Заговор дилетантов

— Боюсь, моя дорогая мадам, что там нас ждут еще кое-какие приключения и неприятные сюрпризы, — вздохнул Легонтов, грустно улыбаясь.

Но кое-какие неприятные сюрпризы ожидали меня и в Берлине.

Вечером я снова отправилась на прогулку по городу, ощущая легкий рецидив того же ликования, что подвигло меня на неосмотрительные поступки на катке. Все трудности остались позади, документы Крюднера дипломатической почтой следуют в Петербург, и бояться теперь, собственно, совершенно нечего.

Да, честно говоря, ведь и прежде меня никто в Берлине так и не посмел тронуть всерьез — видимо, высокое начальство лейтенанта фон Люденсдорфа не сочло его подозрения обоснованными и дало санкции подвергать российскую подданную (к тому же имеющую связи в посольстве) каким-либо депрессиям. Обыск, учиненный фон Люденсдорфом в отеле, не в счет — это явно была инициатива самого Люденсдорфа, причем весьма бездарно и глупо проявленная.

Пройдусь в последний раз по городу (тем более верная «кастрюлька» тащится где-то сзади) и начну собирать вещи в дорогу. Милая страна Гижния со всеми ее агентами, но пора и честь знать.

Для того чтобы вынести из своей поездки всю полноту ощущений, касающихся берлинской жизни, я решила прокатиться на трамвае.

Вообще-то, на мой взгляд, в этом виде городского транспорта нет ничего увлекательного, и дома, в Москве, даже самые чрезвычайные обстоятельства не всегда заставят меня им воспользоваться. Но в Берлине трамвай необыкновенно популярен (видимо, у здешних бюргеров несколько увеличенные представления о его комфорте и скорости), и пользуются им все горожане без исключения —начиная от мальчишек-разносчиков с корзинами гастрономического товара и кончая дамами в вечерних туалетах, отправляющимися в театр или на званый вечер. Только офицерам в форме запрещен такой способ передвижения, и они с тротуаров провожают завистливыми взглядами счастливцев, набившихся в трамвайный вагон и вовсю наслаждающихся чудесами современной техники.

Не будучи офицером германской армии, я имела полное право прокатиться на хваленом немецком трамвае, идея насчет катания осенила меня внезапно, когда проходя мимо остановки, я увидела чудо техники с гостеприимно открытой дверью. Недолго думая, я взобралась на трамвайную площадку, вагоновожатый позвонил в свой звонок, и трамвай тронулся, а сопровождавший меня агент-«кастрюлька» остался стоять на улице, растерянно моргая.

«Ну вот и славно, — подумала я, — прощай, „кастрюлька“, нам давно пора отдохнуть друг от друга!»

Как оказалось, тройный маршрут, на который меня угораздило попасть, проходил из центра города в Веддинг, место, ничего не говорившее моему уму.

Ну что ж, Веддинг так Веддинг, какая разница, где гулять, заодно посмотрю, чно это за Веддинг такой и что там интересного…

Увы, это было не то место, где по городским овам во множестве рассыпаны сокровища архитектуры, малолюдные кварталы, по-берлински стереотипные, с серыми домами, естественным украшением которых служили чисто вымытые окна с кружевными занавесками и цветочными горшки, казались не столь уж замечательным местом для прощальной прогулки по городу.

Я уж было собралась вернуться, когда впереди у пустынного тротуара остановилось черное авто. На короткий миг у меня мелькнула мысль, что это похоже на сцену из переводного романа — сгустившиеся сумерки, туманный осенний вечер, безлюдная улица чужого города и визг тормозов зловещего черного автомобиля… Но когда из авто вылез господин Штайнер-Люденсдорф собственной персоной, я поняла, что творческая манера автора этого романа мне совершенно не нравится! Такой поворот сюжета — просто-таки дурной вкус.

Я шагнула от машины в сторону, испытывая одно-единственное желание — превратиться в бесплотный дух, который сам собой растаял в воздухе от прикосновения, да что там прикосновения, от слова Люденсдорфа.

Но, увы, моиплесная оболочка продолжала оставаться материальной и посему идеально беззащитной перед врагом. Растаять в воздухе мне удастся, будем оценивать свои шансы реально, поэтому нужно продумать стратегию обороны от Люденсдорфа.

Проклятье, как этот хлыщ мог узнать, что мне в голову придет сесть в трамвай, уехать неизвестно куда, выйти на первой приглянувшейся остановке и бродить там, не выбирая пути? Неужели он с самого начала тащился на своем авто за трамваем, в котором я чувствовала себя в такой обманчивой безопасности?

А, собственно говоря, почему бы и нет? Как хорошо, что я на всякий случай позаботилась о себе и припасла кое-что, чем можно встретить мерзавца!

— Добрый вечер, мадам! — мерзавец вежливо приподнял шляпу.

— Здравствуай, Люденсдорф! — я постаралась придать своему голосу металлическое звучание, но, кажется, не слишком преуспела в этом. Во всяком случае, человек с музыкальным слухом легко уловил бы в этом металле фальшивые ноты…

— О, вам даже известно мое настоящее имя? Для дамы, занятой исключительно борьбой за женскую эмансипацию, вы слишком уж осведомлены. Но и мне, мадам, теперь кое-что известно — интересующие меня документы были отправлены дипломатической почтой в Петербург и не без вашего непосредственного участия.

Однако осведомленность Люденсдорфа тоже весьма удивительна. Не иначе, германские агенты действуют уже и в посольстве России. Надеюсь только, им не достанет сил, возможностей и нахальства украсть пакет с документами из дипломатической почты, а то ведь они сведут на нет все наши труды. Более того, мне теперь достоверно известно, кто был вашим помощником в этом деле, — продолжил Люденсдорф. — Некий смуглый, скуластый, темноволосый мужчина, который бесследно исчез из нашего поезда на одной из станций.

— И вы теперь пытаетесь его найти? — поинтересовалась я совершенно невинным тоном. — Какая трудная задача. У меня лично создалось впечатление, что все смуглые, скуластые и темноволосые мужчины, проживающие в Москве, решили в одночасье перебраться в Берлин. Во всяком случае, наш поезд был просто битком набит подобными господами. И пойди теперь разберись, кто из них исчез по дороге.

— Ваша лживая изворотливость весьма неприятна, мадам.

— Да, я понимаю, что не вызываю большой симпатии в широких кругах германских агентов (Люденсдорфа передернуло), однако следует отдать мне должное — я защищаю интересы моей горячо любимой родины, — отрезала я, не слишком, впрочем, надеясь, что удастся пронять этой отповедью моего визави, уже предлагавшего однажды за мою родину крупную сумму.

— Простите, но интересы моей горячо любимой родины для меня во много раз важнее, чем интересы вашей. Теперь, мадам, прошу вас проследовать к автомобилю. Сейчас мы с вами предпримем небольшую поездку в одно тихое место, где у вас, надеюсь, появится стимул для большей откровенности.

Ну конечно, так я и позволю завезти меня Бог знает куда, заранее зная, что оттуда мне уже не выйти живьем! Какие, однако, наивные люди эти герюдкие агенты! Нет уж, если гибнуть, то я предпочту сделать это красиво, на людях, и не в какой-нибудь немецкой дыре, а на родине, к тому же господин Штадс — тот человек, которого я меньше всего хотела видеть рядом с собой в последние минуты жизни. И тут же мелькнула дурацкая мысль — а зачем в последние минуты нужна красивая обстановка и родные лица вокруг? Чтобы потом было что вспомнить?

Нет, такие мысли позволить себе нельзя, они отнимают волю победе. И я заговорила, выбрав самый любезно-нахальный тон из своего арсенала:

— Я тоже должна попросить прощения, но мне как-то недосуг раскатывать с вами по тихим местам. А если вы намерены меня арестовать, прошу соблюдать формальности — во-первых, докажите, что у вас есть такие полномочия, во-вторых, предъявите ордер на мой арест, в-третьих, я требую присутствия представителя посольства России, я — подданная Российской империи.

— Мадам, я — враг всяческого формализма! Не вынуждайте меня быть с вами жестоким. К чему нам идти на крайности? Пройдите к машине!

Если бы Люденсдорф выступал с этим монологом не в гордом одиночестве, а в компании парочки прусских верзил, готовых выполнить любое его указание, шансов на спасение у меня было бы немного.

А вот так, один на один, справиться со мной непросто, не каждому излишне самоуверенному мужчине это удается.

— Учтите, я намерена дорого продать свою жизнь! — усмехнувшись заявила я и резким движением вытащила из сумочки некий предмет. Люденсдорф, очевидно, ожидавший выстрела, инстинктивно ударил меня по локтю, намереваясь выбить его. Но откуда у меня в Берлине могло взяться огнестрельное оружие? В моей руке была всего лишь фарфоровая перечница, предусмотрительно позаимствованная из ресторанного столика в отеле (надеюсь, это не послужит основанием для обвинения меня в краже гостиничного имущества?), удар Люденсдорфа, от которого я вся содрогнулась, послужил на пользу моему плану обороны — из перечницы прямо в глаза противника вылетело такое мощное облако едкого перца, какое мне вряд ли удалось бы извлечь без посторонней помощи.

Люденсдорф принялся отчаянно тереть глаза и оглушительно чихать. Чихал он просто беспрерывно, и у него, беспомощного, полуослепшего, даже не хватало сил на проклятья, не то что на преследование…

Я получила минуту-другую форы, кинулась бежать по улице, свернула за угол, молясь о чуде, и — увидела свободный таксомотор.

Останавливая авто, я буквально бросилась ему наперерез, и всю дорогу до отеля «Кайзерхоф» шофер недовольно бубнил о моем неосмотрительном поведении, едва не приведшем к несчастью. Желая примирить его с жизнью, в которой случаются столь вопиющие нарушения порядка, я заплатила шоферу щедрые чаевые — все равно оставшаяся немецкая валюта вскоре не будет мне нужна…

Ну что ж, если у вредоносного Люденсдорфа не хватит наглости заявиться ко мне в отель с нарядом полиции (а что-то подсказывало, что полиция не склонна принять его сторону, иначе уже давно бы вмешалась), завтра я отбуду из Берлина восвояси.

Берлинскими приключениями я уже была сыта по горло и уснула с приятным чувством, что они подходят к концу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Бесплодный обыск на таможне. — Носильщик из Вержболово. — Разлагающее влияние Германии. — Усталый, измученный человек, проехав пол-Европы, возвращается под родной кров… — Копеечка, чтобы обмануть судьбу. — Розы, как насущная необходимость. — В этом деле все, чего ни коснись, похоже на нелепые басни.

На границе немецкие таможенники проявили особый интерес к моему багажу — похоже, их предупредили, что в вещах этой мэм при должном усердии можно найти много интересного.

Не хотелось их разочаровывать, но предложить им мне было нечего — ни бумаг Крюднера, ни хотя бы заурядной контрабанды у меня при себе не было, и ничего особо замечательного найти они так и не смогли, хотя перетрясли каждый платочек и каждую связку в моих чемоданах.

Перебравшись, наконец, через границу на российскую сторону, в Вержболово, я была так счастлива, что мне хотелось целовать землю под ногами. От полноты чувств я сердечно, как с родным, поздоровалась со станционным жандармом, повергнув его в немалое изумление, и дала носильщику, перетаскивавшему мои распотрошенные немецкой таможней вещи в состав; приспособленный для нашей родной широкой колеи, целый рубль на чай.

— Голубчик, — обратилась я к носильщику, опуская в его руку целковый, скажи мне хоть пару слов по-русски! Я так устала за границей от чужой речи.

— Мерси, мадам, — горячо поблагодарил меня российский трегер, пряча деньги в карман.

Ишь, как близость границы сказывается — и этот нахватался чуждых веяний.

Возвращаясь домой с Алексанадского вокзала, я горько пожалела о своем меховом манто, легкомысленно упакованном в багаж. Немецкий макинтош цвета опавших листьев — плохая замена манто в ноябрьской Москве. Холодный колючий ветер забирался во все складки моего макинтоша, напоминая, что я снова родине. К счастью, лихач домчал меня с Тверской заставы на Арбат очень быстро, и меня не успело пробрать до костей.

Господи, какой милой и уютной, несмотря на холод, показалась мне моя Москва — каждый дом, каждая вывеска, каждая трещина на фасаде встречали меня как старую знакомую. Ну, здравствуйте, мои дорогие!

Вот и творение Бове — Триумфальная арка на Садово-Триумфальной (и что нам чужие ранденбургские ворота — тьфу на них!), вот экипаж повернул на Садовую, мелькнула Ермолаевская церковь, Малая Бронная, Спиридоновка, угол Вдовьего Дома у Кудринской площади…

Даже трамваи маршрута «Б», безуспешно пытавшиеся бежать с моим лихачом наперегонки, выглядели намного симпатичнее своих берлинских собратьев.

А впереди уже маячил Смоленский рынок с его суетой, лоточниками в овчинных тулупах, разносчиками, несущими корзины на голове, бабами, увешанными связками баранок… Потом — поворот у Троицкой церкви, и вот экипаж уже летит по Арбату…

Дома! Наконец-то!

Замелькали витрины арбатских лавочек и магазинов; за освещенным стеклом писчебумажной лавки «Надежда» кроме обычных рулонов гофрированной бумаги и толстобоких чернильниц громоздились яркие хлопушки и золоченые рыбки для елки, как напоминание о грядущем Рождестве.

В арбатских церквах уже звонили к вечерне, и особенно громкий, басистый звон разливался из высокой шатровой колокольни Николы Явленного…

Изорик, сняв шапку, перекрестился на церковь и, лихо развернув лошадь, натянул вожжи у подъезда моего дома, а старик-швейцар, в теплой зимней шинели, уже спешил мне навстречу со словами: «С возвращеньицем, Елена Сергеевна, голубушка!» и готовился принять от возницы мой багаж.

Я дома, дома!

Все домочадцы, включая мужа, горничную, кухарку и кота высыпали в переднюю и замерли в позах, отчасти напоминавших картину Репина «Не ждали», хотя композиция была не столь многочисленной, как у великого передвижника.

— Ой, Елена Сергеевна! Это вы! — первой опомнилась, как всегда, горничная Шура, девица весьма расторопная. — И какая красавица, какая вы элегантная в заграничном плаще, совсем иностранка! Ванну с дороги приготовить прикажете или сперва покушать накрыть?

— Леля, ну наконец-то ты вернулась! — заговорил и Миша. — У нас тут такие новости! Но об этом потом… А почему ты не дала телеграмму, я бы встретил тебя на вокзале.

— Хотела сделать сюрприз, — отшутилась я. — Да и внезапные проверки всегда дают самый лучший результат — вот сейчас устрою ревизию и посмотрю, чем вы тут без меня занимались.

— Оригинальный наряд, — Миша весьма критично осмотрел мой модный берлинский макинтош, — напоминает одновременно и дождевик и рыбацкую робу. Как нельзя более подходит для ноябрьской поры. Сегодня минус пятнадцать градусов по Реомюру!

— Это я уже успела ощутить, что называется, на собственной шкуре! Шура, возьми мой плащ, будь он неладен, и приготовь мне горячую ванну. Но сперва — рюмку водки!

Мое требование вызвало замешательство, слишком уж непривычным оно показалось домашним.

— Ты прямо вот так, с порога, собираешься пьянствовать? — осторожно переспросил Михаил. — Надо признать, Германия подействовала на тебя разлагающе. А ведь ты провела в Берлине всего-то немногим больше недели, представляю, что бы случилось с тобой за месяц! Ох уж эти немцы — неужели им удалось приучить тебя пить водку? Или это — влияние великого господина Легонтова?

На этот бестактный выпад я постаралась отреагировать со всей мягкостью, на какую еще была способна в своем нынешнем состоянии:

— Я слишком замерзла, чтобы вести с тобой долгие разговоры. Что за дурацкая манера? Усталый измученный человек, проехав пол-Европы, возвращается под родной кров, успев по пути с вокзала продрогнуть до костей, и просит всего лишь жалкую рюмочку, чтобы согреться, а его угощают глупыми сентенциями.

Фу, прямо хоть и домой не возвращайся! Есть у нас водка или нет?

— Есть, есть, Елена Сергеевна, есть, матушка, как не быть, — последней отошла от шока кухарка. — Я сейчас вам графинчик подам и насчет закусочки похлопочу, знамо дело, с дорожки-то, для сугрева… А ты, Шурка, не стой столбом, бестолочь, ступай ванну барыне готовь. А как ужином распорядитесь, Елена Сергеевна? У меня курица жарится, но желаете, я еще пресных пирожков на сметане на скорую руку наверчу или рыбки приготовлю, за окном на холоде судак вывешен, утром нынче на базаре взяла. Там поди, в Германии-то, все по ресторациям питались? А что за еда в ресторациях? Отрава… Заскучали, я чай, по домашненькому?

После горячей ванны и не менее горячего ужина я почувствовала себя намного комфортнее и смогла с чистой совестью приступить к раздаче подарков, выбранных мной в берлинских магазинах.

Миша получил необыкновенно элегантный бритвенный прибор «жилетт», ножный несессер, поражающий своей функциональной продуманностью, полдюжины сорочек с усовершенствованными воротничками на пуговках и пару новых галстуков, Шуре достались зеркальце в бронзовой раме с ручкой в виде речной нимфы, блузка с кружевными оборками «бауерштиль» и маникюрные принадлежности в кожаном футлярчике. Кухарка обзавелась парадным выходным передником, мягкими домашними туфлями, кружевным воротником и набором великолепных стальных ножей для кухарных нужд.

Я смутно помнила, что вроде бы дарить колющие и режущие предметы — плохая примета, а по стечению обстоятельств каждому досталось что-нибудь остренькое. Поэтому, чтобы обмануть судьбу и нейтрализовать суеверие, я собрала со всех домашних по копейке как символическую плату за опасные подарки.

Если просто подарить бритву или ножик нельзя, то ведь выгодно продать их за медный грошик мне никто не мешает. Об этом в примете ничего не говорится.

Кажется, все обитатели моего дома высоко оценили качество немецких товаров и сочли потерю копейки небезвыгодной.

Кот Мурзик, единственный из домочадцев, кто не получил никаких немецких подношений, тем не менее не чувствовал себя обделенным, а напротив, бурно выражал радость от нашей встречи и без конца терся об ноги. За такой теплый прием дружелюбному животному была выставлена мисочка отечественной сметаны и хвост судака, чем кот остался вполне доволен, не претендуя на заграничный товар.

Когда мы наконец остались с мужем вдвоем, он извиняющимся тоном сказал:

— Все-таки сюрпризы порой выбивают человека из седла. Мы с тобой так сухо встретились… А я, между прочим, очень ждал этой встречи и очень соскучился!

— В таком случае, нечего было скрывать свои чувства, — не удержалась и я от легкой шпильки.

— Мне остается утешать себя мыслью, что ты вернулась из Берлина заметно похорошевшей.

— Да, опасные приключения весьма освежают и взбадривают…

Требовательный звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. Я не лишена чувства гостеприимства, но вот сегодня вечером мне как никогда не хотелось ничьих визитов…

Однако испуг был напрасным — это мальчишка рассыльный из цветочной лавки принес корзину роз (пока я принимала ванну, Михаил успел отправить в лавку записку с заказом).

Цветы сразу же наполнили дом летним ароматом, хорошо дополняемым волной тепла, идущей от камина.

Да, у нас в Москве в ноябре на улицах розы уже не цветут, как в Берлине, но из этого не следует, что мы должны совсем без них обходиться. Во всяком случае, цветы, приобретенные любящим супругом к возвращению жены из далекого путешествия, на мой взгляд, отнюдь не роскошь, а самая что ни на есть насущная необходимость.

— Ты, кажется, писал в телеграмме, что у тебя есть какие-то важные новости? — несколько рассеянно поинтересовалась я, заботливо устраивая розы в вазах с водой. — Видимо, недавно созданное Петербургское отделение контрразведки уже вовсю функционирует и в качестве боевого крещения занялось нашим делом?

— Ты права, нашим делом в Петербурге заинтересовались. Но новости этим фактом не исчерпываются.

— Боже, неужели ты добился аудиенции у премьер-министра и его сиятельство лично благословил нашу семью на борьбу со шпионажем, пообещав в случае удачи ордена Анны и Станислава?

— Это было бы не так удивительно. Главная новость гораздо более обыденная и одновременно — невероятная… Обнаружено завещание господина Крюднера. Все его состояние, все движимое и недвижимое имущество, включая и лефортовскую фирму, получает… Кто бы ты думала? Лидия Танненбаум!

— Вот это да! Ну что ж, Лидочка — толковая девушка, серьезная, надеюсь, она не развеет дело Крюднера по ветру. Но боюсь, теперь она тоже окажется в числе подозреваемых в убийстве — следователь наверняка заподозрит, что Лидия знала о завещании и могла ускорить переход своего шефа в лучший мир, чтобы обрести полную финансовую независимость.

— Можешь не сомневаться, именно эта идея и пришла в следовательскую голову в первую очередь — ум у следователей структурирован таким образом, что все их важные мысли легко предсказуемы. Улик против Лидии у следствия нет, они ведь многих вещей просто не знают, но подозрения появились… Хотя, признаюсь, если бы и я не знал всех обстоятельств (а они до сих пор кажутся мне совершенно невероятными и похожими на сюжет дешевого авантюрного романчика!), я бы тоже ни за что не поверил в абсолютную непричастность Лидии к убийству шефа…

— Михаил, что ты хочешь этим сказать?

Я, от переполнявшего меня возмущения, даже выронила из рук последнюю розу.

— Ничего особенного. Но вся эта история с бедной девушкой, заточенной злыми людьми на чердаке старого цеха в Лефортово, и ее волшебным избавлением из узилища… И эти детали вроде огарка свечи и краюхи черствого хлеба, призванные сделать рассказ о страданиях бедняжки более достоверным… Слишком уж все похоже на нелепые басни! Если бы об этом написал автор какого-нибудь авантюрного романа, я бы швырнул его жалкую писанину в печь!

— Но в этом деле все, чего ни коснись, похоже на нелепые басни! А история с похищением документов из вагона международного поезда? Ни один реалистично мыслящий человек никогда не поверил бы, что такое возможно! Но ведь мы с господином Легонтовым с этим справились! А перец, который я насыпала в глаза германскому агенту? Перец? — озадаченно переспросил Михаил. — Какой еще перец?

Увы, пришлось в двух словах рассказать ему о встрече с Люденсдорфом в Веддинге. Жаль, что такой замечательный случай, достойный стать интересным рассказом, расцвеченным массой забавных подробностей, проскочил между делом в сжатом и скомканном виде. По-хорошему, стоило бы приберечь его до подходящего момента и поразить воображение родных и близких забавным анекдотом про мое бесстрашие…

Представив меня на темной берлинской улице лицом к лицу со зловещим Люденсдорфом, которого я посыпаю из фарфоровой ресторанной перечницы, Михаил, не сдерживаясь, захохотал.

— Слава Богу, перец оказался хорошего качества! — пробормотал он. сквозь смех. — Наверное, свежего помола?

— А что ты хочешь? Отель «Кайзерхоф» — весьма респектабельное место, там не позволят себе подать к столу какую-то затхлую дрянь. Но ответь, положа руку на сердце: разве наперченный германский агент — это не нелепая басня? А синяк от его удара, тем не менее, у меня на руке еще не прошел…

— Прости, дорогая, но по количеству нелепых басен в твоей жизни ты побила всякие рекорды, и это — источник настоящего отчаяния для всякого, кто с тобой связан, — ответил Миша, вытирая выступившие от смеха слезы. — Но в то, что еще какая-нибудь дама способна приблизиться к этому рекорду, я ни за что не поверю, и поэтому байки твоей Лидии кажутся мне жалкой подделкой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Два важных дела. — Нобр«Мысль». — Женский день в Чикаго. — «На бегемоте — обормот»… — И снова контора фирмы «Франц Вернер Крюднер». — Кресло управляющего. — Преображение Лизхен Эрсберг. — Драгоценное время госпожи Танненбаум. — У «Мюра и Мерилиза».

Наутро у меня было намечено два важных дела: во-первых, распаковать одно современное художественное произведение, вывезенное из Берлина, причем сделать это следовало так, чтобы не привлечь к нему внимания мужа, бывшего приверженцем классической школы и не одобряющего новых веяний в искусстве; а во-вторых, конечно же, навестить Лидию, поздравить ее с переменами в судьбе и рассказать о нашем путешествии в Берлин — что ни говори, а Лидочка главная заинтересованная сторона и ей, наверное, будет интересно.

Если со вторым делом особых проблем возникнуть не могло, то первое было посложнее. Произведение, высмотренное мной в одной берлинской галерее и приобретенное «на авз» в Москву, именовалось «Gedankenflug» — «Полет мысли», и представляло собой скульптуру малых форм, изображающую нечто, отдаленно похожее на летящую лошадь.

Памятуя о горькой судьбе предыдущей «Мысли», изгнанной по настоянию Михаила Павловича из моего кабинета, я имела основания тревожиться, что и новая «Мысль» разделит ее судьбу…

Поэтому, попытавшись занять внимание Михаила переводом статьи из иностранного журнала (статья касалась борьбы загобчных суфражисток за свои права — важная тема, но лексика мне, что называется, не по зубам!), я потихонечку прокралась со свертком, скрывающим «Полет мысли», в гостевую спальню, намереваясь распаковать там лошадь и скромно пристроить ее в каком-нибудь уголочке, чтобы она поначалу не слишком мозолила глаза моему благоверному.

А вот когда «Мысль» обживется в нашем доме, превратится в привычный и потому естественный предмет интерьера, ее можно будет потихоньку передвинуть поближе к видным местам…

И тут в комнату ворвался Михаил с журналом в руке.

— Леля, тут пишут, что весной, 8 марта, в Чикаго феминистки отмечали День солидарности женщин в борьбе за свои права, и просто Женский день. Основательница интернационального Женского социального и политического союза Эммовнкхёрст предлагает сделать этот праздник международным. Вы, феминистки России, тоже будете теперь отмечать?

— Несомненно. Мы уже думали об этом. Со следующего года и мы тоже начнем регулярно праздновать эту дату. Правда, по принятому у нас в стране юлианскому календарю Женский день падает вовсе не на 8 марта, а на 23 февраля. Представляешь, когда правители России перестанут валять дурака и введут у нас григорианское летоисчисление, как во всем цивилизованном мире, женский праздник автоматически передвинется на 8 марта, а у людей уже останется привычка что-нибудь отмечать 23 февраля…

— Ну ничего, выход всегда есть — можно придумать праздник и для 23 февраля. Например, Мужской день — тоже повод повеселиться!

И тут Миша заметил мою новую символическую «Мысль»…

— А что это, такое ужасное, ты устанавливаешь на столике? Похоже на грубое подобие взбесившейся лошади, — было заявлено в весьма бесцеремонном тоне.

— Ну знаешь, дорогой, на тебя не угодить! То тебе не то, и это не это, — я, в свою очередь, тоже не сдержалась. — Лошадь как лошадь, очень художественно выполнена. Когда я увидела ее на вернисаже в Берлине, просто не смогла от нее оторваться.

— Хм, лошадь как лошадь… По-моему, от такой лошади у кавалерийского ротмистра может случиться удар.

— Ротмистрам не мешает развивать художественный вкус, — отрезала я. — Да, эта лошадь не похожа на обычное животное из плоти и крови, рожденное кобылицей. Она — плод изощренного воображения мастера.

— Излишне изощренного, — хмыкнул Михаил. — На грани шизофрении.

— Ну если ты желаешь иметь изображение лошади, отвечающее твоим вкусам, закажи копию конной статуи Александра III работы Паоло Трубецкого. Ту, что установили в Петербурге у Московского вокзала. Вот там уж лошадь так лошадь. Недаром про этот памятник говорят:

Стоит комод,

На комоде — бегемот,

На бегемоте — обормот.

— Как ты не права, Леля! Надеюсь, потомки еще оценят этот памятник по достоинству. Если, конечно, эстеты вроде тебя не добьются его преждевременного сноса — дискуссии о статуе бронзового Александра идут с самого момента его установки. А ведь в этой скульптуре столько юмора!

— Да, просто обхохочешься. Ладно, дорогой, мы с тобой семейную художественную дискуссию на сегодня завершаем, — подвела я итог, — мне хотелось бы навестить Лидию Танненбаум и узнать, как у нее дела.

На этот раз путешествие по московским улицам показалось еще более приятным, чем поездка с вокзала на Арбат, потому что одета я была надлежащим образом: реабилитированное каракулевое манто, теплая шляпа с мехом, муфта, в которой согревались руки, — как это располагало к санным прогулкам по заснеженной Москве. Даже долгий путь в Лефортово совершенно меня не утомил.

Контора фирмы «Франц Вернер Крюднер» поражала непривычно деловой обстановкой.

Впрочем, непривычной эта обстановка была, вероятно, только для меня, ибо я впервые попала на фирму уже в разгар всех несчастий и не имела возможности представить себе ее деятельность в лучшие времена.

Множество служащих, вновь появившихся в помещении конторы, без отдыха занимались делом и сновали, как шестеренки в хорошо отлаженном механизме. Что ж, Лидия с ее деловыми качествами, похоже, может стать достойной преемницей своего шефа.

Попросив секретаря (это была уже не та бестолковая накрахмаленная барышня, приводившая на память рекламу мыла, а куда более скромная особа средних лет) доложить о своем визите управляющему, я с удивлением увидела, как из дверей кабинета Германа Германа выходит мне навстречу не кто иной как, Елизавета Эрсберг собственной персоной.

То, что Герман давно исчез из своего кабинета и где-нибудь скрывается, было как раз неудивительно — ясно же, что этот господин завяз в шпионской истории по уши, а может статься, и к убийствам причастен… Но что его зам Лизхен, маленькая секретарша из адвокатской конторы, — вот это был сюрприз!

Помнится, в газетах писали, что она была арестована по делу об убийстве Штюрмера… Стало быть, все-таки выпустили, убедившись в непричастности.

По виду Елизаветы сразу можно было сказать, что она преуспевает и вполне способна теперь удовлетворить свою давнюю страсть к нарядам, двойным буфам, серебряным галунам, юбкам в складку и золотым побрякушкам.

Хотя сегодня галунов на ее платье как раз не было, зато декольтированный ворот бархатного лифа украшала какая-то бахрома, напоминающая мышиные хвостики. Прежняя простая девическая прическа Лизы с трогательными белокурыми завитками превратилась в модный «помпадур», и настолько помпадуристый, что для его сооружения понадобилось как минимум три валика для волос, мощный шиньон и пяток боковых черепаховых гребней, инкрустированных перламутром, не считая адского труда опытного парикмахера.