Гарики из Иерусалима. Книга странствий (сборник)
ModernLib.Net / Современная проза / Игорь Губерман / Гарики из Иерусалима. Книга странствий (сборник) - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(стр. 3)
Сделать зубы мечтал я давно — обаяние сразу удвоя, я ковбоя сыграл бы в кино, а возможно – и лошадь ковбоя. Ленив, апатичен, безволен, и разум, и дух недвижимы — я странно и тягостно болен утратой какой-то пружины. В промозглой мгле живет морока соблазна сдаться, все оставить и до естественного срока душе свободу предоставить. Я хотел бы на торжественной латыни юным людям написать предупреждение, что с годами наше сердце сильно стынет и мучительно такое охлаждение. Когда свернуло стрелки на закат, вдруг чувство начинает посещать, что души нам даются напрокат, и лучше их без пятен возвращать. Глупо жгли мы дух и тело раньше времени дотла; если б молодость умела, то и старость бы могла. Зачем болишь, душа? Устала? Спешишь к истоку всех начал? Бутылка дней пустее стала, но и напиток покрепчал. Я смолоду любил азарт и глупость, был формой сочен грех и содержанием, спасительная старческая скупость закат мой оградила воздержанием. Слабеет жизненный азарт, ужалось время, и похоже, что десять лет тому назад я на пятнадцать был моложе. Мой век почти что на исходе, и душу мне слегка смущает, что растворение в природе ее нисколько не прельщает. Наступила в судьбе моей фаза упрощения жизненной драмы: я у дамы боюсь не отказа, а боюсь я согласия дамы. Так быстро проносилось бытие, так шустро я гулял и ликовал, что будущее светлое мое однажды незаметно миновал. В минувшее куда ни оглянусь, куда ни попаду случайным взором — исчезли все обиды, боль и гнусь, и венчик золотится над позором. Мне жалко иногда, что время вспять не движется над замершим пространством: я прежние все глупости опять проделал бы с осознанным упрямством. Я беден – это глупо и обидно, по возрасту богатым быть пора, но с возрастом сбывается, как видно, напутствие «ни пуха ни пера». Сегодня день был сух и светел и полон ясной синевой, и вдруг я к вечеру заметил, что существую и живой. У старости душа настороже; еще я в силах жить и в силах петь, еще всего хочу я, но уже — слабее, чем хотелось бы хотеть. Живу я, смерти не боясь, и душу страхом не смущаю; земли, меня и неба связь я неразрывно ощущаю. Овеян скорым расставанием, живу без лишних упований и наслаждаюсь остыванием золы былых очарований. Сойдя на станции конечной, мы вдруг обрадуемся издали, что мы вдоль жизни скоротечной совсем не зря усердно брызгали. Свободу от страстей и заблуждений несут нам остывания года, но также и отменных наслаждений отныне я лишаюсь навсегда. Безоглядно, отважно и шало совершала душа бытие и настолько уже поветшала, что слеза обжигает ее. Есть одна небольшая примета, что мы все-таки жили не зря: у закатного нашего света занимает оттенки заря. Смотрю спокойно и бесстрастно: светлее уголь, снег темней, когда-то все мне было ясно, но я, к несчастью, стал умней. Увы, всему на свете есть предел: облез фасад, и высохли стропила; в автобусе на девку поглядел — она мне молча место уступила. Не надо ждать ни правды, ни морали от лысых и седых историй пьяных, какие незабудки мы срывали на тех незабываемых полянах. Осенние пятна на солнечном диске, осенняя глушь разговора, и листья летят, как от Бога записки про то, что увидимся скоро. Приближается время прощания, перехода обратно в потемки и пустого, как тень, обещания, что тебя не забудут потомки. Чую вдруг душой оцепеневшей скорость сокращающихся дней; чем осталось будущего меньше, тем оно тревожит нас больней. Я изменяюсь незаметно и не грущу, что невозвратно, я раньше дам любил конкретно, теперь я их люблю абстрактно. Загрустили друзья, заскучали, сонно плещутся вялые флаги, ибо в мудрости много печали, а они поумнели, бедняги. Не знаю, каков наш удел впереди, но здесь наша участь видна: мы с жизнью выходим один на один, и нас побеждает она. Все-все-все, что здоровью противно, делал я под небесным покровом; но теперь я лечусь так активно, что умру совершенно здоровым. Опять с утра я глажу взглядом все, что знакомо и любимо, а смерть повсюду ходит рядом и каждый день проходит мимо. Я рос когда-то вверх, судьбу моля, чтоб вырасти сильнее и прямей, теперь меня зовет к себе земля, и горблюсь я, прислушиваясь к ней. Умирать без обиды и жалости, в никуда обретая билет, надо с чувством приятной усталости от не зря испарившихся лет. Бесполезны уловки учености, и не стоит кишеть, мельтеша: предназначенный круг обреченности завершит и погаснет душа. Наш путь извилист, но не вечен, в конце у всех – один вокзал; иных уж нет, а тех долечим, как доктор доктору сказал. За вторником является среда, субботу вытесняет воскресенье; от боли, что уходим навсегда, придумано небесное спасенье. Нет, нет, на неизбежность умереть не сетую, не жалуюсь, не злюсь, но понял, начиная третью треть, что я четвертой четверти боюсь. Так было раньше, будет впредь, и лучшего не жди, дано родиться, умереть и выпить посреди. Лишь только начавши стареть, вступая в сумерки густые, мы научаемся смотреть и видеть истины простые. Я жил распахнуто и бурно, и пусть Господь меня осудит, но на плите могильной урна — пускай бутыль по форме будет. Смеяться вовсе не грешно над тем, что вовсе не смешно
Навряд ли Бог был вечно. Он возник в какой-то первобытно древний век и создал человека в тот же миг, как Бога себе создал человек. Бог в игре с людьми так несерьезен, а порой и на руку нечист, что похоже – не религиозен, а возможно – даже атеист. Напрасно совесть тягомотная в душе моей свербит на дне: я человек – ничто животное не чуждо мне. Где-то там, за пределом познания, где загадка, туманность и тайна, некто скрытый готовит заранее все, что позже случится случайно. Бог умолчал о том немногом, когда дарил нам наши свойства, что были избраны мы Богом, чтоб сеять смуты и расстройства. Зря, чужим гореньем освещаясь, тот еврей молитвы завывает, ибо очень видно, с ним общаясь: пусто место свято не бывает. Как новое звучанье гаммы нотной, открылось мне, короткий вызвав шок, что даже у духовности бесплотной возможен омерзительный душок. Здесь, как везде, и тьма, и свет, и жизни дивная игра, и как везде – спасенья нет от ярых рыцарей добра. Без веры жизнь моя убога, но я найду ее не скоро, в еврейском Боге слишком много от пожилого прокурора. Зачем евреи всех времен так Бога славят врозь и вместе? Бог не настолько неумен, чтобы нуждаться в нашей лести. Застав Адама с Евой за объятием, Господь весьма расстроен ими был и труд назначил карой и проклятием, а после об амнистии забыл. При тягостном с Россией расставании мне новая слегка открылась дверь: я Бога уличил в существовании, и Он не отпирается теперь. Прося, чтоб Господь ниспослал благодать, еврей возбужденно качается, обилием пыла стремясь наебать того, с кем заочно встречается. Я Богу докучаю неспроста и просьбу не считаю святотатством: тюрьмой уже меня Ты испытал, попробуй испытать меня богатством. По части веры – полным неучем я рос, гуляка и ленивец; еврейский Бог свиреп и мелочен, а мой – распутный олимпиец. Господь при акте сотворения просчет в расчетах совершил и сделал дух пищеварения сильней духовности души. Здесь разум пейсами оброс, и так они густы, что мысли светят из волос, как жопа сквозь кусты. Мне вдруг чудится – страшно конкретно, — что устроено все очень попросту и что даже душа не бессмертна, а тогда все напрасно и попусту. По чистой логике неспешной Бог должен быть доволен мной: держава мерзости кромешной меня уважила тюрьмой. Чтоб не вредить известным лицам, на Страшный Суд я не явлюсь: я был такого очевидцем, что быть свидетелем боюсь. Бог – истинный художник и смотреть соскучился на нашу благодать; Он борется с желаньем все стереть и заново попробовать создать. Блажен любой в его готовности с такой же легкостью, как муха, от нищей собственной духовности прильнуть к ведру Святого Духа. Навряд ли Бог назначил срок, чтоб род людской угас, — что в мире делать будет Бог, когда не станет нас? У нас не те же, что в России, ушибы чайников погнутых: на тему Бога и Мессии у нас побольше стебанутых. Всегда есть люди-активисты, везде суются с вожделением и страстно портят воздух чистый своим духовным выделением. Евреи могут быть умны, однако духом очень мелки: не только смотрят мне в штаны, но даже лезут мне в тарелки. Испанец, славянин или еврей — повсюду одинакова картина: гордыня чистокровностью своей святое утешение кретина. Есть люди – их кошмарно много, — чьи жизни отданы тому, чтоб осрамить идею Бога своим служением Ему. Еврею нужна не простая квартира: еврею нужна для жилья непорочного квартира, в которой два разных сортира — один для мясного, другой для молочного. У Бога многое невнятно в его вселенской благодати: он выдает судьбу бесплатно, а душу требует к расплате. Бога мы о несбыточном просим, докучая слезами и стонами, но и жертвы мы щедро приносим то Христом, то шестью миллионами. Поэт отменной правоты, Блок был в одном не прав, конечно: стерев случайные черты, мы Божий мир сотрем беспечно. Когда однажды, грозен и велик, над теми, кто в живых еще остались, появится Мессии дивный лик, мы очень пожалеем, что дождались. Встречая в евреях то гнусь, то плебейство, я думаю с тихим испугом: Господь не затем ли рассеял еврейство, чтоб мы не травились друг другом? Вчера я вдруг подумал на досуге — нечаянно, украдкой, воровато, — что если мы и вправду Божьи слуги, то счастье – не подарок, а зарплата. Богу благодарен я за ночи, прожитые мной не хуже дней, и за то, что с возрастом не очень сделался я зорче и умней. Ощущаю опять и снова и блаженствую, ощутив, что в Начале отнюдь не слово, а мелодия и мотив. Устав от евреев, сажусь покурить и думаю грустно и мрачно, что Бог, поспеша свою Книгу дарить, народ подобрал неудачно. Мне странны все, кто Богу служит, азартно вслух талдыча гимны; мой Бог внутри, а не снаружи, и наши связи с ним интимны. Для многих душ была помехой моя безнравственная лира, я сам себе кажусь прорехой в божественном устройстве мира. Часто молчу я в спорах, чуткий, как мышеловка: есть люди, возле которых умными быть неловко. Те, кто хранит незримо нас, ослабли от бессилья, и слезы смахивают с глаз их шелковые крылья. Много лет я не верил ни в Бога, ни в черта, но однажды подумать мне срок наступил: мы лепились из глины различного сорта — и не значит ли это, что кто-то лепил? Ни бесов нет меж нас, ни ангелиц, однако же заметить любопытно, что много между нами ярких лиц, чья сущность и крылата, и копытна. Успешливые всюду и во многом, познавшие и цену, и размерность, евреи торговали даже с Богом, продав Ему сомнительную верность. Бога нет, но есть огонь во мраке. Дивных совпадений перепляс, символы, знамения и знаки — смыслом завораживают нас. Человек человеку не враг, но в намереньях самых благих если молится Богу дурак, расшибаются лбы у других. Это навык совсем не простой, только скучен и гнусен слегка — жадно пить из бутылки пустой и пьянеть от пустого глотка. Взяв искру дара на ладонь и не смиряя зов чудачества, Бог любит кинуть свой огонь в сосуд сомнительного качества. Дух любит ризы в позолоте, чтоб не увидел посторонний, что бедный дух порочней плоти и несравненно изощренней. Подозрительна мне атмосфера безусловного поклонения, ибо очень сомнительна вера, отвергающая сомнения. Творец таким узлом схлестнул пути, настолько сделал общим беспокойство, что в каждой личной жизни ощутим стал ветер мирового неустройства. Какой бы на земле ни шел разбой и кровью проливалась благодать — Ты, Господи, не бойся, я с Тобой, за все Тебя смогу я оправдать. Нечто тайное в смерти сокрыто, ибо нету и нету вестей о рутине загробного быта и азарте загробных страстей. Дети загулявшего родителя, мы не торопясь, по одному, попусту прождавшие Спасителя, сами отправляемся к нему. Не зря, не зря по всем дорогам судьба вела меня сюда, здесь нервы нашей связи с Богом обнажены, как провода. Я с первых дней прижился тут, мне здесь тепло, светло и сухо, и прямо в воздухе растут плоды беспочвенного духа. Судьбой обглоданная кость, заблудший муравей, чужой свободы робкий гость я на земле моей. Когда сюда придет беда, я здесь приму беду, и лишь отсюда в никуда я некогда уйду. 1991 год Брызги античности
Я оценил в Левкиппе вновь его суждения стальные: «Кто пережил одну любовь, переживет и остальные». Не зря учил нас Гиппократ (а медик был он – первый номер): «Болеть – полезней во сто крат, чем не болеть, поскольку помер». Хотя Сафо была стервоза, но мысли – стоят дорогого: «Своя душевная заноза — больней такой же у другого». Есть очень точная страница в пустых прозрениях Платона: что скоро будет честь цениться дешевле рваного гондона. Сказал однажды Геродот, известный древности историк, что грешник подлинный лишь тот, кому запретный плод был горек. Отменной зоркости пример сыскался в книге Теофраста: пластичность жестов и манер — заметный признак педераста. Заметил некогда Сенека, явив провиденье могучее, что лишь законченный калека не трахнет женщину при случае. А чуткий к запахам Хилон весьма любил, как пахнут кони, но называл одеколон «благоуханием для вони». Прочел у некоего грека (не то Эвклид, не то Страбон), что вреден духу человека излишних мыслей выебон. Великий скульптор Поликлет ваял роскошно и сердито: кто б ни заказывал портрет, он вылеплял гермафродита. Писал когда-то Еврипид, большой мастак в любви и спорте: «Блаженный муж во сне храпит, а не блаженный – воздух портит». Был Демосфен оратор пылкой и непосредственной замашки, а если бил кого бутылкой — рука не ведала промашки. Прекрасно умственной отвагой у Архимеда изречение: «Утяжеленность пьяной влагой приносит жизни облегчение». Полезно в памяти иметь совет интимный Авиценны: «Не стоит яйцами звенеть, они отнюдь не звоном ценны». В саду своем за чашкой чая сказал однажды Фукидид: «Мудрец живет, не замечая того, про что кретин – галдит». Был молод циник Диодор, но у него дыханье сперло: соленый мелкий помидор попал в дыхательное горло. Виноторговец Аристипп ничуть умом не выделялся, но был такой распутный тип, что даже скот его боялся. Признался как-то Эпикур, деля бутылку на троих, что любит он соседских кур гораздо больше, чем своих. Когда ученая Аспазия плоды наук в умы внедряла, то с мужиками безобразия на манускриптах вытворяла. Жил Диоген в убогой бочке, но был он весел и беспечен и приносил туда цветочки, когда гречанку ждал под вечер. Любил себя хвалить Гомер, шепча при творческих удачах: «Я всем векам даю пример, слепые видят зорче зрячих». Как объяснил друзьям Эсхил, заплакав как-то ближе к ночи: «Когда мужик позорно хил, его супругу жалко очень». Легко слова Эзопа эти ко всем эпохам приложить: «Хотя и плохо жить на свете, но это лучше, чем не жить». Весьма ученый грек Фалес давал советы деловые: «Не заходи бездумно в лес, который видишь ты впервые». Был тонкий логик Эпидод, писал он тексты – вроде басен: «Дурак не полностью – лишь тот, кто с этим полностью согласен». С людьми общался Архилох без деликатности и фальши: «Пускай ты фраер или лох, но если жлоб – отсядь подальше». Был Горгий – истинный философ: людей в невежестве винил и тьму загадочных вопросов еще сильнее затемнил. Жил одичало Эпиктет — запущен дом, лицо не брито, но часто пил он тет-а-тет с женой соседа Феокрита. Пиндар высоким был поэтом, парил с орлами наравне, но успевал еще при этом коллегу вывалять в гавне. Сказал философ Парменид, не допускавший верхоглядства, что каждый день его тошнит от окружающего блядства. Одна из мыслей Эмпедокла мне исключительно любезна: «Чья репутация подмокла, сушить такую – бесполезно». Блуждал по небу взор Лукреция, раскрыт был мир его уму, и вся мифическая Греция была до лампочки ему. Учил угрюмый Ксенофан, что мир обрушится в итоге, поскольку неуч и профан повсюду вышли в педагоги. С похмелья раз Анаксимандр узрел природы произвол: близ дома росший олеандр большими розами зацвел. Зенон, кидая крошки в рот, заметил в неге и покое, что бездуховен только тот, кто знает, что это такое. Не зря писал Экклезиаст, и я в его словах уверен: «Опасен тот энтузиаст, который всех пасти намерен». В театре сидя, Анахарсис уже почти что задремал, но испытал такой катарсис, что стал заикой и хромал. Был очень мудрым Демокрит, и вот ума его творение: «Когда душа в тебе горит, залей огнем ее горение». Приятно мне, что старший Плиний со мною схож во вкусах был и плавность нежных женских линий весьма и всячески любил. А младший Плиний в тот момент писал совсем иные книжки, поскольку был он импотент и знал о ебле понаслышке. Состарясь, ветхий Ганнибал в тени от лавра за колодцем детишкам байки загибал, что был великим полководцем. Молился Зевсу жрец Пирей и от судьбы не ждал злодейства, но слух пошел, что он еврей, и с горя впал он в иудейство. Как сам Лукулл, не мог никто перед едой произнести: «Всегда идет на пользу то, что вред не может принести!» Солон писал законы все, чтоб обуздать умы и души, но сам один из них нарушил, за что в тюрьму позорно сел. И духом был неукротимый, и реформатор был Пиррон, нанес весьма он ощутимый хозяйству Греции урон. Сказал однажды Заратустра, что слышал он, как пела птица: «Не надо, люди, слишком шустро по этой жизни суетиться!» Мирил соседей Гесиод, когда они бывали злы: «Над нами общий небосвод, а вы ругаетесь, козлы!» Рассеян был Аристобул и влип однажды в передрягу: чужие тапочки обул, и в рабство продали беднягу. Напрасно мучился Конфуций, пытаясь к разуму воззвать: «Не надо свой отросток куцый куда ни попадя совать!» У геометра Филолая была культура тех веков, и, сластолюбием пылая, он ёб своих учеников. Учил маневру Ксенофонт (вояка был поднаторевший): «Бери противника на понт, пуглив и робок враг забздевший». Тоска томила Протагора, когда шептались прохиндеи, что он украл у Пифагора свои несвежие идеи. От чина к чину рос Люцилий, но потерял, увлекшись, меру: сошелся он с еврейкой Цилей, чем погубил свою карьеру. Все брали в долг у Феогнида, не отказал он никому, но иногда, такая гнида, просил вернуть он долг ему. Весьма гордился Поликрат: на рынке мудрость победила, и сдался споривший Сократ, ему сказав: «Ты прав, мудила!» Учеников Анаксимен тому учил больших и малых, что крутость резких перемен родит мерзавцев небывалых. Анакреон не знал сомнений, пробормотав на склоне лет: «Какой ни будь мудрец и гений, а тоже ходит в туалет». Весь век нам в это слабо верится, но Гераклит сказал однажды, что глупо смертному надеяться одну бутылку выпить дважды. Предупреждал еще Гораций — поэт, философ, эрудит, — что близость муз и дружба граций житейской мудрости вредит. Учил великий Аристотель, а не какой-нибудь балбес, что похотливость нашей плоти совсем не грех, а дар небес. Как нам советовал Овидий, я свой характер укрощаю, и если я кого обидел, то это я ему прощаю. Второй иерусалимский дневник
Пришел в итоге путь мой грустный,
кривой и непринципиальный,
в великий город захолустный,
планеты центр провинциальный.
Россия для души и для ума – как первая любовь и как тюрьма
Мы благо миру сделали великое, недаром мы душевные калеки, мы будущее, черное и дикое, отжили за других в двадцатом веке. Остался жив и цел, в уме и силе, и прежние не сломлены замашки, а был рожден в сорочке, что в России всегда вело к смирительной рубашке. Мы жили там, не пряча взгляда, а в наши души и артерии сочился тонкий яд распада гниющей заживо империи. Россия, наши судьбы гнусно скомкав, еще нас обрекла наверняка на пристальность безжалостных потомков, брезгливый интерес издалека. Где взрывчато, гнусно и ржаво, там чувства и мысли острее, чем гуще прогнила держава, тем чище любовь к ней в еврее. Как бы ни были духом богаты, но с ошметками русского теста мы заметны везде, как цитаты из большого безумного текста. Пока мы кричали и спорили, ключи подбирая к секрету, трагедия русской истории легко перешла в оперетту. Темна российская заря, и смутный страх меня тревожит: Россия в поисках царя себе найти еврея может. Мы обучились в той стране отменно благостной науке ценить в порвавшейся струне ее неизданные звуки. В душе у всех теперь надрыв: без капли жалости эпоха всех обокрала, вдруг открыв, что где нас нет, там тоже плохо. Бессилен плач и пуст молебен в эпоху длительной беды, зато стократ сильней целебен дух чуши и белиберды. В чертах российских поколений чужой заметен след злодейский: в национальный русский гений закрался гнусный ген еврейский. Забавно, как тихо и вкрадчиво из воздуха, быта, искусства — проникла в наш дух азиатчина тяжелого стадного чувства. Мне чудится порой: посланцы Божьи, в безвылазной грязи изнемогая, в российском захолустном бездорожье кричат во тьму, что весть у них благая. Российская судьба своеобразна, в ней жизненная всякая игра пронизана миазмами маразма чего-нибудь, протухшего вчера. Не зря мы гнили врозь и вместе, ведь мы и вырастили всех, дарящих нам теперь по чести свое презрение и смех. Воздух вековечных русских споров пахнет исторической тоской: душно от несчетных прокуроров, мыслящих на фене воровской. Увы, приметы и улики российской жизни возрожденной — раскаты, рокоты и рыки народной воли пробужденной. Если вернутся времена всех наций братского объятья, то, как ушедшая жена, — забрать оставшиеся платья. Среди совсем чужих равнин
Страницы: 1, 2, 3, 4
|
|