На веранде показался Рустам, в гимнастерке без пояса, в мягких шлепанцах: то ли спал, то ли благодушествовал за вечерним чаем.
      - К добру ли? Заходите.
      - Всего на часок, не дольше, есть необходимость, дядюшка, в серьезной беседе, иначе не осмелились бы нарушить покой вашей богохранимой семьи, говорил Салман, поднимаясь по ступенькам. А поздоровавшись с хозяином, шепнул: - Может, ко мне пойдем?
      - Как будто мой дом вполне годится для серьезных разговоров, - пошутил Рустам.
      - Мы опасались, что помешаем молодоженам. Может быть...
      - В одном колхозе посеяли "может быть", но ничего не выросло! рассмеялся Рустам. - Проходите.
      - Назназ вернулась из Баку, привезла кое-что... посидим, потолкуем, соблазнял хозяина шепотком Салман, но тот и слушать не захотел, подтолкнул гостей в столовую, попросил сына принести чаю и, положив локти на стол, не выпуская трубки изо рта, спросил:
      - С хорошими ли вестями?
      - Никаких новостей нету, - поспешил успокоить хозяина Салман. Наоборот, речь пойдет о делах давно известных, о посевной...
      Бровь Рустама дрогнула, поползла вверх, но Салман не придал этому значения, - он предвидел, что председателю покажется неприятной вводная часть разговора. И со скромной улыбкой он сказал, что, бесспорно, Рустаму-киши надоели бесконечные препирательства о весеннем севе, верно, мозоли в ушах выросли, но Салман не намерен повторяться и лишь смиренно предложит Рустаму-киши на выбор некоторые конкретные проекты.
      Ярмамед при каждом его слове согласно кивал, вытягивал длинную, как у гуся, шею, и радовался сообразительности друга: конечно, гораздо выгоднее начать с деловых вопросов, а затем, как бы случайно, поддеть Ширзада.
      - После подписания договора с "Красным знаменем" - продолжал свою хитрую речь Салман, - в колхозе все разволновались, только и толкуют о повышении урожайности. А урожайность, сами знаете, великое дело в колхозном производстве...
      - Не читай мне шариата, сам грамотный, - буркнул Рустам-киши.
      Салман нисколько не обиделся и ровным, бесцветным голосом заметил, что он не молла и шариата не читает, а лишь осмеливается обратить внимание высокочтимого председателя на то, что вместо ста гектаров хлопчатника квадратно-гнездовым способом можно еще успеть посеять двести, что шестьдесят гектаров кукурузы для такого мощного колхоза, как "Новая жизнь", до смешного мало, тут план можно увеличить вдвое за счет залежей, что степные травы год от года гибнут, а построить бы еще силосные ямы, - тогда и силоса прибавится.
      Вошел Гараш с подносом, поставил три стакана чая, вазочку с сахаром.
      - Но вы, дядюшка, не думайте, что я на чем-то настаиваю, упаси боже! спохватился Салман, поглядывая на Гараша и мучительно соображая, как бы спровадить его из-комнаты. - А то ведь опять упрекнете: за шариат взялся... Да, собственно, чего я на словах расписываю, вот тут все сказано.
      И он протянул Рустаму напечатанный на машинке план со множеством цифр, выкладок, подсчетов; в конце бумаги красовалась подпись: "Председатель колхоза..."
      - Распишитесь, и дело с концом! Тогда Ширзад не заикнется, что мы не использовали всех резервов, - добавил Салман и, откинувшись к стене, победоносно поглядел на Рустама.
      Предложения Салмана казались Рустаму заманчивыми. "И от дурака услышишь иногда умное слово", - подумал он. В самом деле, нынче все только об этом и говорят! А решения партии, ведь они буквально всколыхнули народ... Если так, а это именно так, то председателю колхоза неплохо бы выступить на общем собрании с предложениями, которые народ встретит с энтузиазмом.
      - Дельные мысли... - Рустам покрутил кончики усов и погрузился в чтение.
      Гараш, поставив чай, не ушел, как хотелось Салману, а прилег на тахту и внимательно слушал разговор. От него не ускользнуло, что гости непрерывно переглядываются, подмигивают друг другу.
      Воспользовавшись минутным молчанием, Ярмамед, перекатывая во рту кусочек сахара, начал:
      - Милосердный и справедливый дядюшка, вчера эти презренные демагоги, этот Ширзад со своим подручным толстым Наджафом, пристали ко мне с ножом к горлу: покажи конторские книги, хотим знать, как обстоит дело с неделимым фондом, с деньгами...
      - Ты показал? - Громовые раскаты председательского баса заставили Ярмамеда скрючиться в три по гибели.
      - Как можно! Без вашего разрешения? Да я б скорее умер... Они кричали, угрожали мне, но я был непоколебим. Ширзад заявил, что в колхозе нет демократии, нет коллективного руководства, Рустам превратился в самодержца, а правление у него на побегушках!... А еще сказал... Даже вымолвить страшно. О тех самых ста гектарах! Ну, все же видели, что семена не взошли, а Ширзад, этот богоотступник, опустился до самой грязной клеветы: зерно, говорит, разворовано... Кем? Гусейном и председателем!
      Ярмамед дрожал и то чуть слышно шептал, то взвизгивал.
      - Зерно украдено?! - Рустам схватился за сердце; побледнел так, что сын в испуге бросился к нему со стаканом воды. - Теперь-то я знаю, кто бомбит райком анонимными доносами! - оттолкнув руку Гараша, продолжал он. И в МТС ведь о том же самом... Как раз теми же словами!
      - Анонимный донос? - Салман подсел поближе к хозяину. - А почерк чей? Я понимаю, что измененный: только сумасшедший станет строчить доносы своим почерком... - Вот неблагодарные! После этого доверяй людям!
      Он даже плюнул в знак отвращения.
      - Врага я еще могу уважать, он сражается открыто. А ведь эти доносчики как кроты прячутся, - пожаловился Рустам. - Ну, напиши в заявлении свое имя, имя отца, наконец. Так нет, анонимка!... Уж на что это тетушка Телли перепортила мне батман крови, а все-таки она послала письмо в райком от своего имени. И за это я ее уважаю. Салман, завтра же на весь день дать грузовик тетушке! - приказал председатель.
      Салман и Ярмамед просидели у председателя чуть не до первых петухов; трижды Гараш наполнял стаканы чаем. Он с похвальной покорностью выполнял нелестную для мужчины роль хозяйки, но в беседу не вступал, как ни старался Салман втянуть его в разговор.
      Наконец гости, рассыпаясь в благодарностях, пожелав всяческих благ дому, отправились восвояси; залаял волкодав, стукнула калитка.
      Рустам с лампой в руке вернулся в столовую.
      - Что не ложишься, сынок? - ласково спросил он Гараша.
      - Не нравятся мне эти люди. Зря ты пускаешь их /в дом, - упрекнул отца Гараш.
      Рустам снисходительно усмехнулся.
      - Что ты говоришь? Да это моя опора. Они преданы мне безраздельно... Не видишь, что ли, как твой дружок Ширзад подкапывается под меня? - Гараш хотел возразить, но отец остановил: - обо мне можешь не беспокоиться, уж я - то знаю, какая птица из какого гнезда вылетела... Лампа нужна?
      - Да, почитаю немного.
      - Спокойной ночи.
      Отец поставил лампу на стул около тахты и прошел в спальню. Он устал и был взволнован, но боялся, - что сразу не удастся уснуть, придется долго ворочаться в кровати, размышляя о вероломном Ширзаде.
      В спальне его поджидала Сакина, - то ли не заснула еще, то ли проснулась от громких разговоров за перегородкой.
      - Вот уж гости так гости, - сказала она, - Не от них ли сладкие сны мои отравлены горечью...
      Рустам хотел прикрикнуть на нее: "Не суйся в чужие дела!" - но вспомнил, что поблизости Гараш, пожалуй, снова вступит в спор. Однако и смолчать не смог:
      - Что, не спится? Ну, объясни, какая горечь отравляет твои сны?
      - Не только сны - всю жизнь отравляют твои помощники - кривоногая цапля Ярмамед и гробокопатель Салман. Не люди, а какие-то злые духи!
      - Помолись, женушка, помолись, вот дьявол-то и скроется от тебя, ответил Рустам и стал раздеваться.
      - Не знаю, дьявол ли вселился в наш дом, а от людей, темной ночью крадущихся к тебе, добра не жди... Полетишь ты вниз головой вместе с Салманом и Ярмамедом!
      - Ну, если в пропасть полечу, то за твой подол хвататься не стану. Муж громко, протяжно зевнул.
      В последние дни Сакина не раз замечала, что муж разговаривал с нею грубо, насмешливо, и ей было обидно, что вместе с уходящей молодостью из их семьи исчезают мир и согласие. Неужели прошла любовь, заменилась привычками, обязанностями, ссорами? Старухи говорили когда-то, что можно и без любви жить. И, смахнув навернувшуюся слезу, Сакина сказала:
      - Если ты будешь падать, так я рук от тебя не оторву! Но зачем же самому разрушать свой дом? Если тебе в жизни нужна опора, за скалу хватайся, а не за сухую глину.
      - Это кого же ты называешь скалою?
      - Сам понимаешь кого, - народ! Я тебе все сказала. Об остальном сам подумай! Запомни только, что дети не с тобою, а против тебя.
      Рустаму стало жаль жену, и он упрекнул себя за то, что не промолчал, В детстве он часто слушал, как старик сосед, хитро щуря глаза, объяснял, почему ни разу не поссорился с женою: "Как заведет перебранку, я ей: "Упокой, господи, праведного отца твоего, ты права!" А на деле поступаю по-своему". Воспоминание о мудром старике развеселило Рустама, и, накрываясь одеялом, он сказал:
      - Упокой, господи, праведного отца твоего, а ты, женушка, как всегда, права...
      Вскоре он захрапел, а Сакина сидела у постели и плакала, размышляя о том, как бы вернуть мужа на прежнюю стезю, уберечь его от несчастья. Хватит ли у нее сил?
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      1
      Проснувшись, Гараш посмотрел на лежавшую рядом Майю и подумал, что он самый счастливый человек на свете. Жена дышала ровно, почти неслышно, белое лицо ее было безмятежно ясным, нежные розовые руки спокойно лежали поверх одеяла...
      Священна озаренная сиянием чистой любви женщина! Она прекрасна, и не только потому, что родилась красавицей, а потому, что, любуясь ею, слыша ее дыхание, ты ощущаешь желание быть великодушным и успокаивать плачущего, и протянуть руку помощи упавшему, и приносить людям добро, и сажать в степи деревья, и добывать воду в пустыне, и прокладывать дороги в горах, и строить новые города! Скромная, привычная тебе комнатка родного дома в тот утренний час, когда ты безмолвно любуешься любимой, превращается в дивный лес, наполненный песнями вольных птиц, и ароматом цветов, и шумом родников, низвергающихся с вершин... Боясь нарушить спокойный сон жены, Гараш лежал не шевелясь, смотрел то на потолок, то на трехстворчатое, уже позолоченное зарей окно, то снова и снова на Майю.
      Вчера она утомилась, день выдался хлопотливый, и едва легла, сразу же задремала, положив голову на широкую волосатую грудь мужа.
      А вечер они провели славно, в семейном кругу. Рустам вернулся из райкома с какого-то совещания в прекрасном настроении. Когда он бывал расстроен или уязвлен, - словно суховей вздымал пыль вокруг себя, глаза так и метали молнии. Но если дела шли хорошо, начальство одобряло все его начинания, то и дома Рустам-киши, казалось, звенел, как хорошо настроенный тар, откликающийся на легкое дуновение ветра.
      Так и вчера, едва поднявшись на веранду, Рустам весело сказал:
      - Женушка, благоухание твоей кюфты мертвого разбудит! Мечи на стол угощения.
      Довольная Сакина подмигнула детям:
      - В хорошем настроении прибыл... Теперь пуд соли подбавь в кюфту, все равно расхвалит, да еще попросит вторую тарелку.
      После отменно вкусного обеда Рустам долго сидел у самовара, мирно беседовал с домашними. Слушая его, и Майя разговорилась, рассказала о том, как училась в институте, как познакомилась с Гарашом... Хозяин казался спокойным, словно река, вернувшаяся в свои берега после половодья. Забыв о трубке и кисете, что всегда было хорошим признаком, наполняя стакан за стаканом, он в этот вечер говорил и о событиях международной жизни, и о колхозных делах, вспоминал детство Першан и сына... Когда над "Слиянием вод" загорелись звезды, Сакина пожалела молодежь: пока не встал Рустам, никто не мог выйти из-за стола - это было бы нарушением семейных правил. Только Першан не признавала этих порядков, то выбегала на веранду, то глядела в окна, то шепталась с Майей.
      - Киши, ты бы хоть на завтра что-нибудь оставил! - сказала Сакина, приподнимая заметно полегчавший самовар.
      - Справедливы твои слова, жена, - засмеялся хозяин. - Пора и честь знать! - И поднялся, пожелав всем спокойной ночи,
      "Вот так бы всегда было, - думала Майя, входя в свою комнату. - Ничего нет лучше дружной семьи!..."
      Гараш прикрыл дверь, прикрутил лампу и со страстным нетерпением посмотрел на жену.
      - Холодно! - шепнула Майя, натягивая одеяло.
      - Сейчас согреешься! - тоже шепотом сказал Гараш и потушил лампу. В комнате стало темно, и они не заметили, как уснули, а когда петух захлопал крыльями и завел свою предрассветную песню, Гараш проснулся. Было очень рано. Он зажег свечу, стоявшую на подзеркальнике, посмотрел на часы: начало пятого. Откликнулись, завели перекличку петухи в соседних дворах, а через минуту затихли: чего в самом деле стараться-то в шесть радио заговорит, разбудит всех, кому надо поутру трудится ... И сонная тишина снова опустилась на Муганскую степь...
      Майя улыбнулась во сне, то ли почувствовала нежный взгляд мужа, то ли поблагодарила его за внимание, когда он натянул на ее плечи розовое одеяло. Она улыбалась, приоткрыла нежно-вишневые губы, но сон, будто тончайшая тюлевая завеса, окутывал ее.
      На ум Гарашу пришла странная и страшная мысль: вдруг сон - тень смерти, предвестник смерти, и эта тень уже коснулась чела Майи... Мысль была кощунственной дикой, и потрясенный ею Гараш прижался к Майе, осторожно положил ее голову с перепутавшимися косами на свою руку, она, не просыпаясь, прильнула к нему.
      Грудь Майи равномерно поднималась и опускалась,
      Гараш слышал в глубокой тишине биение ее сердца, и не было в мире музыки прекраснее этого тихого монотонного стука.
      А за стеною, в родительской спальне, слышался могучий храп отца, глубокие вздохи матери. Раньше в доме Рустамовых с наступлением ночи воцарялась полная тишина, а теперь, видно, стареть начали родители. Гарашу до сих пор не приходило в голову, что жизнь, отбирая молодость, приносит отцу и матери беспокойный, тяжелый сон, постепенное угасание, недуги.
      Впервые задумавшись над этим, Гараш понял, что непростительно быстро свыкся со своим счастьем, стал считать любовь Майи вполне естественным, чуть ли не будничным чувством.
      В комнате посветлело, и когда он пристально посмотрел на жену, то уловил отчетливое сходство Майи со своей матерью. А Сакина была для Гараша все годы идеалом женской красоты, душевного величия, венцом доброты и нежности ко всему земному.
      Жена вздохнула, открыла глаза, коснулась пальцами его волос, спросила:
      - Счастлив?
      - Да!... - не ответил, а выдохнул, а может, успел только подумать Гараш, но Майя поняла.
      - В сказках говорится, что цветы, камни, птицы умеют говорить, но не каждому дано их слушать, - сказал Гараш. - А сейчас я не спал, и вся земля, вся Мугань мне говорила: любуйся женою, она - прекрасна!
      - А почему ты ни о чем не спрашиваешь меня? Уверен, что жена такого игита обязана быть счастливой? - улыбаясь, спросила Майя.
      - Нет, так я не думаю, - серьезно ответил Гараш. - Но иногда мне бывает страшно. Боюсь чего-то! Уж больно мы с тобою счастливы!
      Он вспомнил, что знает немало семей, где жизнь начиналась по-хорошему, супруги были нежны, заботливы, а потом шли попреки, ссоры и скучное молчание, а иногда кончалось разводом.
      - Я тоже чего-то боюсь, - задумчиво сказала Майя, - С самого начала боялась. Чего боялась? Даже и объяснить всего нельзя. Боялась, что тебе не пара: ты крепкий, сильный, порой грубый, а я слаба... Помнишь, как мы первый раз пошли в Приморский парк? У меня в руке была лилия. Но не ты подарил мне этот цветок! - И она вздохнула. - Розу называют королевой цветов. Да, она красива, но едва ее сорвешь, как аромат начинает гаснуть, улетучиваться. А сорванная лилия пахнет все сильнее, крепче, - только воды не забывай подливать в вазу. И когда ты заговорил о женитьбе, мне захотелось, чтобы наша будущая жизнь была похожа на этот цветок... Мы часто встречались, и я полюбила тебя и все ждала, что ты мне подаришь лилию. А ты не дарил мне цветов... Может быть, эта мечта и глупая, наивная, но все-таки я мечтала о букете лилий... Приходя на свидание, я каждый раз давала себе слово попрощаться, расстаться с тобою, хотела сказать, что тебе нужна жена посильнее характером, закаленная и муганским зноем, и муганскими бурями... Я думала, что тебя привлекают мои городские наряды, ну, и... внешность тоже, то, что я не похожа на деревенских девушек, и пока еще не привык, ты стремишься ко мне. А поживем немного вместе, станешь скучать, и то, что вчера было новым, желанным, окажется просто ненужным. Вот чего я боялась, милый!... Не знаю, хорошая ли у тебя жена, но, во всяком случае, как видишь, откровенная.
      - Как тебе такое в голову пришло? - с упреком сказал Гараш.
      - Не сердись! - И Майя положила палец на его губы, - Я же вышла за тебя! Значит, все это были обычные девичьи страхи!
      - Зачем же ты об этом заговорила?
      - А затем, что теперь мы можем потолковать об этом спокойно. Кроме любви, страсти, буйной молодой крови есть еще семья, и семья останется и тогда, когда кровь простынет и страсть уляжется...
      Ничего не понимаю.
      - Сейчас поймешь... Плохо, что у тебя нет образования Гараш... Школа механизаторов - это не образование, а специальность. Ты скажешь, что дипломы к семейному счастью не имеют отношения. Да, пока не имеют, а потом...
      - Значит, раньше ты боялась, что мне станет скучно с тобою, а теперь, что сама затоскуешь?
      Майя задумалась, продолжая гладить его волнистые волосы, скользнула ладонью по твердой, как яблоко, щеке.
      - Нет, сейчас я уже ничего не боюсь. Будь только всегда таким... Таким же добрым, мягким... Я не вынесу грубых слов, грубого отношения, холодного взгляда...
      Снова по всему селу затрубили утреннюю зорю петухи, первый луч солнца окрасил верхние стекла в окне.
      - Вставай, сейчас наши поднимутся.
      Гараш удержал жену:
      - Рано еще, полежи... Почему же ты не спрашиваешь, чего я боюсь? Ну, не боюсь, так сомневаюсь. Или решила, что я из гордости не признаюсь в своих сомнениях?
      - Сомневаться - не значит быть слабым. Не сомневаются только невежды, - сказала Майя. - Дай волю невежде, он все превратит в руины: и счастье, и семью, и благополучие. Натворит такое, что Ага-Мохаммеду не снилось!
      Гараш не знал, кто такой Ага-Мохаммед, но спросить жену не рискнул. Сама того не желая, Майя больно уколола его.
      Майя спрыгнула с кровати, посмотрела на часы, заглянула в зеркало, поправила волосы и, ежась от холода в нетопленной комнате, нырнула под одеяло.
      - Ох, какая у нас горячая постель!
      - Тебе нравится?
      - Еще бы!
      - А почему-то в детстве, когда я просил у мамы второе одеяло, она мне отвечала: "Сынок, одеялами-то не согреешься, - дыхание нужно!" А вот чье дыхание нужно, не объяснила. Ты не знаешь, чьим дыханием согрета наша постель?
      - Откуда мне знать, - пожала плечами Майя, но не выдержала, рассмеялась, - Ох, как мне нравится твоя мама!...
      Гараш поцеловал ее.
      - Больше всего я боялся, что вы не сойдетесь. Спасибо, что с первой же встречи оценила мою маму. Ведь так часто невестки и свекрови ссорятся!
      - Если ты только этого боялся, то могу успокоить: свою свекровь я сразу полюбила. - Гараш молчал, - Ну, остался еще в твоем сердце страх? Что тебя пугает?
      - Ты уже сказала: мы не ровня. - Ему было не легко произнести эти слова. - У нас в селе аттестат зрелести есть у любого молокососа, и я, взрослый парень, женатый человек, знаю не больше такого сосунка... - Он хотел добавить, что через год-два Майя повстречается с учителем, или врачом, или инженером - и все переменится: она уйдет от Гараша и будет со стыдом вспоминать, что жила с каким-то неотесанным деревенским механизатором,
      Майя поняла, и ей стало жаль мужа, но она не раскаивалась, что начала разговор. Лучше сейчас, пока они так бережно относятся друг к другу, обо всем серьезно потолковать. Она рассказала Гарашу про свою подругу, девушку образованную, красавицу, которая предпочла всем своим поклонникам шофера. Живет с ним прекрасно, дочку растит, муж учится на заочном отделении университета. Значит, начинать жизнь неровнями можно. Плохо, когда муж и жена остаются на всю жизнь неровнями, постепенно делаются чужими друг другу.
      Хотя слова жены показались Гарашу разумными, он угрюмо сказал:
      - Способный, наверно, парень. Такие недолго в шоферах засиживаются...
      - Знаю я его. Сообразительности хватит тебе на руки воды полить, усмехнулась Майя, - Ты куда скорее расправишь крылья.
      - Да ведь несколько лет нужно, чтобы образование получить, - уныло заметил Гараш.
      - Нам с тобой теперь торопиться некуда, - мягко, но настойчиво, словно заупрямившегося сынка, уговаривала Майя. - Разве ты не лучший тракторист района? Сам Шарафоглу говорил, а он, по-моему, словами не бросается. Как тебя колхозники-то прозвали? "Лекарь машин!" Народ зря такое прозвище не даст - поверь.
      - Да я верю, и... и мне приятно, что ты не разочаровалась во мне, мялся Гараш, чувствуя, что вспахать гектаров двадцать подряд в самый жаркий день легче, чем вести такой разговор. - А помнишь, как я тебе рассказывал о своем проекте строительства МТС? Ведь одним словом ты меня уничтожила, высмеяла, показала, что берусь не за свое дело.
      Майя громко рассмеялась.
      - Милый, клянусь, я люблю тебя все сильнее! Чистая у тебя душа, а это самое главное. Остальное приложится... Знаешь, что в тебе мне больше всего понравилось? Молчаливость. Ты не пытался показаться лучше, чем есть, не кружил мне голову льстивыми словами. Видишь, твой недостаток принес тебе же пользу. Ну, теперь у тебя в сердце не осталось страха?
      Гараш смущенно улыбнулся.
      - Отец всегда говорит, что нестираное платье преет от пота, а душа человеческая - от невысказанных слов. Пусть же в моей душе не останется таких слов.
      И вдруг в нем проснулась гордость мужчины, гордость, воспитанная поколениями, освященная преданиями и обычаями, и Гараш с деланным смехом закончил:
      - Да ничего я не боюсь, шучу все, вставать пора!...
      Но жена ему попалась чуткая, понимающая все с полуслова. И, сжав его щеки ладонями, заглянув в глаза, Майя сказала:
      - Ах, Отелло, Отелло!
      - А что это такое? - вырвалось у Гараша.
      - Отелло - герой трагедии Шекспира, на азербайджанский язык ее перевел Джафар Джабарлы. У меня есть эта книга, почитаем как-нибудь вслух вечером, у самовара, - спокойно ответила Майя. А про себя подумала, что муж, как видно, кроме машин, ничем не интересуется, но надо относиться к нему терпеливо, щадя его самолюбие.
      - Если Джабарлы перевел, значит, здорово! - скрывая свое смущение, сказал Гараш. - Раз десять я видел и "Севиль" и "Алмаз"!
      "И то хорошо", - подумала Майя, садясь на кровати и решительно сбрасывая одеяло.
      А "Слияние вод" уже ослепительно сверкало, отражая утреннее солнце, и с каждой минутой все радостнее и светлее становилось в Муганской степи.
      2
      Майя занималась водным хозяйством "Новой жизни" и двух соседних колхозов.
      В районном управлении полушутя-полусерьезно ей сказали: "Мы не допустим семейных неурядиц, будете невдалеке от своего гнезда!" Майя почувствовала себя легко среди новых товарищей, молодых инженеров. Они держались просто, по-товарищески внимательно, и Майя была благодарна им за это. Правда, ее слегка задело, что никто не спросил о муже, а уж Гараша, сына Рустама-киши, они все знали...
      Майе передали вороха инструкций и указаний о ремонте и очистке арыков и каналов, о водном режиме, о борьбе с солончаками. На этом все руководство ее деятельностью кончилось. "Придется почаще советоваться с Рустамом-киши", - решила она.
      Однажды в весенний теплый день Майя пешком возвращалась домой. С нею шел инженер Кафароглу, человек средних лет, добродушный, чуть-чуть с ленцой. Всю дорогу он жаловался:
      - Главная беда, что колхозы требуют воду, на каждом совещании в районе шумят и кричат: "Воды, воды!" - а с водою обращаться не умеют. И ведь не хотят учиться, вот что хуже всего! Да, собственно, чего я объясняю, - дай бог тебе здоровья, сама увидишь.
      А Майя любовалась бескрайней серо-желтой степью, недавно вспаханными бархатисто-черными делянками, широкими каналами, уходившими далеко-далеко, деревьями с набухшими почками и представляла, как все это будет прекрасно через неделю, когда брызнут зеленя, лопнут почки, клейкая листва облепит ветки...
      Выйдя на проезжую дорогу, обсаженную высокими кустарниками, Майя остановилась. Она знала, что инженеру дальше не по пути с ней.
      - Я вас провожу, - сказал тот. - Взгляните-ка, арыки, кусты кругом, вдруг волк выскочит...
      - Что мне сделает волк? - Майя беспечно рассмеялась. - Схвачу камень да и швырну ему в морду.
      - Ну, не скажите... - Инженер относился к Майе покровительственно. - Я о двуногих говорю. С четвероногими-то справиться нетрудно.
      У Майи был решительный характер.
      - Нет, нет, ни за что не соглашусь, вы устали, идите домой.
      Инженер колебался: Майя могла ошибочно истолковать его настойчивость, но и отпускать неопытную, не привыкшую к Мугани девушку тоже рискованно. Путь дальний...
      Неожиданно в кустарниках показался всадник. Когда статный, с желтой грудью и серой полоской на лбу конь легко перепрыгнул через канаву, Майя узнала Салмана, ловко сидевшего в седле.
      Увидев Майю с посторонним мужчиной, Салман остановил коня, спрыгнул на землю. На нем была солдатская шинель, через плечо висело охотничье ружье.
      Протянув Майе руку, Салман расплылся в приветливой улыбке.
      - Невестушка, в Муганские степи войти легко, а выбраться, ох-ох, трудно!... Погоди, когда созреет хлопок, ты так здесь освоишься, что всю Мугань приберешь к рукам! Узнаешь каждый уголок, от "Слияния вод" до любой протоки.
      - Посади-ка ее на коня, отвези домой, - сказал инженер, который немного знал Салмана, и, пожелав Майе здоровья, пошел своей тропою.
      Майя с детства любила верховых лошадей. Во время праздничных демонстраций она всегда любовалась возвращавшейся с парада конницей, наблюдая, как грациозно переступают по асфальту точеными ногами красивые, выхоленные лошади. Прокатиться верхом - до чего хорошо!... И как удачно получилось, что она надела шерстяной лыжный костюм и легкое голубое пальто.
      - Невестушка, косынку-то завяжи потуже, поедем - почувствуешь, какой свежий ветер, - сказал Салман, помогая Майе взобраться на лошадь.
      От ходьбы Майя раскраснелась, шелковая голубая косынка словно старинный тюрбан, охватывала ее пышные косы, - Салман жадным взглядом скользнул по ее красивым плечам.
      Он будто птица, с ловкостью, не вязавшейся с его плоской, некрасивой фигурой, взлетел в седло.
      Лошадь резко тронулась с места, свернула было с дороги в кустарник, но Салман воротил ее на обочину, где меньше грязи, отпустил поводья, и студеный ветерок ударил Майе в лицо... Вдруг ей захотелось помахать на прощанье рукой инженеру, поблагодарить его за внимание, она резко повернулась, но пошатнулась, и тотчас Салман обнял ее за талию, крепко прижал к себе.
      - Осторожнее, осторожнее, ханум, - вполголоса сказал он. - Падать с лошади не так-то приятно. Нравится тебе такая прогулка?
      - О, с детства мечтала!
      - Счастлив, что твоя мечта осуществилась с моей помощью, - учтиво сказал Салман.
      Он вкрадчиво ворковал о чем-то, но Майя не слушала, - так ей нравилась быстрая скачка; ветер свистел в ушах, влажный степной воздух опьянял, как молодое вино.
      А могучий конь летел галопом, будто не чувствуя тяжести двух всадников.
      Внезапно пошел мелкий дождь, даже не дождь, а легкая изморось, водяная пыль завихрилась, покрыла траву, деревья, землю крошечными серебристыми бусинками. На волосах, на бровях и даже на ресницах Майи повисли сверкающие капельки.
      - Тебе не холодно, ханум? Может, шинель накинуть?
      - Нет, мне хорошо.
      Салман показал на сверкавшее от мелких капель, будто сказочное, дерево у дороги,
      - Посмотри, как красиво! Ни роса, ни дождь, - только в Мугани бывает такая светлая весенняя изморось.
      - Никогда не видала такого чуда, - призналась Майя. - Вот как удачно, что мы встретились!
      - А я счастлив! - прошептал Салман. - Едва из дали я увидел тебя, как в груди моей вспыхнула лучезарная радость... Моя покойная мать не раз говорила: "Сынок, счастье ищи на дороге. Встретится белолицая невысокая полная женщина - продолжай спокойно путь, удача сопутствует тебе. Если ж наткнешься на загорелую худую старуху, тотчас возвращайся обратно: горя хлебнешь!..." Не упрекай, ханум, что я тоже влюблен немножечко в такие старинные приметы: от матери и отца перешло. Кажется, ты тоже любишь народные изречения?
      - С чего вы взяли?
      - Вижу. Эх, ханум, вы, горожане, думаете, что в деревнях-то живут первобытные дикари! Вам и в голову не приходит, что каракулевые папахи украшают героев, храбростью превосходящих львов! Мы тоже любуемся звездами в небесах и чистыми, словно звезды, очами красавицы. Не только куропаток, прячущихся под кустами, ищем, но и райские цветы. И в нас бьется сердце, полное любви и обожания.
      Салман говорил гладко, с напускным волнением, как примерный ученик, выучивший назубок стихотворение, а Майя, не придавая его словам никакого значения, думала, что бухгалтер, видно, любит почесать язык, но в общем-то человек сердечный, приветливый.
      Лошадь чего-то испугалась, всхрапнула, метнулась в сторону и помчалась, закусив удила, по извилистой, исчезавшей в кустарнике тропинке.
      Майя невольно прижалась всем телом к Салману.
      - Что случилось?
      - Волк где-то близко, в зарослях, - со спокойствием бывалого муганца ответил Салман. - У моего красавчика нюх борзой собаки. Чуток, как дикий гусь. На весь мир не променяю такого скакуна!
      А конь вынес их из густого камыша, перепрыгнул через арык, и Майя увидела огромную отару ягнят.
      Ягнята разных мастей - желтые, серые, каштановые - разбрелись по степи, то сбивались в кучу, то расходились, то ложились, похожие на сугробы грязного снега.
      Пастух в белой барашковой шапке, в накинутой на плечи шубе медленно шел посреди отары, насвистывая, размахивая длинной палкой.