Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Возвышение Сайласа Лэфема

ModernLib.Net / Классическая проза / Хоуэллс Уильям Дин / Возвышение Сайласа Лэфема - Чтение (стр. 2)
Автор: Хоуэллс Уильям Дин
Жанр: Классическая проза

 

 


Простой, четкий, решительный и прямой, в мыслях и делах, полковник Сайлас Лэфем с его быстротой соображения и безошибочной деловой мудростью являет собой аристократа от природы в лучшем смысле этого слова, часто применяемого всуе. Таков он с головы до ног, каждым дюймом 5-ти футов и 11-ти с половиной дюймов своего роста. Его жизнь — это пример целеустремленного действия и неколебимого упорства, пример, которому должны бы следовать молодые дельцы. В этом человеке нет ничего показного или мишурного. Он верит в минеральную краску и вкладывает в нее душу. Он создает из нее религию, хотя мы вовсе не утверждаем, будто она заменила ему религию. Полковник Лэфем регулярно посещает церковь преподобного д-ра Лэнгуорти. Он щедро жертвует Ассоциации Благотворительности, и каждое доброе дело, полезное общественное начинание находит у него поддержку. В настоящее время он не принимает деятельного участия в политической жизни. Его красителю чужды партийные пристрастия; однако не секрет, что он всегда был и является сейчас убежденным республиканцем. Не вторгаясь в святилище частной жизни, мы не можем говорить о различных подробностях, какие обнаружились в откровенном, непринужденном интервью, которое полковник Лэфем уделил нашему корреспонденту. Но можем сказать, что успех, коим он справедливо гордится, он в значительной мере, и с той же гордостью, приписывает деятельной помощи своей жены — одной из тех, кто на любой жизненной стезе с честью несет имя Американской Женщины, отвергая упрек в том, что все они подобны Дэзи Миллер. О семье полковника Лэфема добавим еще, что она состоит из двух юных дочерей.

Предмет этого весьма неполного очерка строит дом на набережной Бикон-стрит по проекту одной из наших лучших архитектурных фирм, обещающий занять место среди прекраснейших украшений этой фешенебельной улицы. Насколько нам известно, семья сможет въехать туда весной».

Закончив свою статью, над которой он в душе немало потешался, Бартли отправился домой, к Марции, все еще улыбаясь при мысли о Лэфеме, чья грубоватая простота особенно его позабавила.

— Он прямо-таки вывернулся передо мной наизнанку, — сказал он, описывая Марции свое интервью.

— Значит, у тебя получится удачно, — сказала жена, — и мистер Уизерби будет доволен.

— Да, мне удалось; только я не мог дать себе волю. Черт бы побрал требования приличий! Уж очень мне хотелось рассказать, собственными его словами, что думает полковник Лэфем о рекламе на природе. Одно я тебе скажу, Марси: у него в конторе сидит девушка, какую ты не подпустила бы на выстрел к моему офису. Хорошенькая? Не то слово! — Тут глаза у Марции сверкнули, а Бартли залился смехом, но остановился при виде огромного пакета в углу комнаты.

— Это еще что?

— Не знаю, — ответила робко Марция. — Его принес посыльный как раз перед твоим приходом. Я не хотела развертывать.

— Думаешь, какая-нибудь адская машина? — спросил Бартли, опускаясь перед пакетом на колени. — Адресовано миссис Б.Хаббард, вот как? — Он перочинным ножичком разрезал пеньковую веревку. — Посмотрим. Хотел бы я знать, кто посылает посылки миссис Хаббард, когда меня нет дома. — Он начал разворачивать все более тонкие слои оберточной бумаги и вытащил красивую квадратную банку, где сквозь стекло ярко светилась пунцовая масса. — Сорт «Персис!» — крикнул он. — Так я и знал!

— Что это, Бартли? — опасливо спросила Марция, решившись немного приблизиться. — Какой-то джем?

— Джем? О нет. Это краска. Минеральный краситель Лэфема!

— Краска? — повторила Марция, стоя над ним; а он все разворачивал бумагу, из которой появлялись банки с темно-синей, темно-зеленой, светло-коричневой, темно-коричневой и черной, которые вместе с пунцовой составляли всю гамму цветов лэфемовской краски. — Неужели краска, которой я могу красить?

— Не советовал бы извести ее всю сразу, — ответил ее муж. — Но умеренно пользоваться можешь.

Марция обняла его и поцеловала.

— Ах, Бартли, я, кажется, самая счастливая на свете! Я как раз думала, что делать. Дом на Кловер-стрит кое-где просто требует покраски. Я это сделаю экономно, не бойся. Это прямо-таки спасение. Ты ее всю купил, Бартли? Ты же знаешь, это нам не по карману, и не надо было. А что значит «Сорт „Персис“?

— Купил? — вскричал Бартли. — Нет! Старый дурень сделал тебе подарок. Сперва выслушай, а потом уж кори меня за расточительность, Марция. Так зовут его жену. Ты об этом прочтешь в моем интервью. Он выпустил этот сорт в нынешнем году, сделал ей сюрприз ко дню рождения.

— Какой старый дурень? — пролепетала Марция.

— Да Лэфем, король минеральной краски.

— Ах, какой хороший человек! — вздохнула Марция из глубины души. — Бартли! Ты не должен его высмеивать, как многих. Неужели станешь?

— Только так, что он не догадается, — сказал Бартли, подымаясь и отряхивая с колен ворсинки ковра.

2

Высадив Бартли Хаббарда у редакции «Событий», Лэфем поехал по Вашингтон-сквер до Нанкин-сквер в Саут-Энде, где он жил с тех пор, как туда почему-то перестало селиться высшее общество. Строиться не понадобилось. Он весьма дешево купил дом у испуганного джентльмена из хорошего рода, слишком поздно сообразившего, что Саут-Энд не совсем то, и, переселяясь впопыхах на Бэк-Бэй, почти даром добавил к дому ковры и портьеры. Миссис Лэфем была еще более довольна этой сделкой, чем сам полковник, и они прожили в доме на Нанкин-сквер двенадцать лет. Из саженцев вокруг красивой овальной площади, куда выходили дома, выросли при них крепкие молодые деревья, и за это же время две их маленькие дочери стали взрослыми барышнями; плотная фигура полковника приобрела массивность, упомянутую Бартли в его интервью; а у миссис Лэфем, сохранившей стройность, прорезались морщины возле добрых глаз и на округлых щеках. То, что они жили в нефешенебельном районе, они ни разу на себе не ощутили и едва ли сознавали вплоть до памятного лета, предшествовавшего началу нашей повести, когда миссис Лэфем и ее дочь Айрин познакомились, вдали от Бостона, с некими бостонскими дамами. Дамы эти оказались многим обязаны дамам семейства Лэфем и были признательны. Это была мать с двумя дочерьми, которые отважились ехать на лето в довольно глухое канадское местечко на реке св.Лаврентия ниже Квебека и прибыли туда несколькими днями раньше, чем их сын и брат. Часть багажа доставили не туда, а мать в ту же ночь сильно расхворалась. Миссис Лэфем пришла на помощь, ухаживая за больной, одолжив новым знакомым одежду из обильного запаса своего и дочери и выказав много искренней доброты. Когда нашли врача, тот сказал, что без своевременной помощи миссис Лэфем дама едва ли осталась бы жива. Это был экспансивный маленький француз, уверенный, что говорит нечто всем приятное.

Из этого неизбежно родилась известная близость, и сын, когда приехал, выразил еще большую признательность. Миссис Лэфем не могла понять, почему он выказывает ей столько же внимания, сколько Айрин; но сравнивала его с другими тамошними юношами, и он нравился ей больше всех. Подобных ему она никого больше не знала; ибо в Бостоне, при всем богатстве ее мужа, они не вращались в обществе. Первые годы ушли у Лэфема на усердное сколачивание капитала, у жены его — на разумную экономию. Но деньги вдруг хлынули к ним таким потоком, что экономить уже не требовалось; и скоро они не знали, что с ними делать. Кое-что можно было тратить на лошадей — Лэфем так и поступал. Жена его тратила их на дорогие, довольно безвкусные туалеты и на роскошные вещи для домашнего обихода. Лэфем не достиг еще, на пути обогащения, стадии приобретения картин; и они украсили дом самой дорогой и самой уродливой росписью; они стали путешествовать и много тратили в вагонах и гостиницах; они щедро жертвовали своей церкви и на все благотворительные цели, какие были им известны, но не знали, как тратить на светскую жизнь. Одно время миссис Лэфем приглашала соседок к чаю, как в дни ее молодости делала в деревне ее мать. Гостеприимство Лэфема ограничивалось тем, что оптового покупателя он привозил домой перекусить чем бог послал. Ни он, ни жена не помышляли о званых обедах.

Обе их дочери учились в закрытых пансионах, где отстали от некоторых девочек, так что запоздали на год с окончанием средней школы; Лэфем решил, что им довольно учиться. Жена была другого мнения и хотела, чтобы они закончили образование в какой-нибудь частной школе. Но Айрин не влекло к учению, а больше к домашнему хозяйству; и обе девушки боялись высокомерия других девочек, непохожих на учениц средней школы; те были, как и они, жительницами того же района. Поэтому они проучились там менее года. Но у старшей была страсть к чтению, она взяла несколько частных уроков и читала книги из библиотеки; вся семья поражалась их количеству и, пожалуй, гордилась этим.

Они были не из тех, кто вышивает и шьет. Айрин тратила свой обильный досуг на покупки для себя и матери, которую обе дочери обожали, покупая ей чепцы и кружева на свои карманные деньги и больше платьев, чем та могла износить. Айрин одевалась очень элегантно и целые часы проводила за туалетом. Вкусы ее сестры были проще, и будь ее воля, она вообще пренебрегала бы тряпками. Все трое каждый день подолгу спали днем и часами обсуждали в подробностях все, что видели из окна. Побуждаемая тягой к самообразованию, старшая сестра посещала лекции, которые читались в церкви по самым различным мирским предметам, а дома давала о них комический отчет, и это тоже доставляло пищу для разговоров всей семьи. Она умела высмеять почти все. Айрин жаловалась, что это отпугивает молодых людей, с которыми они знакомились на уроках танцев. Это были, пожалуй, молодые люди не из самых умных.

Девушки выучились танцам в танцклассе у Папанти, но не брали там частных уроков. Они даже не знали о них, и целая пропасть отделяла их от тех, кто эти уроки брал. Отец их не любил гостей, кроме тех, кто заходил запросто, а мать оставалась деревенской жительницей, которая не знала, как принимать гостей по-городскому. Никому из них не пришло в голову побывать в Европе, но мать и дочери ездили на ближайшие горные и морские курорты, где видели обычную для курортов Новой Англии картину: множество красивых, хорошо воспитанных и прелестно одетых барышень, смиренно радующихся присутствию хоть какого-нибудь молодого человека; но Лэфемам недоставало искусства и смелости обратить на себя внимание одинокого курортного больного, священника или художника. Они беспомощно толклись в гостиничных холлах, смотрели на публику, но не знали, как показать себя. Быть может, им этого не очень и хотелось. Они не кичились собой, но были довольны друг другом, как это наблюдается в некоторых семьях. Сама сила их взаимной привязанности мешала им приобрести светский опыт. Они наряжались друг для друга, обставляли дом для собственного удовольствия; они были поглощены собой, но не из эгоизма, а потому, что не знали ничего иного. Старшая дочь, по-видимому, не нуждалась в обществе. Младшая, моложе ее на три года, была еще слишком молода, чтобы желать в нем блистать. При своей редкой красоте она обладала невинностью почти растительной. Из некрасивого подростка превратившись в красавицу, она расцветала бездумно, как цветок; она не чувствовала вызываемого ею восхищения и едва ли думала, что вообще замечена. Если она хорошо, быть может даже слишком хорошо, одевалась, то лишь по врожденному инстинкту; до встречи в Байи-Сент-Поль с молодым человеком, который был к ней так внимателен, она вряд ли жила собственной, отдельной жизнью, так зависели ее мнения и даже чувства от матери и сестры. Но его слова и поступки она обдумывала, пытаясь разгадать значение каждой интонации и жеста. Так впервые родились у нее мысли, не почерпнутые у семьи, а ее собственные, пусть часто ошибочные.

Кое-что из его слов и взглядов она описала матери; они обсудили их, как и все, касавшееся новых знакомых, и включили в новую систему ценностей, которая у них складывалась.

Вернувшись домой, миссис Лэфем сообщила мужу все накопившиеся факты, вместе с собственными соображениями, и снова принялась их обсуждать.

Сперва он был склонен не придавать им значения, и, чтобы победить его равнодушие, ей пришлось подчеркивать их даже больше, чем в каком-либо ином случае.

— Напрасно ты думаешь, что когда-нибудь встречал более приятных людей. У них самые лучшие манеры, всюду они побывали, все знают. Право, мне кажется, будто мы до сих пор жили в глухом лесу. Пожалуй, мать и дочери могли бы дать это почувствовать, если бы говорили все, что думали, а они — нет, никогда. А уж сын — не умею выразить, Сайлас! Манеры — просто совершенство.

— Врезался в Айрин, что ли? — спросил полковник.

— Откуда мне знать? Можно было подумать, что и в меня врезался. Во всяком случае, внимания мне оказывал не меньше. Может, теперь принято больше замечать мать девушки, чем прежде.

На этот счет Лэфем не высказался, но спросил, и уже не впервые, кто же эти люди.

Миссис Лэфем назвала их фамилию. Лэфем кивнул.

— Ты их знаешь? По какой они части?

— Ни по какой, — сказал Лэфем.

— Они были очень учтивы, — сказала миссис Лэфем беспристрастно.

— Еще бы им не быть! — ответил полковник. — Они только это всегда и делали.

— И они совсем не важничали, — настаивала жена.

— С тобой им важничать нечего. Я мог бы купить и продать их два раза, со всеми потрохами.

Ответ понравился миссис Лэфем более своей сутью, чем тоном мужа.

— Не надо бы похваляться, Сайлас, — сказала она.

Зимой дамы упомянутой семьи, вернувшись в город очень поздно, нанесли визит миссис Лэфем. Они опять-таки были весьма учтивы. Но мать, извиняясь за позднее, почти вечернее посещение, сказала, что кучер плохо знал дорогу.

— Ведь почти все наши друзья живут на Нью-Лэнд или на Холме.

Это был болезненный укол, и он ощущался и после ухода дам; сравнив свои впечатления с дочерними, миссис Лэфем обнаружила, что и та его чувствует.

— Они сказали, что никогда не бывали в нашей части города.

Роясь в своей памяти, Айрин не смогла бы сказать, что в этих словах крылся какой-то намек, но тем сильнее было их действие.

— Ну конечно, — сказал Лэфем, которому было о них доложено. — Таким людям здесь нечего делать, вот они и не бывают. Все правильно. А мы не часто бываем на Холме и в Нью-Лэнд.

— Но мы-то хоть знаем, где это, — задумчиво сказала жена.

— Верно, — согласился полковник. — Как мне не знать? У меня на Бэк-Бэй большой участок.

— В самом деле? — живо спросила жена.

— Уж не хочешь ли там строиться? — спросил он с насмешливой улыбкой.

— Нам пока и здесь неплохо.

Это было вечером. Наутро миссис Лэфем сказала:

— Полагаю, что мы должны сделать для детей все, что можем.

— Я думал, что мы так всегда и делали.

— Да, в меру нашего разумения.

— А сейчас ты уразумела больше?

— Не знаю. Но если девочкам суждено жить в Бостоне и здесь выйти замуж, то мы должны бы вывозить их в свет, словом, что-то делать.

— Кто больше нас делает для своих детей? — спросил Лэфем, ужаленный мыслью, что кто-то его в этом превзошел. — Разве у них нет всего, что нужно? Разве они не одеты, как ты велишь? Разве ты не возишь их повсюду? Есть ли что-нибудь стоящее, чего бы они не видали и не слыхали? Я не знаю, о чем ты. Почему же ты не вывозишь их в свет? Денег у нас хватает.

— Как видно, тут нужны не только деньги, — сказала миссис Лэфем, безнадежно вздохнув. — Кажется, мы оплошали с их обучением. Надо было их отдать в такую школу, где они познакомились бы с городскими девочками; эти знакомства им помогли бы. А у мисс Смилли все ученицы были совсем не оттуда.

— Ну, это мы поздно хватились, — проворчал Лэфем.

— Мы жили себе, а о будущем не думали. Надо было больше выходить из дому и к себе приглашать. У нас ведь никто не бывает.

— Я-то чем тут виноват? Уж, кажется, встречаю гостей радушно.

— Надо было приглашать больше людей.

— Почему же ты теперь не приглашаешь? Если это для девочек, так по мне пусть хоть весь день гости.

Миссис Лэфем пришлось униженно признаться:

— Я не знаю, кого приглашать.

— Тут я тебе не советчик.

— Да; оба мы люди деревенские, такими и остались, и оба не знаем, что делать. Тебе столько пришлось работать, и удача так долго не шла, а потом вдруг повалила, вот мы и не успели научиться, как ею пользоваться. То же и с Айрин: никак не ожидала, что похорошеет, такой был некрасивый ребенок, и на тебе! — как расцвела! Пока наша Пэн не интересовалась обществом, я о нем не думала. Но вижу, что с Айрин будет по-другому. Мы, пожалуй, не там живем, где надо.

— Ну что ж, — сказал полковник, — у меня лучший участок на Бэк-Бэй. На набережной Бикона, двадцать восемь футов в ширину, сто пятьдесят в длину. Давай там строиться.

Миссис Лэфем помолчала.

— Нет, — сказала она наконец. — Нам и тут неплохо, тут и надо оставаться.

За завтраком она сказала как бы между прочим:

— Девочки, что скажете, если отец построит дом на Нью-Лэнд?

Девочки не знали, что сказать. Здесь, например, для конюшни удобней.

Миссис Лэфем бросила на мужа взгляд, выражавший облегчение, и больше об этом не говорили.

Дама, нанесшая визит миссис Лэфем, привезла визитные карточки своего мужа, и когда миссис Лэфем предстояло отдать визит, она немало сомневалась насчет правильной формы, в какой это делается. У полковника были только деловые карточки с указанием главного склада и нескольких агентств по продаже минерального красителя; миссис Лэфем была в таком сомнении, что лучше бы никогда не знакомилась с этими людьми; она не знала, надо ли вообще упоминать о муже или все-таки вписать его в ее собственную визитную карточку. Она решилась на последнее и имела счастье не застать никого дома. Ей показалось, будто Айрин немного этим огорчена.

В течение нескольких месяцев семьи не общались. Затем на Нанкин-сквер пришел от обитателей Холма литографированный подписной лист, уже подписанный матерью семейства, где миссис Лэфем предоставлялась возможность сделать пожертвование на весьма благую цель. Она показала лист мужу, и он тут же выписал чек на пятьсот долларов.

Она порвала его.

— Мне нужен чек всего на сто, Сайлас.

— Почему? — спросил он с виноватым видом.

— Потому что ста будет довольно. Я не хочу выхваляться перед ними.

— А я думал — хочешь. Ладно, Перри, — добавил он, удовлетворив себя этой колкостью. — Ты, пожалуй, права. Когда же мне начать строиться на Бикон-стрит? — Он протянул ей новый чек, а потом откинулся в кресле, глядя на нее.

— Я вообще не хочу. Почему ты об этом, Сайлас? — Она оперлась о его бюро.

— Сам не знаю, почему. Но разве ты не хотела бы, чтобы мы построили дом? Все строят хотя бы раз в жизни.

— А где твой участок? Там, говорят, воздух нездоровый.

Вплоть до известной стадии их обогащения миссис Лэфем была в курсе всех дел мужа, но когда они расширились, не имея уже ничего общего с розничной торговлей, с которой успешно справляются и женщины, она даже боялась знать о них слишком много. Был момент, когда ей казалось, что они вот-вот разорятся; но крах не наступил, а со времени самых больших успехов она слепо доверилась суждению мужа, который, как ей казалось, нуждался прежде в ее подсказках. Он приходил и уходил, а она ни о чем не спрашивала. Он покупал, продавал и наживался. Она знала: если что будет не так, он ей скажет; а он знал, что она его спросит, если ощутит тревогу.

— На моем участке ничего такого нездорового нет, — ответил Лэфем даже с неким удовольствием. — Я справился, прежде чем купить. Думаю, что воздух на Бэк-Бэй не хуже, чем здесь. Этот участок я купил для тебя, Перри; думал, что когда-нибудь тебе захочется там строиться.

— Вот еще! — сказала миссис Лэфем, в душе очень довольная, но не намеренная это показывать. — Мне сдается, что ты сам хочешь там строиться. — Она невольно приблизилась к мужу. Они любили разговаривать этим грубоватым тоном. Так выражается в Новой Англии полное доверие и нежность.

— Выходит, хочу, — сказал Лэфем, не претендуя уже на альтруизм. — Мне всегда нравилась набережная Бикона. Для дома лучше места не найти. А когда-нибудь позади этих домов пройдет дорога, между ними и водой, тогда участок будет стоить столько, что этим золотом его хоть вымости. Мне уже предлагали за него вдвое больше, чем я сам отдал. Вот так! Не хочешь как-нибудь перед вечером проехаться туда со мной?

— Мне и тут хорошо, Сай, — сказала миссис Лэфем, растроганная вниманием мужа. Она тревожно вздыхала, как всякая женщина перед лицом больших перемен. Они часто поговаривали о перестройке дома, где жили, но до дела не доходило; часто говорили и о постройке нового дома, но всегда разумели дом в сельской местности. — Лучше бы тебе продать этот участок.

— И не подумаю, — отрезал полковник.

— Не очень мне хочется менять всю нашу жизнь.

— Пожалуй, мы и там сможем жить как здесь. Разные живут люди на Бикон-стрит, не воображай, будто одни только важные персоны. Я там одного знаю: выстроил дом на продажу, а жена даже прислугу не держит. Захочешь, будешь жить там с шиком, захочешь — нет. По-моему, мы и сейчас живем не хуже многих из них, и стол у нас не хуже. А если уж на то пошло, кто больше имеет права на шик, чем мы?

— Ну, а я не хочу строиться на Бикон-стрит, Сай, — кротко сказала миссис Лэфем.

— Воля твоя, Персис. Мне тоже не к спеху переезжать.

Миссис Лэфем похлопывала чеком по ладони левой руки. Полковник все еще глядел ей в лицо, следя за действием яда честолюбия, который он искусно влил.

Она снова вздохнула — уступая.

— Что ты делаешь нынче вечером?

— Прокачусь по Брайтон-роуд, — сказал полковник.

— Я бы, пожалуй, не прочь проехаться с тобой, — сказала жена.

— Идет. Ты еще не ездила на этой кобыле, Перри. Хочу хоть раз при тебе разогнать ее как следует. Говорят, снег уже лег плотно, катанье будет первейший сорт.

В четыре часа пополудни, на холодном и ярком зимнем закате, полковник и его жена медленно ехали по Бикон-стрит в легких высоких двухместных санях, где они едва умещались. Он сдерживал лошадь, пока не пришло время погнать, и она пружинисто перебирала ногами по снегу, поворачивая в сторону свою умную голову и прядя ушами, а когда вздергивала головой, из ноздрей вырывался пар.

— Резвая, ничего не скажешь, — с гордостью сказал полковник.

— Да, резвая, — согласилась жена.

Мимо них быстро мчались сани, и они давали себя обогнать с обеих сторон. Они ехали по красивейшей улице, сужавшейся к ровной линии горизонта. Они не спешили. Кобыла шла легко, а они говорили о домах, тянувшихся по обе стороны. Их вкус в архитектуре был примитивным, и их восхищало самое безобразное. Во многих окнах виднелись женские лица; по временам какой-нибудь молодой человек быстро снимал шляпу и кланялся, отвечая на приветствие из окна.

— А ведь наши девочки недурно бы выглядели за этими большими стеклами, — сказал полковник.

— Да, — мечтательно сказала жена.

— А где тот молодой человек? Он тоже заезжал к нам?

— Нет, он провел зиму у приятеля, у которого ранчо в Техасе. Кажется, думает чем-то заняться.

— Да, профессии джентльмена придет конец не в нашем поколении, так в следующем.

Об участке они не говорили, хотя Лэфем отлично знал, зачем жена поехала с ним, и она знала, что он это понимает. Пришло время, когда он пустил лошадь шагом, а потом почти остановил ее, и оба они повернули головы вправо, где сквозь пустой участок виднелся замерзший Бэк-Бэй, часть Лонг-Бридж, крыши и дымовые трубы Чарлстона.

— Да, вид красивый, — сказала миссис Лэфем, снимая руку с вожжей, где бессознательно держала ее.

Лэфем, ничего не говоря, пустил лошадь.

Саней становилось больше. На Мельничной Плотине было трудно удерживать лошадь на неспешной рыси, которой он ее пустил. Справа и слева от них простирался красивейший пейзаж, а закат пылал все ярче над неровной линией низких холмов. Они пересекли Мельничную Плотину и въехали в Лонгвуд; здесь, начиная от гребня первого холма, двумя бесконечно длинными рядами неслись в обе стороны тысячи саней. Некоторые седоки уже гнали вовсю, мелькая между экипажами, медленно двигавшимися по краям дороги. Время от времени проезжал грузный конный полисмен, возвышаясь на маккленанском седле, жестами направляя движение и держа его под оком закона. Это было то, что Бартли Хаббард назвал в своей статье «карнавалом элегантности и веселья на Брайтон-роуд». Но большинство седоков в элегантных санях так непохожи были на людей из высшего общества, что можно было только дивиться, кто они и откуда у них деньги; а веселье, по крайней мере у мужчин, выражалось, как у полковника Лэфема, в суровой, почти свирепой напряженности; женщины храбро старались показать, что не боятся. Наконец полковник, сказав: «Сейчас я ее пущу вовсю, Перри», — приподнял и легко опустил вожжи на спину кобылы.

Она поняла сигнал и, как выразился один восхищенный зритель, «взялась за свое дело». Ничто в железной неподвижности лица Лэфема не выдало его торжества, когда кобыла оставила всех позади. Миссис Лэфем, если и чувствовала страх, то слишком была занята, удерживая свою взлетающую накидку и пряча лицо от ледышек, которые отбрасывались копытами; кобыла мчалась так же неслышно, как молчаливы были те, кого она везла, мускулы ее крупа и ног работали все быстрее, точно механизм, движимый неведомой силой, и так до конца аллеи, едва не задевая встречные сани и сани соперников; полисмены не задерживали ее, очевидно, видя, что и кобыла, и полковник знают свое дело; да и не те они были люди, чтобы мешать такому славному бегу. В конце состязания Лэфем придержал лошадь и свернул на боковую улицу, к Брук-лейн.

— Вот что я тебе скажу, Перри, — произнес он, точно они все время ехали шажком и обдумывали все сказанное им до того. — Я таки решил строиться на этом участке.

— Ладно, Сайлас, — сказала миссис Лэфем. — Тебе лучше знать. Не говори только, что это для меня.

Стоя в холле своего дома и раздеваясь, она сказала помогавшим ей дочерям:

— С этой кобылой ваш отец когда-нибудь убьется.

— Он очень гнал? — спросила Пенелопа, старшая. Ее назвали так в честь бабушки, а та, в свой черед, унаследовала от кого-то имя Гомеровой матроны, чьи особые заслуги обеспечили ей место даже среди пуританских Вер, Надежд, Трезвостей и Пруденций. Это была та самая девушка, чье серьезное лицо поразило Бартли Хаббарда на семейной фотографии, показанной ему Лэфемом во время интервью. Ее большие глаза, как и волосы, были темные, в них было особое, свойственное близоруким, выражение рассеянности; лицо ее было смугло-бледное.

Мать не ответила на вопрос, так как ответ был очевиден.

— Он говорит, что будет строиться на этом своем участке, — продолжала она, разматывая длинную вуаль, которой привязывала шляпу. Шляпу и накидку она положила на стол в холле, чтобы после унести наверх, и все пошли пить чай. На столе были устрицы в сметане, дичь, горячие бисквиты, два разных кекса, компоты и мед. Женщины обедали одни в час дня, а полковник в этот же час в конторе. Но приходя вечером домой, он любил горячую еду. Весь дом был освещен газом; полковник, прежде чем сесть за стол, закрыл всюду заслонки, через которые шел жар из топки.

— Убью этого черномазого, — сказал он, — если будет этак палить в топке. Если хочешь, чтобы топилось как следует, надо самому этим заниматься.

— Что ж, — отозвалась из-за чайника жена, когда он сел за стол с этой угрозой, — кто тебе мешает? И снег можешь сам сгребать, если желаешь — по крайней мере, пока не переехал на Бикон-стрит.

— Я и там смогу чистить свой тротуар, если захочу.

— Посмотрела бы я на тебя, — отозвалась жена.

— Что ж, смотри получше, может, и увидишь.

Эти колкости были выражением их нежной гордости друг другом. Им нравилось так пикироваться.

— Полагаю, можно быть мужчиной и на Бикон-стрит.

— А я стану стирать, как бывало в Ламбервиле, — сказала миссис Лэфем. — Надеюсь, ты устроишь мне удобные лохани? Я ведь не стала моложе. — Она подала Айрин чашку оолонгского чая — их вкус был недостаточно тонок для сучонга, — а та передала ее отцу.

— Папа, — спросила она, — ты вправду будешь там строиться?

— А вот увидишь, — сказал полковник, размешивая сахар в чашке.

— Не верю, — продолжала девушка.

— Вот как? Ты, конечно, против этого, как и твоя мать.

Заговорила Пенелопа.

— А я — за. Отчего бы не получать удовольствия от денег? Для того они и существуют, хотя иной раз этому не верится. — У нее была особая, медлительная манера говорить — некая приятная вариация протяжности, унаследованной от предков-янки; но говорила она совсем не в нос: голос был низкий, теплый, почти хрипловатый.

— Кажется, большинство — за, Пэн, — сказал отец. — Может, оставим Айрин с матерью на старом месте, а сами — на новое? — В грамматике полковник был не слишком силен.

На этом разговор кончился, и Лэфемы жили по-прежнему, лишь иногда шутливо поминая дом на набережной Бикона. Полковник чаще других обращал это в шутку; но таков уж он был, говорили дочери — неизвестно, когда он что-то задумал всерьез.

3

На исходе зимы на имя мисс Айрин Лэфем пришел номер техасской газеты с восторженным описанием ранчо достопочтенного Лоринга Дж.Стэнтона, которое посетил репортер.

— Это, верно, его друг, — сказала миссис Лэфем, когда дочь принесла ей газету, — у кого он гостит.

Девушка ничего не сказала, но унесла газету к себе и перечла каждую строку в поисках еще одной фамилии. Она не нашла ее, но заметку вырезала и засунула ее за раму зеркала, где могла читать ее каждое утро, расчесывая волосы, и каждый вечер, заглядывая напоследок в зеркало, перед тем как потушить газ. Сестра нередко читала заметку вслух, стоя за ее спиной и пробуя различные ораторские приемы.

— Впервые слышу про любовное письмо в виде рекламы ранчо. Но таков, вероятно, стиль у обитателей Холма.

Миссис Лэфем сообщила о газете мужу, отнесясь к ней весьма серьезно, чего не сделал он.

— Почем ты знаешь, что ее прислал тот? — спросил он.

— Я в этом уверена.

— Отчего бы ему просто не написать к Айрин, если у него и вправду намерения?


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21