долин. Будущее не должно представляться вам в мрачных красках. Симпатии к нам у населения Долины Новой Жизни растут, и я убежден, что наш пример подействует на них, тогда затеи отца сами собой рухнут. Я надеюсь, его первая посадка в инкубаториях будет и последней. Мы же не теряем время напрасно и строим собственный, новый инкубаторий.

– Я верю в вас, Роберт, мне интересны ваши опыты. Я чувствую, что от них зависит будущее всего мира. И все же мне страшно…

– Я люблю вас, и вы поможете мне выполнить мое дело. Замыслы отца опасны. Теперь я убедился, что он признает только насилие.

Руки молодой женщины обвились вокруг шеи ее возлюбленного, и она шептала:

– Мы не справимся с мистером Куинслеем, он погубит нас. Роберт, Роберт, милый, не лучше ли нам убежать куда-нибудь подальше и зажить там в полном покое и уединении? Земной шар велик, и мы сможем хорошо спрятаться.

– О, моя любовь, разве я могу отказаться от дела, которому уже служит третье поколение Куинслеев? Разве я могу оставить людей, которым мы дали жизнь и которых мы еще не сделали настолько самостоятельными, чтобы они могли бороться за свое будущее, за свое счастье! Разве я могу кинуть начатое, бросить исследовательскую работу, которая может быть успешна только здесь, в благоприятных условиях Долины, среди ее послушных жителей? Нет, нет, это свыше моих сил! Я люблю вас больше всего на свете, но не требуйте от меня невозможного.

Молодой человек произнес это, нежно обнимая свою будущую супругу. Она прижалась щекой к его лицу.

– Вы гордый, вы ученый, вы гениальный, вы вождь, вы должны остаться с этим народом… А я… Я буду с вами всегда, я люблю вас, милый, я ваша. 

ГЛАВА XI

Еще накануне дул злой, холодный ветер, шел мелкий колючий снег, а с утра уже сияло яркое солнце, и горячие лучи его плавили белый зимний покров.

– Весна, – сказал Клэр, обращаясь к своему другу. Тот безучастно смотрел на расстилающиеся перед ними ледники.

– Весна, зима, лето – не все ли равно? – вяло откликнулся Герье.

– Старина, вы забыли о нашем плане, – воскликнул англичанин.

– Нет, я помню, но за эти бесконечные месяцы, проведенные нами в монастыре, я познал нечто такое, чего не ведала моя душа прежде. Я научился ценить покой, мир внутри нас. Самоуглубление, самосозерцание являются уделом мудрости.

– Эй, старина, ваша философия – результат болезни. Сильному и здоровому человеку не прожить самосозерцанием. Когда солнце согреет ваши кости, вы заговорите иначе.

– Дорогой Джон, идите дальше один, ищите Долину, если вы стремитесь туда, – я никогда не пытался узнать, что влечет вас в сторону Куинслея, – а я останусь здесь, навсегда, среди этих добрых отшельников.

– Стыдитесь, друг! Когда мы находимся у цели нашего путешествия, вы отступаете. Может быть, мадам Гаро ждет вашей помощи, а вы будете сидеть здесь и заниматься самоуглублением.

При этих словах мистера Клэра взгляд француза несколько оживился.

– Я знаю, что это временная слабость, – продолжал англичанин. – Вот за этими горами Долина, и мы будем там, я успел уже разузнать кое-что относительно дальнейшего пути.

Глаза Герье следовали по направлению его пальца.

– Видите между двух вершин узкое ущелье? Там пропасть, через которую нет прохода. Монахи доходили до этой границы владений Куинслея. Мы сделаем то, чего они не могли сделать – мы переправимся через пропасть.

Лицо Герье выражало крайнее удивление, глаза его были прикованы к какой-то точке на небе. Друг его, имеющий лучшее зрение, сразу увидел все.

– Аэроплан! – воскликнул он взволнованным голосом, – Смотрите, Рене, аэроплан. Из Долины Новой Жизни!

– Он летит так высоко, что едва различим.

– Вот она, птица, о которой говорил настоятель монастыря. Нет, Рене, вы не должны отказываться от задуманного.

– Здесь, над пустынными горами, проходит воздушный путь ют Высокого Утеса на неведомый остров в Индийском океане, с которого Куинслей получает все необходимое из стран Старого и Нового Света, – заговорил Рене. – О Джон, я чувствую, как во мне снова закипает желание проникнуть в Долину, хотя я стал уже сомневаться, не сон ли все виденное мною там, не плод ли больной фантазии? Джон, этот аэроплан вернул меня к действительности.

– Руку, товарищ! Через неделю мы тронемся в путь.

Погода установилась весенняя. Снег стал таять, сбегая каскадами шумливых вод, появились проталины и на них уже весело чирикали какие-то маленькие серенькие птички. Ледники сверкали, как алмазы, солнечные лучи обжигали кожу. Проводники и носильщики с оживлением принялись за работу; в несколько дней все было готово для выступления.

Монахи вышли прощаться, они грустно покачивали головами, наблюдая беготню и суетню последних минут. Старый монах, настоятель монастыря, отвел Герье в помещение храма со странными фигурами богов, вырубленных из камня. Он поставил его перед грубым изображением богини, наполовину женщины, наполовину животного, потом подвел его к статуе, у которой было шесть рук и три глаза, смотрящих в прошлое, настоящее и будущее. Он повторял: «Махакала», «Махакала», что-то говорил на своем непонятном языке, обращаясь то к богам, то к путешественнику. Может быть, он заклинал его от разных несчастий, может быть предсказывал ему будущее?

Герье низко поклонился ему; монах присел в знак уважения, и они расстались. Рене догнал своего друга, замыкающего шествие носильщиков, уже когда начался подъем на край ледника.

Опасный подъем одолели к концу третьего дня. Пройдя немного, оказались на краю пропасти шириною не менее ста метров. Она начиналась у карниза неприступной скалы и, огибая край ледяного массива, спускалась в глубину, как бы проваливаясь в преисподнюю, так что глаз не мог достигнуть ее дна. Эта трещина между двух гор постепенно расширялась и превращалась в глубочайшую долину, отделяющую снеговую цепь от другой цепи гор, более низких, но зато совершенно диких и неприступных.

– Смотрите, налево стена, направо – широкая пропасть. Переход на ту сторону возможен только здесь, прямо против нас.

– Я не думаю, Джон, что вы рассчитываете построить мост, – заметил Герье,

– Вы, кажется, смеетесь надо мной, дорогой друг?

– Я не вижу способа перебраться на ту сторону.

Клэр весело рассмеялся.

– Вы забыли, старина, мои станки. Но это – завтра, а сейчас надо располагаться на ночлег.

За ужином англичанин сообщил свой план.

– Нужно все предвидеть. Важно не только перебраться во владения Куинслея, важно иметь свободный путь к отступлению. Ким, носильщики останутся здесь. Мы проникнем в Долину Новой Жизни только вдвоем, налегке. Как мы туда пойдем – это должно быть тайной. По ту сторону пропасти вы будете указывать дорогу. Необходимые вещи мы спрячем где-нибудь, чтобы они оказались у нас под рукой. Одно беспокоит меня: не будете ли вы сейчас же узнаны?

Рене горько усмехнулся.

– За эти два года я так изменился, что навряд ли узнает меня даже Анжелика.

– Во всяком случае, из осторожности, мы будем двигаться вперед только под покровом темноты. Теперь, дорогой Рене, отдыхать. Нам надо встать как можно раньше.

Солнце еще не успело выйти из-за гор, холодные бледные лучи его только скользили по вершинам, а Герье уже вышел из палатки. Он не спал всю ночь, его томила тоска. Желание найти любимую перемежалось страхом. Мрачные мысли неотступно преследовали его.

Клэр сразу принялся за работу. Он распоряжался раскупориванием длинных узких ящиков. Неумелые люди суетились и кричали более, чем того требовало дело.

– О, дьяволы!.. – Англичанин ругался на родном языке и командовал на ломаном туземном. – Переверните ящик крышкой кверху, поставьте треножник вот здесь…

Скоро Герье увидел, как из отдельных частей были составлены два больших станка, с помощью которых бросают с берега спасательные канаты на тонущие суда.

– Ваша идея прекрасна, Джон, но не понимаю, как закрепится ракета, упавшая на том краю пропасти?

– Я рассчитываю на случай, а, впрочем, я видоизменил снаряд таким образом, что на головном конце его устроено нечто вроде якоря. – С видом опытного артиллериста англичанин заложил в станок большую ракету; сзади нее привязал и аккуратно повесил на особую подставку длинную тонкую веревку, смотанную в правильную бухту. Затем поджег фитиль и отскочил на несколько шагов в сторону, отталкивая руками любопытных. Раздалось зловещее шипение, грохот потряс ущелье. Ракета взвилась вверх, увлекая за собой шнур, врезалась в уступ на другом краю пропасти. Клэр приказал тянуть повисшую над бездной веревку. Она натянулась, как струна, и вдруг полетела назад: якорь не удержался в каменистом грунте.

После нескольких попыток был достигнут желательный результат.

– Ура! – закричал Клэр. – Теперь произведем пробу.

На веревку он повесил специальное седло. Подвязанная к седлу тяжесть, вдвое большая, чем весил каждый из путешественников, была переправлена на ту сторону и благополучно возвращена обратно – противоположный берег был ниже, груз катился туда сам собой.

– Теперь я. – Англичанин сел в седло и покатился над бездонной пропастью. По дороге он успел еще помахать в воздухе шляпой.

Переправа Герье была менее опасна, потому что Клэр надежно укрепил якорь.

Когда были переправлены необходимые вещи, Клэр еще раз повторил свои распоряжения Киму. Его крик долго еще передавался по ущелью.

Половина отряда отправилась назад, в монастырь, а другая осталась дожидаться их возвращения, оберегая переправу.

Герье, между тем, поднявшись на гору, старался сориентироваться на местности. Да, именно под этим исполином прокладывается туннель. Он выйдет в долину, началом которой является эта трещина. За хребтом – Американский сеттльмент. Еще дальше – Колония. Неужели они почти добрались?

После длительного обсуждения было решено пробираться к туннелю, принимая меры предосторожности, чтобы не быть замеченными.

Шли по горам, без дорог. Лишь к исходу другого дня достигли, наконец, тропы. Она круто сбегала вниз к рабочему городку перед входом в туннель.

Путешественники выждали наступления полной темноты и тогда только решили начать спуск.

Внизу уже царила весна. Теплый ветерок дул им навстречу, навевал бодрое, хорошее настроение.

Поворот тропинки – и из-за скал блеснуло море огней. В темноте четко выступали линии освещенных окон высоких зданий. Сюда уже доносился шум не прекращающейся день и ночь работы.

– Рабочий поселок, – сказал Герье.

– Вы не поверите, Рене, что я чувствую, достигнув, наконец, Долины Новой Жизни, – проговорил Клэр.

По обыкновению, супруги Фишер проводили вечер вдвоем, сидя за столом, занятые каждый своей работой.

Дети были уложены спать. В большой столовой – тишина. Мерно постукивает маятник стенных часов.

Фрау Анна возилась с бельем для своего маленького, обшивала полученные со склада рубашечки кружевами собственной работы.

Герр Отто писал что-то на больших листах белой бумаги, обложившись развернутыми книгами, и тихо посасывал трубку; иногда, откинувшись на спинку кресла, он смотрел в потолок, видимо, что-то обдумывая.

В дверь легко постучали. Стук повторился. Фрау Фишер бросила беспокойный взгляд на мужа.

– Отто, к нам кто-то стучит?

Хозяин неохотно встал и, застегивая на ходу ворот рубашки, недовольным тоном произнес:

– Кто бы это мог быть в такую позднюю пору?

Прежде, чем открыть дверь, он нагнулся к стеклу, прикрывая глаза рукой, чтобы не мешал свет лампы, спросил:

– Кто там?

Чей-то голос ответил:

– Откройте, герр Фишер, откройте.

Силуэт человека, стоящего на веранде, был незнаком. Но голос казался знакомым. Фишер распахнул дверь, и в комнату вошел человек, одетый во все серое, с номерным значком на груди. Он снял шляпу. Минуту длилось молчание.

– Не узнаете? – проговорил пришелец.

Фишер порывисто дышал:

– Рене… Герье? Вы?.. В Долине?

Фрау Фишер вскочила из-за стола. Белье и кружево попадали на пол. Она смотрела на Герье обезумевшими глазами, как будто перед ней было привидение. Маятник часов стучал так громко, точно бил молотком.

– Да, это я. Я возвратился в Долину по собственному желанию, но об этом никто не знает. Дорогой Отто, я нуждаюсь в вашей помощи.

– Ах, мой бог, – стонала пораженная ужасом хозяйка. – Кто мог ожидать, что вы вернетесь?

Фишер вытащил изо рта трубку и смотрел в упор на гостя своими удивленными, выпученными глазами.

– Зачем вы это сделали? – спросил он наконец. Рене тихо ответил:

– Кажется, вам неприятно мое появление?

– Что вы, что вы, дорогой Рене, – запротестовал хозяин. – Пожалуйста, садитесь и расскажите, как вы сюда попали?

– У меня тут товарищ, может быть, разрешите ему войти?

– Пожалуйста, пожалуйста. Где он?

Клэр вошел в столовую и спокойным голосом представился хозяевам.

– Джон Клэр, ученый-орнитолог, исследователь Гималаев.

Герье подошел к фрау Фишер, поцеловал ей руку.

– Не сердитесь, что мы так поздно вторглись к вам. Мы долго искали вас.

– Садитесь, садитесь, господа.

– Герр Отто, фрау Фишер, простите, я должен откровенно сознаться, что мы с утра ничего не ели. Наши запасы истощились, купить что-либо здесь невозможно. Питательных таблеток у нас нет. Я едва стою на ногах от слабости. – Сказав это, Герье тяжело опустился в кресло.

– Ах, бедные, бедные! – засуетилась хозяйка. – Сейчас вам будет приготовлен ужин.

– Значит, вы явились в Долину против воли Куинслея? – спросил Фишер.

– Извините, – вмешался Клэр, – мы очень просим сделать так, чтобы ваша прислуга не знала о нашем визите. Я боюсь, что ужин…

– Не беспокойтесь, – прервала его хозяйка, – я сделаю все сама.

Она торопливо вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Несколько минут длилось неловкое молчание. Герье сидел согнувшись, закрыв глаза рукой. Фишер сосал потухшую трубку, открывал ее и, забыв зажечь, снова брал в рот. Глаза его растерянно перебегали с одного гостя на другого. Наконец, Герье произнес:

– Я боюсь спросить вас об Анжелике.

Фишера этот вопрос, хотя его следовало ожидать, застал врасплох.

– Мадам Гаро… – проговорил он, заикаясь, – она, слава богу, вполне здорова.

Герье быстро опустил руку и взглянул прямо в глаза растерявшегося Отто.

– Вы не хотите сказать мне правду!

В это мгновенье в дверях появилась хозяйка.

– Анна, – беспомощно обратился к ней Фишер, – Анна, Рене спрашивает о мадам Гаро.

Фрау Фишер всей своей фигурой выразила то, что пытался скрыть ее муж. Глаза ее дико уставились на пристально смотревшего на нее француза.

– Она умерла! – воскликнул тот, вскакивая с кресла. – Умоляю вас, не обманывайте меня. Или, может быть… – он не договорил, в голосе его как будто что-то порвалось. Он хрипло повторил: – Или, может быть… – И опять замолчал, вопросительно уставившись на супругов.

Что могли они сказать? Три недели тому назад состоялось бракосочетание Анжелики Гаро с Робертом Куинслеем.

В то время как несчастный Герье пробирался к Долине, а, может быть, уже блуждал по ней, опасаясь быть пойманным прежде чем разыщет свою возлюбленную, она предавалась своей новой любви. Эта мысль леденила мозг Фишера. Неудержимо хотелось сказать неправду или утаить ужасную истину. Он схватил жену за руку и, крепко сжимая ее, сказал:

– Подтверди, Анна, что мадам Гаро жива, здорова и чувствует себя превосходно.

Фрау Фишер, опустив глаза, повторила:

– Она чувствует себя превосходно…

– Вы скрываете от меня что-то, не хотите сказать правду! – устало проговорил Герье. – Не бойтесь, я готов ко всему. – И так как супруги молчали, он продолжал: – Где же она живет? Могу ли я увидеть ее?

Фишер заторопился. Он рассказал о возникшей междоусобице в Долине; он пустился в такие подробности, что Герье не мог скрыть своего нетерпения. Хозяйка воспользовалась удобным моментом и выскользнула в соседнюю комнату; оттуда донесся стук посуды и звон стекла.

– Теперь мы живем здесь под властью Макса, а там, за пушечным заводом граница, за нею начинается запретная для нас страна. В ней, во главе правительства, стоит старший сын Макса – Роберт Куинслей. И вот, я боюсь, что вы, дорогой Рене, не проберетесь туда.

– Значит, Анжелика находится под властью Роберта?

– Да, да, они живет в Средней Долине.

– Что же она там делает?

Дверь открылась, и вошла хозяйка с подносом, уставленным тарелками и бутылками.

Фишер сделал вид, что не слышал последнего вопроса, и бросился помогать жене.

Клэр, наблюдавший всю эту сцену и хорошо понявший недосказанное, пришел на выручку бедным хозяевам и, принявшись за предложенное угощение, начал расспрашивать об интересующих его сторонах жизни в Долине.

Рене ел очень мало, но зато проглотил четыре таблетки, две розовых и две белых. Он сосредоточенно молчал и только в конце ужина, нагнувшись к фрау Фишер, тихо спросил:

– Что случилось с Анжеликой?

Хозяйка, не поднимая на него глаз, ответила:

– О, мсье Герье, если бы вы знали, как она ждала вас, как страдала!

– А теперь? – еще тише спросил Рене.

– Теперь? – Фрау Фишер с облегчением вздохнула, вспомнив слова мужа: «Мы давно ничего не знаем о мадам Гаро». – Вы слышали, мсье Герье, она живет теперь в другом государстве?

Хозяин в это время передал мистеру Клэру ящичек с таблетками и две бутылки с питательной жидкостью.

Англичанин встал и, почтительно благодаря хозяйку за радушный прием, напомнил Герье, что пора идти, если они не желают быть замеченными на пустых улицах в позднюю пору.

Рене больше не расспрашивал. У него составилось какое-то определенное мнение обо всем. Или, напротив, он опять впал в то равнодушие, безволие, которые уже несколько раз захватывали его за последние месяцы.

Когда гости удалились, фрау Фишер упала в объятия мужа.

– Несчастный, несчастный Герье, – стонала она. – Боже мой, какой бездушной оказалась эта женщина!

– Что ты, что ты! – возражал Отто. – Опомнись, Анна. Разве можно осуждать кого-нибудь, не учитывая обстоятельств? Неужели ты была бы довольна, если бы Анжелика вечно ожидала Рене? Ведь она не могла предвидеть, что он сможет когда-нибудь достигнуть Долины.

Герье и Клэр в это время вышли из ворот на тенистую дорожку, сбегавшую вниз с холма, к человеческим инкубаториям. Они шли молча. Вдруг перед ними выросла темная высокая фигура.

– Мистер Макс Куинслей приказал вам немедленно отправиться в лабораторию, он желает говорить с вами!

– Мистер Макс Куинслей? – удивленно спросил Рене. Англичанин добавил:

– Это ошибка, вы принимаете нас за других.

– Нисколько. Вы – мсье Рене Герье, а вас зовут Джон… По фамилии…

– Клэр, – подсказал англичанин.

– Таким образом, вы видите, мы не ошиблись.

В тени деревьев показались еще два темных силуэта.

– Прошу вас следовать за мною, – проговорил все тот же незнакомый голос.

– Пожалуйста, – сказал Клэр и взял своего друга под руку. – Мы будем очень рады поговорить с мистером Максом Куинслеем.

Большой кабинет Куинслея был ярко освещен. Стекла книжных шкафов, стоящих вдоль всех стен, отражали огни электрических люстр. В высоких стеклянных колпаках, поставленных над странными аппаратами, повторялись сотни раз маленькие изображения кабинета. В камине потрескивали дрова, на мягком ковре посредине комнаты стояло большое удобное кресло, и в нем, заложив ногу за ногу, восседал Макс. Он смотрел на детей, резвившихся вокруг него. Он знал, что сейчас сюда будут приведены два путешественника, так неожиданно появившиеся на территории подвластной ему Долины, и предвкушал удовольствие встречи с ними. Он нарочно приказал разбудить детей, уже давно спавших в этот поздний час, чтобы похвастать ими перед этими путешественниками из другого мира.

И когда они уже стояли у дверей, пораженные неожиданным зрелищем, Макс сделал вид, что не замечает их.

– Что вы делаете, Марс? – обратился он к ребенку, стоявшему около камина почти без всякой одежды. – Сколько раз говорил я вам, что вы не должны проявлять своих разрушительных наклонностей в моем кабинете!

– Я хотел сделать из него лук, но он гнется и не выпрямляется, отвечал мальчуган, поднимая над своей головой согнутый металлический прут. Мышцы под его тонкой кожей вздувались в большие желваки.

– Разве вам не довольно того лука, который я вам подарил? – спросил Куинслей.

– Я хотел бы иметь их много, и длинные копья, которые можно бросать в цель.

Макс в это время нашел нужным повернуть голову к двери. Его колючий острый взгляд пронзил Герье.

– Добро пожаловать, – проговорил он иронически. – Я вижу, Долина Новой Жизни пришлась вам по вкусу? Вы единственный, кого я выпустил отсюда, и вот вы опять здесь? Я не спрашиваю, что влечет вас сюда, это мне хорошо известно. Я буду очень рад, что вы будете вполне вознаграждены за все опасности и лишения предпринятого вами путешествия. – Злая усмешка Макса заставила затрепетать Рене. – А вы, неизвестный иностранец, – чем я обязан вашему посещению? – обратился Куинслей к Клэру.

Тот спокойно отвечал:

– Я орнитолог, коллекционирую птичьих блох. С этой целью я предпринял путешествие через Гималаи. Моя экспедиция встретилась с экспедицией мсье Герье, мы соединились, и вот я в Долине. Честное слово, я нисколько не сожалею, что оказался здесь. Чудеса, которые я видел уже, ничто по сравнению с этими детишками.

Мистер Куинслей казался польщенным этими словами. Он указал на стулья.

– Прошу садиться, господа. «Детишки»… – сказал он. – Это верно, им всего полтора года, или, точнее, год и десять месяцев. Но вы видите, насколько они развиты? Не менее чем четырех-пятилетние дети в Европе. Позвольте представить их. Это разновидности нового дифференцированного человека…

Представители новой человеческой породы стояли около кресла властителя, несколько смущенные приходом незнакомых людей.

– Марс, дитя мое, – сказал Куинслей ласково, – подойдите и поздоровайтесь с дядями. Вы можете хорошенько пожать им руки. – Ребенок с серьезным лицом, глядя исподлобья, подошел к нашим друзьям и подал руку сначала одному, потом другому. Оба почувствовали: рука у малыша как клещи. Клэр попробовал похлопать мальчугана по плечу – мальчик не шелохнулся, лишь дрогнули упругие, сильные мышцы; взор был суров и решителен.

Куинслей засмеялся.

– Ну, Марс, идите ко мне. Дядя не хочет вас обидеть. Теперь не желаете ли вы поговорить с Пифагором? – продолжал он, обращаясь к ним и подзывая к себе ребенка с удивительно большой головой, маленьким личиком, острыми круглыми глазами. Ноги и руки малыша были тонки, все тело казалось хрупким и жалким. – Он покажет вам, какой он математик. Скажите, дорогой, что мы получим, если помножим 375 на 74?

Остренькие глазки мальчика закрылись на секунду и тонкий голос произнес ответ.

Мистер Клэр добросовестно проверил результат, поработав карандашом в своей записной книжке.

– Так, – сказал он, – верно. Ну, а можете ли вы, Пифагор, разделить 228566 на два?

Ребенок презрительно взглянул на англичанина и повернулся к нему спиной.

– Вы обижаете его, – сказал Макс Куинслей, – он может возводить числа в степень и извлекать корни. Все это он производит каким-то особым способом, нам недоступным. Мозг его подобен счетной машине. – С этими словами Куинслей погладил по голове Пифагора и, обратившись к третьему ребенку, сказал: – Я назвал его Соколиный Глаз, потому что он обладает невероятно острым зрением. Подойдите сюда, малютка, и расскажите мне, что вы видите отсюда на страницах записной книжки нашего гостя? Она повернута к нам так, что вы можете легко все увидеть.

Выпученные глаза мальчика уставились на книжечку Клэра, как два телескопа; он бойко начал читать то, что было записано у мистера Клэра.

– Изумительно, – проговорил англичанин. – У меня почерк очень мелкий, а карандаш уже порядочно стерся.

Герье сидел сгорбившись и смотрел на все происходившее мрачным взглядом.

Соколиный Глаз перевел свои телескопы на француза и произнес отчетливым ясным голосом:

– У этого гостя в правом кармане спрятаны две бутылки, а у того в левом – коробка.

Клэр засмеялся и повернулся боком к наблюдательному ребенку, чтобы скрыть от него револьвер, засунутый в задний карман брюк.

– Он не может видеть через материю, – сказал Куинслей, – но складки на ваших костюмах выступают резко, и он как бы ощупывает ваши карманы… Остальные дети не менее талантливы, – продолжал Макс, указывая на стоявших рядом с ним ребятишек. – Этот отличается гениальной памятью и такой же сообразительностью, у этого – руки музыканта. Пальцы его пригодны для любого самого тончайшего ремесла. А вот этот, немного неуклюжий, создан для упорного тяжелого труда. Вот тот, со слабо развитой нижней частью туловища и с отлично разбитыми грудной клеткой и руками – будущий человек-птица.

Куинслей торжествующе посмотрел на своих гостей, которые чувствовали себя в это время не особенно спокойно. Их волновал вопрос; чем кончится этот принудительный визит?

– Мне кажется, мсье Герье, вам не особенно нравятся мои милые детки? Что вы скажете, если узнаете, что весь последний посев в инкубаториях даст нам этих новых усовершенствованных людей? Что вы скажете, если узнаете, что Ворота будут открыты только тогда, когда в Долине будет не менее десяти миллионов людей этой породы? Нам не нужны будут тогда чужестранные ученые, таланты, гении. Они будут произрастать здесь, в Долине. Солдаты, рабочие и ремесленники затмят своих коллег в остальном мире. Вот тогда-то наше завоевание мира пойдет безо всяких помех, затруднений, мы победим! Дифференцированный человек унаследует землю, вытеснит прежние отживающие расы. – Куинслей встал. Он говорил все это с энтузиазмом. Глаза его горели каким-то внутренним огнем. Руки он положил на головы Марса и Пифагора. Может быть, не все способны оценить, почувствовать этот великий момент человеческой истории. Недалекое будущее покажет слепцам, какими убогими были их собственные мысли, когда они пытались противиться естественному ходу прогресса, общему закону эволюции. – Куинслей замолчал. Тень легла на его вдохновенное лицо. Он опустил голову. – Да, да, нам, людям старшего поколения, кем бы мы ни были, трудно иногда бороться с глубоко вкоренившимися в нас предрассудками и навыками. Ну, дети, – обратился он к окружающим его мальчуганам, – идите спать в свои теплые кроватки. Спокойной ночи! – Макс прошелся из угла в угол по большому кабинету. Герье и Клэр встали в ожидании решения своей участи. Клэр выступил несколько вперед, чтобы обратить внимание продолжавшего шагать хозяина. Но тот подошел вплотную к Герье и мягким голосом сказал: – Конечно, вы пришли сюда из-за мадам Гаро? Вы видели ее?

Рене отрицательно покачал головой.

– Нет еще.

– В таком случае, вы ее увидите. Вы должны увидеть ее. – Кривая усмешка пробежала по тонким губам Куинслея. – Вы ничего не слышали о ней?.. Нет?.. Тогда я не буду вам ничего рассказывать. Пусть она сама расскажет вам все! Вы не пугайтесь, она устроилась неплохо. Это ведь замечательная женщина. Я не удивляюсь, что мужчинам она так нравится. – Куинслей засмеялся.

Герье не почувствовал гнева, как прежде, когда этот человек позволял себе издеваться над ним. Почему-то Куинслей казался ему несчастным, достойным жалости.

Макс остановился и снова заговорил:

– Я дам вам пропуск в Среднюю и Высокую Долины, а там вы, прежде всего, обратитесь к моему сыну Роберту. Он скажет вам, где мадам Гаро и что она делает. Через две недели вы должны возвратиться ко мне, и мы поговорим о вашей дальнейшей судьбе. Мистер…

– Клэр, – подсказал англичанин.

– Мистер Клэр, – продолжал Куинслей, – будет вам сопутствовать. Мне очень интересно выслушать ваше беспристрастное мнение обо всем виденном в автономной Долине. Теперь, господа, я вас не задерживаю. Я знаю, у вас нет пристанища. Но вы напрасно скрывались. Механические глаза, уши и читатели мыслей делают явным все скрытое. Я приказал отвести вам две комнаты. Завтра вы отправитесь в путь. До свиданья.

… В эту ночь Герье, несмотря на сильную усталость, заснул только перед рассветом. Тяжелые думы бродили в его голове, и ему, более чем когда-либо прежде, стало казаться, что не следовало возвращаться в Долину.

Мистер Клэр долго сидел на кровати. Он снял сапоги и, забыв об этом, стал расхаживать по комнате в одних чулках.

«Ужас, ужас! – думал он. – Что может сделать этот гениальный безумец! Под его ударами погибнет весь мир, рухнет и старая добрая Англия. Нет, нет… этого нельзя допустить». Тут англичанин с испугом огляделся, ему вспомнились глаза, уши и читатели мыслей. Он выключил электрический свет и, закутавшись в одеяло с головой, приказал себе спать.

Приемная Роберта Куинслея была еще пуста. Муки и Марки находились на своих местах в ожидании посетителей, желающих видеть правителя. Часы пробили девять. На монументальной лестнице показались Рене Герье и Джон Клэр. Они медленно поднимались по широким ступеням, устланным плотным ковром.

Лицо Рене было бледно, взгляд безучастен. Англичанин, который с интересом присматривался к каждой мелочи, был, как всегда, свеж и бодр, гладко выбритое молодое лицо резко подчеркивало седину товарища.

Муки подошел к друзьям с вопросом:

– У вас имеется пропуск? Разрешите посмотреть, кто подписал его.

Клэр протянул бумагу.

– Мистер Макс Куинслей, лично.

– Прошу обождать здесь несколько минут. Мистер Роберт принимает с десяти, но сегодня он начал свою работу раньше и приказал пропускать всех. Сказав это, Муки исчез.

Герье опустился на низкую скамью. Клэр, подойдя к большому окну, любовался видом на Старые копи – поселок теперь превратился в целый город. Квадраты десятиэтажных домов, окруженные садами и лужайками, тянулись длинными рядами, образуя широкие улицы. Снующие повсюду автомобили, носящиеся в воздухе летающие люди придавали этой картине особое оживление. Леса по крутым склонам гор казались темными пятнами на общем ярком солнечном фоне.

«Какие ужасы таятся здесь, в мирной с виду обстановке! – думал Клэр. Что будет, когда эти честолюбивые вожди поведут массы здешнего населения против остального мира?»

Мысли Клэра были прерваны раздавшимся сзади него голосом:

– Прошу вас.

Муки открывал перед ними дверь, приглашая войти.

Роберт стоял около письменного стола, просматривая кипу бумаг, когда друзья вошли в его кабинет. Рене поразился сходству между отцом и сыном, и тотчас же почувствовал, что сердце его сжалось от предчувствия чего-то тягостного и безнадежного.

Роберт, отложив бумаги, быстрым взглядом окинул стоявших у дверей незнакомцев.

– Вы направлены ко мне мистером Куинслеем? – спросил он удивленно. – В пропуске не проставлены ваши имена, не указана цель вашего посещения. Глаза его остановились на старшем, он спросил: – Кто вы?

– Вы меня не знаете, – ответил француз. – Я Рене Герье, уже побывавший в Долине; теперь я возвратился сюда снова.

Лицо Роберта выразило растерянность.

– Рене Герье, – повторил он, как будто желая понять смысл этих слов.

– Ваш отец направил меня к вам, чтобы я мог узнать об участи мадам Гаро.

– Вы желаете видеть мадам Гаро?! – воскликнул Роберт. – Это невозможно.

– Невозможно? Не понимаю вас. Мистер Куинслей сказал, что она живет превосходно и что я все могу узнать о ней у вас. Не может быть, чтобы это была злая шутка.

Роберт нервно перебирал бумаги. Он опустил глаза и молчал.

– Неужели с ней произошло что-нибудь ужасное? Она умерла?

– Нет, нет, что вы! Она здорова. Она жива и здорова, но состояние ее таково, что она вряд ли захочет видеть кого-либо из далеких ей людей.

– Далеких… По-видимому, мистер Куинслей, вы не все знаете о мадам Гаро. Иначе вы не назвали бы меня далеким ей человеком. Анжелика…

– Попрошу вас… – резко перебил Роберт. – Попрошу вас, мсье Герье, не распространяться далее на эту тему. Одно я могу вам обещать: расскажу о вашем возвращении Анжелике, и пусть она сама решит, должна ли она вас видеть.

– Ах, вот как! – вскричал француз. – Она может не захотеть меня видеть? Вы называете ее Анжеликой… Мне все понятно теперь. Быть может, я сам не пожелаю ее видеть. Клэр, пораженный этой вспышкой гнева, схватил его за руку:

– Успокойтесь, Рене. Как бы ни была тяжела истина, вы должны узнать ее от самой мадам Гаро.

Роберт вышел из комнаты, оставив друзей одних. Долго копившиеся чувства вылились теперь в настоящий припадок. Несчастный Герье ломал руки, говорил:

– Случилось то, о чем я подозревал с самого начала. Когда я прочел во Франции записку Анжелики, я подумал, что я потерял ее. Я был убежден, что проникну в Долину, но я знал, что мне не сохранить ее любовь. Зачем она спасла меня тогда? Лучше бы я погиб в борьбе с лютым Куинслеем, как погибли мои лучшие друзья!

Клэр успокаивал своего товарища.

– Сын не лучше отца! Несчастная Анжелика сделалась жертвой расставленных вокруг нее сетей.

– Мы ничего еще не знаем, Рене, – возражал Клэр. – Вы должны увидеть мадам Гаро. Это необходимо.

Слезы дрожали на длинных ресницах Анжелики. Целую бурю пришлось ей выдержать только что. Ненависть Роберта к Герье поразила ее; ревность его к ее прошлому причинила ей страдание.

«Господи, какая я несчастная! А Рене?.. А Роберт? Он не может понять меня… Я искала у него поддержки, а в ответ получила упреки и укоры. Какая бешеная, животная ревность! Мои страдания возбуждают в нем подозрение, что я еще сохранила чувство к бедному Рене. Самый лучший из мужчин не может понять, что я жалею Рене. Разве Герье виноват в чем-нибудь? Если можно винить кого-то, так только меня. Если бы я знала, что он может вернуться… Кто мог думать… Случилось то, чего никогда не бывало. Никто еще до сих пор по своей воле не проникал в Долину… Я должна настоять на желании видеть Рене. Роберт хороший и добрый, он должен разобраться в моих чувствах… Когда он успокоится, он простит меня».

Шаги за дверями заставили ее вздрогнуть. Она ощутила резкую боль в груди.

Прошло мгновенье. Герье стоял в нескольких шагах от нее. Анжелика съежилась под взором вошедшего.

«Это Рене Герье? Этот бледный, изможденный полуседой человек с большими усами и отросшей бородой?.. Какая перемена за два года! «

– Анжелика, – долетел до нее едва слышный шепот.

– Да, Рене, это я. Я хотела видеть вас, чтобы рассказать вам все.

Они молчали, рассматривая друг друга.

– Садитесь, Рене. Я хочу собраться с мыслями. – Она порывисто сбросила с себя шаль, ей стало жарко, душно, как будто на нее пахнуло раскаленным ветром пустыни. – Слушайте, Рене, слушайте, умоляю вас, вы должны выслушать все, узнать, что произошло со мной с того момента, как мы расстались с вами на Высоком Утесе. Я знаю, этот рассказ истерзает вам сердце, но вы должны знать всю мою жизнь за эти два года. Тогда вы, может быть, простите меня и, может быть, это принесет вам облегчение. Я не могу молчать, потому что сотни раз мысленно рассказывала вам день за днем всю свою историю и мысленно каялась перед вами и просила прощения.

Торопясь и сбиваясь, переживая вновь все события своей жизни в Долине, она рассказывала, а ее слушатель сидел согнувшись, закрыв лицо руками.

Короткий стон изредка вырывался из его груди, судорога пробегала по телу, но он не проронил ни слова.

И вдруг он упал к ногам своей возлюбленной, которую терял теперь навсегда.

– Рене, Рене, вы меня прощаете? – Женщина положила руки на его голову: – Успокойтесь! Боже, чего бы я ни сделала, чтобы вас успокоить!

Герье прикоснулся головой к ее ногам и, быстро поднявшись, отошел в сторону. Он стоял отвернувшись, и Анжелика не могла видеть его лица. Так прошло несколько минут. Когда он снова подошел к ней, черты лица его представлялись застывшими, взгляд – погасшим.

– Простите меня, что я ворвался в вашу жизнь и заставил вас снова пережить то, что следует забыть. Судьба сыграла с нами злую шутку. Я буду рад, если ваша новая жизнь заставит вас забыть пережитое. Я же, не бойтесь за меня, Анжелика, найду утешение. Зима, проведенная мною в монастыре, многому меня научила, и я надеюсь, что смогу достигнуть спокойствия, которое мне так необходимо. Прощайте. Постарайтесь поскорее забыть это наше последнее с вами свидание.

Сказав это, Герье медленно направился к дверям, а молодая женщина уткнулась в платок.

Пока Герье был у Анжелики, Клэр оставался в приемной, терпеливо ожидая возвращения друга. Тут он познакомился с мистером Чарльзом Чартнеем и с синьором Висконти. Они были очень удивлены рассказом о смелом путешествии, которое привело его в Долину Новой Жизни.

Упоминание о Герье заставило невозмутимого Чартнея нахмурить брови, но он не стал задавать вопросов.

Эти новые знакомые устроили так, что комнаты для Клэра и Герье были отведены в здании физического института, там же, где временно жил Висконти, директор этого института. Расставаясь, Клэр обещал провести сегодняшний вечер с ними.

Вид возвратившегося Герье очень не понравился Клэру. Без всяких лишних расспросов он увлек его из дворца Роберта и постарался как можно скорее устроиться в назначенном им помещении.

Состояние Рене сильно его беспокоило; он то и дело подходил к запертым дверям комнаты друга и прислушивался к тому, что там происходит.

Было уже совсем темно, когда дверь немного приоткрылась. Бледное лицо Рене было спокойно. Он спросил:

– Почему, Джон, вы не идете туда, куда вас звали? Я буду очень рад, если вы пойдете. Я чувствую себя усталым и сейчас ложусь спать.

– Мужайтесь, старина, – сказал Клэр с чувством, крепко пожимая руку человека, который сделался ему близок за эти немногие месяцы.

– Не беспокойтесь обо мне, Джон, – просто ответил Герье. Двери закрылись, и англичанин, поколебавшись с минуту, отправился в гости.

Квартира Висконти состояла всего из двух комнат и помещалась рядом с кабинетами и лабораториями института. Хозяин встретил Клэра в прихожей.

– Очень рад, что вы пришли раньше мистера Чартнея. Если пожелаете, могу показать вам то, чем заведую здесь, в Долине. Хотя ваша специальность далека от моей, тем не менее, думаю, вы с интересом осмотрите это учреждение. Ничего подобного вам не удастся видеть вне нашей Долины.

На эти слова мистер Клэр ответил выражением согласия и удовольствия.

– Прошу следовать за мною.

Работы в лабораториях и кабинетах были уже закончены. При входе в каждую комнату Висконти зажигал электрический свет. Останавливаясь перед заслуживающими внимания аппаратами, он давал объяснения:

– Вы орнитолог, – говорил он, входя в круглую высокую залу. – Может быть, я надоел вам, показывая то, что вас мало интересует, но вот я вам покажу нечто другое. – Он подвел гостя к круглому столу, стоящему посреди зала: – Видите эти три маленьких прибора? Это миниатюрные точные копии тех аппаратов, с помощью которых мы регулируем скорость распада атомов радиоактивных элементов. Вы знаете уже, что великий Гаро научил нас извлекать и использовать энергию, заложенную в атомах. Наука не знала, как можно заставить атомы распадаться. В естественных условиях распад длится годы и годы. Теперь мы можем заставить элементы распасться сразу. Мы можем регулировать распад, задавая ему ту или другую скорость. Вы понимаете, мистер Клэр, какой неисчерпаемой энергией обладает Долина, имеющая в своем распоряжении богатейшие в мире радиоактивные руды?

Клэр, внимательно слушавший физика, спросил:

– Наверное, вы имеете большие запасы добытых вами радиоактивных элементов?

– О, в наших хранилищах, – воскликнул Висконти, – находится такое количество их, что страшно подумать, что случилось бы, если бы энергия, заключенная в них, освободилась сразу.

Клэр взял в руки маленький приборчик и рассматривал его со всех сторон.

– Я не понимаю его устройства, – сказал он.

– Все гениальные открытия и устройства бывают очень просты, – весело засмеялся Висконти. – Этот аппарат дьявольски прост. Если вы не физик и не техник, вы все равно поймете принцип устройства. Смотрите, только сначала, для осторожности, я разряжу его. Ну вот, теперь я его открываю.

– Удивительно, – проговорил Клэр, изучив несложное устройство аппарата. – Не понимаю, как эта идея не была осуществлена раньше?

– Да, идея проста, но пришла она не сразу, – сказал Висконти. Он помолчал. – Все великое, что служит человеку на пользу, может служить и во вред. Вот эти три маленьких приборчика были отобраны у одного негодяя, который был подослан к нам.

– Подослан? – переспросил Клэр. – Кем же? И зачем?

– Максом Куинслеем. Он не может примириться с отделением наших Долин.

– Вы говорите о Зоне, – сказал, подходя к ним, Чартней. – Я искал вас в квартире и угадал, что вы отправились показывать нашему гостю свои владения. Я не мешаю?

– Конечно, нет, – сказал Висконти. Он взял в руки все три приборчика. Совершенно верно, они были найдены у Зона, этого тайного приспешника мистера Макса. Что хотел он сделать с ними, мы не знаем. Во всяком случае, эти адские машины были рассчитаны не для фейерверка.

– Я уверен, Куинслей хотел уничтожить военные гусеницы, – заметил Чартней.

– Вполне возможно, – согласился физик.

– Конечно, мистеру Максу очень важно уничтожить нашу главную военную технику. Я не думаю, что он может долго выносить автономию наших Долин, проговорил Чартней.

– Значит, эти маленькие ящики обладают большой взрывной силой? спросил Клэр.

– Сила зависит от величины заряда, – пояснил Висконти. – А теперь, господа, прошу вас к себе. Нас ожидает вкусный обед, который я заказал специально для этого вечера в клубе. Как жаль, что мсье Герье не может принять участие в нашем маленьком пиршестве!

В небольшой темной комнате сидели друг против друга Филиппе Мартини и Рене Герье.

Встреча потрясла старых друзей. Многое мог бы рассказать каждый из них, но слова не шли с языка. Горе Герье было так велико, что его нельзя было передать словами. Что до Мартини, то рассказывать о своих страданиях ему казалось и смешным и глупым. Они представлялись ему ничтожными по сравнению с тем, что вынес несчастный Герье.

Они молчали.

Мартини уже перестал видеть лицо своего друга. Но, не включая света, он спросил:

– Что же вы думаете предпринять дальше, дорогой Рене?

– Как можно скорее возвратиться в монастырь Син-Чун-Вен.

– А потом?

– Не хочу загадывать о далеком будущем. Во всяком случае, я останусь там надолго.

Мартини осторожно заметил:

– Может быть, это было бы самое лучшее для вас, мой дорогой друг, но боюсь, что ваш план трудно выполним. Вспомните, как мы пробовали один раз бежать из этой проклятой Долины.

– На этот раз я убегу, – горячо возразил Герье. – Я это так же хорошо чувствую, как предчувствовал все то, что ждало меня здесь. О, Филиппе, я изменился! Этот уединенный монастырь в горах научил меня многому. Таящийся во мне мистицизм развился вовсю; я верю в то, о чем прежде никогда не задумывался.

– Я вас вполне понимаю, Рене, – нежно сказал итальянец. – Однако, не уверен, что вам удастся ускользнуть из цепких лап Куинслея.

– Я вам уже рассказывал, что Клэр предвидел все и оставил лазейку для отступления.

– Не думаете ли вы, Рене, что Куинслей прекрасно знает, где находится ваша лазейка?

– Не знаю, каким путем мы уйдем отсюда, меня это мало интересует, но хорошо знаю, что не останусь в Долине, – упрямо возразил Герье.

– Тогда не откажите мне, Рене, и возьмите меня с собой. – Говоря это, Мартини положил руку на колено друга.

– Филиппе, вы для меня – самый близкий человек. Правда, я сильно подружился еще с Джоном, это удивительный человек. Но вы…

– Когда мистер Клэр предполагает оставить Долину? – спросил Мартини.

– Мы с ним не говорили еще об этом.

В этот момент двери из соседней комнаты приоткрылись, на пол упала яркая полоса света.

– Можно войти? Вы, кажется, не одни, Рене? Разрешите, я включу свет. Электрическая лампа вспыхнула под потолком.

Мартини встал, чтобы познакомиться с вновь пришедшим.

– О, я многое слышал о вас от нашего общего друга, – проговорил Клэр. Вообще, я заочно знаю всех обитателей Долины. В долгие зимние вечера в монастыре Рене подробно рассказывал мне о Долине Новой Жизни.

Сели. Мартини угрюмо молчал. Герье обратился к англичанину.

– Мы, Джон, только что вспоминали вас. Скажите, что вы думаете о нашем обратном пути?

Клэр воскликнул:

– Я пришел сюда, чтобы поговорить с вами об этом. Вы знаете, нам очень везет. Только что я встретил посланца от Роберта Куинслея. Он передал мне, что правитель Верхних Долин обещает нам содействие, если мы не будем откладывать своего отправления. Если же мы намерены оставаться здесь дольше, то он не может поручиться за нашу свободу и даже за нашу жизнь.

– Откуда знает мистер Роберт, каким образом мы попали в Долину? спросил Герье нахмурившись.

– Я виделся с ним еще раз и должен был рассказать ему все откровенно. Теперь он обещает нам помощь.

– Я мало верю ему. Сын похож на отца…

– Несомненно, они оба опасны, – согласился Клэр, – и я не знаю, кто из них более опасен, по отношению к миру, который они хотят переделать, каждый по-своему. Но, что касается нас, это совсем другое дело. Вы ошибаетесь, Рене. Мы можем рассчитывать на его помощь.

– Делайте как хотите, – устало проговорил Герье.

– Мы тронемся послезавтра утром. К тому времени я закончу осмотр всего, что меня интересует здесь, вы же все равно никуда не выходите из комнаты и, я думаю, не будете против назначенного мною срока.

Мартини подвинул свой стул поближе к англичанину и тихо проговорил:

– Если вы ничего не будете иметь против, мистер Клэр, я присоединюсь к вам.

– Превосходно. Сознаюсь, я убеждал оставить Долину и мистера Чартнея, и синьора Висконти и, конечно, имел ввиду поговорить об этом с вами. – Лицо Мартини выразило недоумение. – Да, да, я настаиваю. Вы, так же, как и мы, должны скорее оставить Долину.

– Разве нам грозит какая-либо опасность?

Клэр встал и заходил по комнате. Наконец он сказал:

– Никто не должен принимать участия в затеях этих Куинслеев. Они принесут миру неисчислимые бедствия.

– С этим еще можно спорить, – сказал Мартини. – Большинство проживающих здесь иностранцев служат им не за страх, а за совесть.

– И подготавливают гибель тех стран, где, они родились и где живут их близкие, – закончил Клэр. – Разве это не предательство – служить врагам своих народов?

– Многим недоступен узкий патриотизм, – нерешительно ответил итальянец.

– Узкий патриотизм! – воскликнул Клэр. – По-моему, патриотизм не может быть узким. В мире много неустроенного, он несовершенен, в нем немало бед… Но исправлять его по рецептам Куинслеев… Нет. К тому же я англичанин, и для меня Англия выше всего и дороже всего на свете.

Мартини приподнялся.

– Я не спорю, – проговорил он, – моя бедная нищенствующая Италия манит меня к себе. Я буду счастлив, когда вновь увижу Апеннины, развалины Форума и море у берегов Неаполя или Ривьеру ди-Леванте.

Мартини весь преобразился, словно позабыл тоску и разочарование последних месяцев своей жизни.

– В таком случае, мы говорим с вами на одном языке. – Клэр крепко потряс своей большой рукой руку Мартини. – К сожалению, Чартней и Висконти думают несколько иначе. Первый представляет из себя какого-то холодного наблюдателя, которого одинаково интересует – или, точнее, не интересует, происходящее. Второй увлекается наукой и слишком авантюристичен, чтобы понять то, что волнует меня.

Герье с удивлением наблюдал своего приятеля. Он знал его как веселого собеседника, как хорошего организатора, как любящего друга; теперь он видел в нем пылкого патриота, способного на всякие жертвы ради своего отечества.

Англичанин в задумчивости ходил взад и вперед. Рене обратился к нему:

– Итак, послезавтра.

– Послезавтра, да. Если только мне удастся закончить одно дело… Но… но я закончу его. Я в этом уверен.

«Какое может быть у него здесь дело?» – подумали оба слушателя, но ничего не спросили, не желая проявлять неуместное любопытство.

– Послезавтра, на рассвете, – снова решительно заявил Клэр.

ГЛАВА XII

Узкая тропинка зигзагом поднималась на крутой гребень горного хребта. Ночные тени еще бродили внизу, в долине, прикрывая собою постройки Старых копей и зеленые луга. Серое небо светлело с каждой минутой, хотя лучи солнца еще не позолотили верхушек гор.

Трое поднялись высоко, так что все под их ногами казалось уже маленьким, игрушечным.

Клэр, шедший впереди, явно торопился. Герье едва успевал за ним. Мартини отстал и, опираясь на палку и задыхаясь, ворчал, проклиная всякое препятствие, вырастающее на пути. Тропинка была очень трудна и доступна скорее для коз, чем для человека.

Обернувшись, Клэр увидел, как тяжело приходилось бедному маленькому итальянцу. Он остановился на небольшой площадке и закричал:

– Не торопитесь, синьор Мартини. Мы устроим здесь короткий отдых.

Трое путешественников уселись на обрыве. Небо посветлело, сделалось почти голубым. Море света залило горы. Внизу заблестела крыша дворца Роберта Куинслея, тусклые краски долины заиграли, заискрились на солнце.

Клэр выглядел необычайно усталым, румянец исчез с его лица, глаза впали. Задумчиво, как бы про себя, он проговорил:

– Жизнь, когда ее видишь в упор, производит одно впечатление, и совсем другое – когда смотришь на нее с высоты птичьего полета. Все эти домики, дворцы, заводы, сооружения, – как все это далеко теперь от нас! Есть ли там какая-либо жизнь или это только декорация и игра воображения? Так и вся Долина Новой Жизни! Когда мы уйдем от нее, нам, может быть, покажется, что все виденное нами – мираж, дурной сон, который исчезнет при первом прикосновении действительности.

Мартини перебил размышления англичанина восклицанием:

– Черт возьми! За нами, кажется, гонятся! Вон по тропинке бежит человек.

Клэр прикрыл глаза рукой и долго смотрел в указанном направлении. Действительно, глубоко под ними по тропинке быстро продвигалась маленькая фигурка. Мартини волновался, повторяя:

– Черт возьми! Что это может значить?

Клэр ничего не отвечал, но, по-видимому, был обеспокоен появлением преследователя.

– Может быть, нам лучше идти вперед? – прошептал Мартини.

– Тогда нас сразу заметят, – возразил Клэр, – а между тем наше исчезновение из Старых копей должно было обнаружиться только, когда мы будем у нашего веревочного моста через пропасть. Таково было мое соглашение с Робертом Куинслеем, Чартнеем и Висконти.

– Дьяволы! Мы замечены! Он машет нам шляпой.

Клэр напрягал зрение и, перегнувшись через камни, всматривался вниз.

– Это Висконти! – вскричал он внезапно. – Теперь я хорошо узнаю его. Наверное, он догоняет нас, чтобы присоединиться к нам!

– Но еще вчера, – сказал Мартини, – он наотрез отказался от наших увещеваний.

– Следовательно, он переменил свое мнение.

Клэр снял шляпу и помахал ею над головой в ответ на сигналы догоняющего итальянца. Через несколько минут тот поднялся наверх и рухнул на камни, изнемогая от усталости.

– Я уже отчаялся поймать вас до перекрестка. Тогда я не нашел бы вас, потому что мне неизвестен дальнейший путь, – говорил он, едва отдышавшись, обращаясь преимущественно к Клэру.

– У меня есть прекрасный план этой местности, который передал мне Муки от мистера Куинслея. Я убежал, никому не сказав о своем намерении, продолжал Висконти. – Еще вчера я был далек от этой мысли, но после вашего ухода меня одолели сомнения, а тут еще эта пропажа адской машинки! У нас все учащаются преступления. Кому понадобилась адская машинка, одна из отнятых у Зона? Помните, мистер Клэр, я показывал вам их в лаборатории института?

Англичанин сидел отвернувшись. При этом вопросе он понимающе кивнул.

– Какой черт мог похитить это дьявольское изобретение? – воскликнул Мартини. – Тут недолго до беды.

– Эта пропажа показалась мне крайне подозрительной, – продолжал Висконти, – и тогда я вспомнил ваши слова, мистер Клэр, когда вы убеждали меня и мистера Чартнея покинуть вместе с вами Долину. Вы говорили нам об ужасах, которые могут произойти здесь, пугали нас преступлениями, которые так участились за последнее время… Наконец, на меня подействовала ваша решительность, ваш патриотизм. В самом деле, кому же грозит здешний милитаризм, как не нам, людям старого мира, и можем ли мы содействовать его процветанию?

Клэр повернулся к говорившему.

– Поздравляю вас, синьор Висконти. Будет время, когда вы не раз вспомните, как правильно поступили сегодня утром. Мартини беспокойно спросил:

– Не может ли ваш внезапный побег, мой дорогой соотечественник, вызвать негодование мистера Куинслея?

– Не беспокойтесь, – прервал его Висконти, – я сделал так, что мое отсутствие будет открыто только тогда, когда оно не испортит ваших планов.

– Мы отдохнули, теперь необходимо продолжать путь. Прошу заметить, господа, что мы должны точно следовать намеченному мною плану. Всякое запоздание – равносильно гибели, – твердым голосом сказал англичанин, поднимаясь с места. – Итак, в дорогу!

Четверо мужчин карабкались в гору с тем, чтобы до наступления ночи достигнуть верхушки хребта, по которому они могли выбраться на плато за туннелем. Там их могла ожидать засада, поставленная Максом Куинслеем.

Едва солнце зашло за горы, как в узком ущелье сразу стало темно и холодно. Короткие сумерки быстро уступали место приближающейся ночи. Зажглась одинокая звезда. Выплыла луна. Из-под ног путешественников, стремительно спускающихся с крутого ската горы, сыпались камни. Неутомимый Клэр значительно опередил всех и то и дело, оборачиваясь назад, торопил утомленных товарищей.

– Скорее, скорее, господа, мы должны были быть у моста еще вчера.

Мартини делал невероятные усилия, чтобы не сесть. Ноги отказывались ему служить. Он возмущался:

– Не понимаю, зачем такая спешка? Что может случиться, если мы придем на несколько часов позже?

Висконти остановился.

– Я должен перевести дух.

Герье, молчавший все время и двигавшийся, как автомат, замедлил шаг и хотел было сесть. Клэр резко закричал:

– Предупреждаю вас: каждый час опоздания может стоить нам жизни.

– Уж не думаете ли вы, что за нами идет погоня? – воскликнул Мартини.

– Если верно, что мы находимся в часе пути от места переправы, то какие могут быть опасения, мистер Клэр? – спросил Висконти.

– Повторяю то, что уже много раз говорил: на пятые сутки, в полночь, мы должны быть далеко, на той стороне ущелья. Никаких дальнейших расспросов! Никто не знает, что может задержать нас на переправе. Кто хочет остаться невредимым, должен превозмочь усталость. – Голос Клэра был сух и серьезен, в нем звучала твердая, непреклонная воля, и все повиновались.

– Вперед, вперед, – подбадривали они друг друга в то время, как темная фигура спускавшегося впереди англичанина смешивалась уже с надвигающимся мраком. Луна закрылась непроницаемой тучей, идти стало еще труднее.

Вместо часа шли уже более двух. Перед путешественниками вырос новый подъем, которого, по расчетам, не должно было быть.

Клэр остановился. Следовавшие за ним нагнали его. Мартини и Висконти уже давно выказывали свое нетерпение и теперь перешли к прямому бунту.

– Черт возьми, я не машина, я больше не могу! Если мне грозит опасность, я готов, а так у меня лопнет сердце, – ворчал Мартини.

– А я думаю, что представление об опасности сильно преувеличено, добавил Висконти.

– Может быть, в самом деле, – вставил Герье, – нам лучше пообождать здесь до зари? Несомненно, мы заблудились.

– Кто может разыскать нас в этой дьявольской темноте? – снова раздраженно сказал Мартини.

– Мы должны во что бы то ни стало быть на той стороне пропасти раньше, чем часы пробьют полночь, – резко сказал Клэр. – Оставайтесь здесь и отдыхайте, я попробую поискать утерянное нами направление. Все от того, что тучи так внезапно закрыли луну… Я рассчитывал на светлую ночь. Синьор Мартини, вы должны зажечь ваш электрический фонарик и направить его так, чтобы я мог вас найти.

Темный силуэт англичанина потонул во мраке. Оставшиеся растянулись на земле, теснее прижимаясь друг к другу, чтобы согреться.

Маленькая огненная точка фонарика кидала короткий пучок света. Мертвая тишина не нарушалась ни одним звуком.

Так прошло около получаса. Усталые путники молчали, охваченные тупым безразличием.

Непроглядная туча на небе стала редеть. Луна снова вынырнула на простор и залила своим спокойным светом всю местность. Сияющая снежная вершина вздымалась над темным откосом ближайшей горы. Герье приподнял голову.

– Эта ледниковая цепь – за пропастью. Мы где-то около переправы.

– Так где же пропал мистер Клэр? Если мы должны торопиться, то, мне кажется, именно теперь, при луне нас легко могут заметить. – Мартини сел, потом встал.

Издали раздался громкий призыв:

– Сюда, сюда, я нашел дорогу!

– Однако хорошо же он соблюдает осторожность, – заметил Висконти. Кричит так, что проснулись горы! Послушайте, как раздается здесь эхо.

– Не пойму, зачем мистеру Клэру пугать нас? – сказал Мартини. – Мне кажется, он чего-то не договаривает.

– Сюда, сюда! – раздавалось впереди. – Прошу идти как можно скорее!

Легкие кружева облаков прикрыли луну, свет ее заметно потускнел. Внизу зияла черная пропасть. На той стороне виднелась маленькая хибарка, от которой была натянута через ущелье веревка.

Клэр был уже у переправы. Седла, в котором они должны были переправиться на ту сторону, как и следовало ожидать, здесь не было. Бодрствующих существ около хижины нельзя было рассмотреть.

Англичанин выхватил из кармана револьвер и несколько раз выстрелил в воздух. Грохот потряс ущелье, но, тем не менее, никого не разбудил на той стороне.

– Неужели эти мерзавцы, – воскликнул Клэр, – оставили переправу? Или, быть может, они так спят, что мы не сможем их разбудить? Это ужасно! Уже одиннадцать!

Голос его и движения явно показывали сильное беспокойство. Он снова зарядил револьвер и стал стрелять раз за разом. Наконец, зоркие глаза Висконти заметили что-то темное, копошащееся на льду около избушки.

– Они проснулись, – закричал он весело. – Но не думаете ли вы, мистер Клэр, что, испуганные вашими выстрелами, они убегут от нас вместо того, чтобы помочь нам?

– Сони, проклятые сони! – закричал Клэр, приставив ко рту руки: Немедленно подавайте сюда седло! Это я и мсье Герье возвращаемся обратно. С нами наши друзья.

Эта фраза была повторена им несколько раз по-английски и на туземном наречии.

На той стороне у веревки собралась кучка людей. Но потребовался целый ассортимент ругательств со стороны энергичного англичанина, чтобы заставить их действовать. Седло заскользило на блоке по веревке и, наконец, коснулось обрыва, на котором стояли в ожидании наши друзья.

– Скорее, скорее! – торопил их Клэр.

Он переехал последним.

Ступив на лед, он увидел Герье, лежавшего на снегу. Около него стоял на коленях Мартини с бледным, взволнованным лицом.

– Что случилось?

– Ему стало дурно. Волнение и усталость сломили беднягу. Можно только удивляться, что он так долго превозмогал себя, – пояснил Висконти с раздражением.

Несмотря на протесты англичанина и на увещевания немедленно пуститься в путь, Мартини и Висконти внесли Герье в хижину.

Клэр, испустив проклятие, вынул из кармана часы.

– Без четверти двенадцать, – воскликнул он. – Может быть, через четверть часа…

Он не успел договорить – страшный подземный толчок свалил людей с ног. Оглушительный грохот пронесся по горам, по ущелью. Свет погас. Хижину тряхнуло и понесло куда-то вниз. Как будто увлекаемая бешеным потоком, она вертелась, подпрыгивала, трещала, готовая рассыпаться, и, наконец, повернулась на бок и опрокинулась.

Мартини казалось, что он лежит на дне моря. В зеленой воде плавают рыбы. Громадный осьминог подполз к нему и стал душить в своих страшных объятиях. Выпученные глаза при этом смотрели прямо в лицо итальянцу. «Что, Филиппе, не удался вам вторичный побег?» Мартини хотел вырваться, но не мог. Кости трещали в тисках чудовища. И все же ценой невероятных усилий Мартини освободился. Что-то тяжелое давило на него, руки были в чем-то холодном и клейком.

«Где я? – думал Мартини. – Что со мной случилось? Я как будто жив, лежу не на морском дне. Да, мы перебрались через мост… Лачужка рухнула. Но что значил этот потрясающий грохот? Землетрясение? Может быть, я погребен под обвалом, мне предстоит ужасная смерть?»

Он облился холодным потом. Он попытался сориентироваться в пространстве. Разводя руками, наткнулся на что-то мягкое. Вздрогнул: несомненно, рядом с ним лежал человек. Живой или мертвый? Он нащупал лицо своего соседа. Тот не шевельнулся. Боже, неужели мертвый?! Борода, усы… Это Рене.

– Рене, Рене! – закричал Мартини, но голос его раздавался глухо, как будто он говорил в подушку. Кончики пальцев протянутой руки упирались во что-то волосатое. Это шкуры, образующие стены хижины; ее искорежило, но она не раздавлена. Значит, есть надежда выбраться, стоит только освободиться от навалившейся на ноги тяжести.

Мартини попробовал двинуть ногами, и вдруг почувствовал в них резкую боль.

«Может быть, ног у меня нет?» – подумал он с ужасом, и ему представились лужи крови и куски разорванного мяса; сердце у него резко и больно сжалось. Но нет, ноги он чувствует. Да, они целы.

После долгих усилий итальянцу удалось высвободиться от навалившегося на него груза. Он вспомнил о большом охотничьем ноже, который был у него в кармане. Он достал этот нож и прорезал им дыру в нависшей над ним шкуре. Мех сразу треснул, едва нож дотронулся до него. Мартини увидел над собой небо, усыпанное блестящими звездами. Холодный воздух оживил в его сердце новые надежды.

«В самом деле, я жив и, кажется, не особенно пострадал», – подумал он вслух. Он услышал рядом слабый стон.

– Рене, Рене, дорогой! – закричал он радостно.

– Филиппе, это вы? Что с нами случилось? – прозвучал слабый шепот. – На меня что-то страшно давит сверху, освободите меня, Филиппе.

Итальянец встал, наполовину вылез в проделанное отверстие. Луна зашла, но света звезд было достаточно, чтобы увидеть склоны высоких гор, тесно сходящихся с трех сторон, и, широкую лавину льда, ползущего с высоты в глубокую впадину, куда была сброшена разбитая полураздавленная хибарка. Местность казалась совершенно незнакомой, и Мартини издал громкий крик удивления.

– Рене, мы, кажется, далеко уплыли по льду. Мы только чудом спаслись. Что сталось с другими? Где Клэр, Висконти, где наши проводники и носильщики? Неужели все погибли?

Потребовалось много усилий и сообразительности, чтобы помочь полузасыпанному Герье выбраться из хижины.

Мартини сел на доску рядом со своим другом и, осторожно ощупывая его, спросил:

– Вы чувствуете себя очень слабым?

– Холодный воздух действует на меня прекрасно, и я скоро совершенно оправлюсь, – отвечал Герье, рассматривая свою руку, по которой бежала струйка крови.

– Вы ранены?

– Да, здесь, над кистью, глубокая ссадина.

– Ничего, мы с вами отделались пустяками. Теперь, дорогой Рене, я сделаю вам перевязку и приступлю к обследованию хижины. Может быть, нам удастся помочь еще кому-нибудь?

– Через несколько минут, Филиппе, я буду в состоянии помочь вам, сказал Герье.

– Э, – воскликнул Мартини, – у вас вырван порядочный кусок кожи. У меня, к счастью, есть бинт и стерильная вата, и я кое-что смыслю в медицине.

Окончив перевязку, Мартини зажег электрический фонарик и принялся осматривать хибарку.

Тонкие деревянные подпорки, поддерживающие стены и крышу, были поломаны, доски пола разбиты в щепы, ящики с кладью раздавлены; куски льда, прорвавшие меховые стены, смешивались с обломками дерева и обрывками шкур.

– Тут, кажется, нет никого, – проговорил маленький итальянец и вдруг вздрогнул. Среди льда и снега он увидел окровавленные ноги. Туловища не было видно. По обуви он догадался, что это – Клэр.

– Кажется, помощь тут не нужна, – прошептал он. Но, тем не менее, вылез из хижины и принялся ее разбирать.

Когда звезды потускнели и восток окрасился нежными розовыми красками зари, друзьям удалось освободить из-под развалин тело погибшего товарища. Голова, его была разбита, грудь продавлена глыбой льда… В глубоком унынии стояли Мартини и Герье около изуродованного трупа.

– Бедный Джон, – тихо проговорил француз. – Вы были таким жизнерадостным, энергичным, сильным, и вот погибли. Было бы лучше, если бы на вашем месте лежал я. Все равно моя жизнь кончена.

Прошло много дней, прежде чем Мартини и Герье добрались до жилых мест. Местность изменилась до неузнаваемости. Громадные скалы рухнули, и всюду образовались гигантские оползни. Ледники поползли вниз, в долины, сметая на своем пути все. В горах погибло немало людей, много скота. Целые деревни были стерты с лица земли.

Местные власти снарядили несколько экспедиций на помощь пострадавшим от землетрясения, – ибо все сейсмические станции Европы и Азии отметили необычайно сильные толчки, эпицентр которых находился в Северных Гималаях.

Когда Мартини увидел на склоне горы строения небольшого поселка, он пришел в такую неописуемую радость, что заразил ею и Герье.

– Мне приятно видеть вас таким веселым, – произнес тот с легкой улыбкой на бледном задумчивом лице.

– Мы еще поживем, дружище! – воскликнул итальянец, похлопав своего спутника по плечу. – Теперь я могу сказать, что мы избавились от Куинслея и от всех ужасов Долины Новой Жизни. Постараемся забыть ее, как будто все это был сон – тяжелый, долгий сон.

– Нет, Филиппе, я не смогу пережить ударов, которые послала мне судьба.

Они заметили приближающуюся к ним группу туземцев, впереди которых шел англичанин в военной форме.

Начались расспросы.

Чиновник отвел их в помещение, где они могли отдохнуть после перенесенных страданий. Была снаряжена экспедиция за телом Клэра и за розыском Висконти, хотя ни у кого не было ни малейшей надежды на то, что он остался жив: по-видимому, и проводники, и носильщики, и злополучный итальянец, так неохотно оставивший Долину, погибли при катастрофе, тела их затерты во льдах.

Вечером в маленькой каморке бедного домика Мартини разложил перед собою вещи, вынутые из карманов несчастного Клэра. Тут была фотокарточка красивой молодой мисс, тут были золотые часы с помятой крышкой, револьвер, бумажник, набитый банковыми билетами, и записная книжка, изорванная и залитая кровью хозяина. Мартини рассматривал эти вещи, и взор его туманился от набегавших слез.

– Они убеждены, что было землетрясение! Нет, нет, тысячу раз нет! шептал он. – Какое, к черту, землетрясение! Конечно, это был ужасный взрыв в Долине Новой Жизни. Что там случилось? Кто это сделал?

– Вы говорите взрыв, Филиппе? – вскочил Герье. – В таком случае этот взрыв произведен руками мистера Клэра! Вы помните, что он говорил? Не напрасно он торопил нас вплоть до веревочного моста!

Мартини уставился круглыми черными глазами на своего товарища.

– Да, да, он почему-то считал особенно опасным время около полуночи. Вы помните, он посмотрел на часы, когда было без четверти двенадцать, и в этот момент земля вздрогнула, и мы полетели вниз? Впрочем, вы этого не можете помнить, потому что вы тогда были без чувств.

– Неужели добрый, отзывчивый Джон, такой культурный, просвещенный, мог решиться на это преступление?

Мартини перелистывал записную книжку Клэра.

– Тут подробное описание всего, что-то вроде дневника. Особенно полно описаны приборы и различные машины. Вот ваша военная гусеница, вот подвижная крепость, с чертежами и объяснением. Дальше ничего нельзя разобрать, все разодрано, испачкано… Э, тут, кажется, дело идет о складе радиоактивных веществ! Вот еще несколько строк: «…если радиоактивные вещества могут распадаться в любом количестве и в любое время, то с помощью их можно…» Дальше я ничего не могу разобрать.

– Без сомнения, Джон взорвал склад радиоактивных веществ! Вы помните, Филиппе, из физического института Висконти пропала адская машина? Ее можно было устанавливать с помощью особого прибора на любой срок! Макс Куинслей подослал в Высокую Долину верного слугу, чтобы сгубить Роберта, а может быть, и Анжелику… Я убежден, что Клэр воспользовался одной из этих машинок – и погубил, может быть, всю Долину. – Герье, обессиленный, опустился на кровать.

Солнце почти зашло. В комнате стало темно. Мартини сидел над вещами Клэра, подперев голову рукой. Вдруг он громко сказал:

– Бюро осведомлении! – Он помолчал и, обернувшись к Герье, спросил: Вы слышали, Рене, что-нибудь об этом пресловутом учреждении? О нем ходит много басен и ничего не известно доподлинно… Однако, вполне возможно, мистер Клэр принадлежал к этому бюро, которое знало о многом, о Долине в том числе, и семье Куинслеев…

Герье не слушал старого друга. Голову его сверлила мысль о том, что Клэр убил и Анжелику вместе с другими жителями Долины Новой Жизни. И именно он, Герье, привел туда Клэра…