Заговор дилетантов

Погиб человек, как я понимаю, вполне достойный, талантливый, наделенный добротой и породностью человек, любящий Лидию и не пожалевший для нее ничего, сделав перед смертью последний, королевский подарок — свое завещание. И что в ответ? Не горе, не скорбь, нет — только досада и страх. Досада и страх эгоистки, которая может обмануться в своих расчетах.

Но при всем при том женщина, заточенная в тюремную камеру, просит у меня кусок мыла и сухарь… Нельзя сказать, чтобы ее. требования переходили все разумные границы, отнюдь. Как бы ни была велика степень ее вины, разбираться с этим не мне, но уж подаяние арестанным — долг истинной христианки, та самая милость падет которую нас с детства учат оказывать…

Собрав на первый случай самое необходимое — мыло, гребень, полотенце, пару яблок, баночку меда, пачку чая и кулечек с сахаром, я присовокупила к этому шерстяной платок, за которым Шура быстро сбегала в лавочку, и литературный шедевр «Замок на черной скале». Пусть Лидия в камере насладится творением своей подруги, мне последние события отбили всякую охоту дочитывать трагическую сагу о страданиях бедной сироты до конца.

— Неужто, в тюрьму этой змее ядовитой, убивице, гостинчики повезете? — скептически поинтересовалась кухарка, укладывая передачу в корзинку.

— Я не до такой степени кровожадна, чтобы мечтать о том, как Лидия в тюрьме завшивеет без мыла и заболеет чахоткой без теплых вещей. Помочь арестантке — дело богоугодное, а сейчас, между прочим, пост, ты бы тоже лучше не злилась, голубушка, а подумала о душе.

Кухарка горько вздохнула, перекрестилась и, завернув в салфетку пару постных ржаных лепешек, которые недавно сняла с противня, уложила их вместе с остальным.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Восполненный пробел в моей элегии. — Новинская тюрьма и ее особенности. — Тюремый наряд из полосатого тика. — Я больше не намерена прислушиваться к дешевой лести. — Листок, исписанный каллиграфическим почерком. — «Не сочтите за труд» — Путь в обитель разврата на Рождественском бульваре.

Удивительно, но мне удалось довольно долго прожить на свете, не бывая в тюрьмах и не представляя, что они из себя представляют. Однако в последние годы я наверстала упущенное и восполнила этот пробел в собственной эрудиции — вокруг меня стало происходить так много преступлений, что и в тюрьмах, навещая разнообразных арестантов, мне теперь приходится бывать часто, гораздо чаще, чем хотелось бы…

Я прикинула, что раз дело связано не только с убийством, но и со шпионажем, арестованная Танненбаум должна проходить по жандармскому отделению — специальных тюрем для иностранных агентов у нас в России, как известно, нет. Так что, скорее всего, содержится Лидия где-нибудь в Бутырском централе, в Полицейской башне вместе с политическими, среди которых появилось теперь так много дам, что во всех крупных тюрьмах женат отделения переполнены.

Но когда я навела справки, выяснилось, что Лидию поместили в женскую тюрьму на Новинском бульваре. Это было не так уж и плохо, конечно, насколько может быть не плохо вообще оказаться в тюрьме. Новинская тюрьма — место чистое и, по сравнению с Бутыркой, относительно спокойное, хотя начальница тюрьмы, княжна Вадбольская, очень жестко требовала от арестованных соблюдения правил внутреннего распорядка. Но о каких-либо изуверствах, происходящих в Новинке по отношению к заключенным, слышно по Москве не было.

У моих знакомых есть родственницы-эсерки, которые ухитрились побывать в Новинской тюрьме, причем в самом тяжелом, каторжном отделении (Боже, как же все перевернулось в нашем обществе — теперь у каждой приличной семьи найдется кто-нибудь из близких, не понаслышке знакомый с тюрьмой и каторгой!) Так вот, от этих людей я слышала, что главная особенность и главный плюс Новинки — это штат молодых надзирательниц, ид ни странно — милых и совестливых девушек. Они приходили на эту службу из школы тюремных надзирательниц, учащиеся, которые набирались из разных сиротских приютов.

Школа тюремных надзирательниц находилась под покровительством великой княгини Елизаветы Федоровны, вдовы убитого эсерами московского генерал-губернатора. Принявшая после смерти мужа монашеский постриг, Елизавета всю себя отдавала делам благотворительности. Персонал для московских женских тюрем она подбирала лично из лучших выпускниц школы надзирательниц. Девушки, приходившие служить в Новинку, никогда не издевались над заключенными, избегали бессмысленной жестокости, к которой так приучает неограниченная власть над людьми, порой даже шли на мелкие нарушения распорядка, доставляя на волю письма и принося оттуда ответы, а также свежие газеты…

Пройдя весь путь подневольного существования в сиротских приютах, они понимали тяготы арестантского бытия и не стремились сделать жизнь заключенных еще горше. И если уж эсерки, априори ненавидевшие Российскую империю вообще, а таких ее недостойных отпрысков, как жандармы и тюремные надзиратели, — в десятикратном масштабе, отзывались об этих девушках с уважением, значит, новые надзирательницы того стоили.

Как ни странно, у меня не только приняли передачу, но даже разрешили десятиминутное свидание с арестованной Танненбаум, хотя на свидания в тюрьму допускались обычно лишь родственники арестантов. Лидии тут явно были позволены некоторые льготы, вероятно, господин Васильев, занимавшийся ее делом, ожидал от нее в знак признательности ценных сведений о работе шпионской сети.

Я знала, что в Новинке, в отличие от многих других тюрем, арестанткам не разрешают (наверно из соображений гигиены) носить собственную одежду и выдают казенный наряд?

Однако, когда я увидела Лидию, я была просто поражена — широкое, длинное, совершенно бесформенное платье из полосатого тика (серая полоса чередовалась с синей, как на дешевом матрасе), огромные разбитые туфли из грубой кожи, застиранный белый платочек на голове…

Но главное — лицо, в котором было ни кровинки, только глаза, ставшие совершенно огромными и бездонно-тоскливыми. По ввалившимся щекам, обтянутым пожелтевшей кожей скулам мне показалось, что Лидия сильно похудела, даже тюремный балахон, и так совершенно бесформенный, болтался на ней, как на вешалке…

— Елена Сергеевна! — из глаз Лидии потекли слезы. — Я знала, что вы не оставите меня… Вы — святая!

Я, признаться, больше не намерена была прислушиваться к ее дешевой лести — я приехала, чтобы по-христиански помочь человеку, попавшему в большую беду, и то, что Лидия в моих глазах весьма низко пала и теперь вызывает лишь презрение, не меняло дела. Помощь ей все равно нужна, а льстить и провозглашать меня святой в благодарность за кусок мыла она может и не стараться, это довольно глупо.

Лидия с радостью, мелькнувшей в глазах, приняла мою передачу, но тут же, пуская слезы, принялась рассказывать о своем тюремном житье-бытье.

В ее камере, большой на три окна, находится двадцать арестанток, и поэтому все равно тесно; сокамерницы у нее в основном политические и постоянно спорят о революционных делах, доходя чуть ли не до мордобоя («Уж как большевички с меньшевичками зацепятся — деваться некуда, а если еще и эсерки присоединятся, так того и гляди, поубивают друг друга!»), рацион питания крайне скудный — утром кипяток с куском хлеба, в половине двенадцатого — обед, щи да каша, в пять вечера снова каша и кипяток.

Из своих вещей разрешается иметь только халат, платок, белье, посуду — кружку, ложку, чайник; умывальные и письменные принадлежности да несколько книг.

— У меня ведь нет ни халатика, ни кружки, а чулки на мне шелковые, а здесь нужно иметь шерстяные, иначе зябнешь… Я два дня на прогулку не хожу, холодно. А все-таки полтора часа в день на воздухе — это и для здоровья необходимо, и большое развлечение для нас. Днем нам положены два часа сна после обеда, так те, кто прогулял, хорошо спят, а я не могу…

— Может быть, вы не спите потому, что вас мучает совесть? — не удержалась я. — По-моему, любой человек должен испытывать ужас, при мысли, что отнял чью-то жизнь, пусть не сам, не своими руками… Но ведь господина Крюднера убили с вашего согласия и попустительства. Вы и пальцем не шевельнули, чтобы его спасти. А в убийстве Штюрмера ваше участие еще более очевидно. И теперь вам хотелось бы сладко спать? Ладно, скажите мне, что из вещей вам необходимо, постараюсь, чтобы все передали.

— Да, — залебезила Лидия, —я даже подготовила списочек…

Она достала листок бумаги, аккуратно исписанный каллиграфическим почерком и принялась читать:

1. Шерстяные чулки — 2 пары

2. Халат из верблюжки

3. Простой полотняный платок на голову

4. Сорочки из фланели — 2 штуки

5. Две полных смены белья

6. Посуда: кружка, миска, ложка, чайник

7. Учебник французского языка

8. Толстая тетрадь и бумага для писем

— Лидия, — перебила я ее, — не нужно сейчас зачитывать весь список, лучше просто дайте мне его с собой, а то я что-нибудь забуду.

Лидия посмотрела на надзирательницу, присутствующую при нашей встрече, та кивнула, и бумажка со списком перекочевала в мою сумку.

— Но я могу не успеть купить все необходимое к завтрашнему дню, — сочла нужным предупредить я.

— Покупать почти ничего не надо, — торопливо ответила Лидия. — Я и не посмела бы гонять вас по лавкам. Не сочтите за труд, Елена Сергеевна, поезжайте в мою квартиру на Рождественском бульваре, там вы найдете все необходимое. Ключи у меня, правда, отобрали при аресте, но я написала записку для привратника, он даст вам запасной комплект ключей, который хранится у него в привратницкой. Знаете, я ведь там, на Рождественке, не каждый день бывала, а мало ли что могло случиться в мое отсутствие — водопроводная труба потечет или еще что-нибудь, поэтому всегда приходится держать в привратницкой аварийный комплект ключей. Вот это записка о ключах, а вот это — план квартиры и указание, где, в каком шкафу и на какой полке вы сможете найти все нужное…

Да уж, что ни говори, а секретаршей Лидия, видимо, была великолепной. Есть у нее административная жилка.

— Единственное, что придется купить — белый ситцевый платочек, — продолжала она. — Я ничего подобного никогда не носила, а здесь мне выдали такой ужасный казенный платок — старый, заношенный и на нем чья-то неотмытая кровь… Но купить платочек ведь не сложно? В любой лавочке, без выбора, самый простенький, лишь бы новый и чистый…

Ну что ж, — я встала, чтобы прощаться. — Я все сделаю, не волнуйтесь. Постараюсь, чтобы завтра передача была уже у вас.

— Елена Сергеевна! — окликнула меня Лидия. — Пожалуйста, не говорите никому на Рождественке, что я под арестом. Там и так уже был обыск и, наверно, поползли сплетни. Но мне будет очень неприятно, если все соседи узнают, что я под арестом. Обыск есть обыск, это с каждым может случиться, а арест — это арест…

Пообещав и это, я наконец покинула гостеприимную Новинскую тюрьму (не дай Бог когда-нибудь насладиться этим гостеприимствим полной мере) и поспешила на улицу.

До дома мне было два шага — через Собачью площадку и Спасопесковский переулок я, даже без извозчика, пешком, дошла бы десять минут. Но что делать, если я дала слово отправиться на Рождественку за вещами? Пришлось остановить экипаж и покатить в пресловутое любовное гнездышко Лидии. Посмотрим, что это за обитель разврата на Рождественском бульваре…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Творение Густава Карла Юлиуса Гельриха. — Глупые привычки коренных москвичей. — План квартиры, вычерченный рукой хозяйки. — Аромат духов «Инимитабль». — Ворона в павлиньих перьях. — Чистый блеф. — Кто в Москве верит в шпионов? — Пузатый хрустальный графин.

Еще совсем недавно Рождественский бульвар не считался особо респектабельным местом — он выходил к Трубе, печально знаменитой Трубной площади, месту, кишевшему дешевыми проститутками и разнообразным жульем. Но уже лет десять как Рождественку стали застраивать красивыми современными домами с роскошными квартирами, да и Трубу московская полиция подчистила, изрядно проредив ее обитателей, и теперь Рождественский бульвар значился среди вполне пристойных мест обитания, а вскорости обещал стать еще и престижным… Пожалуй, сейчас самое время обзаводиться недвижимостью на Рождественке, пока цена на нее не взлетела до небес.

Дом, в котором находилась квартира Лидии, был мне хорошо знаком — длинный, шестиэтажный, с высоким, доходящим до третьего этажа рустом. Строил его Густав Карл Юлиус (или, как называли его в Москве, Густав Авгуомич) Гельрих, чрезвычайно модный архитектор, кстати, уроженец города Гамбурга. В этом году были завершены две его постройки — великолепные дома на Петровке и на Пречистенке, увидев которые, я решила ознакомиться и с прочими творениями Гельриха, для чего и предприняла в октябре экскурсию по Москве, полюбовавшись среди прочего и домом на Рождественском бульваре.

По сравнению с пречистенским домом, квартиры в котором уже облюбовала для себя московская ветвь ювелиров Фаберже, рождественчкий был чуть-чуть поскромнее, но тоже, несомненно, хорош и отмечен чертами знаменитого гельриховского стиля — стройные эркеры по фасаду были почти визитной карточкой мастера…

Я вошла в дом, смотревший окнами фасада на черные ветви деревьев на заснеженном бульваре, разыскала привратника, предъявила ему записку Лидии, получила ключи от ее квартиры и поднялась на третий этаж. На медных табличках дверей мелькали в основном немецкие фамилии. Ну что ж, это может быть и неплохо, что приличная публика, не имеющая своих корней в Москве и потому не связанная исторически ни с каким другим районом города, обживает эти возрождающиеся места…

Это мы, коренные москвичи, все глупо держимся за камни старых улиц, по которым ходили когда-то наши деды и прадеды. Один мой приятель, обедневший аристократ, снимает под жилье чердак на Остоженке в запущенном, почти рушащемся доме, и при этом с гордостью объясняет: «Я не могу никуда переехать, наш род живет на Остоженке со времен Ивана Грозного, когда царь взял эти дома в опричнину и наделил ими доверенных лиц, в числе которых был и мой пращур. Захудалый род бояр Романовых еще и не мечтал о царском венце, когда глава моего рода уже поплевывал на мостовые Остоженки из своего высокого терема!»

Оказалось, что дверь квартиры Лидии заперта всего лишь на один замок — тот, который автоматически срабатывает при захлопывании. Вероятно, полицейские, производившие обыск в жилище Лидии, поленились как следует закрыть все замки и просто хлопнули дверью уходя, в расчете на английский замок.

Я вставила в замок подходящий ключ, и дверь легко и бесшумно раскрылась, даже петли не скрипнули. Что тут удивляться — Лидия была под покровительством такого умельца, как господин Крюднер. Естественно, что все, связанное с техникой, в этом доме работает идеально.

Из глубины квартиры мне в лицо ударила свежая струя аромата духов «Инимитабль» (кажется, недавно я уже учуяла у кого-то из знакомых дам тер духи, но сейчас не могла вспомнить — у кого именно). Мне осталось только войти и осмотреться в чужой квартире.

Я-то, глупая, удивлялась, почему в комнате Лидии в моем пансионе царил такой аскетизм — оказывается, ее настоящий дом был здесь, на Рождественке. Тут-то взгляд ее и отдыхал среди предметов, любезных немецкому сердцу — фарфоровых и мраморных ангелочков мейсенского фарфора, салфеток с золотой бахромой, вышитых думочек тонкой работы и картин в массивных позолоченных рамах. Изображались на картинах преимущественно обнаженные и полуобнаженные красавицы с необычайно розовой кожей, возлежащие на каких-то оттоманках… Позы некоторых красавиц были детально скопированы Лидией на тех памятных фривольных фотографиях из альбома, видимо, они полностью отвечали ее представлениям о прекрасном…

Впрочем я вовсе не желала надолго здесь задерживаться и любоваться обстановкой. Моя задача побыстрее выполнить поручение Лидии, а вовсе не разглядывать венер, украшающих стены ее жилища. Предметы, необходимые для тюремной передачи, находились преимущественно в спальне — в шкафу и в комоде.

Чтобы сориентироваться, я развернула план квартиры, вычерченный рукой хозяйки, и с его помощью быстро нашла коридор, который должен был довести меня в спальню. Судя по всему, мне нужно было свернуть налево и дойти до предпоследней двери.

Запах «Инимитабля» становился все ощутимее. По пути в спальню я не удержалась и заглянула в приоткрытую дверь комнаты, из которой тянуло духами.

Картина, представшая в дверном проеме, как в раме, показалась мне совершенно невероятной — в комнате был задран ковер, находившиеся под ним паркетины вынуты, обнажая замаскированный тайник. Какая-то женщина в шляпе с перьями, низко склонившись, вытаскивала из тайника пачки денег, перевязанные крест-накрест простой бечевкой.

Так, стало быть, полиция провела обыск кое-как, спустя рукава, а если что и обыскали добросовестно, то только то, что на самом виду. Паркет, судя по всему, полицейские не простукивали и тайник не обнаружили, зато воровка, которой было известно о тайнике, заявилась сюда …

Даже не успев подумать, что мне теперь следует делать и стоит ли вообще себя обнаруживать, я прервала увлекательное занятие дамы строгим вопросом:

— Что вы здесь делаете, мадам?

Особа вскрикнула, выронила красную пачку десятирублевок и выпрямилась. Это была Лизхен Эрсберг…

На короткий миг в глазах Лизхен мелькнул испуг, и тут же она вновь продемонстрировала хорошо знакомую мне способность делать собственный взгляд неуловимым. Ее глаза загадочным образом разбежались в разные стороны.

— Ах, Елена Сергеевна, дорогая, это вы? — защебетала она. — Боже, Боже, как вы меня напугали!

Перья на шляпке Лизхен затрепетали. Надо сказать, их было на редкость много. Боюсь, не одна пташка сложила голову, чтобы на этой шляпке появилось некое подобие крыльев с торчащим в стороны от тульи оперением. На блузке Лизы тоже играл радужными цветами орнамент в виде ярких перышек. Золотыми перьями было расшито и бархатное пальто на меху, валявшееся в кресле.

В каком-то смысле нар барышни был на редкость гармоничным.

«Ворона в павлиньих перьях», — вспомнила я бессмертный образ из басни дедушки Крылова. И тут же по странной ассоциации в памяти выплыло столь столь назойливо вертевшееся в моем мозгу уже много дней: «Павлин. Германский агент Павлин».

— Я только что от Лидии, — продолжалаа щебетать Лизхен. — Она просила кое-что ей отвезти. Вот, собираю тут передачу…

Неужели кто-то из нас двоих сошел с ума? Это ведь я только что от Лидии, и меня она попросила кое-что привезти… А Лизой там и не пахло, иначе мы с ней столкнулись бы, если не в самой тюрьме, то у ее ворот. Как там писала Лидия, «В тюрьме меня никто не навещает — Лиза, вероятно, боится…»

Что-то не похоже, что барышня из пугливых. И что за передачу она тут собирает? Неужели Лидии в камере срочно потребовались тысяч десять-пятнадцать ассигнациями?

И тут перед моим мысленным взором замелькали строчки из письма Лидии: «У Лизы такая богатая фантазия — она пишет авантюрные романы… Я попыталась воплотить Лизины идеи…»

— Вы знаете, Елена Сергеевна, я так тяжело переживаю несчастье, случившееся с Лидой. Неужели она попадет под суд? Это просто ужасно — что будет с ней после суда? И что будет со мной? Я опять останусь без места и даже без рекомендаций — кто возьмет меня на службу? Одного хозяина убили, другую хозяйку посадили… Боже милостивый, что за жизнь! Только на вашу помощь вся моя надежда теперь. Уж не оставьте своими милостями…

В ее голосе послышались хныкающие нотки, так хорошо знакомые любой даме, занимающейся благотворительностью и имеющей дело с бедными просительницами. Правда, все эти перья, золотые вышивки и прочие побрякушки совершенно не гармонировали с тоном базарной попрошайки, но Лизе было все равно.

— И Лидию так жалко, она ведь не убийца, просто запуталась по собственной наивности. Мы с ней были так близки, все время вместе, знали не только каждое слово, но и каждую мысль друг друга…

Каллиграфические строчки продолжали вспыхивать: «Я подчинялась непосредственно резиденту по кличке Пфау (Павлин)… Мне ни разу не удаль увидеть его в лицо. Но он… находится где-то рядом, следит за каждым моим движением, знает каждое мое слово,да что там слово, каждую мысль, мелькнувшую у меня в голове…»

Да, Павлин все время был рядом… Просто-таки под рукой. Почему озарение пришло ко мне только сейчас?

— Лиза, ведь это вы — резидент германской разведки по кличке Павлин. Не так ли, госпожа Пфау? — спросила вдруг я, неожиданно даже для самой себя. Эх, мне бы смолчать, так нет же… Но отступать теперь было уже некуда.

— Я вас не понимаю! Какая Пфау? — пролепетала Лизхен. —о чем вы, Елена Сергеевна?

— Понимаете, прекрасно понимаете, вы из понятливых, фрейлейн Эрсберг. На вашей совести не только шпионаж в пользу Германской империи, но и два убийства. За убийства в России полагается каторга. И свою подругу Лидию вы вовлекли в преступления и погубили, — я старалась поймать взгляд будущей каторжанки, но это оказалось по-прежнему невозможно.

Собственно говоря, никаких фактов и никаких улик, кроме внезапно мелькнувшей смутной догадки, основанной на интуиции, у меня не было. В каком-то смысле это был чистый блеф, но как известно, чем больше блефуешь, тем больше надежд на удачу. И кажется, я со своей догадкой попала в точку.

Лиза вдруг поменяла тон и заговорила весьма нахально:

— Вы, москвичи, все-таки на редкость провинциальны. Сколько живу в Москве, столько этому дивлюсь. Вечно собираете какие-то сплетни и делаете из них выводы согласно собственному примитивному восприятию мира. Там, где не хватает понимания, готовы приврать, а потом с апломбом выдаете плоды собственной фантазии за истину. Вот вы, Елена Сергеевна, поверхностно производите впечатление неглупой, интеллектуально развитой женщины, а на деле вы столь самодовольны, столь самоуверены и при этом столь тривиальны в своих подозрениях…

Я перебила ее:

— Мои тривиальные подозрения переросли в тривиальную уверенность. Возможно, виной всему мой провинциальный образ мыслей. Пусть так. Но вот вам мое отсталое московское мнение — это дело кончится плохо. Вас, Лизхен, пора арестовать. Я сейчас позову кого-нибудь на помощь и постараюсь не дать вам уйти. Успокойтесь, — бросила мне Лиза. — Что за дикие идеи? Вы произведете на людей впечатление буйнопомешанной. Что вы им объясните, подумайте сами — какие агенты, какой шпионаж, кто в Москве верит в шпионов? Выпейте воды и возьмите себя в руки, вы слишком возбуждены.

Она взяла со столика пузатый хрустальный графин и налила воды в стакан. Я отклонила ее руку, настойчиво предлагавшую мне воду — графины наверняка никто не менял с момента ареста Лидии, и вода за несколько дней застоялась. Но графин, сверкая хрустальными гранями в луче света, вдруг поднялся в воздух, описал дугу и опустился мне на голову, обливая меня водой. Мне показалось, что из моих глаз вылетел сноп искр, и одновременно комната отдалилась и поплыла, распадаясь на туманные тени, прежде чем свет померк окончательно.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Райские врата. — Судьба решила предоставить мне еще один шанс. — Трое за столиком с коньяком. — Сколько бед на мою голову. — Паулина Догау, или попросту Пфау. — Битва железных женщин. — В нашей жизни мало романтики. — Извращенные вкусы.

Когда удалось вновь открыть глаза, я сквозь дымку увидела нечто белое, непонятную белизну без всяких признаков каких-то определенных предметов. Неужто святой с гостеприимным возгласом «Следующий!» уже распахнул предо мной райские врата?

Но ее величество Судьба была так бесконечно благосклонна, что решила предоставить мне еще один шанс… Постепенно мой взгляд прояснился, и я определила, что бесконечная белизна перед глазами— всего-навсего свежепобеленный потолок, причем не какой иной, как потолок моей собственной спальни.

Сделав попытку повернуть голову, я почувствовала, что мне что-то мешает, кажется, какая-то тугая повязка, стягивающая лоб и макушку и зафиксированная под подбородком. Пришлось повернуть голову вместе с плечами и лечь на бок. Тут уж перед моими глазами открылась картина весьма далекая от райских кущ.

За маленьким столиком в углу спальни сидели господин Легонтов, доктор Шёненберг, модный московский врач из обрусевших немцев, с которым довелось когда-то близко познакомиться при попытке распутать очередное преступление (и почему вокруг меня так и кишат разнообразные криминальные личности? я имею в виду, конечно, не доктора, хотя и он был кое в чем замешан…); компанию гостям составлял мой собственный супруг; на столике перед ними стоял довольно объемистый графин с коньяком, уже наполовину опустошенный, и три рюмки. Никаких особенных закусок не наблюдалось, а пить коньяк натощак чревато неприятными последствиями.

Да, следует признать, что хозяйка из меня никудышная. Факт прискорбный, но, увы, неоспоримый — слишком часто я пускаю домашние дела на самотек, и вот результат — в моем доме гостей даже не покормили. Просто позор!

— Миша! — позвала я мужа слабым голосом. — Надеюсь, ты предложил господам пообедать? И не увлекайся коньяком, друг мой, не забывай, что сейчас пост!

— Она очнулась!

Господа, бросив рюмки, сорвались со своих мест и кинулись ко мне.

— Елена Сергеевна, ради Бога не вставайте, даже не приподнимайтесь — у вас травма головы и сильнейшее сотрясение мозга. Лежать, голубушка, лежать! — зачастил доктор, уже вцепившийся в мое запястье, чтобы нащупать пульс. — Как минимум неделю строжайший постельный режим, а там посмотрим.

— Леля, как ты напугала, — муж схватил мою вторую руку, свободную от пальцев врача. — Но я готов просить прощения у современной женской моды, которую недооценивал — твои шиньоны, валики для волос, а главное верховая шляпка, спасли тебе жизнь, смягчив удар и Александр Матвеевич оказался на высоте.

— Внес свою лепту наравне со шляпкой, — улыбнулся Легонтов.

— Когда ты исчезла, — продолжил он, — Александр Матвеевич узнал, что ты побывала в тюрьме у Лидии, и догадался, что оттуда ты отправилась на Рождественский бульвар, где и нашел тебя в бессознательном состоянии с разбитой головой. Оказалось, там же в этот день видели и мадемуазель Эрсберг, с которой вы, вероятно, столкнулись…

— Господи, сколько бед на мою голову, — я потрогала бинты, скрывавшие мои раны, ибо беды упали на голову не только в переносном, но и в самом прямом смысле. И все из-за того, что я так и не научилась разбираться в людях.

— Да, господа, похоже, Москву ожидают тяжелые времена, — я нашла в себе силы улыбнуться. — Шпионаж свирепствует, принимая размеры эпидемии. Эрсберг тоже оказалась шпионкой, причем не рядовой, как Лидия. Когда я поняла, что Лиза и есть пресловутый Павлин, тут же получила за свою понятливость от милой барышни графином по голове. Кстати, ее удалось задержать?

— Увы, — вздохнул Легонтов. — Мадемуазель Павлин кинулась бежать, распушив все свои перья, и ухитрилась скрыться. Но вы не волнуйтесь, Елена Сергеевна, теперь-то мы ее найдем — ведь наконец, благодаря вашей догадливости, стало ясно кого именно нужно искать. Кстати, она не Лиза и не Эрсберг, документы — очень качественная подделка. Васильеву удалось узнать, что ее настоящее имя Паула Догау. Друзья звали ее Паулина.

Паулина. У нас это звучит как Павлина, оно широко распространено среди крестьянок Малороссии… Паула — Паулина — Павлина павлин — Пфау. Какая простая цепочка!

— Она прошла специальную подготовку в Германии и считается одним из лучших агентов немецкого генерального штаба, — продолжал Легонтов. — Так что вам, Елена Сергеевна, довелось схлестнуться с профессионалом. Чудо, что вы остались в живых.

— Ну не хватало мне еще погибнуть от руки любительницы — профессионалка более достойный противник.

— Да и вы тоже — противник куда! А с виду — просто-таки кисейные барышни, — не удержался от сомнительного комплимента Александр Матвеевич.

— Господа, можно с уверенностью сказать, это была не стычка кисейных барышень, а битва железных женщин, — вставил доктор, которого, вероятно, уже посвятили в историю событий. — Насколько я знаю Елену Сергеевну, это дама из стали, и ее противнице не позавидуешь, будь эта противница хоть трижды профессионалкой.

— Я до сих пор не понимаю, как вы, милая Елена Сергеевна, в приступе яростного патриотизма не убили эту германскую шпионку? — невинно осведомился Легонтов. — Что там ее жалкие профессиональные навыки? В борьбе за правое дело вы, как смерч, обычно сметаете все на своем пути.

— Но после убийства я бы чувствовала себя не совсем комфортно, — ответила я, подстраиваясь под его тон. — Ну нет у меня такой привычки — убивать людей направо-налево, даже если они занимаются шпионажем.

— В этом тоже свойство вашей натуры, — примирительно заметил доктор, состроив в сторону Легонтова строгую мину (нечего, дескать, нервировать мою пациентку). — Однако, моя милая железная женщина, не забывайте — постельный режим и еще раз постельный режим. Только этим вы продлите свое пребывание на грешной земле. Помните, друг мой, упрямство не всегда похвально — прислушайтесь к совету врача. А то, знаю я вас, завтра же побежите на новую битву с врагами отечества.

— Не знаю, насколько мне удалось принести отечеству пользу и нужны ли ему безумцы, лелеющие надежду изменить к лучшему этот пошлый и циничный мир, господа, прошу вас, оставьте меня ненадолго наедине с мужем. Я хочу сказать ему пару слов, раз уж мне довелось задержаться на нашей грешной земле.

Легонтов и Шёненберг послушно вышли из комнаты, и я приготовилась дать мужу кое-какие распоряжения бытового характера, но Михаил буквально не дал мне и рта открыть:

Леля, я много думал о тебе, о себе и о нашей жизни. Боюсь, для такой свободомыслящей женщины, как ты, семья — настоящие кандалы, ты ищешь приключений, чтобы отвлечься от домашней рутины. Не спорь, я сам понимаю — в нашей жизни мало романтики. Я скучный малый, с ленцой, к тому же от меня мало проку в практических делах. Я полеживаю на диване с книгой и праздно слоняюсь по дому в то время когда ты ожидаешь от меня помощи.