Возвышение Сайласа Лэфема

— Не могу ли я быть чем-нибудь вам полезен, миссис Лэфем? Полковник заходил сюда как раз перед вашим приходом, по дороге на вокзал.

— Да-да. Я не знала — надеялась еще застать его. Но ничего. Попросите кого-нибудь проводить меня до извозчика, — попросила она слабым голосом.

— Я сам провожу вас, — сказал молодой человек, стараясь не замечать ее странного поведения. На полутемной лестнице он предложил ей руку, и она охотно оперлась на нее своей дрожащей рукой; так они шли, пока он не нашел экипаж и не-усадил ее. Он дал вознице ее адрес и смотрел на нее с некоторой тревогой.

— Спасибо, теперь все в порядке, — сказала она, и он велел вознице трогать.

Добравшись до дому, она легла в постель, измученная бурным волнением, больная от стыда и угрызений совести. Она поняла теперь, так ясно, словно он сам объяснил, что если он и помогал этим беспутным шлюхам — так миссис Лэфем, даже в своем раскаянии, называла Миллонов — тайком и наперекор ей, лишь потому, что боялся резкого осуждения поступков, которые не мог не делать. Ее утешало, что он не повиновался ей и обманывал ее; когда он вернется, она ему это скажет; но тут у нее мелькнула мысль, что она ведь не знает, куда он поехал и вернется ли. Если не вернется, так ей и надо; и все же послала за Пенелопой и все это время не переставала надеяться, что избежит этой заслуженной кары.

Лэфем и дочери не сказал, куда едет; она слышала, как он укладывал саквояж, и предложила помочь; но он сказал, что справится сам, и ушел, как всегда ни с кем не попрощавшись.

— О чем вы так громко говорили внизу, в холле, перед тем как он сюда поднялся? — спросила она мать. — Новые неприятности?

— Нет, ничего особенного.

— Я бы этого не сказала. Мне даже послышалось, будто ты смеялась. — Она подошла к окну, задернула шторы. Стараясь облегчить головную боль у матери, она делала это, не в пример Айрин, неловко и неумело.

День подошел к вечеру, и тут миссис Лэфем заявила, что она должна знать. Пенелопа сказала, что спросить не у кого — все клерки разошлись по домам; но мать настаивала: нет, мистер Кори все еще в конторе, можно послать к нему и спросить; он знает.

Девушка колебалась.

— Хорошо, — сказала она тихо, почти шепотом, и вдруг громко засмеялась. — Ну что ж, видимо, мистеру Кори суждено к нам прийти. Должно быть, такова воля Провидения.

Она послала записку, спрашивая, не знает ли он, где ее отец собирался остановиться на ночь; Кори немедленно ответил, что не знает, но тотчас разыщет бухгалтера и справится у него. Эти сведения он спустя час доставил сам, сообщив Пенелопе, что полковник в Лэфеме, где проведет и весь следующий день.

— Он вернулся из Нью-Йорка, второпях сложил чемодан и тотчас уехал, — объяснила Пенелопа, — мы даже не успели спросить, где он остановится на ночь. А маме нездоровится и…

— Она и мне показалась больной, когда была сегодня в конторе. Вот я и решил прийти сам, а не посылать записку, — объяснил в свою очередь Кори.

— О, благодарю вас!

— Не могу ли я еще чем-нибудь вам помочь — телеграфировать полковнику Лэфему или…

— Нет, спасибо. Маме уже лучше. Она только хотела знать, где он.

Завершив порученное ему дело, он не выказал намерения уйти, лишь выразил надежду, что не отвлекает ее от больной матери. Она поблагодарила его еще раз и снова подтвердила, что маме после чашки чаю стало гораздо лучше; а потом они взглянули друг на друга, и, не вдаваясь более в какие-либо объяснения, он остался и в одиннадцать часов все еще был там. Он не лукавил, сказав, что не знал, что уже так поздно, но и не притворялся, что сожалеет об этом, и она взяла вину на себя.

— Я не должна была вас задерживать, — сказала она, — но отец уехал, а тут еще наши беды…

Она пошла его проводить до двери и не отняла руки, когда он дотронулся до нее.

— Я так счастлив, что вы позволили! — воскликнул он. — И хочу спросить у вас, когда могу прийти снова. А если я вдруг понадоблюсь вам, вы…

Резкий звонок снаружи заставил их отпрянуть друг от друга; по знаку Пенелопы, которая знала, что служанки уже спят, он отпер дверь.

— Ой, Айрин! — воскликнула девушка.

Айрин вошла, возница, неслышно подвезший ее к дому, нес за ней ее чемоданы. Она поцеловала сестру решительно и спокойно.

— Это все, — сказала она вознице. — Багажные квитанции я отдала рассыльному, — объяснила она Пенелопе.

Кори стоял в растерянности. Она повернулась к нему и подала руку.

— Здравствуйте, мистер Кори, — сказала она мужественно, и он почувствовал благодарность и восхищение. — Где мама, Пэн? А папа, верно, уже лег?

Пенелопа пролепетала в ответ какие-то объяснения, и Айрин бегом кинулась в комнату матери. При ее появлении миссис Лэфем приподнялась в постели.

— Айрин Лэфем!

— Дядя Уильям посчитал своим долгом рассказать мне о папиных трудностях. Неужели вы подумали, что я останусь там и буду развлекаться, пока вам тут приходится так трудно? Да и Пэн тоже хороша! Не стыдно вам было бросить меня так надолго? Я выехала, как только уложила вещи. Вы получили мою депешу? Я ее послала из Спрингфилда. Ну ладно, теперь это уже не важно. Я здесь. Сдается мне, из-за Пэн-то можно было и не спешить, — добавила она тоном старой девы, каковой она станет, если не выйдет замуж.

— Ты видела его? — спросила мать. — Он здесь нынче в первый раз с тех пор, как она не велела ему приходить.

— И похоже, что не в последний, — сказала Айрин и, не сняв еще шляпки, стала переделывать на свой лад то, что до нее сделала Пенелопа.

Наутро, встретившись за завтраком с матерью. Кори, прежде чем к ним вышли отец и сестры, попросил ее, со смущением, которое говорило о многом, нанести визит Лэфемам.

Миссис Кори слегка побледнела, но сжала губы и молча простилась с надеждами, которые позволила себе питать в последнее время. Потом ответила с истинно римским стоицизмом:

— Разумеется, если что-то решилось у тебя с мисс Лэфем, твоя семья должна это признать.

— Да, — сказал Кори.

— Ты ведь поначалу не хотел, чтобы я нанесла им визит, но если дело подвинулось…

— Да! Я надеюсь, что да!

— Тогда мне и твоим сестрам надо сделать ей визит; а она должна прийти сюда — и мы все должны с ней увидеться и огласить помолвку. С этим надо поспешить. Иначе покажется, будто мы их стыдимся.

— Ты права, мама, — сказал благодарно молодой человек. — Ты очень добра. Я старался считаться с вами, хотя могло показаться, что это не так; я знаю ваши права и всей душой желал бы угодить также и вашим вкусам. Но я уверен, что она понравится вам, когда вы ее лучше узнаете. Все это далось ей очень тяжко — я имею в виду ее сестру, — и она приносит ради меня большую жертву. Она вела себя благородно.

Миссис Кори, чьи мысли не всегда стоит оглашать, сказала, что уверена в этом и желает только одного — счастья своего сына.

— Из-за этого она очень не хотела считать это помолвкой, а также из-за неприятностей полковника Лэфема. Но именно поэтому я хотел бы, чтобы ты их навестила. Я не знаю точно, насколько беда серьезна, но в такое время мы не должны показаться равнодушными.

Подобная логика была, вероятно, менее очевидна пятидесятилетним очкам, чем двадцатишестилетним глазам; но миссис Кори, как бы она ни смотрела на все это, не могла позволить себе уклониться от просьбы сына, ибо сама учила его, что джентльмену всегда следует быть великодушным. Она ответила со всем возможным спокойствием:

— Я поеду к ним с твоими сестрами, — а затем, разумеется, справилась о делах Лэфема.

— О, я надеюсь, что все еще уладится, — сказал Кори с блуждающей улыбкой влюбленного и с этим ушел.

Когда к завтраку вышел, потирая свои изящные руки, отец, отрешенный от всех забот низменной действительности и мысленно вернувшись из своего прекрасного далека к накрытому столу, оглядел его, прежде чем сесть, миссис Кори передала ему свой разговор с сыном.

Он засмеялся и, как бы со стороны, тонко обрисовал положение.

— Ну что ж, Анна, как бы там ни было, коль скоро ты не раз тщилась воображать себя дорогой фарфоровой безделушкой, то вот тебе справедливая кара за высокомерие. Теперь именно то самое высокое качество, которым ты гордилась, обязывает тебя поклониться глиняному сосуду, который к тому же, кажется, вот-вот потеряет позолоту, которая хоть немного примиряла с ним.

— Деньги нас никогда не заботили, — сказала миссис Корп. — Ты это знаешь.

— Верно. А теперь не надо показывать, что нас заботит их утрата. Это было бы еще хуже. Для нас плохо и то, и это. Остается утешаться тем, чем мы утешались с самого начала: мы ничего не можем поделать, а если будем пытаться, выйдет еще хуже. Если только не искать помощи у самой возлюбленной Тома.

Миссис Кори покачала головой так скорбно, что муж снова рассмеялся. Однако, глядя на ее мрачное лицо, он сказал сочувственно:

— Дорогая, я сознаю, как все это неприятно; мы оба это всегда понимали. Я выражал свои чувства по-своему, ты — по-своему, но думали мы одинаково. Мы оба предпочли бы, чтобы Том женился на девушке нашего круга; меньше всего нам хотелось бы, чтобы она была из круга Лэфемов. Они действительно некультурные люди, и, судя по тому, что я видел, не верится, что в бедности станут иными. А впрочем, как знать? Будем надеяться на лучшее и держаться как можно достойнее. За тебя я могу быть спокойным, но и я постараюсь. Я вместе с тобой нанесу визит мисс Лэфем. Такие вещи не делают наполовину!

Он очистил апельсин по-неаполитански и съел — одну дольку за другой.

27

Айрин не оставила матери ни малейших иллюзий насчет себя и кузена Билли. Она сказала, что все отнеслись к ней как нельзя лучше, но когда миссис Лэфем намекнула на то, что имела в мыслях — вернее, на свои надежды, — Айрин сурово ее остановила. Она объяснила, что он почти помолвлен с одной тамошней девушкой, а о ней и думать не думает. Мать удивилась ее суровости; за несколько месяцев девушка стала жесткой, утратила всю свою детскую мягкость и зависимость от старших; стала словно железом с острыми, кое-где зазубренными краями. Она вынесла смертельную борьбу, победила, но многое и потеряла. Быть может, то, что она потеряла, и не стоило хранить, но во всяком случае — потеряла.

Она потребовала от матери точного отчета о состоянии дел отца, насколько они были известны миссис Лэфем; и обнаружила деловую сметку, на какую Пенелопа никогда и не претендовала. С сестрой она старалась избегать всяких разговоров о прошлом и в своих отношениях с Кори и Пенелопой проявляла справедливость, каковую они и заслуживали, не будучи ни в чем виновны. Это была трудная роль; и она насколько возможно избегала их. Сказавшись усталой с дороги, она не вышла к мистеру и миссис Кори, когда те на следующий день явились к ним с визитом; и поскольку миссис Лэфем все еще была нездорова, принимала их одна Пенелопа.

Девушка интуитивно почувствовала, что будет лучше, если гости, — пока она собирается с духом, чтобы выйти к ним, — сразу увидят гостиную во всей красе. Позже — много месяцев спустя — она рассказала Кори, что, когда она вошла, его отец сидел, держа шляпу на коленях и отодвинувшись подальше от Скульптурной группы «Освобождение», точно боялся, как бы Линкольн не ударил его поднятой для благословения рукой; а миссис Кори застыла, словно в страхе, что Орел вот-вот клюнет ее. Но Пенелопа так терзалась сложностью своего положения и, принимая гостей, выглядела такой жалкой и растерянной, что это не могло не тронуть участливого Бромфилда Кори. Сперва он был с нею весьма учтив и внимателен, а к концу визита позволил себе даже пошутить, на что Пенелопа не преминула ответить. Он выразил надежду, что они расстаются друзьями, если уж не знакомыми; а она выразила надежду, что они узнают друг друга, если им доведется когда-нибудь встретиться.

— Вот это и есть то, что я подразумевала под ее развязностью, — заметила миссис Кори по пути домой.

— Да разве это развязность? — спросил он. — Просто девочке надо же было что-то ответить.

— При данных обстоятельствах я предпочла бы, чтобы она ничего не отвечала, — сказала миссис Кори.

— Сразу видно, она всего лишь — веселое маленькое создание и дурного в ней ничего нет. Я, пожалуй, понимаю, что такой чопорный малый, как наш Том, мог ею увлечься. Она ни к кому и ни к чему не испытывает почтения и, наверное, с молодым человеком тоже сразу стала шутить. Вспомни, Анна, что и тебе когда-то нравились мои шутки.

— То было совсем другое!

— Но уж эта гостиная! — продолжал Кори. — Не понимаю, как только Том ее выносит. Анна, мне пришла в голову страшная мысль! Представляешь, Том женится, и свадебная церемония совершается перед этой скульптурой, а но обе стороны свешивается подкова из тубероз!

— Бромфилд! — воскликнула жена. — Ты беспощаден!

— Нисколько, дорогая, — возразил он. — Просто у меня живое воображение. И я даже могу представить себе, что этому маленькому созданию Том порой кажется немножко тугодумом, если бы не его доброта. Том так добр, что иной раз, я уверен, понимает шутку сердцем, а умом до нее доходит не всегда. Ну, не будем унывать, дорогая!

— Вашему отцу она прямо-таки понравилась, — сообщила дочерям потрясенная этим фактом миссис Кори. — Если бы девушка не пренебрегала светскими правилами, всегда оставалась надежда, что она не будет пренебрегать ими столь явно. Интересно, какой она покажется вам? — закончила она, переводя взгляд с одной дочери на другую, словно решала, которой из них Пенелопа понравится меньше.

Возвращение Айрин и визит супругов Кори несколько отвлекли Лэфемов от нависшей над ними угрозы; но это была лишь одна из тех передышек, какими отмечен поступательный ход бедствий, и передышка не из веселых. Во всякое другое время любое из этих событий доставило бы миссис Лэфем немало тревог и забот, весьма для нее тяжелых; но теперь она была даже рада им. Лэфем вернулся через три дня, и жена встретила его так, словно при его отъезде не произошло ничего необычного; свое искупление она отложила до более подходящего времени, а теперь станет вести себя с ним так, что он поймет: в ее отношении к нему ничего не изменилось. Он обратил очень мало внимания на ее поведение и встретился со своим семейством, проявив строгое спокойствие, немало удивившее ее, и какое-то задумчивое достоинство, облагородившее его грубоватую натуру; с подобными людьми это бывает после долгой болезни, подточившей их физические силы. Когда дочери оставили их наедине, он продолжал молча сидеть за столом, и, поняв, что он не намерен говорить, она стала объяснять, почему вернулась Айрин, и расхваливать ее.

— Да, она правильно сделала, — сказал Лэфем. — Пора уж ей было вернуться, — добавил он ласково.

И он снова умолк, а жена рассказала ему, что Кори опять побывал у них, а его родители приходили с визитом.

— Как видно, Пэн решила с ним поладить, — заключила она.

— Посмотрим, — сказал Лэфем; и тут она не утерпела и спросила его о делах.

— Я, наверное, не имею права про них узнать, — сказала она смиренно, намекая на то, как вела себя с ним. — Но как мне не хотеть знать! Так как же идут дела, Сай?

— Плохо, — сказал он, отставив свою тарелку и откинувшись на спинку стула. — А вернее — никак. Остановились.

— Как это остановились, Сай? — ласково настаивала она.

— Я сделал все, что мог. Завтра я встречусь с кредиторами и отдам себя в их руки. Если у меня осталось довольно, чтобы их удовлетворить, то и я буду доволен. — Голос его прервался, он судорожно сглотнул раз или два и умолк.

— Значит, все кончено? — спросила она со страхом.

Он опустил свою большую, поседевшую голову и немного спустя сказал:

— В это трудно поверить, но, сдается мне, так оно и есть. — Он глубоко вздохнул и рассказал ей о виргинцах, о том, как они продлили ему срок; и как он поехал вместе с одним человеком в Лэфем взглянуть на фабрику. Человек этот подвернулся ему в Нью-Йорке и хотел вложить деньги в его дело. Этих денег Лэфему хватило бы для сделки с виргинцами. — Но тут, видно, сам черт вмешался, — сказал Лэфем. — Мне бы промолчать про тех, других. А я все выложил — и про Роджерса, и про лесопилку. Ему ведь все понравилось, он хотел войти в дело, и денег у него было вдоволь — вполне мне хватило бы расплатиться с виргинцами. А я ему возьми все и расскажи: и про то, что есть, и про то, как будет. Ну тут он сразу на попятный. Я уже на другое утро понял, что с ним ничего не выйдет. Он уехал в Нью-Йорк. Так я и потерял последний свой шанс. Теперь остается только собирать осколки.

— И ничего, ничего не останется? — спросила она.

— Еще не знаю. Но я выплачу все, до последнего доллара, до последнего цента. Мне очень тебя жалко, Персис, — и девочек.

— Да не говори ты про нас! — Она пыталась убедить себя, что этот грубоватый и простодушный человек, которого она полюбила в молодости, но подвергла столь жестоким испытаниям своей беспощадной совестью и беспощадным языком, выдержал все жизненные успехи и невзгоды и вышел из них невредимым и незапятнанным. Говоря о них, он даже не придавал им значения, словно не вполне понимая, что ему пришлось вынести; видимо, нисколько ими не гордясь и уж, конечно, не испытывая особого удовлетворения; если то были победы, он сносил их с терпеливостью, достойной поражения. Жена хотела воздать ему хвалу, но не знала, как это сделать, и потому лишь мягко упрекнула единственным напоминанием о причине своего поведения перед его отъездом. — Сайлас, — спросила она, посмотрев на него, — почему ты не сказал мне, что взял в контору дочь Джима Миллона?

— Я боялся, тебе это не понравится, Персис, — ответил он. — Сперва хотел сказать, но все откладывал да откладывал. Думал, ты как-нибудь придешь и сама увидишь.

— Я наказана, — сказала жена, — за то, что мало входила в твои дела, даже в конторе не бывала. Если когда-нибудь придет время начинать все сначала, это мне урок, Сайлас.

— Какой там урок! — сказал он устало.

Вечером она показала ему анонимное письмо, которое так распалило тогда ее гнев. Он равнодушно повертел его в руках.

— Пожалуй, я знаю, от кого оно, — ответил он, возвращая его ей, — да и ты наверняка знаешь, Персис.

— Но как — как он мог?..

— А что, если он в это верил, — сказал Лэфем с кротостью, ранившей ее больнее всякого упрека. — Ты-то ведь поверила.

Потому ли, что его разорение шло так постепенно, потому ли, что предшествующие события истощили их душевные силы и они уже не способны были страдать, но конечное банкротство принесло Лэфему и его семье скорее облегчение и успокоение, чем ощущение беды. Под знаком этого несчастья они словно вернулись к прежней дружной жизни, по крайней мере, снова были все вместе. Те, кому довелось испытать много превратностей в жизни, поймут, почему, вернувшись в тот вечер домой после выплаты всех долгов кредиторам, Лэфем был за ужином так весел, что Пенелопа снова принялась шутить с ним, заметив, что, судя по его виду, кредиторы не иначе как решили выплатить ему по сто центов на каждый доллар его долгов.

Так как Джеймс Беллингем проявил к нему столько внимания с самого начала его несчастий, Лэфем счел за» должное, перед тем как предпринять последние шаги, сообщить ему, как обстоят дела и как он намерен поступать дальше. Беллингем задал несколько бесполезных вопросов о переговорах с виргинцами, и Лэфем рассказал, что они кончились ничем. Он упомянул о человеке из Нью-Йорка и о том, что перед ним открывался шанс продать этому человеку половину своего дела.

— Но я, конечно, обязан был сказать ему и о виргинцах.

— Ну, конечно, — ответил Беллингем, лишь позже поняв все значение этого поступка Лэфема.

О Роджерсе и англичанах Лэфем не сообщил ему ничего. Он считал, что поступил тогда правильно, и был собой вполне доволен, но не хотел выглядеть дураком в глазах Беллингема или кого-либо другого.

Все те, кто имел отношение к его делам, отметили, что он вел себя достойно, а уж в последний, самый трудный момент и даже более того. Мудрая осмотрительность, здравый смысл, которые он выказал в первые годы своих успехов и которые, видимо, утратил, когда пришло богатство, теперь вернулись, и эти качества, примененные им для своей пользы, пришлись по душе его кредиторам не меньше, чем те старания, какие он приложил, чтобы никто не понес из-за него ущерба; иных это даже заставило усомниться в его искренности. Они дали ему отсрочку, и он сумел бы снова встать на ноги, не выбей у него почву из-под ног конкуренты из Западновиргинской Компании. Он и сам понял, что пытаться вести дело по-старому бессмысленно, и предпочел начать все заново там, где начинал впервые — на холмах Лэфема. Дом на Нанкин-сквер, как и все остальное имущество, он отдал в уплату долгов; а для миссис Лэфем оказалось легче вернуться оттуда на старую ферму в Вермонте, чем перебираться из этого годами обжитого дома в новый дом на набережной Бикона. Судьба отравляет нам то одно, то другое, чтобы нам легче давалось расставание с ними; для многих из нас отравлена бывает и самая жизнь, так что мы с радостью кончаем с нею счеты; а этот дом таил для каждого из членов семьи столько всяких воспоминаний, что покидать его было скорее радостью, чем печалью. Стоило миссис Лэфем заглянуть в комнату Айрин, и она снова видела, как дочь достает из тайников туалетного столика бедные памятки своей злополучной любви и в страстном порыве отречения бросает их сестре; она входила в гостиную, где выросли ее дети, и тут же вспоминала, как измученный муж просиживал там ночи напролет за бюро, силясь удержаться на скользком краю, над пропастью разорения. При мысли о вечере, когда к ней пришел Роджерс, она начинала ненавидеть этот дом. Айрин вырвалась из него с радостью и первая уехала в Лэфем, чтобы все приготовить к приезду семьи. Пенелопа всегда стыдилась своей помолвки в этом доме; быть может, в другом месте ей будет легче, и она тоже радовалась отъезду. Пожалуй, только Лэфем переживал боль расставания. Для остальных сожаления были смягчены еще и тем, что этот отъезд напоминал многие отъезды на лето поздней весной; на этот раз они ехали прямо в деревню, а не сперва к морю, как раньше; но Лэфем, обычно еще долго остававшийся в городе после их отъезда, понимал разницу. Он душой чувствовал несбыточность возврата; для него это было прощание с его гордым преуспеянием, окончательное, как смерть. Он ехал начинать жизнь заново, но знал, что на родных холмах не найдет ни ушедшей молодости, ни прежнего блестящего успеха. Это было невозможно не только потому, что у него осталось меньше сил, но и по самой природе вещей. Он возвращался в свои края по милости одного из кредиторов, которого когда-то ссудил деньгами, который давал ему возможность использовать последний шанс, какой оставили ему счастливые соперники.

Был момент, когда его краска выдержала плохие времена и разорительную конкуренцию, и теперь он принялся за дело, надеясь только на сорт «Персис». Виргинцы признали, что такие высококачественные сорта им производить не под силу, и охотно предоставили это ему. Между Лэфемом и тремя братьями установилась своеобразная дружба; они поступили с ним честно — победу им доставили благоприятные условия, но не их злая воля; и он без враждебного чувства признал в них ту необходимость, которой приходится уступать. Если он я преуспеет в выпуске высших сортов краски, все равно ему еще долго не достигнуть прежних масштабов его дела, которое он мог вести только с ослабевшей энергией пожилого человека. Он даже сам не сознавал, насколько неудача сломила его; она не убила его, как бывает нередко, но ослабила в нем пружину, прежде столь сильную и упругую. Он все больше и больше смирялся с изменившимися обстоятельствами, и все реже звучали в его голосе хвастливые нотки. Работал он вполне прилежно, но иной раз упускал случаи, из которых в молодости чеканил бы золото. Жена замечала в нем какую-то робость, и сердце ее болело за него.

Одним из результатов дружеских отношений с виргинцами было то, что в их дело вошел Кори; и тот факт, что произошло это по совету Лэфема и по его рекомендации, было для полковника, быть может, наибольшей гордостью и утешением. Кори изучил дело досконально; проведя полгода в Канауа-Фоллз и в нью-йоркской конторе, он уехал в Мексику и Центральную Америку выяснять тамошние возможности, как было задумано у него с Лэфемом.

Перед отъездом он приехал в Вермонт уговаривать Пенелопу поехать с ним. Ему предстояло ехать сперва в Мехико и в случае удачи прожить там и в Южной Америке несколько лет, знакомясь с железнодорожным строительством, развитием сельскохозяйственного машиностроения и всеми теми отраслями, которые обещали спрос на краску. Во главе их дела стояли молодые, поверившие в его успех, и Кори, вложивший в него деньги, был лично в нем заинтересован.

— У меня не стало ни больше, ни меньше доводов, — размышляла Пенелопа, советуясь с матерью, — сказать ли «да» или сказать «нет». Все остальное меняется, а мои обстоятельства те же, что и год назад.

— Но ведь сейчас совсем не то, что было, — заметила мать. — Ты же сама видишь, что у Айрин все прошло.

— Но это не моя заслуга, — сказала Пенелопа. — Мне стыдно ничуть не меньше, чем прежде.

— Тебе и прежде нечего было стыдиться.

— Тоже верно, — сказала девушка. — И я могу с чистой совестью улизнуть в Мексику, если только решусь на это. — Она засмеялась. — Хорошо бы, чтобы меня приговорили выйти замуж, а потом нашелся бы кто-нибудь, кто бы объявил, что есть причины, запрещающие мне это. Сама не знаю, что делать.

Мать ушла, предоставив Пенелопе объясниться с Кори, и Пенелопа сказала ему, что лучше им все обсудить еще раз.

— И, что бы я ни решила, надеюсь, это будет сделано не ради меня самой, а ради других.

Кори уверил ее, что он в этом не сомневается, и смотрел на нее с терпеливой нежностью.

— Я не говорю, что поступаю дурно, — продолжала она неуверенно, — но и хорошего тут тоже не вижу. Наверно, я не умею вам объяснить, но быть счастливой, когда все кругом страдают, — это выше моих сил. Это для меня невыносимо.

— Может, это и есть ваша доля в общих страданиях, — сказал Кори, улыбаясь.

— О, вы же знаете, что это не так! Совсем не так. И об одной из причин я уже вам говорила: пока отец в беде, я не хочу, чтобы вы думали обо мне. А теперь, когда он потерял все… — Она вопросительно взглянула на него, словно проверяя, как действует на него этот довод.

— Для меня это вовсе не причина, — ответил он серьезно, но все еще улыбаясь. — Вы верите мне, когда я говорю, что люблю вас?

— Приходится верить, — сказала она, опуская глаза.

— Тогда почему бы мне не любить вас еще сильнее после разорения вашего отца? Неужели вы думали, что я полюбил вас ради богатства вашего отца? — В этих сказанных с улыбкой словах был оттенок упрека, хоть и очень мягкого, и она его почувствовала.

— Нет, такого я не могла о вас подумать. Я… я не знаю, что хотела сказать, почему я… Я хотела сказать… — Она не могла объяснить, что с отцовскими деньгами чувствовала себя более достойной его; это было бы неправдой, но иного объяснения у нее не было. Она умолкла и бросила на него беспомощный взгляд.

Он пришел ей на выручку.

— Я понимаю, вы просто не хотели, чтобы несчастья вашего отца ударили и по мне.

— Да, именно так; и очень уж много всяких различий. Надо ведь и о них подумать. Не притворяйтесь, будто вы этого не знаете. Ваша мать никогда не примет меня, а может быть — и я ее.

— Что ж, — сказал Кори, слегка опешив. — Вы ведь выходите не за моих родных.

— Ох, не в том дело!

— Я знаю, — признал он. — И не стану притворяться, будто не понимаю, о чем вы, но я уверен, что все различия сгладятся, когда вы лучше узнаете моих родных. И не сомневаюсь, что вы с моей матерью понравитесь друг другу, потому что — как вы можете не понравиться! — воскликнул он уже не столь убежденно, чем прежде, и стал приводить множество других, тоже не менее шатких доводов. — У нас свои обычаи, у вас свои; и конечно, поначалу моя мать и сестры покажутся вам немного чужими, но это скоро пройдет — для обеих сторон. Не может быть между вами таких уж неодолимых различий, а если бы и были, мне это безразлично.

— Думаете, мне будет приятно, когда вы станете принимать мою сторону против матери?

— Никаких сторон не будет. Лучше скажите мне, чего вы так боитесь.

— Боюсь?

— Ну тогда о чем думаете.

— Сама не знаю. Дело не в том, что они говорят или делают, — объяснила она, глядя ему прямо в глаза, — а в том, какие они есть. Я не могу быть с ними сама собой, а когда я не могу быть с кем-то сама собой, я становлюсь неприятной.

— А со мной вы можете быть сама собой?

— О, вас я не боюсь. И никогда не боялась. Вот в чем была беда, с самого начала.

— Ну что ж, раз так, это все, что требуется. Я тоже вас не боялся с самого начала.

— Вот я и предала Айрин.

— Перестаньте! Никогда вы ее не предавали.

— Она вас первая полюбила.

— Но я-то вообще никогда ее не любил, — взмолился он.

— Она думала иначе.

— Тут нет виноватых, и я не позволю вам винить в чем-то себя. Моя дорогая…

— Подождите. Давайте постараемся понять друг друга, — сказала Пенелопа, вставая со стула, чтобы помешать ему приблизиться. — Я хочу, чтобы вам все было ясно. Нужна ли вам девушка, у которой нет ни цента, которая чувствует себя чужой в обществе вашей матери и которая обманула и предала собственную сестру?

— Мне нужны вы!

— Так вот: этому не бывать. Я бы вечно презирала себя. По всем этим причинам я должна от вас отказаться. Да, да, должна.

Она смотрела на него, и в ее убеждении была явная неуверенность.

— Таков ваш ответ? — спросил он. — Ну что ж, я вынужден повиноваться. Простите, если я требовал от вас слишком многого. И — прощайте.

Он протянул руку, и она пожала ее.

— Наверно, я кажусь вам капризной и непостоянной, — сказала она. — Но я ничего не могу с собой поделать — я и сама себя не понимаю. Меняю свои решения по два раза на дню. Но нам ничего не остается, как расстаться, да, другого пути нет. Другого пути нет, — повторила она. — И я постараюсь запомнить это. Прощайте! Я все сделаю, чтобы запомнить это, вы тоже — и очень скоро вы и думать обо всем этом забудете. Нет, нет, не об этом. Я ведь знаю, какой вы верный; и все же вы скоро посмотрите на меня другими глазами и поймете, что, даже не случись всего с Айрин, я вам не подхожу.