Когда Салман повел гостя к столу, куриная чихиртма и долма были уже поданы, за миской стыдливо пряталась бутылка коньяка. Назназ потчевала Гараша. Не чинясь, она сама выпила рюмку коньяку за здоровье гостя, и в ее глазах он прочел такое откровенное признание, что мурашки по спине забегали...
      Гараш выпил рюмку, а от второй отказался наотрез, но Салман и не настаивал, сам хлопал стопку за стопкой да еще удивлялся: "Совсем не пьянею!" Неожиданно рассмеявшись, он сказал:
      - Поднимаю тост за нашего отца Рустама-киши! Я считаю Рустама истинным отцом и своим благодетелем. Выпьем.
      - За здоровье отца нельзя не выпить, - мягко заметила Назназ и протянула Гарашу полную рюмку.
      - Не нравится мне коньяк, запах какой-то неприятный, - вяло сказал Гараш.
      Он и в самом деле был трезвенником, в редких случаях, на праздниках, в гостях, выпивал бокал виноградного вина. В старой азербайджанской деревне не терпели спиртных напитков, и, право же, это во всех отношениях хороший обычай.
      - Не обращай внимания. Конечно, коньяк - не роза, пей, будь настоящим мужчиной, как можно не выпить за отца? - настаивала Назназ.
      Гараш выпил, блаженно закружилась голова, в груди потеплело, и когда перед ним опять появилась рюмка, он уже не отказывался. А Салман непрерывно расточал похвалы Рустаму-киши, клялся, что по урожайности "Новая жизнь" выйдет на первое место в районе и слава председателя Рустамова засияет, как вечерняя звезда.
      Назназ щедро подливала Гарашу, вскоре он и счет рюмкам потерял, чувствовал, что глаза слипаются. Он готов был поручиться, что Назназ не выходила из комнаты, но почему-то на ней вместо кофты и юбки был уже надет шелковый халат, шуршащий при каждом движении,
      - За твое здоровье! - с отчаянной храбростью пролепетал Гараш и выпил, проливая коньяк, Назназ салфеткой вытерла ему подбородок. - Не думай, что я пьяный, - я как стеклышко! Домой пойду... - бормотал Гараш, но Салмана в комнате уже не было, а Назназ положила на диван подушку и задула лампу.
      Когда он очнулся, была полночь, в комнате стоял непроглядный мрак. Гараш сначала никак не мог понять, где он находится, а когда увидел Назназ в длинной ночной рубашке, с голыми руками, все понял и попросил:
      - Зажги свет.
      - Да что с тобой? Голова закружилась?
      На ощупь, будто слепой, протянув вперед руки, Гараш добрался до двери, распахнул ее, вдохнул свежий воздух, и в голове прояснилось; с отвращением он отогнал от себя воспоминания о сегодняшней ночи.
      - Когда соскучишься, приходи, - послышался из комнаты спокойный, чересчур уж спокойный голос Назназ.
      Гараш вышел на улицу.
      На востоке небо посветлело, но до рассвета было еще далеко. Домой?... Но Майя спросит: "Где был?" Гараш не сумеет соврать, во всем признается. И без того в семье нелады...
      И Гараш пошел в поле. Всю дорогу он утешал себя: "Что тут особенного? Ну, выпил, ну, крепко выпил, кто же из мужчин не пьет? Да и ничего не случилось!" Но на душе было смутно.
      6
      Майя поднялась рано. Свекровь с вечера приготовила ей сверток с вареными яйцами, бутербродами, хлебом.
      - Запас кармана не тянет, - было неизменным напутствием Сакины. И сегодня она ласково обняла невестку, пожелала всяческой удачи.
      До полудня у Майи не выдалось ни минутки свободного времени: обошла участки, проверила, как ремонтируют арыки, учила поливальщиков, а когда те побросали кетмени и отправились обедать, она почувствовала, как устала и проголодалась.
      Майя расположилась у центрального коллектора, на пригорке, где курчавилась нежная зелень. Было так тихо, что она услышала, как прошмыгнувшая полевая мышь столкнула в арык комочек сухой земли. Безмолвная степь грелась в солнечных лучах.
      Положив под голову сумку, Майя легла на траву, вытянула ноги, зажмурилась. Степная тишина звучала как песня. Знойное, сухое сияние баюкало, усыпляло Майю. Ей хотелось так и лежать бесконечно в этом солнечном безмолвии, забыв обо всех' огорчениях, от которых по ночам не спалось, И тишина неотступно погружала ее в крепкий сон.
      Всадник, проезжавший у арыка, заметил, спящую Майю и, словно околдованный, потянув поводья, остановил усталого коня. Бесшумно спрыгнув, он разнуздал лошадь, пустил ее пастись на лужайку и, осторожно ступая, будто землю боясь разбудить, подошел и сел рядом с ней.
      Он молча сидел, не отрывая взора от ее стройного, привольно раскинувшегося тела.
      Внезапно Майя вздрогнула, открыла глаза и, увидев Салмана, быстро натянула юбку на ноги, приподнялась, смущенно рассмеялась.
      - Вот как сон меня одолел, ничего не слышу...
      - А я возвращался с ярового клина, - с простодушной улыбкой сказал Салман. - И вдруг какой-то дивный свет, словно радуга, ослепил меня, и я увидел лежавшую в траве ханум... Признаюсь, я испугался, не обморок ли, не солнечный ли удар, и, лишь услышав ровное, сладкое, как парное молоко, дыхание, успокоился. Решил караулить тебя, ханум.
      Майя, вскочив, стряхнула соринки, сухую траву с платья, взяла сумку.
      - Второй раз встречаюсь с тобой в поле и каждый раз удивляюсь, какой ты внимательный.
      - Прикажи - жизнь в любую минуту отдам за тебя! - горячо воскликнул Салман, а когда Майя недовольно нахмурилась, то бесхитростно добавил: - А вот одной спать в безлюдном поле все же неосторожно.
      - Какое ж безлюдье? - Майя показала на степь: поливальщики возвращались с обеда, по дороге тянулись, вздымая густые хвосты пыли, арбы с навозом, на соседнем поле колхозники сжигали бурьян. - И вообще здешние люди простые, радушные, грех подумать о них плохое.
      - Преклоняюсь перед твоею чистотою, ханум. Часто я спрашивал себя: есть ли на свете еще хоть одна такая очаровательная женщина? И пришел к выводу, нету, нету... Счастливый Гараш! - И, потупившись, Салман протяжно вздохнул.
      Майя с досадой поймала себя на том, что слова Салмана ей приятны.
      А тот продолжал:
      - Поразительное дело, ханум! Есть люди, которых без угрызений совести могу сравнить с животными: работают, спят, насыщаются, опять укладываются спать, опять садятся за стол. И представьте, жизнь расточает им все блага. Как говорится: паршивый козел утоляет жажду из чистого родника. Но есть и такие - их, правда, меньшинство, - которые терзаются сомнениями и стремятся к благородным деяниям, никогда не достигают счастья, уходят из жизни разочарованными. Но если счастье улыбнется и они наткнутся в лесу жизни на родник, то, прежде чем припасть к нему пылающими губами, благоговейно опустятся на колени перед источником живительной влаги...
      - Почему ты так говоришь? - удивилась Майя. - Тебе ли жаловаться? Разве ты страдаешь от неудовлетворенных желаний?
      - Да, да, ханум, сердце мое страждет и ноет.
      - Не по Першан ли?
      Салман запнулся, глаза его забегали, и Майя решила, что угадала правильно.
      - Да ты с нею говорил? Объяснился?
      - А о чем тут говорить? - жалобно спросил Салман. - Осенью пошлю сватов - либо да, либо нет. Примет кольцо - значит, согласна. И на этом спасибо. Откажет - тоже спасибо. Эх, ханум! - И он с отчаянным видом тряхнул головою. - Мое горе в том, что я полюбил женщину, которой никогда не посмею признаться в своих чувствах.
      - Не похоже, что ты такой беспомощный. - Майя с сомнением поглядела на Салмана. - Борись! Борись за любимую, - в жизни без борьбы ничего не дается!
      Но Салман, сморщившись, словно от непереносимой боли, продолжал уныло твердить:
      - Нет, ханум, я уже погиб, мне надеяться не на что...
      Майя пожала плечами и пошла по тропинке к арыку, Салман, ведя в поводу лошадь, последовал за нею.
      - А ты довольна своим трактористом? - неожиданно спросил он.
      Да, Майя счастлива. Пусть Салман это навсегда запомнит сам и другим скажет: Майя счастлива, Гараш и она любят друг друга.
      - Еще бы! - Салман ухмыльнулся. - Другой на его месте руки и ноги тебе лобзал бы. Ни на шаг от тебя не отошел...
      Для чего он затеял этот разговор? Если Гараш не ночует дома, то потому, что в колхозе аврал. Рустам-киши передышки не дает всем бригадирам, трактористам. Сам трудится до упаду и с других требует. Неужели Майя должна требовать, чтобы муж бросал работу и мчался к ней? Но ей захотелось хоть на миг повидать его, хоть издалека посмотреть...
      - Ты куда пойдешь? - спросила она Салмана.
      - Куда прикажешь. С утра на ногах, но еще не устал. Только работа и спасает меня от тоски. А ты куда?
      Майя постеснялась сказать, что хочет видеть мужа, и попросила Салмана подвезти ее на участок Немого Гусейна.
      - Слушаюсь, ханум. - Салман помог ей взобраться на круп буланого, сесть позади седла. Держась за его плечи и стараясь не прикасаться к спине Салмана, Майя уговаривала себя, что в его отношении к ней нет ничего подозрительного. Самая обыкновенная вежливость. Просто он хочет понравиться невестке Першан, чтобы она замолвила словечко, повлияла на неприступную красотку.
      И, успокоив себя, Майя стала вглядываться в поле, отыскивать нетерпеливым взором Гараша. Профессия тракториста казалась ей романтической. Какое счастье чувствовать, что тебе повинуется могучая машина, превращающая в легкий пух окаменевшую, спекшуюся в лучах солнца степную землю. Скоро и зерна, брошенные в землю ее Гарашом, прорастут и устелют поле зеленым пушистым ковром. Трудно трактористу-муганцу: и в зной, и в стужу, и под ливнем, и под леденящим ветром не покидает он своего стального коня. Но какая радость увидеть тучный урожай, выращенный им! В эту минуту он забудет усталость бессонных ночей, проведенных вдали от родного дома, от любимой.
      Солнце клонилось к закату. Буланый, опустив голову, норовя ухватить растущую возле тропинки траву, шагал неторопливо, Майя и Салман ехали молча. Наконец впереди показался ползущий по середине делянки трактор; в стороне горел бесцветный в лучах заходящего солнца костер, вокруг него расположились парни.
      В степи и пешехода издалека видно. А когда, перепрыгнув через арык, усталый, потный конь, несущий двух всадников, вышел на поле, все вскочили, бросились навстречу. Тракторист выключил мотор, и в наступившей тишине птицей полетел над степью голос Майи:
      - Гараш!
      Гараш спрыгнул, не помня себя от радости, побежал, "Сама, сама догадалась, приехала, не выдержала разлуки, какая же умница, как я виноват перед тобою!..."
      На бегу он услышал чей-то ехидный голос:
      - Салман-то не теряется...
      Майя соскользнула с лошади, привстала на цыпочки, обвила шею мужа горячими руками, даже глаза закрыла, - так переполнена была душа ее любовью, но Гараш со злобой разорвал объятия, грубо отстранил.
      Ведь предупреждал отец, говорил, что постыдно замужней женщине кататься с парнем в степи. Не послушалась, по-своему решила жить! Конечно, что образованной советы какого-то мужика. В городе свои обычаи, но только Гараш никогда с этими распутными обычаями не примирится.
      - Как себя чувствуешь? Сколько дней и дома-то не был!
      - Не в бирюльки играем - работаем, - отрывисто сказал Гараш, в упор глядя на испуганную такой встречей жену.
      Трактористы позвали их к костру. Соль была насыпана на клочок газеты, печеную картошку выгребали из золы железкой. Гараша и Майю усадили рядышком на брошенную в траву телогрейку. И про Салмана не забыли, пригласили и его разделить скромную трапезу.
      Гараш строго спросил низкорослого, похожего на подростка парня:
      - Заводится?
      - Да ничего не заводится, - чуть не плача, ответил тот.
      Слава богу, есть на ком злость сорвать... И Гараш так его обругал, что у бедняги слезы выступили на глазах, велел тотчас ловить на шоссе попутную машину или пешком топать до МТС, но чтобы к утру мотор был исправлен.
      Майя пожалела незадачливого тракториста, он казался таким беспомощным перед высоким, плечистым Гарашом. Она шепнула мужу, что может, лучше отправить парня с Салманом верхом, а Майя здесь переночует.
      - Ноги не отвалятся, - жестко сказал Гараш. - Наука вперед будет тракторы не портить. - И было у него такое же лицо, как у Рустама-киши, когда он говорил о больной жене Керема.
      - Я позвоню Шарафоглу, он пришлет детали, - внезапно заступился за приунывшего парня Салман. Расчет был точным: Майе, конечно, понравилась его отзывчивость.
      Гараш ничего не ответил, швырнул в траву картофельную шелуху, вытер руки о засаленные штаны и, поднявшись, вразвалку пошел к трактору; не оглянулся, не позвал жену...
      Это было до того обидно, что у Майи сердце упало, но она нашла в себе силы пойти вслед за мужем.
      До костра донесся сердитый голос Гараша:
      - Вот скинем работенку - и приеду. Никуда не сбегу, не бойся!
      - Чья лошадь? - обратилась Майя к трактористам, показывая на вороного коня, привязанного к стволу старой чинары у арыка.
      Два тракториста побежали от костра, чтобы подвести коня. Салман с непроницаемым лицом поддержал Майю, помог взобраться в седло и сам вскочил на своего коня. Его буланый, торопясь к дому, припустил крупной рысью, едва выехали на шоссе. В ночной темноте исчезли и костры, и трактор, и веселые парни, и капризный грубиян Гараш. Салман, равняясь с Майей, перевел своего коня на шаг и осторожно сказал:
      - Эх, ханум, в драгоценностях толк понимает ювелир, а не свинопас.
      - Нет, вы его не знаете, у него добрая душа! - И Майя, противореча самой себе, всхлипнула.
      - Это я его не знаю? - Салман засмеялся. - В душу не влезал, правда, а что он неотесанный, невежественный, злопамятный - знаю со школьной поры. Культуры в нем нету, интеллигентности. Как говорят, с виду гож, а внутри... Ну, сами понимаете, что внутри! Пока кровь кипит, он еще как-то сдерживается, льнет к тебе, а поостынет - и ногами затопчет, будь ты хоть ангелом. Подумать страшно - два-три месяца после свадьбы... А что будет, когда дети пойдут...
      - Не смейте говорить гадости о моем муже! - крикнула Майя. - Это низко с вашей стороны!
      "О, у ханум острый язычок", - подумал тот и стал просить прощения.
      - Ненавижу людей, которые меня жалеют! Сама знаю, как жить!...
      - Понимаю, но ведь я себя, я не тебя жалею, - плавно продолжал Салман, аккуратно через каждую минуту вздыхая. - Что мне эти Першан-Мершан, - тебя одну люблю!... А ведь в чистой любви признаваться не стыдно, ты сама говорила. Как увидел - сердце пламенем зажглось! Не ценит, не ценит тебя этот грубиян: скажи "да", и уедем на край света. Рабом стану до последнего моего вздоха!
      - Стыдно! - оборвала его Майя. - Если не замолчите, сейчас же поеду обратно!
      - Замолчать не трудно, - с напускной удалью воскликнул Салман и действительно молчал до самой околицы села, а когда у ворот своего дома Майя слезла с коня, Салман взял удила и глухим, словно от безмолвных рыданий, голосом сказал: - Если от тебя весь мир отвернется, знай, что есть мужчина, который всегда примет Майю в своем доме...
      Он-то знал, что происходит в семье Рустамовых.
      7
      Сакина проснулась от смеха Рустама-киши; к храпу его она с годами привыкла, и так же, как монотонный шум дождя, забыванье осенних ветров, шелест листвы в саду, размеренный, ровный храп мужа не тревожил ее.
      Но сейчас он рассмеялся, заворочался всем телом.
      "Привидения грудь давят, - догадалась Сакина, - Будь прокляты те, кто тянет его ночью за ноги!".
      - Эй, киши, повернись на правый бок!
      - Что случилось? - Рустам приподнял седую голову.
      - А то случилось, что дня тебе не хватает, по ночам смеешься и с кем-то говоришь... Тысячу раз просила! оставляй все дела и споры у порога.
      - Который час?
      - А кто его знает, еще ночь..,
      - Гараш не приходил? Вот парень! Пока не свалится, от работы не оторвать... А невестка? Поздно вернулась? Зачем ее в район вызывали? Рустам окончательно проснулся и забросал жену вопросами.
      - Поздно приехала, вечером. Говорит, что совещание было по водному хозяйству. И она выступала. Хвалили... Слава богу, умная.
      - Наверно, не забыла и о заболоченном участке Гусейна? - хмыкнул Рустам. - Купили кувшин с уксусом, а там оказался мед!... Кто ее привез из района?
      - Говорила, что какие-то районные работники в колхоз ехали, вот и ее прихватили.
      - Какие?
      - Не помню... Какой-то инструктор - не то райкома, не то райисполкома, И завобразованием...
      Муж быстро встал с постели, зашагал по комнате,
      - На машине? Гошатхан?... Что у него, на нашем кладбище родители похоронены? Зачастил! Вот оса!...
      - Да успокойся, он мимо проехал, в "Кызыл Байраг"! Если ездит по району, значит, нужно. Другие из кожи лезут, чтобы к себе руководящего работника заполучить! Ты-то чего волнуешься?
      - А то, что невестка лезет и в чужие седла, и в чужие машины! сердито буркнул Рустам.
      Он на ощупь нашел на столе стакан с остывшим чаем, отхлебнул и снова улегся, натянув на ухо одеяло. Но заснуть не удавалось, в голову лезли непрошеные мысли; то вспоминался Немой Гусейн, который последнее время бессовестно лодырничал, то наглый демагог Гошатхан, то Ширзад. И с каждым из них Рустам мысленно спорил или ругался. Постепенно он погрузился в забытье, похожее не на сон, а на повторение тяжелого, полного обид и волнений вчерашнего дня.
      Рустам опять увидел зал, битком набитый колхозниками; люди стояли между рядами, столпились перед распахнутыми окнами. Кажется, за все время существования колхоза не было такого многолюдного собрания.
      С самого начала Рустама-киши взбесило, что председателем избрали тетушку Телли. Поручить женщине, хотя и коммунистке, но по сути-то обычной языкастой крикунье, руководить столь ответственным заседанием, - не легкомыслие ли это? И ведь не только выбрали, даже аплодисментами наградили, будто признанного мастера высоких урожаев.
      "Хватит, хватит, не митинг ведь, а деловое собрание!" - не удержался и с досадой воскликнул Рустам.
      - Спи, спи спокойно, - заботливо прошептала Сакина, а Рустаму показалось, что это тетушка Телли наклонилась над ним, бережно поправила упавшие на лоб и глаза его волосы, что-то сказала.
      "Начинай же, не тяни!" - умоляюще попросил Рустам.
      Наконец тетушка предоставила ему слово. Желая провести собрание спокойно, без скандала, Рустам-киши в своем докладе говорил о недостатках подробно и откровенно, но старался никого не обидеть, дабы не обострять отношений и не наживать врагов, которых и без того предостаточно.
      Услышав ровное дыхание мужа, Сакина успокоилась и тоже уснула, а Рустам, как наяву, продолжал повторять свою тщательно обдуманную речь:
      "В пятую бригаду, чтобы прорыть двадцать метров отводной от арыка канавы, вызвали из МТС бульдозер; работала машина всего два часа, а плата за такую безделицу - ровно полтонны молока..."
      И снова он почувствовал прикосновение чьей-то ласковой руки, отбросил ее резким движением плеча. Но кто же хотел исцелить его страдания этим поистине, материнским прикосновением? Не тетушка ж Телли!...
      "Это ж из вашего кармана вынули полтонны молока, товарищи колхозники! - пылко сказал Рустам-киши. - Если так вольготно разбрасываться артельным добром, то и разориться недолго: на трудодни ни копейки не останется".
      "Правильно, правильно!" - послышались одобрительные голоса в толпе, но вдруг эти нежащие слух Рустама-киши восклицания заглушил сиплый, горластый, будто медный, крик петуха...
      В заключение председатель "Новой жизни" выразил уверенность, что все колхозники засучив рукава, энергично примутся за труд на артельной ниве, изживут недопустимые недостатки и выведут колхоз на первое место не только в районе, но и во всей Мугани.
      "Соберем богатейший, сказочно щедрый урожай, каждая семья получит на трудодни куда больше, чем пришлось в прошлом году! Закрома станут ломиться от зерна и всякой снеди. В бакинский универмаг поедем на грузовиках за покупками. Вот начнется-то привольная жизнь!... А для того, чтобы трудодень был весомым, тяжелым, надо всем нам стать рачительными, бережливыми хозяевами. Да, настоящими хозяевами!" - заявил решительным тоном Рустам-киши напоследок и бодро сошел с трибуны, уверенный, что речь его покроют бурные рукоплескания.
      Однако в клубе было тихо, люди разочарованно переглядывались, пожимали плечами, насмешливо усмехались.
      И председателю стало холодно, по телу пробежали прыткие колючие мурашки, заломило в костях.
      - Одеяло уронил, - проворчала сквозь дрему Сакина. - Что с тобою, отец? Чего мечешься? Укройся как следует!...
      И едва Рустам-киши натянул до ушей ватное одеяло, как нежнозвучный голос жены развеялся в отдалении, словно дымок костра, а рядом зазвучала чья-то чужая, неприятно требовательная речь...
      Это тетушка Телли уже трижды обращалась к собранию, спрашивала, кто хочет выступить, но все отмалчивались.
      "Прошу вас, родные, - уговаривала тетушка, - говорите не только о недостатках, но и о тех людях, которые виноваты в этих недостатках! Да не забудьте упомянуть и о своих собственных обязательствах по соревнованию. Поняли?"
      Понять-то, наверно, все поняли, но охотников говорить все-таки не находилось, и тетушка наконец вызвала на трибуну Наджафа, строго велела комсомольскому секретарю выступить первым.
      А тот, конечно, не растерялся, смело вышел, - сразу заметно, что ему Ширзад накануне все уши прожужжал, нашептывая, подбивая на грошовую демагогию.
      Рустам-киши сперва хотел, чтобы после доклада выступил с толковой речью Салман, но потом подумал, что благоразумнее выпустить верного оруженосца в разгаре прений, чтобы тот фактами, фактами, фактами разгромил наголову критиканов и смутьянов.
      С трудом Рустам-киши старался уловить, о чем же распинался на трибуне Наджаф. Вот он сказал: "Не пойму я нашего председателя, видит бог, не пойму!..." - и проворно, шариком, скатился со сцены.
      Его сменил бригадир Махмуд, опытный честный труженик, стоявший все годы как-то в стороне от Рустама-киши, даже неделями порою не заглядывавший в правление. Он внятно, неторопливо рассказал о положении в бригаде, поддержал призыв Рустама к всемерной бережливости.
      "Конечно, товарищи, у председателя есть свои недостатки, не отрицаю, сказал бригадир, - и ошибки были. Были, но ведь он неустанно заботится об артельных интересах и о доходе колхозников не забывает, а за все это нашего Рустама надо ценить!..."
      Не успел Махмуд рта закрыть, как птицей на трибуну взлетела Гызетар и обрушилась на почтенного пожилого мужчину с упреками:
      "В прошлом году почти весь доход отдали на трудодни, а неделимый фонд оголили! А теперь вот со строительством нового Дома культуры залезли в долги, разве это в интересах колхозников? Нет и нет!..."
      Уверенным тоном Гызетар сообщила собравшимся, что дядюшку Рустама она уважает с малых лет, но уважение уважением, а работа работой.
      "На минуту представьте, товарищи, что Рустам-киши посадил нас всех в лодку, а сам взялся грести и гребет такими рывками, что лодка вот-вот опрокинется. Так неужели мы не скажем ему: "Дядюшка, полегше, поаккуратнее, тонуть в Куре никому неохота!..." - под дружный смех воскликнула Гызетар.
      "Господи, ведь надо ж додуматься до такой чепухи! Вот уж бабий ум, еще хуже, чем куриный... Сравнила колхоз с какой-то утлой лодчонкой, а председателя - с гребцом. Не нахожу в этом ничего мудрого".
      И все-таки подогретые Наджафом и Ширзадом парни пришли в восторг, хлопали в ладоши, кричали, буйствовали:
      "Правильно-о-о!... Молодец, ханум!..."
      Такой же горячий отклик в зале нашло выступление звеньевого Мурадхана,
      Нет, Рустам-киши справедлив, признает, что тот говорил серьезно, обоснованно, но допустил в своей речи досадные колкости, а зачастую и оскорбительные выпады против солидных, убеленных сединами бригадиров, которым он, молокосос, и в подметки не годится.
      Ага, на трибуне появился Салман... Как-никак верный пес, хоть кое в чем и самовольничает, но не подведет! Держитесь, демагоги и злопыхатели, сейчас он вам задаст жару!...
      Но к огорчению Рустама-киши, его заместитель заговорил неуверенно, сбивался, поминутно заглядывал в конспект, согласованный накануне с великодушным своим покровителем. Неужели нельзя было выучить речь наизусть, даже прорепетировать ее дома, перед зеркалом? Ах, дармоеды, ах, лентяи!... Каждый норовит только для себя попользоваться покровительством Рустама, а как ему прийти на выручку, то жила тонка.
      Салману все же похлопали, но аплодисменты получились разрозненными, жиденькими, и он сошел с трибуны смущенным.
      А едва предоставили слово Ширзаду, в зале воцарилась тишина, полная волнения и горячего ожидания.
      Уже это одно укололо Рустама-киши, вызвав в его сердце странное чувство, похожее на ревность.
      "Главнейшая, я бы сказал, партийная задача правления нашего колхоза в области хлопководства - облегчить ручной труд людей, и прежде всего женщин и девушек, - начал Ширзад. - Вот об этом-то председатель товарищ Рустамов и не желает думать!"
      "Обо всем думаю!" - вспылив, прервал его Рустам-киши, и нервным движением руки смахнул капли пота со лба...
      - С сатаной, что ли, подрался? Ишь разметался, весь в поту, - сказала спросонья Сакина, тревожно всматриваясь в искаженное лицо тяжело дышавшего мужа.
      Однако Рустам-киши не услышал ее далекого голоса - Ширзад, только Ширзад заслонил ему весь божий свет... Тщетно он прерывал секретаря парторганизации то насмешливым замечанием, то глумливой улыбкой, а раза два, не утерпев, вскакивал и отважно подставлял грудь под его обвинения. Ничего не помогло!... Будто подменили людей: те самые колхозники, которые совсем недавно заискивали перед Рустамом-киши, возносили до небес его добродетели, добивались благосклонных взглядов, - теперь дружно, слитно отзывались с одобрением на каждое слово Ширзада, ему, и лишь ему, аплодировали, его приветствовали согласными возгласами.
      Но что это? На трибуне уже не Ширзад, а бойкий рослый петух с огненно-алым гребнем. Захлопал крыльями, надулся и закукарекал, залился во все луженое горло утренним песнопением.
      По деревенским дворам тотчас откликнулись другие крылатые стражи времени, и вот уже великое множество петухов зычно горланило, напоминая людям, что ночь прошла.
      Сакина взяла Рустама за плечо и сказала:
      - Да ты весь в поту, опять метался. Вставай, киши, утро, вставай...
      8
      Рустам не заставил себя уговаривать, быстро оделся, сунул ноги в мягкие разношенные сапоги, умылся, кидая в лицо полные пригоршни мутной арычной воды, и тут же на дворе, стоя у очага, позавтракал.
      То ли потому, что он не побрился и седая щетина торчала на щеках, то ли оттого, что не выспался, но вид у Рустама был утомленный, тоскливый и сердце Саки-ны дрогнуло от жалости.
      - Эх, киши, на машине бы ехал, ведь растрясет в седле, - сказала она, увидев, что муж вывел из конюшни серую лошадь.
      Рустам упрямо мотнул головою, с кряхтеньем взобрался в седло, пришпорил коня и лихо, по-молодецки вылетел за ворота.
      Автомобиль привязывает к шоссейным дорогам, а на верном коне можно заглянуть во все укромные уголки своего хозяйства, самому проверить, как идет работа.
      Сперва Рустам-киши решил навестить бригадиров и звеньевых, - он не сомневался, что кое-кто из них еще отлеживается или, в лучшем случае, благодушничает за утренним чайком.
      Остановив кобылу у дома Немого Гусейна, он крикнул выскочившей на крыльцо девочке с растрепанными косичками и грязным носом:
      - Разбуди-ка отца!
      Девочка исподлобья сердито посмотрела на грозного председателя.
      - Да он давно в поле!.
      Гусейн был лежебокой, с превеликим трудом сползал с засаленной его собственными боками тахты, и Рустам-киши знал этот недостаток Немого, но и не забывал о его преданности и выносливости... В случае необходимости Гусейна можно было нагрузить работой, как верблюда тяжелыми хурджинами, и самому вдобавок взгромоздиться на спину, - повезет, целую неделю будет везти через пустыни и горы, не прося ни пищи, ни воды.
      Рустам невольно припомнил, как буквально на днях, когда Кура и Аракс, будто взбесившись от весеннего разлива, подмыли и обрушили дамбу и разъяренные, кипящие потоки ринулись на приготовленную под хлопок делянку, Немой первым кинулся на борьбу, всю ночь трудился как вол, не щадя себя, бесстрашно кидался в водовороты, таскал без устали на плечах мешки с землей.
      Не отстала от Немого и его бригада, а минуту спустя прибежали на помощь комсомольцы...
      Даже злоязычная тетушка Телли к рассвету признала мужество Гусейна:
      - Стоит Немому захотеть - горы своротит!
      Председателю только бы радоваться да ликовать при виде такого самоотверженного порыва людей... И ведь в полях дружнее закипела работа! Что за оказия? Значит, собрание расшевелило, зажгло сердца колхозников? Но Рустама-киши томили унылые размышления: кто же так живительно подействовал на людей - он своим докладом, призывами к бережливости, посулами богатого трудодня или Ширзад пламенной речью?
      Заехав к Салману, Наджафу, а затем к Ширзаду и прочим бригадирам, Рустам обнаружил, что никого дома нет, все давным-давно, с первыми лучами солнца, отправились в поле.
      Лишь в одном дворе он заметил, как заспанный мужчина, заслышав игривое ржанье председательской кобылы, метнулся в сарай, надеясь схорониться там в сене.
      Пришлось старику слезать с седла, привязывать кобылу к вбитой в ворота скобе, вытаскивать лентяя из сарая и при жене, при детях срамить;
      - Больным прикинулся? Ишь брюхо нажрал! А осенью первым явишься за зерном и деньгами? Живо в поле!... Смотри, на общее собрание вытащу. Да передай своим приятелям, отсиживающимся по чайханам, что им тоже несдобровать!...
      За деревней застоявшаяся кобыла, едва Рустам опустил поводья, пошла резвым галопом, взрывая копытами слежавшуюся за ночь в колеях пыль, жадно вбирая трепещущими ноздрями прохладу полей.
      Рустам обгонял идущих к полевому стану колхозниц, скрипучие арбы с навозом и семенами. Все его почтительно приветствовали, и он так же вежливо отвечал на поклоны.
      Солнце висело еще низко над алой каймою горизонта, а Рустам уже остановил коня около арыка, передал поводья подбежавшему Салману.
      В высоких сапогах, в гимнастерке с нагрудными карманами, Салман походил на молодцеватого, дисциплинированного солдата, и, - видимо, это ему нравилось. На вопросы председателя он отвечал подчеркнуто кратко.