Обратный адрес - нечто люблинское, далекое, неуютное - ничего ему не сказал. Фамилия была написана вовсе не печатными буквами и ничего в ней нельзя было разобрать, кроме первой буквы "Т". Крупной, но корявой "Т".
      - Распишитеся! - боком сунула в ту же щель тетка-почтальонша листок с шариковой ручкой.
      Безобразным росчерком, вовсе не похожим на его подпись, Жора Прокудин косо провел по листку, нервно сунув его назад, и ручка, выпав из его пальцев, звонко цокнула по кафелю площадки.
      Он захлопнул дверь, не став досматривать сцену с поднятием ручки, прошлепал в комнату и сказал в сторону белой простыни:
      - Ты когда-нибудь была в Люблино?
      - Чего?
      Вынырнувшая из белого головенка с перепутавшимися волосиками выражала крайнюю степень удивления. Но и Жора, разглядев ее, тоже в свою очередь очень удивился.
      - Слушай, а как ты при таких куцых волосах делаешь крутые прически?
      Она без слов швырнула в него пудреницей. Как человек, целых шесть месяцев в свое время ходивший в школу бального танца, Прокудин изогнулся, будто исполнял пасадобль, и пластиковая коробочка, пролетев в сантиметре от спины, долбанулась в стену. На серый паркет посыпалось нечто розовое и пахнущее цветами.
      - Язва ты, Жорик! - подтянула она простыню к подбородку. - Такого, как ты, ни одна девка не полюбит!
      - А у меня брифинг большой, - улыбнулся он. - Полюбит.
      - Все равно язва!
      - Значит, ты шиньон на волосы цепляешь?
      - А тебе что?
      - Да так... Я думал, у тебя и вправду вагон волос на башке...
      - А это не твое дело!
      - Вот вы, бабы, обманщицы! Еще покруче меня! Губы красите, ресницы тушью увеличиваете, ногти наклеиваете... Теперь еще и шиньоны...
      - Дурак ты, Жорик! Это же все для вас, мужиков.
      - Чтоб соблазнились?
      - А для чего живем?
      - Слушай, а вдруг это и вправду бомба? - вспомнил он о крафтовом пакетике.
      - Что - бомба? - не поняла она.
      - Да вот какую-то бандероль почтальонша принесла. Сладким пахнет. Бомбы пахнут сладким?
      - Распакуй.
      - Может, это Босс хохмит? Вызвал Топора и до сих пор не отпускает...
      - Дай я открою!
      - А если рванет?
      - Такая маленькая?
      - Откуда я знаю, какие бомбы бывают?! Может, и рванет...
      - Отвернись! - потребовала она.
      - Это еще зачем?
      - Я оденусь!
      - А ты голая спала?!
      - Я всегда голышом сплю! Отвернись!
      Жора Прокудин послушно выполнил приказ, но в плохом зеркальце, криво висящем на стене, голую Жанетку со спины все же понаблюдал. Внутри шевельнулось что-то старое, почти навеки забытое. В нем еще почему-то был запах бензина, и он, невидяще глядя на крошечную бандерольку, потянул ноздрями воздух квартиры. Бензина в нем не было, но в голове качнулось что-то действительно уже прочувствованное, и он вспомнил: погоня, "жигули", синее лицо Топора на коленях у Жанетки. Да, именно тогда ему захотелось спасти вовсе не Топора, а Жанетку, и эта странная, неожиданная для него жертвенность до того удивила сейчас Жору Прокудина, что он обернулся.
      - Я же просила! Не поворачивайся! - прижала она к голой груди тряпошный комок.
      - Из... звини, - промямлил он и ушел на кухню.
      Крафтовый сверток тянул к себе и страшил одновременно. Больше всего хотелось позвонить Боссу, но он запретил это делать. И тогда Жорик, скрепив сердце, надорвал пакет. В кухне осталась тишина.
      Он переступил с ноги на ногу, и липкий пол дважды всхлипнул. Как будто кто плакал за стеной.
      - Ну что там? - появилась в коридорчике Жанетка. - Дай сюда! Ты даже посылки открывать не умеешь!
      Она рванула бумагу не вдоль, как Жора, а поперек, и из пакета на пол упало нечто похожее на футляр для губной помады.
      Присев на корточки, Жора этой же бумажкой чуть повернул предмет и сразу ощутил зашевелившиеся на голове волосы. Слова застряли где-то далеко-далеко. Чуть ли не в желудке.
      - Что это? - не разглядела близорукая Жанетка.
      - Па-а... па-а... па-алец, - все-таки вытащил нужное слово из груди Жора Прокудин.
      И сразу заныло сердце, будто слово он достал из самой его серединки.
      - Чего? - не поняла она, но не нагнулась.
      Обрывком крафтовой бумаги Жора подсек палец, встал вместе с ним и заметил еще одну деталь:
      - Смо... мотри - бу...буква "жэ" на фа... фаланге... Это же...
      - То-олик!
      Охнув, Жанетка зажала ладонью рот, сквозь помутневшие глаза посмотрела на посиневший ноготь и узнала этот ноготь. Больше ей ничего не требовалось. Вытатуированная полгода назад буква 2ж" уже была лишней.
      - Люблино... Люблино, - положив палец на подоконник, стал пятиться от него Жора. - Лю... Я знаю... знаю ту улицу, что... что на обратном адресе... Это... это адрес Лю... Люблинского кладбища...
      - Не-ет! - в диком, зверином крике выхлестнула она все, что разрывало сейчас ее душу: страх, боль, жалость, ненависть, отчаяние. - Не-ет!
      Он схватил ее за плечи, притянул к себе, сжал так, как только мог, но она вырвалась, отпрыгнула в комнату, согнулась, выставив вперед сжатые кулачки, и снова заорала:
      - Не-ет! Не-ет! Не-ет!
      - Жанетик, милая, не надо... Не надо... Я не знаю, что произошло. Толик жив! Жив! Не ори! Я... я... Да, я сделаю это! Я позвоню сейчас Боссу! Прямо сейчас!
      Косясь глазом на белый палец с синим ногтем и с синей же, похожей на комара, буквой "ж", он с третьего раза, через проскальзывания и попадания пальцем не в те отверстия, набрал все-таки сотовый номер Босса и, когда трубка ожила, заорал в нее:
      - Босс, у нас чэ-пэ! Босс, у Жанетки истерика! Здесь... тут...
      - Что-то случилось? - обреченным голосом спросил Босс, и Жора онемел.
      Он никогда еще не слышал таких ноток. Босс казался ему скалой, о которую столетиями разбиваются шторма. Но сейчас скала треснула, и он не сдержался, спросив в свою очередь:
      - А что-то случилось?
      - Ну ты же говоришь, чэ-пэ.
      - Босс, тут тетка, ну, почтальонша... Она принесла бандероль. Маленькую такую. Совсем маленькую...
      - И вы, придурки, открыли?
      - Да... Там это... палец Топора. Ук... казательный. С пра...правой руки. Я знаю. И Жа... Это мертвый палец... Он бе...
      - Падлюка! - ругнулся Босс.
      - Что?
      - Это похоже на него.
      - На кого?
      - На того, у кого нет указательного пальца на правой руке, - с ненавистью выдавил из себя Босс.
      - А у кого нет? - опять ощутил волосы на голове Жора Прокудин.
      Они существовали как бы отдельно от кожи.
      Висели в воздухе и шевелились. Хотя ветра никакого не было.
      - Я тебе потом объясню, кто это, - сумрачно ответил Босс. - Что Жанетка?
      - Она... Она сидит на полу и раскачивает головой. Она... она в трансе.. Босс, этот па...
      - Успокой ее. Как можешь успокой. Главное, не говори, что ты знаешь...
      - А что я знаю?
      - Через секунду узнаешь... Топора убили...
      - Так вот почему там - Люблино!
      - Какое Люблино?
      - На бандероли - адрес... Люблино... Улица, где кладбище...
      - Серьезно?
      - Да, я вспомнил! Я там как-то был. Уже не помню, почему...
      - Значит, они его туда подкинули. Как неопознанный труп.
      - Я поеду туда... Надо сказать им его имя, фами...
      - Нив коем случае! Сейчас это уже не имеет ни малейшего значения. Топора ты все равно не вернешь...
      - Да... Точно - Топор! - только теперь разглядел Жора Прокудин, что коряво написанное под обратным адресом слово, начинающееся с "Т", - это и есть "Топор".
      - У нас на пути появился страшный человек. Я бессилен против него. Он как заговоренный.
      - Кто это? - еле пошевелил губами Жора Прокудин.
      - Тот, кого Рыков послал по нашему следу. Он хочет отобрать деньги, что уже в Штатах. Топором он подавится. Больше я ему никого не отдам. А вы... Значит, так, - опять привычно потвердел его голос. - Хватай Жанетку и беги с этой квартиры. Машину не бери. С ней тоже может быть подляна. Затеряйся по Москве, занырни в какую-нибудь нору, отсидись до утра...
      - До утра?
      - Да, именно до утра. В обед мы вылетаем в Нью-Йорк. Вылетаем все... Почти все...
      Наверное, он вспомнил о Топоре. А потом Жоре почудилось, что и они
      обречены, и что не будет никакого аэропорта, никакого Нью-Йорка,
      ничего не будет.
      Он отклеил вроде бы намертво прилипшую к полу подошву правой ступни и шагнул на паркет в коридорчик. Ощущение приклеенности, ловушки исчезло. Но страх остался. Каждую секунду могло произойти непоправимое.
      - Мы...мы бежим, - за двоих решил он.
      Жанетка все так же раскачивалась. Ее лицо за секунды стало старше на двадцать лет.
      - Давай, - устало выдохнул Босс. - Позвонишь мне в восемь ноль-ноль утра. Все...
      Он впервые в жизни назвал точное время. Без минут. И без секунд.
      Это не могло означать ничего хорошего. Сейчас уже ничто не могло означать хорошее.
      Глава шестьдесят четвертая
      ЛЮБОВЬ ЗЛА
      В сумрачной комнатушке всего стояло по двое: две армейские кровати с зелеными дугами, две тумбочки без ящиков, две деревянные
      вешалки явно довоенных времен. И все.
      Больше ничего в комнатушке не было. Даже штор на единственном окне. Оно смотрело на голую кирпичную стену и создавало в помещении осень. Хотя на улице правили бал жара да духота. Да вонь автомобильных выхлопов. Здесь, правда, последнего не существовало: пахло муторно и кисло, будто прелыми листьями. И ощущение осени становилось все сильнее.
      Жанетка села на скрипнувшую койку и замерла. Она молчала все время, пока Жора таскал ее за руку по дворам Измайлова, молчала в потном адском метро. Молчала, молчала, и если сначала он воспринимал это как благо, то сейчас, после двух часов тишины, царящей между ними, Прокудин начал бояться, что с Жанеткой произошло что-то страшное. Он не допускал мысли о безумии, но других мыслей вообще не было.
      Приказ спастись он исполнял истово. В гостиницы не рвался, редким знакомым не звонил, в риэлтерские фирмы не обращался. Честно говоря, он даже не представлял можно ли спастись от человека без указательного пальца, если даже Босс проиграл ему схватку. Был в этом долгом потном побеге момент, когда Жорик поймал себя на том, что у всех встречных высматривает пальцы на правой руке.
      В общагу гуманитарного университета минобороны он попал совершенно случайно. Просто после очередного броска под землей они
      выбрались из павильона метро "Спортивная", проскочили пару дворов, и Жора Прокудин увидел с тыла корпуса общаги. На веревках, протянутых от окна к окну, сушились майки, трусы, тельняшки, ползунки, камуфляжная форма, лифчики, комбинации и халатики из пестрого ситчика. Если бы не халатики из пестрого ситчика с чисто русским рисунком, можно было бы подумать, что они попали в негритянский квартал Нью-Йорка. Или в пригород какого-нибудь латиноамериканского мегаполиса.
      Дежурная по корпусу явно не поверила его лепету о том, что он капитан железнодорожных войск, и их с женой обокрали, а переночевать всего одну ночь негде, но сто долларов одной бумажкой взяла без дрожи на лице и потом долго вела их по лестницам, пропахшим кислыми щами и жареной картошкой, по коридору, похожему на улицу даже не своей длиной, а встречными и попутными людьми, детьми на трехколесных велосипедах, дверями, так смахивающими на двери подъездов, а не комнат.
      - Жанет, ну скажи хоть что-нибудь?
      Ногой он затолкал под кровать спортивную сумку с набитыми впопыхах вещами и его, и ее, и даже Топора.
      - Ну, хочешь, я за жрачкой сбегаю? А выпить хочешь?
      Ее глаза слепо смотрели на основание деревянной вешалки, на окурок, оставленный предыдущим жильцом осенней комнаты, на таракана, водящего усами перед окурком и будто пеленгующего новых постояльцев. Она не ощущала себя. В ней вместе с Топором умерло то, что принадлежало Топору, а принадлежало, видимо, многое, потому что даже Жору Прокудина она сейчас не воспринимала как человека. Он выглядел мебелью комнаты, и непонятна была лишь малость: если все в комнате парами, то где еще один Жора Прокудин?
      - Давай мы поспим? - по-отцовски назвал он ее детским "мы". - Хочешь спать?
      Стена кирпичной кладки упрямо лезла в окно, выдавливая стекло. В комнате становилось все меньше и меньше воздуха. Его высасывал из комнаты кто-то злой и сердитый. Он мог высосать его весь.
      И тогда она заплакала.
      - Вот и хорошо, - обрадовался он. - Вот уже и легче сейчас
      будет. Вот точно - легче...
      - То-олик, - позвала она.
      Воздух, убегающий из комнаты, унес ее слово, растворил в себе. Точно так же, как растворил этой ночью Топора, и она заговорила быстро-быстро, словно боясь, что ей запретят говорить:
      - Он очень добрый. Он родителям в Стерлитамак деньги отсылает. Он никогда не жадничает. Если его позвать, он всегда поможет. Над ним с детства смеялись, а он не обижается. Он умеет играть на гармони...
      - Да ладно! - не поверил Жора Прокудин.
      Она ни разу не сказала "был", ни разу не оставила жениха в прошедшем времени, и когда услышала глупый вскрик, усилила свое ощущение настоящего:
      - Умеет! Умеет! Умеет!.. Хочешь, хоть сейчас сыграет?!
      - Не хочу.
      - То-то же!
      Он посмотрел на пол у вешалки ее же взглядом, заметил любопытного таракана и с наслаждением раздавил его ногой. Ее глаза даже не дрогнули. Она не видела таракана. Не увидела и кроссовку.
      - Жанюсик, ну не бузи! - попросил он и встал перед ней на колени.
      Пыль в комнате была военной, в крупные твердые зерна. Она кололась даже сквозь джинсы. Жора подвигал коленями, но от странной пыли не избавился.
      Встав, он отряхнул джинсы, с минуту подумал, но ничего не придумал и просто прижал Жанетку к животу.
      - А может, они взяли его в заложники? - с неожиданной трезвостью спросила она вбок.
      - Конечно... Сейчас это можно...
      - А потом потребуют выкуп?
      - Запросто.
      - А ты дашь за него деньги?
      - Да хоть миллион долларов...
      В сумке, схороненной под кроватью, лежало не больше десяти тысяч "зеленых" - все, что уцелело после молочно-сывороточной аферы в Горняцке.
      - Позвони им, - твердо потребовала она.
      - Кому... им?
      - Тем, кто взял его в заложники.
      Она смотрела снизу вверх как ребенок, молящий о пощаде отца ,
      возвышающегося над ним с ремнем в руках. В ее глазах стояла
      смоченная в слезах вера всего человечества в то, что можно
      выпросить у смерти бессмертие. У него не было полномочий сказать
      "да" на эту вечную просьбу. Обманщик, выращенный им за эти годы
      внутри себя, сказать бы мог, но Жора на такой шаг не решился бы. И, неожиданно ощутив, что он не един, что в нем рядом живут и плохой, и хороший Прокудин и даже не просто живут, а периодически ходят друг к другу в гости, но именно сейчас плохой куда-то ушел, на время покинул его, он обжал серое лицо Жанетки ладонями и зашептал ей, обдавая жаром дыхания:
      - Если он жив, я сделаю все, чтобы его спасти... Я отдам жизнь, если потребуется... Толян - мой единственный настоящий друг. Он никогда не подводил меня. Другие подводили. Он - никогда. Он бывал злым, но это от жизни. Жизнь его так часто лупила...
      - Нет... Он не злой, - опять не смогла она выжать слово "был".
      - А я разве так сказал?.. Он не был злым. Он был добрым. Есть такие злые люди, что Толян рядом с ними - ангел. Ты помнишь, однажды мы его уже спасали? В Приморске. Помнишь?
      - Да... Точно - спасали...
      - И спасли?
      - Спасли. Да - спасли...
      - И сейчас спасем.
      - И сейчас спасем, - попугаем повторила она, но веры в ее голосе
      не было.
      Вера, которая прозвучала у Жоры Прокудина, не смогла проникнуть в
      нее. Что-то не пустило. То ли барьер из полумрака, царящий в осенней комнате, то ли унес веру воздух, высасываемый невидимым чудовищем.
      - Мы спасли его тогда на машине, - вдобавок вспомнил Жора Прокудин, и в ноздри вместе с запахом бензина ударило ощущение, испытанное именно в той машине, и потом повторно пережитое в минуты, когда он увидел голую спину Жанетки.
      Оно очень походило на жалость, а Жора еще никогда никого не жалел. Даже бабушку, дольше всего проживавшего рядом с ним человека. Он не знал, как нужно жалеть, но и не знал, как избавить себя от этого нового щекотного чувства.
      Вплотную приблизив к себе лицо Жанетки, он неумело, по-детски начал его целовать. Щеки оказались солеными, а подбородок безвкусным, будто мука. Его удивило это открытие. Он поцеловал лоб и теперь уже ничего не ощутил. Лоб существовал как бы отдельно от лица и не хотел запоминаться. А потом он вспомнил, что в лоб целуют покойников и сел на корточки, чтобы он стал недоступен для его губ.
      - Все будет хорошо? Правда? - явную глупость спросил он.
      Сейчас уже ничего не могло быть хорошим.
      - Ты веришь мне?
      Она неожиданно кивнула, шмыгнув носом, и Жоре стало не по себе. Перед ним сидел очень красивый ребенок. И он больше всего в жизни хотел сейчас этого ребенка раздеть. Он помнил, что ей - двадцать, но не верил в это сейчас.
      В жизни Жоры Прокудина было всего две женщины. Первая подарила ему новое ощущение, но совсем не запомнилась. Точнее, запомнилась как нечто похожее на резиновую куклу. Хотя она была живой, на двух ногах ходящей, иногда даже что-то говорящей. Но Жора так и не запомнил для себя, что для ощущения нужна именно женщина. Вторая преследовала его целый месяц. Она почему-то решила, что Прокудин в нее влюбился. Откуда появились подобные фантазии, он не мог даже представить. Постель после ресторана - это еще не повод подозревать в любви.
      После второй Жора понял, что за все нужно платить. Плата за любовь
      - несвобода. Он выбрал свободу и обходил девок десятой дорогой.
      Жанетку он слишком долго воспринимал как друга. Как бесполое, хоть
      и красивое существо.
      И только сейчас, зачем-то сняв с нее блузку и лифчик, с удивлением ощутил, что она ему безумно нужна. Топор, если бы он
      воскрес, стал бы теперь врагом. Он не хотел отдавать ее Топору. Даже мертвому.
      Губы сам целовали плечи, ключицы, груди, розовые соски. Он не знал, что такое блаженство - целовать женские соски. У первых двух он их даже не помнил. У них словно и не было ничего на груди.
      Губы не просто целовали, а пили. Как молоко в детстве. Как сок жизни, без которого все остальное - смерть.
      Левый сосок неожиданно стал соленым. Он вскинул голову и горячечными глазами впился в ее залитые влагой глаза.
      - Не плачь... Жанетка, милая, не плач. Ты...
      И с яростью, всколыхнувшей его всего изнутри, понял, что ему мало сосков. Она должна была теперь принадлежать ему вся, абсолютно вся.
      - Не надо, - прочтя его мысли, вяло произнесла она.
      Ее руки на секунду посопротивлялись, но как-то лениво, нехотя. Руки словно перешли на его сторону. Вместо того, чтобы и дальше отталкивать его, они принялись стягивать с Жоры Прокудина рубашку.
      Он сорвал с нее последнее, что было чужим, совсем не относящимся к ее телу, швырнул это к окну, и оно пыхнуло светом. Осень умерла, уступив место лету. Солнце прорвалось в комнату, желтым легко по телу Жанетки, и он чуть не задохнулся от восторга. Он никогда не думал, что женщина так восхитительна.
      - Я... я... я люблю тебя, Жорик, - неожиданно выдохнула она. - Ты... ты не знаешь, а я всегда... Я бы уехала из Горняцка, если бы не любила. Ты... ты...
      - Правда? - онемел он.
      - Да... Толик... он был другом, - все-таки ворвалось в комнату странное и страшное "был".
      Но это уже произошло не в той комнате. Той, осенней, уже не существовало. Солнце сожгло ее.
      - Я его... как ребенка... любила как глупого ребенка... А ты...
      ты... ты... такой умный... Тебя только подправить и ты...
      - Како-о-ое у тебя те-е-ело!
      - Оно твое...
      - Все?
      - Все...
      - И эта кожа, - понюхал он живот у пупка.
      - И кожа...
      - И ножки.
      - И ножки... И все, все, все... Все твое...
      - И главное - мое?
      - Все... Все до капельки - твое...
      - Я... я хочу главное...
      - Бери, - по-будничному сказала она, и Жора Прокудин на время перестал быть Жорой Прокудиным.
      Так всегда происходит, когда боль переходит в радость, а радость - в наслаждение, а наслаждение - в усталость, а усталость - в новую жизнь...
      Тишина.
      Точки пыли в желтой полосе света. Сладкий запах пота.
      Ощущение победы.
      Нет, не над женщиной.
      Над бессмертием...
      Глава шестьдесят пятая
      МУЗОН, ОМОН И РАЗДОЛБОН
      Автомобиль "Москвич" ревел как танк. А полз по Ленинградке как черепаха.
      - Быстрее нельзя? - укорил водителя Жора Прокудин.
      - Уже нельзя, - исподлобья посмотрел шофер на затор.
      - Мы на рейс опоздаем.
      - Через сколько регистрация?
      - Откуда я знаю?.. Рейс - через два пятнадцать...
      - Успеем, - хмуро решил водитель. - После поворота на Волоколамку затор рассосется...
      Хозяин "москвича" был похож на свою машину: такой же крупный, тяжелый и неповоротливый. Говорил он с каким-то странным гулом. У него в желудке вроде бы работал еще один движок, и его отдаленный гул иногда доносился до слуха.
      - Успеем? - теперь уже испуганно спросила Жанетка.
      Она сидела на заднем сиденье в обнимку с пухлой спортивной сумкой и смотрела на Жорика совершенно неописуемым взглядом. От него Прокудину было сладостно и страшно. Он будто завоевал красивую труднодоступную крепость и теперь не знал, что с ней делать.
      - Хозяин говорит, успеем, - переложил он вину на возможное опоздание на водителя. - Крутая у тебя тачка. Можно с казать, зверь. А откуда на заднице у твоего монстра такая надпись?
      - Какая? - поерзал шофер плотными окороками по сидению.
      - Ну на машине сзади... Там лейбл - "Калека".
      - А-а... Это сын подшутил. Он ее в ремонт ставил. И попросил мужиков, чтоб одну букву добавили, а последнюю изменили. А там вообще-то "Алеко"...
      - Понятно. Наследие пролетарского писателя Горького...
      Водитель не стал ничего комментировать. Он вообще не догадывался о связи цыганского имени Алеко с пролетарским классиком и только покосился на странного пассажира. Честно говоря, он никогда не подсаживал в машину двух человек сразу. Московский криминальный опыт подсказывал, что двое - это уже организация, а точнее, банда, и скорее произойдет что-нибудь плохое, чем что-нибудь обыденное. Но сегодня с пассажирами было неважно. Лучшие люди разъехались по курортам и увезли с собой деньги. Осталась беднота и кое-какая номенклатура. Номенклатуру возили на казенных "мерсах" и "волгах", беднота прела в метро и вонючих автобусах. Вскинутую над бордюром руку Жоры Прокудина водитель воспринял, как знак судьбы, которая сжалилась над безработным инженером.
      - У тебя музон в машине есть? - спросил Жора. - А то скучища...
      - Это есть...
      Закрыв волосатой лапищей сразу весь радиоприемник, он включил его и бодрый голос ди-джея проорал из шелестящего эфира на всю машину:
      - Крепче за шоферку держись, баран!
      Улыбкой Жора ответил на каламбур далекого ди-джея и уже через минуту пожалел, что заказал музыку. Из динамиков у заднего стекла вытекал вялый блюз. В его медленной ритмике было что-то усыпляющее. А в машине жарко и душно. А ночи совсем не хватило для сна. Ночь оказалась копией предыдущего дня, точнее, окончания дня, но лишь с одной разницей: тело Жанетки, ее дурманящее восхитительное тело сменило цвет. Днем оно было солнечным. Ночью - лунным. И это выглядело особенно странно, поскольку стена в окне закрывала небо.
      - Ко-озлы! - не сдержавшись, выкрикнул водитель.
      - Что-о?! - вскинулся задремавший Жорик.
      - Да вон автобус!.. Чуть не долбанул меня в борт! Вечно эти омоновцы куда-то спешат!
      Огромные брови водителя шевелились и жались друг к дружке. Они будто бы обсуждали чуть не состоявшуюся аварию.
      - А с чего ты взял, что омон? - пригнулся Жора, чтобы получше рассмотреть закопченый зад автобуса.
      - Да вон, посмотри! У них на мордах маски. И стволы торчат. Сразу видно - на захват едут...
      - А может, уже с захвата?
      - Ну да!.. С захвата они уже без масок едут. А как на дело, так в масках. Чтоб не узнали...
      Блюз медленно растаял в раскаленном воздухе салона, и на смену ему вытек еще более тягучий и нудный негритянский соул. Снотворное можно было не принимать.
      - Конечно!.. У них мигалка! - позавидовал омоновцам водитель. - Была б у меня мигалка, мы б уже на кольцевой были...
      Грязный автобусишко с торчащими на заднем стекле черными шарами-головами вильнул вправо, выскочил на тротуар, пронесся по нему, распугивая пешеходов и, вонзившись в трогающийся у светофора поток, поехал по Ленинградке.
      - Куда это они? - сквозь пленку, плотно наматываемую на голову жарой и музыкой, спросил Жора Прокудин.
      - Да судя по всему, туда же, куда и мы...
      - В аэропорт? - встрепенулся он.
      - Я думаю, да. Там частенько каких-нибудь ворюг берут. Они по заграницам разбегаются, да все через Шереметьево, все через Шереметьево. Их там тепленькими и берут...
      - Стой! - окончательно проснулся Жора Прокудин.
      - А я и так стою, - удивился водитель.
      Затор гудел и парил выхлопными дымками. Затор выглядел рекой на рассвете. Реки тоже парят. Только не ядом.
      - Я быстро! - выскочил Жора и слаломистом заскользил мимо капотов и багажников.
      - А деньги?! - кинул ему в спину водитель и только теперь заметил пассажирку.
      Она сидела на заднем сиденье заложницей, и волнение чуть ослабло в его груди.
      А Жора Прокудин, добежав до первого же телефона-автомата, с отчаянием вспомнил, что ни жетонов, ни карточек у него нет, и бросился в дверь булочной.
      - Хозяйка, где у вас телефон?! - встряхнул он задремавшую кассиршу-матрешку.
      - Что вам? За хлеб выбить? - первое попавшееся на язык произнесла она.
      - А-а! - махнул он и бросился между прилавками в дверь подсобки.
      - Куда-а?! - попытались его остановить одновременным вскриком кассирша и продавщица, тоже схожая розовыми щеками на матрешку.
      В комнате заведующей его встретила еще одна тетка-матрешка. Только гораздо более крупная, чем две предыдущие. Наверное, именно поэтому она и стала заведующей.
      - Капитан налоговой полиции Сидоров! - первое попавшееся на ум выкрикнул Жора и махнул в воздухе красной "корочкой" почетного донора.
      Кровь он никогда в жизни не сдавал, но "корочку" иногда носил. В кармане еще лежало удостоверение "пенсионера". У него был зеленый ледерин. Жора предпочел этому цвету красный. Наши люди как-то особенно обостренно реагируют на красное.
      - В чем дело? - густо покраснела матрешка.
      Сразу поняв, что тетка приворовывает и ее можно раскрутить, Жора тут же эту мысль забыл. Ему сейчас нужна была не тетка, а ее телефон.
      - Мы преследуем коммерсанта, уклонившегося от уплаты налогов, горячечно придумал Прокудин. - В схватке его телохранители уничтожили мою рацию. Нужен срочный звонок!
      - По... пожалуйста, - подтолкнула "Панасоник" по столу заведующая.
      - Босс!.. Босс! - заорал Жора Прокудин.
      Его палец проскользнул по кнопкам со скоростью, которую не способен был повторить никто на земле. Телефон еще изображал вращение диска, пощелкивая в ухе, а он все орал, будто его могли услышать до первых гудков.
      - Босс! Босс!
      - Слушаю, - как всегда неожиданно ответил знакомый голос.
      - Босс, к Шереметьево едет автобус с омоновцами! Это засада!
      - Чего ты кричишь! Если он еще едет, то какая это засада...
      - Они проскочили мимо нас пять минут назад. С мигалкой! Они уже где-то возле аэропорта!
      - Целый автобус?
      - Да. Со стволами. В масках.
      - Ты где сейчас находишься?
      - В булочной!.. То есть не в булочной. Я - на Лениградке. Поймал "Москвич". Стоим в заторе...
      - Значит, так... Подъедешь к аэровокзалу, машину не отпускай. Жди меня внизу, перед пандусом. Понял?
      - Да.
      - За сообщение спасибо.
      Он выключил телефон, и Жорик впервые заметил недоверчивые взгляды матрешек. Самым недоверчивым был взгляд у заведующей. Наверное, так было положено по штату.
      Прокудин не стал ждать, когда взгляды обретут осмысленность. Выкрикнув что-то бодрое и бессвязное, он вылетел из булочной и с раздражением увидел, что голова затора зашевелилась, словно голова огромного змея, и начала медленно двигаться.
      Наступив ногой на зеленую стальную трубу ограждения, Жора Прокудин запрыгнул на крышу ближайшего "жигуленка", с нее перелетел на крохотный взлобок "оки", с "оки" на "сааб", с "сааба" - на "фольсваген-пассат" и уже со старичка "пассата", урчащего еще покруче "москвича", спрыгнул в ложбину между машинами.
      - Идиот! - заорали Жоре в спину.
      Всем сразу он показал выставленный указательный палец правой руки и под падение на жесткое сидение "москвича" заорал:
      - Гони, хозяин! Пронырни их всех! Я плачу!
      Стоящий справа "пассат" опоздал со стартом, видимо, не в силах перенести позор грязных прокудинских подошв, и водитель "москвича" вдавил попрочнее зад в кресло и швырнул свой танк в правый ряд.
      - Еще правее! - заорал превратившийся в штурмана Жора Прокудин.
      "Калека", раскачиваясь шлюпкой на штормовой волне, преодолел бордюр, выскочил на тротуар, у которого почему-то не было в этом месте ограждения, и понесся мимо затора.
      - Ну ты Шумахер! - похвалил его Жора. - Да ты ж себе цену не знаешь, дядя!
      "Москвич" нырнул с тротуара на пустой кусок шоссе и поехал по нему с таким видом, будто он никогда в жизни не нарушал правил дорожного движения.
      И до самого Шереметьево-2 водитель бросал испуганные взгляды в зеркало заднего вида и думал, что его остановят гаишники. Не остановили.
      Остановил сам водитель. Когда увидел настоящего гаишника. Но это было уже у пандуса аэровокзала.
      Метрах в двухстах впереди чернел автобус омоновцев и все окрест было так буднично и несуетно, что Жора Прокудин чуть не нарушил инструкцию Босса и не вышел из машины.