1

Я встретила Габриеля и Пятницу в один и тот же день и, по странному совпадению, потеряла их тоже одновременно; может быть, поэтому в моей памяти они нераздельны. Они вошли в мою жизнь, требуя внимания и опеки, и неудивительно, что я к ним привязалась. До того момента я заботилась только о себе, и мне было приятно сознавать, что кто-то другой нуждается в моей заботе. Никогда раньше у меня не было ни возлюбленного, ни собаки, и я всем сердцем приветствовала их появление.

Тот день я помню во всех подробностях. Стояла весна, свежий ветерок гулял по равнине. После завтрака я отправилась кататься верхом и, как всегда, отъехав от Глен-Хауса, испытала чувство освобождения. Чувство это было неизменным спутником моих прогулок с тех пор, как я вернулась домой из пансиона в Дижоне; вероятно, оно было мне знакомо и в детстве, а теперь просто обострилось.

Мой дом был мрачен и уныл, да и могло ли быть иначе, если в нем царили воспоминания о давно умершем человеке? В первые же дни после приезда я твердо решила, что никогда не буду жить прошлым. Что бы со мной ни случилось, – я не стану оглядываться. Так, еще совсем юной – мне в ту пору исполнилось девятнадцать лет – я усвоила очень важное правило: надо жить настоящим, не озираясь назад и не забегая вперед.

Только теперь я понимаю, что была легкой добычей для поджидавшей меня судьбы.

За полтора месяца до того дня, с которого начинается мое повествование, я возвратилась под отчий кров из пансиона, где провела четыре года. За все эти годы я ни разу не побывала дома: путешествие из Дижона в Йоркшир было долгим и накладным, ведь мне пришлось бы пересечь пол-Франции и пол-Англии, а мое образование и без того обходилось недешево. В разлуке родной дом рисовался мне в несколько идеализированном виде, и расцвеченный воображением образ настолько отличался от реальности, что по возвращении я испытала настоящее потрясение.

Путь из Дижона до Лондона я проделала в обществе своей подруги Дилис Хестон-Браун и ее матери, ибо молодой леди не пристало пускаться в столь длительное путешествие в одиночку. Миссис Хестон-Браун отвезла меня на вокзал Сент-Пэнкрас, усадила в вагон первого класса и убедилась, что я благополучно доеду до Хэрроугейта, где меня встретят.

Я ожидала увидеть на станции в Хэрроугейте отца или дядю – впрочем, если бы дядя Дик не был в плавании, он бы не поленился приехать за мной в Дижон. Но у двуколки меня ждал Джемми Белл, отцовский конюх. За прошедшие годы Джемми изменился: высох, сморщился и одновременно помолодел. Это было мое первое маленькое потрясение, первое столкновение воспоминаний и действительности.

При виде моего чемодана Джемми присвистнул и улыбнулся.

– Вот это да, мисс Кэти, – сказал он. – Похоже, вы стали настоящей молодой леди.

От его слов на меня снова повеяло прошлым. В Дижоне меня называли «Катрин» или «мадемуазель Кордер», и обращение «мисс Кэти» звучало непривычно.

Джемми ошеломленно разглядывал мое дорожное платье из бутылочно-зеленого бархата с модными рукавами, широкими сверху и узкими в запястьях, соломенную шляпку, украшенную веночком из маргариток и слегка надвинутую на лоб. Мой облик явно произвел на него большое впечатление – в нашей деревне нечасто увидишь даму, одетую по последней моде.

– Как отец? – спросила я. – Я думала, он приедет меня встретить.

Джемми выпятил нижнюю губу и покачал головой.

– Хозяин мается подагрой, – объяснил он, – ему такой тряски не вынести. Да и потом...

– Что? – резко осведомилась я.

– Видите ли... – Джемми явно колебался. – Он еще не совсем оправился после приступа...

От памятных с детства слов у меня внутри все сжалось. «Не шумите, мисс Кэти, у вашего батюшки приступ...» Эти приступы захлестывали наш дом со зловещей регулярностью, вынуждая всех ходить на цыпочках и разговаривать шепотом. Отец надолго исчезал, а когда появлялся снова, его лицо было бледнее обычного, вокруг глаз лежали глубокие тени; он не слышал, когда к нему обращались, и я боялась его. За годы, проведенные вне дома, я позволила себе забыть об этих приступах.

– А дядя не вернулся? – торопливо спросила я. Джемми отрицательно помотал головой.

– Уж полгода, как мы его не видали. И еще полтора не увидим.

Я кивнула. Дядя Дик был морским капитаном, в своем последнем письме он сообщил мне, что надолго отправляется в плавание. Меня охватила тоска. Без дяди Дика мое возвращение было совсем невеселым.

Двуколка неторопливо катила по знакомой дороге, а я размышляла о доме, в котором жила, пока дядя Дик не решил, что пора отправить меня в пансион. Рассказывая школьным подругам об отце, я наделяла его чертами дяди Дика, описывая свой дом, я выметала из него старую паутину и впускала в комнаты солнечный свет, – это был не дом моего детства, а дом моей мечты.

Но время мечтаний кончилось, пришло время взглянуть в глаза реальности.

– Что-то вы все молчите, мисс Кэти, – заметил Джемми. Он был прав – я не испытывала желания разговаривать.

Множество вопросов готово было сорваться с моего языка, однако я сдерживалась, ибо понимала, что ответы Джемми едва ли удовлетворят мое любопытство. Я должна была увидеть все собственными глазами.

Мы ехали по аллеям, иногда столь узким, что ветви деревьев грозили сбить шляпку с моей головы. Но я помнила, что скоро окружающий пейзаж изменится: аккуратные поля и тесные аллеи уступят место просторным пустошам; лошадка побежит в гору, и я вдохну запах вереска и болот.

При этой мысли я испытала острую радость и поняла, что соскучилась по родным местам.

Заметив мой повеселевший вид, Джемми сказал:

– Уже недалеко, мисс Кэти.

А вот и наша деревня, Гленгрин. До названия городка она не дотягивает – домишки, сгрудившиеся вокруг церкви, гостиница, общинный выпас, несколько коттеджей. Миновав церковь, мы въехали в беленые ворота, и вскоре в конце аллеи возник Глен-Хаус – неожиданно маленький, с опущенными жалюзи, сквозь которые виднелись кружевные занавески. А за занавесками наверняка висели еще и толстые бархатные шторы, не пропускавшие свет.

Будь дома дядя Дик, он бы раздвинул шторы, поднял жалюзи, и Фанни ворчала бы, что мебель выцветет от солнца, а отец, он не замечал бы ее жалоб.

Не успела я выбраться из экипажа, как на крыльце появилась Фанни. Кругленькая, крепко сбитая йоркширка, она явно родилась хохотушкой, но, по-видимому, долгие годы службы в нашем доме отучили ее веселиться.

Окинув меня критическим взглядом, она заявила:

– Вы там совсем отощали, в этом пансионе.

Я улыбнулась. Славное приветствие из уст женщины, с которой я не виделась четыре года и которая с детства заменяла мне мать. Однако ничего другого я и не ожидала: Фанни никогда не сюсюкала и любые проявления нежности называла «дуростью» Она давала волю своим чувствам, только когда могла выразить неодобрение. Но это не мешало ей окружать меня заботой, следить, чтобы я была вовремя накормлена и тепло одета. Кружев, оборочек и прочих «финтифлюшек», по выражению Фанни, мне носить не позволялось. Фанни гордилась своей откровенностью и прямотой, зачастую граничащей с грубостью. Ценя безусловные достоинства Фанни, я тосковала по нежности, пусть даже не вполне искренней. Сейчас все эти воспоминания разом нахлынули на меня. Фанни тем временем разглядывала мое платье, и рот ее скептически кривился. Редко улыбавшаяся от удовольствия, она всегда была готова на презрительную насмешку.

– Так вот, стало быть, что носят в тамошних краях? – изрекла она, и губы ее снова дрогнули.

Я сдержанно кивнула.

– Отец дома?

– Ба, да это же Кэти... – Это был отцовский голос, и сам он уже спускался по лестнице в холл, – бледный, глаза в темных кругах. Мне вдруг подумалось: у него такой потерянный вид, будто он чужой в этом доме, да и вообще в этой эпохе.

– Отец!

Мы обнялись, но отцовская приветливость была напускной, неискренней. Мне показалось, что он вовсе не рад моему возвращению, что без меня ему было лучше и он предпочел бы, чтобы я осталась во Франции.

Стоя в сумрачном холле, не проведя в родительском доме и пяти минут, я ощутила тоску и желание убежать.

Ах, если бы здесь был дядя Дик, я чувствовала бы себя совсем по-другому…

Дом сомкнулся вокруг меня. Оказавшись в своей комнате, я первым делом подняла жалюзи, впустив солнце, и распахнула окно. Отсюда, с верхнего этажа, открывался чудесный вид на вересковую пустошь, и настроение у меня немного улучшилось. Окружающий пейзаж совсем не изменился и по-прежнему восхищал меня; я вспомнила, как в детстве любила скакать здесь на своем пони, пусть даже в сопровождении одного из конюхов. Когда дядя Дик бывал дома, мы выезжали вдвоем и пускали лошадей в галоп, так что ветер свистел в ушах. Случалось, мы заглядывали в кузницу Тома Энтвистла подковать лошадь, и я сидела на высоком табурете, вдыхая едкий дымный запах и отхлебывая из стакана домашнее вино. От вина голова у меня слегка кружилась, и это очень веселило дядю Дика.

– Ох и шутник же вы, капитан Кордер, – говорил ему тогда Том Энтвистл.

Дяде Дику хотелось воспитать меня по своему образу и подобию, а поскольку и я мечтала о том же, мы с ним отлично ладили.

Вспомнив былые прогулки, я решила завтра же отправлюсь на пустошь... на сей раз – одна.

Каким же длинным показался мне тот первый день! Я обошла дом, заглядывая во все комнаты – сумрачные комнаты с занавешенными окнами. У нас было две служанки – обе уже немолодые, они казались бледными копиями Фанни, что, впрочем, было неудивительно, ведь она сама выбрала и вышколила их. Двое младших конюхов помогали Джемми Беллу, они же ухаживали за садом. Мой отец не имел профессии, он был тем, что обычно называется джентльменом. С отличием закончив Оксфорд, он некоторое время преподавал, потом увлекся археологией и занимался раскопками в Греции и Египте, первое время после свадьбы моя мать сопровождала его в этих поездках, но перед моим рождением они осели в Йоркшире, отец собирался писать научные труды по археологии и философии, кроме того, у него был талант к живописи. Дядя Дик частенько говаривал, что мой отец, на беду, слишком одарен, в то время как у него, дяди Дика, не было выбора, вот он и стал простым моряком.

Как часто я жалела, что дядя Дик не мой отец!

Дядя жил с нами в перерывах между плаваниями. Он навещал меня в пансионе. Помню, как он стоял в прохладной приемной с белеными стенами, куда его провела мадам директриса, – ноги расставлены, руки в карманах, на лице уверенность победителя. Мы с ним очень похожи, и я убеждена, что под дядиной бородой скрывается подбородок столь же острый, как мой.

Когда я подошла, он сгреб меня в охапку и поднял высоко, словно маленькую девочку. Впрочем, не сомневаюсь, что он будет проделывать то же самое, и когда я стану древней старушкой. Таким способом он выражает свою любовь ко мне.

– Тебя здесь не обижают? – спросил он, и в глазах его вдруг сверкнула готовность разделаться с любым, кто осмелится плохо со мной обойтись.

Усевшись в наемный экипаж, мы отправились в город, побывали в модных магазинах и купили мне новые платья: дядя видел нескольких девочек из моего пансиона, и ему показалось, что они одеты элегантнее, чем я. Милый дядя Дик! После этого он стал присылать мне щедрое содержание, благодаря которому я и вернулась домой с полным чемоданом нарядов, сшитых, как уверяла дижонская couturiere[1], по последней парижской моде.

Однако сейчас, стоя у открытого окна и глядя на пустошь, я понимала, что одежда мало влияет на характер человека. Даже модные парижские туалеты не делали меня похожей на моих школьных подруг. Дилис Хестон-Браун предстоял первый в ее жизни лондонский светский сезон; Мари де Фрес войдет в парижское высшее общество. Мы были особенно близки и, расставаясь, поклялись друг другу в верности до гроба. Но я уже начала сомневаться, суждено ли нам еще когда-нибудь встретиться. Должно быть, сказывалось влияние Глен-Хауса и окружавших его суровых равнин: здесь приходилось смотреть в лицо правде, какой бы неприятной и неромантичной она ни была.

Первый день тянулся бесконечно. Путешествие из Дижона было таким интересным, наполненным впечатлениями, а здесь, в угрюмой тишине дома, казалось, ничто не изменилось со времени моего отъезда. Если же перемены и были, то объяснялись они только тем, что я теперь смотрела на все глазами не ребенка, а взрослой женщины.

Ночью я никак не могла уснуть. Лежа в постели, я размышляла о дяде Дике, об отце, о Фанни, о слугах. Как странно, что отец женился и имел дочь, а дядя Дик остался холостяком... В детстве я часто замечала, как Фанни поджимала губы при упоминании о дяде Дике, показывая, что не одобряет его образ жизни и испытывает тайное удовлетворение при мысли, что он плохо кончит. Теперь я догадывалась, что она имела в виду. Если у дяди Дика не было жены, это отнюдь не означало, что он не интересовался женщинами. Помню, как лукаво блестели его глаза при виде дочери Тома Энтвистла, которая, по слухам, не была недотрогой. Да и вообще я частенько перехватывала многозначительные взгляды, которыми мой дядюшка обменивался с дамами.

Однако детей у него не было, поэтому неудивительно, что, жадный до жизни, он изливал нерастраченное отцовское чувство на дочь своего брата.

Готовясь ко сну, я внимательно изучила свое отражение в зеркале. Мерцание свечей смягчило черты моего лица, так что оно казалось если и не красивым и даже не хорошеньким, то по крайней мере привлекательным. Зеленые глаза. Прямые черные волосы тяжелой волной окутывают плечи. Жаль, что мне приходится заплетать волосы в две косы и укладывать вокруг головы, – распущенные идут мне намного больше. Лицо у меня бледное, с высокими скулами и воинственно заостренным подбородком. Пожалуй, правду говорят, что жизнь накладывает отпечаток на внешность человека. Мое лицо было лицом бойца. Сколько я помню, всю свою жизнь я сражалась. Оглядываясь на свое детство, я вспомнила дни, когда дядя Дик бывал в плавании, – а таких дней было большинство. Крепкая девочка с толстыми темными косами и дерзкими глазами, я вносила дух воинственности в наш тихий дом, видимо, подсознательно чувствуя, что лишена чего-то, и протестуя всеми доступными мне способами. В школе, слушая рассказы о чужих семьях, я поняла, чего именно я так неистово и так тщетно добивалась. Я нуждалась в любви. Единственным, кто отчасти утолял эту мою потребность, был дядя Дик, но его чувства проявлялись шумно и бурно, а мне не хватало нежного, ровного родительского тепла.

Возможно, в ту первую ночь дома я еще не осознавала этого так ясно; возможно, понимание пришло ко мне позднее; возможно, это было не более чем оправдание моего головокружительного романа с Габриелем.

Однако кое-что я тогда все-таки узнала. Хотя заснуть по-настоящему мне удалось только под утро, среди ночи я задремала и, услышав странный крик, решила, что он мне пригрезился.

– Кэти! – молил чей-то голос, исполненный страдания и боли. – Кэти, вернись…

Я была поражена – не тем, что услышала свое имя, а печалью и мукой, с которыми кто-то произносил его. Сердце мое громко билось, – это был единственный звук, нарушавший царившее в доме безмолвие.

Приподнявшись в постели, я прислушалась. И мне вдруг вспомнился подобный случай, произошедший еще до моего отъезда во Францию. Тогда я тоже проснулась среди ночи оттого что кто-то звал меня по имени!

Меня вдруг охватила дрожь. Так значит, это был не сон, – кто-то и вправду звал меня.

Выбравшись из кровати, я зажгла свечу и подошла к открытому окну. Хотя считалось, что ночной воздух вреден и что на ночь окна надо плотно затворять, я нарушила это правило, изголодавшись по свежему воздуху родных мест. И вот теперь я высунулась наружу и взглянула вниз, на окно прямо под моим. Там располагалась отцовская спальня.

И тут я догадалась, что за крик разбудил меня сегодня, а также в ту давнюю ночь, это кричал во сне мой отец. Он звал Кэти.

Моя мать носила то же имя, что и я, – Кэтрин. Мои воспоминания о ней весьма смутны, это скорее не образ, а ощущение. А может, я вообще все придумала? Помню, как она крепко прижала меня к груди – до того крепко, что мне стало трудно дышать и я заплакала. А потом все кончилось, и я никогда больше ее не видела, и никто больше не обнимал меня – потому, как мне казалось, что я тогда протестующе закричала в ответ на материнскую ласку.

Так вот в чем причина печали моего отца... Неужели после стольких лет он все еще тоскует об умершей? Должно быть, какими-то своими чертами я напоминаю ему ее; это вполне естественно, и наверняка в этом все дело. Видимо, мой приезд вызвал к жизни образы прошлого, былые страдания, которые он никак не мог забыть.

Как долго тянулись дни, как безрадостна была жизнь в нашем доме! Его обитатели были уже немолоды, они принадлежали прошлому. В моей душе зашевелился былой протест. Я ощущала себя чужой.

С отцом мы встречались только за столом, потом он удалялся в кабинет работать над книгой, которая едва ли когда-нибудь будет завершена. Фанни сновала по дому, отдавая приказания жестами и взглядами; она была неразговорчивой особой, однако могла весьма красноречиво щелкнуть языком или надуть губы. Слуги боялись Фанни, ведь они были в ее власти. Она держала их в страхе, то и дело напоминая, что старость не за горами и что в таком возрасте им будет трудно найти другое место.

На безупречно натертой мебели не было ни пылинки, кухня дважды в неделю наполнялась запахом свежевыпеченного хлеба, идеально налаженное хозяйство работало как часы. Я просто мечтала о беспорядке.

Я скучала по пансиону. По сравнению с теперешним серым существованием жизнь в Дижоне казалась полной увлекательных событий. Я вспоминала комнату, в которой жила с Дилис Хестон-Браун; двор под окнами, откуда постоянно доносился гомон девичьих голосов; звонки, созывающие на уроки и дающие ощущение причастности к оживленной общей жизни; наши секреты и розыгрыши; печальные и забавные происшествия, представлявшиеся мне теперь захватывающими и необыкновенными.

За четыре года обучения сердобольные родители Дилис несколько раз приглашали меня провести с ними каникулы. Однажды мы ездили в Женеву, другой раз – в Канны. Во время этих путешествий самое большое впечатление на меня произвела не красота Женевского озера, не синева лазурнейшего из морей на фоне Приморских Альп, а теплота отношений между Дилис и ее родителями, которая ей казалась естественной, а меня наполняла острой завистью.

Впрочем, теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что лишь изредка испытывала чувство одиночества, по большей части я гуляла, каталась верхом, купалась и играла с Дилис и ее сестрой так, словно была членом их семьи.

Однажды, когда все разъехались на каникулы, учительница взяла меня с собой на неделю в Париж. Эта поездка сильно отличалась от путешествий с веселой, легкомысленной Дилис и ее снисходительными родителями, ибо мадемуазель Дюпон поставила себе цепью приобщить меня к ценностям культуры. Теперь я со смехом вспоминаю ту изнурительную неделю; долгие часы, проведенные в Лувре среди шедевров старых мастеров; экскурсию в Версаль на урок истории. Мадемуазель твердо решила, что ни одна минута не должна быть потрачена зря. Но ярче всего мне запомнилась фраза, сказанная ею обо мне в разговоре с матерью: она назвала меня «бедной малышкой, которая осталась в школе на каникулы, потому что ей некуда поехать»

Эти слова расстроили меня и вызвали чувство беспросветного одиночества. Я никому не нужна! Моя мать умерла, а отец не хочет меня видеть. Но, как бывает в детстве, скоро я забыла о своем отчаянии, очарованная живописностью Латинского квартала, волшебством Енисейских Полей, а также витринами на рю де ла Пэ.

Причиной этих ностальгических размышлений стало письмо, полученное от Дилис. Она готовилась к выходу в свет, и жизнь казалась ей прекрасной.

«Дорогая Кэтрин, с трудом улучила минутку, чтобы написать тебе. Давно собиралась, но все время что-то мешало. Кажется, я целые дни провожу у портнихи, без конца что-то примеряю. Если бы ты видела платья, которые она для меня шьет! Мадам умерла бы от ужаса. Но мама непременно хочет, чтобы мое появление произвело фурор. Она составляет список приглашенных на мой первый бал. Уже сейчас, вообрази! Как жаль, что тебя не будет. Пожалуйста, сообщи мне о себе...»

Я представила себе Дилис и ее родителей, их дом в Найтсбридже – возле парка, с конюшнями в глубине двора. Как же ее жизнь не похожа на мою!

Я села за ответное письмо, но мне было нечего сообщить Дилис, разве что излить свою скуку и тоску. Едва ли Дилис поймет, каково это – не иметь матери, озабоченной твоим будущим, и страдать от равнодушия отца, погруженного в собственные переживания и просто не замечающего твоего присутствия в доме.

Письмо Дилис так и осталось без ответа.

С каждым днем дом казался мне все более невыносимым, и я все больше времени проводила на пустоши, катаясь верхом. Фанни презрительно хмыкнула при виде моей амазонки – последнего крика парижской моды, подарка дяди Дика, – но мне было все равно.

Однажды Фанни сообщила мне:

– Твой отец сегодня уезжает.

Лицо ее было замкнуто и бесстрастно, и я не сомневалась, что она намеренно придала ему такое выражение. Не знаю, одобряла она или порицала отъезд отца, но она несомненно что-то от меня скрывала.

Отец и раньше время от времени куда-то уезжал, возвращался только на следующий день и запирался в своей комнате, куда ему подавали еду. Появлялся он оттуда совершенно разбитый и еще более молчаливый, чем обычно.

– А, помню, – сказала я Фанни. – Так он по-прежнему... уезжает?

– Регулярно, – ответила Фанни. – Раз в два месяца.

– Фанни, а куда он ездит? – серьезно осведомилась я. Фанни пожала плечами, давая понять, что это не ее и не моего ума дело; однако у меня осталось ощущение, что она знает.

Целый день эта загадка не шла у меня из головы. И вдруг меня осенило: ведь отец не так уж стар – ему, наверное, лет сорок Должно быть, он еще нуждается в женском обществе, хотя и не женился второй раз. Я пришла в восторг от собственной проницательности. Мы часто обсуждали эти волнующие темы с подругами по пансиону, многие из которых были француженками, а значит, превосходили осведомленностью нас, англичанок, – и мнили себя современными, умудренными в житейских делах особами. Вот я и решила, что у отца есть любовница, которую он регулярно посещает, но на которой не может жениться, ибо ни одна женщина не способна заменить в его жизни мою мать; а его мрачное настроение по возвращении объясняется угрызениями совести – ведь он все еще любит давно умершую жену и чувствует, что оскорбил ее память.

Отец возвратился назавтра к вечеру и вел себя, как всегда в подобных случаях Я его не видела, но знала, что он у себя в комнате, что к столу он не выходит и что ему носят наверх подносы с едой. Когда же наконец он спустился к завтраку, на его лице было такое убитое выражение, что мне захотелось его подбодрить.

В тот же вечер за обедом я сказала:

– Папа, ты не заболел?

– Заболел? – Его брови горестно сдвинулись. – Почему ты так решила?

– Ты такой бледный и измученный... и, мне кажется, у тебя тяжело на душе. Не могу ли я помочь тебе? Ведь я уже не ребенок.

– Я не болен, – проронил – он, избегая смотреть на меня.

– В таком случае…

Заметив на его лице признаки раздражения, я осеклась. Но потом решила, что ему не удастся так легко от меня отделаться. Он нуждается в поддержке, и мой дочерний долг состоит в том, чтобы оказать ее.

– Вот что, папа, – отважно заявила я, – по-моему, у тебя неприятности, и я уверена, что могла бы помочь.

Он взглянул на меня, и досада в его глазах сменилась холодностью. Мне стало ясно, что отец намеренно ставит барьер между нами, что моя настойчивость ему неприятна и кажется праздным любопытством.

– Дорогое дитя, – пробормотал он, – у тебя разыгралось воображение, – и, взявшись за нож и вилку, снова принялся за еду, всем своим видом показывая, что разговор окончен.

Никогда еще я не чувствовала себя такой ненужной.

После этого случая наши отношения стали еще более натянутыми. Часто отец вообще не отвечал, когда я к нему обращалась. Слуги говорили, что у него снова «приступ»

Пришло еще одно письмо от Дилис, в котором она упрекала меня за молчание. Стиль ее писем в точности отражал ее манеру говорить: короткие предложения, жирно подчеркнутые слова, восклицательные знаки напоминали ее вечно взволнованный, задыхающийся голос. Она учится делать реверансы, берет уроки танцев – близится великий день. Какое счастье избавиться от опеки мадам и чувствовать себя не жалкой школьницей, а молодой светской дамой.

Моя попытка ответить ей снова окончилась неудачей. Что я могла написать? «Я ужасно одинока. В нашем доме нет места веселью. О, Дилис, ты радуешься, что школьные годы кончились, а я, сидя здесь в печали и унынии, мечтаю вернуться в пансион!»

Разорвав начатое письмо, я отправилась в конюшню оседлать свою кобылу Ванду. Мне казалось, что я снова запуталась в паутине, которой было затянуто мое детство, и обречена на серое, беспросветное существование.

Но настал день, когда в мою жизнь вошли Габриель Роквелл и Пятница.

В то утро я, как обычно, отправилась на верховую прогулку. Миновав торфяники, я выехала на твердую дорогу и увидела женщину с собакой. Жалкий вид последней заставил меня замедлить бег лошади. Это было несчастное тощее создание с веревкой вместо поводка вокруг шеи. Я люблю животных и не могу равнодушно смотреть на их страдания. Женщина, судя по виду, была цыганкой; это не удивило меня, ибо по пустоши бродит много цыган, кочующих от табора к табору. Иногда они даже подходят к нашему дому, предлагая вешалки для одежды, корзины или хворост, который мы и сами можем собрать. Фанни их терпеть не может. «Здесь им ничего не обломится, – заявляет она. – Все они лентяи и бездельники»

Остановившись возле цыганки, я сказала:

– Почему вы не возьмете его на руки? Он слишком слаб, чтобы идти.

– Вам-то что за дело? – огрызнулась она, бросив на меня острый взгляд из-под копны седеющих черных волос. Она оценивающе осмотрела мою изящную амазонку и ухоженную лошадь, и в ее глазах загорелась алчность. Я была богата – значит, у меня можно выманить деньги. – У меня самой уже два дня крошки во рту не было, леди. Это чистая правда, как перед Богом.

Однако она вовсе не производила впечатления голодающей – в отличие от собаки. Это был беспородный пес, немного напоминающий терьера, с живыми, умными глазками. Его взгляд глубоко тронул меня – мне показалось, что он молит о спасении. Я почувствовала, что не имею права оставить его на произвол судьбы.

– Но голодный вид не у вас, а у собаки, – заметила я.

– Господь с вами, леди, вот уже два дня как мне нечем было с ним поделиться.

– Ему больно от веревки, неужели вы не видите?

– Но как же еще мне его вести? Будь у меня силы, я бы взяла его на руки. Мне бы только поесть.

Повинуясь внезапному порыву, я сказала:

– Я покупаю вашу собаку. За шиллинг.

– За шиллинг? Ну нет, леди, я не могу с ним расстаться, ведь он делил со мной и радость, и горе... – Цыганка наклонилась к собаке, которая так испуганно съежилась, что я окончательно утвердилась в желании избавить ее от такой хозяйки. – Времена сейчас не из лучших, а, малыш? – запричитала она. – Но мы так долго были вместе, разве мыслимо теперь вдруг разлучиться... всего за шиллинг?

Я полезла в карман за деньгами. У меня не было сомнений, что в конце концов женщина согласится и на шиллинг, но, будучи цыганкой, она не могла сперва не поторговаться. И тут к своему ужасу я обнаружила, что денег у меня с собой нет, – в кармане лежал только испеченный Фанни пирог с мясом и луком, который я прихватила на случай, если не вернусь к завтраку; но цыганка едва ли согласится на такой обмен. Ее блестящие от жадности глаза говорили, что ей нужны только деньги.

Она пристально следила за моими движениями, – то же делала и собака. Глаза женщины стали недоверчивыми и подозрительными, глаза собаки – еще более умоляющими.

– Видите ли, – начала я, – похоже, я выехала из дома без денег.

Ее губы недоверчиво скривились. Она злобно дернула веревку, и песик жалостно тявкнул. «Молчать!» – прикрикнула на него цыганка, и он опять съежился, не сводя с меня глаз.

Я лихорадочно соображала, что делать: попросить цыганку подождать здесь, пока я съезжу домой, или предложить ей отдать мне собаку и прийти за деньгами в Глен-Хаус? Но было ясно, что она не согласится, потому что доверяет мне не больше, чем я ей.

Именно в эту минуту и появился Габриель. Он ехал по пустоши в сторону дороги, и, заслышав звук копыт, мы с цыганкой повернулись в его сторону. Лошадь под Габриелем была вороной масти, отчего сам он казался ослепительно белокурым; столь же ослепительной была его элегантность. Темно-коричневый костюм для верховой езды, сшитый из тончайшего сукна, отличался изяществом покроя; однако не яркая внешность, а выражение его лица привлекло меня к нему и придало смелости обратиться с просьбой. Надо признать, что это был странный поступок – остановить незнакомца и попросить его одолжить мне шиллинг на покупку собаки. Но, как я объяснила ему потом, в ту минуту он показался мне рыцарем в сияющих доспехах, Персеем или Святым Георгием.

Меня поразила печальная задумчивость его красивого тонкого лица, хотя при первой встрече она была еще не так заметна, как впоследствии.

Дождавшись, чтобы он подъехал поближе, я обратилась к нему:

– Сударь, не будете ли вы так любезны ненадолго остановиться? – Произнося эти слова, я дивилась собственному безрассудству.

– Что-нибудь случилось? – осведомился он.

– Да. Вот эта собака умирает с голоду.

Он натянул поводья и обвел взглядом меня, собаку и цыганку, по-видимому, оценивая ситуацию.

– Бедняга, – проговорил он, – вид у него неважный.

Голос его звучал ласково, и я воспряла духом, почувствовав, что моя просьба не останется без ответа.

– Я хочу купить его, – объяснила я, – а у меня, как назло, нет при себе денег. Вы не могли бы одолжить мне шиллинг?

– Послушайте! – завопила цыганка. – Я его не продаю – во всяком случае, за шиллинг. Зачем мне продавать своего славного, любимого песика?

– Но вы же согласились на шиллинг, – возразила я.

Она замотала головой и притянула к себе несчастное животное; у меня сердце сжалось при виде его испуга. Я с мольбой взглянула на молодого человека, который с улыбкой спешился, опустил руку в карман и сказал:

– Вот вам два шиллинга за собаку. Не хотите – не надо. Цыганка не смогла скрыть восторга от свалившегося на нее богатства. Она протянула грязную руку, и незнакомец брезгливо опустил монеты в ее раскрытую ладонь. Поспешно передав ему веревку, цыганка заторопилась прочь, словно боясь, как бы он не передумал.

– Благодарю вас! – воскликнула я. – О, я так вам обязана! Песик тявкнул, видимо, выражая таким образом свою признательность.

– Первым делом его надо покормить, – проговорила я, спускаясь с лошади. – К счастью, у меня есть пирог с мясом.

Молодой человек кивнул, взял у меня из рук поводья и отвел лошадей к обочине; я же подхватила на руки свое приобретение, делавшее слабые попытки вилять хвостом. Усевшись с ним на траву, я вытащила пирог, и изголодавшийся пес с жадностью на него набросился. Молодой человек с интересом наблюдал за нами.

– Судя по всему, бедняге приходилось несладко, – заметил он.

– Просто не знаю, как вас благодарить, – сказала я. – Страшно представить, чем бы все закончилось, не появись вы так вовремя. Она ни за что не отдала бы мне его.

– Не стоит об этом думать, ведь теперь он ваш.

Я была растрогана тем, что он принимает судьбу животного так близко к сердцу, и с этого момента пес стал связью между нами.

– Отвезу его домой и буду хорошо за ним ухаживать, – решила я. – Как вы думаете, он поправится?

– Без сомнения. Ведь это выносливый уличный пес, а не изнеженная собачка, привыкшая лежать на бархатной подушке в дамском будуаре.

– Такой мне и нужен! – воскликнула я.

– Его надо регулярно кормить.

– Именно этим я и собираюсь заняться. Буду давать ему теплое молоко – понемногу, но часто.

Песик, похоже, понимал, что речь идет о нем, однако еда и волнение отняли у него остатки сил, и он лежал неподвижно. Выражение привычной печали покинуло лицо незнакомца, когда он покупал собаку и передавал ее мне, и я терялась в догадках, что же могло случиться с молодым человеком, явно не обделенным земными богатствами, чтобы поселить в его душе такую грусть? Меня одолевало любопытство, я разрывалась между двумя желаниями: остаться здесь и узнать побольше о незнакомце – и поскорей доставить домой песика, чтобы накормить его как следует. Впрочем, выбора у меня не было, ведь пес был слишком слаб от недоедания.

– Надо скорей ехать, – решительно сказала я. Молодой человек кивнул.

– Я сам повезу его, хорошо? – предложил он и, не дожидаясь ответа, подсадил меня в седло. Потом взял у меня собаку и спросил: – Куда мы едем?

Я указала направление, и мы двинулись в путь. Через двадцать минут мы достигли Гленфина, не обменявшись по дороге и десятком фраз. У ворот Глен-Хауса мы остановили лошадей.

– В сущности, он ваш, – произнесла я, – ведь это вы за него заплатили.

– Тогда я преподнесу его вам в подарок – Он улыбнулся мне глазами. – Но сохраню за собой право справляться о том, как ему живется. Вы разрешите мне к вам заехать?

– Разумеется.

– Завтра?

– Если хотите.

– А кого мне спросить?

– Мисс Кордер... Кэтрин Кордер.

– Благодарю вас, мисс Кордер. Ждите завтра визита Габриеля Роквелла.

Появление собаки привело Фанни в ужас.

– Ну вот, теперь весь дом пропахнет псиной! В тарелках будут плавать клочья шерсти, а в постелях прыгать блохи!..

Я промолчала и принялась за дело – весь остаток дня я через равные промежутки времени давала песику размоченный в молоке хлеб и даже ночью один раз покормила его. Притащив к себе в комнату большую корзину, я устроила ему постель. Это был счастливейший вечер в моей жизни, – удивительно, почему в детстве мне не приходило в голову попросить собаку. Может, я смутно догадывалась, что Фанни не позволит.

Но что проку сожалеть о прошлом – главное, что теперь собака у меня была.

Пес доверял мне с первой минуты нашего знакомства. Он лежал в корзине, не в силах пошевелиться, но его глаза говорили мне: я знаю, ты не причинишь мне зла. Эти глаза, уже любящие, неотрывно следили за каждым моим движением, и я понимала, что он будет предан мне до последнего вздоха. Надо было придумать ему имя. Как же его назвать? И тут я вспомнила, что сегодня пятница, и решила: так его и назову, пусть он будет моим Пятницей.

К утру стало ясно, что Пятница твердо стоит на пути к выздоровлению. Я с нетерпением ожидала визита Габриеля, ибо теперь, когда мои волнения по поводу собаки немного улеглись, мысли мои стали все чаще возвращаться к человеку, разделившему со мной это необычное приключение. Все утро я прождала напрасно и с огорчением подумала, что, должно быть, он уже забыл о нас. Мне же очень хотелось еще раз выразить ему свою благодарность, ведь я не сомневалась, что Пятница обязан жизнью его своевременному появлению.

Габриель приехал в четвертом часу. Я была в своей комнате с Пятницей, когда во дворе раздался стук копыт. Уши Пятницы приподнялись, хвост дернулся, словно он почувствовал приближение своего второго спасителя.

Я осторожно выглянула в окно, стараясь, чтобы снизу меня не было видно. Габриель был, безусловно, красив, но красота его была не по-йоркширски тонкой и благородной. В нем чувствовался аристократизм. Собственно, я отметила это еще вчера, но сегодня начала сомневаться: уж не показался ли он мне столь благородным по контрасту с хозяйкой Пятницы.

Я поторопилась спуститься вниз, ибо не хотела, чтобы Габриеля встретил недостойный его прием. На мне было темно-синее бархатное платье – мое лучшее, ведь я ждала гостя, – косы я уложила венцом вокруг головы.

Сбежав с крыльца, я встретила подъехавшего к дому Габриеля. Он снял шляпу и приветствовал меня жестом, который Фанни, без сомнения, назвала бы «дурацким», но который мне показался верхом изящества и учтивости.

– Вы все-таки приехали! – воскликнула я. – Пятница поправляется. Я окрестила его так в честь дня, когда он был найден.

Габриель слез с лошади, и в этот момент появилась Мэри. Я велела ей позвать конюха и проследить, чтобы он позаботился о лошади.

– Входите же, – пригласила я Габриеля, и когда он ступил в холл, наш дом показался мне светлее.

– Пойдемте в гостиную, – предложила я, – я позвоню, чтобы нам подали чай.

Поднимаясь по лестнице, я дала Габриелю полный отчет в том, как заботилась о Пятнице.

– Я схожу наверх и принесу его. Вы сами увидите, как он окреп.

В гостиной я раздвинула шторы и подняла жалюзи. Комната сразу оживилась, – а может, причиной тому было присутствие Габриеля. Он уселся в кресло, улыбнулся мне, и по выражению его лица я поняла, что в синем бархатном платье, аккуратно причесанная я сильно отличаюсь от той девушки в амазонке, которую он видел вчера.

– Я рад, что вам удалось спасти его. – На самом деле это ваша заслуга. Мои слова явно были ему приятны.

На звонок в гостиную прибежала Дженет. Она ошеломленно уставилась на гостя, а когда я попросила ее принести чай, была так поражена, словно я потребовала достать луну с неба.

Пять минут спустя в дверях появилась Фанни. На ее лице было написано негодование, отчего я тут же вскипела. Придется показать ей, кто теперь хозяйка в доме.

– Стало быть, у вас гости, – грубо буркнула Фанни.

– Да, Фанни, у нас гости. Будь добра, проследи, чтобы чай подали скорее.

Фанни поджала губы, очевидно, подыскивая достойный ответ, но я повернулась к ней спиной и обратилась к Габриелю.

– Надеюсь, вам не пришлось совершить слишком долгий путь?

– Нет, я приехал из гостиницы «Черный Олень» в Томблерсбери.

Я знала Томблерсбери. Это была деревушка вроде нашей милях в пяти или шести отсюда.

– Вы живете в «Черном Олене»?

– Да, я ненадолго там остановился.

– Приехали в наши края отдохнуть?

– Можно сказать и так.

– Вы житель Йоркшира, мистер Роквелл? Впрочем, я задаю слишком много вопросов.

Фанни в гостиной уже не было, – должно быть, отправилась на кухню или в кабинет к отцу. Ей наверняка кажется неприличным, что я одна принимаю джентльмена, – ну и пусть! И ей, и отцу давно пора понять, что тот образ жизни, который я вынуждена вести, не только невыносимо скучен, но и не пристал девушке с моим образованием.

– Ничего страшного, – отозвался Габриель. – Спрашивайте сколько пожелаете, а если я не смогу ответить, я так и скажу.

– Так где же ваш дом, мистер Роквелл?

– Мой дом называется Кирклендские Забавы и находится в местечке – точнее, рядом с местечком – Киркленд Морсайд.

– Кирклендские Забавы! Какое веселое название! Гримаса, на мгновение исказившая его лицо, показала, что мое замечание было не слишком удачным. Она открыла мне и еще кое-что: его жизнь дома не была счастливой. Так вот в чем крылась причина его меланхолии? Мне следовало немедленно обуздать свое любопытство, но сделать это оказалось невыносимо трудно.

Я быстро спросила:

– Киркленд Морсайд... Это далеко отсюда?

– Миль тридцать.

– Стало быть, вы здесь на отдыхе и вчера совершали верховую прогулку.

– Благодаря чему имел удовольствие помочь вам. Убедившись, что неловкость сглажена, я продолжала:

– Если вы не возражаете, я оставлю вас на минутку и схожу за Пятницей.

Вернувшись с собакой, я обнаружила в гостиной отца. Видимо, Фанни уговорила его присоединиться к нам и ему пришлось уступить требованиям приличий. Габриель рассказывал ему историю покупки Пятницы, и отец вел себя самым светским образом: он даже изображал интерес к словам Габриеля, которого, уверена, на деле не испытывал.

Пятница был еще слаб, однако сделал попытку приподняться в корзинке. Он был искренне рад видеть Габриеля, который почесал его за ухом своими длинными, изящными пальцами.

– Он вас полюбил, – заметила я.

– Но вы все равно занимаете первое место в его сердце.

– Я первой его увидела, – напомнила я, – и теперь никогда с ним не расстанусь. Вы разрешите мне отдать вам ту сумму, которую вы уплатили цыганке?

– Об этом не может быть и речи.

– Но мне бы хотелось, чтобы он был только моим.

– А он и так только ваш. Это подарок. Но, если позволите, я буду справляться о его здоровье.

– А это неплохая мысль – завести в доме собаку, – проговорил отец, подходя к нам и заглядывая в корзину.

Так мы и стояли, когда Мэри вкатила в гостиную чайный столик, уставленный тарелками с горячими лепешками, хлебом, маслом и пирогом. Я принялась разливать чай из серебряного чайника, чувствуя себя такой счастливой, какой ни разу не была со дня приезда из Франции и какой обычно бывала только в обществе дяди Дика.

Только много позднее я поняла причину своей радости: в доме наконец появился кто-то, нуждавшийся в моей любви. У меня был Пятница. Тогда я еще не знала, что у меня уже был и Габриель.

На протяжении следующих двух недель Габриель регулярно наезжал в Глен-Хаус. К концу первой недели Пятница совершенно поправился: его раны затянулись, а хорошее питание довершило лечение. Спал он в корзинке в моей спальне и ходил за мной по пятам всюду, куда только мог. Жизнь моя совершенно преобразилась.

Пятница желал быть не только моим спутником, но и защитником. Его блестящие глаза глядели на меня с обожанием. Он помнил, что обязан мне жизнью, и его преданность не знала предела.

Мы совершали прогулки вдвоем – я и Пятница. Только выезжая верхом, я оставляла его дома, и когда возвращалась, он бросался ко мне с такой горячей радостью, какую прежде проявлял при встречах со мной только дядя Дик.

Габриель все еще жил в «Черном Олене» и не торопился уезжать, что меня несколько удивляло. Вообще многое в нем было мне непонятно. Даже когда Габриель, казалось, откровенно рассказывал о себе, я чувствовала, что он чего-то не договаривал. Он явно хотел в чем-то признаться, порой слова готовы были сорваться с его языка, но каждый раз он не решался; должно быть, на душе у него лежала какая-то мрачная тайна, в которой он и сам не разобрался до конца.

Мы с Габриелем очень сблизились, да и отец, казалось, был к нему расположен – во всяком случае, не выказывал неудовольствия по поводу его частых визитов. Слуги привыкли к нему, и даже Фанни не ворчала, только следила, чтобы соблюдались приличия и мы не оставались наедине.

По прошествии недели Габриель заявил, что скоро покинет наши места, однако минуло еще семь дней, а он по-прежнему был с нами. Судя по всему, он обманывал сам себя, откладывая отъезд со дня на день, изобретая всяческие предлоги.

Я ни о чем не расспрашивала его, хотя, разумеется, меня снедало любопытство. Это был еще один из усвоенных мной жизненных уроков. В пансионе любопытство окружающих часто заставляло меня испытывать мучительную неловкость, и я взяла за правило не ставить в подобное положение других. Я не лезу в чужую душу, а жду, когда мне ее раскроют добровольно.

Вот почему мы говорили главным образом обо мне, ибо Габриель не отличался особой щепетильностью в отношении других, и – странное дело! – я ничего не имела против. Я рассказывала ему о дяде Дике, герое моего детства, весельчаке со сверкающими зелеными глазами и черной бородой.

Однажды, слушая меня, Габриель заметил:

– Должно быть, вы с ним в чем-то похожи.

– Несомненно.

– Насколько я мог понять, он человек, твердо намеренный взять от жизни все. То есть он действует, не задумываясь о последствиях. Вы тоже?

– Пожалуй. Он улыбнулся.

– Вот и мне так показалось, – проронил он, и в глазах его появилось выражение, которое я описала бы как «отстраненное»' он словно бы видел меня не здесь, рядом с собой, а в каком-то другом месте и при других обстоятельствах.

Мне показалось, что сейчас Габриель наконец заговорит откровенно, но он хранил молчание, и я не стала настаивать, боясь отпугнуть его. Интуиция подсказывала, что лучше подождать.

Однако я уже поняла, что Габриель – необычный человек, и это, безусловно, должно было послужить мне предостережением. Но одиночество и царившая в нашем доме атмосфера душили меня, я тосковала по другу одного со мной возраста – и загадочность Габриеля окончательно покорила меня.

Нам нравилось, выехав на пустошь, стреножить лошадей, устроиться в тени какого-нибудь валуна и полеживать, закинув руки за голову и лениво болтая. Фанни, без сомнения, сочла бы это верхом непристойности, однако я презирала условности. Габриеля это приводило в восторг, и только позднее я поняла почему.

Встречались мы обычно в условленном месте – мне были невыносимы хитрые взгляды Фанни, которыми она одаривала Габриеля, когда он появлялся в доме. В нашем маленьком, замкнутом мирке невозможно было ежедневно проводить время в обществе молодого человека и не стать предметом пересудов. Иногда я задавалась вопросом, понимает ли это Габриель, а если понимает, то испытывает ли он такое же смущение.

Писем от Дилис не было уже несколько недель – вероятно, она была слишком поглощена собственными делами. Я же как раз решила, что могу наконец ответить ей, сейчас мне есть что сообщить. Я подробно описала Пятницу, и историю его появления, и свою привязанность к нему; но на самом деле мне хотелось поговорить о Габриеле. Моя любовь к Пятнице была простой и незамысловатой, Габриель же вызывал у меня странные, неясные чувства.

Я ждала наших встреч с несколько большим нетерпением, чем это было бы естественно для скучающей девушки, обретшей спутника для прогулок Возможно, причиной было мое постоянное ожидание какого-то невероятного откровения с его стороны. Габриеля окутывал покров таинственности, и мне казалось: вот-вот – и он поделится со мной своим секретом. Меня не оставляла мысль, что он, подобно моему отцу, нуждается в поддержке и утешении, но если отец отталкивает меня, то Габриель, когда придет время, с радостью примет мою помощь.

Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы поведать все легкомысленной Дилис, ведь я и сама была не слишком уверена в своих догадках. Я сочинила веселое и беззаботное послание, радуясь, что в моей жизни происходят события, достойные упоминания.

Прошло три недели со дня нашего знакомства. Похоже, Габриель наконец принял какое-то решение; он заговорил со мной о своем доме, и этот разговор ознаменовал перемену в наших отношениях.

Дело происходило на пустоши и, обращаясь ко мне, Габриель нервно запускал руку в траву и выдергивал ее целыми пучками.

– Интересно, как бы вам понравился наш дом, – проговорил.

– Уверена, что очень понравился бы. Он ведь старый? Обожаю старые дома.

Он кивнул, и его взгляд опять стал отстраненным.

– Кирклендские Забавы, – пробормотала я. – Чудесное название. Наверное, люди, которые его придумали, хотели чтобы в доме всегда было весело.

Габриель издал мрачный смешок, на минуту повисла тишина, потом он заговорил – так, словно декламировал наизусть.

– Дом был построен в середине шестнадцатого века. Когда кирклендское аббатство прекратило существование, принадлежавшая ему земля досталась моим предкам. Из камней аббатства и был возведен дом. А поскольку он предназначался для утех и развлечений – подозреваю, что мои предки были людьми весьма жизнерадостными, – то его назвали Кирклендские Забавы, по контрасту с Кирклендским аббатством.

– Так ваш дом сложен из камней древнего аббатства!

– Именно так. И тем не менее от аббатства тоже немало сохранилось. С моего балкона видны замшелые серые арки. При определенном освещении можно даже вообразить что это не просто развалины… впрочем, в это и впрямь трудно поверить. Так и кажется, что среди камней скользят монахи в рясах.

– Должно быть, это очень красиво!

– Да, в этом есть очарование, как и во всякой древности, вообразите: камни дома, построенного всего триста лет назад, помнят еще двенадцатый век! Естественно, это впечатляет. Впрочем, вы сами убедитесь, когда…

Он осекся, и на его губах заиграла улыбка. Я, не умея долго ходить вокруг да около, прямо осведомилась:

– Вы хотите сказать, что я увижу ваш дом? Его улыбка стала еще шире.

– Вы же принимали меня в вашем доме – теперь я хочу принять вас в своем. – И вдруг выпалил: – Мисс Кордер мне скоро придется вернуться домой.

– А вам этого не хочется, мистер Роквелл?

– Мы ведь с вами друзья, – по крайней мере, мне так кажется.

– Мы знакомы всего три недели, – напомнила я.

– Да, но наше знакомство произошло при исключительных обстоятельствах. Пожалуйста, называйте меня Габриель.

После некоторого замешательства я рассмеялась.

– Что имя! – сказала я. – Наша дружба не изменится от того, стану ли я звать вас по имени или по фамилии. Так что ты хотел мне сказать, Габриель?

– Кэтрин... – произнес он почти шепотом, оперевшись на локоть и взглянув на меня. – Ты права, мне не хочется уезжать.

Я не ответила на его взгляд, опасаясь, что мой следующий вопрос неприличен, но не в силах удержаться и не задать его.

– Почему ты боишься возвращаться домой? – спросила я. Он отвернулся.

– Боюсь? – Его голос прозвучал сдавленно. – Кто сказал, что я боюсь?

– Значит, мне показалось.

После минутного молчания он произнес:

– Как бы я хотел показать тебе «Забавы»... и аббатство... Как бы я хотел…

– Расскажи мне о них, – потребовала я и добавила: – Если хочешь. Только если ты сам хочешь.

– Я хочу сказать тебе о другом, Кэтрин.

– Так говори же.

– Эти три недели были самыми счастливыми в моей жизни – благодаря тебе. И причина моего нежелания уезжать – тоже ты.

– Возможно, мы еще встретимся. Габриель снова повернулся ко мне.

– Когда? – почти яростно спросил он.

– Ну, когда-нибудь…

– Когда-нибудь! Откуда нам знать, сколько мы еще проживем?

– Как странно ты говоришь... будто знаешь, что мы... или один из нас... умрет завтра.

Его лицо вспыхнуло, глаза ярко блеснули.

– Кто знает, когда ему суждено умереть?

– Как мрачно это звучит! Но мне всего девятнадцать лет, тебе, как ты утверждаешь, – двадцать три. В нашем возрасте люди не думают о смерти!

– Некоторые думают. Кэтрин, ты выйдешь за меня замуж? У меня был такой ошеломленный вид, что Габриель со смехом сказал:

– Ты смотришь на меня, как на сумасшедшего. Разве мое предложение прозвучало так дико?

– Но я не могу принять его всерьез.

– Постарайся, Кэтрин, – я сделал его со всей возможной серьезностью.

– Разве можно говорить о женитьбе после такого короткого знакомства?

– Не такого уж короткого. Мы виделись каждый день, я знаю, что ты – девушка моей мечты, и мне этого достаточно.

Я молчала. Что бы там ни воображала Фанни, я и не думала о возможности брака с Габриелем. Мы стали близкими друзьями, и его отъезд, конечно, расстроит меня, но выйти за него замуж. Габриель пробуждает во мне любопытство, он не похож ни на кого из моих знакомых, окутывающий его ореол таинственности придает ему особую привлекательность, – но до этой минуты он был для меня всего лишь человеком, которого судьба послала мне навстречу в нужный момент, не более. Я почти ничего о нем не знаю, не знакома с его родными. Более того, при одном упоминании о его доме или семье Габриель каждый раз уходил от разговора и замыкался в себе, словно оберегая секреты, которыми не собирался со мной делиться. Вот почему я была так изумлена, услышав из его уст предложение руки и сердца.

Однако он настаивал:

– Так каков же твой ответ, Кэтрин?

– Мой ответ – нет, Габриель. Мы слишком мало знаем друг о друге.

– Ты хочешь сказать, что мало знаешь обо мне?

– Можешь понимать и так.

– А что ты хочешь обо мне узнать? Мы оба любим лошадей и собак, нам хорошо вместе, с тобой я весел и счастлив. Чего ж еще? Разве этого не достаточно?

– А с другими... там, дома... ты не счастлив?

– Ни с кем, кроме тебя, мне не бывает так весело и спокойно.

– Боюсь, это шаткая основа для брака.

– Ты просто осторожничаешь, Кэтрин. Тебе кажется, что я слишком скоро заговорил о женитьбе.

Представив, как тоскливо мне будет, если Габриель уедет, я быстро проговорила:

– Вот именно – слишком скоро.

– Зато никто не успел меня опередить. Не отказывай мне, Кэтрин. Подумай о том, как мне этого хочется... и попробуй разделить мое нетерпение.

Я поднялась. Мне больше не хотелось оставаться на пустоши. Габриель не возражал, он проводил меня до деревни, где мы и распрощались.

Подъехав к конюшне, я увидела Пятницу, по обыкновению, дожидавшегося моего возвращения с верховой прогулки.

Терпеливо подождав, пока я передам Ванду конюху, он бросился ко мне, всем своим видом выражая радость. Такое поведение свойственно многим собакам, но у Пятницы оно было особенно трогательным, ибо сочеталось с крайним смирением. Он стоял в сторонке, позволяя мне уделять внимание другим, покорно ожидая своей очереди. Должно быть, воспоминания о былых несчастьях так и не изгладились из памяти бедного Пятницы, поэтому его пылкая привязанность ко мне всегда соединялась с униженной благодарностью.

Я подхватила его на руки, прижала к себе, и он с восторгом обнюхал мой камзол. Моя любовь к Пятнице росла с каждым днем, усиливая и чувство к Габриелю.

Шагая к дому, я пыталась представить себе совместную жизнь с Габриелем, и должна сказать, эта мысль уже не казалась мне невероятной.

Что будет со мной, когда Габриель уедет? Как и раньше, я стану выезжать на Ванде, гулять с Пятницей, но нельзя же проводить вне дома все время! К тому же скоро зима, а зимы в наших краях суровы: бывает, по нескольку дней нельзя ступить за порог – если, конечно, не хочешь до смерти замерзнуть в снегу. Я подумала о долгих темных днях, невыносимо похожих друг на друга. Конечно, может вернуться дядя Дик, но его наезды домой обычно непродолжительны, а после них жизнь кажется вдвое скучнее.

И вдруг я поняла, что должна вырваться из Глен-Хауса и что путь к бегству открыт. Если я им не воспользуюсь, не придется ли мне сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь?

Габриель несколько раз обедал у нас, причем отец делал над собой усилие и вполне сносно изображал радушного хозяина. Он явно относился к Габриелю неплохо. Правда. Фанни всегда встречала Габриеля сардонической ухмылкой – по ее мнению, он беззастенчиво пользовался нашим гостеприимством, живя поблизости, но стоит ему покинуть здешние места, он и не вспомнит о нас. Фанни, чьим жизненным принципом было ничего никому не давать, вечно подозревала окружающих в желании что-нибудь у нее отнять. Теперь она то и депо намекала на мои «надежды» в отношении Габриеля. Она никогда не была замужем и считала, что именно женщины изо всех сил стремятся к браку как к средству обеспечить себе кров и пропитание до конца жизни. Мужчины же, в чьи обязанности входит эти кров и пропитание добывать, думают только о том, как «добиться своего» (по выражению Фанни), не дав ничего взамен. Фанни признавала лишь материальные ценности. Мне так хотелось убежать от всего этого, с каждым днем я все больше отдалялась от Глен-Хауса и приближалась к Габриелю.

Наступил май, теплый и солнечный, и наши прогулки по пустоши стали упоительными. Мы говорили о своем будущем, и Габриеля не покидало какое-то лихорадочное возбуждение. Он походил на человека, то и дело оглядывающегося через плечо на невидимых преследователей и отчаянно цепляющегося за оставшиеся ему минуты.

Я настойчиво расспрашивала Габриеля о его доме, и он отвечал довольно охотно, видимо, убедив себя, что я непременно стану его женой, а значит, его дом будет и моим.

В моем воображении рисовался смутный образ величественного здания, сложенного из древних серых камней. Я знала, что там есть балкон, – Габриель часто упоминал его, – и вид, открывавшийся с этого балкона, также был знаком мне с его слов. Судя по всему, он проводил на балконе немало времени. Оттуда было видно реку, извивавшуюся среди лугов, и леса, местами спускавшиеся к самому берегу, и развалины аббатства, чьи величественные арки устояли в веках, и деревянный мост, за которым начинались дикие вересковые пустоши.

Но самое интересное в доме – это его обитатели. Мало-помалу я выяснила, что у Габриеля, как и у меня, не было матери: она родила сына, будучи уже немолодой, и, когда он пришел в этот мир, она его покинула. Сиротство еще больше сблизило нас.

Габриель жил со старшей сестрой – вдовой, воспитывавшей семнадцатилетнего сына, и престарелым отцом.

– Когда я родился, отцу было под шестьдесят, – объяснил Габриель, – а матери за сорок. Некоторые из наших слуг называли меня «последышем» и утверждали, что я убил свою мать.

Я пришла в негодование – мне ли было не знать, как ранят чувствительного ребенка такие необдуманные слова.

– Какая глупость! – воскликнула я, гневно сверкая глазами, как всегда при встрече с несправедливостью.

Габриель рассмеялся, взял меня за руку и крепко сжал ее. Потом серьезно сказал:

– Вот видишь – мне без тебя не обойтись. Кто же защитит меня от людской жестокости...

– Но ведь ты уже не ребенок, – с некоторым раздражением возразила я. Позже я поняла, что мое раздражение происходило именно из желания защитить Габриеля: я хотела сделать его сильным и бесстрашным.

– Некоторые остаются детьми до самой смерти.

– Опять смерть! – вскричала я. – Ну почему ты не можешь забыть о ней?

– Действительно, не могу, – согласился он, – потому что хочу полностью насладиться каждой минутой жизни.

Тогда я не поняла, что он имел в виду. Разговор снова перешел на родных Габриеля.

– Сейчас всем в доме распоряжается моя сестра Рут, и так будет продолжаться, пока я не женюсь. Тогда, разумеется, хозяйкой станет моя жена, ведь я единственный сын и когда-нибудь имение перейдет ко мне.

– Ты всегда говоришь о Кирклендских Забавах таким почтительным тоном...

– Но это же мой дом.

– И все же... – У меня чуть не сорвалось с языка: «По-моему, ты рад, что вырвался оттуда». – Тебе не слишком хочется туда возвращаться.

Он не заметил моей запинки и пробормотал себе под нос:

– На моем месте должен был быть Саймон...

– Кто такой Саймон?

– Саймон Редверз – он доводится мне кем-то вроде двоюродного брата. Его бабка – родная сестра моего отца. Тебе он вряд ли понравится, – впрочем, вы будете редко видеться. Он живет в Келли Грейндж, и мы почти не общаемся.

Габриель говорил так, словно не сомневался, что наш брак – дело решенное. Иногда мне даже казалось, что он действовал по хитроумно продуманному плану, заочно знакомя меня со своей семьей и исподволь вызывая во мне интерес к ней.

Я уже хотела увидеть эту груду серых камней, три столетия назад превращенную в дом; я хотела увидеть руины, казавшиеся с балкона не развалинами, а настоящим старинным аббатством, ибо внешние стены почти не были повреждены.

Незаметно для меня самой моя жизнь сплелась с жизнью Габриеля. Мне было ясно, что, позволив ему уехать, я обреку себя на одиночество и разочарование до конца своих дней. И всю жизнь буду об этом жалеть.

И вот, в один прекрасный солнечный день, выйдя погулять с Пятницей, я встретила Габриеля на пустоши; мы уселись на траву, прислонившись спинами к большому валуну, а Пятница устроился у наших ног и лежал, поглядывая на нас и приподняв ухо, будто прислушиваясь к нашему разговору. Он видел одновременно нас обоих и ничего более не желал для полного счастья.

– Мне нужно сказать тебе кое-что, Кэтрин, – проговорил Габриель, – о чем ты еще не знаешь.

Меня охватила радость, ибо я почувствовала, что наступила минута признания, на которое он никак не мог решиться все эти дни.

– Ты до сих пор не дала согласия выйти за меня замуж, – продолжал он, – но я вижу, что не безразличен тебе, что мое общество тебе приятно. Я не ошибаюсь, Кэтрин?

Между бровями у него снова прорезались морщинки, глаза смотрели печально и недоуменно, а ведь за последнее время он, казалось, почти забыл о причине своей тайной грусти, стал весел и легкомыслен. Меня охватило желание навсегда избавить его от печалей, вылечить его от тоски, как я вылечила Пятницу от истощения.

– Разумеется, ты мне не безразличен, – подтвердила я, – нам хорошо вместе, и если ты уедешь...

– То ты будешь скучать по мне, но совсем не так, как я по тебе. Я хочу увезти тебя с собой.

– Почему?

– Ты прекрасно знаешь почему: я тебя люблю, и мне нестерпима мысль о расставании.

– Да, но... ведь есть и другая причина?

– Какая еще другая причина? – сказал он, не глядя на меня, и я поняла, что мне предстоит еще многое узнать о нем самом и его семье.

– Ты должен рассказать мне все, Габриель, – решительно заявила я.

Он придвинулся ближе и обнял меня.

– Ты права, Кэтрин. Существуют вещи, о которых ты должна знать. Без тебя я не буду счастлив, а мне... мне уже не так много осталось.

Я отпрянула от него.

– Что ты хочешь сказать?

Он сел и, глядя прямо перед собой, проговорил:

– Едва ли я проживу дольше, чем еще несколько лет. Мой смертный приговор уже подписан.

Я разозлилась, услышав, что он снова заговорил о смерти. – Пожалуйста, оставь этот драматический тон и объясни толком, в чем дело, – потребовала я.

– Все очень просто. У меня слабое сердце – это наша семейная болезнь. Мой старший брат умер совсем молодым, моя мать умерла при родах, и причиной тому послужило ее больное сердце – оно не выдержало напряжения. Я могу умереть завтра... или через год... или через пять лет. Будет просто удивительно, если мне удастся протянуть дольше.

Сердце мое дрогнуло от жалости, и Габриель, очевидно, это понял, потому что печально сказал:

– Это случится уже совсем скоро, Кэтрин.

– Не говори так, – резко оборвала его я и поднялась. Меня душило волнение. Я молча зашагала по пустоши, Габриель так же молча шел рядом. Пятница бежал впереди, время от времени с тревогой оборачиваясь и взглядом умоляя нас развеселиться.

В ту ночь я почти не спала. Меня мучили мысли о Габриеле. Теперь я поняла, отчего он казался мне таким странным, – ведь я никогда раньше не встречала человека, над которым нависла угроза близкой смерти. В ушах у меня звучал его голос: «Я могу умереть завтра... или через год... или через пять лет. Будет просто удивительно, если мне удастся протянуть дольше». Передо мной стояли его печальные глаза, в которых мне иногда удавалось зажечь радость. А ведь я могу сделать его счастливым, скрасить оставшиеся ему годы, – только я. Разве можно отвернуться от человека, который так нуждается в тебе?

Тогда я была еще слишком неопытна, чтобы разобраться в своих чувствах, но твердо знала: если Габриель уедет, я буду тосковать по нему. Он сделал мою жизнь осмысленной, заставил меня забыть скуку и мрак нашего дома; уставшая от вечного равнодушия отца и ворчания Фанни, я всем сердцем устремилась к тому, кто отнесся ко мне с любовью и восхищением.

Вероятно, я не была влюблена в него; вероятно, в основе моего чувства лежала жалость, но, так или иначе, к утру я решилась.

Оглашение состоялось в нашей деревенской церкви, после чего Габриель отправился домой сообщить новость родным, а я занялась приготовлениями к свадьбе.

Перед отъездом Габриель явился к нам официально просить моей руки, чем привел отца в крайнее замешательство. Он неуверенно напомнил Габриелю о моем юном возрасте и о кратковременности нашего знакомства, однако я предвидела подобный оборот событий и тут же решительно вмешалась, заявив, что твердо намерена выйти замуж.

Отец был обеспокоен и явно жалел, что не может посоветоваться с дядей Диком; но, как я и ожидала, в конце концов он все же согласился, заметив, что, раз уж мое желание так велико, он не станет мне препятствовать. Затем он задал обычные вопросы о состоянии Габриеля и его положении в обществе; ответы его вполне удовлетворили. Мне же впервые довелось услышать, что мой жених весьма богат.

Я тоже сожалела об отсутствии дяди Дика. Неужели его не будет на моей свадьбе? Только ему я могла бы рассказать о своих чувствах, и он помог бы мне в них лучше разобраться.

Я заикнулась было о своем желании повременить со свадьбой до возвращения дяди, однако мысль об отсрочке повергла Габриеля в такое отчаяние, что я не стала настаивать. Стремление Габриеля не упустить ни единой из оставшихся ему минут жизни глубоко меня трогало, и я не хотела ему противоречить. К тому же, отправив письмо дяде Дику, я могла только гадать, когда он его получит и получит ли вообще.

Однако я не отказала себе в удовольствии написать Дилис.

«Ты ни за что не угадаешь, что случилось. Я выхожу замуж! Раньше тебя – удивительно. Помнишь, я писала тебе о человеке, который помог мне купить у цыганки собаку? Он живет в Йоркшире, в чудном старом доме возле аббатства, и все произошло так быстро, что я даже опомниться не успела. Не уверена, люблю ли я его, но точно знаю, что была бы безутешна, если бы он уехал и мы никогда больше не увиделись. О, Дилис, я так счастлива, ведь до этого я просто умирала от скуки. Ты не представляешь, до чего уныл мой дом, да я и сама почти забыла об этом, пока жила во Франции. Он такой темный и мрачный... И дело даже не в отсутствии солнечного света, просто люди здесь ведут такую мрачную жизнь...»

Это письмо я порвала. Ну не безумие ли пытаться растолковать Дилис то, чего я сама хорошенько не понимаю? Разве можно написать ей: я выхожу за Габриеля только потому, что питаю к нему жалость и сострадание; потому, что испытываю потребность любить кого-то, кто будет принадлежать только мне; потому, что отец оттолкнул меня, не желая принять мою заботу и дать мне взамен хоть каплю нежности; потому, что я стремлюсь прочь из родного дома.

Вместо этого я отправила Дилис короткое вежливое приглашение на свадьбу.

Фанни, как обычно, излучала скептицизм. По ее мнению, нормальные люди второпях не женятся. «Поспешишь – людей насмешишь», – уверяла она и предрекала, что я «хлебну горя полной ложкой». Однако мысль о грядущих несчастьях привела ее в хорошее расположение духа, и она решила «в лепешку расшибиться», но «утереть нос» моим будущим родственникам, если они явятся на свадьбу, и с этой целью, засучив рукава, взялась за работу.

Габриель писал мне регулярно, и письма его дышали страстью, однако в них сообщалось лишь о его любви ко мне и ни слова – о реакции его семьи на нашу помолвку.

Пришел ответ от Дилис: она сожалеет, что я не известила ее о свадьбе заранее, а теперь все дни уже расписаны и она не сможет вырваться из Лондона. Мне вдруг стало ясно, что наши пути разошлись слишком далеко и настоящей дружеской близости пришел конец.

За три дня до венчания приехал Габриель и поселился в «Королевской Голове» неподалеку от Глен-Хауса.

Когда Мэри прибежала ко мне с известием, что Габриель ждет меня внизу в гостиной, я радостно поспешила туда. Габриель стоял спиной к камину, не сводя глаз с двери. Завидев меня, он бросился мне навстречу, и мы обнялись. Он был взволнован, но весел, с его лица исчезла тревога, и оно выглядело совсем юным.

Я нежно поцеловала его.

– Какой материнский поцелуй, – пробормотан он. Он нашел точное слово для определения моих чувств: мне хотелось опекать его, укрывать от забот и волнений. Моему чувству недоставало страсти, но это меня не слишком волновало, ибо в то время я имела о страсти весьма смутное представление. И все же я действительно любила его и знала, что даже такой любви ему достаточно.

Я высвободилась из объятий Габриеля и усадила его на кушетку. Мне не терпелось узнать, как отнеслись его родные к неожиданному известию и кто из них приедет на свадьбу.

– Видишь ли, – медленно проговорил он, – мой отец слишком дряхл для такого долгого путешествия. А что касается остальных... – Он пожал плечами.

– Габриель! – не веря своим ушам, вскричала я. – Ты хочешь сказать, что они не приедут?

Он смутился, между бровей появилась знакомая морщина.

– Дорогая, какое это имеет значение? Ведь это не их свадьба, а наша.

– Но совсем не приехать! Они что, против нашего брака?

– Конечно, они не против. Но разве сама церемония так уж важна? Послушай, Кэтрин, главное – что я с тобой и что мы будем счастливы.

Мне было невыносимо видеть выражение грусти на его лице, и я постаралась скрыть свое разочарование. Значит, никого из его родственников на свадьбе не будет... Это в высшей степени необычно; впрочем, нашу помолвку и свадьбу ни с какой точки зрения обычными не назовешь.

Кто-то нетерпеливо поскребся в дверь, – это Пятница проведал о приезде Габриеля и примчался увидеть его. Я открыла дверь, и Пятница со всех ног бросился к Габриелю. Я задумчиво взглянула на них: Габриель смеялся, а Пятница пытался лизнуть его в лицо.

Что ж, сказала я себе, едва ли я вправе ожидать, что родные Габриеля будут соблюдать общепринятые нормы приличия, если сам он этого не делает. Пожалуй, хорошо, что Дилис отклонила мое приглашение.

«Стало быть, решили, что ты недостаточно хороша для них», – таков был вердикт Фанни. Не желая показывать ей своих переживаний, я только пожала плечами. После свадьбы мы с Габриелем проведем неделю в Скарборо, а потом отправимся в Кирклендские Забавы, и там уж я на месте разберусь, как относится ко мне его семья; а пока придется набраться терпения.

И вот солнечным июньским днем, спустя два месяца после первой встречи, мы с Габриелем обвенчались в нашей деревенской церкви. К алтарю меня вел отец. На мне было белое платье, спешно сшитое местной портнихой, белая фата и венок из флердоранжа. На последовавшем за венчанием скромном свадебном приеме были лишь викарий, доктор и их жены.

Сразу после тоста за здоровье новобрачных мыс Габриелем распрощались с нашими немногочисленными гостями и уехали на станцию, чтобы поспеть на поезд.

Только оставшись наедине с Габриелем в куле первого класса, я ощутила себя новобрачной. Поспешность и неожиданность нашей свадьбы, отсутствие на ней родных жениха придавали ей какую-то нереальность, но теперь, когда мы были вдвоем, я успокоилась и пришла в себя.

Габриель держал меня за руку, и на его лице сияла лучезарная улыбка. Никогда еще я не видела его таким умиротворенным, и мне стало ясно: он обрел то, чего ему всегда недоставало, – душевный покой. Пятница, конечно же, был с нами, ибо мы и помыслить не могли о разлуке с ним. Я заранее приобрела для него дорожную корзину крупного плетения, чтобы он мог видеть нас в дыры между прутьями, и долго втолковывала ему, что он будет заперт в ней совсем недолго. У меня вообще вошло в привычку беседовать с Пятницей и все ему объяснять, что вызывало на губах Фанни обычную кривую усмешку. Она говорила, что я «совсем свихнулась», раз говорю с собакой.

Мы благополучно доехали до Скарборо и поселились в гостинице.

В первые дни нашего медового месяца моя привязанность к Габриелю усилилась, ибо я почувствовала, как отчаянно он нуждается во мне, в моей способности спасать его от приступов тоски, которые то и дело на него накатывали; я испытывала настоящее блаженство от сознания своей нужности и, боюсь, принимала это чувство за любовь.

Погода стояла восхитительная, теплая и ясная. Мы много гуляли – втроем, ибо Пятница не отходил от нас ни на шаг. Мы обошли живописное побережье от Бухты Робин Гуда до Флэмборо Хед; мы любовались прелестными заливчиками, величественными скалами и уютными бухточками; мы оба любили пешие прогулки и часто их совершали, но иногда для разнообразия нанимали лошадей и катались верхом, сравнивая местные пейзажи с привычными видами западного райдинга[2]. В тех местах на побережье можно увидеть полуразрушенные стены старинных замков, а однажды мы наткнулись на руины древнего аббатства.

Габриелю нравилось осматривать развалины; однако вскоре я поняла, что его интерес к ним носит мрачный, болезненный характер, – впервые со дня нашей свадьбы я заметила на его лице признаки задумчивой печали, которую надеялась победить. Даже от Пятницы не ускользнула эта перемена в настроении Габриеля. Однажды, обследуя руины очередного аббатства, я увидела, как Пятница потерся головой о ногу Габриеля и умоляюще взглянул на него, словно говоря: мы же все вместе, а значит, должны быть счастливы.

И тут я почувствовала первые уколы беспокойства.

– Габриель, это аббатство напоминает тебе Кирклендское? – полюбопытствовала я.

– Все древние развалины похожи друг на друга, – последовал небрежный ответ.

Однако мое беспокойство не улеглось. Я не сомневалась. Габриеля что-то тревожит, и это что-то имеет отношение к Кирклендскому аббатству и к Забавам.

Я выпалила:

– Но я же вижу, что это напоминание тебе неприятно! Габриель обнял меня, отчаянно пытаясь справиться с нахлынувшим унынием. Я быстро сменила тему.

– Похоже, собирается дождь. Может, вернемся в гостиницу? На лице Габриеля отразилось облегчение – он был рад, что я прекратила задавать вопросы, на которые ему не хотелось отвечать прямо. Скоро наступит день, подумалось мне, когда я ступлю на порог своего нового дома. Там я отыщу разгадку странного поведения моего мужа и уж тогда уничтожу все препятствия, мешающие ему быть счастливым, и ничто не будет омрачать нашей жизни.

2

Свадебное путешествие закончилось. В последний день мы оба слегка нервничали. Габриель погрузился в молчание, и это меня раздражало. Мне было непонятно, отчего он то весел как жаворонок, а то мрачен как туча. Должно быть, меня страшила предстоящая встреча с Роквеллами, хотя я и не признавалась себе в этом. Наше напряжение передалось Пятнице, и он притих.

– Посмотри, он говорит нам ничего не страшно – ведь нас теперь трое, – сказала я Габриелю; но мое замечание его не развеселило.

Дорога через северный райдинг была долгой, так как нам пришлось сделать пересадку, и в Кейли мы приехали только к вечеру.

На станции нас ждал экипаж – довольно внушительный, и мне показалось, что, увидев меня, кучер изумился. Неужели он не знал о женитьбе Габриеля? Иначе как объяснить его удивление?

Габриель помог мне сесть в экипаж, кучер тем временем укладывал наши чемоданы, то и дело украдкой на меня поглядывая.

Мне никогда не забыть той поездки. Она заняла более часа, и, прежде чем мы достигли цели нашего путешествия, начали сгущаться сумерки, так что мой новый дом впервые предстал передо мной в полумраке.

Сперва вдоль дороги тянулась вересковая пустошь, дикая и жутковатая в вечернем освещении, однако она была похожа на мои родные места вокруг Глен-Хауса и не навеяла на меня мрачных мыслей. Хотя стоял июнь, воздух был свежим, и знакомый запах торфяников придал мне бодрости. Мне представилось, как мы с Габриелем будем кататься здесь верхом. Но вот дорога пошла под уклон, и окрестности стали более уютными и обжитыми, – должно быть, мы подъезжали к деревушке Киркленд Морсайд, от которой недалеко и до Кирклендских Забав.

Растительность здесь была сочной и зеленой, то и дело попадались дома, фермы и обработанные поля.

Наклонившись ко мне, Габриель произнес:

– Будь сейчас светло, ты могла бы увидеть Келли Грейндж – усадьбу моего кузена Саймона Редверза. Я рассказывал тебе о нем?

– Да, – ответила я, – рассказывал.

Я изо всех сил напрягла зрение, и, кажется, мне удалось разглядеть далеко справа очертания дома.

Мы переехали через мост – и тут я в первый раз увидела аббатство. Передо мной возвышалась квадратная башня, внешние стены которой полностью сохранились. На расстоянии трудно было поверить, что это всего лишь пустая оболочка. Она была величественной, но грозной, и меня охватил безотчетный страх, – а может, мне просто передалось настроение мужа.

Проехав по аллее, обсаженной кряжистыми дубами, мы как-то вдруг выехали на открытое пространство и оказались перед домом.

Дом был так красив, что у меня захватило дыхание. Первое, что поразило меня, – это его размеры. Он был огромен. Первоначальная тюдорианская[3] постройка в последующие века, очевидно, неоднократно перестраивалась. Карнизы и средники окон были украшены причудливой резьбой: чертями и ангелами, вилами и арфами, завитушками и тюдорианскими розами. Словом, настоящий баронский замок. Каким же маленьким, должно быть, казался Габриелю Глен-Хаус!

Дюжина каменных ступеней, стертых в центре, поднималась к массивному портику, также отделанному резьбой. Тяжелая дубовая дверь с коваными железными украшениями открылась, и я увидела первого члена своей новой семьи.

Это была женщина лет сорока, и ее сходство с Габриелем подсказало мне, что передо мной его сестра Рут Грантли. Несколько секунд она молча смотрела на меня холодным и оценивающим взглядом, потом сказала с деланной приветливостью:

– О, добро пожаловать! Надеюсь, вы извините наше удивление, – мы узнали обо всем только сегодня утром. Габриель, ну как ты мог? Почему ты скрыл от нас такую новость?

Она взяла меня за руки и улыбнулась – вернее, оскалила зубы. Как и Габриель, она была блондинкой, но еще более светлой, с почти бесцветными ресницами. Во всем ее облике сквозила ледяная холодность.

– Пойдемте в дом, – пригласила она. – Боюсь, однако, что ваш приезд застал нас врасплох, и мы не успели к нему подготовиться. Все это так неожиданно.

– Могу себе представить, – отозвалась я и озадаченно взглянула на Габриеля. Почему он не сообщил им о нашей свадьбе?

Мы вошли в холл, где в огромном камине ярко пылал огонь, и я была поражена царившей в доме атмосферой старины – атмосферой, которая тщательно сохранялась и поддерживалась. Стены были увешаны гобеленами, изготовленными не одно столетие назад. Длинный стол в центре холла был уставлен медной и оловянной утварью. Я огляделась вокруг.

– Ну, как вам здесь нравится? – осведомилась Рут.

– О, я просто в восторге!

Мои слова были ей приятны, и лицо ее немного смягчилось. Она повернулась к Габриелю.

– Габриель, к чему вся эта таинственность? Почему ты держал нас в неведении до сегодняшнего утра?

– Хотел сделать вам сюрприз, – объяснил Габриель. – Кэтрин, ты, наверное, устала. Тебе лучше подняться в нашу комнату.

– Конечно, – вмешалась Рут. – А потом познакомиться с нашей семьей. Уверяю вас, всем не терпится вас увидеть.

Ее глаза блеснули, несколько выпирающие зубы снова обнажились. Пятница неожиданно гавкнул.

– Ах, это ваша собака? Значит, вы любите животных, Кэтрин?

– О да, очень. Я уверена, что и вы полюбите Пятницу. Высоко, под самым потолком, что-то мелькнуло, и я подняла глаза к галерее.

– Это галерея менестрелей, – сообщил Габриель. – Во время балов мы размещаем там оркестр.

– Мы привержены старинным традициям, Кэтрин, – заметила Рут, – боюсь, мы покажемся вам чересчур старомодными.

– Напротив, думаю, старинные традиции мне очень понравятся.

– Надеюсь.

В ее голосе мне почудилась ирония, словно она сомневалась в том, что я смогу понять и оценить древние традиции столь замечательного семейства.

Холодный прием, оказанный нам миссис Грантли, усилил мои недобрые предчувствия, и у меня возникли подозрения, что Габриель имел веские основания скрыть наш брак от своей семьи.

Появился лакей и спросил, куда отнести багаж.

– В мою комнату, Уильям, – распорядился Габриель.

– Слушаю, хозяин.

Лакей взгромоздил мой чемодан на плечо и затопал вверх по лестнице. Мы с Габриелем последовали за ним. Рут замыкала шествие, и я чувствовала спиной ее оценивающий взгляд. Никогда еще я не была так благодарна дяде Дику! Элегантный дорожный костюм из темно-синего габардина придавал мне уверенности в себе.

Первый лестничный пролет заканчивался площадкой, на которую выходила дверь.

– Это вход на галерею менестрелей, – объяснил Габриель. Я надеялась, что он распахнет дверь и я смогу увидеть, кто за ней скрывается, – ведь я определенно заметила на галерее какое-то движение, и мне было любопытно, кто же из обитателей дома предпочел наблюдать за мной из укрытия вместо того, чтобы спуститься вниз и поздороваться.

Широкая лестница была очень красива, но свет масляных ламп плохо разгонял тьму и отбрасывал на стены зловещие тени. Меня охватило неприятное чувство, будто все Роквеллы, жившие в этом доме за последние триста лет, с неодобрением глядели на девицу, которую Габриель ввел в семью, не спросив согласия родных.

– Я обитаю на самом верху, – сказал мне Габриель, – так что подниматься придется долго.

– Может, теперь, когда ты женат, тебе стоит занять другие комнаты? – предложила Рут за моей спиной.

– Ни в коем случае, – разумеется, если Кэтрин не станет возражать.

– Думаю, что не стану.

– Но если комнаты Габриеля вам не понравятся – выбирайте любые другие, дом большой.

На площадке третьего этажа нам встретился юноша. Он был высок, строен и очень похож на Рут.

– Они приехали, мама? – закричал он. – Как она... – Тут он заметил нас и умолк, нисколько, впрочем, не смутившись, потом засмеялся над своей оплошностью и с любопытством взглянул на меня.

– Это Люк – мой племянник, – представил его Габриель.

– Мой сын, – пробормотала Рут.

– Очень рада, – сказала я и протянула руку.

Юноша взял мою руку и склонился над ней, так что длинная прядь светлых волос упала ему на лицо.

– В таком случае радость взаимна, – слегка нараспев отозвался он. – Когда в семье кто-то женится – это страшно забавно.

Его сходство с Рут, а значит, и с Габриелем, было поразительным. Те же аристократические черты, те же удивительно светлые волосы, та же бледная кожа и тот же лениво-болезненный вид.

– Как вам нравится наш дом? – с интересом спросил Люк.

– Она провела в доме не больше десяти минут и почти ничего не видела, к тому же сейчас темно, – напомнила ему мать.

– Завтра я поведу вас на экскурсию, – пообещал он.

Я поблагодарила, и он с вежливым поклоном посторонился. Но, пропустив нас вперед, он также примкнул к процессии и поднялся на четвертый этаж, где располагались комнаты Габриеля.

Мы вошли в круговую галерею, и ощущение, что за нами наблюдают, стало еще сильней, ибо здесь висели фамильные портреты, изображавшие предков Габриеля в натуральную величину. Галерея освещалась тремя лампами из розового кварца, и в их дрожащем мерцании фигуры на портретах выглядели живыми.

– Вот мы и пришли, – сказал Габриель и сжал мою руку.

Из корзины раздалось поскуливание – это Пятница напоминал мне о своем присутствии. Ему всегда передавалось мое настроение, и я осознала, что чувствую себя пленницей во враждебном окружении. Ничего, подбодрила я себя, это просто сумерки. Утром все покажется не таким мрачным. В этих старинных домах всегда жутковатая атмосфера, по вечерам из всех углов выползают тени и наводят ужас на людей с чересчур живым воображением. К тому же мое положение несколько необычно: я – будущая хозяйка дома, но еще три дня назад никто здесь даже не подозревал о моем существовании. Неудивительно, что меня встретили без восторга.

Я взяла себя в руки, повернулась спиной к портретам и последовала за Габриелем. Повернув направо, мы оказались в коридоре и, пройдя по нему, остановились перед дверью, которую Габриель распахнул передо мной. Я восхищенно ахнула – комната была прелестна. Тяжелые красные камчатные шторы закрывали окна; в большом открытом камине пылал огонь, на резной каминной полке из белого мрамора горели свечи в блестящих серебряных подсвечниках, заливая комнату мягким светом. Кровать с четырьмя столбиками и пологом в тон шторам, комод, кресла со спинками, обтянутыми красно-золотым гобеленом, красные ковры с золотистым узором – все это создавало ощущение тепла и уюта. На столе стояла ваза с красными розами.

Взглянув на розы, Габриель залился румянцем и проговорил:

– Спасибо, Рут.

– К сожалению, у меня было слишком мало времени.

– Какая чудесная комната, – заметила я. Рут кивнула.

– Жаль, что сейчас вы не можете полюбоваться видом из окна.

– Она полюбуется через час, – вставил Габриель, – когда взойдет луна.

Мои страхи стали понемногу улетучиваться.

– Ну, теперь я вас оставлю, – сказала Рут. – Горячую воду вам принесут. Вы будете готовы к обеду через три четверти часа?

Я заверила, что будем, после чего они с Люком удалились. Оставшись вдвоем, мы с Габриелем молча уставились друг на друга. Потом Габриель проговорил:

– Что с тобой, Кэтрин? Тебе здесь не нравится?

– Все так величественно... Я просто не ожидала – забормотала было я, но не выдержала и обиженно воскликнула: – Объясни мне, ради Бога, почему ты не сообщил им о своей женитьбе!

Он покраснел и смутился, но я была намерена докопаться до правды.

– Видишь ли, я не хотел устраивать суеты и шумихи…

– Суеты и шумихи... – прервала его я. – Но ты же специально поехал домой, чтобы известить своих родных о свадьбе!

– Поехал…

– И что же тебе помешало это сделать?

– С их стороны могли быть возражения. Я хотел избежать ссоры.

– Ты боялся, что они не сочтут меня достойной войти в вашу семью? – Я знала, что глаза мои сверкают; меня охватили злость и отчаяние. Каким же разочарованием обернулся мой первый день в новом доме! Обида на Габриеля смешивалась в моей душе с глубоким унынием, я понимала: раз уж Габриель почел за лучшее скрывать наш брак, пока тот не стал fait accompli[4], мои отношения с новыми родственниками едва ли будут безоблачными.

– Господи, конечно нет! – воскликнул Габриель и взял меня за плечи, однако я раздраженно вырвалась. – Они полюбят тебя... когда узнают получше. Просто они не терпят перемен и настороженно относятся к чужакам. Так бывает во всех семьях.

– Не во всех! – отрезала я. – Их негодование легко понять, ведь я свалилась им буквально как снег на голову. Представляю себе их чувства.

– Ты не все знаешь, Кэтрин...

– Тогда просвети меня! Объясни, в чем дело. К чему такая таинственность?

Он расстроенно взглянул на меня.

– Никакой таинственности. Просто я им ничего не сказал, чтобы избежать суеты и осложнений. Чтобы поскорей обвенчаться с тобой и насладиться оставшимися мне днями.

Когда он говорил так, мой гнев испарялся. Меня переполняли нежность и желание избавить его от непонятного мне страха – возможно, то был страх смерти. Под влиянием этого желания я и вышла за него замуж. Я смутно догадывалась, что он боится чего-то в этом доме и нуждается в союзнике. Теперь я уже была в этом твердо уверена, ибо его арах начал передаваться и мне, а ведь я провела под крышей Забав менее получаса.

– Пятница все еще в корзине, – заметила я.

– Сейчас я его выпущу.

Габриель открыл корзину, и Пятница выскочил из нее, радостным лаем приветствуя свободу. В эту минуту раздался стук, и я резко обернулась, ибо стучали не в ту дверь, через которую мы вошли. Только сейчас я заметила, что в комнате две двери.

Голос с характерным йоркширским выговором произнес:

– Горячая вода, хозяин.

Дверь захлопнулась прежде, чем я успела разглядеть обладателя голоса.

– Это бывшая туалетная комната, – пояснил Габриель, указывая на дверь. – Я использую ее как ванную. Очень удобно. Только надо запирать обе двери, когда раздеваешься, чтобы случайно не вошел кто-нибудь из слуг.

Он прицепил поводок к ошейнику Пятницы со словами:

– Ты ведь не хочешь потеряться в первый же вечер, приятель.

Когда Габриель ушел, я отправилась в бывшую туалетную. Там я обнаружила сидячую ванну, ведро горячей воды, мыло и полотенца. Большое зеркало в узорной золоченой раме висело на стене, в двух золоченых подсвечниках горели свечи.

Я взглянула на себя в зеркало. Глаза были еще зеленее обычного и не желали рассматривать мое отражение, а заглядывали мне за плечо, с опаской озирая темные углы комнаты. Старинные дома, наполненные сумраком… Может, в них и правда бродят духи умерших? Нет, такие глупые мысли не должны приходить в голову рассудительной молодой йоркширской даме. Раздевшись, я принялась смывать с себя дорожную пыль. Завтра при свете дня я посмеюсь над своими фантазиями.

В тот вечер мы обедали в нарядной столовой на втором этаже. Габриель объяснил мне, что в торжественных случаях обед подают в холле, как в старину. «Стол, который там стоит, ровесник дома, – сказал он. – Но обычно мы едим в маленькой столовой – это удобнее».

Впрочем, по меркам Глен-Хауса «маленькая» столовая оказалась довольно большой. Шторы были задернуты, на столе стояли свечи. Похоже, жизнь в доме подчинялась строгому этикету.

За обедом я наконец увидела всю семью Роквеллов. Кроме Рут и Люка, с которыми я уже встречалась, здесь были сэр Мэтью Роквелл, отец Габриеля, и мисс Сара Роквелл – его тетка; обоим уже явно перевалило за восемьдесят.

Сэр Мэтью приветствовал меня с нескрываемым удовольствием. Он был высок, хотя и сутул, с густой гривой седых волос; лицо покрывал багровый румянец явно болезненного происхождения; голубые глаза, тонувшие в складках век, были блестящими и озорными.

– Габриелю повезло, вы просто очаровательны, – сказал он.

Несомненно, это был всего лишь комплимент: едва ли я могу показаться очаровательной даже глубокому старику. Он задержал мою руку в своей, а потом припал к ней долгим поцелуем. Судя по всему, сэр Мэтью с возрастом не утратил галантности – он производил впечатление человека, пожившего в свое удовольствие и надеющегося, что молодые члены семьи последуют его примеру.

– Вы должны сесть рядом со мной, – заявил он. – Я буду любоваться вами, а вы расскажете мне, как вам нравятся новые родственники.

Я выполнила его желание, и на протяжении обеда он то и дело склонялся ко мне и похлопывал по руке.

Тетя Сара была совершенно другой, хотя и в ней я узнала характерные роквелловские черты. Ее глаза, тоже голубые, казались пустыми, с лица не сходило напряженное выражение, будто она силилась понять, что происходит вокруг, но тщетно. Выглядела она старше своего брата.

– Сара! – прокричал сэр Мэтью. – Это моя новая дочь. Сара кивнула и улыбнулась брату младенчески невинной улыбкой. Жаль, что я не встретилась сначала с этими стариками, – тогда дом не показался бы мне таким чужим и холодным.

– Как вас зовут? – спросила старушка.

– Кэтрин.

Она снова кивнула, и на протяжении всего обеда я чувствовала на себе ее взгляд.

Сэру Мэтью не терпелось узнать историю нашего знакомства и причину столь скоропалительной женитьбы. Я рассказала ему о Пятнице.

– Да, цыгане часто жестоко обращаются с животными, – заметил он. – Я не пускаю их на свою землю. Но должен сказать, что Габриель в добрый час оказался на той дороге.

– Он вообще любит сесть на лошадь и уехать куда-нибудь, – вмешался Люк – И мы никогда не знаем, где он и когда вернется.

– Почему бы и нет? – произнес Габриель. – По-моему, только так и можно отдохнуть. Ненавижу строить планы. Если заранее предвкушать удовольствия, непременно разочаруешься. Нет! Мой девиз: езжай куда глаза глядят.

– На этот раз твои глаза глядели в нужную сторону, – сказал сэр Мэтью, улыбнувшись мне.

– Я должна показать Клэр мой гобелен. Он ей понравится, – неожиданно заявила Сара.

Наступила короткая тишина. Потом Рут негромко произнесла:

– Это не Клэр, а Кэтрин, тетя Сара.

– Конечно... конечно... – пробормотала та. – Вы любите гобелены, дорогая?

– Смотреть – да, но не вышивать. Я не слишком умела в рукоделии.

– Вам это и ни к чему, – сказал сэр Мэтью. – Зачем напрягать такие прекрасные глазки. – Он склонился ко мне, поглаживая мою руку своей морщинистой рукой. – Моя сестра немного забывчива. Временами она путает настоящее с прошлым. Она ведь уже немолода – как и я, увы!

Мне рассказали о доме и его окрестностях, о конюшне – я была рада услышать, что она не пустует, – о соседях, друзьях, охотничьих праздниках и вообще о жизни в Киркленд Морсайд. Все наперебой выказывали мне радушие, старались, чтобы я чувствовала себя как дома, и я решила, что их первоначальная холодность, вероятно, была естественным следствием непонятной скрытности Габриеля.

Рут сообщила, что через несколько дней состоится торжественный обед в честь нашей свадьбы и что она устроила бы его сегодня, предупреди мы ее заранее.

– Вы должны познакомиться кое с кем из наших родственников и соседей, – сказала она мне.

– Кого ты намерена пригласить? – быстро осведомился Габриель.

– Ну... пожалуй, Саймона. В конце концов он член семьи. Думаю, надо пригласить и Агарь, но сомневаюсь, что она придет. Потом еще викария с женой и, разумеется, Смитов.

Сэр Мэтью кивнул дочери и повернулся ко мне.

– Мы хотим, дорогая, чтобы вам здесь было хорошо.

Я поблагодарила его. После обеда Рут, Сара и я вышли в смежную со столовой гостиную, оставив мужчин наедине с портвейном. Вскоре они к нам присоединились, чему я была очень рада, так как испытывала стеснение в обществе сестры и тетки Габриеля.

Габриель тут же подошел ко мне и заметил, что у меня утомленный вид.

– Неудивительно, ведь вы провели такой тяжелый день, – пробормотала Рут. – Мы не будем возражать, если вы уйдете к себе.

Пожелав спокойной ночи своим новым родственникам, я отправилась вместе с Габриелем наверх, в нашу комнату.

Едва мы открыли дверь спальни, как Пятница выскочил из корзины и бросился нам навстречу. Похоже, и он с трудом привыкал к новой обстановке.

– Ну, – сказал Габриель, – худшее позади. Ты познакомилась с моей семьей.

– Насколько я понимаю, не со всей.

– Остальные не в счет – жить-то тебе с этими. Прежде чем мы ляжем, я хочу показать тебе вид с балкона.

– Ах да... твой любимый балкон! Где же он?

– В конце коридора. Пойдем!

Он обнял меня за талию и увлек в коридор, в конце которого виднелась дверь. Габриель распахнул ее, и мы вышли на балкон. Луна стояла высоко в небе, заливая светом все вокруг. Руины аббатства возвышались передо мной, как призрак его былого величия. Темная лента реки вилась меж лугов, над рекой горбился мост, а вдали простиралась еле различимая вересковая пустошь.

– Как красиво, – выдохнула я.

– Когда я уезжаю отсюда, эта картина мне часто снится.

– Неудивительно!

– Каждую ночь я выхожу на балкон и любуюсь. Меня будто каким-то волшебством сюда притягивает. – Он вдруг взглянул вниз. – Между прочим, двое из моих предков покончили с собой, кинувшись с балкона. Правда, не с этого, – в доме есть еще три.

По спине у меня пробежал холодок, и я тоже посмотрела вниз, в темноту.

– Мы на верхнем этаже, – продолжал Габриель. – Если прыгнуть отсюда на каменные плиты двора, неминуемо разобьешься насмерть. В нашей семейной истории было всего два самоубийцы... и оба выбрали один и тот же способ.

– Пойдем обратно, – попросила я. – Я устала. Вернувшись в комнату, я почувствовала, что беспричинный страх снова сжимает мне сердце, и все из-за нескольких минут на балконе и случайных слов, оброненных Габриелем. Нервы мои были взвинчены, что случается со мной крайне редко. Ничего, надо просто выспаться, утро вечера мудренее, уговаривала я себя.

Следующие два дня я посвятила изучению дома и поместья. Это занятие оказалось весьма увлекательным, хотя порой дом не столько очаровывал меня, сколько пугал. Днем я бродила по нему с удовольствием, хотя то и дело запутывалась в бесконечных коридорах и теряла дорогу; но должна со стыдом признаться, что с наступлением сумерек начинала пугливо оглядываться и вздрагивать.

Никогда еще мне не доводилось бывать в таком огромном старинном доме; порой казалось, что настоящее здесь сливается с прошлым; обстановка, сохранившаяся с незапамятных времен, должно быть, еще помнила другие шаги, другие голоса, другие фигуры, отбрасывавшие длинные тени на эти стены.

Впрочем, обитатели дома были людьми вполне обыкновенными. Я быстро классифицировала их и мысленно снабдила ярлыками: сэр Мэтью – веселый старый сквайр, любитель хорошей еды, вина и женщин, типичный помещик, какого можно встретить в любом веке; тетя Сара – старая дева, всю свою жизнь проведшая в этом доме, немного впавшая в детство, хранящая в памяти все дни рождений, триумфы и неудачи, но порой путающая, к кому из домочадцев они относятся, и принимающая жену Габриеля за свою невестку Клэр, давно умершую жену сэра Мэтью; Рут, со дня смерти матери исполнявшая роль хозяйки дома и, естественно, без восторга встретившая мое появление; наконец, Люк – юноша, всецело занятый собой и своими делами, что свойственно молодости. Вполне нормальная семья, похожая на множество других семей, живущих в больших и маленьких домах по всей стране.

Я поставила себе целью наладить со всеми добрые отношения, и это мне, кажется, удалось. Разумеется, труднее всего было заслужить расположение Рут; мне хотелось дать ей понять, что я не испытываю ни малейшего желания посягать на ее права. Слава Богу, дом достаточно велик, чтобы не мешать друг другу. Хозяин дома – сэр Мэтью, она – его дочь, исполнявшая обязанности хозяйки со дня своего совершеннолетия – и во время замужества, и после смерти мужа. Несомненно, у нее больше прав распоряжаться здесь, чем у меня.

Рут посвятила меня в свои планы относительно торжественного обеда и я чистосердечно заверила ее, что не стану ни во что вмешиваться, ибо не имею опыта ведения хозяйства. Это ей понравилось, и я была довольна.

Утро первого дня Габриель провел с отцом – очевидно, им надо было обсудить деловые вопросы, касающиеся управления поместьем, тем более что Габриель так долго отсутствовал. Я сказала Габриелю, чтобы он обо мне не беспокоился – скучать я не буду.

Я решила взять Пятницу и отправиться на прогулку – мне не терпелось получше исследовать окрестности, в особенности развалины аббатства. На лестнице я столкнулась с Люком. Он дружески улыбнулся мне и наклонился погладить Пятницу. Тот был в восторге от такого внимания, к тому же Люк сразу ему понравился.

– Я люблю собак, – сказал мне Люк.

– А у тебя нет собаки? Он покачал головой.

– Кто бы за ней присматривал в мое отсутствие? Я ведь учился в школе и редко бывал дома. Сейчас у меня передышка между школой и Оксфордом.

– Но ведь в доме столько людей – неужели некому позаботиться о собаке?

– Нет, так нельзя. Если уж вы завели собаку, то сами должны ею заниматься. А ты уже осмотрела дом?

– Не весь.

– Я же обещал тебе экскурсию. Ты должна хорошенько его изучить, а то свернешь не туда – и заблудишься. Может, начнем прямо сейчас?

Мне хотелось подружиться с Люком, и я решила принять его предложение. К тому же экскурсия обещала быть интересной, а прогулка могла и подождать.

Размеры дома превзошли мои ожидания – в нем оказалось не меньше ста комнат. Каждая из четырех сторон огромного каменного прямоугольника сама по себе являлась домом, и заблудиться здесь было действительно легко.

– Предание гласит, – сообщил мне Люк, – что один из наших предков имел четырех жен, которые жили в разных частях дома и долгое время не подозревали о существовании друг друга.

– Звучит как сказка о Синей Бороде, – заметила я.

– Не исключено, что фамилия Синей Бороды была Роквелл. История нашей семьи полна мрачных тайн, Кэтрин. Ты даже не подозреваешь, с кем породнилась!

Его светлые глаза наблюдали за мной с интересом, не лишенным цинизма; я вспомнила о нежелании Габриеля сообщить семье о нашей помолвке. Вполне естественно, что они видели во мне охотницу за богатством, – ведь Габриель унаследует не только этот дом, но также и средства, которые позволят ему жить здесь, не говоря уже о титуле баронета.

– Начинаю догадываться, – сказала я Люку.

Мы проходили через бесчисленные комнаты с высокими окнами и потолками, украшенными изумительной резьбой, со стенами, обшитыми деревянными панелями, со старинной мебелью. Я увидела огромные подвалы и просторные кухни, где сновали слуги, с подозрением косившиеся на меня; я побывала на трех балконах, как две капли воды похожих на балкон возле нашей спальни; я осмотрела массивные каменные колонны под балконами и гримасничающие морды горгулий.

– Похоже, вашим предкам нравились эти страшилища, – заметила я.

– Они должны были отпугивать непрошенных гостей, – объяснил Люк. – Согласись, вид у них и впрямь жутковатый. Кажется, будто они говорят. «Прочь отсюда! Убирайтесь, не то кирклендские черти утащат вас в преисподнюю!»

– Но ведь гости не всегда бывали непрошенными, – тихо пробормотала я.

– Наверное, наши предки были не слишком приветливы и не любили чужаков.

В картинной галерее он подвел меня к каждому портрету, подробно объясняя, кто на нем изображен. Первый сэр Люк – тот, что построил этот дом, – свирепого вида джентльмен в доспехах; Томас, Марк, Джон, несколько Мэтью и еще один Люк.

– В нашей семье принято давать детям библейские имена, – пояснил юноша. – Мэтью, Марк, Люк, Джон, Питер, Саймон и далее в таком роде вплоть до Энджела Габриеля[5]. Иногда я называю его Архангелом, и он страшно злится. Впрочем, с его именем действительно переборщили. Могли бы ограничиться простым Марком или Джоном… А что касается вот этого сэра Люка, то он умер молодым. Бросился с западного балкона.

Я взглянула на портрет, изображавший совсем молодого человека. Надо сказать, портреты были написаны столь искусно, что казалось, люди на них вот-вот шевельнутся и заговорят.

– А это, – продолжал Люк, – Джон, который сто лет спустя выбрал для себя такую же смерть. Он бросился с северного балкона. Странно, правда? Но я думаю, он просто решил последовать примеру Люка.

Мне не хотелось обсуждать такую неприятную тему, поэтому я отошла от портрета и двинулась дальше по галерее. Остановившись возле дамы в шляпе с перьями в стиле Гейнсборо, я услышала за спиной голос Люка:

– Моя пра-пра-пра-прабабка. Я не совсем уверен в количестве «пра».

Я продолжила осмотр галереи.

– А вот это – твой свекор! – показал Люк.

С картины на меня глядел молодой сэр Мэтью; его ниспадающий мягкими складками галстук являл собой верх элегантности, так же как и зеленый бархатный сюртук; он был румян, большие глаза сверкали, – короче, я убедилась в справедливости своей догадки, что в молодости он был изрядным повесой. Рядом висел портрет женщины – надо полагать, его жены. Она поражала хрупкой красотой и выражением покорности на лице. Это была мать Габриеля, умершая вскоре после его рождения. Здесь был и портрет самого Габриеля – юного и прелестного.

– Ты тоже сюда попадешь, – сказал Люк – Как и остальные, ты станешь пленницей холста… И через двести лет новая владелица дома придет сюда, чтобы посмотреть на тебя.

Я вздрогнула, охваченная внезапным желанием сбежать от Люка, от этого дома, от разговоров о самоубийцах.

– Пятница уже заждался, – сказала я. – Пора его вывести. Было очень мило с твоей стороны все мне показать.

– Но я показал далеко не все! Еще столько интересного.

– С удовольствием посмотрю в следующий раз, – твердо заявила я.

Юноша наклонил голову.

– Если мне захочется продолжить нашу экскурсию, – пробормотал он.

Я заторопилась вниз по лестнице и на полпути оглянулась назад. Люк стоял в галерее, глядя на меня, – казалось, он сошел с одного из портретов и сейчас вернется на место.

Остаток дня я провела с Габриелем. Мы совершили верховую прогулку по пустоши и вернулись перед самым обедом. Вечер прошел точно так же, как предыдущий.

Перед сном, стоя на балконе и наслаждаясь великолепным видом, я сказала Габриелю, что еще не побывала на развалинах аббатства и непременно отправлюсь туда завтра.

На следующее утро Габриель снова уединился с отцом, я же позвала Пятницу и зашагала прямиком к аббатству.

Вид древних руин меня поразил. В солнечном свете камни поблескивали, словно инкрустированные бриллиантами. Огромная башня и примыкающая к ней стена сохранились в неприкосновенности, и, только подойдя совсем близко, я увидела, что крышей им служит небо. Аббатство расположилось в долине у реки, и я подумала, что оно было лучше защищено от непогоды, нежели Забавы. Я с интересом разглядывала высокую квадратную башню, мощные контрфорсы и неф, который, как и башня, почти не пострадал от времени, хотя и лишился крыши. Пожалуй, было бы интересно составить план аббатства и попробовать восстановить его хотя бы в воображении. Пятница возбужденно носился туда-сюда, словно разделяя мой восторг. Конечно, внутренние стены были разрушены, однако по их остаткам можно было догадаться, где размещались кухня, галерея, неф, трансепт[6] и кельи монахов.

Ступать здесь приходилось осторожно, поскольку там и сям из земли торчали камни. На мгновение потеряв из виду Пятницу, я тут же испытала приступ панического страха – разумеется, совершенно нелепого, как и то чувство облегчения, с которым я встретила прибежавшего на мой зов пса.

Интересно, из какой части аббатства брали камни для строительства Забав? Надо побольше узнать о моем новом доме и его истории. Впрочем – тут я рассмеялась про себя, – я о собственном муже мало что знаю. Почему он так скрытен со мной? Почему мне постоянно кажется, что он утаивает от меня что-то важное?

Я села на край каменной кладки, когда-то, видимо, бывший стеной комнаты – например, монашеской спальни, – и задумалась. Со дня приезда сюда Габриель занимал недостаточное место в моих мыслях, вытесненный новыми впечатлениями. Теперь я должна исправиться. Что до его странностей, то они вполне естественны, если вспомнить, что он живет под дамокловым мечом болезни, грозящей в любую минуту унести его в могилу. Неудивительно, что он так неуравновешен и подвержен резким переменам настроения. Он боится смерти, а я решила, будто его пугает что-то в доме или в этих старых развалинах! Как бы я себя чувствовала, если бы смерть подстерегала меня за углом? Для того чтобы это представить, надо самой испытать нечто подобное.

Я сделаю Габриеля счастливым. Более того – я не смирюсь с неизбежностью его смерти. Я буду заботиться о нем так, что он проживет долгие годы!

Лай Пятницы прервал мои размышления.

– Пятница! Пятница! – крикнула я и, так как он не прибежал, отправилась его искать.

Своего пса я обнаружила в руках незнакомого человека. Пятница отчаянно сопротивлялся и, будь хватка незнакомца слабее, укусил бы его за руку.

– Пятница, – позвала я.

Незнакомец обернулся. Он был среднего роста, со смуглым лицом и удивительно яркими черными глазами. Увидев меня, он отпустил собаку, снял шляпу и поклонился. Пятница с яростным лаем бросился ко мне, а когда я подошла поближе, встал между мной и незнакомцем, готовый защищать свою хозяйку.

– Так это ваша собака, мадам, – сказал незнакомец.

– Да, но что случилось? Обычно он вполне дружелюбен.

– Он на меня рассердился. – Белозубая улыбка осветила смуглое лицо незнакомца. – Наверное, не понял, что я спас ему жизнь.

– Каким образом?

Он указал на колодец, который я до этого не замечала.

– Ваш пес забрался на самый край и заглядывал вниз. Если бы он решил углубить свои изыскания, вы бы его больше не увидели.

– В таком случае я должна поблагодарить вас. Он наклонил голову.

– Это старый монастырский колодец. Он довольно глубок, так что падать в него не стоит.

Я взглянула в темный провал колодца. В глубине узкой шахты ничего не было видно.

– Пятница такой любопытный, – сказала я.

– В следующий раз, когда соберетесь здесь погулять, прицепите ему поводок. Ведь вы непременно придете сюда опять, не правда ли? Я это вижу по вашим глазам.

– Да, здесь очень интересно.

– Причем некоторым особенно. Могу ли я представиться? Ваше имя я назову сам. Вы – миссис Габриель Роквелл, не так ли?

– Как вы догадались?

Он развел руки и снова улыбнулся; его улыбка была дружеской и приветливой.

– Очень просто. Мне было известно, что вы должны приехать, а так как я в этих краях всех знаю, то, увидев незнакомую даму, сделал единственно возможный вывод.

– Ваш вывод верен.

– Тогда – добро пожаловать в нашу маленькую общину! Я Деверел Смит, местный доктор. Мне приходится часто бывать в Забавах, так что наша встреча была неизбежной.

– Да, я слышала о вас.

– Только хорошее, надеюсь?

– Да, и очень.

– Я не только врач, но и старый друг семьи. Сэр Мэтью и мисс Роквелл уже немолоды и постоянно нуждаются в моих профессиональных услугах. Но скажите, когда же вы приехали?

Я рассказала, он выслушал внимательно. По внешности его можно было бы принять за иностранца, если бы не чисто английское имя. Наверное, он показался мне таким смуглым по контрасту с белокурой бледностью моих новых родственников.

– Кстати, я намеревался сегодня зайти в Забавы, – сообщил доктор. – Вы разрешите мне составить вам компанию?

Я разрешила, испытывая уверенность, что обрела нового друга.

По дороге мы говорили о Роквеллах. Доктор отзывался о них очень тепло, а когда речь зашла о Габриеле, в его голосе появилась нотка беспокойства. Я понимала причину его беспокойства и очень хотела обсудить с ним здоровье Габриеля, но решила пока воздержаться. Позже, подумала я. Кажется, он человек откровенный.

Доктор сказал, что приглашен на субботний торжественный обед.

– С дочерью, – добавил он.

Я удивилась. Неужели у него уже настолько взрослая дочь, что ее приглашают на званые обеды? Значит, ему не тридцать с небольшим, как я решила на первый взгляд, а больше. Мое изумление было ему явно приятно.

– Моей дочери семнадцать лет, – сообщил он, – и она обожает праздники. К сожалению, моя жена не слишком хорошо себя чувствует, поэтому мы с дочерью ходим вдвоем.

– Мне не терпится с ней познакомиться.

– А Дамарис горит желанием познакомиться с вами, – улыбнулся он.

– Дамарис? Какое необычное имя!

– Вам нравится? Оно из Библии... хотя упомянуто там всего один раз.

Мне пришел на память рассказ Люка. Может, это обычай здешних мест – давать детям библейские имена? Я уже готова была спросить об этом доктора, но вовремя вспомнила слова мадам директрисы о том, что моя любознательность часто граничит с плохими манерами, и сдержалась.

Мы вернулись в Забавы вместе. Доктор сразу послал одного из слуг известить Рут о своем приходе, я же поднялась к себе.

В субботу я надела белое платье. Это было мое единственное вечернее платье, и я подумала, что, если в Забавах часто устраивают приемы, надо будет пополнить гардероб. Платье из белого шифона и кружев было очень простым, однако я чувствовала себя в нем уверенно, так как знала: мои наряды, хоть и немногочисленные, прекрасно сшиты и покажутся элегантными в любом обществе. Волосы я уложила венцом вокруг головы – эта прическа очень нравилась Габриелю. Одеваясь, я нетерпеливо поглядывала на дверь, ожидая появления мужа: до назначенного часа оставалось совсем немного времени, а ему еще надо было переодеться.

Однако минуты бежали, а он все не приходил. Не зная, что подумать, я вышла на балкон. Габриеля нигде не было видно, но на крыльце раздавались голоса. Я уже хотела было спросить у невидимых собеседников, не встречали ли они Габриеля, но тут низкий мужской голос сказал:

– Так значит, Рут, тебе не слишком по душе юная новобрачная?

Я отпрянула в глубь балкона, чувствуя, как краска заливает щеки. Фанни часто говорила мне: тот, кто подслушивает, никогда не слышит о себе ничего хорошего. Но разве можно уйти, когда кто-то обсуждает тебя не самым лестным образом!

– Еще рано судить, – отозвалась Рут. Раздался смех.

– Не сомневаюсь, что наш Габриель легко попался в ее сети. Ответа Рут я не расслышала, и мужчина продолжал:

– Зачем же вы отпустили его так далеко от дома? Вы же понимали, что какая-нибудь ловкая девица сможет его окрутить.

Меня охватила ярость. Сейчас я перегнусь через перила и потребую, чтобы неизвестный обидчик вышел на свет божий!.. Сейчас я объясню ему, что понятия не имела о богатстве Габриеля, когда выходила за него замуж!..

Но я не двинулась с места. В этот момент мужчина на крыльце сделал шаг назад и я смогла его увидеть. Светло-каштановые волосы, широкие плечи. Сходство с Роквеллами если и было, то весьма отдаленное. Потом он решительно направился в дом и пропал из виду. Еще не зная, кто он, я ненавидела его всей душой.

Я вернулась в спальню, дрожа от негодования. Габриель был уже там – запыхавшийся, словно ему пришлось бежать.

– Совершенно забыл о времени, – сказал он. – А ты где была? О, да ты уже одета.

Я открыла было рот, чтобы рассказать Габриелю о подслушанном разговоре, но передумала. Ни к чему его расстраивать, он и так задыхается. Нет, я справлюсь со своими трудностями сама; я преподам урок тому человеку, кем бы он ни был.

Спустившись вниз, я встретилась лицом к лицу со своим врагом. Это оказался Саймон Редверз, двоюродный брат Габриеля.

Габриель представил нас друг другу. Саймон взял мою руку и с дерзкой насмешкой посмотрел мне прямо в глаза, не скрывая своих мыслей. Он был выше и стройнее, чем показался мне с балкона. Светло-карие глаза, загорелое лицо; улыбка, игравшая на губах, не отражалась во взгляде. Я сознавала, что не могу скрыть обуревавший меня гнев, – я никогда не умела таить свои чувства, к тому же слова Саймона все еще звучали в моих ушах.

– Как поживаете? – осведомился он.

– Прекрасно, благодарю вас.

– Вероятно, я должен вас поздравить.

– Только если вам этого хочется. Его брови слегка приподнялись.

– Кажется, мы с вами уже встречались, – не удержалась я.

– Уверен, что нет.

– Возможно, вы меня не заметили.

– Если бы мы встречались, я бы непременно запомнил. Улыбка, которой я его одарила, по неискренности могла бы соперничать с его собственной. Он неуверенно произнес:

– Должно быть, вас ввело в заблуждение фамильное роквелловское сходство. В этих местах вы будете часто видеть знакомые черты.

Он явно намекал на любвеобильность своих предков мужского пола. Я сочла намек неприличным и отвернулась.

К счастью, в эту минуту как раз приехал доктор Смит с дочерью. На правах друга доктор подошел ко мне и тепло поздоровался. Однако взоры всех присутствующих обратились не на него, а на его спутницу.

Дамарис Смит была одной из самых прелестных девушек, каких мне доводилось встречать. Она была невысока ростом, ее черные волосы отливали синевой, подобно воронову крылу. Большие темные глаза, удлиненные к вискам, влажно блестели, кожа имела оливковый опенок; нежный рот говорил о чувственности; зубы поражали белизной; прямой нос с горбинкой придавал ее очаровательному лицу выражение гордости. Стройная и гибкая, она двигалась с удивительной фацией. На ней было белое платье, тонкая талия перетянута золотым кушаком, в ушах – золотые креольские серьги.

При появлении Дамарис все замолчали, отдавая дань ее изумительной красоте. У меня мелькнула мысль: почему Габриель женился на мне, когда у него под самым носом живет такая красавица?

Эффект, произведенный ею на присутствующих, был очевиден. Обожающий отец не сводил с нее глаз; с Люка слетела его обычная безразличная небрежность; Саймон Редверз поглядывал на нее с интересом. Моя неприязнь к нему переросла в стойкое отвращение. Я не сомневалась, что разглядела в нем черты, которые были мне особенно ненавистны, – бесчувственность, самоуверенность, невыносимую практичность, отсутствие воображения, убежденность, что все окружающие столь же расчетливы, как он. Силой характера он так же выделялся среди мужчин, как Дамарис среди женщин – своей красотой.

Сэр Мэтью не скрывал своего восхищения – впрочем, он, по-видимому, восхищался всеми женщинами, – и во время обеда делил свое внимание между мной и Дамарис.

Поведение Дамарис не соответствовало ее экзотической внешности: она была скромна и тиха, всем улыбалась и не стремилась привлечь к себе внимание, что, разумеется, было бы совершенно излишним. На первый взгляд она казалась милой наивной девочкой, – не знаю, почему у меня возникло подозрение, что ее безупречная, бесстрастная красота – лишь маска, скрывающая истинную натуру.

Кроме Смитов и Саймона Редверза среди гостей были викарий с женой и еще два человека – насколько я поняла, скорее соседи, чем друзья. Все интересовались, как мне понравились здешние места, а Саймон Редверз спросил, очень ли они отличаются от привычных мне пейзажей. Я ответила, что наш дом также окружен пустошью и болотами, так что особенной разницы я не заметила. Должно быть, в моем голосе прозвучала резкая нота, которая позабавила Саймона, сидевшего рядом со мной. Наклонившись ко мне, он сказал:

– Вы должны заказать свой портрет и повесить его в галерее.

– Это обязательно?

– О да. Разве вы еще не побывали в галерее? Там висят портреты всех хозяев этого дома и их жен.

– Ну, с этим можно не спешить.

– Вы будете интересной моделью для художника.

– Благодарю вас.

– Гордая... сильная... решительная.

– Вы читаете по лицам?

– Да, если есть что читать.

– Не подозревала, что на моем лице написано так много интересного.

Он рассмеялся.

– Это и впрямь удивительно для столь молодой женщины. Вам не кажется, что, по мере того как мы стареем, судьба – или жизнь, если угодно, – подобно злому гравировальщику, наносит на наши лица предательские линии, которые выдают нас с головой? – Он посмотрел на сидящих за столом. Я отказалась следовать за его взглядом и опустила глаза, несколько шокированная откровенными манерами своего собеседника. – Кажется, вы со мной не согласны, – не отставал он.

– Отчего же. Ваша теория, скорее всего, верна, однако мне кажется не совсем приличным проверять ее на присутствующих.

– Вы скоро убедитесь, что я – грубый йоркширец. Йоркширцы вообще славятся отсутствием такта.

– Я уже имела возможность в этом убедиться.

По его губам опять скользнула улыбка, показавшаяся мне циничной. Ему нравилось провоцировать меня, потому что я была достойной противницей. Что ж, пусть лучше считает меня хищницей, чем дурочкой. Похоже, он проникся ко мне уважением за то, что я, по его мнению, поставила себе целью «подцепить» Габриеля и добилась своего. Жестокие люди всегда преклоняются перед чужой удачей.

– Вы ведь приходитесь Габриелю двоюродным или троюродным братом? – сказала я. – Но как же вы с ним непохожи! Полные противоположности.

Саймон снова одарил меня своей холодной одобрительной улыбкой. Я призналась ему в неприязни, – он же в ответ дал мне понять, что, в отличие от Габриеля, не попался бы в мои сети. Вот уж на кого я не стала бы их расставлять!

– Кстати, о лицах, – проговорил он. – Если вы были в галерее, то должны согласиться, что портреты дают прекрасную пищу для упражнений в физиогномике. Взять хотя бы сэра Джона, который во времена Кромвеля встал на защиту своего короля, в результате чего Роквеллы на время лишились этого дома. На его лице написан упрямый идеализм. Или сэр Люк, игрок, чуть не спустивший свое наследство. Или другие Люк и Джон – самоубийцы... Если присмотреться, можно прочесть по лицам их судьбу. Например, очертания рта Люка говорят о слабости характера. Легко представить, как он стоит на западном балконе, думает о невыносимой трудности жизни и – кидается вниз...

Я вдруг осознала, что другие разговоры за столом стихли и все слушают Саймона. Сэр Мэтью наклонился через стол и похлопал меня по руке.

– Не обращайте внимания на моего племянника, – сказал он. – Он любит рассказывать гадости о наших предках. Злится, что происходит по женской линии и не может наследовать Забавы.

Глаза Саймона странно блеснули.

– По-моему, у вас есть собственный дом неподалеку, – заметила я, обращаясь к нему.

– Келли Грейндж! – Сэр Мэтью почти выплюнул это название. – Редверзы всегда мечтали завладеть Забавами. Его дед женился на одной из моих сестер, но она никак не желала расстаться с этим домом. Постоянно приезжала сюда сначала с сыном, потом с внуком. Что-то последнее время ты редко здесь появляешься, Саймон!

– Обещаю исправиться, – заверил Саймон, насмешливо взглянув на меня.

Сэр Мэтью громко фыркнул, совершенно смутив викария и его жену.

Разговор и далее продолжался в том же духе, и, несмотря на неприязнь к соседу по столу, я испытала сожаление, когда обед закончился. У меня бойцовская натура, и пикировка с Саймоном доставила мне удовольствие. Приятно поставить на место человека, спешащего судить других, не удосужившись сперва узнать о них правду.

После обеда дамы перешли в гостиную, и я попыталась разговориться с Дамарис, но это оказалось нелегко: она была вежлива, но сдержанна и отвечала односложно, так что я решила, что ее прелестная головка просто-напросто пуста. К счастью, мужчины вскоре присоединились к нам, и Саймон Редверз немедленно завладел вниманием Дамарис, что несказанно огорчило Люка, но обрадовало меня. С чувством облегчения я вступила в беседу с викарием, рассказавшим мне о ежегодном благотворительном празднике, по традиции проходившем в усадьбе накануне Иванова дня. Сообщив, что в этом году они с женой хотят устроить спектакль или маскарад в развалинах аббатства, викарий выразил надежду на мою помощь в осуществлении этого замысла, каковую я ему тут же и пообещала.

Вскоре после этого сэр Мэтью вдруг почувствовал себя плохо. Он обессиленно откинулся на спинку кресла, лицо его побагровело больше обычного. Доктор Смит поспешил к своему пациенту и с помощью Саймона и Люка отвел его наверх. Это происшествие, естественно, очень всех расстроило, несмотря на заверения доктора, что состояние сэра Мэтью не внушает опасений. Доктор сказал, что отправляется домой за пиявками, поскольку сэр Мэтью настаивает, чтобы ему пустили кровь именно этим дедовским способом.

– Через день-другой сэр Мэтью совершенно поправится, – успокоил он нас, направляясь к двери.

Но праздничное настроение пропало, и вскоре гости разъехались...

Когда мы с Габриелем поднялись к себе в спальню, часы показывали половину двенадцатого. Обняв меня, Габриель заявил, что я держалась прекрасно и он гордится мной.

– Не уверена, что все разделяли твой восторг.

– Кто же посмел не поддаться твоим чарам?

– Например, твой кузен.

– А, Саймон! Он во всех видит только плохое. К тому же его гложет зависть: он бы с радостью отказался от Келли Грейндж ради Забав. И неудивительно: Келли Грейндж чуть не вдвое меньше этого дома – обыкновенная старая усадьба.

– Не понимаю, почему желание завладеть Забавами отражается на его отношении ко мне.

– Не исключено, что у него появился новый повод завидовать мне.

– Глупости!

Вдруг Пятница подскочил к двери и стал с яростным лаем кидаться на нее, словно желая сломать.

– Боже, что это с ним? – вскричала я. Габриель побледнел.

– За дверью кто-то стоит, – прошептал он.

– И этот кто-то явно не нравится Пятнице. – Я повернулась к псу. – Тихо, Пятница.

Но тот не послушался и продолжал, заливаясь лаем, бесноваться у двери. Пришлось взять его на руки и выглянуть в коридор.

– Кто здесь? – спросила я.

Ответом мне была тишина, но Пятница не успокоился, – он отчаянно брыкался, стараясь вырваться из моих рук.

– Кто-то его встревожил, – сказала я. – Дай-ка мне поводок, а то он, чего доброго, выскочит на балкон и сорвется.

Пристегнув Пятнице поводок, я опустила его на пол, и он бросился вперед по коридору, буквально таща меня за собой. Подбежав к двери слева от балконной, он принялся царапать ее когтями. Я взялась за ручку – дверь оказалась незапертой, за ней был большой пустой чулан. Пятница тут же влетел в него и принялся обнюхивать углы.

На всякий случай я выглянула на балкон, там тоже было пусто.

– Видишь, Пятница, – проговорила я, – здесь никого нет, так что успокойся.

Мы вернулись в спальню. Габриель стоял у стола спиной ко мне. Когда он повернулся, я увидела, что он смертельно бледен, и ужасная догадка пронзила меня: он боялся того, что было за дверью, и все же отпустил меня одну... Неужели мой муж – трус?

Но я поспешила тут же отбросить эту мысль.

– Много шума из ничего, – весело сообщила я.

Пятница, похоже, совершенно развеял свои тревоги: не успела я отстегнуть поводок, как он забрался в корзину и преспокойно улегся.

Готовясь ко сну, я размышляла, что же могло так напугать Габриеля. Вспомнив разговор за обедом, я подумала: может, он боится привидений? А его болезненный интерес к балконам... Впрочем, этот дом действительно навевает жуткие фантазии.

На следующий день пропал Пятница. Уже наступили сумерки, когда я вдруг поняла, что с утра его не видела. Весь день я была занята – вчерашние гости приезжали выразить благодарность за прием.

Первым явился Саймон Редверз на великолепной серой лошади. Увидев его в окно, я решила не покидать своей комнаты, пока он не уедет, опасаясь только, что он может остаться к завтраку. Однако, спустившись вниз, я с облегчением обнаружила, что он уже откланялся. Вскоре в аллее показался одноконный экипаж доктора Смита; доктор счел своим долгом навестить сэра Мэтью, а Дамарис – нанести визит вежливости. За ними последовали и остальные, и день превратился в продолжение вчерашнего приема.

Перед самым обедом, обнаружив отсутствие Пятницы, я слегка встревожилась. Обед прошел уныло, почти в полном молчании. Сэр Мэтью по-прежнему лежал в своей комнате, и домашние были явно обеспокоены его болезнью, хотя и уверяли меня, что такие приступы у него нередки.

После обеда Пятница так и не появился, его корзина была пуста, и меня охватили недобрые предчувствия. Неужели он потерялся?

А вдруг его украли... Кто знает, может, в окрестностях Киркленд Морсайд расположился цыганский табор. Вспомнив, сколько ему пришлось выстрадать от жестокости предыдущей хозяйки, я совсем расстроилась. Накинув легкий жакет, я торопливо сбежала вниз и, не найдя Габриеля, отправилась на поиски одна.

Ноги сами понесли меня к аббатству. В другой раз я побоялась бы пойти туда, но сейчас все мои мысли были заняты Пятницей, и места для страха за себя не оставалось. Время от времени я звала Пятницу и прислушивалась, не раздастся ли в ответ знакомый лай. Но тщетно.

Бродить одной по развалинам было неприятно. Прошедший день был ясным, и, судя по небу, завтрашний также обещал быть погожим. Мне пришла на память старинная поговорка: красный закат – пастуху радость.

Внезапно меня охватил страх. Мне показалось, что я не одна, что сквозь узкие проемы, когда-то бывшие окнами, за мной кто-то следит. Отсветы алого заката окрасили камни в розоватый цвет, словно вдохнули в них жизнь. Не знаю, что на меня нашло, но я готова была услышать из нефа пение монахов. С отчаянно бьющимся сердцем я взглянула на арки, в проемах которых виднелось кроваво-красное небо. Мне почудилось, будто где-то совсем рядом упал камень, а потом раздались шаги.

– Кто здесь? – крикнула я, и голос мой прозвучал пугающе гулко.

Я огляделась вокруг. Ничего, кроме камней, полуразрушенных стен, остатков кирпичной кладки, повторяющих очертания бывших комнат, внутри которых теперь росла трава. Давным-давно здесь жили люди... У меня возникло ощущение, что я перенеслась в прошлое, что груды камней вот-вот превратятся в стены, а над ними появится крыша и навеки отгородит от меня небо и девятнадцатый век.

Я снова принялась звать Пятницу. Тем временем почти стемнело, – краски вечернего неба меняются быстро, и на смену алому цвету пришел серый. Солнце зашло, на развалины опускался мрак.

Попытавшись вернуться тем же путем, каким пришла, я вскоре обнаружила, что нахожусь в совершенно незнакомой мне части развалин и понятия не имею, куда идти. Разглядев перед собой ветхие ступеньки, спускавшиеся в темный провал, я испуганно бросилась прочь, споткнулась и чудом не упала. Только бы не сломать ногу и не остаться здесь на всю ночь... пленницей. От одной этой мысли мне становилось дурно.

Да что со мной, в конце концов? Чего я испугалась? Травы и камней? Это на меня не похоже. Однако уговоры не помогали.

Я продолжала идти наобум. Меня подгоняла одна цель, одно стремление – выбраться из этих ужасных руин. Только теперь, заблудившись, я поняла, насколько велико было Кирклендское аббатство. В момент отчаяния я даже подумала, что так и не найду дорогу в этом каменном лабиринте. С каждой секундой становилось все темнее; охваченная паникой, я потеряла способность ориентироваться.

Когда же развалины наконец кончились, я обнаружила, что стою у дальней стены аббатства, которое теперь лежало между мной и домом. Ничто не могло бы заставить меня повторить пройденный путь, – впрочем, это было бы нелегко сделать, не заблудившись снова. Поэтому я продолжала идти вперед, пока не вышла на дорогу. Прикинув, в какой стороне дом, я быстро зашагала по дороге, то и дело переходя на бег.

Поравнявшись с небольшой рощицей, я вдруг увидела, как из-за деревьев появилась человеческая фигура, и на мгновение ко мне вернулся страх. Затем фигура приобрела знакомые очертания, и знакомый голос произнес:

– Привет! За вами что, черти гонятся?

Вопрос прозвучал столь насмешливо, что мой страх тут же сменился раздражением.

– Я заблудилась, мистер Редверз, – объяснила я, – но теперь, кажется, уже вышла на правильную дорогу.

Он рассмеялся.

– Могу показать вам более короткий путь... если позволите.

– Разве эта дорога не ведет к дому?

– Ведет, только очень долго. Если вы пройдете напрямик через эту рощу, то сократите путь на полмили. Разрешите вас проводить?

– Благодарю, – холодно отозвалась я.

Мы пошли рядом, Саймон подладился к моему шагу.

– Как это вы оказались здесь одна в столь поздний час? – поинтересовался он.

Я объяснила, что пошла искать пропавшую собаку.

– Вам не следовало уходить так далеко от дома, – заметил он. – Вы же видите, как здесь легко заблудиться.

– Днем этого бы не случилось.

– Да, но сейчас уже вечер. А ваш Пятница, наверное, просто-напросто нашел себе подружку. Собака – она и есть собака.

Я ничего не ответила. Вскоре мы вышли из рощи, и я увидела дом. Через пять минут мы уже были на месте.

Габриель, Рут, Люк и доктор Смит встретили нас во дворе – они искали меня. Доктор снова заехал осмотреть сэра Мэтью и узнал о моем исчезновении. Задыхаясь после быстрой ходьбы, я рассказала, как в поисках Пятницы забрела в развалины, как заблудилась и как встретила Саймона Редверза.

– Зачем же вы вышли в сумерки одна, – мягко пожурил меня доктор Смит.

– Кто-нибудь из нас мог пойти с тобой! – строго заявил Люк.

– Да, вы правы, – сказала я со счастливой улыбкой, радуясь, что вернулась домой. Потом повернулась с Саймону Редверзу и проговорила: – Я очень благодарна вам, мистер Редверз.

Он насмешливо поклонился и пробормотал:

– Был счастлив оказать услугу.

– А что Пятница, вернулся? – спросила я Габриеля. Он покачал головой.

– Завтра непременно вернется, – вставил Люк.

– Надеюсь, – отозвалась я. Габриель взял меня под руку.

– Сегодня мы все равно ничего больше не сможем сделать, – сказал он. – Пойдем, у тебя утомленный вид.

Все стояли, глядя на нас.

– Спокойной ночи, – пробормотала я и последовала за Габриелем в дом.

– Никогда не видел тебя такой бледной и усталой, – заметил Габриель.

– Я испугалась, что никогда не выберусь оттуда.

Он со смехом обнял меня за плечи. Потом вдруг сказал:

– У нас был такой чудесный медовый месяц! Жаль только, что короткий. Я бы с удовольствием съездил с тобой в Грецию.

– «О Греция, где пламенная Сафо жила и пела!» – процитировала я звенящим голосом. Несмотря на беспокойство за Пятницу, я испытывала несказанное облегчение оттого, что благополучно вернулась домой.

– Скажу, чтобы тебе принесли горячее молоко. Оно поможет тебе заснуть, – сказал Габриель.

– Габриель, но куда же все-таки запропастился Пятница?

– Не волнуйся, он появится. Иди в спальню, а я загляну на кухню.

Поднимаясь к себе в комнату, я думала о том, как Габриель заботлив, как внимателен к слугам. Ведь им целый день приходится сновать вверх-вниз по этим бесконечным лестницам.

В спальне на глаза мне сразу попалась пустая корзина, и я опять расстроилась.

Выйдя в коридор, я еще раз кликнула Пятницу. Может, он просто увлекся охотой на кроликов? Это было его излюбленное занятие, заставлявшее его забывать обо всем на свете. Утром он, конечно же, вернется, успокаивала я себя. Так или иначе, сегодня я сделала все, что могла. С этими мыслями и разделась и легла в постель.

Я так устала, что уже почти спала, когда пришел Габриель. Усевшись в кресло возле кровати, он принялся увлеченно расписывать предстоящее путешествие в Грецию, – кажется, он действительно загорелся этой идеей.

Вскоре служанка принесла на подносе стакан молока. Мне ничего не хотелось, но я выпила молоко, чтобы доставить удовольствие Габриелю, и через несколько минут крепко уснула.

Разбудил меня громкий стук в дверь. Я с трудом вынырнула из глубин сна и села в постели. На пороге стояла Рут – бледная как мел, с неестественно расширенными глазами.

– Кэтрин, – повторяла она, – проснись! Пожалуйста, проснись! – По ее голосу я поняла, что случилось что-то страшное.

Я огляделась в поисках Габриеля, но его в спальне не было.

– Дело в том, что Габриель... – сказала она. – Ты должна взять себя в руки...

– Что? Что с ним случилось? – с трудом вымолвила я.

– Он умер. Покончил с собой.

Я не поверила. Это был кошмарный сон. Габриель мертв? Не может быть – ведь он только что сидел вот здесь, поил меня молоком и мечтал о Греции.

– Лучше я скажу тебе все сразу, – продолжала Рут, пристально глядя на меня, и в ее глазах мне почудилось обвинение. – Он бросился с балкона. Один из конюхов только что обнаружил его.

– Этого не может быть.

– Тебе лучше встать и одеться.

Я неловко выбралась из кровати, меня сотрясала дрожь, руки и ноги отказывались повиноваться, в голове стучала одна мысль: это неправда, Габриель не мог этого сделать.

3

Итак, не прошло и недели со дня моего приезда в Кирклендские Забавы, как трагедия обрушилась на этот дом.

Я не могу сейчас точно восстановить в памяти все события того ужасного дня, помню только охватившее меня оцепенение, уверенность, что произошло неотвратимое – то, что угрожало мне и пугало меня с той минуты, как я ступила на порог.

Помню, что все утро лежала, – на этом настояла Рут, и я впервые ощутила на себе силу и властность ее натуры. Пришел доктор Смит и дал мне успокоительное; он сказал, что это необходимо, и я проспала до самого обеда.

Вечером спустилась в так называемую «зимнюю гостиную» – небольшую комнату на втором этаже, выходившую окнами во двор, которой обычно пользовались в холодное время года, поскольку она была теплее и уютнее других. Здесь уже собралась вся семья: сэр Мэтью, тетя Сара, Рут, Люк, а также Саймон Редверз. Когда я вошла, все взоры устремились на меня.

– Иди сюда, дорогая, – проговорил сэр Мэтью. – Это ужасный удар для всех нас, а для тебя особенно, милое дитя.

Я подошла к нему, ибо он вызывал у меня больше доверия, чем остальные, и села рядом. Тетя Сара тут же придвинула стул с другой стороны, уселась и взяла меня за руку.

Задумчиво глядя в окно, Люк бестактно заметил:

– Точно так же, как те, другие. Наверное, когда мы разговаривали о них, он все время думал...

Я резко перебила его.

– Я не верю в самоубийство Габриеля. Ни секунды.

– Ты так потрясена, дорогая, – пробормотал сэр Мэтью.

Тетя Сара придвинулась ближе и прислонилась ко мне. От нее исходил едва уловимый запах увядания.

– А что, по-твоему, случилось? – спросила она; ее голубые глаза блестели любопытством.

Я отшатнулась от нее и крикнула:

– Не знаю! Но он не покончил с собой!

– Милая Кэтрин, – вмешалась Рут, – ты сейчас слишком взвинчена. Все мы, разумеется, тебе сочувствуем, но... ты слишком мало знала Габриеля. Ведь он был одним из нас, всю жизнь прожил с нами...

Голос Рут дрогнул, но я не поверила в искренность ее горя. У меня мелькнула мысль: а ведь теперь дом перейдет к Люку! Ты довольна, Рут?

– Вчера вечером он говорил о путешествиях, – не унималась я. – Мечтал поехать в Грецию.

– Возможно, не хотел, чтобы ты догадалась о его намерении, – предположил Люк.

– Ему не удалось бы ввести меня в заблуждение. Зачем было говорить о Греции, если он собирался... сделать такую ужасную вещь!

Тут в разговор вступил Саймон. Его голос был холодным и отстраненным.

– Люди не всегда высказывают то, что у них на уме.

– Но я знаю... Говорю вам, я точно знаю!

Сэр Мэтью закрыл глаза рукой, и до меня донеслись слова:

– Мой мальчик... мой единственный сын...

Раздался стук в дверь, вошел Уильям и, обращаясь к Рут, объявил:

– Приехал доктор Смит, мадам.

– Просите его, – распорядилась Рут.

Через несколько секунд в дверях показался доктор и направился ко мне. В глазах его было сочувствие.

– Не могу выразить степень своего сожаления, – тихо произнес он. – Меня беспокоит, как это отразится на вашем здоровье.

– Не стоит беспокоиться, – ответила я. – Это было ужасное потрясение, но я оправлюсь. – Я вдруг истерично засмеялась и сама пришла в ужас.

Доктор положил руку мне на плечо.

– Я дам вам снотворное, – сказал он, – выпьете вечером. А когда проснетесь, ночь будет отделять вас от сегодняшнего кошмара.

Тетя Сара вдруг сказала пронзительным голосом:

– Она не верит, что это было самоубийство, доктор.

– Я понимаю... – успокаивающе отозвался доктор. – В это действительно трудно поверить. Бедный Габриель!

«Бедный Габриель!» Эти слова эхом разнеслись по комнате, повторенные почти всеми присутствующими.

Мой взгляд остановился на Саймоне Редверзе. «Бедный Габриель», – произнес он и посмотрел на меня с холодным блеском в глазах. Мне захотелось крикнуть ему: «Вы что, обвиняете в случившемся меня? Габриель был со мной счастливее, чем когда-либо в жизни! Он сам все время говорил мне об этом!» Но я промолчала.

Доктор Смит вновь обратился ко мне.

– Вы сегодня выходили из дома, миссис Роквелл? Я покачала головой.

– Вам было бы полезно прогуляться. Если не возражаете, я мог бы составить вам компанию.

Догадавшись, что он хочет побеседовать со мной наедине, я тут же встала.

– Надень плащ, – посоветовала Рут. – Сегодня прохладно. Прохладно, подумала я. Разве может эта прохлада сравниться с леденящим холодом в моем сердце... Что теперь со мной будет? Моя жизнь повисла между Глен-Хаусом и Кирклендскими Забавами, и будущее было покрыто густым туманом.

Рут позвонила, и спустя несколько минут появилась служанка с моим плащом. Саймон взял у нее плащ и накинул мне на плечи. Я взглянула на него через плечо, пытаясь прочесть его мысли, но безуспешно.

Покинув гостиную и оказавшись наедине с доктором, я испытала чувство облегчения. Молча мы вышли из дома и зашагали в направлении аббатства. Неужели только вчера я бродила здесь в поисках Пятницы и заблудилась?..

– Дорогая моя миссис Роквелл, – сказал наконец доктор, – я понял, что вам тягостно находиться в доме, поэтому и предложил эту прогулку. Вы ошеломлены случившимся, не так ли?

– Да. Но в одном я совершенно уверена.

– Вы считаете, что Габриель не мог покончить с собой?

– Именно.

– Потому что вы были очень счастливы вместе?

– Да, мы были счастливы.

– Может быть, именно это и толкнуло Габриеля на такой шаг.

– Я вас не понимаю.

– Вам известно, что он был тяжело болен?

– Он сказал мне об этом еще до свадьбы.

– Значит, он не стал скрывать это от вас. У него было слабое сердце, которое могло остановиться в любую минуту. Впрочем, вы об этом знали.

Я кивнула.

– Наследственная болезнь. Бедный Габриель, на него она обрушилась слишком рано. Как раз вчера я говорил с ним о его... недомогании. И теперь задаю себе вопрос: не мог ли наш разговор подтолкнуть его к трагическому решению? Могу я быть с вами откровенным? Вы еще очень молоды, но уже побывали замужем, и я должен кое-что сказать вам.

– Не скрывайте от меня ничего.

– Благодарю. С самого начала меня поразили ваши рассудительность и здравый смысл, и я обрадовался столь удачному выбору Габриеля. Вчера Габриель обратился ко мне за советом по поводу... своей супружеской жизни.

Я почувствовала, что румянец заливает мне щеки, и проговорила:

– Будьте добры, объясните, что вы имеете в виду.

– Он спросил меня, является ли его слабое сердце препятствием к исполнению им супружеских обязанностей.

– О-о... – Еле слышно выдохнула я, не решаясь поднять глаза на доктора. К этому моменту мы уже подошли к развалинам, и я устремила взгляд на квадратную башню. – Ну и... что же вы ответили?

– Что, по моему мнению, такие отношения для него весьма опасны.

– Понимаю.

Он попытался заглянуть мне в лицо, но я отвернулась. Я не желала обсуждать с ним то, что происходило между мной и Габриелем. Разговор на подобную тему смущал меня, и, хоть я и напоминала себе, что мой собеседник врач, неловкость только усиливалась. Впрочем, я уже поняла, что он хотел сказать, так что дальнейшие объяснения были излишними; однако доктор продолжал:

– Он был вполне нормальным молодым человеком, если не считать больного сердца. Он был горд и не любил проявлять свою слабость. Мои слова, очевидно, явились для него ударом, – но тогда я еще не понял, насколько тяжелым.

– Так вы полагаете, что ваше... предостережение... толкнуло его…

– Этот вывод напрашивается сам собой. А что думаете вы, миссис Роквелл? Не было ли в прошлом между вами... э-э...

Я провела рукой по камням обвалившейся стены и произнесла голосом холодным, как эти камни:

– Не думаю, чтобы ваши слова могли заставить моего мужа наложить на себя руки.

Доктор, похоже, был доволен моим ответом.

– Мне было бы неприятно сознавать, что мои слова…

– Не мучьте себя. Любой врач на вашем месте сказал бы Габриелю то же самое.

– Но, мне кажется, это могло послужить причиной...

– Не вернуться ли нам в дом? – предложила я. – Становится холодно.

– Извините меня, я не должен был приводить вас сюда. Вас знобит от перенесенного потрясения. С моей стороны было жестоко обсуждать с вами такой деликатный вопрос, когда вы только что...

– Нет-нет, вы были очень тактичны. Но я еще не могу прийти в себя... поверить, что вчера в это время…

– Положитесь на время, оно действительно лучший лекарь. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Вы еще так молоды. Вы уедете отсюда, – во всяком случае, я так думаю... Зачем вам хоронить себя здесь?

– Я еще не знаю, что буду делать. Не думала об этом.

– Разумеется, вам было не до того. Я просто хотел сказать, что перед вами вся жизнь. Пройдет несколько лет, и все это будет казаться вам дурным сном.

– Бывают сны, которые невозможно забыть.

– Ну-ну, не стоит отчаиваться. Трагедия еще столь свежа, что вы не можете взглянуть на нее со стороны. Но завтра вам станет чуть-чуть легче, и потом с каждым днем вы будете чувствовать себя все лучше.

– Вы забываете, что я потеряла мужа.

– Понимаю, но... – Он улыбнулся и взял меня за руку. – Если только я смогу чем-нибудь вам помочь…

– Благодарю вас, доктор Смит. Я не забуду вашего участия.

В полном молчании мы вернулись к дому. Проходя мимо балкона, я попыталась представить себе, как все произошло. Вот Габриель сидит возле моей постели, расписывает красоты Греции, заставляет меня пить горячее молоко, а потом, дождавшись, когда я засну, тихонько выходит на балкон, перегибается через перила и бросается вниз… Я вздрогнула. Нет, не может быть. Не верю.

Наверное, я произнесла это вслух, потому что доктор сказал:

– Вы просто не хотите поверить – иногда это одно и то же. Не изводите себя, миссис Роквелл. Позвольте мне надеяться, чтобы будете видеть во мне больше чем семейного врача, ведь я долгие годы близко знаком с семейством Роквеллов, к которому теперь принадлежите и вы. Так что помните: если вам понадобится мой совет – я всегда к вашим услугам.

Я едва слышала его; черти на фронтоне, казалось, ухмылялись, ангелы – скорбели.

Переступив порог дома, я ощутила, как меня охватывает безысходное чувство одиночества, и быстро произнесла:

– Пятница так и не вернулся.

На лице доктора выразилось недоумение – должно быть, он не знал о пропаже собаки, да и кто мог сказать ему об этом, все были поглощены свалившимся на нас горем.

– Я должна его отыскать, – продолжала я.

Оставив доктора в холле, я бросилась в комнату для слуг узнать, не видел ли кто-нибудь Пятницу. Но его никто не видел. Я бродила по дому, заглядывала во все закоулки и звала его. Ответа не было.

Так я потеряла Габриеля и Пятницу – одного за другим.

Предварительное следствие вынесло вердикт, что Габриель совершил самоубийство, будучи в состоянии временного помешательства, хотя я и уверяла, что он был в прекрасном расположении духа и даже собирался в Грецию. Доктор Смит сообщил, что его пациент страдал болезнью сердца и находился в подавленном состоянии. По его мнению, в результате недавней женитьбы Габриель в полной мере осознал серьезность своего недомогания, впал в депрессию и наложил на себя руки.

Это объяснение показалось вполне резонным, и вердикт был вынесен без малейших колебаний. Я присутствовала на судебном заседании, как ни отговаривал меня доктор.

– Вы только расстроитесь еще больше, – сказал он, и Рут с ним согласилась. Но я уже несколько оправилась от первоначального шока, и к печали в моем сердце примешивалось негодование. Почему, спрашивала я себя, все они так уверены, что Габриель покончил с собой?

Впрочем, найти другое объяснение случившемуся было действительно трудно. Несчастный случай? Может, Габриель слишком далеко перегнулся через парапет и упал? Наверное, так оно и было, ибо ничего другого я придумать не могла.

Снова и снова я пыталась представить себе, как это могло произойти. Предположим, он, по обыкновению, вышел на балкон. И тут его внимание привлекло что-то внизу, во дворе... Пятница! – осенило меня. Что, если под балконом вдруг появился Пятница, Габриель позвал его и по неосторожности слишком низко наклонился?

Но суд уже принял решение, и меня никто не станет слушать. Подумают, что я не в себе от горя.

Я написала отцу о смерти Габриеля, и он приехал на похороны. Я ждала его с надеждой, мне так недоставало участия близкого человека. В своей наивности я полагала, что горе сблизит нас, но, едва увидев отца, поняла, что ошибалась: он был столь же далек и холоден, как всегда. Правда, он выразил желание поговорить со мной наедине перед тем, как мы отправились в церковь, но по всему было видно, что для него этот разговор – не более чем неприятная обязанность.

– Кэтрин, каковы твои дальнейшие планы? – осведомился он.

– Планы?.. – недоуменно повторила я. Мысли о будущем пока не приходили мне в голову. Я потеряла всех, кто любил меня, – ибо с каждым проходящим днем мои надежды найти Пятницу таяли, – и не могла думать ни о чем, кроме своей утраты.

На лице отца появилось раздраженное выражение.

– Ну да, планы, – повторил он. – Ты должна решить, что тебе теперь делать – остаться здесь или вернуться домой.

Никогда в жизни я не испытывала столь острого чувства собственной ненужности. Я вспомнила, как внимателен был Габриель, как он стремился провести со мной каждую свободную минуту. Вот если бы вдруг отыскался Пятница, если бы он появился здесь и с радостным лаем бросился ко мне – тогда, пожалуй, я бы нашла в себе силы задуматься о будущем.

– У меня пока нет определенных планов, – бесстрастно проговорила я.

– Конечно, прошло еще слишком мало времени, – сказал отец своим обычным утомленно-безразличным тоном, – но если ты все же надумаешь вернуться – это твое право.

Я повернулась и отошла от него, не желая продолжать этот разговор.

И вот от дома потянулась печальная процессия – катафалк, обтянутый черным бархатом, кареты, запряженные лошадьми в черных плюмажах, люди в черном... Габриеля похоронили в семейном склепе Роквеллов, где уже нашли успокоение многие его предки. Должно быть, среди них были и те двое, ушедшие из жизни так же, как он.

По окончании церемонии мы вернулись в дом, где нас ждала поминальная трапеза. Траурное вдовье платье изменило меня так, что я казалась себе другим человеком – бледной тенью прежней Кэтрин, призраком с бескровным лицом, на котором выделялись лишь зеленые глаза. Какая странная судьба мне выпала – стать новобрачной и овдоветь на протяжении двух недель.

Отец уехал сразу же после похорон, сославшись на дальний путь и добавив, что будет ждать известия о моем решении. Дай он мне понять, что хоть чуть-чуть нуждается во мне, я бы не раздумывая отправилась домой вместе с ним.

Самым близким человеком мне сейчас казался сэр Мэтью, который за последние дни потерял всю свою жизнерадостность. Он был добр ко мне и, когда посторонние разошлись, усадил меня рядом с собой.

– Дорогая девочка, – сказал он, – должно быть, тебе тяжело оказаться одной среди чужих людей?

– Сейчас я ничего не чувствую – только пустоту. Он кивнул.

– Если ты захочешь остаться здесь, мы будем рады. Это дом Габриеля, а ты – его жена. Но если ты решишь нас покинуть – я пойму, хотя мне будет очень грустно.

– Вы так добры, – пробормотала я и почувствовала, что от искренних слов сэра Мэтью на мои глаза, дотоле сухие, навернулись слезы.

Ко мне подошел Саймон.

– Ну, теперь вы, конечно же, уедете, – сказал он. – Что может удержать вас в нашем захолустье.

– Я всю жизнь прожила в захолустье, – заметила я.

– Да, но годы, проведенные во Франции…

– Удивлена, что вы так хорошо запомнили все события моей жизни.

– У меня прекрасная память – единственное мое качество, которое можно назвать прекрасным. И все же вы уедете. И будете свободнее, чем раньше, – свободнее, чем когда-либо... – Он вдруг резко сменил тему: – Траур вам к лицу.

Я чувствовала за его словами какой-то скрытый смысл, однако была слишком измучена и слишком поглощена мыслями о Габриеле, чтобы вдумываться. Тут, как нельзя кстати, к нам присоединился Люк и перевел разговор в другое русло.

– Нельзя замыкаться в своем горе, – сказал он. – Жизнь продолжается, и надо думать о будущем.

В его глазах мне почудился блеск. Конечно, ведь теперь он – новый наследник. Похоже, смерть Габриеля его не слишком опечалила.

Я старалась гнать от себя чудовищные подозрения, то и дело мелькавшие в моей голове. Я по-прежнему не верила в то, что Габриель упал с балкона случайно, и уж тем более в то, что он покончил с собой. Что же тогда с ним случилось?

Когда было прочитано завещание Габриеля, я обнаружила, что стала вполне обеспеченной женщиной, хотя и не богатой. Отныне я буду получать доход, который позволит мне чувствовать себя независимой. Это удивило меня: я знала, что по смерти отца Габриель унаследовал бы поместье и деньги на его содержание, но не подозревала, что он располагал еще и солидными собственными средствами. Впрочем, если эта новость и обрадовала меня, то только обещанием будущей свободы.

Минула неделя, а я все еще жила в Забавах. Каждый день я вставала в надежде на возвращение Пятницы, но о нем по-прежнему не было ни слуху, ни духу.

Я понимала – все ждут, когда же я наконец скажу, уеду или останусь, – но никак не могла принять решение. Мне не хотелось оставлять этот дом, не разгадав его до конца. И потом, как вдова Габриеля, я имела право жить здесь. Сэр Мэтью и тетя Сара привязались ко мне – чего, правда, нельзя было сказать о Рут. Похоже, она спит и видит, чтобы я убралась. Но почему? Просто потому, что недолюбливает меня, – или здесь кроется что-то другое? Что до Люка, то он держал себя с небрежным дружелюбием, но было видно, что ему все равно. Он был слишком погружен в собственные дела, его распирало от сознания своей важности. Еще бы – он теперь наследник огромного поместья, а если принять во внимание преклонный возраст и дряхлость сэра Мэтью, можно не сомневаться, что не за горами день, когда он станет здесь полновластным хозяином.

Доктор Смит каждый день наведывался к сэру Мэтью и непременно заглядывал ко мне. Он был участлив и внимателен, обращался со мной, как со своей пациенткой, и его приезды были для меня единственной отрадой в череде скорбных дней. Судя по всему, его тревожило состояние моего здоровья.

– Вы пережили потрясение, – говорил он, – и, возможно, шок был намного сильнее, чем вам кажется. Мы должны помочь вам прийти в себя.

Он относился ко мне с той теплотой, которую я тщетно ожидала получить от своего отца, и не исключено, что именно его дружба удерживала меня в Забавах, ибо доктор, как никто другой, понимал мою печаль и одиночество.

Иногда его сопровождала Дамарис – неизменно спокойная, холодная и прекрасная. Я видела, что Люк влюблен в нее, но о ее чувствах можно было только гадать. Эта девушка была поистине непроницаема. Люк был бы рад жениться на ней хоть сейчас, однако едва ли сэр Мэтью или Рут позволят ему это раньше, чем через три или четыре года, – а это слишком долгий срок, чтобы загадывать.

Скорее всего, я просто тянула время. Я никак не могла выйти из странного оцепенения, охватившего меня после смерти Габриеля и не позволявшего строить планы на будущее. Допустим, я покину Кирклендские Забавы, – куда мне деваться? Обратно в Глен-Хаус? Перед моим мысленным взором предстали сумрачные комнаты, освещенные жалкими солнечными лучами, просачивающимися сквозь жалюзи, поджатые губы Фанни и отцовские «приступы»… Нет, возвращаться в Глен-Хаус мне определенно не хотелось, но хотелось ли мне остаться здесь? Для того чтобы ответить на этот вопрос, мне надо было сперва понять что-то важное... Но что?

Каждый день я выходила на прогулку, и ноги снова и снова несли меня к аббатству. В библиотеке я нашла старинный план аббатства, составленный, видимо, до его разрушения в 1530 году, и это немного отвлекло меня от печальных размышлений, придав моим мыслям иное направление. С помощью плана я пыталась реконструировать в своем воображении прежний облик монастыря. Мне удалось выяснить, где располагались девятиалтарная церковь, дортуар, ворота, кухня, пекарня, а также пруды для разведения рыбы. Прудов было три, разделенных поросшими травой насыпями.

Может, Пятница свалился в один из прудов и утонул? Нет, едва ли: пруды были неглубокими, к тому же он прекрасно плавал. И тем не менее, каждый раз, бродя меж развалин, я звала Пятницу, хотя и понимала, что это глупо. Но я не решалась признаться себе, что никогда больше его не увижу, – мне так нужна была хоть крошечная надежда.

Я вспоминала тот день, когда повстречала здесь доктора Смита, и его совет не спускать Пятницу с поводка. Едва придя в себя после смерти Габриеля, я отправилась к заброшенному колодцу в поисках Пятницы, но и там его не было.

Однажды, возвращаясь с прогулки, я выбрала тропинку, которая привела меня к боковому входу в дом, которым я прежде ни разу не пользовалась. Это была дверь почти незнакомого мне восточного крыла. Насколько я успела понять, все части дома были совершенно одинаковыми, если не считать того, что в южном крыле находилась главная лестница, спускавшаяся в холл мимо галереи менестрелей.

Я поднялась на четвертый этаж, чтобы по соединительному коридору перейти в другую часть здания и попасть в свою комнату. Однако выбрать из лабиринта коридоров нужный и понять, какая именно дверь ведет в южное крыло, оказалось не так просто. К тому же я не решалась открывать все двери подряд, боясь грубо нарушить чье-нибудь уединение.

Подходя к дверям, я стучала, а потом осторожно отворяла их, но каждый раз обнаруживала гостиную, спальню или рабочую комнату, а не коридор.

Можно было либо выйти на улицу тем же путем, обогнуть дом и войти через парадный вход – либо продолжить поиски. По недолгом размышлении я выбрала последнее, поскольку не была уверена, что смогу найти обратную дорогу к лестнице.

В отчаянии я стала проверять все двери подряд, и наконец на мой стук отозвался голос:

– Войдите.

Войдя, я буквально наткнулась на тетю Сару, стоявшую у самого порога, и от неожиданности отпрянула назад. Старушка засмеялась и тонкой ручкой ухватила меня за рукав.

– Входи же, – сказала она. – Я ждала тебя, дорогая.

С этими словами она забежала мне за спину и проворно захлопнула дверь, будто опасаясь, что я ускользну. Здесь, у себя в комнате, она проявляла больше живости и прыти, чем внизу, когда собиралась вся семья.

– Ты ведь пришла посмотреть мои гобелены, правда?

– С удовольствием на них взгляну, – сказала я, – хотя вообще-то я просто заблудилась. Никогда раньше не бывала в восточной части дома.

Она погрозила мне пальцем, словно непослушному ребенку.

– Да, здесь легко заблудиться, когда не знаешь дороги. Но что же ты стоишь – садись.

Я с удовольствием повиновалась, чувствуя усталость после прогулки.

– Мне очень жаль твоего песика, – проговорила старушка. – Он и Габриель ушли одновременно. Ты потеряла обоих. Это так грустно.

Меня удивило, что она помнит Пятницу. Я вообще испытывала неловкость, общаясь с тетей Сарой, ибо не знала, чего от нее ожидать: иногда ее мысли пугались и она смешивала настоящее с прошлым, а иногда вдруг проявляла неожиданную ясность рассудка.

Обведя глазами просторную комнату, я увидела, что стены ее увешаны яркими, искусно вышитыми гобеленами. Тетя Сара заметила мой восхищенный взгляд и радостно хихикнула.

– Это все моя работа, – сообщила она. – Видишь, они уже закрывают большую часть стен, но и пустых мест достаточно. Возможно, я успею заполнить их... прежде чем умру. Я ведь очень старая. Будет печально, если я умру, не выполнив того, что должна. – Выражение меланхолии на ее лице мгновенно сменилось ослепительной улыбкой. – Но все в руках Божьих, не так ли? Может, он согласится продлить мои дни, если я попрошу его об этом? А ты не забываешь молиться, Клер? Подойди и взгляни на мои гобелены... Ближе. Я расскажу тебе о них.

Она взяла меня за руку. Ее пальчики, похожие на коготки, были беспокойными и подвижными.

– Великолепная вышивка, – сказала я.

– Тебе правда нравится? А вот ты недостаточно стараешься, Клер. Я много раз говорила тебе, что это так просто... просто, надо только проявить упорство. Понимаю, у тебя много забот. Рут такая упрямая малышка. Марк не доставляет тебе особых хлопот, но ты ведь ждешь еще одного ребенка...

Я ласково сказала:

– Вы забыли, тетя Сара. Я не Клер, а Кэтрин, вдова Габриеля.

– А, так ты пришла полюбоваться моими гобеленами, Кэтрин. И правильно. Я знаю, они тебе понравятся» именно тебе. – Она подошла ко мне совсем близко и взглянула прямо в лицо. – Тебя я тоже вышью на одном из гобеленов – когда придет время.

– Меня? – в изумлении переспросила я.

– Вот, взгляни сюда. Узнаешь?

– Это же Забавы…

Она весело рассмеялась и потянула меня к шкафу, который тут же открыла. С полки посыпались куски полотна, и она со смехом подобрала их, двигаясь с легкостью молодой девушки. Внутри шкафа был встроен еще один шкафчик, поменьше, набитый разноцветными мотками шелка. Тетя Сара принялась их нежно перебирать.

– Я сижу здесь и вышиваю, вышиваю... все, что вижу. Сначала рисую то, что хочу вышить. Я покажу тебе свои наброски. Когда-то я собиралась стать художницей, но потом стала вышивать гобелены. Это ведь намного интересней, как по-твоему?

– Ваши гобелены изумительны, – ответила я. – Мне хотелось бы рассмотреть их получше.

– Конечно, конечно.

– Особенно тот, где изображен дом. Он выглядит так правдоподобно, камни совсем как настоящие, и цвет...

– Иногда бывает непросто подобрать нужный цвет, – заметила она, сокрушенно сморщившись.

– А люди... Кажется, я их узнаю!

– Разумеется. Вот мой брат... и наша сестра Агарь, а вот моя племянница Рут, и мой племянник Марк – он умер, когда ему было четырнадцать лет, – и Габриель, и Саймон, и я сама...

– И все они смотрят на дом. Она взволнованно закивала.

– Именно! Все мы смотрим на дом. Возможно, тут должен быть и еще кое-кто... Ты, например. Но я не думаю, что ты смотришь на дом. Клер тоже не смотрела. Ни Клер, ни Кэтрин.

Я не поняла, что она имела в виду, но она не стала объяснять, а продолжала:

– Я многое вижу. Наблюдаю. Видела, как ты приехала. А ты меня не заметила.

– Вы были на галерее менестрелей.

– Значит, все-таки заметила?

– Но не знала, что это вы. Она кивнула.

– Оттуда многое можно увидеть... незаметно для других. А вот свадьба Мэтью и Клер.

Вышивка изображала местную церковь, возле которой стояли жених и невеста; в женихе я узнала сэра Мэтью. Сходство было поразительным. Неужели этого можно добиться с помощью крошечных стежков шелковых ниток на ткани? Эта маленькая старушка – действительно настоящая художница.

– И свадьба Рут. Он погиб от несчастного случая на охоте, когда Люку было десять лет. Взгляни.

Тут я поняла, что на стенах этой комнаты отображена вся история семьи Роквеллов, увиденная глазами этой странной женщины. На протяжении многих лет она запоминала все важнейшие события и переносила их на ткань, стежок за стежком.

– Вы совсем как летописец, тетя Сара, – проговорила я. Ее личико снова сморщилось, в голосе послышались слезы:

– Ты хочешь сказать, что сама я не жила... только наблюдала за другими. Да, Клер?

– Я Кэтрин, – напомнила я.

– Кэтрин, мне нравилось наблюдать. Я создала эту галерею – галерею гобеленов, – и после моей смерти люди будут разглядывать эти гобелены и узнают о нас больше, чем из фамильных портретов. Я рада, что выбрала вышивку, а не живопись, – она куда красноречивее.

Я обошла комнату, и глазам моим предстали картины жизни Кирклендских Забав. Я увидела мужа Рут на носилках, и убитых горем родных у его постели, и смерть Марка, а между этими сценами – изображения дома и глядящих на него людей.

– По-моему, это Саймон Редверз, – заметила я, указав на одного из них.

Тетя Сара кивнула.

– Саймон смотрит на дом, потому что в один прекрасный день может стать его владельцем. Если Люк умрет, как умер Габриель, поместье перейдет к Саймону. Потому-то он и не сводит глаз с дома.

Она пристально взглянула на меня, потом достала из кармана маленькую книжечку и быстро, несколькими уверенными штрихами сделала набросок.

– Очень похоже, – восхитилась я.

Она подняла на меня взгляд и спросила:

– Как умер Габриель? Я была ошеломлена.

– Предварительное следствие пришло к заключению... – начала было я.

– Но ты-то утверждала, что он не мог покончить с собой.

– Я сказала, что не верю в это.

– Так что же с ним случилось?

– Не знаю. Просто чувствую, что это не было самоубийство.

– Я тоже многое чувствую. Ты должна все выяснить и рассказать мне. Это нужно для моих гобеленов.

Я посмотрела на часы, приколотые к блузке, давая понять, что мне пора уходить.

– Скоро я закончу один гобелен и начну другой. Тогда ты мне все расскажешь.

– А можно посмотреть незаконченный?

– Посмотри, – разрешила она и подвела меня к окну. Натянутое на раме полотно оказалось очередным изображением дома.

– Опять то же самое?

– Нет, не то же самое. Здесь уже нет Габриеля – только Мэтью, Руг, Агарь, я, Люк, Саймон...

Внезапно я ощутила, что меня душат эти стены и необходимость вникать в туманные высказывания вздорной старухи, способной одновременно казаться слабоумной и мудрой. Хватит с меня символов. Я хочу вернуться к себе и прилечь.

– Вы не подскажете, как мне попасть в южное крыло? – сказала я.

– Я провожу тебя. – С детской готовностью она открыла дверь и просеменила в коридор.

Я последовала за ней – и оказалась на балконе, точной копии того, где произошла трагедия.

– Восточный балкон, – объявила она: – Тебе, наверное, интересно здесь побывать. Он единственный, с которого пока никто не бросался.

Ее губы искривились в некоем подобии улыбки.

– Посмотри вниз, – предложила она. – Видишь, как высоко. – Тетя Сара вздрогнула и всем телом прижалась ко мне, притиснув меня к парапету. На секунду мне показалось, что она пытается скинуть меня вниз.

Но она вдруг отодвинулась и произнесла:

– Ты не веришь, что он покончил с собой. Не веришь... Вновь оказавшись в коридоре, я испытала чувство облегчения.

Тетя Сара мелкими шажками устремилась вперед и скоро вывела меня в знакомую часть дома. Она снова превратилась в старушку, – как мне показалось, это произошло за время перехода из восточного крыла в южное. Несмотря на мои заверения, что дальше я дорогу знаю, она довела меня до двери моей комнаты. Здесь я поблагодарила ее и добавила, что мне очень понравились гобелены. Лицо ее осветилось радостью, потом она приложила пальцы к губам.

– Мы должны выяснить, – произнесла она, – не забудь. Ведь мне пора приступать к следующему гобелену. – И с заговорщической улыбкой тихо удалилась.

Прошло еще несколько дней, прежде чем я наконец приняла решение.

Я жила в тех же комнатах, что и прежде, с Габриелем, но покоя мне там не было. Я плохо спала, чего раньше со мной не случалось; правда, засыпала я быстро, едва коснувшись головой подушки, но через несколько минут в испуге открывала глаза, словно разбуженная чьим-то громким голосом. Сначала я даже вставала и подходила к двери, в полной уверенности, что меня кто-то позвал. Потом мне стало ясно, что это просто навязчивый кошмар. Задремав, я просыпалась снова и снова, и так продолжалось до рассвета, когда, измученная, я наконец погружалась в крепкий сон.

Кошмар всегда был один и тот же – чей-то голос звал меня по имени. Иногда это был голос Габриеля: «Кэтрин!», а иногда голос отца: «Кэти.» Я понимала, что это только сон и что причиной ему – пережитое мной горе.

Мне удавалось сохранять внешнее спокойствие, однако меня терзали мучительные мысли. Ведь я не только потеряла мужа, но и – если согласиться с версией о самоубийстве, – совсем его не знала. Ах, если бы рядом был Пятница, насколько мне было бы легче! После его исчезновения и смерти Габриеля я осталась совсем одна. Ни с кем из обитателей дома я не смогла сойтись близко. Каждый день я спрашивала себя: почему я до сих пор здесь? И сама же отвечала: мне просто некуда уйти.

В один прекрасный солнечный день я, по обыкновению, бродила по руинам аббатства в поисках Пятницы, как вдруг до моего слуха донесся звук шагов. Даже при свете дня развалины внушали мне страх, а нервы мои были настолько расшатаны, что я принялась испуганно озираться, ожидая, что из-за каменной стены появится монах в черной рясе. Однако вместо монаха увидела вполне современную крепкую фигуру Саймона Редверза.

– Так вы все еще надеетесь найти вашего пса, – сказал он, подойдя ко мне. – Вам не кажется, что, будь он жив, он давно уже вернулся бы домой?

– Кажется. Понимаю, что веду себя глупо.

Саймон был явно удивлен готовностью, с которой я признала свою ошибку. Видимо, он считал меня весьма самоуверенной особой.

– Странно... – задумчиво произнес он. – Ведь он исчез как раз накануне...

Я кивнула.

– Как по-вашему, что с ним могло случиться? – поинтересовался Саймон.

– Или он потерялся, или его украли. Ничто другое не заставило бы его покинуть меня.

– А почему вы ищете его здесь?

Я ответила не сразу, так как и сама толком не понимала, что заставляет меня приходить сюда. Потом вспомнила свою первую встречу с доктором Смитом и его совет не спускать Пятницу с поводка. Я рассказала об этом Саймону.

– Он имел в виду колодец, – объяснила я. – Сказал, что Пятница может туда свалиться. В тот раз он остановил его на самом краю. Собственно, тогда я и познакомилась с доктором Смитом. И когда Пятница пропал, я первым делом бросилась искать его здесь.

– На мой взгляд, пруды куда опасней. Вы там были? Их стоит посмотреть.

– Здесь все стоит посмотреть.

– Неужели эти развалины так завладели вашим воображением?

– По-моему, это естественно.

– Ну, не сказал бы. Они принадлежат прошлому, а большинство людей интересуется только настоящим и будущим.

Я молчала, и после короткой паузы он продолжил:

– Я восхищен вашим спокойствием, миссис Кэтрин. Многие женщины на вашем месте бились бы в истерике, – впрочем, ваш случай несколько иного рода...

– Иного рода?

Он холодно улыбнулся, пожал плечами и сказал почти грубо:

– Между вами и Габриелем не было... grande passion[7], не так ли? Во всяком случае, с вашей стороны.

Я была до того возмущена, что несколько секунд не могла говорить.

– Браки по расчету, – продолжал он невыносимо дерзким тоном, – хороши своим удобством. Жаль только, что Габриель покончил с собой, не дождавшись смерти отца, – это было не в ваших интересах.

– Я… Я вас не понимаю.

– Уверен, что понимаете. Если бы он умер позже сэра Мэтью, все состояние досталось бы вам. Вы стали бы «леди Роквелл» вместо простой «миссис», не говоря уже о других приятных моментах. Его преждевременная смерть была для вас большим ударом, и однако вы – такая спокойная, хотя и безутешная вдова.

– Кажется, вы хотите меня оскорбить.

Саймон рассмеялся, но глаза его сверкнули гневом.

– Я относился к Габриелю как к брату, между нами было всего пять лет разницы. Я видел, что вы с ним вытворяли. Он считал вас совершенством! Почему же он поторопился уйти из жизни – ведь дни его и так были сочтены?

– О чем вы?

– Вы думаете, я примирился с его странной смертью? Принял всерьез сказочку о том, что он покончил с собой из-за сердечной болезни? Он знал о ней давным-давно. Зачем же было жениться, а потом накладывать на себя руки? Почему? Должна же быть разумная причина. Раз его смерть последовала вскоре после женитьбы – значит, причина кроется в ней. Вы казались ему идеалом, – можно представить себе его чувства, когда кумир рухнул.

– Что вы имеете в виду?

– Вам это известно лучше, чем мне. Габриель был чрезвычайно чувствителен, и если бы он обнаружил, что вы согласились стать его женой не по любви, а по расчету, жизнь потеряла бы для него всякий смысл, и он мог бы…

– Но это чудовищно! Если вы полагаете, что он нашел меня в канаве и спас от нищеты, то, смею вас заверить, вы ошибаетесь. До свадьбы я понятия не имела ни о драгоценном титуле его отца, ни об этом доме. Габриель ни словом о них не обмолвился.

– Так почему же вы вышли за него? По любви? – Саймон неожиданно схватил меня за плечи и взглянул мне прямо в лицо. – Ведь вы не любили Габриеля. Я прав? Ответьте. – С этими словами он слегка встряхнул меня. Его дерзость, его уверенность в собственной правоте привели меня в ярость.

– Да как вы смеете! – вскричала я. – Немедленно отпустите меня!

Саймон повиновался, и на его губах снова появилась усмешка.

– По крайней мере, я стряхнул с вас спокойствие, – заявил он. – И все-таки, Габриеля вы не любили – в моем понимании этого слова.

– Вполне возможно, – отрезала я, – что ваши представления об этом чувстве несколько поверхностны. Люди, подобно вам, влюбленные только в себя, редко способны оценить глубину чужой привязанности.

Я повернулась и пошла прочь, внимательно глядя под ноги, чтобы ненароком не споткнуться. Саймон не сделал попытки догнать меня, чему я была очень рада, ибо меня трясло от злости.

Итак, по его мнению, я стала женой Габриеля, имея виды на его деньги и – в перспективе – титул; хуже того, он считает, что Габриель обнаружил истину и в отчаянии покончил счеты с жизнью. То есть в его глазах я не только охотница за наследством, но и убийца.

Выбравшись из развалин, я торопливо зашагала к дому.

Так почему же я вышла замуж за Габриеля? Конечно, не из любви. Скорее, из жалости... и из желания покинуть унылый родительский дом.

В эту минуту мне хотелось одного – закрыть эту страницу моей жизни, навсегда распроститься с аббатством, Кирклендскими Забавами и семьей Роквеллов. Это была заслуга Саймона Редверза. Меня беспокоило одно: вдруг он шепнул о своих подозрениях родным Габриеля и они ему поверили?

Войдя в дом, я увидела Рут. Она несла из сада корзину красных роз, точно таких же, какие стояли в нашей спальне в день приезда. Как тогда радовался Габриель!.. В моей памяти всплыло его тонкое бледное лицо, вспыхнувшее от удовольствия, и гнусные инсинуации Саймона показались мне просто нестерпимыми.

– Рут, – повинуясь внезапному порыву, сказала я, – я размышляла о своем будущем. Едва ли я смогу остаться здесь... навсегда.

Она наклонила голову и устремила взгляд на розы.

– Поэтому, – продолжала я, – я уеду домой и там окончательно решу, как мне жить дальше.

– Ты знаешь, что здесь тоже твой дом и ты всегда можешь вернуться – если, конечно, захочешь.

– Да, я знаю. Но здесь меня окружают тяжелые воспоминания.

Она тронула меня за руку.

– Всем нам тяжело, но я понимаю. Ведь все случилось почти сразу после твоего приезда сюда. Как ты решишь, так и будет.

Я вспомнила циничную ухмылку Саймона Редверза, и едва не задохнулась от гнева.

– Я уже решила. Завтра же напишу отцу о своем приезде. Думаю, что к концу недели меня уже здесь не будет.

Джемми Белл встретил меня на станции, и опять коляска катила по узким аллеям, и опять передо мной расстилалась знакомая пустошь, словно я ненадолго вздремнула, возвращаясь из пансиона домой, и мне пригрезились все невероятные события последних месяцев.

Все было как тогда. Фанни встретила меня на крыльце.

– По-прежнему худа как щепка, – приветствовала она меня; ее поджатый рот выражал самодовольство, весь ее вид говорил: что ж, я предупреждала.

Отец был в холле, он обнял меня несколько теплее, чем обычно.

– Бедная девочка, – сказал он, – это ужасно.

Он взял меня за плечи, слегка отстранил от себя и внимательно взглянул мне в лицо. В глазах его я прочитала сострадание и впервые ощутила, что мы не чужие друг другу.

– Теперь ты дома, – произнес он, – и мы о тебе позаботимся.

– Спасибо, папа.

Тут в разговор встряла Фанни.

– Я положила в твою постель грелку. Последние дни было сыро.

Я поняла, что удостоилась необычайно теплого приема.

Поднявшись к себе, я подошла к окну, взглянула на пустошь, и сердце мое защемило от воспоминаний о Габриеле и Пятнице. И почему я решила, что в Глен-Хаусе мне будет легче все забыть?

Жизнь моя потекла по привычному руслу. С отцом мы встречались за столом и каждый раз ощущали неловкость, не зная, о чем говорить. Он избегал упоминаний о Габриеле, видимо, не желая бередить мою рану. Когда обед заканчивался, мы оба испытывали облегчение.

Через две недели отец отправился в очередную загадочную поездку и вернулся очень подавленный. Я поняла, что долго такой жизни не выдержу.

Как и раньше, я выезжала на прогулки и однажды даже навестила место своей первой встречи с Габриелем и Пятницей, но нахлынувшие воспоминания были столь болезненны, что больше я на это не отваживалась. Чтобы обрести душевный покой, надо было перестать все время думать о тех, кого я потеряла.

Кажется, именно в тот день я решила изменить свою жизнь. В конце концов я ведь была молодой вдовой со средствами. Мне было по карману поселиться в собственном доме, нанять прислугу и ни от кого не зависеть.

К сожалению, мне не к кому было обратиться за советом. Единственный человек, которому я могла бы довериться, был дядя Дик. Разумеется, я написала ему о том, что овдовела, но ответа не получила.

Может, мне стоит отправиться в морское путешествие? Встречусь с дядей Диком в каком-нибудь порту, куда придет его корабль, и все ему расскажу. Однако от этих прожектов меня отвлекло возникшее вдруг подозрение, сулившее перечеркнуть все мои планы. Я никому о нем не сказала и несколько недель мучилась неопределенностью, пока не решилась наконец нанести визит местному доктору.

Помню, как я сидела в его приемной, наслаждаясь лившимися в окна потоками солнечного света и чувствуя уверенность, что история моего брака с Габриелем еще не закончена, хотя сам он и не может больше в ней участвовать. Какими словами мне выразить свое состояние? Я готовилась пережить чудесное превращение.

Доктор посмотрел на меня с улыбкой: он знал о смерти моего мужа и считал, что событие, приведшее меня к нему, в данной ситуации как нельзя кстати.

– Сомнений нет, – заявил он, – у вас будет ребенок.

Весь день я хранила свою радость в секрете. Мой собственный ребенок! Мне хотелось, чтобы оставшиеся до его рождения месяцы прошли как можно скорее, чтобы он родился немедленно!

Вся моя жизнь преобразилась: я больше не скорбела о прошлом, я верила, что это утешение, посланное мне Габриелем, а значит – все было не зря.

Но раз это ребенок Габриеля, то он будет наследником Кирклендских Забав – если, конечно, родится мальчик. Глупости, сказала я себе, ему вовсе не нужно это наследство. У меня хватит денег, чтобы он ни в чем не нуждался. Роквеллам вообще не обязательно знать о его появлении на свет. Пусть все достанется Люку. Меня это не волнует.

На самом же деле эта мысль меня волновала. Если у меня будет сын, я назову его Габриелем, и пусть он получит все, на что имеет право.

На следующий день за завтраком я сообщила свою новость отцу. Он изумился, но потом его лицо порозовело – полагаю, от радости.

– Для тебя это будет большим утешением, – заметил он. – Благослови тебя Бог, это самое лучшее, что могло случиться.

Никогда еще я не видела отца таким разговорчивым. Он посоветовал мне немедленно известить семью Роквеллов. Видимо, памятуя о слабом здоровье сэра Мэтью, он решил, что возникнет неловкая ситуация, если Люк успеет вступить в права наследства, которые теперь должны перейти к моему сыну – если это будет сын.

Его радостное волнение передалось и мне, и сразу после завтрака я отправилась к себе в комнату и написала Рут. Письмо это далось мне нелегко, ведь Рут никогда не питала ко мне особого расположения, да и мое сообщение едва ли могло привести ее в восторг. В результате послание получилось довольно сухим и неуклюжим.

«Дорогая Рут,

спешу поставить тебя в известность, что у меня будет ребенок. Доктор уверяет, что ошибки быть не может, и я подумала, что семья должна узнать о предстоящем появлении на свет ее нового члена.

Надеюсь, сэр Мэтью оправился от своего приступа. Уверена, ему будет приятно услышать, что скоро у него будет еще один внук или внучка.

Здоровье мое превосходно, чего от души желаю и тебе. Шлю всем наилучшие пожелания.

Твоя невестка

Кэтрин Роквелл»

Спустя два дня я получила ответ от Рут.

«Дорогая Кэтрин,

твоя новость явилась для нас приятным сюрпризом.

Сэр Мэтью считает, что ты должна немедленно приехать в Забавы, ибо немыслимо, чтобы его внук родился где-нибудь в другом месте.

Прошу тебя исполнить его просьбу. Твой отказ его очень расстроил бы, ведь, по давней традиции нашей семьи, все дети Роквеллов должны появляться на свет под крышей этого дома.

Пожалуйста, дай мне знать, когда ожидать твоего приезда, чтобы я могла все подготовить.

Твоя золовка Рут»

Сэр Мэтью также написал мне. Его слегка дрожавшая от старости рука вывела на бумаге слова искренней любви и привета. Ничто, писал он, не могло бы обрадовать его больше в эти скорбные дни, чем полученное от меня известие. Он соскучился и просит меня не расстраивать старика и поскорее вернуться в Кирклендские Забавы.

Он был прав – я действительно должна была туда вернуться.

На станции в Кейли меня ждали Рут и Люк Они встретили меня приветливо, однако не уверена, что их радость была искренней. Рут держалась спокойно, а вот Люк утратил часть своей былой веселой небрежности. Наверное, привыкнув к мысли, что ты – наследник родового гнезда, нелегко примириться с появлением другого претендента. Впрочем, это зависит от степени твоей алчности.

По дороге Руг заботливо осведомлялась о моем здоровье. Когда экипаж поравнялся со старым мостом и передо мной возникли развалины аббатства, а затем и сам дом, я ощутила в горле комок.

Подымаясь по ступеням парадного крыльца, я чувствовала, как черти на барельефе злобно хихикают, словно говоря: ты что же, думала сбежать от нас?

Но, оказавшись в доме, я взяла себя в руки и приободрилась. Теперь, когда мне есть кого любить и защищать, жизнь моя снова обрела смысл и я непременно буду счастлива.

4

Сэр Мэтью и тетя Сара искренне обрадовались моему приезду. Они обнимали меня с такой осторожностью, будто я была сделана из фарфора. Это было так забавно, что я улыбнулась.

– Не беспокойтесь, я не разобьюсь, – сказала я, решив сразу задать шутливый тон.

– Какая прекрасная новость. Мы так рады, – прошептала Сара, вытирая глаза, которые, как мне показалось, были совершенно сухи.

– Это так важно для всех нас, – подхватил сэр Мэтью. – Такое утешение.

– Мы всю дорогу говорили ей то же самое, – вставила Рут. – Правда, Люк?

Люк ухмыльнулся с прежним дружелюбием.

– Правда, Кэтрин? – спросил он. Вместо ответа я одарила его улыбкой.

– Кэтрин, должно быть, устала и хочет подняться к себе, – заметила Рут. – Прислать тебе чай наверх, Кэтрин?

– Это было бы чудесно.

– Люк, позвони горничной. Пойдем, Кэтрин. Твои вещи уже наверху.

Сэр Мэтью и Сара последовали за нами.

– Я отвела тебе спальню на втором этаже южного крыла, – сообщила Рут. – Это не слишком высоко, и комната очень уютная.

– Если она тебе не понравится, – торопливо добавил сэр Мэтью, – только скажи, дорогая.

– Как вы добры! – пробормотала я.

– Ты могла бы поселиться рядом со мной, – взволнованным голоском прощебетала тетя Сара. – Я была бы рада…

– Мне кажется, я выбрала для тебя самую удобную комнату, – сказала Рут.

Миновав галерею менестрелей, мы поднялись на второй этаж и оказались в коротком коридорчике, куда выходили две двери. Рут распахнула дальнюю.

Комната была почти точной копией той, в которой я жила с Габриелем, и, судя по виду из окон, выходивших на луга и аббатство, располагалась точно так же, но двумя этажами ниже.

– Очень милая комната, – сказала я и взглянула на украшенный лепниной потолок Херувимы, окружавшие люстру, молча посмотрели на меня. Кровать с четырьмя столбиками была задернута голубым шелковым пологом, в тон голубым камчатным шторам на окнах Ковер также был голубым. Огромный камин, платяной шкаф, несколько кресел, дубовый комод, над ним – медная грелка для постели. До блеска начищенная медь красновато поблескивала, отражая букет алых роз в вазе – как я поняла, знак внимания со стороны Рут.

Я улыбнулась ей и сказала:

– Спасибо.

В ответ Рут слегка наклонила голову, и я снова подумала, что она явно не в восторге от моего возвращения и предпочла бы никогда больше меня не видеть. Да и как можно было ожидать иного, если рождение моего ребенка грозит обездолить Люка, в котором она души не чает. Теперь, готовясь стать матерью, я поняла стремление родителей дать своим детям все мыслимые и немыслимые блага и не держала зла на Рут.

– Здесь тебе будет удобно, – быстро проговорила она.

– Ты очень внимательна, спасибо.

Сэр Мэтью одарил меня лучистой улыбкой.

– Это мы должны благодарить тебя, дорогая, – сказал он. – Ты так нас порадовала... так порадовала. Я уже предупредил Деверела Смита: пусть делает что хочет, лечит меня любыми зельями или заговорами, но я должен увидеть своего нового внука.

– Вижу, вы уже решили, что это будет мальчик.

– Конечно, дорогая. Я в этом не сомневаюсь.

– Мне бы хотелось показать тебе мои гобелены, Агарь, милочка, – пробормотала Сара. – Зайдешь ко мне? Заодно посмотришь кроватку, – в ней лежали все маленькие Роквеллы.

– Надо будет привести ее в порядок, – практично заметила Рут. – А это Кэтрин, тетя Сара.

– Разумеется, Кэтрин, – негодующе отозвалась старушка. – Мы с ней большие друзья. Ей понравились мои гобелены.

– Мне кажется, Кэтрин надо прилечь.

– Да, мы не должны ее утомлять, – согласился сэр Мэтью. Рут многозначительно кивнула в сторону тети Сары, и сэр Мэтью взял сестру под руку.

– Поговорим, когда Кэтрин отдохнет, – сказал он и, еще раз улыбнувшись мне, увлек тетю Сару к двери.

Когда дверь за ними закрылась, Рут глубоко вздохнула.

– Боюсь, она становится совсем плоха. Все путает. Удивительно – помнит все даты рождений, но не всегда понимает, с кем разговаривает.

– Наверное, в старости это естественно.

– Надеюсь, со мной подобного не произойдет. Знаешь поговорку: «Кого Господь любит, того он забирает к себе молодым». Иногда мне кажется, что это верно.

Я тут же подумала о Габриеле. Значит, его возлюбил Господь? Что-то не верится.

– Пожалуйста, не надо о смерти, – сказала я.

– Прости, я не подумала. Чай скоро принесут, – думаю, тебе сейчас неплохо выпить чашечку.

– О да, это меня освежит.

Она подошла к вазе и поправила розы.

– Они напоминают мне... – начала я и, поймав вопросительный взгляд Рут, продолжила: – ...те, что ты поставила в спальне в день нашего с Габриелем приезда.

– О... извини. Как я могла… – Вероятно, в эту минуту она подумала, что впредь надо быть осторожнее и тактично избегать напоминаний о недавней трагедии.

Горничная принесла чай.

– Здравствуй, Мэри-Джейн, – сказала я в ответ на ее почтительный реверанс.

Девушка поставила чайный поднос на столик у окна.

– Мэри-Джейн будет твоей личной горничной, – сообщила Рут.

Я обрадовалась. Мэри-Джейн, высокая румяная молодая женщина, казалась мне честной и старательной. Заметив мою радость, она не стала скрывать своей, и я почувствовала, что теперь у меня есть друг в этом доме.

Рут взглянула на поднос.

– Здесь две чашки, – заметила она, – можно, я составлю тебе компанию?

– Разумеется.

– Тогда сядь, а я налью тебе чай.

Я уселась в кресло у кровати, чтобы не смотреть в окно. Меня не оставляла мысль о том, что из этого окна в момент несчастья можно было увидеть падающего Габриеля.

Рут принесла мне чашку чаю, пододвинула скамеечку и заставила меня положить на нее ноги.

– Мы все будем за тобой присматривать, – сказала она. Но как холодны были ее глаза, как неестественна дружелюбная интонация!

Ну вот, подумала я. Стоит мне переступить порог этого дома, как моя фантазия разыгрывается. «Мы будем за тобой присматривать» – это и впрямь прозвучало двусмысленно.

Рут вернулась к столику у окна, села и принялась рассказывать, что произошло в доме за время моего отсутствия. Сэр Мэтью, хотя и оправился после приступа, однако был уже слишком стар и следующий приступ мог свести его в могилу, что сильно беспокоило Деверела Смита.

– На прошлой неделе он провел возле сэра Мэтью всю ночь. Добрая душа, он всего себя отдает пациентам. Мы уговаривали его поехать домой, обещали послать за ним в случае чего, но он настоял и остался.

– Некоторые врачи поистине благородные люди, – согласилась я.

– Бедный Деверел, боюсь, дома ему не слишком сладко.

– В самом деле? Я почти ничего не знаю о его семье.

– Дамарис – единственный ребенок. Что же до миссис Смит, то она – тяжелый крест, посланный ему судьбой. Считается, что она тяжело больна, но, по-моему, она просто невротичка. Использует болезнь как средство привлечь к себе внимание.

– Она никогда не выходит из дома?

– Очень редко. Мне кажется, из-за нее доктор сделал медицину делом своей жизни. Разумеется, он обожает Дамарис.

– Дамарис очень красива. Она похожа на мать?

– Сходство есть, но Мюриел никогда не была и вполовину так хороша, как ее дочь.

– Даже если так, она должна быть весьма привлекательна.

– О да. Мне жаль Дамарис. Я собиралась устроить бал для нее и Люка. Но теперь, когда мы в трауре, об этом не может быть и речи... во всяком случае, в этом году.

– Ей повезло, что у нее есть такой друг, как ты.

– Это нам повезло, что у нас такой прекрасный доктор. Еще чаю?

– Нет, благодарю, достаточно.

– Ты, наверное, хочешь разобрать вещи. Прислать Мэри-Джейн, чтобы она помогла?

Поколебавшись, я согласилась. Рут вышла, и вскоре появилась Мэри-Джейн, а с ней – еще одна горничная, которая забрала поднос с посудой.

Сидя в кресле, я смотрела, как Мэри-Джейн вынимает из чемодана мои вещи.

– Пожалуй, скоро придется заказать новые платья, – сказала я, – эти перестанут на мне сходиться.

– Да, мадам, – с улыбкой отозвалась Мэри-Джейн.

Она была примерно моего роста, и я подумала, что надо будет отдать ей кое-что из моих вещей, когда я совсем растолстею.

– У тебя довольный вид, Мэри-Джейн.

– От хороших новостей, мадам. Уж я так рада, что вы вернулись!

Радость ее была неподдельной, и мое настроение улучшилось.

И все-таки этот дом оказывал на меня странное действие: не успела я провести под его крышей и часа, как стала искать друзей... и врагов.

– Еще так долго ждать, – проговорила я.

– Да, мадам. Моя сестра тоже в положении. Родит через пять месяцев. Мы надеемся, что это будет мальчик, но если и девочка, не расстроимся.

– Твоя сестра, Мэри-Джейн? Так у тебя есть семья?

– Как же, мадам. Муж Этти работает в Келли Грейндж, там они и живут, в отдельном маленьком домике, и дрова им дают бесплатно. Это их первый ребенок... Я навещаю ее, когда могу.

– И правильно делаешь. Рассказывай мне, как она себя чувствует, ведь у нас с ней много общего.

Мэри-Джейн улыбнулась.

– Первое время наша Этти до смерти боялась – потому что в первый раз. Они оба боялись – и она, и Джим. Сперва она боялась, что умрет, потом – что ребенок родится калекой. Ей все представлялось, что он родится без ручки, или ножки, или еще чего-нибудь. Но потом Джим попросил доктора посмотреть ее, и тот мигом ее успокоил. Он замечательный, наш доктор.

– Доктор Смит?

– Ну да. Хороший человек. Душевный такой со всеми – что с благородными, что с простыми. Сказал: «Не беспокойтесь, миссис Хардкастл, ваш малыш будет в полном порядке. Как огурчик, уж поверьте мне». И Этти выбросила все глупости из головы.

– Удачно, что за нами с Этти присматривает такой отличный доктор.

Мэри-Джейн снова улыбнулась. Я с удовольствием наблюдала за тем, как она заботливо вытаскивает мои вещи из чемодана и развешивает в шкафу. Казалось, вслед за ней, с ее славным лицом и йоркширским выговором, в комнату вошел здравый смысл.

В тот вечер после обеда мы сидели в гостиной на втором этаже, недалеко от моей комнаты, когда объявили о приходе доктора Смита.

– Пригласите его сюда, – сказала Рут и, когда дверь за слугой закрылась, добавила, обращаясь ко мне: – Он так внимателен, заходит почти каждый день.

– И совершенно напрасно, – проворчал сэр Мэтью. – Я чувствую себя превосходно.

Войдя в комнату, доктор Смит первым делом нашел глазами меня.

– Рад вас видеть, миссис Роквелл, – произнес он.

– Вы ведь знаете, почему она вернулась, а? – спросил сэр Мэтью.

– Представьте, да, и предрекаю, что к концу недели об этом будет знать вся деревня. Должен сказать, что ваша новость меня очень обрадовала... очень.

– В этом вы не одиноки, – заметил сэр Мэтью.

– Мы собираемся вместе осмотреть детскую, – объявила тетя Сара с видом ребенка, предвкушающего праздник.

– Да, и все как один подхватим, когда Кэтрин вознесет благодарственную молитву, – встрял Люк, и голос его показался мне слегка ироничным.

Наступила неловкая тишина, которую прервал доктор Смит.

– Мы должны заботиться о миссис Роквелл, – сказал он.

– Непременно, – заверила его Рут.

Доктор подошел ко мне и взял меня за руку. В этом человеке, несомненно, чувствовался какой-то магнетизм, – я замечала это и раньше, но никогда так сильно. Он был весьма хорош собой и, как мне казалось, способен на глубокое чувство. Вероятно, потерпев неудачу в семейной жизни, он перенес душевное тепло, не потраченное на жену, на своих пациентов. Я заметила, что сэр Мэтью, несмотря на свои ворчливые протесты, был рад приходу доктора и чувствовал себя в его присутствии спокойнее и бодрее. На память мне пришел рассказ Мэри-Джейн о том, как добр он был к ее сестре. Пожалуй, местные жители должны быть благодарны его жене, ведь из-за ее недостатков он был так внимателен к ним.

– Мне известна ваша любовь к верховым прогулкам, – проговорил доктор, – однако на вашем месте я не стал бы увлекаться ими... а через месяц их лучше вообще прекратить.

– Хорошо, – пообещала я.

– Не сомневаюсь, вы будете послушны и благоразумны.

– Вы недавно ездили в Ворствистл? – спросила Рут. – Да.

– У вас подавленный вид, да и понятно – это невеселое место. – Рут повернулась ко мне. – Доктор Смит оказывает бесплатные услуги не только беднякам, но и этому, этой больнице.

– Прошу вас, – со смехом вскричал доктор Смит, – не изображайте меня святым! Должен же кто-то время от времени осматривать тамошних больных... И не забывайте, я лечу не только бедных, но и богатых. Обираю богачей, чтобы помогать беднякам.

– Настоящий Робин Гуд, – заметил Люк. Доктор Смит повернулся к сэру Мэтью.

– Ну, сэр, – сказал он, – сегодня я намерен вас осмотреть.

– Это так необходимо?

– Раз уж я здесь.

– Хорошо, – с неудовольствием согласился сэр Мэтью, – но сначала вы присоединитесь к нашему тосту. Я прикажу принести из подвала бутылочку моего лучшего шампанского. Люк, позвони.

Люк повиновался, и сэр Мэтью отдал распоряжение пришедшему на звонок лакею.

Шампанское откупорили и разлили по бокалам. Подняв свой бокал, сэр Мэтью провозгласил:

– За моего внука! – Он обнял меня за плечи, и все выпили. Вскоре после этого доктор отправился вслед за сэром Мэтью в его комнату, а я удалилась в свою. Мэри-Джейн, как и положено расторопной горничной, уже расстилала мою постель.

– Спасибо, Мэри-Джейн.

– Вам нужно еще что-нибудь, мадам?

Я ответила «нет» и пожелала ей спокойной ночи, но когда она уже стояла в дверях, окликнула ее:

– Мэри-Джейн, ты случайно не знаешь такое место, которое называется Ворствистл?

Она застыла как вкопанная и уставилась на меня.

– Конечно, знаю, мадам. Это в десяти милях отсюда, как ехать в Хэрроугейт.

– А что это такое, Мэри-Джейн?

– Там держат сумасшедших.

– А, понятно. Доброй ночи, Мэри-Джейн.

На следующее утро меня разбудила Мэри-Джейн – она пришла с горячей водой и намерением раздвинуть шторы. Мне было приятно, проснувшись, увидеть ее жизнерадостное лицо. Она удивилась, обнаружив, что шторы не нуждаются в ее внимании, – я сама раздвинула их вчера вечером, перед тем как лечь спать, а также открыла окно. Судя по всему, Мэри-Джейн разделяла убеждение, что ночной воздух вреден.

Я объяснила ей, что всегда сплю с открытым окном, за исключением самых морозных зимних дней, – в результате она решила, что за мной и в самом деле надо хорошенько присматривать.

Приняв ванну, я отправилась завтракать в столовую, чувствуя, что изрядно проголодалась. Неудивительно, ведь теперь я ем за двоих, подумала я, накладывая себе на тарелку яйца, бекон и тушеные почки. Согласно распорядку, завтрак подавался с восьми до девяти, блюда в посуде с подогревом ставились на специальный боковой столик, и каждый обслуживал себя сам.

Я позвонила, чтобы принесли горячий кофе. Вскоре ко мне присоединился Люк, а за ним Рут. Она заботливо осведомилась, хорошо ли я спала и нравится ли мне моя комната, потом поинтересовалась, каковы мои планы на сегодня. Люк объявил, что едет в Райпон и с радостью выполнит все мои заказы. Я поблагодарила его и сказала, что мне действительно надо будет кое-что купить, но я еще не решила, что именно.

– До счастливого события еще уйма времени, – заметил он, и его мать ласковым шепотом сделала ему замечание: подобные высказывания казались ей неделикатными. Я же ничего не имела против, наоборот, была готова обсуждать эту тему постоянно.

Я сказала, что после завтрака немного прогуляюсь, – мне не терпелось снова увидеть развалины аббатства.

– Кажется, ты неравнодушна к развалинам, – проговорил Люк – Должно быть, только из-за них и вернулась.

– Ничего удивительного, они очень живописны, – ответила я.

– Ты не должна утомляться, – предостерегла меня Рут.

– Я чувствую себя прекрасно и думаю, что от прогулки вреда не будет.

– И все-таки будь осторожна.

Разговор перешел на местные дела: усилия викария собрать деньги на содержание церкви; базары и распродажи, которые он устраивал с этой целью; бал в поместье одного из соседей, на который мы не могли пойти из-за траура.

Солнце яркими потоками врывалось в окна уютной столовой, и в это утро дом не выглядел зловещим. Даже аббатство, когда я подошла к нему несколько часов спустя, показалось мне всего лишь грудой древних камней.

Прогулка доставила мне большое удовольствие. Я была спокойна и готова примириться с версией, что Габриель покончил с собой из-за слабого здоровья. Не знаю, почему я вдруг решила удовлетвориться этим объяснением, – возможно, из-за боязни подумать о другом.

Домой я возвращалась через развалины. Сегодня здесь царили тишина и безмятежность; сияющее солнце, озаряя поросшие травой каменные плиты и разрушенные стены, прогнало мистические страхи. Вспомнив тот вечер, когда я бродила здесь, дрожа от ужаса, я посмеялась над своей глупостью.

За ленчем я увидела только Рут и Люка, сэр Мэтью и тетя Сара ели в своих комнатах.

Вернувшись к себе, я принялась составлять список необходимых покупок. Честно говоря, это было несколько преждевременно, однако я с таким нетерпением готовилась к появлению на свет своего ребенка, что не могла ждать. От этого занятия меня оторвал стук в дверь.

– Войдите, – пригласила я.

На пороге возникла тетя Сара с заговорщической улыбкой на устах.

– Я хочу показать тебе детскую, – заявила она. – Пойдем? Я охотно поднялась – мне было интересно побывать там.

– Это в моем крыле, – продолжала тетя Сара. – Я частенько туда захожу. – Она хихикнула. – Поэтому все говорят, что я впала в детство.

– Уверена, что никто не говорит ничего подобного, – возразила я, и ее личико сморщилось.

– Говорят, говорят, – настаивала она, – но мне это нравится. Раз уж первое детство не вернешь, остается только устроить себе второе – в старости.

– С удовольствием побываю в детской прямо сейчас, – сказала я.

Ее лицо разгладилось и прояснилось.

– Идем же.

Мы поднялись по лестнице на верхний этаж. Проходя мимо коридора, который вел в мою бывшую спальню, я ощутила невольную дрожь, ибо воспоминания о Габриеле и маленьком Пятнице, которые я тщетно пыталась подавить, ожили с новой силой. Однако тетя Сара не заметила моего волнения – ей не терпелось поскорее оказаться в детской.

Вскоре мы уже были в южной части дома, и меня снова поразила мгновенная перемена, произошедшая в старушке, – в ней появилась почти девичья живость.

– На самом верху, – пробормотала она, поднимаясь по незнакомой мне короткой лестнице. – Классная комната, детская и спальня, комнаты няни и ее помощниц. – Распахнув какую-то дверь, она приглушенно объявила: – Это классная комната.

Я увидела просторное помещение с тремя окнами; оконные ниши были оборудованы сиденьями; слегка покатый потолок говорил о том, что мы находимся под самой крышей. Я с удовлетворением осмотрела решетки, которыми по традиции были забраны окна. Значит, мой ребенок будет здесь в безопасности.

Возле одного из окон стоял большой стол, вдоль которого тянулась длинная скамья. Подойдя поближе, я разглядела на крышке стола царапины и зарубки, оставленные не одним поколением Роквеллов.

– Взгляни! – воскликнула Сара. – Прочти это.

Я нагнулась и обнаружила вырезанное перочинным ножиком имя: «Агарь Роквелл».

– Она любила ставить везде свое имя, – радостно сообщила Сара. – Загляни в любой шкаф или буфет в доме – и наверняка увидишь там ее инициалы. Наш отец говаривал, что мальчиком должна была родиться она, а не Мэтью. Агарь вечно нами командовала. Особенно доставалось Мэтью – ее злило, что он мальчишка. Конечно, будь она мальчиком, сейчас она жила бы здесь, не так ли? И Саймон тоже... Хотя, может, это и неправильно – ведь он Редверз. Но это слишком сложно, я совсем запуталась. Как бы то ни было, она родилась девочкой, поэтому дом достался Мэтью.

– Агарь – бабушка Саймона Редверза? – поинтересовалась я.

Старушка кивнула.

– Она его обожает. Мечтает увидеть хозяином этого дома... Но теперь у нее ничего не выйдет, ведь наследники – твой ребенок и Люк. Сперва ребенок... Мне понадобятся еще шелковые нитки.

– Вы собираетесь вышить моего ребенка на гобелене?

– Ты назовешь его Габриелем?

Я остолбенела. Как она догадалась? Старушка пристально глядела на меня, склонив голову набок. Как порой бывает у слабоумных, лицо ее выражало бесконечную мудрость.

– Но это может быть девочка, – сказала я.

Она покачала головой, отметая подобную возможность.

– Маленький Габриель займет место большого, – произнесла она. – Ему никто не сможет помешать, правда? – Ее лицо внезапно сморщилось. – Правда? – требовательно повторила она.

– Если родится мальчик, он, несомненно, займет место своего отца.

– Но его отец умер. Убил себя... так они говорят. Разве он убил себя? – Она схватила меня за руку и крепко сжала ее. – Ты же сказала, что это не так. Расскажи мне. Пожалуйста, расскажи мне все.

– Тетя Сара, – торопливо проговорила я, – после смерти Габриеля я была убита горем и, возможно, не понимала, что говорю. Наверное, он действительно покончил с собой.

Она выпустила мою руку и с упреком посмотрела на меня.

– Ты меня разочаровываешь, – заявила она, надувшись. Но в следующую секунду ее настроение изменилось. – Мы все сидели за этим столом. Агарь была самая умная из нас и самая старшая, так что и впрямь было бы лучше… Тогда Саймон мог бы... Но гувернантка ее не любила. Все в доме обожали Мэтью – он был любимчиком. И женщины тоже. А я была дурочка – мне было не под силу выучить урок.

– Ничего страшного, – успокоила я ее, – зато вы прекрасно рисуете, а ваши гобелены будут висеть в этом доме долгие годы, даже когда никого из нас уже не будет в живых.

Она повеселела и рассмеялась.

– Я обычно сидела здесь, Мэтью – там, Агарь – в конце стола, а гувернантка – напротив нее. Агарь говорила, что должна сидеть во главе стола, как самая старшая. У нее все получалось, кроме рисования и вышивки. У меня это выходило лучше. А она была сорванцом. Видела бы ты ее верхом на лошади! Она ездила с отцом на охоту. Он любил ее больше нас всех. А однажды она забралась чуть не на самый верх главной башни аббатства и не могла слезть, пришлось послать туда двух садовников с лестницами. После этого ей пришлось до вечера просидеть в своей комнате на хлебе и воде, но она не расстроилась. Сказала, что удовольствие того стоило. – Тетя Сара приблизилась ко мне и прошептала: – Она сказала: «Если хочешь что-то сделать – делай, не думай о последствиях, расплачиваться будешь потом. И никогда ни о чем не жалей».

– У вашей сестры был сильный характер.

– Отец всегда брал ее с собой осматривать поместье. Он был недоволен, когда она вышла за Джона Редверза. А потом начались неприятности с Мэтью: его выгнали из Оксфорда из-за какой-то женщины. Я помню тот день. Она приехала сюда поговорить с нашим отцом. Я подглядывала за ними и все слышала.

– С галереи менестрелей, – догадалась я. Тетя Сара хихикнула.

– Им не пришло в голову туда посмотреть.

Она села за стол, на то место, где в детстве зубрила уроки. Мне стало ясно, почему в этой части дома она становилась похожей на девочку: здесь она снова переживала свою юность. Должно быть, ее воспоминания о прошлом свежи и отчетливы, только в настоящем она путается и не знает, с кем говорит, – с Кэтрин или Клэр, с женой Габриеля или женой Мэтью.

– Неприятности... – задумчиво произнесла она. – У него вечно были неприятности с женщинами. Женился он, когда ему уже было далеко за тридцать, и больше десяти лет у них не было детей. Потом появилась Рут. Все это время Агарь надеялась, что хозяином Забав станет ее сын Питер. Но родились Марк и Габриель. Бедный маленький Марк! Но остался еще Габриель. А с рождением Люка надежды Агари и вовсе рухнули. Конечно, ей это было не по душе.

Старушка встала из-за стола, подвела меня к шкафу и показала зарубки на его стенке – три черточки, помеченные буквами А. М и С.

– Видишь? – серьезно сказала она. – Агарь, Мэтью и Сара. Здесь отмечали наш рост. Правда, потом Мэтью перерос Агарь и она больше не соглашалась меряться. А теперь я покажу тебе спальню и детскую.

Мы вышли из классной комнаты, и она провела меня по той части дома, которая веками была детским царством. Я с удовлетворением отметила, что все окна защищены решетками. В детской стоял большой дубовый комод, и тетя Сара открыла его. Здесь хранились крестильные рубашечки Роквеллов, которые она вынула и торжественно представила на мое обозрение. Белые шелковые рубашечки были отделаны старинным кружевом, которому, как я догадалась, не было цены.

– Надо их осмотреть, – заметила тетя Сара. – Наверное, придется кое-где починить кружево. Последний раз ими пользовались, когда крестили Люка, восемнадцать лет назад. Он не был хорошим ребенком. В нашей семье вообще не бывает хороших детей. Возьму их в свою комнату. Я никому не позволяю их трогать. Приведу в порядок к тому дню, когда они тебе понадобятся.

– Спасибо, тетя Сара.

Взглянув на часы, приколотые к платью, я обнаружила, что уже четыре.

– Пора пить чай, – заметила я. – Удивительно, как быстро бежит время, когда занимаешься чем-нибудь интересным.

Но старушка меня не слышала; она прижимала к груди крестильную рубашечку, словно качая будущего ребенка – а может, бывшего – Рут, Марка, Габриеля или Люка.

– Я иду вниз, – сказала я, но она ничего не ответила. Через несколько дней Рут вошла ко мне в комнату с письмом в руке.

– Это принес слуга из Келли Грейндж, – сказала она.

– Мне? – изумилась я.

– Несомненно. На конверте ясно написано: «Миссис Габриель Роквелл».

Рут с улыбкой протянула мне конверт, и, так как она явно не собиралась уходить, я пробормотала: «Извини», – и стала читать письмо.

Оно было сухим и формальным, как приказ.

«Если миссис Габриель Роквелл посетит Келли Грейндж в пятницу в 3.30 пополудни, миссис Агарь Роквелл-Редверз будет рада принять ее»

Мне уже не раз довелось скрестить оружие с внуком миссис Агари Редверз, и я была готова к схватке с ней самой. Мое лицо залила краска гнева.

– Королевский приказ? – насмешливо осведомилась Рут. Я протянула ей приглашение.

– Вполне в духе тети Агари, – заметила она. – По всей видимости, она всерьез считает себя главой семьи. Хочет изучить тебя поближе.

– У меня нет ни малейшего намерения подвергаться изучению, – резко отозвалась я. – К тому же мне кажется, что сейчас в этом уже нет большого смысла.

– Она очень стара, – извиняющимся тоном объяснила Рут, – старше моего отца. Ей, должно быть, под девяносто. Так что отнесись к ней снисходительно.

Я быстро проговорила:

– В пятницу я к ней не поеду. Рут пожала плечами.

– Слуга ждет, – напомнила она. – Тетя рассчитывает на твой ответ.

– Она его получит. Присев к столу, я написала:

«Миссис Габриель Роквелл сожалеет, что не сможет нанести визит миссис Агари Роквелл-Редверз в Келли Грейндж в пятницу в 3.30 пополудни».

Рут взяла у меня записку и усмехнулась – происходящее ее явно забавляло.

Стоя у окна и глядя на удаляющегося гонца из Келли Грейндж, я думала: так значит, свое высокомерие Саймон унаследовал от бабушки.

В начале следующей недели я прогуливалась на лужайке перед парадным входом, когда к дому подъехал Саймон Редверз. Спрыгнув в лошади, он приветственно приподнял шляпу, после чего подозвал одного из конюхов таким тоном, словно все здесь принадлежало ему.

– Миссис Кэтрин, – обратился он затем ко мне, – я рад, что застал вас дома, ибо приехал сюда из Келли Грейндж именно ради встречи с вами.

Я еще не видела его после возвращения, и он показался мне более энергичным и самоуверенным, чем когда-либо. Приняв высокомерный вид, я процедила:

– Какова же цель вашего визита?

Он передал конюху поводья и подошел ко мне, широко улыбаясь.

– Разрешено ли мне будет сказать, что видеть вас здесь опять – большое удовольствие?

– Вы можете говорить все, что считаете нужным.

– Все еще злитесь на меня?

– Я не забыла нашего последнего разговора.

– Значит, вы помните обиды?

– Да, если они незаслуженны.

– Я горько раскаиваюсь и приехал, чтобы принести вам свои извинения.

– В самом деле?

– Миссис Кэтрин, я прямой и бесхитростный йоркширец, вы тоже уроженка Йоркшира, а стало быть, тоже прямы и бесхитростны. Мы не какие-нибудь утонченные южане и не станем облекать свои мысли в красивые фразы. К чему мне изображать из себя светского лондонского джентльмена?

– Тем более что вам это не удалось бы. Он расхохотался.

– У вас острый язычок, миссис Кэтрин.

Я ничего не имела против такого обращения: «миссис Роквелл» звучало бы чересчур официально, а «Кэтрин» – фамильярно.

– Надеюсь, он не уступит вашему в тех редких случаях, когда нам придется встречаться.

– А я надеюсь, что таких случаев будет много и, оттачивая свои языки, мы будем иметь возможность отточить и мозги.

– Так что же вы хотели мне сказать?

– Я хотел попросить у вас прощения за те невежливые замечания, которые позволил себе во время нашего последнего свидания. А также поздравить вас и пожелать доброго здоровья и процветания.

– Вы что же, изменили свое мнение относительно меня?

– Ни в коем случае – ведь я всегда вами восхищался. Однако я искренне прошу вас меня извинить. Как мне объяснить свои чувства? Я был потрясен смертью человека, которого считал своим братом. Когда я расстроен или рассержен, я часто бываю несдержан на язык, миссис Кэтрин. Боюсь, это лишь один из моих многочисленных недостатков.

– Давайте не будем больше возвращаться к этому.

– Так вы согласны простить и забыть?

– Прощение дается легче, чем забвение. Обещаю вам первое. А что касается второго... возможно, со временем.

– Право же, миссис Кэтрин, я не заслуживаю такого милосердия. А теперь я хочу попросить вас кое о чем.

– Ах, вот оно что...

– Не для себя, – поспешно объяснил он, – а для моей бабушки. Она просила вас навестить ее.

– Едва ли это можно было назвать просьбой. Он усмехнулся.

– Не обращайте внимания – она привыкла повелевать. Она очень расстроена тем, что до сих пор с вами не познакомилась, и вы могли бы доставить ей большое удовольствие, если бы забыли о форме ее приглашения и помнили, что она очень старая леди, которой уже не под силу выходить из дома.

– Так она послала вас передать мне свой второй приказ?

– Она не знает о моем визите к вам. Ваш отказ огорчил ее. И я хочу попросить вас приехать завтра в Келли Грейндж. Я сам отвезу вас туда. Вы согласны?

Я колебалась, не зная, что сказать.

– Прошу вас, – настаивал он. – Ведь она стара, одинока, она принимает близко к сердцу все, что касается семьи, частью которой вы стали. Пожалуйста, миссис Кэтрин, скажите «да».

Саймон вдруг показался мне очень привлекательным: глаза, прищуренные от солнца, утратили дерзкое выражение; крепкие зубы сияли белизной на загорелом лице. Он был похож на Габриеля, но совершенно лишен хрупкости и нежности. Глядя на него, я почувствовала, что готова смягчиться.

Он тут же уловил перемену в моем настроении.

– О, благодарю вас! – воскликнул он, и лицо его осветилось улыбкой, какой прежде мне не приходилось на нем видеть. Похоже, он очень любит свою бабушку, подумала я и ощутила нечто вроде приязни к нему за то, что он способен любить кого-то кроме себя.

Саймон радостно продолжал:

– Она вам понравится, вот увидите, и вы ей тоже, хотя она вряд ли покажет это при первой встрече. У нее сильный характер, как и у вас.

Второй раз он говорил о силе моего характера, и я почему-то внезапно совершенно расклеилась, даже глаза защипало от подступающих слез. Не хватало еще расплакаться перед этим человеком!

Желая скрыть свое замешательство, я выпалила:

– Хорошо, я согласна.

– Вот и прекрасно. Я заеду за вами завтра в два часа, а сейчас вернусь домой и скажу бабушке, что вы приняли приглашение.

Не теряя времени, он кликнул конюха, по всей видимости, совершенно забыв обо мне. Однако я уже не испытывала к нему прежней враждебности и была готова без предубеждения отнестись к миссис Роквелл-Редверз.

Назавтра, ровно в два часа, Саймон Редверз приехал за мной в фаэтоне, запряженном двумя великолепными лошадьми. Всю дорогу, составлявшую около двух миль, я сидела рядом с ним.

– Я могла бы пройтись пешком, – сказала я.

– И лишить меня удовольствия отвезти вас? – Насмешливые нотки вернулись, однако враждебность между нами значительно ослабела. Он был благодарен мне за то, что я пошла навстречу желанию его бабушки, я сменила гнев на милость, видя его любовь к ней, – в общем, мы уже не могли ненавидеть друг друга с прежним самозабвением.

Келли Грейндж оказался просторным помещичьим домом, построенным едва ли более ста лет назад, то есть в сравнении с Забавами почти современным. Он был сложен из серого камня и окружен плодородными полями. Когда мы подъехали к кованым воротам, за которыми начиналась каштановая аллея, из домика привратника вышла женщина, чей выпирающий живот говорил о ее положении, и поспешила открыть нам.

Саймон Редверз приветствовал ее, дотронувшись хлыстом до шляпы, в ответ она вежливо присела. Я улыбнулась ей, и она с любопытством взглянула на меня.

– Уж не сестра ли это нашей Мэри-Джейн? – спросила я, когда мы въехали в аллею.

– Это Этти Хардкастл. Ее муж работает у нас.

– Значит, это она. Мэри-Джейн, моя горничная, рассказывала мне о своей сестре.

– В таких местах все приходятся друг другу родней. Взгляните! Как вам нравится Грейндж? Не сравнить с Забавами, не так ли?

– По-моему, дом очень красив.

– У него есть свои преимущества. Во всяком случае, он намного комфортабельнее Забав, можете мне поверить. Вот придет зима, и вы убедитесь. Наш дом превосходно отапливается, в то время как в Забавах повсюду гуляют сквозняки. Да и неудивительно: чтобы хорошенько натопить там зимой, пришлось бы сжечь весь уголь Ньюкасла.

– Да, в небольшом доме это легче.

– Но у нас не так уж и тесно, – впрочем, вы все сами увидите.

Фаэтон прошуршал по гравию подъездной аллеи и остановился возле парадного входа, обрамленного статуями женщин, пристойно задрапированных и держащих в руках корзины, в которых росли герань и лобелия. По обе стороны крыльца тянулись длинные мраморные скамьи.

Не успели мы подойти к двери, как она была распахнута горничной, видимо, услышавшей шум подъезжающего экипажа. Кучер, не дожидаясь приказаний отъехал от крыльца. Похоже, дом был полон слуг, предупреждавших каждое желание Саймона.

Мы вошли в холл с выложенным плитками полом и широкой лестницей. Холл находился в центре дома, и, взглянув вверх, можно было увидеть крышу. Дом в самом деле был достаточно просторным, но в сравнении с Забавами казался маленьким и уютным.

Саймон повернулся ко мне.

– Если вы подождете здесь минутку, я поднимусь и сообщу бабушке о вашем приезде.

Он взбежал по ступенькам на галерею второго этажа, постучал в одну из дверей и вошел. Через несколько минут он снова появился и сделал мне знак подняться.

Посторонившись, чтобы пропустить меня в дверь, Саймон объявил торжественным тоном, если и содержавшим насмешку, то хорошо замаскированную:

– Миссис Габриель Роквелл!

Я вошла. Комната была заставлена громоздкой мебелью, толстые плюшевые шторы и кружевные занавески были раздвинуты и удерживались затейливыми бронзовыми кольцами. Помимо стола в центре комнаты, там и сям стояли маленькие столики; набитый конским волосом диван, высокие напольные часы, множество стульев и кресел, шкафчики с фарфором, этажерка с безделушками, большая ваза с красными и белыми розами. Однако все это я окинула лишь беглым взглядом, ибо внимание мое сразу привлекла женщина, восседавшая в кресле с высокой спинкой.

Это была Агарь Редверз – или Роквелл-Редверз, как она предпочитала называть себя, – диктатор детской, сохранивший диктаторские замашки на всю жизнь.

Хотя она сидела, было видно, что она высока ростом; спина ее была совершенно прямой, кресло под ней – не мягким и удобным, а жестким, с резной деревянной спинкой; седые волосы, убранные в высокую прическу, увенчивал белый кружевной чепец. В ушах красовались гранатовые серьги, платье из бледно-лилового атласа заканчивалось высоким кружевным воротничком, заколотым гранатовой брошью в цвет серьгам. Палка черного дерева с золотым набалдашником была прислонена к креслу. Глаза Агари Редверз были ярко-синими и тоже походили на глаза Габриеля, и также были лишены его мягкости – в этой женщине вообще не было ничего мягкого. Ее руки, лежавшие на резных деревянных подлокотниках, должно быть, в молодости отличались красотой; они до сих пор сохранили изящество и были унизаны бриллиантовыми и гранатовыми кольцами.

Несколько мгновений мы оценивающе разглядывали друг друга. Ощутив исходившую от нее легкую враждебность, я подняла голову выше обычного и сказала с оттенком высокомерия:

– Добрый день, миссис Редверз.

Она протянула мне руку жестом королевы, приветствующей подданную. Вид у нее при этом был такой, словно она ожидала, что я опущусь перед ней на колени. Вместо этого я взяла ее за руку и вежливо наклонила голову.

– Я рада, что вы все-таки приехали, – промолвила она, – хотя ждала вас раньше.

– Это была идея вашего внука, – сообщила я.

– Ах, вот как! – Ее губы дрогнули, что меня немало позабавило. – Но что же вы стоите.

Саймон принес мне кресло и поставил его напротив кресла старой леди – так, что, усевшись, я оказалась лицом к свету, падавшему сквозь кружевные занавески; ее же лицо оставалось в тени, и у меня возникло чувство, что даже в такой мелочи они не хотят дать мне преимущества.

– Вас, вероятно, мучает жажда после утомительной дороги, – предположила миссис Редверз, пронизывая меня взглядом, будто хотела прочитать мои мысли.

– Дорога была довольно короткой.

– Для чая еще рано, но, я думаю, в данном случае мы можем нарушить распорядок.

– Я могла бы подождать.

Она улыбнулась мне, потом повернулась к Саймону.

– Позвони-ка прислуге, внучек Саймон немедленно повиновался.

– Нам есть что сказать друг другу, – заметила она, – а что может быть лучше, чем разговор за чашкой чая.

Появилась уже знакомая мне горничная, и старая леди распорядилась:

– Доусон, принесите нам чай... пожалуйста.

– Да, мадам.

Дверь за ней бесшумно закрылась.

– Думаю, ты не захочешь составить нам компанию, Саймон. Мы тебя охотно извиним.

Трудно сказать наверняка, было ли это просто царственное разрешение удалиться, или она давала Саймону понять, что он здесь лишний, но одно было очевидно: мне удалось выдержать первое испытание, и миссис Редверз теперь была настроена ко мне более благосклонно, чем в начале. Моя внешность и мои манеры, по-видимому, произвели на нее благоприятное впечатление.

– Отлично, – отозвался Саймон. – Я вас оставлю и дам возможность познакомиться поближе.

– Будь готов отвезти миссис Роквелл домой в пять часов. Саймон поразил меня своей покорностью. Он склонился над рукой старой леди, и хотя в его почтительности сквозила легкая шутливость, было очевидно, что ей приятен этот знак внимания и что она, как ни старается, не может сохранить в общении с внуком привычную властность.

Когда дверь за Саймоном затворилась, миссис Редверз сказала:

– Я надеялась увидеть вас еще в первый ваш приезд в Забавы. Сама я не смогла нанести вам визит, а сюда вас не приглашала, потому что не сомневалась – Габриель непременно познакомит меня со своей женой. Будь он жив, он бы так и сделал – у него было развито чувство долга перед семьей.

– Да, разумеется.

– Я рада, что вы не из этих современных девиц, которые падают в обморок при малейшей неприятности.

– Разве можно судить об этом на основании столь краткого знакомства? – осведомилась я, твердо решив не дать ей возможности обращаться со мной покровительственно.

– Мои глаза так же остры, как в двадцать лет, а опыта у меня намного больше, чем тогда. К тому же Саймон рассказывал мне о том, какую замечательную выдержку вы проявили в тяжелый момент. Уверена, вы не из тех дурочек, которые избегают неприятных тем и закрывают глаза на опасность. Реальность существует независимо от того, говорим мы о ней или нет, – так к чему прятать голову в песок? Делая секрет из очевидных вещей, мы только ухудшаем ситуацию. Вы согласны?

– Думаю, иногда это действительно так.

– Я обрадовалась, услышав о женитьбе Габриеля. Он всегда был немного неуравновешенным – впрочем, как многие в нашей семье. Не было в нем крепкого стержня, вот что.

Я окинула взглядом ее прямую фигуру и позволила себе маленькую шутку:

– Вы, по всей видимости, не страдаете этой болезнью. Она была явно польщена.

– Что вы думаете о Забавах? – спросила она.

– О, дом великолепный!

– Да, это чудесное место, в Англии таких осталось мало. Вот почему так важно, чтобы он остался в хороших руках Мой отец был прекрасным хозяином, но бывали Роквеллы, при которых поместье приходило в полное запустение. Требуется много труда и заботы, чтобы поддерживать его в приличном состоянии. Мэтью это не удалось. Помещик, занимающий такое положение, должен вести себя с большим достоинством, а он вечно попадал в истории с какими-то женщинами. Это плохо. Что же до Габриеля... Он был славный мальчик, но слабохарактерный. Вот почему я обрадовалась, услышав, что он женился на решительной молодой женщине.

Появилась горничная с подносом.

– Прикажете налить чай, мадам? – спросила она, склонившись над столиком.

– Нет-нет, Доусон, оставьте нас.

Доусон вышла, и миссис Редверз обратилась ко мне.

– Могу ли я попросить вас заняться чаем? Я страдаю ревматизмом, и сегодня у меня разболелись суставы.

Я поднялась и подошла к столику, на котором стоял чайный поднос. Чайник с кипятком на спиртовке, заварной чайничек, сливочник и сахарница – все серебряное. На тарелках разложены сэндвичи с огурцом, тонкие ломтики хлеба с маслом, кекс с тмином и пирожные.

Я поняла, что передо мной новое испытание: я должна показать свое умение правильно выполнить важную светскую обязанность. Все-таки она невозможная старуха, подумала я, но, несмотря на это, она мне нравится.

Я чувствовала, что щеки у меня немного горят, но в остальном сохраняла полнейшее спокойствие. Осведомившись о вкусах хозяйки, я налила ей чаю, добавила в него сливки и сахар и поставила чашку на круглый мраморный с золотом столик возле ее кресла.

– Благодарю вас, – милостиво проронила она.

Я предложила ей сэндвичи и хлеб с маслом, а сама вернулась к чайному столику.

– Надеюсь, вы навестите меня еще раз в ближайшее время, – произнесла миссис Редверз, и мне стало ясно, что мы испытываем друг к другу схожие чувства. Она тоже готовилась встретить меня в штыки, но обнаружила, что между нами много общего.

Интересно, может через семьдесят лет я стану вот такой же самоуверенной старой леди?

С аппетитом поглощая сэндвичи, она не переставала говорить, словно ей нужно было многое мне сказать и она боялась, что не успеет. Она засылала меня вопросами, и я рассказала о том, как впервые встретила Габриеля и как мы с ним освободили Пятницу.

– А потом вы узнали, кто он такой, и это вас, конечно же, обрадовало?

– Узнала, кто он такой?

– Ну да, что он – юноша из хорошей семьи, наследник титула баронета, огромного поместья и состояния, иными словами – завидный жених.

Значит, она тоже полагает, что я вышла за Габриеля ради его денег! Я не смогла сдержать негодования.

– Ничего подобного! – отрезала я. – Мы с Габриелем решили пожениться, почти ничего не зная друг о друге.

– Вы меня удивляете. Я полагала, что вы разумная молодая женщина.

– Льщу себя надеждой, что это так, но я никогда не считала браки по расчету разумными. Жизнь с человеком, не подходящим тебе по характеру, может оказаться весьма неприятной... даже если он богат.

Она рассмеялась, наслаждаясь нашей словесной дуэлью. Мое общество явно доставляло ей удовольствие, – впрочем, я догадывалась, что это удовольствие не стало бы меньше, даже окажись я ловкой охотницей за богатыми женихами. Ей нравилось во мне то, что она называла «силой характера» или «крепким стержнем». Похоже, все Роквеллы ставят это качество превыше прочих. Габриель искал его и нашел во мне. Саймон не сомневается, что я женила на себе Габриеля, зная о его богатстве. Возможно, ему это тоже не мешает хорошо ко мне относиться. Они считают, что человек должен быть хитрым и ловким – «разумным», по их выражению. Они готовы восхищаться умом даже самого бесчувственного и расчетливого негодяя.

– Стало быть, ваш брак основывался на любви, – сказала миссис Редверз.

– Именно так, – с вызовом заверила я.

– Почему же тогда он покончил с собой?

– Это загадка, на которую еще не найден ответ.

– Может быть, вы его найдете?

– Надеюсь, что мне это удастся, – произнесла я неожиданно для самой себя.

– Непременно удастся, если вы проявите упорство.

– Вы так полагаете? Но ведь множество тайн так и остались тайнами, несмотря на все усилия добраться до истины.

– Значит, эти усилия были недостаточны. А теперь, когда вы носите под сердцем будущего наследника. Если у вас родится мальчик, Рут придется распроститься с надеждой увидеть Люка владельцем Забав. – В ее голосе слышалось торжество. – Люк станет вторым Мэтью. Он – копия своего деда.

После секундной паузы я стала рассказывать ей о своем посещении классной комнаты в Забавах, о том, что видела ее инициалы, вырезанные на столе и в шкафу. Она с готовностью подхватила эту тему.

– Я уже много лет не поднималась в детскую. Хотя каждый год на Рождество я бываю в Забавах, мне уже не под силу обойти весь дом. Я ведь самая старшая из нас троих, на два года старше Мэтью. В детстве я заставляла сестру и брата плясать под мою дудку.

– Тетя Сара намекала на это.

– Сара! Она всегда была немного не в себе. Бывало, сидит за столом, запустит руку в волосы и наматывает пряди на палец, пока не станет такой растрепанной, словно ее протащили головой вперед сквозь кусты. Вечно думала о чем-то своем, витала в облаках... Боюсь, сейчас она совсем плохо соображает.

– Кое в чем она соображает прекрасно.

– Знаю. Сара всегда этим отличалась. Первые годы своего замужества я бывала в Забавах каждый день. Муж плохо ладил с моими родственниками – думаю, он немного ревновал меня к ним.

Она задумчиво улыбнулась, видимо, мысленно возвратившись в прошлое и увидев себя упрямой, своенравной молодой женщиной, умевшей всегда настоять на своем.

– В те дни мы здесь жили очень уединенно, – продолжила она, – почти не видели чужих людей. Железных дорог тогда еще не было, общались только с соседями, и единственным семейством, с которым мы могли породниться, были Редверзы. Сара так и не вышла замуж... Впрочем, не исключено, что дело было не в ограниченных возможностях: просто ей на роду было написано провитать в мечтах всю свою жизнь.

– После замужества вы очень тосковали по дому? – спросила я, снова наполнив ее чашку и предложив ей блюдо с пирожными.

Она печально кивнула.

– Наверное, мне не стоило уезжать оттуда.

– Насколько я могла заметить, Забавы много значат для всех членов вашей семьи.

– Когда-нибудь вы это поймете. Если у вас будет сын, он вырастет в Забавах и привыкнет любить этот дом и дорожить им. Такова наша традиция.

– Понимаю.

– Я уверена, что это будет мальчик. Буду об этом молиться. – Она говорила так, словно даже Господь обязан подчиняться ее распоряжениям, и я улыбнулась. Заметив это, старая леди улыбнулась в ответ.

– Если бы у вас родилась девочка, а Люк вдруг умер...

– Почему он должен умереть? – изумленно перебила я.

– В нашей семье одни живут до глубокой старости, другие умирают молодыми. Сыновья моего брата оказались очень слабы здоровьем. Не случись с Габриелем этой трагедии, он все равно прожил бы недолго. Его брат умер совсем юным. Мне кажется, и в Люке я замечаю ту же хрупкость.

Ее слова поразили меня; бросив на нее пристальный взгляд, я заметила в ее глазах блеск надежды. Но нет, должно быть, у меня снова разыгралась фантазия. Она сидит спиной к свету, и мне не слишком хорошо видно ее лицо.

Однако смысл ее слов был совершенно очевиден: Люк и мой будущий ребенок стоят между Саймоном и Забавами, которые так много значат для миссис Редверз – возможно, больше, чем все остальное в ее жизни. Если Саймон завладеет Забавами, она сможет вернуться туда и провести там остаток своих дней.

Торопливо, словно боясь, как бы она не прочла мои мысли, я проговорила:

– А отец вашего внука – ваш сын, – он тоже был болезненным?

– О нет. Питер, отец Саймона, погиб в Крыму, сражаясь за свою королеву. Саймон никогда не видел отца. Горе убило его мать, еще не оправившуюся после родов. Вот она действительно была хрупким созданием. – В голосе миссис Редверз прозвучало презрение. – Я не одобряла этого брака, однако мой сын тоже был упрям. Но зато они оставили мне внука.

– Наверное, он был для вас большим утешением.

– Да... большим утешением, – проговорила она неожиданно мягко.

Я предложила миссис Редверз еще чаю, но она отказалась и, поскольку я тоже больше не хотела, попросила:

– Будьте добры, позвоните Доусон. Не люблю смотреть на грязную посуду.

Горничная унесла поднос, и старая леди вновь заговорила о Люке. Ее интересовало мое мнение о нем. Кажется ли он мне веселым, обаятельным? Ее вопрос поставил меня в тупик: я еще не разобралась в своем отношении к Люку.

– Он еще очень молод, – ответила я. – О молодых людях трудно судить – они так быстро меняются. Со мной он весьма мил.

– Насколько мне известно, хорошенькая дочка нашего доктора часто бывает в Забавах.

– После возвращения я ее еще не видела. Теперь, когда мы в трауре, мы почти не принимаем гостей.

– Разумеется. Вероятно, вам любопытно, почему я так хорошо осведомлена о жизни в Забавах? Все благодаря слугам – сестра жены моего привратника работает в вашем доме.

– Да, она моя горничная, очень славная девушка.

– Рада, что вы ею довольны. Этти тоже прекрасная служанка, я часто ее вижу. Сейчас она ждет своего первого ребенка, и я слежу, чтобы она ни в чем не нуждалась. Каждый младенец, родившийся в Келли Грейндж, получает в подарок серебряную ложку.

– Хороший обычай.

– Наши люди преданы нам, так как знают, что могут на нас положиться.

Обе мы были удивлены, когда Саймон явился, чтобы отвезти меня домой. Два часа, проведенные в обществе Агари Редверз, пролетели незаметно и доставили мне большое удовольствие. По-видимому, она тоже осталась довольна нашей встречей, ибо попрощалась со мной почти тепло.

– Вы приедете еще, – сказала она и добавила, блеснув глазами: – Я надеюсь. – Я поняла, что она признала во мне равную себе личность, которой не удастся помыкать, и это ей понравилось.

Я ответила, что с радостью воспользуюсь ее приглашением в ближайшее же время.

На обратном пути Саймон мало разговаривал, однако выглядел довольным.

Дни текли однообразно: я немного гуляла, много отдыхала, после обеда лежала в постели и читала романы Диккенса, Генри Вуда и сестер Бронте. Мысли о ребенке поглощали меня все больше, в них я находила утешение и забвение своих несчастий, но порой воспоминания о трагической гибели Габриеля терзали меня с новой силой, а сознание, что ему не суждено увидеть своего ребенка, удваивало мое горе. К тому же каждый день какая-нибудь мелочь напоминала мне о Пятнице. Когда-то мы с ним исходили все тропинки в округе, и теперь при звуке отдаленного лая мое сердце начинало биться сильнее. В один прекрасный день он вернется, говорила я себе, не желая верить, что никогда больше не увижу его.

Я старалась принимать участие в жизни местной общины: пила чай у викария, ходила в церковь и сидела на скамье Роквеллов рядом с Люком и Рут, Кажется, я перестала быть для всех такой чужой, как при жизни Габриеля.

Время от времени я поднималась в детскую вместе с тетей Сарой, которой это занятие никогда не надоедало. Она продемонстрировала мне фамильную колыбель – красивую деревянную кроватку на качалках, изготовленную искусным мастером двести лет назад. Тетя Сара шила для нее голубое стеганое покрывало.

Я снова нанесла визит Агари Редверз, и эта встреча сблизила нас еще больше. Мне было приятно думать, что в ней я нашла доброго друга.

Из-за траура мы не устраивали приемов, но близкие друзья семьи посещали нас. Несколько раз заезжала Дамарис, и я окончательно убедилась, что Люк влюблен в нее. Ее же чувства были не столь очевидны. Иногда я вообще сомневалась, что Дамарис способна испытывать какие-либо чувства. Даже с отцом она порой бывала холодна, хотя и достаточно послушна, – казалось, даже к нему она не питала привязанности.

Доктор приезжал очень часто. При этом он обычно говорил: «Хочу взглянуть на сэра Мэтью и мисс Сару», – и добавлял, с улыбкой глядя на меня: «Ну и на миссис Роквелл, конечно»

Согласно его предписаниям, я должна была отказаться от дальних прогулок и верховой езды, отдыхать при малейших признаках утомления и пить на ночь горячее молоко.

Однажды утром я прогуливалась примерно в миле от дома, когда услышала за спиной шум колес и, обернувшись, увидела одноколку доктора.

Мистер Смит приказал кучеру остановиться.

– Вы устали, – обвиняющим голосом заявил он.

– Вовсе нет. К тому же я уже почти дома.

– Будьте любезны, садитесь в коляску. Я отвезу вас.

Я повиновалась, не переставая протестовать и уверять, что совершенно не устала. Если кто из нас и выглядит неважно, то это он, заявила я со свойственной мне прямотой.

– Я ездил в Ворствистл, – объяснил он, – а это всегда меня выматывает.

Ворствистл… Я с состраданием подумала о несчастных помешанных, запертых в его стенах, отгороженных от мира. Как благородно со стороны доктора оказывать им помощь!

– У вас доброе сердце, – сказала я.

– В моих мотивах больше эгоизма, чем вы думаете. Эти люди интересуют меня с медицинской точки зрения, к тому же они нуждаются во мне, а это так приятно – знать, что ты нужен.

– Пусть так, это не умаляет ваших заслуг. Повсюду только и говорят о вашей доброте, о том, что для каждого больного вы находите не только время, но и ласковое слово.

– Ха! – Он неожиданно рассмеялся, белые зубы ослепительно сверкнули на смуглом лице. – Я сам многим обязан людской доброте. Доверю вам один секрет. Сорок лет назад я был сиротой без гроша в кармане. В этом мире сироте приходится несладко, миссис Роквелл. А неимущему сироте – вдвойне.

– Могу себе представить.

– Я мог бы стать нищим, просить подаяния, дрожа от холода и голода, но судьба уберегла меня от подобной участи. Я рос, мечтая выучиться на врача и лечить больных, но для этого у меня не было средств. К счастью, на моем пути встретился один богатый человек, ставший моим благодетелем. Он дал мне образование и помог осуществить мечту всей моей жизни. Если бы не он, кем бы я сейчас был? Каждый раз, когда я вижу нищего на обочине дороги или преступника за решеткой, я говорю себе: если бы не мой благодетель, я стал бы таким же. Вот почему я делаю для своих пациентов все, что в моих силах Вы меня понимаете?

– Я не знала...

– Теперь вы будете относиться ко мне хуже, потому что я не джентльмен, не так ли?

Я в негодовании повернулась к нему.

– По-моему, вы-то как раз настоящий джентльмен!

– В таком случае, – тихо сказал он, – могу я попросить вас об одолжении?

– Разумеется.

– Берегите себя. Будьте очень осторожны.

Я сидела за чашкой чая с Агарью Редверз, слушая ее рассказы о детстве в Забавах и о том, как она верховодила братом и сестрой, и вдруг ощутила, что стены комнаты надвигаются на меня и душат. В глазах потемнело.

Очнулась я на диване, кто-то подносил мне к носу флакон с нюхательными солями.

– Что… случилось? – спросила я.

– Все в порядке, дорогая, – раздался властный голос Агари, – ты упала в обморок.

– В обморок? Я... но...

– Не нервничай, это вполне нормально в твоем положении. Лежи спокойно. Я послала за Джесси Данквейт. Она очень опытна в этих делах.

Я попыталась приподняться, однако сильные морщинистые руки, сверкавшие бриллиантами и гранатами, удержали меня на месте.

– Мне кажется, дорогая, тебя утомила дальняя прогулка. Тебе уже нельзя так много ходить пешком. В следующий раз я пришлю за тобой коляску.

Миссис Редверз сидела в кресле возле дивана.

– Помню, я тоже падала в обморок, когда ожидала ребенка. Ужасное ощущение, правда? Но ко всем этим маленьким неудобствам постепенно привыкаешь. Хочешь чего-нибудь выпить, дорогая? На мой взгляд, глоточек бренди тебе не повредит. Но лучше подождем до прихода Джесси Данквейт.

Не прошло и четверти часа, как в комнату вошла Джесси Данквейт. На вид ей было лет сорок с небольшим; румяное лицо привлекало своим добродушным выражением; черная шляпка была отделана нитками черного янтаря, которые забавно покачивались при каждом движении, и завязана под подбородком черными лентами; габардиновая накидка также была украшена гагатом, под накидкой обнаружились черное платье и сверкающий белизной крахмальный фартук.

Джесси была акушеркой, жившей в поместье Келли Грейндж, и, поскольку Агарь правила своими землями, как королева, акушерка вела себя так, словно была ее подданной. Впоследствии я узнала, что, когда у роженицы не было денег заплатить акушерке, Агарь рассчитывалась с ней сама. Джесси также выполняла обязанности медсестры и сиделки, ибо получила разностороннюю медицинскую подготовку.

Она со знанием дела ощупала меня, задала несколько вопросов и пришла к заключению, что мое состояние не внушает опасений и что обморок – вещь вполне естественная на этом сроке беременности. Она посоветовала мне выпить чашку горячего сладкого чая и не волноваться.

После ухода акушерки Агарь немедленно распорядилась принести чай и, пока я пила его, сказала:

– Советую тебе пригласить Джесси, когда придет время рожать, – она лучшая акушерка в округе. Если бы она принимала Саймона, моя невестка была бы жива по сей день.

Я сказала, что последую ее совету, поскольку до сих пор не сделала никаких приготовлений.

– Значит, решено, – объявила Агарь, – скажу Джесси, чтобы она была наготове. Я могу прислать ее в Забавы за неделю до срока – пусть будет рядом с тобой на всякий случай.

Похоже, она взяла заботу обо мне в свои руки, но я не возражала. Перемены в моем теле повлекли за собой и перемены в характере: я лежала на диване и спокойно слушала, как Агарь строит планы на мое будущее.

Джесси еще была в доме, и Агарь снова призвала ее пред свои очи и сообщила, что я намерена воспользоваться ее услугами. Акушерка была заметно польщена.

– Джесси будет регулярно наведываться к тебе в Забавы, и ты должна ее слушаться. А теперь кто-нибудь отвезет тебя домой, ты ляжешь в постель и хорошенько отдохнешь.

Саймон куда-то отлучился, поэтому меня отправили в сопровождении одного из конюхов. Рут удивилась, увидев, что я вернулась в коляске, и я поторопилась объяснить ей, в чем дело.

– Поднимись к себе и приляг, – сказала она. – Обед тебе принесут в комнату.

Я так и поступила. Прибежавшая на звонок Мэри-Джейн принялась хлопотать, устраивая меня поудобнее; по ее словам, с Этти несколько месяцев назад случился точь-в-точь такой же обморок. Я лениво слушала ее болтовню, предвкушая тихий вечер в постели с книгой.

Мэри-Джейн принесла мне обед и, вернувшись за подносом, сообщила, что доктор Смит хочет зайти ко мне. Тщательно застегнув все пуговицы на моей ночной кофте и убедившись, что я выгляжу прилично, она удалилась сообщить доктору, что я готова его принять.

Доктор вошел в комнату в сопровождении Рут и, присев возле кровати, стал подробно расспрашивать меня о моем обмороке.

– Насколько я поняла, беспокоиться не о чем, – заметила я. – Это бывает со всеми. И акушерка так сказала.

– Какая акушерка?

– Джесси Данквейт. Миссис Редверз очень хорошо о ней отзывается, так что я ее наняла. Она будет заходить ко мне время от времени, а накануне великого события переедет сюда.

После непродолжительного молчания доктор произнес:

– У этой женщины прекрасная репутация среди местных жителей. – Он с улыбкой наклонился ко мне. – Но все-таки я выясню, достаточно ли она квалифицированна, чтобы доверить ей вас.

Доктор и Рут пробыли у меня недолго, и после их ухода я откинулась на подушки, с удовольствием ощущая себя предметом всеобщей заботы.

Однако не прошло и двух недель, как моя мирная жизнь была нарушена и в нее вошли страх и сомнение.

Погода в тот день стояла великолепная. Хотя была уже середина сентября, солнце грело по-летнему и только ранние сумерки напоминали о приходе осени. Мы с Люком, Рут и Дамарис отправились украшать цветами церковь к предстоящему празднику урожая; правда, принять участие в работе мне не позволили, а усадили на скамью и велели смотреть оттуда.

Откинувшись на спинку, я сидела в приятной полудреме, слушая голоса, эхом разносившиеся под сводами церкви. Дамарис, убиравшая алтарь золотистыми, красными и розовато-лиловыми хризантемами, казалось, сошла со страниц Ветхого Завета, столь поразительны были ее красота и фация. Ей помогал Люк, по обыкновению, не отходивший от нее ни на шаг, Рут возилась с виноградными гроздьями, кабачками и тыквами, раскладывая их на подоконниках витражных окон. Я наслаждалась атмосферой полного покоя, еще не зная, что мне суждено надолго его утратить.

Мы выпили чаю в доме викария и не торопясь отправились домой. Уже наступил вечер, но дурные предчувствия не нарушали моего умиротворения.

Как всегда в последние дни, я рано легла спать. Шторы были раздвинуты, луна наполняла комнату мягким светом, почти столь же ярким, как пламя свечей. Впоследствии я пыталась восстановить события той ночи в подробностях, но не знала, в какой именно момент все началось, и вечер казался мне точно таким же, как множество других. В одном я уверена: я не задернула полог вокруг кровати, что потом подтвердила и Мэри-Джейн.

Задув свечи, я забралась в постель. Некоторое время я лежала, глядя в окно; кривобокая луна поднималась все выше и скоро должна была заглянуть мне прямо в лицо, – прошлой ночью ее свет даже разбудил меня.

Наконец я погрузилась в сон, но вдруг проснулась, охваченная ужасом, хотя и не сразу поняла его причину. В комнате чувствовался сквозняк. Я лежала на спине, лунный свет заливал все вокруг. Но меня разбудила не луна – кто-то стоял в изножье кровати и смотрел на меня.

Кажется, я вскрикнула, потом попыталась приподняться, однако не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, скованная леденящим оцепенением. В тот момент я познала настоящий ужас.

Фигура, стоявшая в ногах кровати, казалась пришельцем из иного мира. Это был монах в черной рясе с капюшоном, лицо его прикрывала маска наподобие тех, что носили инквизиторы, мучившие жертвы в своих подвалах; в маске имелись прорези для глаз, но самих глаз я разглядеть не смогла, хотя и чувствовала на себе их пристальный взгляд.

Никогда прежде мне не приходилось иметь дело с привидениями. Я вообще скептически относилась к возможности их существования и часто говорила, что поверю в них только тогда, когда сама увижу. И вот я увидела.

Фигура сдвинулась с места и исчезла. Едва ли это был призрак – я не отношусь к числу впечатлительных особ, которым являются духи, призраки и прочие потусторонние создания. Значит, в моей комнате побывал человек. Я повернула голову, чтобы проследить, куда направится таинственный монах, но ничего не увидела, упершись взглядом в непроницаемую преграду. Потрясение мое было так велико, что я не сразу поняла: полог с одной стороны кровати задернут таким образом, чтобы закрыть от меня дверь и часть комнаты.

Все еще охваченная страхом и оцепенением, я была не в силах пошевелиться, пока не услышала звук тихо затворяющейся двери. Это вернуло меня к реальности. Итак, кто-то вошел в мою комнату и вышел вполне обычным способом; духи, как я слышала, не утруждают себя открыванием и закрыванием дверей.

Я спустила ноги с кровати, запуталась в складках полога и торопливо откинула его в сторону. Подбежав к двери, я распахнула ее и крикнула:

– Кто тут? Кто здесь ходит?

Коридор был пуст. Я метнулась к лестнице. Падавший сквозь окна лунный свет отбрасывал причудливые тени. Я вдруг ощутила себя беззащитной перед лицом неизвестного зла и испугалась еще больше.

– Скорее сюда! – закричала я. – Кто-то забрался в дом! Хлопнула дверь, затем послышался голос Рут:

– Кэтрин, это ты?

– Да, да... Беги сюда!

Мне показалось, что прошла вечность, прежде чем на лестнице появилась Рут с лампой в руке, торопливо запахивая длинный халат.

– Что случилось? – спросила она.

– У меня в комнате кто-то был. Вошел и стоял в ногах кровати.

– Тебе приснился страшный сон.

– Я не спала, говорю тебе. Не спала! Проснулась и увидела... Наверное, он меня и разбудил.

– Кэтрин, милочка, ты вся дрожишь. Ложись скорей в кровать. В твоем положении...

– Он проник в мою комнату. Он может вернуться.

– Дорогая, это был всего лишь сон.

Я разозлилась на Рут. Что может быть хуже, чем невозможность убедить людей в реальности того, что ты видела собственными глазами?

– Нет, не сон, – сердито настаивала я. – Я уверена, что это был не сон. Кто-то входил в мою комнату, и я видела его наяву.

Где-то в доме пробило час, и почти сразу же на площадке верхнего этажа появился Люк.

– Что за шум? – поинтересовался он, зевая.

– Кэтрин что-то пригрезилось.

– В мою комнату входил какой-то человек.

– Грабитель?

– Не думаю. Он был одет монахом.

– Дорогая, – ласково проговорила Рут, – ты слишком часто гуляешь возле аббатства, вот твое воображение и разыгралось. Это зловещее место, не ходи туда больше, и все будет в порядке.

– Говорю же вам, это было не видение, а человек Он даже задернул полог моей кровати, чтобы я не видела, как он уйдет.

– Задернул полог? Должно быть, это сделала Мэри-Джейн.

– Нет, я велела ей оставлять полог открытым. Это сделал тот человек, который решил разыграть меня, – если, конечно, это был розыгрыш...

Я заметила, как Рут и Люк обменялись взглядами. Они не сомневались, что я просто одержима мыслями об аббатстве и стала жертвой одного из тех кошмаров, которые часто приходят на грани сна и яви и потому кажутся ужасающе реальными.

– Мне не пригрезилось, – исступленно повторяла я. – Кто-то и вправду вошел ко мне – может, хотел подшутить.

Я переводила взгляд с Люка на Рут. Мог ли кто-то из них сыграть со мной такую глупую шутку? Кому вообще это могло прийти в голову? Сэру Мэтью? Тете Саре? Нет, существо, которое я видела, двигалось весьма проворно.

– Возвращайся в постель, – сказала Рут, – не стоит придавать такое большое значение дурному сну.

Возвратиться в постель, попытаться уснуть и, может быть, снова проснуться и увидеть фигуру в изножье кровати! Первый раз она просто стояла и смотрела на меня. Что она сделает, придя снова? Разве мне удастся спокойно заснуть в этой комнате?

Люк снова зевнул. Он явно недоумевал, зачем мне понадобилось поднимать всех на ноги из-за какого-то дурацкого сна.

– Пойдем, – мягко сказала Рут и взяла меня за руку. Только тут я сообразила, что на мне нет ничего, кроме ночной рубашки, и это не совсем прилично.

– Спокойной ночи, – буркнул Люк и отправился к себе, оставив меня наедине с Рут.

– Милая Кэтрин, – проговорила она, ведя меня по коридору, – ты действительно сильно напугана.

– Это было ужасно... Представь, он смотрел на меня, пока я спала.

– Мне тоже раз или два снились чудовищные кошмары. Помню, я долго не могла прийти в себя.

– Но я-то не спала!

Она молча открыла дверь моей спальни. Поток воздуха колыхнул полог кровати, и я вспомнила о сквозняке, который почувствовала, проснувшись. Сомнений быть не может – кто-то неслышно вошел, задернул полог с одной стороны, а потом встал в изножье. Это было делом рук человека, и человек этот живет со мной в одном доме. Но зачем кому-то понадобилось пугать меня, зная о моем состоянии?

– Видишь, – показала я Рут, – полог задернут с одной стороны. Когда я засыпала, он был раздвинут.

– Это наверняка Мэри-Джейн.

– По-твоему, она вернулась после того, как я пожелала ей спокойной ночи, и задернула полог, хотя я специально попросила ее этого не делать?

Рут пожала плечами.

– Ложись, ты совсем закоченела. Тебе надо было накинуть что-нибудь теплое.

– У меня не было времени, да и в голову не пришло. Я хотела догнать, того человека. Или хотя бы заметить, в какую сторону он убежал. Но когда я выскочила в коридор, там никого не было. Я боюсь, а вдруг... он где-то здесь, поблизости... слушает... смотрит...

– Ну перестань и ложись. Никого здесь нет, потому что тебе все приснилось.

– Я способна отличить сон от яви.

– Сейчас я зажгу свечи, чтобы тебе не было страшно.

– Не надо, здесь и так светло от луны.

– Может, и вправду лучше не зажигать, а то как бы не было пожара.

Она отодвинула полог и села возле кровати.

– Тебе, наверное, холодно, – сказала я.

– Я не хочу оставлять тебя одну в таком состоянии.

Хотя страх еще не отпустил меня, мне было неудобно просить Рут остаться. К тому же я была совершенно уверена в том, что мой таинственный посетитель – человек из плоти и крови, а значит, достаточно запереться изнутри, чтобы он не смог снова проникнуть в комнату.

– Со мной все в порядке, – заверила я Рут, – меня вполне можно оставить одну.

Она встала, улыбаясь.

– Это так не похоже на тебя – пугаться снов.

– Ну вот ты опять! Почему ты не хочешь мне поверить? Я же точно знаю – это был не сон. Кто-то решил надо мной подшутить.

– Опасная шутка... над женщиной в твоем положении.

– Значит, шутника не слишком волнует мое здоровье. Она с сомнением пожала плечами.

– Прости, что я тебя разбудила, – проговорила я. – Пожалуйста, иди к себе.

– Ну, если ты уверена.

Я выбралась из постели и накинула халат.

– Ты куда? – спросила Рут.

– Когда ты уйдешь, я запру дверь в коридор. И дверь в туалетную комнату, и дверь из туалетной комнаты в коридор тоже. Тогда я буду спокойна.

– Если это нужно для твоего спокойствия, конечно, запрись, Кэтрин. Но подумай, кому в нашем доме могла прийти мысль устроить тебе такой розыгрыш? Тебе все это приснилось.

– Я могла бы в это поверить, если бы не сквозняк, не звук закрываемой двери и не предусмотрительность привидения, задернувшего полог с одной стороны кровати. Едва ли привидения так практичны.

Мой страх понемногу рассеивался. Удивительно, но человек казался мне менее опасным врагом, чем призрак. Тогда я еще не задала себе главный вопрос: зачем?

– Ну что же, спокойной ночи, – произнесла Рут. – Раз ты уверена...

– Да-да, я уже взяла себя в руки.

– Спи спокойно, Кэтрин. Если тебя снова что-нибудь испугает – помни, что я рядом, всего этажом выше. И Люк тоже поблизости.

– Спасибо.

Рут отправилась к себе, и я заперла за ней дверь, потом прошла в туалетную комнату и убедилась, что туда тоже нельзя войти из коридора.

Я снова улеглась в постель, но так и не смогла уснуть до самого рассвета. В голове вертелся один и тот же вопрос: кто это сделал и зачем? Едва ли это был невинный розыгрыш, меня явно хотели напугать. Я не принадлежу к тому типу женщин, которых приводит в ужас любой пустяк, однако призрак в ногах кровати способен лишить душевного спокойствия даже самого уравновешенного человека. К тому же всем известно, что я беременна.

Меня охватило недоброе предчувствие. Я ощутила себя косвенной жертвой злого умысла, направленного на драгоценный груз, который я носила под сердцем. Один претендент на владение Кирклендскими Забавами уже умер при загадочных обстоятельствах; возможно, другому тоже угрожает опасность?

Так начался для меня период страха и сомнений.

5

На следующее утро я проснулась в седьмом часу, встала, отперла дверь, потом вернулась в постель и спала, пока меня не разбудила Мэри-Джейн, которая принесла мне завтрак.

– Миссис Грантли сказала, что сегодня вам надо подольше полежать, – сообщила она.

Я вынырнула из глубин сна и тут же вспомнила ужасное ночное происшествие; должно быть, вид у меня при этом был странный, потому что Мэри-Джейн слегка встревожилась. В первый момент после пробуждения я вдруг испугалась, что она сейчас превратится в призрак в черном одеянии.

– О-о... спасибо, Мэри-Джейн, – пролепетала я.

Она взбила подушки, помогла мне усесться поудобнее, принесла ночную кофту, после чего поставила передо мной поднос с завтраком.

– Что-нибудь еще, мадам?

Она была непохожа на себя и явно стремилась поскорее улизнуть из комнаты. После ее ухода я подумала: Боже милосердный, она уже слышала...

Я сидела в постели, мелкими глотками отхлебывая чай. Есть не хотелось. Ночной кошмар воскрес в памяти во всех подробностях, и глаза мои то и дело обращались к изножью кровати, словно ища там привидение.

Убедившись, что не способна проглотить ни кусочка, я отставила поднос в сторону и откинулась на подушки, размышляя о событиях прошедшей ночи и пытаясь убедить себя в том, что они мне пригрезились. Сквозняк... полог... Может, я ходила во сне? Подошла к двери и открыла ее? Может, я сама задернула полог? «О, Габриель, – прошептала я, – неужели ты тоже ходил во сне?»

Тут я почувствовала, что вся дрожу, и постаралась взять себя в руки. Должно существовать разумное объяснение таинственного происшествия, и я его найду.

Я позвонила, и вскоре Мэри-Джейн принесла кувшин горячей воды и поставила его в туалетной комнате. Поглощенная размышлениями, я не болтала с ней, как обычно. Мне не хотелось ни с кем делиться своими мыслями – еще успеется.

– Я уже заканчивала одеваться, когда раздался стук в дверь. «Войдите!» – крикнула я, и на пороге показалась Рут.

– Доброе утро, Кэтрин, – сказала она, с беспокойством взглянув на меня. – Как ты себя чувствуешь?

– Плохо выспалась и немного разбита.

– Да, вид у тебя неважный. Ты провела беспокойную ночь.

– Боюсь, ты тоже. Извини, что я устроила такой переполох.

– Ничего страшного. Ты была очень напугана и правильно сделала, что разбудила меня... Надеюсь, мой приход помог тебе успокоиться.

– Конечно, помог! Мне просто необходимо было поговорить с кем-нибудь... реальным.

– Самое лучшее – постараться все забыть. Хотя я знаю, что это бывает нелегко. Надо попросить Деверела Смита дать тебе сегодня снотворное. Выспишься хорошенько, и все страхи как рукой снимет.

Я не стала спорить, ибо видела, что это бесполезно. Она уверена, что ночной посетитель привиделся мне в кошмарном сне, и мне ее не переубедить. Поэтому я сказала:

– Спасибо, что прислала мне завтрак сюда.

– Я видела, как Мэри-Джейн уносила поднос, – неодобрительно заметила Рут, – ты ни к чему не притронулась.

– Я выпила несколько чашек чаю.

– Ты должна думать не только о себе, не забывай об этом. Чем ты собираешься заняться сегодня?

– Немного прогуляюсь.

– Хорошо, только не уходи далеко и... не сердись, Кэтрин, но, по-моему, тебе лучше держаться подальше от аббатства.

Губы Рут дрогнули в извиняющейся улыбке, – впрочем, я не уверена, что правильно истолковала выражение ее лица.

Рут удалилась, и я поспешила выйти из дома. Мне хотелось выбраться отсюда, сесть на лошадь и ускакать далеко в поле, но, к сожалению, последнее время мне пришлось отказаться от верховой езды, а также сократить пешие прогулки.

В холле я столкнулась с Люком, который вошел с улицы. В костюме для верховой езды он был поразительно похож на Габриеля, так что на какой-то момент, пока он не вышел из тени, мне даже показалось, что передо мной – мой покойный муж Я невольно вскрикнула – видно, нервы мои еще не успокоились и мне повсюду мерещились фантастические видения.

– Привет! – сказал Люк – Ну что, домовых больше не видела?

Он ухмыльнулся, и его равнодушная беззаботность вселила в меня тревогу.

– Одного раза вполне достаточно, – ответила я, стараясь говорить небрежно.

– Монах в капюшоне... – пробормотал он. – Бедняжка Кэтрин, представляю твое состояние.

– Извини, что разбудила тебя.

– Ерунда. Если что случится – зови меня в любое время. Тем более что я всегда недолюбливал монахов с их постами, власяницами, обетом безбрачия и прочими штучками. Не вижу во всем этом смысла. Мне по душе вкусная еда, тонкое белье и красивые женщины – монаха мне не понять. Так что, если понадобится с ним разобраться, можешь на меня рассчитывать.

Он явно подтрунивал надо мной, и я решила, что мне следует поддержать этот шутливый тон. Мое мнение не изменится, но другим его навязывать не стоит. Люк и его мать твердо убеждены, что мне приснился неприятный сон, – я не стану спорить, но попытаюсь выяснить, кто из обитателей этого дома решился на столь жестокий розыгрыш.

– Спасибо, – весело ответила я, – непременно воспользуюсь твоим предложением.

– Утро сегодня дивное, – сказал Люк, – чуть прохладно – как раз то, что надо. Жаль, что тебе нельзя кататься верхом. Впрочем, я думаю, уже скоро…

– Ничего, я потерплю, – заверила я и двинулась к выходу. Люк проводил меня загадочной улыбкой – должно быть, вспомнил, как я выглядела ночью в дезабилье. Недаром Агарь Редверз говорит, что он – второй сэр Мэтью, так же неравнодушен к женщинам.

Удивительно, как благотворно действует на человека свежий воздух. Стоило мне оказаться на улице, мои страхи испарились, гуляя между клумбами и любуясь хризантемами и маргаритками, я ощутила в себе силы справиться с любой неприятностью.

Если надо мной подшутил человек, размышляла я, достаточно будет впредь перед отходом ко сну обыскивать спальню и туалетную комнату, а потом запирать двери и окна. Если же таинственный посетитель явится и после этого – значит, он призрак. Таким образом я проверю, верны ли мои умозаключения. Хотя, конечно, легко быть храброй в такое ясное свежее утро, но вот каково мне будет, когда наступит ночь?

Однако я твердо решила испытать себя, доказать, что не сомневаюсь в материальной природе моего ночного гостя.

Вернувшись домой к ленчу, я села за стол вместе с Люком и Рут. Люк снова упомянул мой «кошмарный сон», и я не стала ему противоречить. Ленч прошел как обычно, и мне показалось, что Рут смотрит на меня с явным облегчением. По ее словам, прогулка пошла мне на пользу, – и действительно, я ела с аппетитом, проголодавшись после чересчур легкого завтрака.

Едва мы закончили ленч, в столовую вошел Уильям и передал мне просьбу сэра Мэтью зайти к нему, когда мне будет удобно. Я сказала, что сделаю это немедленно, если сэр Мэтью готов меня принять.

– Я провожу вас, мадам, – проговорил Уильям.

Комната сэра Мэтью располагалась на втором этаже, неподалеку от моей. Я уже довольно хорошо ориентировалась в доме и знала, что почти все члены семьи жили в южном крыле: сэр Мэтью – на втором этаже, как и я; Рут и Люк – на третьем; на четвертом мы с Габриелем провели недолгие дни нашей совместной жизни. Из всей семьи только Сара занимала комнаты в восточном крыле – видимо, из желания быть поближе к детской. Большая часть дома в настоящее время не использовалась, но, по рассказам, в свое время сэр Мэтью жил на широкую ногу и дом часто бывал заполнен гостями.

Кухни, пекарни и кладовые помещались на первом этаже в пристройке южного крыла. Слуги спали на самом верху западного – об этом я узнала от Мэри-Джейн. В общем, огромный дом был почти пуст.

Сэр Мэтью сидел в постели в шерстяном жакете, застегнутом доверху, и ночном колпаке. При виде меня его глаза заблестели.

– Уильям, принеси кресло для миссис Габриель, – приказал он.

Я поблагодарила Уильяма и села.

– Рут сказала, что ты дурно спала сегодня ночью, дорогая. Тебя мучили кошмары?

– Пустяки, не беспокойтесь.

– Кошмары – неприятная вещь. Ты даже выбежала в коридор босиком! – Он покачал головой.

Уильям возился в смежной комнате – судя по всему, гардеробной. Дверь была открыта, и он мог слышать наш разговор. Представив себе, с каким удовольствием слуги будут обсуждать подробности ночного происшествия, я поспешила переменить тему.

– А как вы себя чувствуете сегодня?

– Когда вижу тебя – прекрасно, дорогая. Но я – неинтересный предмет для разговора. Я стар, и мое тело уже отказывается мне служить. Ты же молода, и тебе нельзя нервничать.

– Я больше не буду пугаться, – быстро пообещала я. – Со мной такое впервые…

– Ты должна беречь себя, Кэтрин, детка.

– О, я очень осторожна.

– Будем считать, что ничего не случилось.

– Разумеется. Мне бы не хотелось, чтобы вы волновались из-за таких пустяков.

– Сам я с трудом засыпаю, но сплю как убитый. Чтобы разбудить меня, надо кричать мне в самое ухо. Рад был повидать тебя, дорогая. Хотел убедиться, что ты прелестна и весела, как всегда. – Он игриво улыбнулся. – Только за этим я и попросил тебя прийти сюда. Жалкое зрелище, правда? Старик в ночном колпаке…

– Колпак вам очень идет.

– Кэтрин, ты мне льстишь. Что ж, моя милая, помни – теперь ты очень важный член нашей семьи.

– Я об этом помню и не сделаю ничего такого, что могло бы повредить ребенку.

– Мне нравится твоя откровенная манера, дорогая. Благослови тебя Бог, и спасибо, что пришла и сказала старику несколько добрых слов.

Он взял мою руку и поцеловал; выходя из комнаты, я снова подумала об Уильяме в гардеробной.

Итак, все уже знают, – странно, что меня еще не навестила тетя Сара. Ей наверняка не терпится обсудить последние события.

Я вернулась к себе, но на душе у меня было неспокойно, мне все представлялось, как слуги судачат обо мне на кухне. А вдруг эта история дойдет до Агари Редверз и Саймона? Мне не хотелось, чтобы они услышали ее из других уст я дорожила добрым мнением Агари и знала, что она с презрением относится к дамским фантазиям и беспочвенным страхам. Что ж, значит, надо повидать ее и рассказать все, как было, пока меня не опередили длинные языки.

Итак, я отправилась в Келли Грейндж и прибыла туда в три часа. Доусон провела меня в маленькую гостиную на втором этаже и сказала, что доложит миссис Роквелл-Редверз о моем приходе.

– Если она отдыхает, – сказала я, – не беспокойте ее. Я подожду.

– Сейчас узнаю, мадам.

Через несколько минут она вернулась и сообщила, что миссис Роквелл-Редверз готова меня принять.

Агарь сидела в кресле с высокой спинкой – том самом, в котором впервые принимала меня. Я подошла и поцеловала ей руку, как тогда Саймон, – это была уступка нашей дружбе, ведь я больше не опасалась ее высокомерия. Каждая из нас признала в другой равную себе, и это дало нам возможность вести себя естественно.

– Рада тебя видеть, – произнесла она. – Ты пришла пешком?

– Здесь совсем недалеко.

– Ты выглядишь хуже, чем в прошлый раз.

– Я не выспалась.

– Это не годится. Ты говорила с Джесси Данквейт?

– Джесси Данквейт мне не поможет. Я хотела рассказать вам о том, что случилось, прежде чем это сделают другие. Хочу, чтобы вы услышали мою версию.

– Ты слишком взволнована, – спокойно заметила она.

– Возможно. Но если бы вы видели меня сегодня ночью, то поняли бы, что сейчас я холодна как лед.

– Мне не терпится услышать, что случилось.

Я поведала ей о ночном происшествии, не упустив ни одной подробности.

Она внимательно выслушала и кивнула головой с видом судьи, готового вынести приговор.

– Сомнений быть не может, – заявила она, – кто-то из домашних пытался напугать тебя.

– Но это так глупо!

– Не так уж и глупо, если за этим стоит серьезный мотив.

– Какой мотив?

– Желание повредить твоему будущему ребенку, сделать так, чтобы ты не доносила его до положенного срока.

– Странный способ добиться этого, да и кто…

– Не исключено, что это только начало. Мы должны принять меры предосторожности, чтобы не допустить новых попыток.

Раздался стук в дверь.

– Войдите, – сказала Агарь, и в комнате появился Саймон.

– Доусон сказала, что у тебя Кэтрин, – объяснил он. – Можно к вам присоединиться?

– Я не возражаю, – ответила миссис Редверз. – А ты, Кэтрин?

– Но... конечно, нет.

– Ваш ответ прозвучал не слишком уверенно, – с улыбкой заметил Саймон.

– Просто мы с Кэтрин обсуждали кое-что важное, и, возможно, она не хочет делиться этим с тобой.

Я взглянула на Саймона и подумала, что никогда не видела человека, столь исполненного жизненной силы, столь земного и не склонного к болезненным фантазиям. Он буквально излучал практичность и здравый смысл.

– Да нет, ничего не имею против, – решительно сказала я.

– Тогда давай все ему расскажем, – предложила Агарь и тут же ввела Саймона в курс дела, изложив ему мою историю почти слово в слово. Мне было приятно, что она ни разу не сказала: «Кэтрин показалось» или «Кэтрин послышалось», а только: «Кэтрин увидела» и «Кэтрин услышала».

Саймон слушал с напряженным вниманием.

– Ну, что ты об этом думаешь? – осведомилась Агарь, закончив рассказ.

– В доме завелся шутник, – ответил он.

– Я того же мнения, – согласилась она. – Чего же он добивается?

– Думаю, устранения возможного претендента на наследство.

Агарь торжествующе взглянула на меня.

– Это было ужасным переживанием для бедняжки Кэтрин, – произнесла она.

– А почему вы не попытались поймать шутника? – спросил Саймон.

– Я пыталась, – негодующе заявила я, – но, пока я собиралась с духом, он скрылся.

– Вы говорите «он» – у вас есть основания полагать, что это было существо мужского пола?

– Да нет, просто надо же как-то называть его, а «он» звучит более естественно, чем «она». Он двигался очень проворно: не успела я и глазом моргнуть, как он был уже в коридоре, а потом...

– Куда же он делся потом?

– Не знаю. Если бы он побежал вниз, я бы его увидела: невозможно так быстро спуститься по лестнице и пересечь холл. Удивительно, почему я не застала его в коридоре...

– Видимо, он скрылся за одной из дверей. Вы не проверяли? – Нет.

– А следовало бы.

– К этому времени уже появилась Рут.

– А чуть позже – Люк, – многозначительно напомнила Агарь.

– Вам не показалось, что у Люка запыхавшийся вид?

– Вы его подозреваете? – удивилась я.

– Просто спрашиваю. Судя по всему, это был кто-то из живущих в доме – Рут, Люк, сэр Мэтью или тетя Сара. Вы всех их видели ночью?

– Я не видела сэра Мэтью и Сары.

– Ага!

– Не могу представить, чтобы один из них бегал ночью по дому в монашеской рясе!

Наклонившись ко мне. Саймон проговорил:

– Все Роквеллы немного помешаны на древних семейных традициях – Он улыбнулся Агари и повторил: – Все до единого. Я бы не стал доверять никому из них в том, что касается родового гнезда. Они живут наполовину в прошлом, да и как может быть иначе в этой древней крепости? Это не дом, а мавзолей. Невозможно прожить в нем сколько-нибудь долгий срок и не тронуться рассудком.

– Так, по-вашему, это произошло и со мной?

– С вами – нет. Вы не Роквелл, хоть ваш муж и был Роквеллом. Вы – здравомыслящая уроженка Йоркшира, струя свежего воздуха в затхлом старом склепе. Вам ведь известно, что случается с мертвецами от свежего воздуха? Они рассыпаются в прах.

– Я рада, что вы не считаете мой рассказ выдумкой, как все мои домашние. Они уверены, что это был кошмарный сон.

– Естественно, шутник заинтересован в том, чтобы все так думали.

– В следующий раз он не застанет меня врасплох.

– Он не станет повторять тот же номер дважды, можете быть уверены.

– У него просто не будет такой возможности – сегодня вечером я запру все двери в свою спальню.

– Он может придумать что-нибудь новенькое, – предостерег Саймон.

– Пора пить чай, – объявила Агарь. – Саймон, позвони Доусон. А потом ты отвезешь Кэтрин в Забавы. Сюда она пришла пешком, это и так слишком утомительно.

Принесли чай, и снова я выступила в роли хозяйки. К этому времени я почти совсем успокоилась; общение с Агарью и Саймоном подействовало на меня удивительно ободряюще – они поверили мне, они не обращались со мной как с истеричной особой, и это было замечательно. Мне хотелось долго-долго сидеть в этой комнате, пить чай и разговаривать...

Помешивая ложечкой чай, Агарь проговорила:

– Помню, однажды Мэтью подшутил надо мной, – странно, но это было очень похоже на то, что случилось с тобой. Только полог вокруг моей кровати был задернут. Стояла зима... кажется, рождественские дни... Разыгралась метель, всю округу занесло снегом. В доме были гости – они приехали до ненастья и были вынуждены остаться у нас. Нам, детям, позволили любоваться балом с галереи менестрелей. Это было изумительное зрелище – роскошно убранный зал, красивые платья... Ну да я не об этом. Наверное, мы объелись сливового пудинга, потому что нас вдруг потянуло на ссору – во всяком случае, меня и Мэтью. Бедняжка Сара никогда не принимала участия в наших столкновениях.

Короче говоря, речь зашла о наших предках, и Мэтью заявил, что с удовольствием носил бы красивые шляпы с перьями и кружевные воротники, как во времена «кавалеров»[8] Я захихикала: «Как сэр Джон? Ни за что не поверю, что ты хочешь быть похожим на него!» «Ну почему обязательно как сэр Джон?» – возразил Мэтью. Тут я закричала: «Терпеть не могу сэра Джона!», а Мэтью закричал: «А мне он нравится!» и вывернул мне руку, а я стукнула его по носу, так что пошла кровь. И при этом вопила, что сэр Джон – трус.

Старая леди засмеялась, глаза ее заблестели от воспоминаний детства.

– Видишь ли, Кэтрин, во времена Гражданской войны сэр Джон был хозяином Кирклендских Забав. Кромвель и Фэрфакс выиграли сражение при Марстон-Муре, принц Руперт[9] был обращен в бегство. Сэр Джон, который, разумеется, поддерживал роялистов, повсюду трубил, что не отдаст Кромвелю Кирклендских Забав, что будет сражаться до последней капли крови, что враг войдет в дом только через его труп. Однако стоило сторонникам парламента появиться в Киркленд Морсайд, как сэр Джон исчез... а с ним и все домочадцы. Представь себе, что сделали бы с ним солдаты Кромвеля, попади он к ним в руки – они бы повесили его на одном из прекрасных дубов в его собственном парке. Но сэра Джона и след простыл. Это одна из загадок нашей семейной истории: как сэру Джону со всей семьей и слугами удалось скрыться, едва «круглоголовые» вошли в Киркленд Морсайд? Да еще прихватить с собой все фамильные драгоценности? После Реставрации все они благополучно вернулись. Но я сказала Мэтью, что сэр Джон был трус, поскольку не стал защищать свой дом, а сбежал и оставил его врагу. Мэтью со мной не согласился. Впрочем, в тот день нам хватило бы любого повода, сэр Джон подвернулся случайно.

Она задумчиво помешивала чай, лицо ее на время утратило свое надменное выражение.

– Ну вот, тогда Мэтью и решил отомстить мне, – продолжила Агарь. – Среди ночи я проснулась оттого, что полог вокруг моей кровати раздвинулся, в щели показалась голова в шляпе с пером, скорчила жуткую гримасу и прошипела: «Так это ты осмелилась назвать меня трусом! Ты горько пожалеешь об этом, Агарь Роквелл. Я, сэр Джон, буду являться тебе по ночам». Спросонья я чуть было не поверила, что мои необдуманные слова потревожили дух нашего предка и заставили его подняться из могилы, но потом узнала голос Мэтью и его руку, сжимавшую свечу. Тогда я выпрыгнула из кровати, ухватила его за голову, надрала ему уши и выставила из комнаты.

Агарь снова рассмеялась, потом с извиняющимся видом взглянула на меня.

– Кажется, все было совсем не так, как с тобой:

– А где он раздобыл шляпу с перьями? – полюбопытствовала я.

– У нас в доме в сундуках хранится много всякой всячины. Не исключено, что шляпа относилась совсем к другому периоду. Помню, нам тогда пришлось в наказание просидеть целый день в своих комнатах на хлебе и воде – за то, что потревожили гувернантку.

– В отличие от Кэтрин, ты поймала злоумышленника, – вставил Саймон. – Хорошо бы выяснить, кто же этот загадочный монах.

– Во всяком случае, – заметила я, – отныне я буду настороже.

Саймон сменил тему и заговорил о хозяйственных делах: о примыкающей к Келли Грейндж ферме, которой он управлял, и о других, мелких фермах, расположенных на землях поместья, хозяином которого он когда-нибудь станет. Несомненно, он, как и Агарь, был очень привязан к Келли Грейндж, однако это чувство было далеко от того поклонения своему дому, которое объединяло всех обитателей Забав. Я ни разу не слышала, чтобы Роквеллы с таким искренним участием говорили о заботах своих арендаторов, – сэра Мэтью едва ли могло взволновать известие, что кого-то из них поранило плугом или чья-то жена снова ждет ребенка.

При всем своем уважении к традициям прошлого Агарь зорко следила за делами настоящего. Как бы ей ни хотелось вернуть себе Забавы, это отнюдь не означало безразличия к жизни Келли Грейндж. Более того, мне показалось, что она не прочь объединить два поместья.

Что же до Саймона, то он был слишком практичен: в его глазах ценность любого дома не превышала ценности камней, из которых он построен, а традиции существовали для того, чтобы служить человеку, а не наоборот. Многое в. Саймоне меня раздражало, я не простила ему намеков на мой интерес к деньгам Габриеля, но в тот день я нуждалась в его холодном здравом уме и была благодарна за внимание к моим проблемам.

В обществе Агари и Саймона я черпала силу и мужество, которых мне так не хватало. Я знала, что ночью, оставшись одна в своей спальне, я буду думать об их вере в меня и это придаст мне стойкости.

В пять часов Саймон отвез меня домой. Я задержалась на крыльце, слушая шорох колес отъезжавшего экипажа, потом взялась за ручку двери, чтобы войти в сумрачный холл, и ощутила, что моя решимость тает. Однако я взяла себя в руки и поднялась наверх, ни разу не оглянувшись, хотя мне очень хотелось проверить, не идет ли кто-нибудь за мной.

За обедом сэр Мэтью, Люк и Рут то и дело украдкой поглядывали на меня, Сара же ни словом не упомянула ночное происшествие, что меня весьма удивило. Я старалась вести себя так, словно ничего не случилось.

После обеда приехали доктор Смит и Дамарис. Видимо, Рут специально послала за доктором, – пока Люк шептался с Дамарис, а Рут отвлекала внимание сэра Мэтью (тетя Сара уже ушла к себе), он подсел ко мне и сказал:

– Я слышал, прошлой ночью произошло что-то неприятное?

– Да нет, пустяки, – быстро ответила я.

– Вижу, вы уже вполне оправились. Миссис Грантли сочла нужным сообщить мне об этом, – вы ведь знаете, что я просил ее присматривать за вами.

– Ни к чему было беспокоить вас по такому ничтожному поводу.

– Насколько я понял со слов миссис Грантли, вам приснился страшный сон?

– Будь это всего лишь сон, я бы не стала выбегать из своей комнаты и будить весь дом.

– Вы не могли бы рассказать мне обо всем поподробней? – тихо попросил доктор.

И я рассказала – в который раз за этот день. Он слушал меня с серьезным видом, не перебивая.

– Боюсь, сегодня вам будет трудно уснуть, – заметил он, когда я закончила.

– Не думаю.

– Восхищаюсь вашим хладнокровием.

– Я намерена запереть двери, чтобы не дать возможность шутнику снова нанести мне визит. Так я буду чувствовать себя в полной безопасности.

– Если хотите, я дам вам снотворное.

– В этом нет необходимости.

– Возьмите на всякий случай. Вторая бессонная ночь вам совершенно ни к чему. Лекарство у меня с собой.

– Оно мне не понадобится.

– И все же пусть будет под рукой. Положите его возле кровати и, если почувствуете, что не можете уснуть, примите – оно подействует через десять минут.

Я взяла у него пузырек и опустила в карман платья.

– Спасибо.

– Не бойтесь, – с улыбкой проговорил он, – от одной дозы вы не превратитесь в наркоманку. Но вам необходимо хорошо высыпаться, много отдыхать и правильно питаться. Так что не мучьте себя, отказываясь от лекарств, – лучше подумайте о том, что вашему ребенку нужен полноценный сон.

– Вы очень внимательны, доктор Смит.

– Я хочу, чтобы у вас все было в порядке.

Вечером, готовясь ко сну, я поставила пузырек с лекарством на столик у кровати, как и обещала. Потом тщательно осмотрела комнату, заперлась изнутри и легла в постель. Однако мне не удалось заснуть так быстро, как я ожидала: едва задремав, я тут же просыпалась и устремляла взгляд на изножье кровати. Я никогда не была слабонервной, однако потрясение предыдущей ночи было слишком сильно, чтобы оправиться от него за один день. Когда часы пробили полночь, я не выдержала, приняла лекарство доктора Смита и почти сразу же погрузилась в глубокий, безмятежный сон.

Через несколько дней нервы мои совершенно успокоились, однако я все еще была настороже. Монах больше не появлялся, однако я тщательно запиралась на ночь и спала спокойно, не пробуждаясь внезапно и не озирая комнату в поисках привидений.

Слуги потеряли интерес к этому случаю – видимо, обсудили его со всех сторон и пришли к выводу, что это одна из странностей, какие часто случаются с беременными женщинами.

Но я не утратила решимости выяснить, кто посетил меня в обличье монаха, и однажды утром, размышляя об этом, вспомнила слова Агари о том, что в доме полно сундуков со старой одеждой. Может, в одном из них я найду монашескую рясу? Это будет шагом на пути к разгадке.

Только один человек в доме мог помочь мне – мисс Сара Роквелл, и я решила поговорить с ней. После ленча я отправилась в восточное крыло. Постучав в дверь комнаты с гобеленами, я услышала приглашение войти.

Тетя Сара была в восторге оттого, что я пришла сюда, не дожидаясь просьбы с ее стороны.

– Ах! – воскликнула она, зайдя мне за спину и встав у двери, как в прошлый раз. – Ты пришла взглянуть на мои гобелены.

– И на вас, – отозвалась я. Старушка просияла.

– Работа подвигается быстро, – сказала она, подводя меня к скамье в оконной нише, на которой было разложено голубое покрывало для колыбели. – Я почти закончила. – Она развернула покрывало и показала мне.

– Изумительно.

– Я боялась.

– Чего?

– Если бы ты умерла, это была бы пустая трата времени. Заметив мое изумление, она объяснила:

– Ты выбежала в коридор босиком и могла заболеть.

– Значит, вы тоже слышали?

– Я использовала почти весь свой голубой шелк.

– И что вы думаете об этом... происшествии?

– Вся моя работа могла оказаться ненужной.

– Кто вам рассказал?

– Впрочем, оно пригодилось бы для какого-нибудь другого ребенка. Дети все время рождаются... – Широко раскрыв глаза, она продолжала: – Может быть, для ребенка Люка. Только вот не знаю, будут пи у него хорошие дети?

– Пожалуйста, не говорите о моем ребенке так, будто ему не суждено появиться на свет! – резко оборвала ее я.

Она вздрогнула, как от удара.

– Ты рассердилась, – пробормотала она. – Люди всегда сердятся, когда им страшно.

– Мне не страшно.

– Но ты сердишься?

– Когда вы так говорите о моем ребенке.

– Значит, ты боишься: сердитые люди обычно чего-то боятся.

Я решила переменить тему.

– Покрывало получилось прелестное, моему малышу оно наверняка понравится.

Она расплылась в улыбке.

– На днях я была в гостях у вашей сестры, и она рассказала мне о рождественском розыгрыше, который устроил ей Мэтью.

Старушка прикрыла рот ладонью и засмеялась.

– Они так поссорились, – сказала она. – Агарь разбила ему нос, так что кровь испачкала курточку. Гувернантка их наказала – посадила на хлеб и воду. Мэтью нарядился сэром Джоном... чтобы напугать Агарь… – Она взглянула на меня, наморщив лоб, – видимо, пораженная совпадением. – Что ты намерена делать, Агарь? Ну, с этим монахом?

Я не стала поправлять ее и сообщать, что я Кэтрин. Вместо этого я сказала:

– Попробую найти его костюм.

– Я знаю, где шляпа. Я была там, когда он ее брал.

– А где может быть ряса?

Она удивленно повернулась ко мне.

– Ряса? Никогда не видела. У нас нет никакой рясы. Мэтью надел шляпу и сказал, что напугает ее, когда она будет спать. Там еще было такое красивое перо. Шляпа так и лежит в сундуке.

– В каком сундуке?

– Ты же знаешь, Агарь, – в том, что в кладовке возле классной комнаты.

– Давайте пойдем и посмотрим.

– Ты хочешь переодеться и напугать Мэтью?

– Нет, я не собираюсь переодеваться – просто хочу взглянуть на костюмы.

– Хорошо, – согласилась она, – пойдем.

Вслед за тетей Сарой я прошла через классную комнату и детскую к маленькой двери в конце коридора. Старушка открыла дверь, и на нас дохнуло затхлостью давно не проветриваемого помещения. Я увидела несколько больших сундуков, прислоненные к стене картины и кое-какую старую мебель.

– Мама говорила, что, когда она приехала сюда, в доме было слишком много мебели, – задумчиво произнесла Сара. – Она велела кое-что убрать.

– Давайте посмотрим костюмы.

Я внимательно огляделась. Все предметы в кладовке были покрыты толстым слоем пыли. Непохоже, чтобы отсюда недавно что-то брали.

Сара тронула крышку одного из сундуков и теперь огорченно глядела на свои руки.

– Сколько пыли... – сказала она. – Сюда давным-давно никто не заглядывал – наверное, с тех пор как мы были детьми.

Тяжелая крышка долго не желала поддаваться, но в конце концов нам удалось ее поднять. Сундук был доверху заполнен платьями, туфлями, плащами. Сара с торжествующим вскриком извлекла из его недр ту самую знаменитую шляпу и водрузила ее себе на голову.

– Могу себе представить, как испугалась Агарь, – заметила я.

– Ну, Агарь не так просто испугать. – Она пристально взглянула на меня. – Некоторые люди быстро приходят в себя от страха... и перестают бояться. Ты как раз такая, Агарь.

Боже, как здесь душно и что за странное создание эта старушка с детскими голубыми глазами, одновременно бессмысленными и проницательными…

Покопавшись в сундуке, тетя Сара вытащила шелковую мантилью и завернулась в нее. Шляпа по-прежнему украшала ее голову.

– Вот так, – промолвила она, – теперь я чувствую себя не Сарой Роквелл, а совершенно другим человеком... кем-то, кто жил в этом доме много лет назад Должно быть, в чужой одежде становишься похож на ее владельца. Правда, на мне мужская шляпа и женская мантилья... – Она рассмеялась. – Интересно, если я надену рясу, я почувствую себя монахом?

– Тетя Сара, где же все-таки ряса?

Она умолкла, словно погрузившись в раздумья, и на минуту мне показалось, что я вот-вот услышу что-то важное. Но она сказала:

– Ряса на том монахе, который приходил в твою комнату, Кэтрин. Вот где ряса.

Я принялась вынимать вещи из сундука и, не найдя рясы, обратила свое внимание на другие сундуки и также перерыла их. Однако мои усилия оказались тщетными, и я пала духом. Тетя Сара, внимательно следившая за моими действиями, промолвила:

– В доме есть еще сундуки. – Где?

Она покачала головой.

– Я редко покидаю восточное крыло.

На меня снова накатила дурнота; тесная душная кладовка была пропитана запахом пыли и ветхости.

Что известно тете Саре? – спрашивала я себя. Знает ли она, кто приходил ко мне в спальню в обличье монаха? Уж не она ли сама…

Голова моя кружилась все сильнее, мне захотелось поскорее выбраться отсюда и оказаться в своей комнате. Кто знает, что случится со мной, если я потеряю сознание здесь, среди пыльной старой рухляди.

– Мне надо идти, – проговорила я, – было очень интересно побывать здесь…

Она протянула мне руку, словно гостье, которая нанесла ей официальный визит, и сказала:

– Непременно приходи еще.

Мысли о Габриеле и Пятнице не оставляли меня. В моей душе еще теплилась надежда, что в один прекрасный день Пятница вернется. Я не желала верить, что его нет в живых. Но вот что удивительно: я могла в малейших подробностях восстановить сцену своего знакомства с Габриелем, однако плохо помнила его лицо. Я упрекала себя, это казалось мне предательством его памяти, но в глубине души сознавала: хотя мы с Габриелем и были мужем и женой, в некоторых отношениях мы остались совершенно чужими друг другу. С каждым днем я все больше убеждалась, что почти не знала его. Я говорила себе, что это было естественным следствием скрытности его натуры, – но в этом ли крылась истинная причина? Я глубоко скорбела о Габриеле, но кого я потеряла – возлюбленного или всего лишь доброго друга?

Теперь я носила под сердцем ребенка Габриеля, и мне хотелось верить, что с его рождением в сердце мое войдет покой, что, держа его на руках, я буду счастлива. Я уже любила своего будущего малыша, и в сравнении с этой любовью мое чувство к Габриелю казалось тусклым и слабым. Я ждала прихода весны с таким нетерпением, какого никогда дотоле не испытывала, – ведь весной появится на свет мое дитя. Однако мне предстояло пережить еще немало черных дней.

Погода стояла сырая и промозглая, если переставал накрапывать дождь, все вокруг окутывал туман. Густой пеленой он заволакивал окна и серым призраком просачивался в дом. Тем не менее я пользовалась любой возможностью совершить прогулку, не считая дождь помехой, ибо холода еще не наступили, а мягкая сырость, пришедшая с юга, вызывала на моих щеках нежный румянец. Чувствовала я себя прекрасно и подгоняла медленно текущие дни.

Когда на коричневых полях Келли Грейндж появились первые зеленые всходы, я пришла в восторг. Молодые ростки пшеницы пробивались сквозь почву, обещая наступление нового года и весны. Мой ребенок должен родиться в марте, а сейчас ноябрь. Еще четыре месяца ожидания.

Я еще раз навестила Агарь, и Саймон, как всегда, отвез меня домой в коляске. Мы больше не возвращались к происшествию с монахом, однако я не ослабила бдительности; иногда, просыпаясь ночью, я поспешно зажигала свечу, чтобы убедиться, что в комнате никого нет.

Благодаря дружбе с Агарью мое отношение к ее внуку претерпело большие изменения. Агарь всегда была рада моему приходу и, хотя не говорила об этом прямо – ведь она была йоркширкой, а стало быть, не питала склонности к излияниям чувств, – всегда давала мне понять, как приятно ей мое общество. Наши разговоры в конце концов всегда переходили на Саймона, и мне снова и снова напоминали о его многочисленных достоинствах. Думаю, я стала лучше понимать его: он был прямолинеен до невежливости; тверд до жесткости со всеми, кроме своей бабушки; обожал браться за трудные задачи, которые всеми считались невыполнимыми, и доказывать, что это не так, – короче, был крайне высокомерен, но по-своему обаятелен. Женщины занимали не последнее место в его жизни. Агарь намекала на его близкие отношения с некоторыми дамами, жениться на которых он вовсе не собирался. Она не видела в этом ничего безнравственного: любовная связь в ее глазах была предпочтительнее мезальянса.

– Слава Богу, у него есть голова на плечах, – говорила она. – Уж если он женится, то так, чтобы потом не жалеть.

– Будем надеяться, – заметила я, – что его избранница также не будет разочарована.

Агарь изумленно взглянула на меня – видимо, она не представляла, как можно критически относиться к ее обожаемому внуку. Что ж, даже самые разумные люди не лишены слабостей. Слабостью Агари, без сомнения, был Саймон. Интересно, каковы его слабости, – если, конечно, они вообще имеются.

И все же я была благодарна Саймону, который не усомнился в правдивости моего рассказа о загадочном ночном посетителе, и моя неприязнь к нему значительно уменьшилась.

Попрощавшись с Саймоном, я прошла прямо к себе. Близился вечер, до наступления темноты оставалось не более получаса. Моя комната, как и лестница, уже тонула в полумраке, и, открывая дверь, я испытала такое же чувство безотчетного ужаса, как в тот момент, когда проснулась и увидела монаха. Причиной тому послужило незначительное, но неприятно поразившее меня обстоятельство: полог вокруг кровати был задернут.

Я поспешила раздвинуть его, наполовину ожидая, что увижу за ним фигуру в черной рясе, – но, разумеется, там никого не было. Торопливо окинув взглядом спальню, я бросилась в туалетную, но и она оказалась пуста.

Я дернула сонетку, и через несколько минут в дверях появилась Мэри-Джейн.

– Это ты задернула полог? – осведомилась я. Мэри-Джейн недоуменно уставилась на кровать.

– Нет, мадам... я его не трогала.

– Кто же мог его задернуть?

– Но, мадам, ведь полог раздвинут!

– Что ты хочешь этим сказать? Что мне померещилось? Я раздвинула его сама только что.

Видимо, в моем взгляде пылала такая ярость, что горничная в испуге отступила на несколько шагов.

– Я... я его пальцем не трогала... Вы же не велели...

– Кто, кроме тебя, мог войти сюда?

– Никто, мадам. Я всегда сама убираю вашу комнату, как приказала миссис Грантли.

– Значит, ты и задернула полог. Она сделала еще шаг назад.

– Да нет же, мадам, ей-богу…

– Наверное, ты просто забыла.

– Нет-нет, я уверена!

– Не спорь, – упрямо сказала я. – А теперь можешь идти. Она выскочила из комнаты с перевернутым лицом. Наши отношения всегда были такими дружелюбными, никогда прежде я не позволяла себе говорить с ней подобным образом.

Я застыла посреди комнаты, глядя на закрывшуюся за Мэри-Джейн дверь, и в памяти у меня всплыли слова тети Сары: «Ты сердишься, потому что ты напугана». Да, это правда: вид задернутого полога испугал меня. Но почему? Разве это зрелище было таким уж зловещим? Нет, видимо, оно напомнило мне ту страшную ночь. А что до злополучного полога, его мог задернуть кто угодно – например, чтобы выбить из него пыль, – а потом забыть об этом. Но почему Мэри-Джейн так горячо все отрицала? Да по той простой причине, что она действительно этого не делала. Мэри-Джейн была совершенно ни при чем, она не стала бы лгать мне.

По моему телу пробежала легкая дрожь. Передо мной снова ожили события той ночи. Вот я внезапно просыпаюсь... вижу черную фигуру у кровати... пытаюсь броситься за ней и натыкаюсь на стену синего шелка... Надо взять себя в руки, это всего лишь неприятное воспоминание, я увидела полог и разнервничалась. А вдруг таинственный враг не оставил меня в покое, вдруг меня ждут новые кошмары?

Да, я сердилась, потому что была напугана, но я не имела права срываться на Мэри-Джейн. Преисполнившись раскаяния, я снова позвонила. Мэри-Джейн явилась на мой зов со своей обычной расторопностью, однако она не улыбалась и не поднимала глаз.

– Мэри-Джейн, – сказала я, – извини, что я на тебя накричала.

На ее лице отразилось изумление.

– Я была неправа. Если бы ты задернула полог, ты бы так и сказала. Боюсь, я погорячилась.

Она посмотрела на меня недоверчиво и ошеломленно, потом проговорила:

– Да что вы, мадам... я не в обиде.

– И напрасно, Мэри-Джейн. Я была несправедлива к тебе, и это возмутительно. Будь добра, принеси свечи – становится темно.

– Слушаю, мадам. – Она отправилась выполнять мое поручение своим обычным легким шагом, и я поняла, что на душе у нее тоже стало легче.

Пока Мэри-Джейн ходила за свечами, я поразмыслила и решила поговорить с ней откровенно. Мне не хотелось, чтобы она считала меня женщиной, имеющей привычку срывать на других плохое настроение. Надо объяснить ей причину моего поведения.

– Поставь одну свечу на камин, а другую на туалетный столик, – приказала я. – Так намного светлее. Ну вот, совсем другое дело. Мэри-Джейн, понимаешь, когда я увидела задернутый полог, я вспомнила тот... тот случай.

– Понимаю, мадам.

– Я испугалась, что кто-то опять решил разыграть меня, и мне очень хотелось услышать, что это ты задернула полог. Это бы меня успокоило.

– Но я его не трогала, мадам. Честное слово, я сказала правду.

– Ну конечно, не трогала. И меня очень беспокоит вопрос, кто же это сделал... и зачем.

– Да мало ли кто мог войти сюда, мадам, – ведь днем вы дверь не запираете.

– Ты права. Все это пустяки, – просто я стала слишком впечатлительной. Наверное, все дело в моем состоянии.

– Наша Этти тоже не в себе, мадам.

– Говорят, так часто бывает.

– О да, мадам. Представьте, раньше Этти нравилось слушать, как Джим поет. У него такой приятный голос, у нашего Джима. А теперь, стоит ему запеть, она под самый потолок взвивается – говорит, ее выводит из себя всякий шум.

– Вот видишь, Мэри-Джейн, значит, это в порядке вещей. Кстати, мне кажется, вот это платье тебе подойдет. На мне оно уже не сходится.

Я достала темно-зеленое габардиновое платье, отделанное красно-зеленой шотландкой. При виде него глаза Мэри-Джейн заблестели.

– О, мадам, какое красивое. Оно наверняка будет мне впору.

– Тогда оно твое. Мэри-Джейн. Носи на здоровье.

– Благодарю вас, мадам!

Она была славная девушка, и я уверена, что восстановление наших добрых отношений доставило ей не меньше удовольствия, чем новое платье. Она ушла, но ее хорошее расположение духа успело передаться и мне. Подойдя к зеркалу, я взглянула на свое отражение. Мне улыбалась молодая женщина с сияющими зелеными глазами. При свечах все кажутся красавицами.

И тут я поймала себя на том, что опять, как когда-то, всматриваюсь в полумрак за своей спиной, заглядываю в темные углы, где сгустились тени, словно ожидая, что вот сейчас одна из них материализуется и шагнет ко мне.

Страх вернулся ко мне.

Ночь я провела беспокойно, то и дело просыпаясь и оглядывая комнату. Мне казалось, что я слышу шелест шелка. Однако полог оставался на месте, и привидения ко мне больше не являлись.

Но кто же все-таки задернул полог? Я не осмелилась расспрашивать домашних, боясь их косых взглядов, но по вечерам с удвоенной тщательностью обыскивала спальню и запирала двери.

Несколько дней спустя из моей комнаты пропала грелка для постели. Я ею не пользовалась и не могу сказать точно, когда она исчезла со своего места над комодом.

Однажды утром я сидела в постели, собираясь позавтракать. Последнее время, согласно предписанию доктора Смита, Мэри-Джейн приносила мне завтрак в постель, что было как нельзя кстати, ибо после бессонных ночей по утрам я чувствовала себя разбитой.

– Послушай-ка, Мэри-Джейн, – сказала я, случайно взглянув на стену над комодом, – куда ты дела мою грелку?

Мэри-Джейн поставила поднос и обернулась. Удивление ее было очевидным.

– Вот те раз! – воскликнула она. – Грелки-то нет.

– Она что, упала?

– Не могу сказать, мадам. Но я ее не брала. – Она подошла к комоду. – Крючок на месте…

– Кто же тогда… Ничего, я спрошу миссис Грантли, – должно быть, это она распорядилась. Мне просто нравилась эта грелка – такая блестящая, начищенная.

Я приступила к завтраку и больше не вспоминала о грелке. Тогда мне и в голову не пришло, что это еще одно звено в цепи странных событий, происходивших со мной.

Однако в тот же день эта история получила продолжение. За чаем Рут рассказывала мне о том, как в Забавах справляли Рождество прежде и как все изменилось теперь, особенно в этом году, когда мы не можем устраивать шумных праздников из-за траура по Габриелю.

– А бывало, мы веселились вовсю, – вспоминала она. – Ездили на телеге в лес за большим бревном для камина, собирали остролист. Гости приезжали… В этом году придется ограничиться узким семейным кругом. Наверное, будут тетя Агарь и Саймон, они обычно проводят с нами два дня.

Я с удовольствием предвкушала рождественские праздники. Надо будет съездить в Хэрроугейт, Кейли или Райпон за подарками. Трудно поверить, но прошлое Рождество я встречала в Дижоне! Оно было не слишком веселым: почти все мои подруги разъехались по домам, в пансионе осталось четыре или пять девочек, которых, как и меня, нигде не ждали. Впрочем, мы старались не падать духом и развлекали друг друга как могли.

– Надо будет узнать точно, по силам ли тете Агари такое путешествие, и приказать горничной хорошенько просушить ее постель. Прошлый раз она заявила, что мы постелили ей сырые простыни.

– Кстати, – сказала я, – что случилось с грелкой, которая висела у меня в спальне?

Лицо Рут приняло удивленное выражение.

– Она исчезла, – объяснила я, – и Мэри-Джейн не знает куда.

– Грелка из твоей спальни? Исчезла?

– Значит, ты тоже не знаешь. Я думала, это ты распорядилась убрать ее.

Она покачала головой.

– Наверное, это кто-нибудь из прислуги. Я выясню. Она понадобится тебе, когда похолодает, а этого, я думаю, ждать уже недолго.

– Спасибо, – отозвалась я. – Мне хотелось бы на днях съездить в Хэрроугейт или Райпон, походить по магазинам.

Рут приподняла брови и с сомнением оглядела меня.

– Ты уверена, что тебе не повредит поездка? Все-таки срок уже немаленький... Кто-нибудь из нас может купить все, что ты попросишь.

– О, нет! Я чувствую себя превосходно и хочу поехать сама. Она не стала спорить, хотя явно не одобряла моей затеи.

– Ну что ж, поступай как знаешь. Мы могли бы отправиться все вместе. Мне тоже надо кое-что купить, да и Люк, кажется, обещал Дамарис отвезти ее в город.

– Прекрасная мысль!

На следующий день дождь ненадолго прекратился, выглянуло солнышко, и я поспешила воспользоваться хорошей погодой и выйти на прогулку. На лестнице я столкнулась с Рут.

– Решила прогуляться? – спросила она. – На улице хорошо, совсем тепло. Между прочим, не могу понять, что случилось с твоей грелкой.

– Очень странно.

– Скорее всего, кто-то убрал ее и забыл об этом. – Она улыбнулась и взглянула на меня, как мне показалось, чересчур пристально.

Однако утро было столь чудесным, что я тут же забыла о потерянной грелке. Кое-где еще цвели чистец и пастушья сумка, вдали на пустоши виднелись россыпи утесника, золотистые в бледном осеннем свете.

Пройдясь немного, я повернула обратно, и взгляд мой скользнул по развалинам аббатства. Как давно я там не была… Последнее время я старалась держаться подальше от руин, вид которых вызывал в моей памяти фигуру загадочного монаха, – разумеется это было проявлением трусости с моей стороны и говорило лишь о том, что я не так отважна, как хочу казаться.

Остановившись под сенью огромного дуба, я зачем-то стала пристально разглядывать рисунок его шершавой коры. Когда-то отец рассказал мне, что древние бритты считали извилины на коре следами волшебных существ, живущих в дереве. Я провела по извилине пальцем. Легко представить, как возникло подобное заблуждение, – заблуждения вообще рождаются легко…

Вдруг тишину прорезал громкий насмешливый крик. Я испуганно подняла голову, ожидая увидеть что-то ужасное, – но это был всего лишь зеленый дятел. Я поспешила вернуться в дом.

Вечером, спустившись к обеду, я обнаружила в столовой сэра Мэтью, тетю Сару и Люка. Когда я вошла, они с удивлением обсуждали отсутствие Рут.

– Это непохоже на Рут, обычно она никогда не опаздывает, – говорил сэр Мэтью.

– У нее сейчас масса дел, – вставила тетя Сара. – Она готовится к Рождеству, думает, какие комнаты отвести Агари и Саймону, если они все-таки прибудут.

– Агарь может спать в своей бывшей комнате, – заявил сэр Мэтью, – а Саймон – там же, где всегда. К чему столько суеты?

– Мне кажется, Рут немного беспокоится насчет Агари. Ты же знаешь, какой вредной может быть Агарь! Будет совать свой старый нос во все углы и твердить, что все не так, как было при жизни отца.

– Агарь вечно лезет не в свое дело, – проворчал сэр Мэтью. – Если ей здесь не нравится, пусть не приезжает. Мы отлично обойдемся без нее.

В эту минуту в столовую вошла слегка запыхавшаяся Рут.

– Мы тебя заждались, – сказал ей сэр Мэтью.

– Случилась очень странная вещь… – Рут озадаченно обвела взглядом присутствующих – Я зашла в... бывшую комнату Габриеля и заметила, что под покрывалом на кровати что-то лежит. И как вы думаете, что это было?

Кровь бросилась мне в лицо, я почувствовала, что с трудом сдерживаюсь, ибо я сразу догадалась.

– Грелка из твоей комнаты! – Рут не сводила с меня пристального, подозрительного взгляда. – Не представляю, кто мог положить ее туда.

– Удивительно! – заикаясь, выдавила я.

– Главное, что мы ее нашли. Видимо, там она все время и лежала. – Рут повернулась к остальным. – Кэтрин не могла найти свою грелку для постели и подумала, что это я велела кому-то из слуг убрать ее. Но как грелка попала в комнату Габриеля?..

– Это надо выяснить, – резко заявила я.

– Я спросила слуг, никто из них не знает.

– Но не сама же она туда забралась! – Мой голос звучал необычно громко.

Рут пожала плечами.

– Этого нельзя так оставлять, – настаивала я. – Это чья-то злая шутка, как тогда, с пологом.

– А что такое с пологом?

Я уже пожалела, что так необдуманно проговорилась, ведь история с пологом была известна только мне, Мэри-Джейн и, разумеется, самому шутнику. Теперь придется объяснять, о чем речь. Я постаралась сделать свои объяснения как можно более краткими.

– Так кто же задернул полог?! – воскликнула тетя Сара. – Кто положил грелку в постель Габриеля?! Ведь это была и твоя постель, не так ли, Кэтрин? Твоя и Габриеля.

– Если бы я знала!

– По-моему, это всего лишь чья-то рассеянность, – легкомысленно заявил Люк.

– Не думаю, – отрезала я.

– Но, Кэтрин, – мягко проговорила Рут, – зачем кому-то прятать твою грелку и задергивать твой полог?

– Мне и самой это интересно.

– Давайте забудем об этом, – предложил сэр Мэтью, – тем более что потеря нашлась.

– Но зачем? Зачем? – не унималась я.

– Не волнуйся так, дорогая, – прошептала Рут.

– Я хочу знать, что происходит в моей комнате.

– Утка совсем застыла, – заметил сэр Мэтью. Он приблизился ко мне и взял меня за руку. – Милое дитя, выброси из головы эту злосчастную грелку. Когда-нибудь все выяснится, мы узнаем, кто ее взял и зачем. Всему свое время.

– Именно, – подхватил Люк, – всему свое время. – Произнося это, он смотрел на меня, и взгляд его был задумчивым.

– Давайте лучше сядем за стол, – предложила Рут.

Все расселись, и мне ничего не осталось, как последовать общему примеру. Однако аппетит меня покинул. Мне не давал покоя вопрос: что же стоит за всеми этими странными происшествиями, которые творятся вокруг меня? Я должна это выяснить. Непременно.

В конце месяца всех нас пригласили в дом викария, чтобы обсудить последние приготовления к грядущему благотворительному базару «Принеси и продай».

– Накануне Рождества миссис Картрайт развивает бурную деятельность, – объяснил Люк – Но это еще ничего по сравнению с ее летним праздником в саду или кошмарными живыми картинами.

– Миссис Картрайт – весьма энергичная леди, обладающая всеми качествами, которые требуются хорошей жене викария, – возразила Рут.

– Я тоже должна пойти? – спросила я.

– Разумеется, она тебя ждет и будет обижена, если ты не придешь. Это совсем рядом, но, если хочешь, можно заложить экипаж.

– Не стоит, я с удовольствием пройдусь пешком, – быстро проговорила я.

– Тогда пойдем. Для тебя это прекрасная возможность познакомиться кое с кем из соседей. На время нашего траура центр жизни общины переместился из Забав в дом викария. Раньше собрания всегда проходили здесь.

Мы отправились в путь в половине одиннадцатого и через четверть часа прибыли в дом викария, стоявший неподалеку от церкви. По дороге мы встретили местных жителей, шагавших в том же направлении, и Рут представила им меня. В их взглядах читалось любопытство, ведь они знали, что я – та самая женщина, на которой Габриель так неожиданно и поспешно женился, которую оставил вдовой спустя две недели после свадьбы, и которая теперь ожидала его ребенка. Они пытались разгадать, что я за особа, и я сочла их любопытство вполне понятным: наверняка кое-кто из них полагал, что это я довела Габриеля до трагической гибели.

Миссис Картрайт, с которой мне уже приходилось встречаться, была крупной краснолицей женщиной с властным характером. Она пригласила нас в гостиную, казавшуюся тесной после просторных залов, именовавшихся комнатами в Забавах. Горничная принесла кофе и печенье.

Меня усадили возле окна, выходившего на кладбище. Увидев склеп Роквеллов, я поневоле вспомнила о Габриеле.

Когда все приглашенные собрались, миссис Картрайт обратилась к нам с громогласной речью, призвав поторопиться с подготовкой базара, чтобы люди могли успеть сделать рождественские покупки.

– Так что, пожалуйста, обшарьте ваши чердаки – там непременно найдется что-нибудь подходящее. Если какая-то вещь не нужна вам, это не значит, что она не понадобится другому. Постарайтесь принести все сюда заранее, чтобы у нас было время обдумать цену каждой вещи. И прошу вас, не забудьте посетить наш базар и приобрести что-нибудь, ведь деньги пойдут на церковь, а она давно уже нуждается в новой крыше. Эти противные жуки-точильщики скоро уничтожат стропила. Я очень рассчитываю на вашу помощь. Какие будут предложения?

Выслушав предложения, миссис Картрайт осведомилась, нет ли возражений. Меня восхитили ее деловитость и энергия.

Покончив с деловой частью собрания, она подсела ко мне и сказала, что рада моему приходу.

– Как чудесно видеть вас в добром здравии и знать, что вы ожидаете прибавления в семействе. Сэр Мэтью в восторге, просто в восторге! Для него сейчас это большое утешение... – Она была одной из тех женщин, которые обожают говорить и совершенно не умеют слушать. – У меня непочатый край работы! Люди здесь очень славные... стремятся помочь... но, между нами, немного медлительные, их трудно расшевелить... вы меня понимаете. Чтобы добиться результата, их надо все время понукать... понукать... Вот, например, этот базар: он не даст и половины возможной прибыли, если не устроить его задолго до Рождества. Надеюсь, вы тоже найдете что-нибудь для продажи. Какую-нибудь мелочь, безделушку, что угодно, можно даже не одну. Но чем ценнее она будет, тем лучше. Уж простите мою назойливость…

Я ответила, что она старается ради благородной цели, и пообещала непременно что-нибудь принести.

– У меня есть брошь с жемчугом и бирюзой, совсем маленькая, – может, она подойдет?

– Великолепно! Вы так щедры. Не могли бы вы передать ее нам уже завтра? Я пришлю за ней кого-нибудь.

– Она немного старомодная.

– Не имеет значения. Это как раз то, что нужно. Я так рада, что вы пришли. Чувствую, вы будете мне неоценимой помощницей, особенно когда... Сейчас, конечно, вам это не по силам. Я прекрасно понимаю ваше состояние – у меня самой шестеро детей. Да-да, в это трудно поверить, не так ли? Младшему уже девятнадцать, он намерен посвятить себя служению церкви. Хорошо, что хотя бы один... а то я уже боялась... О чем я говорила? Ах да, о том, что рассчитываю на вашу помощь в будущем... особенно с живыми картинами. Летом я хочу устроить живые картины на развалинах аббатства.

– Вы уже делали это раньше?

– Да, последний раз пять лет назад. Тогда все испортила погода – дождь лил не переставая. Это было в июле, поэтому на этот раз я выбрала июнь. Что ни говори, а июль в наших краях – очень дождливый месяц.

– Что за картины вы тогда разыгрывали?

– Исторические, разумеется, это просто напрашивалось. Костюмы были изумительные.

– А где вы взяли костюмы?

– Кое-что одолжили в Забавах, кое-что сшили своими руками. «Кавалеры» были почти полностью экипированы благодаря любезности семейства Роквеллов, а «круглоголовых» мы нарядили сами, благо это было несложно.

– Да, наверное. Стало быть, вы начали с Гражданской войны?

– Нет, что вы! С более ранней эпохи. Грех было бы не воспользоваться такими великолепными естественными декорациями. И надо сказать, представление удалось на славу – можно было подумать, что вернулись времена, когда аббатство еще не лежало в руинах, а было действующим.

Я старалась говорить бесстрастно, ничем не выдать своего горячего интереса.

– Значит, многие участники были одеты монахами?

– О да, очень многие. Как это обычно бывает, каждый исполнял по нескольку ролей: в одной сцене – монаха, в другой – веселого «кавалера». Что делать, у нас было слишком мало участников! Вы же знаете, как трудно уговорить мужчин, они очень застенчивы. Так что среди монахов в тот день попадались и женщины.

– Полагаю, с костюмами монахов больших трудностей не было.

– Да, они были самыми простыми – черная рясы и капюшоны, – но на фоне развалин смотрелись весьма эффектно. На мой взгляд, эта часть представления удалась лучше других.

– Не сомневаюсь, ведь вам, можно сказать, помогало само аббатство.

– Ваш интерес к этому меня очень обнадеживает. Я рассчитываю на вас в июне. Именно в июне – июль определенно слишком дождлив.

Заметив, что Рут выразительно смотрит на меня, я поднялась. Кажется, мне удалось сделать важное открытие, – хорошо, что я не осталась дома.

– Нам пора, – сказала Рут, – если мы не хотим опоздать к ленчу.

Распрощавшись с миссис Картрайт, мы отправились домой. Первые несколько минут я молчала, пытаясь осмыслить сделанное открытие: один из тех, кто пять лет назад играл роль монаха, сохранил свой костюм и использовал его, чтобы напугать меня.

Но как выяснить, кто именно? Меня, разумеется, интересуют только обитатели Забав. Пожалуй, среди них на эту роль годилась только Рут. Люк был слишком мал... или нет? Пять лет назад ему было двенадцать, и если он был рослым мальчиком, то вполне мог изображать монаха. Сэр Мэтью и тетя Сара, несомненно, чересчур стары для таких занятий – значит, остаются только Рут и Люк.

Я обратилась к Рут:

– Миссис Картрайт рассказывала мне о живых картинах. Ты тоже в них участвовала?

– Ты плохо знаешь миссис Картрайт, если думаешь, что она позволила бы мне уклониться.

– А кого ты играла?

– Жену короля – королеву Генриетту-Марию.

– Только одну роль?

– Она была одной из главных.

– Я спросила потому, что, по словам миссис Картрайт, людей не хватало и многим приходилось исполнять по нескольку ролей.

– Да, но, как правило, второстепенных.

– А Люк?

– Ну, он был в восторге, во всем участвовал, помогал чем только мог...

Неужели Люк? Я вспомнила, что в ту ночь он не сразу появился на лестнице; у него было довольно времени, чтобы снять рясу и надеть халат. К тому же он молод, подвижен и вполне мог успеть пробежать по коридору и скрыться на третьем этаже, пока я боролась с пологом.

Значит, задернутый полог и пропавшая грелка – тоже его проделки? Почему бы и нет? У него были для этого все возможности. Мои подозрения переросли в почти полную уверенность: Люк пытается испугать меня, он хочет убить моего ребенка. За причинами далеко ходить не надо: кто как не Люк больше всех заинтересован в смерти возможного наследника поместья?

– Ты хорошо себя чувствуешь? – раздался обеспокоенный голос Рут.

– О да, спасибо...

– Ты что, разговаривала сама с собой?

– Да нет, просто задумалась о миссис Картрайт. Она очень болтливая особа, правда?

– Несомненно.

Впереди показались Забавы. Я по привычке взглянула на южный балкон, откуда упал Габриель, – там кто-то стоял. Рут тоже это заметила.

– Что это? – недоуменно пробормотала она и ускорила шаг. Над перилами балкона виднелась темная фигура; издалека казалось, будто она перегнулась вниз.

– Габриель!..

Видимо, я произнесла это вслух, потому что Рут бросила:

– Глупости! Этого не может быть. Но кто же тогда...

Я пустилась бежать, задыхаясь, не обращая внимания на попытки Рут остановить меня.

– Там кто-то есть... – бормотала я между судорожными вздохами. – Кто это?.. Он какой-то... странный.

Теперь мне было хорошо видно, что загадочная фигура закутана в плащ с капюшоном, закрывавший ее лицо и часть парапета, Разглядеть остальное было невозможно.

– Она упадет! Кто там на балконе? Что все это значит? – кричала Рут, вбегая в дом.

Она намного опередила меня; я совсем запыхалась, но со всех ног кинулась вслед за ней наверх. В коридоре показался Люк и ошеломленно воззрился на свою мать, а потом на меня.

– Что это с вами? – поинтересовался он.

– Кто-то стоит на балконе, – объяснила я. – На балконе Габриеля...

– Но кто?

Он присоединился к нам и бежал теперь впереди меня. Я старалась не отставать. Когда мы добрались до верхнего этажа, на площадку вышла Рут с нехорошей улыбкой на губах. В руках у нее был мой собственный синий плащ – длинный теплый зимний плащ с капюшоном.

– Это мой... – потрясенно выговорила я.

– Зачем тебе понадобилось перебрасывать его через парапет? – почти грубо спросила Рут.

– Но я его не трогала...

Она обменялась взглядом с сыном, потом проговорила:

– Он лежал так, что казалось, будто кто-то перегнулся через перила и вот-вот упадет. Глупая шутка.

– Но кто это сделал? – вскричала я. – Кто этот глупый, жестокий шутник?

Они посмотрели на меня как-то странно, словно подтвердив свои самые худшие подозрения.

Странные происшествия последних дней губительно сказались на моем душевном состоянии: я постоянно жила в страхе и напряжении, ожидая очередной неприятности. Все эти выходки можно было бы счесть дурацким розыгрышем – все, кроме появления монаха в моей спальне. Если меня хотели напугать, это можно было сделать более эффективным способом. Но эти мелкие пакости... они казались мне бессмысленными.

Люк и Рут, по-видимому, окончательно убедились в том, что я, мягко говоря, эксцентрична. Я то и дело ловила на себе их пристальные взгляды, и это тоже меня нервировало.

Может, мне стоит съездить в Келли-Грейндж и поделиться своими переживаниями с Редверзами? Но последнее время я стала так подозрительна, что не доверяла даже Агари. Что до Саймона, то он, конечно, принял мою точку зрения в случае с монахом, но что он подумает, если я расскажу ему о грелке, пологе и плаще? За всем этим чувствуется злой умысел, и я должна выяснить правду без посторонней помощи, ибо не могу доверять ни одному человеку, чьи интересы так или иначе связаны с Кирклендскими Забавами.

На следующий день я отправилась повидать миссис Картрайт в надежде, что разговор с ней прольет новый свет на происхождение монашеского костюма. В качестве предлога для визита я прихватила с собой бирюзовую брошь, присовокупив к ней эмалевую шкатулку, которая была мне не слишком нужна.

Мне посчастливилось застать миссис Картрайт дома. Она приняла меня с распростертыми объятиями, не поскупившись на изъявления благодарности и похвалы моим приношениям.

– Ах, миссис Роквелл, вы так добры! Да еще принесли все сами, так что мне даже не пришлось посылать к вам. Как я рада, что обрела в вашем лице такую неоценимую помощницу. Уверена, что за ваши прелестные вещицы нам удастся выручить хорошие деньги. Если желаете, я могу показать вам, что мы выставим на продажу. – Она хитро взглянула на меня, словно подозревала, что именно в этом состояла истинная цель моего прихода.

Поколебавшись, я решила, что ни к чему возбуждать лишние подозрения и вообще теперь мне, пожалуй, стоит обдумывать каждый свой шаг и обосновывать каждый свой поступок.

– Ну, если вы... – начала я.

– Конечно, конечно, – с заговорщическим видом прервала меня миссис Картрайт. – Почему бы и нет? Кто же этого заслуживает, как не вы! Это прекрасная возможность приобрести рождественские подарки, тем более что вам сейчас трудно выезжать из дома. По моему мнению, наши помощники имеют право на привилегии... Ну, выбирайте не торопясь, а потом мы с вами выпьем по чашечке кофе.

Я заверила ее, что это доставит мне большое удовольствие, после чего она провела меня в комнату, где были выставлены вещи для благотворительного базара, и я выбрала булавку для галстука, табакерку и китайскую вазу. Ублаготворив миссис Картрайт не только своими приношениями, но и приобретениями, я подготовила почву для задушевной беседы.

Расположившись в гостиной за кофе, я не теряя времени перевела разговор на живые картины, что не составляло труда, ибо эта тема была близка сердцу хозяйки.

– Вы действительно собираетесь устроить живые картины будущим летом? – полюбопытствовала я.

– Приложу все усилия.

– Представляю, как это будет интересно!

– О да, и вы, конечно же, получите одну из главных ролей. По моему глубокому убеждению, члены самой уважаемой семьи в округе должны принимать участие в подобных мероприятиях. Вы согласны?

– Безусловно. А сами они обычно с готовностью вам помогают?

– Не могу пожаловаться, семейство Роквеллов всегда отличалось высоким сознанием своего долга.

– Но расскажите же мне поподробнее о будущем представлении. Миссис Грантли и Люк будут участвовать?

– Прошлый раз они прекрасно справились со своими ролями.

– Да-да, миссис Грантли говорила мне... Она играла жену Карла I?

– В картине, посвященной Гражданской войне. Вы ведь знаете, Забавы были заняты сторонниками парламента. Счастье, что они не разрушили дом, эти вандалы! Все ценности были вовремя спрятаны.

– Да, это удивительная история! А вы не знаете, куда их спрятали?

– На этот вопрос, дорогая миссис Роквелл, вам скорее ответят ваши родственники. Хотя, кажется, это так и осталось тайной.

– И вы разыграли эту сцену в вашем спектакле?

– Не совсем Мы показали только приход «круглоголовых» и захват поместья, а потом – возвращение семьи в Забавы и возвращение короля на трон. То есть связали историю Роквеллов с историей Англии, понимаете?

– И показали аббатство действующим? Должно быть, это было необычайное зрелище!

– О да, и я намереваюсь повторить эту картину в будущем спектакле. Она очень существенная, к тому же дает каждому возможность выступить хотя бы в маленькой роли.

– Представляю: фигуры в черных рясах на фоне стен аббатства…

– Да, получилось весьма впечатляюще.

– Должно быть, Люк тогда был еще слишком мал, чтобы получить значительную роль.

– Напротив, Люк принимал во всем живейшее участие, ему все было интересно. Он был одним из лучших монахов, благо рост позволял ему изображать взрослого. Вы, наверное, заметили, что Роквеллы отличаются высоким ростом.

– У вас превосходная память, миссис Картрайт. Уверена, вы до сих пор помните, какую роль играл каждый из участников.

Она рассмеялась.

– Что касается ближайших соседей и знакомых – да, помню. Дело в том, что в спектакле участвовало множество людей со всей округи – мы стремились таким образом привлечь побольше зрителей.

– И сколько было монахов?

– Очень много. Мы нарядили монахами всех, кого смогли уговорить. Я даже пыталась привлечь доктора Смита.

– Успешно?

– Нет, в тот день ему пришлось поехать в… это заведение, а потом он сказал, что хочет быть свободен на случай, если его вдруг позовут к больному.

– А его дочь?

– Дамарис играла маленького Карла. Какая она была хорошенькая в бархатных штанишках, с длинными распущенными волосами! Сцена, в которой Карла спрашивают: «Когда вы в последний раз видели отца?', вышла очень трогательной.

– Но на роль монаха она, наверное, не годилась?

– Нет, конечно. Но я никогда не забуду ее принца Карла! Впрочем, все были хороши, даже мистер Редверз, – кто бы мог подумать, что он согласится нам помочь.

– А он кого играл?

– Всего лишь монаха, но главное – участие.

– Да-да… как интересно.

– Еще чашечку кофе?

– Спасибо, нет. Ваш кофе превосходен, однако мне пора возвращаться домой.

– Благодарю вас за помощь и надеюсь, что вы не пожалеете о своих приобретениях.

Обменявшись любезностями, мы распрощались, и я отправилась домой, обдумывая услышанное от миссис Картрайт. Кажется, загадка происхождения костюма решена: кто-то сохранил костюм, в котором играл роль монаха, и использовал его, чтобы напугать меня. Это мог быть Люк, а мог быть и Саймон, который ни словом не обмолвился ни о каком костюме, когда я рассказывала ему о ночном происшествии.

Я хотела немедленно обсудить свое открытие с Агарью, но потом решила повременить: наш разговор мог услышать Саймон, а я сомневалась, стоит ли сообщать ему, что мое расследование продвинулось уже так далеко. На первый взгляд Саймон был вне подозрений, ведь в ту ночь его не было в Забавах, однако не следовало забывать, что он – следующий претендент на наследство после Люка. Я с ужасом поняла, что никому не могу доверять полностью.

Поэтому на следующий день, приехав с визитом в Келли-Грейндж, я не упомянула о случае с плащом, хотя горела желанием с кем-нибудь об этом поговорить. Я строго придерживалась в беседе повседневных тем и предложила Агари сделать для нее рождественские покупки, объяснив, что собираюсь в город походить по магазинам и могу выполнить любые ее поручения.

Обдумав мое предложение, она составила список нужных ей вещей. В разгар нашего обсуждения этой захватывающей темы пришел Саймон.

– Если хотите, я могу взять вас с собой в Нэсборо, – предложил он. – Мне как раз нужно туда по делу.

Я колебалась, не зная, что ответить. Мне не верилось, что Саймон мог быть таинственным злоумышленником, однако не стоило забывать, что в начале нашего знакомства он отнесся ко мне более чем недоброжелательно и только моя дружба с его бабушкой смягчила наши отношения. Я испытывала необъяснимое уныние при мысли, что не могу исключить его из круга подозреваемых. Если он и впрямь способен причинить вред женщине в моем положении – значит, мое представление о его характере в корне неверно. И все же я твердо решила быть с ним настороже.

Мои колебания, похоже, его позабавили. Разумеется, ему и в голову не пришло, что я подозреваю его в преступных намерениях, – он отнес мои сомнения на счет заботы о приличиях.

Ехидно усмехнувшись, он сказал:

– Рут и Люк тоже могли бы поехать, – тогда, наверное, и вы решитесь.

– Это было бы лучше всего, – отозвалась я.

В конце концов было решено, что Саймон возьмет с собой в Нэсборо меня, Люка и Дамарис.

Для начала декабря день выдался теплым. Мы выехали в десятом часу утра, рассчитывая вернуться до сумерек, наступавших вскоре после четырех Люк и Саймон, судя по всему, находились в приподнятом настроении, которое передалось и мне, Дамарис же была, по обыкновению, молчалива.

Мне вдруг подумалось, что, уезжая из Забав, я немедленно обретаю свойственный мне здравый смысл, избавляюсь от терзающих меня страхов и начинаю испытывать уверенность, что справлюсь с любыми невзгодами. Слушая веселую болтовню Люка, я решила, что, если он и разыгрывал меня, то только из невинного желания подшутить. Возможно, после первой проделки он понял, что зашел слишком далеко, и дальнейшие его выходки стали вполне невинными, вроде кражи грелки. Он всегда относился ко мне несколько иронически, а с моей стороны было просто глупо так бояться! Я всего-навсего стала жертвой юношеской проказливости.

В таком настроении я и пребывала, когда экипаж въехал в Нэсборо. Мне уже приходилось бывать в этом городке прежде, и он неизменно восхищал меня. По-моему, это один из самых красивых старых городов западного райдинга.

Мы остановились у гостиницы, немного перекусили, после чего разошлись: Саймон отправился по своим делам, а мы с Люком и Дамарис – по магазинам, договорившись встретиться в гостинице через два часа. Вскоре я потеряла Люка и Дамарис – видимо, они воспользовались моментом, когда я зашла в магазин, и улизнули, желая побыть вдвоем.

Выполнив поручения Агари и купив кое-что для себя, я обнаружила, что в моем распоряжении еще целый час, и решила посвятить его осмотру города, на что раньше мне никогда не хватало времени. Стоял ясный, солнечный зимний день, улицы были немноголюдны, и, глядя на блестящую ленту реки Нидд, на сбегающие к ней крутые улочки, на дома с красными черепичными крышами, на заброшенный замок с величественной центральной башней, я ощутила, как в меня вливаются силы, и подивилась тому, что совсем недавно меня снедал такой непреодолимый страх.

Спускаясь к реке, я услышала позади себя голос: «Миссис Кэтрин!» – и, обернувшись, увидела Саймона.

– Ну что, вы уже все купили? – Да.

Он вынул из кармана часы.

– Почти час до назначенного времени. Чем вы собираетесь заняться?

– Хотела прогуляться по берегу.

– Давайте прогуляемся вместе.

Он взял у меня из рук свертки и зашагал рядом. Меня вдруг поразили две вещи: исходившая от него сила и безлюдье речного берега.

– Я знаю, зачем вы туда идете, – заметил он, – хотите попытать счастья у колодца.

– У какого колодца?

– Разве вы не слышали о нашем знаменитом Капающем колодце? Вы первый раз в Нэсборо?

– Нет, я приезжала сюда с отцом один или два раза. Но о колодце ничего не знаю.

Он насмешливо щелкнул языком.

– Миссис Кэтрин, ваше образование оставляет желать лучшего.

– Расскажите же мне, что это за колодец.

– Если вы опустите в него руку, загадаете желание, потом вынете руку и дадите ей высохнуть, то ваше желание исполнится. Сходим туда?

– Неужели вы верите в подобную чепуху?

– Вы многого обо мне не знаете, миссис Кэтрин.

– Я уверена, что вы человек практичный и не станете желать того, что едва ли осуществимо.

– Однажды вы сказали мне, что я слишком самоуверен, – значит, по вашему мнению, я должен считать себя всемогущим. Если это так, я могу желать чего угодно и верить, что смогу это получить.

– Но вы не можете не сознавать, что для этого вам надо приложить усилия.

– Пожалуй.

– Зачем тогда загадывать желание, если усилий вполне достаточно?

– Миссис Кэтрин, вы в неподходящем настроении для посещения колодца. Давайте хоть ненадолго отбросим здравый смысл и станем доверчивы, как дети.

– Я бы хотела увидеть этот колодец.

– И загадать желание?

– Да, и загадать желание.

– А вы расскажете мне, исполнится оно или нет?

– Расскажу.

– Только не называйте своего желания вслух, пока оно не исполнится, – таково одно из условий. Это должен быть секрет между вами и силами тьмы... или света, я не совсем уверен. Ну, вот и колодец, а вон там – пещера мамаши Шиптон. – Ваш отец не рассказывал вам о старой мамаше Шиптон?

– Нет, он вообще мало что мне рассказывал.

– Тогда я должен просветить вас. Мамаша Шиптон была ведьмой и жила в здешних местах лет четыреста назад. Она была «плодом любви» – внебрачной дочерью деревенской девушки и какого-то проходимца, который убедил бедняжку, что он – дух, одержимый сверхъестественными силами. Он оставил ее еще до рождения ребенка, и маленькая Урсула выросла колдуньей. Она вышла замуж за человека по имени Шиптон и превратилась в «мамашу Шиптон».

– Любопытная история Мне всегда хотелось узнать, кто такая мамаша Шиптон.

– Некоторые из ее предсказаний сбылись. Говорят, она предрекла падение Уолси[10], гибель Армады и последствия Гражданской войны для восточного райдинга. Когда-то я знал целое длинное стихотворение, в котором перечислялись все ее предсказания. Между прочим, она обещала наступление конца света в 1991 году. В детстве я любил пугать им кухарку, пока она не выгоняла меня из кухни.

Я засмеялась и спросила:

– Значит, у нас еще есть немного времени? Мы подошли к колодцу.

– Это волшебный колодец, – объявил Саймон, – который иногда называют Каменным, поскольку все, что в него попадает, постепенно превращается в камень.

– Каким образом?

– Это уже не имеет отношения к мамаше Шиптон, хотя многим интереснее и тут видеть колдовство. Просто в воде много магниевой извести – она попадает туда из почвы. Ну, а теперь подставим руки под капли и загадаем желания. Кто первый – вы или я?

– Сначала вы.

Саймон склонился над колодцем и подставил руку под капли, стекающие по его стенкам.

– Загадал, – сообщил он. – Теперь рука должна высохнуть, и желание непременно сбудется. Ваша очередь.

Встав рядом с ним, я стянула перчатку и нагнулась над колодцем. Вокруг царила тишина, я была одна в этом пустынном месте с Саймоном Редверзом, и никто кроме него не знал, где я нахожусь. Капли ледяной воды упали на мою ладонь. Саймон стоял у меня за спиной, и на мгновение меня охватила паника. Я мысленно увидела его закутанным в черную монашескую рясу.

Нет, только не Саймон, взмолилась я. И так сильно было мое желание, что я не успела подумать ни о чем другом.

Он придвинулся ко мне почти вплотную, я ощутила тепло его тела и затаила дыхание, ожидая чего-то ужасного. Потом я выпрямилась и резко обернулась. Он тут же отступил на шаг. Но зачем он подходил ко мне так близко? Зачем?

– Не забудьте свое желание, – сказал он, – и не вытирайте руку. Впрочем, я, кажется, знаю, что вы загадали.

– В самом деле?

– Это нетрудно. Вы шепнули про себя: «Хочу, чтобы родился мальчик».

– Здесь очень холодно.

– Это от воды – она в самом деле ледяная. Должно быть, из-за известняка.

Он смотрел поверх моей головы, в его взгляде вдруг появилось волнение. Неожиданно возле нас возник человек. Я не заметила его приближения, а Саймон, видимо, заметил.

– Что, пришли загадать желание? – приветливо сказал незнакомец.

– Разве можно удержаться, – отозвался Саймон.

– Люди сюда со всей округи съезжаются, чтобы, значит, попросить о чем-нибудь колодец да поглядеть на пещеру мамаши Шиптон.

– Это и впрямь интересно, – промолвила я.

– Да уж, так оно и есть. Саймон собрал мои свертки.

– Не забудьте – вода должна высохнуть, – напомнил он мне, и я не стала надевать перчатку.

Он властным жестом взял меня за руку и повел прочь от колодца, вверх по улочкам, ведущим к замку.

Люк и Дамарис уже ждали нас в гостинице, и, выпив по чашке чаю, мы отправились в обратный путь.

Уже сгущались сумерки, когда мы добрались до Киркленд Морсайд. Высадив Дамарис у дома доктора, Саймон отвез нас с Люком в Забавы.

Я поднялась к себе, на душе у меня было тяжело. Подозрения терзали меня с новой силой. Почему я так испугалась, наклонившись над колодцем? О чем думал Саймон, стоя рядом со мной? Вынашивал ли он замысел, осуществлению которого помешал случайный прохожий?

Но больше всего меня озадачивало мое собственное поведение. Как я ни иронизировала по поводу чудесных свойств Капающего колодца, я все же задумала желание и теперь горячо надеялась, что оно сбудется.

Пожалуйста, только не Саймон.

Но почему? Какая мне разница – Люк или Саймон? Нет, к чему обманывать себя – мне не все равно. Кажется, именно в тот день я начала догадываться об истинной природе моих чувств к этому человеку. Я не испытывала к нему нежности, но только в его обществе ощущала, что живу по-настоящему. Я часто сердилась на него, но ссориться с ним было интереснее, чем мириться с кем-либо другим. Я дорожила его высоким мнением о моем здравом смысле и была счастлива оттого, что он ставил здравый смысл выше всех других качеств. С каждой новой встречей мое отношение к нему менялось, я все больше подпадала под обаяние его сильной личности.

Только теперь, когда Саймон занял такое важное место в моей жизни, я поняла характер своей привязанности к Габриелю. Я любила Габриеля, но не была в него влюблена. Я стала его женой, ибо он нуждался в защите, и я была готова его защищать; я полагала, что для брака достаточно моего желания сделать Габриеля счастливым, получив взамен возможность покинуть опостылевший родительский дом. Вот почему мне было так трудно вспомнить его лицо; вот почему, потеряв его, я продолжала смотреть в будущее с радостным ожиданием. Со смертью мужа жизнь для меня не кончилась, и причиной тому был не только ребенок, которого я носила под сердцем, но и Саймон... И сегодня, стоя у колодца, я взмолилась от всей души: пожалуйста, только не Саймон!

Я начала замечать, что окружающие ведут себя со мной как-то странно. Не раз я перехватывала взгляды, которыми они украдкой обменивались, даже сэр Мэтью держался как-то настороженно. Смысл происходящего открыла мне Сара, и это открытие встревожило меня больше, чем все предыдущие.

Однажды я зашла к ней в комнату и обнаружила ее за починкой крестильной рубашечки.

– Рада тебя видеть, – приветствовала она меня. – Помнится, тебе нравились мои гобелены.

– Они мне и сейчас нравятся, – заверила я, – чудесная работа. Можно посмотреть последний?

Она строго взглянула на меня.

– Тебе в самом деле интересно?

– Разумеется.

Она хихикнула, отложила крестильную рубашечку, поднялась и схватила меня за руку. Потом на секунду застыла, сморщив личико.

– Я никому его не показываю, – прошептала она, – он еще не закончен.

– В таком случае не буду настаивать. А когда вы его закончите?

Лицо у нее стало такое, будто она вот-вот расплачется.

– Как я могу его закончить, если я не знаю! Я думала, ты мне поможешь. Ты ведь сказала, что он не убивал себя. Ты сказала.

Я напряженно ждала продолжения, однако тетя Сара уже потеряла нить разговора и перескочила на другую тему.

– Крестильная рубашечка была порвана, – спокойно сообщила она.

– Неужели? Но расскажите мне поподробней о гобелене.

– Я не хотела никому показывать раньше времени. Это все Люк...

– Люк? – вскричала я, сердце мое отчаянно забилось.

– Такой непоседливый... Заплакал, когда его поднесли к купели, и порвал рубашечку. С тех пор никто не догадался ее починить. Хотя она ведь не была нужна.

– Вы почините ее так, что она будет как новая, я уверена, – сказала я, и старушка просияла.

– Загвоздка в тебе... – пробормотала она. – Не знаю, куда поместить тебя. Потому-то.

– Не знаете, куда поместить меня? – озадаченно переспросила я.

– Я уже закончила Габриеля... и собаку. Славная была собачка. Только имя странное – Пятница.

– Тетя Сара, что вам известно о Пятнице?

– Бедный Пятница, такой милый песик, и такой верный. Должно быть, из-за этого. Интересно, дорогая, как твой малыш будет вести себя во время крестин? Маленькие Роквеллы всегда такие непослушные... Я сама выстираю рубашечку.

– Что вы хотели сказать о Пятнице, тетя Сара? Она сочувственно взглянула на меня.

– Это была твоя собака, тебе лучше знать. Но я никому не позволю к ней притронуться. Ее очень трудно гладить, особенно гофрировку. Я гладила ее для Люка. И для Габриеля.

– Тетя Сара, – сказала я, повинуясь внезапному порыву, – покажите мне этот гобелен.

В ее глазах мелькнул лукавый огонек.

– Но он не закончен, и я не хотела его никому показывать. До поры до времени.

– Почему? Вы же показывали мне предыдущий, а он тоже не был закончен.

– То было совсем другое дело. Тогда я знала...

– Знали? Она кивнула.

– Понимаешь, я не знаю, куда поместить тебя.

– Но я же здесь.

Она склонила голову набок и взглянула на меня блестящими птичьими глазками.

– Сегодня... завтра... может быть – через неделю... А где ты будешь потом?

Но я не собиралась отступать.

– Ну пожалуйста, – вкрадчиво попросила я, – разрешите мне посмотреть.

Мой неподдельный интерес явно льстил ей.

– Ну, разве что тебе, – согласилась она, – но больше ни одной живой душе.

– Я никому не расскажу, – пообещала я.

– Хорошо, иди сюда.

Она подошла к шкафу, достала кусок полотна и прижала его к себе так, что вышивка была не видна.

– Пожалуйста, покажите.

Тетя Сара повернула гобелен картинкой ко мне, по-прежнему прижимая его к груди. Вышивка изображала южный фасад дома; на каменных плитах перед ним лежало тело Габриеля. Картина была столь выразительной и правдоподобной, что мне стало нехорошо. Приглядевшись, я увидела рядом с Габриелем Пятницу, его распростертое маленькое тельце застыло в смертном окоченении. Это было ужасно.

Я не смогла сдержать возгласа изумления, и тетя Сара удовлетворенно хихикнула. Мой испуг был для нее лучшей похвалой.

– Все выглядит... совсем как в жизни, – выдавила я.

– А все так и было... в определенном смысле, – задумчиво промолвила она. – Я видела, как он лежал, – спустилась во двор, когда тело еще не унесли... Именно так он и выглядел.

– Габриель… – печально пробормотала я, ибо гобелен вызвал к жизни множество милых воспоминаний и позволил мне увидеть мужа так ясно, как мне не удавалось со дня его гибели.

– Тогда я сказала себе: я вышью это на своем следующем гобелене, – продолжала тетя Сара, – и я это сделала.

– А Пятница? – спросила я. – Его вы тоже видели? Она замолчала, словно пытаясь припомнить.

– Видели, тетя Сара? – не отставала я.

– Он был преданным псом, – ответила она, – и умер из-за своей преданности.

– И вы видели его мертвым... как Габриеля? Ее лицо снова сморщилось.

– Все на гобелене, – ответила она наконец.

– Но там он лежит возле Габриеля, а на самом деле было не так.

– Не так? Ведь его унесли, разве нет?

– Кто унес его?

Она непонимающе взглянула на меня и повторила:

– Кто его унес? – так, будто умоляла ответить.

– Вы же знаете, правда, тетя Сара?

– О да, я знаю, – радостно подтвердила старушка.

– Тогда умоляю – скажите мне! Это очень важно.

– Но ведь ты тоже знаешь.

– Если бы! Скажите же, тетя Сара, мне непременно нужно это узнать.

– Я не помню.

– Но вы помните так много всего, неужели вы не можете вспомнить такую важную вещь?

Ее лицо вдруг просветлело.

– Вспомнила, Кэтрин, – это был монах!

Вид у нее был такой невинный, что я поняла: она помогла бы мне, будь это в ее силах. Я так и не поняла, что же ей все-таки известно. Она жила в двух мирах – реальном и воображаемом, которые подчас так переплетались, что она не могла различить их. Обитатели Забав явно недооценивали ее: они выбалтывали перед ней свои секреты, не подозревая, что она, подобно сороке, набрасывалась на яркие и блестящие кусочки информации и уносила их в свое гнездо.

Я еще раз взглянула на гобелен, и теперь, когда первый шок прошел, заметила, что тела Габриеля и Пятницы занимали только часть его. Оставшаяся часть была пуста.

Тетя Сара тут же угадала мою мысль, лишний раз подтвердив, что могла быть весьма проницательной.

– Это для тебя, – пояснила она. В эту минуту она походила на ясновидящую, от взора которой будущее, неизвестное обычным людям, отгорожено лишь прозрачной завесой.

Я промолчала. Она подошла поближе и вцепилась мне в руку так, что я ощутила сквозь рукав прикосновение ее горячих пальцев.

– Я не могу закончить, – прохныкала она, – потому что не знаю, куда поместить тебя. – Она снова повернула гобелен картинкой к себе. – Ты не знаешь. Я не знаю. А монах знает... – Она вздохнула. – Ничего не поделаешь, придется подождать. Так некстати... Я не могу начать следующий гобелен, пока не закончу этот.

Тетя Сара отошла к шкафу, спрятала гобелен, потом вернулась и заглянула мне в лицо.

– Ты неважно выглядишь, – заметила она. – Присядь. С тобой все будет в порядке, правда ведь? Бедняжка Клер! Она умерла. Можно сказать, что ее убило появление на свет Габриеля.

Пытаясь избавиться от неприятного чувства, нахлынувшего на меня при виде мертвого Габриеля на гобелене, я рассеянно отозвалась:

– У нее, кажется, было больное сердце, я же совершенно здорова.

Тетя Сара с сомнением взглянула на меня.

– Может, поэтому мы и подружились... – загадочно произнесла она.

– О чем вы, тетя Сара?

– Мы ведь с тобой друзья. Я с самого начала знала, что так и будет. Как только ты появилась, я подумала: «Мне нравится Кэтрин. Она меня понимает». Наверное, поэтому они и говорят...

– Тетя Сара, объясните, ради Бога, что вы имеете в виду. Почему вы считаете, что мы с вами понимаем друг друга лучше, чем другие?

– Про меня обычно говорят, что я впала в детство... У меня вдруг мелькнула ужасная догадка.

– А что говорят про меня?

Немного помолчав, она сказала:

– Я всегда любила бывать на галерее менестрелей. Меня охватило раздражение. Неужели в ее голове опять все перепуталось и теперь мне не узнать, что она имела в виду? Но потом мне стало ясно, что ее слова как раз и были ответом на мой вопрос и что галерея менестрелей как-то связана с ее открытием.

– Вы прятались на галерее менестрелей, – торопливо подсказала я, – и услышали чей-то разговор.

Она кивнула, широко раскрыв глаза, потом быстро оглянулась, словно ожидая увидеть кого-то у себя за спиной.

– Речь шла обо мне?

Она снова кивнула и потрясла головой.

– Боюсь, в этом году нам не придется украшать дом к Рождеству. Из-за Габриеля, понимаешь? Несколько веточек остролиста – и все…

Внутри у меня все кипело, но я сознавала, что не должна спугнуть ее. Старушка, очевидно, подслушала нечто, не предназначавшееся для моих ушей, и ни за что мне не расскажет, если поймет, что я пытаюсь выведать ее секрет. Надо пуститься на хитрость, иначе я ничего не узнаю.

Взяв себя в руки, я небрежно произнесла:

– Не расстраивайтесь, зато в будущем году...

– Кто знает, что случится с нами до будущего Рождества... Со мной... с тобой...

– Скорее всего, я буду жить здесь со своим ребенком. Если это будет мальчик, семья захочет, чтобы он воспитывался в этом доме, так ведь?

– Они могут отнять его у тебя. Они могут отправить тебя...

Я сделала вид, что пропустила последнюю фразу мимо ушей.

– Но я не соглашусь расстаться со своим ребенком, тетя Сара. Кто может разлучить дитя с матерью?

– Могут... если доктор решит.

Я взяла крестильную рубашечку и стала с притворным интересом рассматривать ее, но с ужасом обнаружила, что руки у меня дрожат и тетя Сара может это заметить.

– Что, доктор так и сказал?

– Ну да. Он разговаривал с Рут. Сказал, что на это придется пойти, если твое состояние ухудшится, и что лучше сделать это до рождения ребенка.

– А вы были на галерее менестрелей?

– Они стояли в холле и меня не видели.

– Доктор сказал, что я больна?

– Он называл это «душевным расстройством» и говорил, что в таком состоянии люди часто страдают галлюцинациями и совершают странные поступки, а потом обвиняют других. По его словам, это мания преследования или что-то в этом роде.

– Понятно... Значит, он считает меня сумасшедшей? Ее губы задрожали.

– О, Кэтрин, – прошептала она, – ты мне так нравишься! Я не хочу, чтобы ты уехала. Не хочу, чтобы тебя отправили в Ворствистл...

Это слово прозвучало похоронным звоном – колоколом на моих собственных похоронах. Если я не буду очень осторожна, они похоронят меня заживо.

Я не могла ни минуты больше оставаться в этой комнате.

– Извините, тетя Сара, но в это время мне положено отдыхать. Не возражаете, если я вас оставлю?

Не ожидая ответа, я нагнулась, поцеловала ее и размеренным шагом вышла из комнаты. Оказавшись в коридоре, я опрометью побежала к себе, влетела в спальню, захлопнула дверь и прижалась к ней спиной. Я казалась себе зверем, загнанным в клетку, дверца которой готова вот-вот захлопнуться. Я должна успеть выскочить. Но как?

Решение пришло быстро. Прежде всего я повидаюсь с доктором Смитом и потребую у него объяснений. Если понадобится – расскажу, что его разговор с Рут был подслушан, постаравшись, разумеется, не упоминать имя тети Сары. Впрочем, дело слишком важное, чтобы заботиться о подобных пустяках.

Так вот что они говорят обо мне: «Она сумасшедшая». Эти два слова гулко отдавались в моей голове, словно бой тамтама. Они считают, что я страдаю галлюцинациями и одной из них был черный монах в моей спальне; что я совершаю дикие, необъяснимые поступки, а потом забываю об этом и подозреваю других.

Они убедили в этом доктора Смита, и я должна доказать ему, что это не так.

Я накинула синий плащ – тот самый, который висел на парапете, – он был длинный и теплый, а ветер уже стал по-зимнему пронизывающим. Но, торопясь к дому доктора, я не замечала холода.

Мне было известно, где живет доктор, так как мы высадили там Дамарис, возвращаясь из Нэсборо. Сама я никогда у них не была. Вероятно, раньше Роквеллы посещали Смитов, но в последнее время из-за болезни миссис Смит эти визиты прекратились.

Дом стоял на участке земли площадью примерно в акр. Это было высокое, узкое строение, жалюзи на окнах напомнили мне о Глен-Хаусе. В палисаднике росли высокие разлапистые ели, их ветви загораживали дом от света.

Медная табличка на двери сообщала о том, что здесь живет врач. На мой звонок появилась седая горничная в накрахмаленном чепце и переднике.

– Добрый день, – поздоровалась я. – Доктор дома?

– Входите, пожалуйста, – пригласила горничная. – К сожалению, доктора сейчас нет, но я могу передать ему все, что вы скажете.

Я подумала, что ее лицо похоже на маску, и тут же вспомнила: то же самое приходило мне в голову каждый раз при виде Дамарис. Нервы мои были натянуты, как струны, и все вокруг казалось мне странным. Я была уже не та, что утром. Разумеется, я ни на секунду не усомнилась в здравости своего рассудка, но отравленное зерно было посеяно в моем сознании.

В холле было темно, на столе виднелся горшок с каким-то растением, возле него – медный поднос для визитных карточек, блокнот и карандаш. Взяв карандаш, пожилая горничная произнесла:

– Не будете ли вы любезны сказать мне ваше имя?

– Я миссис Роквелл.

– О! – Она была явно удивлена. – Вы хотите, чтобы доктор зашел к вам?

– Нет, я хочу поговорить с ним здесь.

– Боюсь, он вернется не раньше чем через час.

– Я подожду.

Она вежливо наклонила голову и провела меня в строго обставленную комнату, видимо, служившую приемной. Но ведь я не просто пациентка: я считаю доктора своим другом, близко знакома с его дочерью. Подумав об этом, я спросила:

– А мисс Смит дома?

– Ее тоже нет, мадам.

– В таком случае, возможно, меня примет миссис Смит? Горничная несколько смешалась, потом ответила:

– Я доложу миссис Смит о вашем приходе.

Она ушла и через несколько минут вернулась с известием, что миссис Смит будет рада меня видеть.

В сопровождении горничной я поднялась в маленькую комнатку на втором этаже. Жалюзи были опущены, в камине горел огонь. У камина на диване лежала женщина. Она была бледна и худа, но тем не менее я сразу угадала в ней мать Дамарис, ибо лицо ее сохранило следы необычайной красоты. Она была закутана в цветастую шерстяную шаль, из-под которой виднелась только рука, слишком хрупкая для живого существа.

– Миссис Роквелл из Кирклендских Забав, – произнесла она, когда я вошла. – Как мило с вашей стороны навестить меня.

Я взяла ее руку и тут же выпустила, до того она была холодной и влажной.

– По правде говоря, я пришла к доктору, – объяснила я. – Но его нет, вот я и подумала, что, может быть, вы захотите меня принять.

– Я очень рада.

– Как вы себя чувствуете сегодня?

– Как всегда, благодарю вас. Самое большее, на что я способна, это передвигаться по комнате, да и то в свои лучшие дни. Ступеньки мне не по силам.

Я вспомнила слова Рут о том, что миссис Смит – невротичка и крест, который послала доктору судьба. Но на лице несчастной женщины я увидела истинное страдание, а ее интерес ко мне был неподдельным.

– Я слышала, вы ждете ребенка, – сказала она.

– Наверное, доктор вам рассказал?

– О, нет... Он не обсуждает со мной своих пациентов. Мне сказала дочь.

– Я много вижусь с ней, она частая гостья в Забавах Лицо миссис Смит смягчилось.

– Дамарис очень привязана к вашему семейству.

– А мы – к ней. Она прелестная девочка.

– У нее есть только один недостаток: ей следовало бы родиться мальчиком.

– Вы так считаете? Знаете, я надеюсь, что у меня будет сын, но дочь обрадует меня не меньше.

– Дело не во мне – мне-то все равно.

Я поддерживала разговор, пытаясь отвлечься от собственных тревог, не слишком вдумываясь в слова своей собеседницы.

– А, так значит, доктор хотел сына?

– Как и все честолюбивые мужчины. В ребенке они хотят увидеть свое воплощение и бывают разочарованы, если это не удается. Но скажите, вы хорошо себя чувствуете?

– Почему вы спрашиваете?

– Мне показалось, вы неважно выглядите.

– Я… хотела бы посоветоваться с доктором.

– Конечно, за этим вы и пришли. Я уверена, он скоро вернется.

Поскорее бы, молила я про себя. Мне надо поговорить с ним, он должен понять...

– Ваше дело к нему срочное? – спросила миссис Смит.

– Да, весьма.

– Оно касается вашего состояния? – Да.

– Помню, когда я вынашивала своих детей, меня не оставляла тревога.

– Я не знала, что у вас были еще дети.

– Из всех выжила только Дамарис. Я несколько раз пыталась родить сына, но, увы, ничего не вышло. Две девочки родились мертвыми, остальных детей я потеряла на ранних сроках беременности. Последний раз, четыре года назад, я все-таки родила мальчика – мертвого. Это был тяжелый удар.

Она лежала спиной к свету, и я плохо видела ее лицо, но от меня все же не укрылась перемена в его выражении, когда она сказала:

– Доктор непременно желал иметь сына. Я так и не оправилась от последних родов, все время болею...

Как ни была я поглощена собственными заботами, я почувствовала, что эту женщину что-то гнетет. Между нами возникла некая связь, природу которой я не понимала. Ощущение было странным, и я даже подумала, уж не обманывает ли меня снова мое воображение, но тут же отбросила эту мысль.

Я не должна сомневаться в своем рассудке, я все та же, я рассуждаю трезво и стою обеими ногами на земле. И никто не убедит меня в обратном!

Миссис Смит покорным жестом сложила руки поверх шали.

– Одно хорошо, – с коротким смешком промолвила она, – на этом попытки пришлось прекратить.

Разговор не клеился; я пожалела, что не осталась в приемной.

– Я очень переживала, когда узнала о вашем несчастье, – сказала миссис Смит.

– Благодарю вас.

– Габриель был очень славный молодой человек, трудно поверить…

– Невозможно поверить... в то, что он покончил с собой! – горячо заявила я.

– Ах, я рада, что вы в это не верите. Мне кажется, вам было бы лучше вернуться к своей семье, чтобы ребенок родился не здесь.

Я с удивлением заметила, что ее щеки слегка порозовели, а тонкие белые руки дрожат. Мне показалось, она хочет сообщить мне что-то важное, но не решается. Однако я напомнила себе, что должна следить за каждым своим словом. Господи, неужели отныне мне придется жить в постоянном напряжении?

– Если у меня будет сын, он станет наследником Забав, – медленно произнесла я. – По традиции семьи Роквеллов, наследники должны появляться на свет под крышей этого дома.

Миссис Смит откинулась на подушки и закрыла глаза. Она так побледнела, что я испугалась, уж не обморок ли это, вскочила и хотела позвонить, но в этот момент в комнату вошла Дамарис.

– Мама! – вскрикнула она, и лицо ее преобразилось, словно с него упала маска. Она стала совсем юной, милой, живой девочкой. Я поняла, что Дамарис очень любит свою больную мать. Потом ее взгляд упал на меня, она смутилась. – О, миссис Роквелл! Что... почему...

– Я зашла к доктору, – объяснила я, – но мне сказали, что придется подождать, вот я и решила навестить вашу матушку.

– Да, но.

– Я допустила какую-то оплошность? Простите. Вам нельзя принимать посетителей?

– Мама слишком слаба, – сказала Дамарис. – Отец очень беспокоится о ее здоровье.

– Он боится, что гости могут ее утомить?

– Да-да, именно. Ей нужен покой. – Девушка подошла к матери и положила руку ей на лоб.

– Со мной все в порядке, дорогая, – заверила миссис Смит.

– У тебя горячий лоб, мама.

– Наверное, мне лучше уйти? – спросила я.

– Прошу вас, останьтесь, – торопливо проговорила миссис Смит, не обращая внимания на неудовольствие дочери. – Сядь, Дамарис, – сказала она и продолжила, обращаясь ко мне: – Дамарис так заботлива!

– Думаю, что и доктор тоже.

– О да, да! – вставила девушка.

– Не сомневаюсь в этом, ведь он так внимателен ко всем своим пациентам. Они в нем души не чают.

Миссис Смит снова прикрыла глаза, а Дамарис сказала:

– Да, в округе его очень любят.

– Надеюсь, он скоро вернется, – промолвила я.

– Знай он, что вы его ждете, он бы поторопился.

Дамарис села рядом с матерью и принялась болтать. Никогда еще я не видела ее такой разговорчивой. Мы обсудили нашу поездку в Нэсборо, приближающееся Рождество, благотворительный базар и еще множество вещей и событий.

За беседой и застал нас доктор.

Сперва на лестнице раздались шаги, затем открылась дверь, и он вошел. Он улыбался, но не той улыбкой, какую я привыкла видеть на его лице, – как мне показалось, он был сильно встревожен.

– Миссис Роквелл! – воскликнул он. – Какой сюрприз!

– Я решила, ожидая вас, познакомиться с миссис Смит. Доктор взял мою руку, крепко сжал и на несколько секунд задержал в своей. Он явно пытался овладеть собой. Потом он подошел к жене и потрогал ее лоб.

– Ты слишком разволновалась, дорогая, – заметил он. – Она нервничала?

С этими словами он посмотрел на Дамарис, и я не видела выражения его лица.

– Нет, отец, – ответила она тихо, словно оробевший ребенок Доктор повернулся ко мне.

– Извините меня, миссис Роквелл, я беспокоюсь и за вас, и за жену. Но вы сказали, что пришли ко мне?

– Да, мне нужно поговорить с вами по очень важному делу.

– Хорошо, давайте пройдем в мой кабинет. – Да, да.

Я встала, приблизилась к миссис Смит и попрощалась с ней, еще раз сжав ее холодную влажную руку. С появлением мужа в ней произошла очевидная перемена, лицо стало непроницаемым, замкнутым и одновременно испуганным, как у провинившегося ребенка, – видимо, она знала, что он будет бранить ее за нарушение режима.

Судя по всему, подумала я, доктор очень озабочен благополучием своей жены, что вполне естественно, ведь он так добр.

Попрощавшись также и с Дамарис, я спустилась вслед за доктором в его кабинет.

Войдя, он закрыл дверь, усадил меня на стул возле письменного стола с откидной крышкой и сел сам. Я немного приободрилась: доктор держался так приветливо и добродушно, что невозможно было заподозрить его в недобрых намерениях. Конечно же, он мне поможет.

– Ну-с, – проговорил он, – что стряслось?

– Со мной происходят непонятные вещи, – выпалила я. – Впрочем, об этом вы знаете.

– Знаю, – подтвердил он. – Кое-что от вас, кое-что – от других.

– Значит, вам известно, что я видела в своей спальне монаха?

– Мне известно, что вы так полагаете.

– Так вы мне не верите?

Он предостерегающе поднял руку.

– Давайте пока считать, что вы его действительно видели, – если это вас успокоит.

– Меня не надо успокаивать, доктор Смит. Я всего лишь хочу, чтобы мне верили, когда я говорю правду.

– Это не всегда легко, но я попытаюсь помочь вам.

– Кроме этого, были еще происшествия с грелкой, с пологом моей кровати и с плащом, который кто-то повесил на парапет.

– Это был тот самый плащ, который сейчас на вас.

– Стало быть, вам известно даже это.

– Естественно, мне все рассказали, – ведь я отвечаю за состояние вашего здоровья.

– И вы полагаете, что все эти события случились лишь в моем воображении?

Он не ответил сразу, и я настойчиво спросила:

– Это так? Так?

– Давайте разберемся во всем спокойно. Спокойствие – вот что нам нужно, миссис Роквелл, причем вам – особенно.

– Я спокойна. Все, что мне нужно, – это человек, который бы мне верил.

– Миссис Роквелл, я врач, и в моей практике встречались самые странные случаи. Я знаю, что могу говорить с вами начистоту.

– По-вашему, я сумасшедшая?

– Ну, это чересчур сильное слово...

– Я не боюсь сильных слов. Я боюсь людей, которые одеваются монахами и разыгрывают меня.

Доктор помолчал несколько секунд, потом сказал:

– Вы сейчас переживаете трудное время. Ваше тело меняется, и эти перемены влекут за собой изменения в психике. Это часто случается с беременными женщинами, у них появляются странные фантазии, им начинает хотеться того, к чему раньше они были равнодушны…

– Но это не фантазия! – вскричала я. – Что ж, придется вам сказать: я пришла сюда, так как мне известно о вашем разговоре с миссис Грантли и о том, что вы определили мое состояние как душевное расстройство.

– Так вы слышали!.. – Он явно не ожидал этого и был захвачен врасплох.

Не желая выдавать тетю Сару, я сказала:

– Мне известно, что вы это обсуждали. Будете отрицать?

– Нет, – медленно проговорил он, – это было бы глупо.

– Так значит, вы решили, что я сошла с ума.

– Ничего подобного. Миссис Роквелл, у вас просто расшатались нервы. Согласитесь, до беременности вы не так легко выходили из себя. Это один из признаков вашего состояния.

– Что вы намерены со мной сделать? Отправить меня в Ворствистл?

Как он ни старался, ему не удалось скрыть, что такое намерение у него было.

Меня охватил гнев, потом – панический страх Я встала, но доктор тут же подскочил ко мне, взял меня за плечи и ласково усадил обратно.

– Вы неправильно меня поняли, – мягко сказал он, также вернувшись на свое место. – Для меня это очень болезненный вопрос. Я глубоко привязан к семейству Роквеллов и искренне переживаю все их неприятности. Умоляю, поверьте: вопрос о вашем помещении в Ворствистл не стоит… пока.

– Что значит «пока»?

– Не нервничайте так, миссис Роквелл. В этом... учреждении людям оказывают весьма квалифицированную помощь. Вы знаете, я регулярно там бываю. Последнее время ваши нервы явно на пределе, и от меня это не укрылось.

– Мои нервы на пределе, потому что кто-то пытается выставить меня сумасшедшей! Да как вы смеете говорить со мной об этом заведении! Должно быть, вы сами сошли с ума!

– Я только хочу помочь вам.

– В таком случае выясните, кто все это проделывает. Узнайте имена тех, кто играл монахов в живых картинах пять лет назад и у кого сохранились рясы.

– Вы все еще не можете забыть этот злосчастный инцидент.

– Конечно, не могу! С него все началось.

– Миссис Роквелл... Кэтрин... Я хочу быть вашим другом. В этом, надеюсь, вы не сомневаетесь?

Я заглянула в его темно-карие глаза, такие мягкие и нежные.

– Вы небезразличны мне с той минуты, как Габриель привез вас в Забавы. А когда ваш отец приезжал на похороны, я понял все о ваших отношениях, и это глубоко меня тронуло. Вы показались мне такой... беззащитной. Но я слишком откровенен...

– Говорите все до конца, не скрывайте от меня ничего.

– Кэтрин, я хочу, чтобы вы мне верили. Мое самое горячее желание – поддержать вас в это трудное время. Дамарис немногим младше вас, и не раз, видя вас вместе, я жалел, что вы не моя дочь. Я всегда мечтал иметь большую семью. Впрочем, вам это неинтересно. Говоря коротко, я всегда испытывал к вам такие чувства, какие отец может питать к дочери, и надеялся, что вы доверитесь мне и позволите вам помочь.

– Лучшее средство помочь мне – это узнать, кто нарядился монахом и пришел ко мне в спальню. Найдите этого человека – и никакая помощь мне не понадобится.

Он печально взглянул на меня и покачал головой.

– Что вы хотите этим сказать? – осведомилась я.

– Как бы я хотел, чтобы вы доверили мне свои тревоги, как доверили бы их отцу. – Он заколебался, потом пожал плечами и добавил: – Отцу, который был бы вам ближе, чем ваш собственный. Я бы постарался защитить вас.

– Значит, мне кто-то угрожает?

– Скорее – что-то. Возможно, это наследственность. Возможно...

– Я вас не понимаю.

– Боюсь, я сказал лишнее.

– Напротив, вы недоговариваете. Если бы окружающие были со мной откровенны, я могла бы всем вам доказать, что вы напрасно считаете меня... душевнобольной.

– Но вы верите, что я хочу вам помочь? Вы согласны видеть во мне не только врача, но и друга?

Волнение доктора тронуло меня. Значит, от него не укрылось, что отец равнодушен ко мне и что меня это глубоко задевает. Он назвал меня беззащитной. Мне это никогда не приходило в голову, однако последнее время я начала думать, что это, к сожалению, правда. Мне так не хватало любви и тепла, – дядя Дик любил меня, но его не оказалось рядом в дни тяжелых испытаний, выпавших на мою долю. Доктор же предлагал мне свою дружбу, а с ней – ту самую отцовскую заботу, которой я была лишена.

– Вы очень добры, – сказала я.

На его лице отразилась радость. Он наклонился и с улыбкой похлопал меня по руке, потом промолвил с прежней серьезностью:

– Кэтрин... – Мне показалось, что он тщательно подбирает слова. – Вы только что потребовали от меня полной откровенности. Надеюсь, мне удалось убедить вас, что мною движет только забота о вашем благополучии. К тому же я многим обязан Роквеллам. Я хочу открыть вам одно обстоятельство, мало кому известное, но объясняющее мое отношение к этой семье. Помните, я рассказывал вам, что вступил в жизнь сиротой, лишенным средств к существованию, и что только участие некоего богатого покровителя дало мне возможность получить профессию? Так вот, этим покровителем был сэр Мэтью Роквелл. Теперь вы понимаете, что моя любовь и благодарность к его семье безграничны.

– Понимаю, – пробормотала я.

– Он хочет, чтобы его внук родился крепким и здоровым, и я приложу к этому все силы. Дорогая моя Кэтрин, вы должны довериться мне и позволить позаботиться о вас. Есть и еще одна вещь, о которой вы не знаете. Впрочем, я не уверен, надо ли сообщать вам об этом…

– Непременно!

– О Кэтрин, как бы вам не пожалеть о своей настойчивости! Много раз я хотел сказать вам, но не решался, вот и сейчас...

– Говорите же! Я не желаю оставаться в неведении.

– Достанет ли у вас сил, чтобы выслушать это, Кэтрин?

– Достанет, не беспокойтесь. Я в силах перенести все, кроме недомолвок и лжи. И я не успокоюсь, пока не выясню, кто пытается мне навредить.

– Я помогу вам, Кэтрин.

– Прекрасно! Так что же вы собирались мне сказать? Он все еще колебался.

– Вы должны понять: я говорю об этом только для того, чтобы убедить вас в необходимости прислушаться к моим советам.

– Обещаю прислушаться ко всем вашим советам, только скажите.

Доктор снова умолк, собираясь с духом, и наконец решительно произнес:

– Кэтрин, вам известно, что на протяжении многих лет я консультирую пациентов в Ворствистле.

– Да, да!

– Вы знаете, какого рода это заведение.

– Конечно, знаю.

– Как врач, я имею доступ к историям болезни…

– Естественно.

– Так вот, в Ворствистле находится близкий вам человек. Думаю – нет, просто уверен, – что для вас это новость. Вот уже семнадцать лет ваша мать является пациенткой Ворствистла.

Я уставилась на него, чувствуя, что пол уходит из-под моих ног, стены надвигаются на меня. Светлый кабинет и сидящий напротив меня человек с ласковыми глазами словно подернулись дымкой, заслоненные видением другого дома – темного и мрачного, с вечно опущенными жалюзи и ощущением нависшей трагедии. Я вспомнила голос, зовущий в ночи: «Кэти... Вернись ко мне, Кэти!», и своего несчастного отца, и его ежемесячные отлучки, из которых он возвращался опустошенный, печальный, измученный...

– Да-да, – продолжал доктор, – к сожалению, это правда. Говорят, что ваш отец очень привязан к жене и регулярно навещает ее. Иногда, Кэтрин, она узнает его, иногда – нет. Она нянчится с куклой, иногда понимая, что это кукла, но чаще принимая ее за свою дочь – за вас, Кэтрин. В Ворствистле для нее делается все возможное, но она никогда не покинет его. Вы понимаете, к чему я клоню, Кэтрин? Болезнь может передаваться детям. Но не пугайтесь так вы в надежных руках, мы вам поможем. Обещаю. Доверьтесь мне, Кэтрин.

Я закрыла лицо руками в беззвучной молитве. О Господи, просила я, пусть это окажется сном!

Доктор встал, подошел ко мне и обнял за плечи.

– Мы справимся, Кэтрин, – пообещал он, – мы будем бороться вместе.

Должно быть, слово «бороться» подействовало на меня отрезвляюще, ведь всю свою жизнь я провела в борьбе. Я снова вспомнила черную фигуру у своей кровати, и сквозняк, и задернутый полог. Нет, это не было галлюцинацией.

Доктор уловил перемену в моем настроении.

– А вы молодец, Кэтрин, – заметил он. – Но чувствую, вы мне не верите.

Твердым голосом я ответила:

– Я знаю, что кто-то злоумышляет против меня и моего ребенка.

– Как по-вашему, мог ли я быть настолько жесток, чтобы придумать всю эту историю о вашей матери?

Я задумалась. Загадочные поездки отца – не вымысел. Откуда доктор мог знать о них? И все же... Мне всегда говорили, что мама умерла. Предположим, она действительно находится в Ворствистле, – из этого вовсе не следует, что ее помешательство передалось мне. Я всегда отличалась самообладанием и рассудительностью, никогда не страдала истерией. Даже сейчас, измученная страхом и неизвестностью, я сохраняю выдержку, насколько это возможно при данных обстоятельствах. Нет, что бы ни случилось с моей матерью, мой рассудок здрав и ясен.

– Кэтрин, я вами восхищаюсь, – сказал доктор. – Вы сильная женщина. Поверьте, ваша мать, Кэтрин Кордер, на самом деле вот уже семнадцать лет содержится в Ворствистле, – вы же понимаете, что я не стал бы утверждать этого, не зная наверняка. Однако вы не верите, что унаследовали ее недуг хоть в малейшей степени. Это поможет нам справиться с ситуацией.

Я посмотрела ему прямо в глаза и решительно проговорила:

– Ничто не заставит меня усомниться в реальности того, что я видела собственными глазами и слышала собственными ушами.

Он кивнул.

– В таком случае, дорогая, нам надо выяснить, кто стоит за всеми этими странными происшествиями. У вас есть подозрения?

– Мне удалось узнать, кто исполнял роли монахов в живых картинах, а следовательно, мог сохранить рясу. Одним из этих людей был Люк, другим – Саймон Редверз. Оба они имеют виды на Кирклендские Забавы.

– Если кто-то сознательно пытался причинить вам вред…

– Так оно и было! – горячо заверила я. – Именно так!

– Кэтрин, вы переволновались и утомлены. Вам надо вернуться домой и отдохнуть.

Я вдруг поняла, что действительно очень устала.

– Пожалуй, вы правы. Мне бы хотелось побыть одной и все хорошенько обдумать…

– Я бы отвез вас, но мне нужно к больному.

– Я не хочу, чтобы домашние знали о нашей встрече. Я вернусь пешком... будто после прогулки.

– Вы не хотите им ничего рассказывать?

– Пока – нет. Я должна подумать.

– Вы очень отважны, Кэтрин.

– Но не слишком умна, к сожалению.

– Напротив, вы чрезвычайно умны. Могу я попросить вас об одолжении?

– Каком?

– Вы позволите Дамарис проводить вас?

– В этом нет необходимости.

– Вы же обещали слушаться меня, а известие о болезни матери сильно потрясло вас. Пожалуйста, Кэтрин, не упрямьтесь.

– Что ж, хорошо, – конечно, если Дамарис не будет возражать.

– Разумеется, не будет. Она с радостью вас проводит. Подождите здесь, я сейчас схожу за ней. Но сперва я налью вам глоточек бренди. Нет-нет, не отказывайтесь – это вас взбодрит.

Он подошел к шкафу, достал два бокала, плеснул в один из них немного бренди и дал мне, второй же наполнил для себя.

– Кэтрин, – сказал он, приподняв свой бокал и с улыбкой глядя на меня, – все будет в порядке, поверьте мне. Держите меня в курсе событий – вы же знаете, я на вашей стороне.

– Спасибо. Но я не могу все это выпить.

– Ничего, пары глотков вполне достаточно. Ну, а теперь я отправляюсь за Дамарис.

Не могу сказать точно, сколько времени доктор отсутствовал. Я была в состоянии думать только об одном: вот отец в очередной раз уезжает из Глен-Хауса и возвращается только на следующий день... Вероятно, он ночевал где-то поблизости от Ворствистла. Должно быть, свидание с женой так расстраивало его, что он хотел немного прийти в себя, прежде чем ехать домой. Так вот в чем причина уныния, царящего в нашем доме; вот почему я всегда стремилась вырваться из него. Отцу следовало предупредить меня, подготовить... А может, и хорошо, что я не знала. Может, лучше было бы не узнать этого никогда…

Дамарис вошла в кабинет в сопровождении отца. На ней было теплое пальто с меховым воротником, в руках – муфта. Мне показалось, что она недовольна и не хочет провожать меня, поэтому я еще раз заявила, что отлично дойду одна. Однако доктор решительно пресек мои возражения.

– Дамарис полезно прогуляться, – сказал он и улыбнулся так безмятежно, словно недавнего тяжелого разговора вовсе не было, словно это не он своим сообщением чуть не заставил меня усомниться в прочности моего рассудка.

– Вы готовы? – осведомилась Дамарис.

– Да, готова.

Доктор серьезно пожал мне руку и посоветовал принять на ночь снотворное, делая вид, что меня привели к нему жалобы на бессонницу. Я взяла флакон, который он мне протянул, и спрятала во внутренний карман плаща, после чего мы с Дамарис отправились в путь.

– Как холодно! – проговорила девушка, выйдя на улицу. – Похоже, к утру пойдет снег.

От ветра щеки ее раскраснелись, она выглядела прелестно в маленькой шляпке, отороченной тем же мехом, из которого была сшита муфта.

– Давайте пойдем через лес, – предложила она. – Это дольше, зато там не так ветрено.

Я двигалась словно во сне, плохо соображая, куда мы идем. Меня не оставляли мысли о том, что рассказал мне доктор, и чем больше я об этом думала, тем больше была склонна поверить в правдивость его слов.

Пройдя немного, Дамарис сказала, что, кажется, ей в ботинок попал камешек, и мы остановились. Дамарис села на поваленное дерево, сняла ботинок, вытряхнула его и снова надела. Она долго возилась с пуговками, которые не желали слушаться замерзших пальцев.

Мы отправились дальше, но оказалось, что камешек все еще в ботинке, и пришлось сесть на траву и повторить операцию.

– Кажется, вынула, – наконец объявила она. – Такой крошечный осколок. – Она подняла руку и выбросила камень прочь. – Удивительно, сколько неудобства может доставить предмет, который разглядеть-то трудно. О Боже, опять эти несносные пуговицы!

– Давай я помогу.

– Да нет, я сама. – Некоторое время она возилась с ботинком, потом подняла голову и сказала: – Я рада, что вы познакомились с мамой. Ваш визит доставил ей большое удовольствие.

– Ваш отец очень внимателен к ней.

– Он внимателен ко всем своим пациентам.

– А она, разумеется, не просто пациентка.

– Нам приходится следить, чтобы она не переутомлялась. Странно, а Рут утверждала, что миссис Смит – просто невротичка, сделавшая домашнюю жизнь доктора настолько невыносимой, что он с головой ушел в работу. Но сейчас мне не до чужих проблем…

Правда ли, что моя мать – сумасшедшая? Видимо, да, и это объясняет многое в поведении отца. Но что из этого следует? Пошла ли я по стопам матери? Задавая себе этот мучительный вопрос, я невольно признавала, что у меня есть основания для сомнений.

Никогда в жизни не была я столь близка к отчаянию, как в тот декабрьский день, в лесу. Однако мои несчастья еще не достигли предела, хотя мне казалось, что худшего со мной произойти уже не может.

Дамарис наконец застегнула ботинок, поднялась, спрятала руки в муфту, и мы двинулись дальше. К моему удивлению, мы вышли из леса с дальней стороны аббатства, и путь к дому лежал теперь через развалины.

– Я знаю, что это излюбленное место ваших прогулок, – заметила Дамарис.

– Было прежде, – поправила я ее. – Последнее время я сюда не хожу.

Смеркалось. Еще час – и будет совсем темно.

– Люк проводит тебя обратно, – сказала я.

– Может быть.

Развалины тонули в полумраке, остатки стен отбрасывали длинные тени. Мы уже миновали пруды и находились в самом центре аббатства, когда я увидела монаха. Он шел под уцелевшим сводом галереи, двигаясь быстро и бесшумно, и выглядел точно так же, как тогда, в моей спальне.

Я закричала:

– Дамарис! Смотри! Вон там!

При звуке моего голоса черная фигура остановилась, обернулась, кивнула, после чего продолжила свой путь. Через мгновение она скрылась за одной из колонн, поддерживавших свод галереи, потом появилась опять, скользя к следующей колонне.

Я смотрела, потрясенная, наполненная ужасом, оцепеневшая.

– Быстрее! – крикнула я. – Мы должны его поймать. Дамарис вцепилась мне в руку, удерживая на месте.

– Нельзя терять времени, – уговаривала ее я, – он сейчас скроется. Надо найти его, пока он в аббатстве. На этот раз ему от меня не ускользнуть.

– Пожалуйста, Кэтрин, не надо... – молила Дамарис. – Мне страшно...

– Мне тоже. Но мы должны его поймать.

Я двинулась к галерее, но Дамарис буквально висела на моей руке.

– Пойдемте домой, – хныкала она. – Бежим отсюда! Я повернулась к ней и торжествующе воскликнула:

– Ты видела его! Теперь ты сможешь подтвердить. Ты видела!

– Не будем задерживаться здесь, нам лучше поторопиться. – Но…

Я вдруг осознала, что нам не удастся догнать монаха, потому что он может идти намного быстрее нас. Но это было не столь уж важно. Главное – его видел кто-то кроме меня. Я ликовала, облегчение, наступившее так быстро вслед за испугом, было почти невыносимым. Только теперь я решилась признаться себе, как сильно была потрясена и напугана.

Но теперь мне нечего бояться. Я отмщена: его видела не только я.

– О, Дамарис, – промолвила я, – слава Богу, что это произошло именно здесь, и что ты тоже видела.

Она обратила ко мне свое прелестное, недоуменное лицо и произнесла слова, от которых меня будто обдало ледяной водой:

– А что вы видели, Кэтрин?

– Дамарис... ты хочешь сказать...

– Вы вдруг так разволновались. Что же произошло?

– Не может быть, чтобы ты его не заметила!

– Но здесь никого не было, Кэтрин. Никого!

Задыхаясь от отчаяния и гнева, я схватила ее за руку и принялась яростно трясти.

– Ты лжешь! Притворяешься!

Она покачала головой с таким видом, точно готова была расплакаться.

– Нет, Кэтрин, нет. Если бы... Я бы с радостью что-нибудь увидела, если для вас это так важно.

– Ты видела его, – настаивала я, – не отпирайся, видела!

– Но, Кэтрин, я говорю правду: здесь никого не было.

– Так значит, – холодно отчеканила я, – ты тоже в этом замешана?

– В чем я замешана, Кэтрин? – с жалостью спросила она.

– Зачем ты повела меня через аббатство? Ты знала – он будет здесь. Теперь ты сможешь сказать всем, что у меня галлюцинации, что я сошла с ума!

Меня трясло от страха, я теряла контроль над собой. Всего несколько минут назад я призналась в своей слабости, считая, что опасность миновала. Это было моей ошибкой.

Дамарис взяла меня за руку, но я оттолкнула ее.

– Я не нуждаюсь в твоей помощи, – заявила я, – и не хочу ее. Уходи. По крайней мере теперь я знаю, что ты – соучастница.

Пошатываясь и спотыкаясь, я побрела домой. Мне было тяжело, казалось, ребенок внутри меня взбунтовался.

Наконец я вошла в дом, показавшийся мне отвратительно тихим. Поднявшись к себе, я упала на кровать и пролежала так до наступления темноты. Мэри-Джейн пришла узнать, не принести ли мне обед, но я отказалась, сказав, что не голодна, просто очень устала.

Отослав Мэри-Джейн, я заперла обе двери. Это был самый мрачный час в моей жизни. Потом я выпила снотворное, которое дал мне доктор, и погрузилась в спасительный сон.

6

У женщины, ожидающей ребенка, развивается особое качество, своего рода неистовый первобытный инстинкт, заставляющий ее защищать свое дитя всеми силами, и чем больше угрожающая ему опасность, тем сильнее становится мать.

На следующее утро я проснулась освеженная глубоким безмятежным сном, которым наслаждалась всю ночь благодаря лекарству доктора Смита. События вчерашнего дня тут же всплыли в моей памяти, и мне показалось, что я стою у входа в темный туннель, таящий неведомые опасности, и что меня вот-вот втолкнет в него порывом яростного ветра.

Но в эту минуту мой ребенок напомнил мне о своем существовании и о том, что он обречен следовать за мной, куда бы ни послала меня судьба, и делить со мной все невзгоды. Я должна бороться – не только ради себя, но и ради него, чья жизнь для меня драгоценнее собственной.

Когда Мэри-Джейн принесла завтрак, она не заметила во мне никакой перемены, и это было моей первой победой. Больше всего я боялась выдать смятение, охватившее меня вчера и почти лишившее способности рассуждать.

– Сегодня чудесное утро, мадам, – сказала Мэри-Джейн.

– В самом деле?

– Немного ветрено, но солнышко светит вовсю.

– Замечательно.

Я прикрыла глаза, и служанка вышла. Есть не хотелось, но я заставила себя проглотить несколько кусочков. Тонкий солнечный луч скользнул по кровати, и я сочла это хорошим предзнаменованием. Солнце всегда на месте, подбодрила я себя, просто иногда его заслоняют тучи. Любая проблема имеет решение, надо только развеять застилающее его облако неведения.

Надо еще раз обдумать все на свежую голову. Я совершенно уверена, что видела таинственного монаха наяву, а не в воображении. Значит, это реальный человек и его можно найти.

Дамарис, очевидно, вовлечена в заговор против меня, и это вполне объяснимо: если Люк хочет напугать меня так, чтобы мой ребенок родился мертвым, то Дамарис, как его будущая жена, заинтересована в успехе этого замысла. Но возможно ли, чтобы два столь молодых существа задумали такое чудовищное убийство, ибо уничтожение младенца в утробе матери – то же убийство?

Я пыталась спокойно проанализировать ситуацию и выработать план действий. Первое, что пришло мне в голову, – вернуться в Глен-Хаус. Но я сразу же отмела эту идею. Ведь мне пришлось бы как-то объяснить свой внезапный отъезд. Не могу же я сказать: «Кто-то из вас пытается довести меня до помешательства, поэтому я спасаюсь бегством». Это было бы равносильно признанию своего страха, и если хоть на секунду принять версию, что я страдаю галлюцинациями, это был бы первый шаг по тому пути, на который меня толкают. К тому же в своем теперешнем состоянии едва ли я вынесу болезненную, мрачную атмосферу отцовского дома.

Одно совершенно ясно: я не узнаю душевного покоя, пока не разгадаю эту загадку. Значит, бежать бессмысленно, – наоборот, надо с удвоенной энергией взяться за поиски врага.

Прежде всего я решила отправиться к Агари Редверз и посвятить ее в свою тайну. Честно говоря, я предпочла бы действовать в одиночку, но это было невозможно, ибо я собиралась первым делом наведаться в Ворствистл и проверить, правду ли сказал мне доктор Смит. Для этого надо, чтобы кто-то отвез меня туда, в Забавах же не должны ничего знать о моей поездке, – значит, ничего не остается делать, как заручиться помощью Агари.

Приняв ванну и одевшись, я, не теряя времени, пошла в Келли Грейндж. Добравшись туда около половины одиннадцатого, я прошла прямо к Агари и пересказала ей все, что сообщил мне доктор.

Она слушала меня внимательно и, когда я закончила, произнесла:

– Саймон сейчас же отвезет тебя туда. Думаю, надо начать именно с этого.

Она позвонила Доусон и приказала ей немедленно отыскать Саймона. Помня свои подозрения относительно него, я слегка встревожилась, однако потом решила, что мне необходимо попасть в Ворствистл, даже если придется пойти на риск. При появлении Саймона мои сомнения мгновенно развеялись, и я устыдилась их. Таково было его воздействие на меня.

Агарь коротко ввела его в курс дела. Он выслушал ее с явным изумлением и сказал:

– Пожалуй, нам стоит поехать в Ворствистл, и чем скорей, тем лучше.

– Я пошлю в Забавы сказать, что ты остаешься у меня на ленч, – предложила Агарь, и я обрадовалась ее предусмотрительности: мне не хотелось своим отсутствием возбуждать подозрения домашних.

Четверть часа спустя Саймон уже гнал двуколку по дороге к Ворствистлу. Мы почти не разговаривали, и я была благодарна ему за то, что он уловил мое настроение. Я не могла думать ни о чем, кроме предстоящего разговора, результаты которого так много значили для меня. Я вспоминала отлучки отца, его неизменную печаль, и приходила к выводу, что доктор не солгал мне.

Около полудня мы наконец добрались до Ворствистла – серого каменного здания, похожего на тюрьму. Да это и была тюрьма, и за ее толстыми стенами влачили свое жалкое существование несчастные помешанные. Неужели среди них находится моя мать, неужели и меня хотят навеки запереть в этот склеп?

Ну нет, этому не бывать.

Здание было огорожено высокой стеной. Мы подъехали к кованым железным воротам, из сторожки вышел привратник и осведомился о цели нашего посещения. Саймон властным тоном заявил, что мы желаем видеть управляющего этим заведением.

– У вас назначена встреча с ним, сэр?

– У нас к нему дело исключительной важности, – отрезал Саймон и бросил привратнику монету.

Благодаря ли деньгам, или повелительной манере Саймона, но ворота открылись, и мы проехали по гравийной дорожке к главному корпусу. При нашем появлении на пороге возник швейцар в ливрее. Спрыгнув на землю и осторожно высадив меня, Саймон обратился к нему:

– Кто подержит лошадей?

Швейцар кликнул мальчика и велел ему посторожить лошадей, сам же провел нас в дом.

– Будьте любезны сообщить управляющему, что нам надо видеть его по неотложному делу.

Надменная властность Саймона снова сослужила нам добрую службу: швейцар повиновался без лишних слов.

В просторном холле, выложенном каменными плитами, был растоплен камин, однако его жара не хватало, чтобы согреть помещение, и я поежилась от холода. Возможно, впрочем, что мой озноб был скорее нервного, нежели физического происхождения.

Заметив мою дрожь, Саймон взял меня за руку, и этот жест немного успокоил меня.

– Пожалуйста, подождите здесь, сэр, – предложил швейцар, распахнув дверь, за которой обнаружилась комната с высоким потолком и белеными стенами. Обстановку комнаты составляли массивный стол и несколько стульев. – Как мне доложить о вас, сэр?

– Эта дама – миссис Роквелл из Кирклендских Забав, а я – мистер Редверз.

– Так вы сказали, что управляющий ждет вас?

– Ничего подобного я не говорил.

– Но обычно посетители заранее сообщают о своем визите.

– Дело срочное и, как я уже говорил, неотложное. Так что поторопитесь.

Швейцар удалился, и Саймон с улыбкой взглянул на меня.

– Можно подумать, мы добиваемся аудиенции у королевы! – заметил он. Потом его лицо смягчилось, и на нем появилось выражение нежности, с которой прежде он смотрел разве что на Агарь. – Выше голову! – сказал он. – Даже если ваши опасения подтвердятся, это ведь еще не конец света.

– Какое счастье, что вы поехали со мной, – невольно вымолвила я.

Он взял мою руку и крепко сжал, словно говоря; что мы не какие-нибудь истеричные глупцы, а разумные люди и должны сохранять спокойствие.

Я отошла от Саймона, боясь нахлынувших на меня чувств. Приблизившись к окну, я взглянула в него, думая об обитателях этого печального места. Вот это и есть весь их мир. Они смотрят на эти сады и луга – если, конечно, им позволено, – и это все, что они знают о жизни. Многие из них проводят в заточении долгие годы... например, семнадцать лет. А может, они не видят даже этого...

Время тянулось мучительно медленно, но наконец швейцар вернулся и сказал:

– Пройдите за мной, пожалуйста.

Мы последовали за ним вверх по лестнице, затем по коридору. Я заметила, что окна здесь забраны толстыми прутьями, и вздрогнула, до того это напоминало тюрьму.

Швейцар постучал в дверь с надписью «Управляющий» «Войдите», – раздался голос из-за двери; Саймон решительно взял меня под локоть и втолкнул внутрь.

Холодная унылая комната; голые стены выкрашены белой краской, мебель обтянута блестящей клеенкой, за столом человек с усталым землистым лицом и неприветливым взглядом.

– Прошу вас, садитесь, – предложил он, когда швейцар вышел. – Насколько я понял, дело ваше не терпит отлагательств?

– И имеет для нас важное значение, – подтвердил Саймон. Тут заговорила я.

– Спасибо за то, что вы согласились нас принять. Я – миссис Роквелл, однако до замужества мое имя было Кэтрин Кордер.

– Ах вот как... – Понимание, отразившееся на его лице, было тяжким ударом, поколебавшим мои надежды.

– В вас есть пациентка с таким же именем? – спросила я. – Да.

Я взглянула на Саймона, не в силах говорить, ибо язык мой прилип к гортани, горло свела судорога.

– Видите ли, – пришел мне на выручку Саймон, – миссис Роквелл только недавно узнала о том, что здесь содержится некая Кэтрин Кордер, и у нее есть основания полагать, что эта женщина – ее мать, которую она считала умершей. Натурально, она хотела бы выяснить, так ли это.

– Как вы понимаете, мы не вправе разглашать сведения о наших пациентах.

– Мы это понимаем, но ведь речь идет о ближайших родственниках.

– В таком случае сначала надо доказать родство.

– Мое девичье имя – Кэтрин Кордер, – выпалила я. – Мой отец – Мервин Кордер из Глен-Хауса, что в местечке Гленгрин возле Хэрроугейта. Пожалуйста, скажите мне правду: ваша пациентка, которая носит то же имя, что и я, – моя мать?

Поколебавшись, управляющий сказал:

– Могу сообщить вам только, что у нас есть пациентка с такими именем и фамилией, кстати, не столь уж редкими. Уверен, что ваш отец мог бы ответить на вопрос, который вы задаете мне.

Я взглянула на Саймона, и он снова вмешался.

– Мне казалось, что столь близкое родство дает право на получение подобных сведений.

– Как я уже говорил, родство прежде надо доказать. Мне не хотелось бы обманывать доверие родственников больной, вверивших ее моему попечению.

– Скажите хотя бы, – в отчаянии взмолилась я, – муж этой женщины навещает ее каждый месяц?

– Многих наших пациентов навещают регулярно. Управляющий окинул нас холодным взором, и я поняла, что он непреклонен. Даже Саймон ничего не мог с ним поделать.

– Не могла бы я увидеть... – начала было я. Но управляющий в ужасе взмахнул рукой.

– И речи быть не может, – отрезал он. – Ни под каким видом.

Саймон беспомощно посмотрел на меня.

– Остается только один выход, – проговорил он, – ты должна написать отцу.

– Полагаю, вы правы, – заявил управляющий и встал, давая понять, что потратил на нас достаточно времени. – Пациентку поместил сюда муж, и если он даст вам разрешение увидеться с ней, мы не станем возражать – разумеется, при условии, что она будет в состоянии принимать посетителей. Больше я ничем не могу вам помочь.

Он дернул шнурок звонка, и на пороге вырос швейцар, проводивший нас к экипажу.

Я была расстроена и подавлена. Проехав в полном молчании примерно милю, Саймон остановил лошадей. По обочинам дороги густо росли деревья; должно быть, летом их кроны образовывали над аллеей зеленый свод, но сейчас сквозь черные ветви виднелось серо-голубое небо, по которому бежали гонимые холодным ветром облака.

Но я не чувствовала ветра, Саймон, судя по всему, тоже. Повернувшись ко мне, он положил руку на спинку сиденья сзади меня, не прикасаясь к моим плечам.

– Вы огорчены, – заметил он.

– А как вы думаете?

– Мы ничего не узнали.

– Мы узнали вполне достаточно. У них действительно есть пациентка по имени Кэтрин Кордер. Управляющий это подтвердил.

– Возможно, она не имеет к вам никакого отношения.

– Таких совпадений не бывает. Я ведь рассказывала вам, что мой отец имел обыкновение раз в месяц куда-то уезжать? Мы не знали куда, я даже думала, что он ездит к женщине. – Я хрипло рассмеялась. – А оказывается, он ездил в Ворствистл.

– Вы уверены?

– Да. К тому же доктор Смит видел ее историю болезни и утверждает, что она моя мать.

Несколько секунд Саймон молчал, потом проговорил:

– Это так непохоже на вас, Кэтрин, – впадать в отчаяние.

Я заметила, что он опустил слово «миссис», – видимо, это означало новую фазу в наших отношениях.

– А вы на моем месте не впали бы в отчаяние?

– Лучший способ справиться с тем, что вас пугает, – подойти к этому вплотную и взглянуть в лицо.

– Именно это я и делаю.

– Чего вы опасаетесь больше всего?

– Того, что еще одна Кэтрин Кордер попадет в сумасшедший дом и ее ребенок родится там.

– Ну, этого мы не допустим. Да и кто может отправить вас туда? Это не так просто сделать.

– Но и не так уж сложно, особенно если врач подтвердит, что там мне самое место.

– Глупости! В жизни не видал никого разумнее вас. Вы так же нормальны, как я.

– Я не сумасшедшая, Саймон, не сумасшедшая!.. – горячо вскричала я.

Он взял мои руки и, к моему изумлению – ибо до сего момента я не подозревала, что он способен на подобные жесты по отношению ко мне, – поцеловал их, так что я ощутила жар его губ сквозь перчатки. Потом он сжал мои руки с такой силой, что я поморщилась от боли.

– Я на вашей стороне, – сказал он.

Я испытала минуту величайшего счастья. Часть его неукротимой силы словно влилась в меня, и благодарность моя была так велика, что я подумала – уж не любовь ли это?

– Вы говорите искренне?

– От всего сердца. Никто не отправит вас туда, куда вам не захочется.

– Вокруг меня происходит что-то странное, Саймон. Я смотрю опасности прямо в лицо, и все равно мне страшно. Я надеялась справиться с ней, скрыв свой страх, но в притворстве оказалось мало проку. С той самой ночи, когда я впервые увидела монаха, моя жизнь изменилась. Я будто стала другим человеком... вечно перепуганным. Теперь я понимаю, что все это время с трепетом ожидала, что случится дальше. Нервы мои совершенно расшатались... Я не узнаю себя, Саймон, просто не узнаю…

– Ничего удивительного, на вашем месте любой переживал бы то же самое.

– Вы ведь не верите в привидения, правда? Если человек утверждает, что видел привидение, – значит, он либо лжет, либо стал жертвой галлюцинации.

– О вас я ничего такого не думаю.

– В таком случае напрашивается вывод, что под монашеской рясой скрывался некто из плоти и крови.

– Полагаю, так оно и было.

– Тогда скажу вам еще кое-что. Я хочу, чтобы вы знали всю правду. – И я рассказала о появлении монаха в развалинах аббатства и о том, как Дамарис уверяла, что никого не видела. – Это был самый ужасный момент в моей жизни – я начала сомневаться в своем рассудке…

– Стало быть, Дамарис в курсе происходящего... Видимо, она тоже участвует в заговоре.

– Люк, несомненно, хочет на ней жениться, но вот хочет ли она за него замуж?

– Вероятно, она хочет замуж за Кирклендские Забавы, а это возможно осуществить, только если поместье достанется Люку.

– Саймон, вы мне очень помогли.

– Счастлив, если это так.

– Не знаю, как мне благодарить вас!

На этот раз он обнял меня, привлек к себе и коснулся моей щеки легким поцелуем. По моему телу разлилось удивительное тепло.

– Странно, что именно у вас я ищу помощи.

– Вовсе не странно, ведь мы с вами из одного теста.

– О да, вы так восхищались моим здравым смыслом! Тем, как ловко я окрутила Габриеля, чтобы прибрать к рукам его богатство.

– Так вы об этом помните?

– Такие вещи легко не забываются. Полагаю, вы не станете строго судить того, кто пытается довести меня до сумасшествия, если ему это удастся.

– Я просто сверну ему шею.

– Похоже, ваши взгляды переменились.

– Ничуть. Я восхищался вами не за то, что вы женили на себе Габриеля, как я тогда полагал, а за ваше остроумие и силу духа.

– Ну, сейчас от них ничего не осталось.

– Ошибаетесь.

– Придется взять себя в руки, чтобы оправдать ваше высокое мнение.

Наш разговор принял шутливый оборот, что явно пришлось по сердцу Саймону; я же поражалась, откуда у меня взялись силы поддерживать подобный тон, забыв о лежавшем на моей душе тяжком грузе подозрений; но, так или иначе, я приободрилась.

– Да уж будьте добры, – сказал Саймон, – а я вам помогу.

– Спасибо, Саймон.

Он пристально посмотрел мне в глаза, словно желая сказать что-то. Мы оба были готовы вступить в новые отношения – восхитительные, захватывающие отношения, отношения яростного несогласия и полного взаимопонимания. Мы действительно были слеплены из одного теста. Я знала, о чем говорит мне его взгляд и была счастлива это слышать.

– Бывали минуты, когда у меня голова шла кругом, – пожаловалась я. – Я не знала, кому можно доверять.

– Теперь вы будете доверять мне.

– Звучит как приказ, – улыбнулась я. – Впрочем, как и все ваши высказывания.

– Это и есть приказ.

– Вы считаете себя вправе приказывать мне?

– Да, принимая во внимание... м-м... все происходящее, считаю.

Мне не хотелось никуда ехать, словно я нашла наконец тихую пристань, где могу успокоиться и испытать счастье. Позади остался унылый Ворствистл с его мрачными тайнами, впереди меня ждали Кирклендские Забавы, и где-то неподалеку от них маячил отцовский дом. Но здесь я была вдали от угроз и опасностей, и здесь готова была остаться навсегда.

В ту минуту я не сомневалась, что люблю Саймона Редверза, а он любит меня. Неожиданное открытие, сделанное в неподходящем месте: на продуваемой ветром проселочной дороге неподалеку от сумасшедшего дома.

Однако не было ничего удивительного в том, что я полюбила именно Саймона: он чем-то напоминал Габриеля, но Габриеля, лишенного слабости и неуверенности в себе. Рядом с Саймоном я поняла, что заставило меня выйти замуж за Габриеля. Я любила его, ибо существует много родов любви: жалость – это любовь, стремление защитить – тоже любовь. Но любви глубокой и страстной мне испытать не довелось, хотя я знала, что подлинная любовь должна иметь много граней, что истинное наслаждение – пройти все фазы любви, обогатить свои чувства, делая их с годами все глубже и сильнее.

Но время для этого еще не пришло. Меня ждали совсем другие переживания. Мне предстояло избавиться от своих страхов и произвести на свет ребенка, и бесполезно было заглядывать слишком далеко в туманное будущее.

Тем не менее одной мысли о том, что Саймон со мной, было достаточно, чтобы мое сердце пело.

– Ну хорошо, – проговорила я, – жду дальнейших приказаний.

– Прекрасно. Первым делом мы отправимся в гостиницу, что в миле отсюда, и хорошенько подкрепимся.

– Я не смогу проглотить ни куска.

– Вы забыли, что это приказ.

– Но мне противно даже думать о пище.

– Там есть уютная маленькая комнатка рядом с общим залом, в которой хозяин принимает избранных гостей. Я как раз такой гость. Их фирменное блюдо – пудинг из говядины с грибами, просто объеденье. К нему мы закажем кларет, хозяин сам принесет бутылку из погреба. Уверен, вы не устоите.

– Что ж, составлю вам компанию и посмотрю, как вы будете наслаждаться обедом.

Он снова взял мою руку, приподнял, словно желая поцеловать, потом пожал и улыбнулся. Мы покатили дальше по дороге, ледяной ветер дул нам в лицо, зимнее солнце бледно светило, выныривая из-за облаков, и, поверите ли, я была почти счастлива.

К собственному удивлению, я съела немного фирменного пудинга и выпила бокал кларета, который меня согрел. Саймон был практичен, как всегда.

– Так, – объявил он, – теперь вы напишете своему отцу и потребуете, чтобы он открыл вам правду. Но запомните: какой бы ни оказалась эта правда, мы не станем падать духом.

– Даже если это действительно моя мать?

– Даже если и так.

– Давайте рассуждать логически, Саймон. Если моя мать сумасшедшая, а я вижу привидения и совершаю странные поступки, какой напрашивается вывод?

– Мы же договорились, что привидений не бывает, – мягко напомнил он.

– Согласна. Как мне благодарить вас и вашу бабушку за поддержку?..

– Не стоит благодарить нас за то, что мы имеем собственное мнение, Кэтрин. Если бы нам только удалось схватить этого монаха за руку в прямом и переносном смысле, этого было бы достаточно, чтобы доказать вашу правоту. Судя по всему, у него есть укрытие, в котором он прячется. Надо отыскать это место. На будущей неделе начинаются рождественские праздники, и мы с бабушкой проведем два дня в Забавах. Воспользуюсь этим шансом и попытаюсь найти его нору.

– До будущей недели еще так далеко...

– Ну, не так уж.

– А если за это время случится что-нибудь еще? После недолгого раздумья Саймон сказал:

– Если вы снова увидите монаха, никому об этом не говорите. Он появляется специально, чтобы вы всем об этом рассказывали и казались сумасшедшей, – так не доставляйте ему такого удовольствия. Продолжайте запирать на ночь двери, чтобы он не застал вас врасплох. Насколько я понял, с тех пор, как вы стали запираться, «видения» прекратились? Это очень важно. Скоро вы получите ответ от отца, – не расстраивайтесь, каким бы он ни был. Я никогда не верил в наследственность – мы сами распоряжаемся своими судьбами.

– Постараюсь запомнить это, Саймон.

– Постарайтесь. Настоящее и будущее в наших руках. Взгляните на это так: сейчас население Англии раз в десять больше, чем несколько веков назад. То есть, покопавшись в наших родословных, можно прийти к выводу, что все мы когда-то давно состояли в родстве. В каждой семье были мерзавцы и святые, сумасшедшие и гении. Поверьте, Кэтрин, каждый человек – самостоятельная личность, каждый лепит себя по своему усмотрению.

– А вы, оказывается, философ, – заметила я. – Вот бы никогда не подумала. Вы казались мне таким практичным, здравомыслящим, прямолинейным, совершенно лишенным воображения, а следовательно, и сострадания.

– Это маска, которую я ношу. Мы все носим маски, не так ли? Я – жесткий, хитрый, грубый тип, у которого что на уме, то и на языке. Но это лишь внешняя оболочка – не слишком привлекательная, как вы заметили еще при первой нашей встрече. Самоуверенный наглец, не любящий оставаться в дураках и потому стремящийся оставить в дураках окружающих. Не стану отрицать, отчасти я таков, а может, даже хуже. Но человек – сложное создание, в нем соединяется несоединимое... – Он покосился на меня. – Что до женщины, то она еще загадочнее мужчины.

– Продолжайте, прошу вас. Вы так много для меня делаете...

– Хорошо. Итак, вы вернетесь в Забавы. Как вы будете себя там чувствовать?

– Не знаю, но вряд ли спокойно.

– Больше того – вы будете мучиться страхом.<Вы взбежите по ступенькам, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что за вами никто не крадется. Вы распахнете дверь своей комнаты, ожидая увидеть за ней что-то ужасное. Вы запретесь на все замки, спасаясь от таинственного монаха, но вам не удастся избавиться от своего страха, так как он сидит в вашей голове и с наступлением ночи будет усиливаться.

– Боюсь, вы правы.

Он наклонился через стол и взял меня за руку.

– Кэтрин, вам нечего бояться. Никогда ничего не бойтесь. Страх – это клетка, которая мешает нашей свободе, но клетка эта сделана нашими собственными руками. Ее прутья кажутся нам крепче железных, но это не так, Кэтрин. В наших силах сломать эти прутья. От нас зависит, окажутся они прочными или хрупкими.

– По-вашему, мне нечего бояться?!

– До сих пор вам не причинили никакого ощутимого вреда, так ведь? Вас только напугали.

– Но ведь они могут не остановиться на этом!

– Нам известно главное – мотив. Этот человек – или люди – пытается лишить вас самообладания. Ваша жизнь вне опасности, ведь если бы вы умерли неестественной смертью так скоро после Габриеля, это неизбежно вызвало бы подозрения. Нет, опасность угрожает только вашему ребенку. Цель вашего врага – довести вас до такого состояния, в котором вы не смогли бы произвести на свет здорового наследника. Это будет легко объяснить потрясением, которое вы пережили, потеряв мужа.

– А смерть Габриеля…

– Полагаю, она была первым актом драмы.

– А Пятница? – пробормотала я, вспомнив вечер накануне гибели Габриеля, когда Пятница вел себя странно, бросался на дверь и пытался выскочить в коридор. Я рассказала об этом Саймону. – Видимо, за дверью кто-то стоял и ждал. Если бы не Пятница, Габриель умер бы в ту ночь. А потом Пятница исчез...

Саймон накрыл мою руку своей.

– Мы не знаем, как это случилось, – сказал он. – Давайте займемся будущим, о прошлом мы пока можем только гадать. Вот когда мы найдем этого проклятого монаха, когда мы схватим его с поличным – тогда мы потребуем от него объяснений и узнаем, какую роль он сыграл в смерти Габриеля.

– Мы должны непременно найти его, Саймон!

– Должны. Но если увидите его – сделайте вид, что не заметили. Не пытайтесь схватиться с ним в одиночку. Бог знает, на что он способен. Если наши выводы относительно смерти Габриеля верны, то мы имеем дело с убийцей. Обещайте слушаться меня, Кэтрин.

– Обещаю.

– И помните, – добавил он, – вы не одиноки. Мы справимся с этим вместе.

Мы покинули гостиницу, и Саймон отвез меня в Забавы. Я несколько успокоилась, ибо, хотя поездка в Ворствистл не оправдала моих ожиданий, я обрела верного союзника, и это меня очень поддерживало.

Я написала к отцу в надежде, что он поймет мое стремление как можно скорее узнать правду и не станет медлить с ответом. Отправив письмо, я приободрилась. Следующий день не принес никаких особенных событий, на третий же день утром в Забавы явился с визитом доктор Смит.

Он сказал, что хотел бы переговорить со мной наедине, и Рут оставила нас в зимней гостиной.

Доктор подошел ко мне, оперся рукой на подлокотник моего кресла и сказал, глядя на меня почти с нежностью:

– Итак, вы побывали в Ворствистле.

– Я хотела удостовериться...

– Вполне естественное желание. Убедились, что я сказал вам правду?

– Управляющий отвечал весьма уклончиво. Доктор кивнул.

– Он вел себя так, как ему положено. Он ведь должен уважать желание пациентов и их родных избегать огласки. Но все же вы выяснили, что у них есть пациентка по имени Кэтрин Кордер?

– Да.

– Поверьте, Кэтрин, я не лгу: она и в самом деле ваша мать. Ваш отец, Мервин Кордер, навещает ее раз в месяц. И я понимаю, что он счел за благо скрыть это от вас.

– Если это действительно моя мать, я тоже понимаю его мотивы.

– Рад видеть, что вы успокоились, Кэтрин. Если бы вы попросили меня, я бы сам отвез вас в Ворствистл. И вы бы увидели, что я могу сделать для вас гораздо больше, чем Саймон Редверз.

Я чуть было не сообщила доктору, что написала отцу, но вовремя прикусила язык. Саймон сказал, что мы расследуем все вдвоем, и ни к чему было посвящать в это дело посторонних. К тому же я не рассчитывала, что отец развеет мои худшие опасения. По-видимому, Кэтрин Кордер из Ворствистла – и впрямь моя мать.

– Возможно, я как-нибудь устрою вам свидание с вашей матерью, – продолжал тем временем доктор.

– Какой в этом смысл, если я ее никогда не видела?

– Разве вам не хочется повидать собственную мать?

– Не уверена, что она меня узнает.

– У нее бывают минуты просветления. Иногда она даже смутно припоминает свое прошлое.

Я вздрогнула. Мне не хотелось признаваться, что я просто-напросто боюсь возвращаться в это мрачное заведение, что меня не оставляет предчувствие: стоит мне еще раз переступить его порог – и я уже не выйду оттуда. Если я скажу об этом доктору, он сочувственно выслушает, а потом заявит, что это один из симптомов моего болезненного состояния, плод воспаленного воображения, вроде несуществующих монахов. Нет, я не могу быть с ним столь же откровенна, как с Саймоном, – что, между прочим, лишний раз подтверждает характер моих чувств к последнему. Я не должна доверять никому, даже доктору Смиту, который уже готов признать, что я не в своем уме. Но одному человеку я все же доверилась – Саймону.

До Рождества оставалось три дня. Слуги уже украсили холл ветками остролиста и омелы. Это занятие привело их в игривое расположение духа и сопровождалось смешками и хихиканьем. Я своими глазами видела, как обычно чопорный Уильям обнял Мэри-Джейн и наградил ее звонким поцелуем. Мэри-Джейн приняла это с добродушной снисходительностью, как неотъемлемую часть рождественского веселья.

Я наконец получила ответ от отца. Каждый день, гуляя по саду, я посматривала, не появится ли почтальон, и вот мои ожидания были вознаграждены.

Конверт был надписан знакомым отцовским почерком. С отчаянно бьющимся сердцем я поспешила в свою комнату и, заперев из предосторожности двери, вскрыла письмо.

«Дорогая Кэтрин, – читала я. – Твое письмо удивило и огорчило меня. Понимаю твои чувства, поэтому спешу прежде всего заверить тебя, что Кэтрин Кордер, которая находится в Ворствистле, – не твоя мать, хотя и моя жена.

Я намеревался открыть тебе правду после твоей свадьбы, однако не решился это сделать, не посоветовавшись с братом, ибо все это имеет к нему самое непосредственное отношение.

Мы с женой очень любили друг друга, на втором году брака у нас родилась дочь, которую мы назвали Кэтрин. Но это была не ты. Моя жена обожала нашу дочь и не расставалась с ней ни на минуту. Почти все свое время она проводила в детской, хотя у нас, разумеется, была няня – женщина опытная, с хорошими рекомендациями, заботливая и исполнительная, когда не находилась под пагубным воздействием джина.

Однажды, возвращаясь из гостей в туманный день, мы с женой заблудились на пустоши и пришли домой на два часа позже, чем рассчитывали. Нас ожидал страшный удар. Воспользовавшись нашим отсутствием, нянька предалась своей страсти к спиртному, а потом решила искупать ребенка и опустила его в ванну с кипятком. Нам оставалось утешаться тем, что смерть бедняжки была почти мгновенной.

Дорогая моя Кэтрин, ты сама скоро станешь матерью, и тебе легко представить горе, охватившее мою несчастную жену. Она не могла себе простить, что оставила ребенка на попечение няньки. Я разделял ее отчаяние, но шло время, моя скорбь утихала, ее же становилась все острее. Она продолжала оплакивать нашу дочь и винить себя в ее смерти, она металась по дому, то рыдая, то смеясь. Ее состояние начало меня беспокоить, хотя тогда я еще не подозревал, какие последствия для нее будет иметь потеря ребенка.

Я пытался утешить ее, говоря, что у нас будут еще дети, но это не помогало, требовалось более сильное средство. И тогда у твоего дяди Дика возникла идея.

Я знаю, как ты привязана к дяде Дику, как много значит для тебя его любовь. Это вполне естественно, Кэтрин, ведь вас соединяют более тесные узы, чем ты думаешь. Он – твой отец.

Мне трудно объяснить это тебе. Жаль, что Дик не может сделать это сам. Видишь ли, Дик был женат, хотя об этом мало кто знает. Его жена – твоя мать – была француженкой из Прованса. Он встретил ее в Марселе, куда ненадолго зашел их корабль, и спустя несколько недель они обвенчались. Семейная жизнь их сложилась удачно, ее омрачали лишь длительные отлучки Дика. Насколько мне известно, незадолго до твоего рождения он даже принял решение оставить морскую службу. По странному совпадению, судьба нанесла ему удар в том же году, что и мне. Твоя мать умерла при родах, и случилось это всего через два месяца после смерти нашей дочери.

Дик привез тебя к нам, считая, что тебе будет лучше в нашем доме, к тому же мы с ним надеялись, что необходимость заботиться о маленьком ребенке поможет моей жене прийти в себя. Тебя даже назвали так же, как нашу дочь...»

На несколько секунд я прервала чтение письма. Так вот, оказывается, в чем дело… Да, это все объясняет. Меня охватила радость, худшие мои опасения развеялись.

Мне показалось, что я припоминаю ее, эту женщину с безумными глазами, которая сжала меня так крепко, что я заплакала. Я подумала о человеке, которого считала своим отцом, о том, как он жил все эти долгие тоскливые годы, ни на минуту не забывая о счастье, которое он испытал с женщиной, запертой теперь в Ворствистле, снова и снова переживая тяжкие дни страданий, призывая ее – ту, прежнюю…

Меня переполняла жалость к ним обоим; я раскаивалась, что не проявляла большей терпимости, живя в их сумрачном доме с вечно опущенными жалюзи.

Я вернулась к письму.

«Дик полагал, что с нами тебе будет лучше, чем с ним. Когда твоя мать умерла, он отказался от мысли бросить море. По его словам, в море он тосковал по ней меньше, чем на берегу, что кажется мне вполне объяснимым. Поэтому ты росла в уверенности, будто твой отец – я, хотя я часто говорил Дику, что лучше было бы открыть тебе правду. Он обожал тебя и делал для тебя все, что мог. Ему непременно хотелось, чтобы ты получила образование на родине своей матери, вот почему тебя послали учиться в Дижон. Но мы выдавали тебя за мою дочь, поскольку надеялись, что так моей жене будет легче привязаться к тебе.

Если бы это помогло! Вначале мы еще питали какие-то надежды. Но потрясение ее было слишком велико, рассудок помутился, и в конце концов пребывание ее в доме стало невозможным. После ее отъезда мы поселились в Глен-Хаусе, где ничто не напоминало о прошлом и откуда было недалеко до Ворствистла...»

Как жаль, что я ничего не знала! Я смогла бы хоть немного скрасить его жизнь.

Но прошлое не вернешь, а сейчас, в этот декабрьский день, я была счастлива, с души у меня свалился тяжкий камень. Теперь остается только выяснить, кто в этом доме желает мне зла, и я возьмусь за это с таким рвением, что результат не заставит себя ждать.

Мой ребенок родится в начале весны, и я ни на минуту не разлучусь с ним. К тому времени дядя Дик – то есть, конечно, мой отец, хотя я никогда не смогу называть его так, – так вот, дядя Дик уже вернется домой.

Мой малыш будет расти, мои отношения с Саймоном пройдут положенные стадии от появления бутонов до пышного цветения.

Да, в тот день я была счастлива.

Кажется, судьба наконец решила смилостивиться надо мной, ибо на следующий день произошел инцидент, после которого мое настроение улучшилось еще больше.

Я никому не рассказала о полученном письме, хотя меня так и подмывало оповестить о его содержании всех – Рут, Люка, сэра Мэтью и тетю Сару. Но я решила с этим повременить. Свою главную роль письмо уже выполнило: избавило меня от мучительного страха. Теперь, если я проснусь и увижу в ногах кровати монаха, хладнокровие мне не изменит. Но я непременно дознаюсь, кто же играет со мной опасные шутки, благо мне больше не мешают ужасные сомнения в здравости собственного рассудка.

Будь осторожна, говорила я себе, не раскрывай свои карты – пусть о письме никто не знает.

Никто? Даже Саймон? Ему и Агари, пожалуй, можно сообщить радостное известие.

Однако погода стояла холодная, дул пронизывающий ветер, вот-вот грозил пойти снег, поэтому разумнее было не подвергать опасности свое здоровье и остаться дома. У меня возникла мысль отправить в Келли Грейндж письмо, но кто мог поручиться, что оно не будет перехвачено? Ничего, новость подождет. Тем временем я выработаю план дальнейших действий.

Мои раздумья прервала Мэри-Джейн, явившаяся ко мне в комнату в состоянии крайнего возбуждения.

– О, мадам, – выпалила она, – нашей Этти пришло время рожать! За два дня до Рождества... Мы-то думали, что уж никак не раньше Нового года.

– Наверное, ты хочешь пойти проведать ее?

– Хорошо бы, мадам... Отец только что прислал нам сказать. Мать уже пошла туда.

– Вот что, Мэри-Джейн, – ты тоже отправляйся в Келли Грейндж, вдруг сестре понадобится твоя помощь.

– Спасибо, мадам!

– Сегодня очень ветрено.

– Мне не привыкать, мадам.

– Погоди-ка...

Я открыла платяной шкаф, вытащила теплый плащ – тот самый, синий, с капюшоном, который лежал на парапете, – и надела его на Мэри-Джейн.

– Так тебя не продует, – сказала я. – Застегнись хорошенько и накинь капюшон.

– Вы так добры, мадам.

– Не хочу, чтобы ты простудилась, Мэри-Джейн.

– О, мадам, вот спасибо! – Ее благодарность была искренней. Немного помявшись, она застенчиво добавила: – Я... я так рада, мадам, что последние два дня вам стало лучше.

Я рассмеялась, продолжая застегивать пуговицы на плаще.

– Мне и правда лучше, – признала я, – много лучше. – Ну, теперь беги и можешь не торопиться обратно. Если понадобится, оставайся там до завтра.

Мэри-Джейн вернулась на закате. Она сразу пришла ко мне, вид у нее был какой-то странный.

– Этти?.. – спросила я. Она покачала головой.

– Малыш родился еще до моего прихода, мадам. Чудесная девочка, и Этти в порядке.

– Так, а что не в порядке?

– Да вот на обратном пути... Видите ли, мадам, я возвращалась через аббатство. Там я его и увидела. Господи, и напугалась же я! Уже начало смеркаться…

– Кого же ты увидела?! – вскричала я.

– Монаха, мадам. Он поглядел на меня и кивнул головой.

– О, Мэри-Джейн, это просто замечательно! Ну, и что ты сделала? Что?

– Сперва я застыла как вкопанная и просто глядела на него. У меня будто ноги отнялись, такой страх. А потом побежала что было духу. Я боялась, вдруг он пустится за мной, но он исчез.

Я обняла ее и прижала к себе.

– Мэри-Джейн, ты даже не представляешь, как это важно для меня!

Отступив на шаг, я оглядела ошеломленную девушку. Она была примерно моего роста, широкий длинный плащ совершенно скрывал фигуру и платье. Очевидно, благодаря плащу ее приняли за меня.

Я не сомневалась, что Мэри-Джейн предана мне и считает меня доброй и снисходительной хозяйкой. Она – единственный человек в этом доме, с которым меня связывает теплое, почти дружеское чувство, – Рут слишком холодна для дружбы, а тетя Сара – слишком экстравагантна. Мэри-Джейн служила мне с охотой, ибо наши отношения были более близкими, чем обычно принято между горничной и госпожой. Я решила, что могу говорить с ней откровенно.

– Мэри-Джейн, как ты думаешь, кто это был? Может, ты видела привидение?

– Говоря по чести, мадам, я ни во что такое не верю.

– Я тоже. Мне кажется, под рясой был живой человек.

– Но как он пробрался к вам в спальню, мадам?

– Именно это я и собираюсь выяснить.

– Так это он задернул полог и стащил грелку?

– Думаю, да. Мэри-Джейн, прошу тебя пока никому не говорить о том, что ты видела. Наш монах полагает, что это я сегодня на закате спешила домой через развалины. Ему и в голову не пришло, что он видел тебя. Не будем открывать ему глаза на ошибку... пока. Ты исполнишь мою просьбу?

– Можете положиться на меня, мадам.

Рождественское утро выдалось ясным и морозным. Я лежала в постели и с удовольствием разбирала почту. Одно из поздравлений пришло от человека, которого я, как и прежде, мысленно называла отцом. Он слал мне наилучшие пожелания и выражал надежду, что предыдущее его письмо не слишком меня расстроило. Настоящий мой отец также написал мне и сообщил, что рассчитывает к весне быть в Англии.

Скорее бы настала весна! Весной появится на свет мой ребенок Что еще? Не стоит забегать вперед – довольно пока и этого.

Мысли мои вернулись – впрочем, они и не уходили далеко. От этого предмета, – к необходимости разоблачить человека, пытавшегося повредить моему ребенку. Я еще раз подробно перебрала в памяти все случаи появления монаха, ибо в них лежал ключ к разгадке.

В первый раз монах вошел в мою спальню, потом выбежал в коридор и очень быстро скрылся. Чем больше я об этом думала, тем более странным казалось мне столь стремительное исчезновение. Может быть, в галерее есть тайник? Монаха видели не только в доме, но и на развалинах. Уж нет ли между Забавами и аббатством подземного хода? А что если роль монаха исполняли два человека? Например, Люк и Дамарис: она – в тот самый первый раз, дав возможность Люку появиться на лестнице в халате; он – когда мы с Дамарис шли через развалины.

Я вспомнила старинный план аббатства, который нашла в библиотеке в свой первый приезд в Забавы. Надо еще раз взглянуть на него. Если на плане есть какие-то пометки, которые могут означать подземный ход, это значительно приблизит меня к решению задачи. У меня есть две отправные точки. Во-первых, крытая галерея в аббатстве, где монах появлялся дважды – передо мной и Дамарис, а потом перед Мэри-Джейн. Надо хорошенько изучить на плане это место. Ну, а во-вторых, галерея менестрелей в Забавах.

Я горела нетерпением и была не в силах ждать, когда Мэри-Джейн придет помочь мне одеться. Да и зачем одеваться? Накинув халат, я торопливо спустилась в библиотеку. Так, где же план? Ага, вот он – пожелтевший пергаментный свиток в кожаном футляре.

Я сунула свиток под мышку, в этот момент за моей спиной раздался шорох, и, обернувшись, я увидела Люка. Он смотрел на меня с настороженностью, которую последнее время я то и дело замечала во взглядах окружающих и которая прежде ранила меня, а теперь была мне безразлична.

– О, да это Кэтрин! Веселого Рождества, Кэтрин… и плодотворного Нового года.

– Спасибо, Люк.

Он стоял в дверях загораживая мне дорогу. Я смутилась не столько из-за свитка под мышкой, сколько из-за своего неглиже.

– Что случилось, Кэтрин? – осведомился Люк.

– Ничего.

– У тебя такой вид, словно ты боишься, как бы я тебя не проглотил.

– Значит, мой вид обманчив.

– Ты и вправду настроена ко мне благожелательно этим прекрасным рождественским утром?

– Именно в это утро надо быть благожелательной ко всем.

– Ты просто отбиваешь хлеб у Картрайта. Сегодня нам придется тащиться в церковь и слушать его рождественскую проповедь... – Он зевнул. – Иногда мне хочется поступить так, как один помещик, про которого мне рассказывали. Он приходил в местную церковь, засекал по часам время – десять минут на проповедь, и ни секундой больше, – когда же время истекало, он щелкал пальцами, и священник закруглялся – если, конечно, боялся потерять место. Пожалуй, я попробую это проделать, когда…

Я пристально взглянула на юношу, прекрасно понимая, что он хотел сказать: когда стану здесь полновластным хозяином. Мне стало не по себе, хотя в библиотеке было светло.

– А что ты читаешь? – Люк ухватился за кожаный футляр.

– Да так, набрела случайно. Хочу рассмотреть получше.

Он вытащил у меня план, несмотря на мое нежелание расставаться с ним; впрочем, я не слишком сопротивлялась – не играть же мне с ним в перетягивание свитка.

– Снова это аббатство! – пробормотал он. – Знаешь, Кэтрин, у тебя повышенный интерес к аббатствам, монахам и прочим вещам в этом роде.

– А у тебя?

– У меня? С чего ему взяться? Я здесь родился, так что мне все это не в диковинку. Вот приезжие, те не устают восторгаться.

Люк сунул свиток обратно мне под мышку.

– Ой, Кэтрин, да мы же стоим под омелой! – воскликнул он, проворно обнял меня и поцеловал в губы. – Веселого Рождества, Кэтрин, и счастливого Нового года!

После этого он посторонился и пропустил меня с насмешливым поклоном. Стараясь сохранять достоинство, насколько позволяла ситуация, я вышла из библиотеки и направилась к лестнице. Люк стоял на том же месте и глядел мне вслед.

Неудачно, что Люк меня видел. Интересно, догадывается ли он, зачем мне вдруг понадобился старый план аббатства. Вообще Люк меня беспокоит... Я не понимаю его, но мне кажется, что мое присутствие в доме раздражает его более чем кого бы то ни было. Его и Рут. Если они действуют заодно, тогда многое становится ясным. А Дамарис лгала просто из преданности Люку.

Поднявшись к себе, я снова забралась в постель и принялась изучать план.

«Кирклендское аббатство», – гласила надпись на верху листа, под ней шла дата: «1520». Мне представилось, будто под моим взглядом аббатство поднялось из руин, разрушенные стены восстановились, на них легла целехонькая крыша. Так вот каким оно было – настоящий маленький городок, не нуждавшийся во внешнем мире, самодостаточный, способный обеспечить себя без помощи извне. Оказывается, я хорошо изучила его топографию – благодаря не столько частым посещениям, сколько воображению, которое меня не обмануло. Главная башня могла служить отличным ориентиром. Я уперлась в нее пальцем. Так... Северный и южный трансепты, алтарь, галерея, здание капитула, дортуар. А вот и крытая галерея с массивными колоннами, за которыми прятался монах, – она ведет к трапезной, пекарням и солодовне. Мой взгляд упал на надпись: «Вход в подвалы».

Если в аббатстве были подвалы, то непременно были и соединительные подземные коридоры. Такие лабиринты характерны для монастырей той эпохи. Я вспомнила, что мне доводилось читать о таких известных аббатствах, как Фаунтинзское, Киркстолское и Риво. С возрастающим волнением я обнаружила, что подвалы располагались как раз в той части аббатства, которая лежала ближе всего к Забавам.

Я была так погружена в свои изыскания, что не услышала стук в дверь, и вошедшая Рут застала меня врасплох. Она остановилась в изножье кровати, на том самом месте, где стоял монах.

– Веселого Рождества, – сказала она.

– Спасибо, и тебе тоже.

– Ты чем-то занята?

– А-а... да.

Взгляд Рут был прикован к плану, и я поняла, что она его узнала.

– Как ты себя чувствуешь?

– Много лучше.

– Вот и прекрасно. Ты встанешь? Скоро приедут гости.

– Да-да, сейчас встану.

Рут кивнула, еще раз скользнув глазами по плану. Мне показалось, вид у нее сделался встревоженный.

Все уже были готовы идти в церковь, а Саймона и Агари еще не было.

– Обычно они приезжают заранее, – заметила Рут. – Наверное, что-то случилось. Что ж, придется идти без них, не можем же мы пропустить рождественскую службу.

Сэр Мэтью и тетя Сара спустились вниз одетые соответственно торжественному случаю. Мне нечасто приходилось видеть их принаряженными для выхода. Экипаж отвезет их в церковь и обратно: согласно традиции, в день Рождества скамья Роквеллов не должна пустовать.

Мне не терпелось пойти в аббатство и поискать подвалы, но сделать это надо было так, чтобы никто не заметил. Если бы я изобрела предлог, чтобы не ходить в церковь, я могла бы быть совершенно уверена, что в течение ближайших двух часов мне не помешают.

Я с удовольствием отправилась бы к службе и заняла свое место на фамильной скамье, ибо я испытывала уважение к древним традициям и стремление к умиротворению, которое пролила бы на мою душу рождественская проповедь. Но у меня было более важное дело – защита моего ребенка, и я решилась на небольшое притворство.

Все уже садились в экипаж когда я вдруг застыла на месте, прижав руки к животу.

– Что с тобой? – спросила Рут.

– Ничего страшного, но, пожалуй, мне лучше не ездить с вами. Ведь доктор все время говорит, что я не должна переутомляться.

– Я останусь с тобой, – предложила Рут. – Тебе надо немедленно лечь в постель.

– Не стоит, – запротестовала я. – Мэри-Джейн мне поможет.

– Мне было бы спокойнее, если бы я была рядом, – сказала Рут.

– В таком случае я поеду с вами, потому что не хочу лишать тебя возможности послушать рождественскую службу.

Поколебавшись, Рут промолвила:

– Что ж, раз ты настаиваешь... А что ты будешь делать?

– Вернусь к себе и полежу, чтобы нормально чувствовать себя вечером.

Рут кивнула, потом повернулась к лакею.

– Сходи-ка за Мэри-Джейн. И поскорей, не то мы опоздаем в церковь.

Вскоре на крыльцо выбежала Мэри-Джейн.

– Миссис Роквелл неважно себя чувствует и не поедет в церковь, – сообщила ей Рут. – Помоги ей подняться в ее комнату и побудь с ней.

– Слушаю, мадам.

Удовлетворенная, Рут уселась в коляску и отправилась в церковь, мы же с Мэри-Джейн вернулись в мою спальню. Закрыв дверь, я сказала:

– Мы уходим, Мэри-Джейн.

– Но, мадам...

Я поняла, что мне придется оказать горничной еще большее доверие. Так или иначе, она уже была вовлечена в мою тайну, а то, что она сдержала свое обещание и никому не рассказала про монаха, доказывало ее преданность.

– Я чувствую себя прекрасно, – объяснила я, – и с удовольствием поехала бы в церковь вместе со всеми, но мне нужно заняться кое-чем другим. Мы с тобой прогуляемся к аббатству.

Я заставила Мэри-Джейн хорошенько закутаться в тот же синий плащ, сама же надела другой, темно-коричневый.

Мы выскользнули из дома и торопливо зашагали к развалинам. Медлить было нельзя – я не знала, сколько времени могут занять поиски, а мы непременно должны были вернуться домой раньше всех.

– Я изучила план аббатства, – сказала я Мэри-Джейн. – Он сейчас со мной. Мы с тобой видели монаха на одном и том же месте, недалеко от входа в подвалы. Пойдем прямо туда.

– А что мы станем делать, если встретим этого монаха?

– Думаю, сегодня он вряд ли нам попадется.

– Я бы сказала ему пару теплых слов. Как вспомню, просто дрожь берет, а ведь я-то не в положении...

– Надеюсь, – проговорила я, и мы обе засмеялись – кажется, довольно нервно, ибо Мэри-Джейн понимала не хуже меня, что мы имеем дело отнюдь не с невинным любителем розыгрышей и что за всем этим кроется что-то зловещее. – Наша задача, – продолжила я, – выяснить, нет ли тайного хода из аббатства в Забавы. Нельзя забывать, что во времена Гражданской войны из дома исчезли все обитатели со всеми ценностями и долгое время где-то прятались. Значит, они ушли подземным ходом.

Мэри-Джейн кивнула.

– Как пить дать, мадам. В этом доме полно всяких укромных уголков и закоулков.

К тому времени, когда мы добрались до развалин, я стала немного задыхаться от ходьбы и волнения, и Мэри-Джейн сбавила шаг.

– Не забывайте о своем положении, мадам, – напомнила она мне.

Именно об этом я все время и думала, более того – я собиралась предпринять все меры, чтобы со мной ничего не случилось. Ни один ребенок так не нуждался в защите, как мой, ибо над ним нависла ужасная угроза.

Мы прошли по крытой галерее от колонны к колонне, как это делал монах, и приблизились к месту, где когда-то располагались пекарня и солодовня. Уходящие вниз полуразрушенные ступени винтовой лестницы, должно быть, вели в подвал. Эта часть развалин как раз и была ближайшей к Забавам.

С величайшей осторожностью я спустилась по ступенькам впереди Мэри-Джейн. От подножия лестницы уходили два коридора, оба в направлении дома. Когда-то они, без сомнения, были туннелями, но теперь я с разочарованием обнаружила, что сводом им, как нефу и трансепту, служило небо.

Тем не менее мы разделились и прошли по этим коридорам вдоль обвалившейся стены. Ярдах в пятидесяти от начала они соединялись и вливались в некое более обширное помещение, возможно, в прошлом служившее для жилья. Остатки кирпичных перегородок указывали на то, что оно состояло из нескольких просторных комнат. Вероятно, именно здесь и были спрятаны фамильные ценности во время Гражданской войны. Но в таком случае должен быть ход, соединяющий это укрытие с Забавами, и нам предстояло его найти.

Убежище располагалось на самом краю аббатства, Забавы были совсем рядом, причем обращены к нам именно той стороной, где находилась галерея менестрелей. Но, увы, никакого хода туда мы не обнаружили.

Мэри-Джейн растерянно взглянула на меня, словно спрашивая, что же делать дальше. Посмотрев на часы, я обнаружила, что нам нужно спешить домой, иначе наше отсутствие не пройдет незамеченным.

– Придется вернуться, – сказала я, – но мы еще сюда наведаемся.

Расстроенная Мэри-Джейн по неосторожности споткнулась о большие камни, прислоненные к осыпающейся стене. Раздался гулкий звук, но в тот момент я не обратила на это внимания: я обдумывала возможные последствия своей тайной прогулки и пыталась представить, какие выводы сделают домашние, обнаружив, что я и не думала лежать в постели.

– Возможно, даже завтра, – продолжала я, – а сейчас пойдем скорее.

Мы вернулись домой как нельзя вовремя, ибо не пробыла я в своей комнате и пяти минут, как Мэри-Джейн доложила, что пришел доктор Смит и спрашивает меня. Я спустилась в холл.

– Кэтрин! – приветствовал меня доктор, беря за руку и внимательно вглядываясь в лицо. – Как вы себя чувствуете?

– Хорошо, благодарю вас.

– Я встревожился, увидев, что вас нет в церкви.

– О, я просто решила побыть сегодня дома.

– Понимаю, захотели отдохнуть. Я был в церкви с дочерью и воспользовался первой же возможностью, чтобы улизнуть.

– Но вам бы непременно сообщили, если бы я заболела.

– Я предполагал, что ваше недомогание несерьезно, но все же решил лично удостовериться.

– Как вы внимательны!

– Это естественно.

– А ведь я даже не ваша пациентка. Когда придет время, обо мне позаботится Джесси Данквейт.

– Я бы хотел тоже быть рядом.

– Пойдемте в зимнюю гостиную, – предложила я. – Там уютнее и теплее.

Гостиная выглядела прелестно, украшенная ветками остролиста, густо обсыпанными крупными ягодами.

– Это ваша горничная встретила меня? – поинтересовался доктор, когда мы устроились у камина. – Кажется, ее сестра недавно родила.

– Да, Мэри-Джейн так переживала за нее, даже ходила в тот день в Келли Грейндж. И как вы думаете, кого она видела по дороге?

Он улыбался, словно радуясь моему хорошему настроению.

– Вы удивитесь, – продолжала я, – но Мэри-Джейн видела монаха.

– Она видела... монаха?

– Именно. Я дала ей свой плащ, и, когда она возвращалась через развалины, монах повторил для нее свой спектакль – бродил между камней и кивал головой.

Я услышала, как у доктора перехватило дыхание.

– Не может быть!

– Я никому об этом не говорила, но вы, конечно, должны знать: ведь вы считали, что я схожу с ума, так что мне хочется разубедить вас. Но это еще не все.

– Сгораю от нетерпения услышать все ваши новости.

– Я получила письмо из дома...

Я пересказала доктору все, что узнала из письма отца. Он заметно расслабился, наклонился ко мне и ласково взял за руку.

– О, Кэтрин, – горячо промолвил он, – вы даже не представляете, как я рад это слышать!

– Можете себе представить, как обрадовалась я.

– О да.

– А теперь, когда Мэри-Джейн тоже видела монаха… Все выглядит совсем не так мрачно, как в тот ужасный день, когда вы сообщили мне…

– Я сам не находил себе места. Не знал, правильно ли поступил, рассказав вам о той женщине.

– Вы поступили совершенно правильно. Подобные вещи лучше не замалчивать. Видите, благодаря вам я развеяла все свои сомнения.

Он вдруг стал очень серьезен.

– Но, Кэтрин, вы сказали, Мэри-Джейн видела этого монаха. Что это может означать?

– Что кто-то угрожает жизни моего ребенка. Но я найду этого человека, тем более что мне известен его сообщник.

Я замолчала, и доктор быстро спросил:

– Сообщник?

Я колебалась, не решаясь сказать ему, что в этом деле замешана его дочь. Но доктор был настойчив, и я выпалила:

– Точнее – сообщница. Мне очень жаль, но это Дамарис. Он взглянул на меня в ужасе.

– Дамарис... – прошептал он еле слышно.

– Она, несомненно, видела монаха, однако отрицала это. Значит, ей известно, кто это, и она ему помогает.

– Не может быть! Зачем ей это? Зачем?..

– Если бы я знала... Впрочем, в последние дни я сделала несколько важных открытий. К сожалению, я никому не могу доверять.

– Это упрек, и Он мной заслужен. Поверьте, Кэтрин, я действительно пережил ужасные минуты, когда узнал, что в Ворствистле есть пациентка по имени Кэтрин Кордер и что она приходится вам родственницей. Я сообщил об этом сэру Мэтью и Рут, ибо так велел мне мой долг. Я всего лишь хотел поместить вас туда на несколько дней для обследования, у меня и в мыслях не было оставить вас там навсегда. Я лишь заботился о вашем благе.

– Я пережила ужасный удар, услышав свое имя в связи с этим заведением.

– Знаю. Но то, что вы мне сказали... это просто какой-то страшный сон. Дамарис, моя дочь... пособница преступления! Здесь какое-то недоразумение. Это известно кому-нибудь, кроме вас?

– Пока нет.

– Я вас понимаю: чем осторожнее вы будете действовать, тем легче вам будет обнаружить врага. Но я рад, что вы рассказали мне.

Раздался стук в дверь, и вошел Уильям.

– Мадам, прибыли миссис Роквелл-Редверз и мистер Редверз.

Мы с доктором спустились вниз встретить Агарь и Саймона.

Днем мы с Саймоном получили возможность поговорить наедине.

На улице было по-прежнему холодно, дул сильный северный ветер, но снег еще не пошел. Старшие члены семьи отдыхали в своих комнатах; где находились Рут и Люк, я не знала. Рут посоветовала мне полежать до чая, чтобы не повторился утренний приступ. Я заверила ее, что так и поступлю, но мне было трудно усидеть в своей комнате, и, промучившись десять минут, я вышла в зимнюю гостиную и обнаружила там Саймона, расположившегося у камина.

Увидев меня, он обрадованно вскочил.

– У вас сегодня такой сияющий вид, – заметил он, – что я с трудом узнал вас. Уверен, это неспроста. Вам удалось что-то узнать?

Я вспыхнула от удовольствия. Комплименты Саймона всегда искренни – значит, я действительно хорошо выгляжу.

Я поведала ему о письме, о приключении Мэри-Джейн, а также о нашей утренней экспедиции. Выслушав рассказ о моем происхождении, Саймон весело рассмеялся.

– Для вас это прекрасная новость, не так пи, Кэтрин? Что же касается меня... – Он наклонился и заглянул мне в лицо. – Если бы вы даже происходили из семьи буйнопомешанных, я и тогда утверждал бы, что вы – разумнейшая из женщин.

Я засмеялась вместе с ним. Как хорошо было сидеть вот так, вдвоем с Саймоном, у камина! Если бы я не была вдовой, это могло бы показаться не совсем приличным»

– Вы рассказали обо всем доктору? – поинтересовался Саймон. – Когда мы приехали, он как раз был у вас.

– Да, он все знает и очень рад. Саймон кивнул.

– И о Мэри-Джейн?

– Да, об этом тоже. Но больше я никому не стану говорить – кроме вашей бабушки, разумеется.

– Разумно, – согласился он. – Мы должны усыпить бдительность нашего монаха. Хотел бы я встретиться с ним лицом к лицу. Может, он покажется сегодня ночью?

– Сегодня в доме слишком много народу, но все может быть.

– Тогда уж ему от меня не уйти, можете быть покойны.

– Не сомневаюсь.

Саймон бросил взгляд на свои руки, и я в который раз отметила, как они сильны. Должно быть, он думал о том, что сделает с монахом, когда тот ему попадется.

– У меня есть план аббатства, – сообщила я. – Я пыталась найти тайный ход в дом.

– Нашли?

– Увы, нет. Утром, пока все были в церкви, мы с Мэри-Джейн обследовали развалины.

– Насколько я понял, вы намеревались лежать в постели.

– Ничего подобного. Я просто сказала, что хочу остаться дома, и ни словом не обмолвилась о том, что собираюсь делать.

– Да вы, оказывается, завзятая обманщица! – усмехнулся он. – Ну, расскажите же, что вам удалось обнаружить.

– Ничего определенного, но я уверена – тайный ход существует.

– Откуда такая уверенность?

– Только этим можно объяснить некоторые загадки в поведении монаха. Во-первых, ему надо где-то прятать свою рясу. Во-вторых, после первого появления он исчез, пока я бежала от кровати к двери. Возможно, у него есть сообщник.

– Дамарис? Я кивнула.

– В некоторых случаях она могла исполнять роль монаха.

– Вполне возможно.

– Я подозреваю, что вход в тайник находится где-то на галерее менестрелей.

– Почему?

– Потому что в тот, первый раз он мог спрятаться только там.

– Кажется, вы правы.

– Уверена, из галереи можно попасть в подземный ход, ведущий из дома.

– И слуги о нем не знают? Сомневаюсь.

– А почему бы и нет? Круглоголовые прожили в Забавах несколько лет и не смогли найти его.

– Так чего же мы ждем?

Он вскочил и увлек меня на галерею менестрелей.

Галерея, тонувшая во мраке, как всегда, производила зловещее впечатление. Окон не было, свет попадал сюда только из холла. Тяжелые занавеси висели по обеим сторонам балкона. Видимо, цель такого устройства галереи заключалась в том, чтобы музыкантов было слышно, но не видно. В это утро здесь было темно и жутко.

Галерея была невелика. Сюда мог бы втиснуться оркестр из десяти музыкантов, не более. Задняя стена была прикрыта гобеленами, к которым явно давным-давно никто не прикасался. Саймон обошел галерею, простукивая стены, однако звук, доносившийся сквозь ткань гобеленов, едва ли мог нам помочь.

В одном месте он обнаружил, что гобелен можно сдвинуть в сторону. За ним, к моему восторгу, оказалась дверь. Однако, открыв ее, мы увидели всего лишь пустой чулан, пахнувший на нас сыростью и плесенью.

– Он мог спрятаться здесь и переждать, пока все не стихнет, – заметил Саймон, закрывая дверь чулана.

– Но он спустился с третьего этажа.

– Вы имеете в виду Люка?

– Честно говоря, да, я думала именно о нем, – призналась я, опуская на место гобелен.

– Хм-м...

В этот момент сзади раздался шум, и мы обернулись, словно воры, застигнутые на месте преступления.

– Привет, – сказал Люк – Я услышал голоса и, признаться, решил, что здесь бродят духи менестрелей.

Я отчаянно пожалела, что в сумраке плохо вижу его лицо.

– Эта галерея совсем заброшена, – проговорил Саймон. – Здесь все рассыпается от старости.

– Современный оркестр сюда не влезет. Когда мы последний раз давали бал, музыканты сидели на помосте в холле.

– Было бы намного интереснее разместить их здесь, – сказала я.

– Ну да, с клавесинами и псалтерионами[11]... или на чем они там играли в темном прошлом? – В голосе Люка прозвучала насмешка.

Так, подумала я, сегодня утром он застал меня в библиотеке, днем – в галерее...

Все вместе мы вышли на лестницу и направились в зимнюю гостиную. Усевшись вокруг камина, мы беседовали, однако напряжение между нами не ослабевало, и это чувствовал каждый.

Обед в тот вечер был подан в холле. Хотя траур еще не закончился, Рождество оставалось Рождеством и многовековая традиция предписывала проводить его именно так.

Длинный стол, покрытый огромной кружевной скатертью, был сервирован с отменным вкусом. Свечи в медных подсвечниках ярко горели, заставляя сверкать начищенное серебро, отражаясь в бокалах и мягко поблескивая на фарфоре. Там и сям были разложены веточки остролиста. В настенных канделябрах также сияли свечи, – никогда еще я не видела холл столь ярко освещенным. Спускаясь по лестнице, я подумала: должно быть, сто лет назад здесь было именно так.

На мне было просторное платье из бархата цвета кротового меха с широкими свободными рукавами и лимонно-желтым кружевным гофрированным воротником. Я купила его в Хэрроугейте, и оно было самым подходящим к случаю и к моему состоянию.

Как объяснила мне Рут, за обедом принято обмениваться подарками, и действительно, возле каждого прибора лежала кучка ярких свертков и коробочек. Кусочки пергамента с именами оповещали, кто где должен сесть. Приборы были расставлены довольно далеко друг от друга, ведь за огромным столом нас собралось всего семеро; однако, по словам сэра Мэтью, после обеда к нам должны были присоединиться еще несколько гостей, приглашенных на бокал вина. Я знала, что придут доктор Смит с дочерью, а также мистер и миссис Картрайт с детьми.

Рут отдавала распоряжения Уильяму, который вместе с двумя горничными суетился вокруг сервировочного столика.

– Ну как, – проговорила она, завидев меня, – тебе лучше?

– Совсем хорошо, благодарю.

– Я очень рада. Было бы обидно заболеть в рождественский вечер. Но если ты устанешь раньше, чем гости разойдутся, можешь потихоньку уйти к себе. Я извинюсь за тебя.

– Спасибо тебе, Рут.

Она сжала мою руку. Это был первый жест искренней теплоты за все время нашего знакомства – видимо, сказывалось рождественское благодушие.

Следом за мной появилась Агарь. Она медленно прошествовала по лестнице, и, хотя ей приходилось опираться на палку, ее выход являл собой поистине величественное зрелище. Бархатное платье цвета гелиотропа, сшитое по моде двадцатилетней давности, удивительно шло к ее белым волосам. Ни в ком мне не приходилось видеть столько чувства собственного достоинства, сколько сквозило в каждом движении Агари Редверз; она внушала окружающим почтение и легкий трепет, и я была довольна, что мы с ней стали такими добрыми подругами. Наряд Агари довершали изумрудное ожерелье, серьги и кольцо с огромным квадратным изумрудом.

На мгновение прижавшись холодной щекой к моему лицу, она проговорила:

– Кэтрин, приятно видеть тебя здесь, с нами. Саймон уже спустился? – Она покачала головой. – Должно быть, еще одевается и ругается на чем свет стоит.

– Саймон всегда терпеть не мог одеваться для торжественных случаев, – заметила Рут. – Помню, однажды он сказал, что ни один случай не стоит такой мороки.

– Что верно, то верно, – согласилась Агарь. – А вот и Мэтью. Здравствуй, Мэтью!

Я увидела на лестнице сэра Мэтью, а позади него – тетю Сару. Чрезвычайно оживленная, она была облачена в платье с довольно рискованным декольте. Сшитое из голубого атласа и отделанное лентами и кружевами, платье очень молодило ее, – а может, все дело было в ее радостном возбуждении. Она скользнула глазами по столу и воскликнула:

– Ах, подарки! Это самая приятная часть праздника, правда, Агарь?

– Ты никогда не повзрослеешь, Сара, – отозвалась Агарь. Но Сара уже повернулась ко мне.

– А вот ты любишь подарки, Кэтрин, да? Мы ведь с тобой очень похожи. – Она снова обратилась к сестре. – Мы это заметили, когда... когда...

В этот момент наконец появился Саймон. Я впервые увидела его во фраке и подумала, что он хотя и не красив, но весьма импозантен.

– Ха! – вскричала Агарь. – Значит, ты все-таки уступил традиции, внучек.

Он поцеловал ей руку, и она растроганно улыбнулась.

– Бывают случаи, – объяснил он, – когда ничего не остается, как уступить.

Вдруг в озаренном свечами холле послышались звуки скрипки, лившиеся с галереи менестрелей. Все замолчали и посмотрели вверх. На галерее было темно, скрипка продолжала играть. Я узнала мелодию – «Свет прошедших дней».

Первой заговорила Агарь.

– Кто это?

Но ей никто не ответил, лишь плач скрипки звучал в холле.

– Сейчас мы это узнаем, – сказал Саймон.

Он двинулся к лестнице, но в этот момент на балконе появилась фигура. Длинные светлые волосы, бледное лицо – это был Люк.

– Я подумал, что вам будет приятно послушать серенаду! – крикнул он и запел приятным тенором, аккомпанируя себе на скрипке:

Я вспоминаю тех друзей,

Что были ближе братьев,

Могильный холод вырвал их

Из дружеских объятий.

И вот остался я один,

Стою в пустынной зале,

Где свет померк,

Где умер смех

И все цветы увяли…

Закончив, он поклонился, отложил скрипку, исчез и появился уже на лестнице, торопясь присоединиться к нам.

– Очень эффектное выступление, – сухо заметил Саймон.

– Ты совсем как твой дед, – сказала юноше Агарь, – обожаешь быть в центре внимания.

– Ну. Агарь, – со смехом запротестовал сэр Мэтью, – ты всегда была ко мне несправедлива!

– Мне кажется, Люку следовало бы чаще упражняться в пении и игре на скрипке, – вставила Рут.

Мы расселись и принялись разворачивать подарки. Сара вскрикивала от восторга, как маленькая девочка, остальные соблюдали приличия и обменивались сдержанными словами благодарности.

Возле своего прибора среди прочих свертков я обнаружила коробочку, на которой размашистым почерком Агари было написано: «Счастливого Рождества от Саймона и Агари Роквелл-Редверз». Почему они сделали мне общий подарок? Наверное, Саймон вообще не позаботился о подарке, и Агарь добавила его имя к своему, чтобы скрыть его промашку. От этой мысли сердце у меня упало. Но, открыв коробочку, я пришла в изумление, ибо в ней лежало кольцо, явно дорогое и старинное, рубин в обрамлении брильянтов. Я догадалась, что это фамильная драгоценность. Вынув кольцо из футляра, я вопросительно взглянула на Саймона, потом на Агарь. Саймон пристально наблюдал за мной; Агарь одарила меня той особой улыбкой, которая обычно приберегалась только для Саймона.

– Но это слишком... слишком... – пробормотала я.

Все внимание присутствующих обратилось на меня и кольцо.

– Это кольцо принадлежало нашей семье с незапамятных времен, – сказал Саймон. – Семье Редверзов, я хочу сказать.

– Оно просто изумительно!

– Да, нам есть чем похвастать, – отозвался Саймон. – Не все на этом свете принадлежит Роквеллам.

– Я не это имела в виду...

– Мы понимаем, что ты имела в виду, дорогая, – вмешалась Агарь. – Саймон просто дразнит тебя. Примерь кольцо, я хочу убедиться, что оно тебе подходит.

Кольцо оказалось маловато для среднего пальца правой руки, на который я попыталась его надеть, но пришлось впору на безымянный.

– Выглядит неплохо, как по-вашему? – осведомилась Агарь, обведя присутствующих таким взглядом, словно хотела посмотреть, кто из них осмелится ей возразить.

– Кольцо очень красивое, – проговорила Рут.

– Редверзы выдали тебе знак одобрения, – добавил Люк.

– Как мне благодарить вас? – промолвила я, глядя на Агарь, ибо взглянуть на Саймона я не решалась. Мне было ясно, что кольцо – действительно знак чего-то важного и что смысл происходящего понятен всем, за исключением, может быть, меня самой. Разумеется, я отдавала себе отчет, что это очень дорогой подарок и что, делая его, Агарь и Саймон открыто демонстрируют свое расположение ко мне. Возможно, таким образом они давали понять моему недоброжелателю, что ему придется иметь дело не только со мною, но и с ними.

– Носите его, – ответил Саймон.

– Это талисман! – вскричал Люк. – Понимаешь, Кэтрин, пока ты его носишь, с тобой не может случиться ничего плохого. Это древняя семейная традиция. На этом кольце лежит проклятие-то есть, прошу прощения, благословение. Дух кольца станет защищать тебя от злых сил.

– В таком случае оно ценно вдвойне, – шутливо подхватила я. – Ведь оно не только волшебное, но и красивое. Спасибо вам за такой чудесный подарок.

– Да, в сравнении с ним наши скромные подношения несколько тускнеют, – со вздохом произнес Люк – Но не забывай, Кэтрин, дорог не подарок, а чувство, с которым он сделан.

– Об этом действительно стоит помнить, – громко изрекла Агарь.

Боясь выдать свои чувства, я решила ничего больше не говорить при всех, а поблагодарить Агарь и Саймона наедине, и поспешила приняться за суп, поданный Уильямом. К тому времени, когда на столе появилась индейка, фаршированная орехами, мое волнение улеглось, уступив место приятной ровной радости.

Внесли рождественский пудинг – великолепное изделие кулинарного искусства. Веточки остролиста были уложены венком вокруг его основания, а одна из них живописно торчала в центре. Уильям полил пудинг бренди, и сэр Мэтью, как глава стола, поджег его.

– В прошлое Рождество все было по-другому, – сказала Сара. – Дом был полон гостей. На том самом месте, где ты сидишь, Кэтрин, сидел Габриель...

– Не стоит говорить о печальном, – перебил ее сэр Мэтью, – ведь сегодня первый день Рождества.

– Но Рождество – самое время для воспоминаний, – возразила Сара.

– Ты полагаешь? – сказала Рут.

– Ну конечно! – воскликнула Сара. – Агарь, а ты помнишь то Рождество, когда нам в первый раз позволили присоединиться к взрослым?

– Отлично помню.

Сара положила локти на стол, взгляд ее не отрывался от пылающего пудинга.

– Прошлой ночью, – глухим голосом проговорила она, – я лежала в постели и перебирала в памяти все рождественские праздники своей жизни. Помню, когда мне было три года, я проснулась среди ночи, услышала музыку и испугалась. Я разревелась, и мне попало от Агари.

– Подозреваю, не в последний раз, – заметил Люк.

– Кто-то должен брать на себя ответственность за семью, – хладнокровно заявила Агарь. – Например, тебя, Люк, стоило бы воспитывать в большей строгости.

Сара мечтательно продолжала:

– Последним я вспомнила прошлогоднее Рождество. Помните тосты, которые мы тогда провозглашали? Один тост был специально за счастливое спасение Габриеля.

Наступила тишина, которую я прервала вопросом:

– Какое счастливое спасение?

– Габриеля могло убить, – объяснила Сара и прижала руку к губам. – Подумать только, ведь тогда он не встретил бы Кэтрин. Если бы он умер, сегодня тебя не было бы с нами, Кэтрин, и ты не ожидала бы...

– Габриель не рассказывал мне об этом.

– Небольшой несчастный случай, не о чем говорить, – резко бросила Рут. – Габриель гулял по развалинам, с одной из стен сорвался камень и попал ему по ноге. Он отделался несколькими синяками.

– Неправда, все было не так! – вскричала Сара, и ее голубые глаза вспыхнули почти гневно – видимо, при мысли, что Рут так небрежно говорит о происшествии, которое сама она считала важным. – Он по чистой случайности заметил этот камень и успел отскочить. Если бы он не посмотрел в ту сторону, его бы убило!

– Давайте сменим тему, – предложил Люк – Ведь все окончилось благополучно, так чего теперь об этом вспоминать.

– Если бы сложилось по-другому, – прошептала Сара, – не пришлось бы.

– Уильям, – сказала Рут, – бокал мистера Редверза пуст.

Я подумала о Габриеле, о страхе, который внушал ему этот дом; я вспомнила облако, омрачившее наш медовый месяц, когда развалины на побережье напомнили ему Кирклендское аббатство. Случайно ли тот камень сорвался со стены? Знал ли Габриель, что кто-то пытался его убить? Не в этом ли причина его страха? Может, он женился на мне, желая иметь союзника в борьбе с неведомым врагом? Удалось ли этому врагу уничтожить Габриеля? Если так – значит, он стремится завладеть наследством. Представляю, какой удар получил этот человек, когда, убив Габриеля – а я уже не сомневалась, что Габриель был убит, – он вдруг узнал, что у него есть еще один соперник – мой будущий ребенок.

Все стало на свои места. В эту минуту, сидя за роскошным столом в ярко освещенном холле и глядя на кусок пудинга на своей тарелке, я совершенно отчетливо осознала: человек, оборвавший жизнь Габриеля, пойдет на все, лишь бы погубить моего ребенка. Есть только один способ не позволить ему родиться – убить меня.

До сих пор покушений на мою жизнь не было. Как верно заметил Саймон, это показалось бы подозрительным после недавней странной смерти Габриеля. Разрозненные факты складывались в логическую картину. Да, мне грозила опасность – большая опасность, – но я уже не испытывала прежнего парализующего страха. Реальная опасность страшила меня меньше, нежели мысль о том, что мой рассудок помрачен и все зловещие происшествия последних недель существуют лишь в моем больном воображении.

Я невольно посмотрела на Люка. Длинные волосы, обрамлявшие бледное лицо, делали его похожим одновременно на ангела и сатира, на те каменные фигуры, что украшали карнизы Забав. Он заметил мой взгляд и ответил на него лукавым блеском глаз, словно прочел мои мысли и они его чрезвычайно позабавили.

Уильям разлил шампанское, и мы выпили поочередно за здоровье всех присутствующих. Когда настала моя очередь и все встали, подняв бокалы, я подумала: а ведь кто-то из этих людей, желающих мне счастья, в эту самую минуту вынашивает план моего убийства – убийства, которое легко будет выдать за смерть от естественных причин.

По окончании обеда слуги проворно убрали со стола, и мы приготовились встречать гостей. Их оказалось больше, чем я ожидала. Первыми прибыли доктор Смит и Дамарис. Увидев их, я подумала: что-то сейчас делает миссис Смит и каково ей остаться одной в рождественский вечер?

Я спросила об этом у Дамарис, и девушка ответила, что мама отдыхает. Ей надо рано ложиться спать, и доктор не позволяет нарушать заведенный распорядок ни в Рождество, ни в другие праздники.

Картрайты явились с детьми, включая женатых сыновей и замужних дочерей, которые, в свою очередь, прихватили своих отпрысков. Общество собралось столь многочисленное, что я, подобно тете Саре, стала мечтать о других рождественских вечерах – но не прошедших, а будущих.

Танцев не было, поэтому мы перешли в гостиную на втором этаже; даже разговоры велись негромко. Вероятно, все вспоминали Габриеля, ведь именно из-за его смерти в этом году праздник проходил без обычного шумного веселья.

Улучив подходящий момент, я еще раз поблагодарила Агарь за кольцо. В ответ она с улыбкой сказала:

– Мы хотели, чтобы ты его носила... мы оба.

– В таком случае я должна выразить свою благодарность и Саймону.

– Вот как раз и он.

Я повернулась к Саймону.

– Я благодарила вашу бабушку за великолепное кольцо. Он взял мою руку и взглянул на свой подарок.

– На Кэтрин кольцо смотрится лучше, чем в футляре, – заметил он, обращаясь к Агари.

Та кивнула, а Саймон задержал мою руку в своей, склонив голову набок и разглядывая кольцо с довольной улыбкой на губах.

К нам подошла Рут.

– Кэтрин, – сказала она, – если хочешь потихоньку уйти к себе, сейчас самое время. Тебе не стоит утомляться, это очень вредно.

Я была так захвачена самыми противоречивыми чувствами, что мне было действительно необходимо побыть одной и все обдумать. К тому же я немного устала.

– Пожалуй, я так и сделаю, – согласилась я.

– Завтра мы еще будем здесь, – напомнила мне Агарь. – Утром можем втроем поехать на прогулку. Рут, ты присоединишься к нам?

– Боюсь, утром у нас будет много посетителей. Ведь завтра – День подарков[12].

– Ну, посмотрим, – сказала Агарь. – Доброй ночи, дорогая. Тебе и в самом деле пора ложиться, день был долгим.

Я поцеловала ей руку, в ответ она притянула меня к себе и прижалась сухими губами к моей щеке. Затем я подала руку Саймону. К моему изумлению, он наклонился и на мгновение приник к ней нежным, горячим поцелуем. Я залилась краской и мысленно пожелала, чтобы Рут этого не заметила.

– Ну, иди, Кэтрин, – сказала Рут, – не прощайся с гостями, они тебя извинят.

Я незаметно удалилась, но, оказавшись в своей комнате, поняла, что заснуть не смогу, слишком велико мое волнение. Я зажгла свечи, и, не раздеваясь, прилегла на кровать. Некоторое время я лежала, рассматривая кольцо и вертя его на пальце. Это кольцо, несомненно, было дорого Редверзам, и своим подарком они показывали, что хотели бы видеть меня членом своей семьи.

А ведь именно так я лежала в ту ночь, когда в комнату прокрался монах... Перебрав в голове все последующие события, я пришла к выводу, что время не терпит. Я стала быстро уставать, мне тяжело даже высидеть в гостиной до конца вечера. Загадку надо разрешить как можно скорее. Если бы только найти подземный ход... и рясу...

Пожалуй, сегодня днем мы недостаточно внимательно осмотрели галерею менестрелей. Правда, мы обнаружили чулан, но нам не пришло в голову заглянуть за все гобелены. Интересно, давно ли их снимали?

Я вскочила, горя желанием немедленно продолжить поиски. В коридоре были слышны голоса, доносившиеся из гостиной, расположенной на этом же этаже. Я спустилась по лестнице, открыла дверь галереи и вошла.

Галерея была освещена лишь отблеском свечей, горевших в канделябрах на стенах холла. Пожалуй, в такой темноте мне едва ли удастся что-нибудь разглядеть. Я перегнулась через перила и посмотрела вниз. Отсюда мне был хорошо виден весь холл, за исключением той его части, что располагалась прямо подо мной.

Вдруг дверь отворилась, и на пороге, заслоняя свет, возникла фигура. На секунду я подумала, что это монах, и, несмотря на свое недавнее желание поскорей его найти, вздрогнула от ужаса.

Но это был не монах, а человек в обычном черном фраке, и, когда он прошептал: «Это вы, Кэтрин...», я узнала голос доктора Смита.

– Что вы здесь делаете? – спросил он так же приглушенно.

– Никак не могла уснуть.

Он подошел ко мне и встал рядом, опершись на перила. Несколько минут мы стояли молча, потом доктор прижал палец к губам и шепнул:

– Там кто-то есть.

Меня удивила его таинственность, ведь в доме было столько гостей, и я уже собиралась сказать ему об этом, когда он схватил меня за руку и увлек в глубь галереи.

Внизу раздались голоса.

– Дамарис! Наконец-то мы одни. – Звук этого голоса отозвался во мне почти физической болью. Не только слова, но и тон, каким они были произнесены, не оставляли места сомнению – в них сквозили нежность и страсть. Я узнала голос Саймона.

Ему ответила Дамарис:

– Я боюсь. Отцу это не понравится.

– В подобных делах, Дамарис, надо думать не о родителях, а о себе.

– Но сегодня он здесь. Вдруг он нас видит...

Саймон засмеялся, и они вышли на середину холла. Рука Саймона обнимала стан девушки. Я отвернулась, не в силах смотреть. Только бы они нас не заметили! Мое унижение будет полным, если Саймон узнает, что я подсматривала за его свиданием с Дамарис.

Я прошла к выходу из галереи, доктор следовал за мной по пятам; мы поднялись на второй этаж. Доктор был погружен в свои мысли и едва замечал меня.

– Я запрещу ей встречаться с этим волокитой! – решительно сказал он.

Я молчала. Сжав руки, я потрогала кольцо, еще так недавно казавшееся мне залогом чего-то важного.

– Боюсь, в делах такого рода от запретов мало толку, – заметила я.

– Ей придется подчиниться, – отрезал доктор. Вены на его висках вздулись. Никогда мне не приходилось видеть его в таком гневе, – столь сильное чувство, по моему мнению, доказывало его любовь к дочери. Я была растрогана, ведь именно такой родительской заботы мне не хватало из-за постоянных отлучек моего настоящего отца.

– Саймон весьма настойчив, – проговорила я с неожиданной для самой себя злостью. – Мне кажется, он умеет добиваться своего.

– Простите, я совсем забыл о вас, а вам нужно отдыхать. Я был уверен, что именно для этого вы и ушли к себе. Как вы оказались на галерее?

– Не могла заснуть – видимо, была слишком взволнована.

– Что ж, это послужит предостережением нам обоим.

– А что вы делали на галерее? – вдруг спросила я.

– Я знал, что они в холле.

– Понимаю. Вам не по душе их возможный союз?

– Союз? Он никогда на ней не женится. У миссис Редверз свои планы относительно внука. Он возьмет себе жену по ее выбору, и уверяю вас, это будет не моя дочь. И потом… она неравнодушна к Люку.

– Вы уверены? Не сказала бы.

– Люк очень ей предан. Будь они оба старше, их брак уже был бы делом решенным. Нельзя допустить, чтобы мою дочь погубил этот...

– Вы невысокого мнения о его нравственности.

– Его нравственности!.. Вы здесь недавно и не знаете о его репутации в наших краях. Но уже поздно, а я вас задерживаю. Мне нужно немедленно увезти Дамарис домой. Спокойной ночи, Кэтрин.

Он ласково пожал мою руку – ту самую, на которой сверкало кольцо Редверзов.

Я вернулась к себе. В смятении я забыла запереть двери, однако ночные посетители не потревожили моего одиночества. В ту ночь я окончательно осознала глубину своих чувств, я кляла себя за то, что дала им волю, не распознала вовремя любовь под маской неприязни. Я не могла простить Саймону того, что он не оценил меня. Я была уязвлена этим, ибо нуждалась в его высокой оценке.

В ту ночь я узнала, как из сильной любви вырастает ненависть; я поняла, что зарождение ненависти к мужчине должно насторожить женщину, ибо это может означать, что она слишком увлечена им.

Обманщик, думала я, пытаясь отогнать от себя воспоминания о его свидании с Дамарис, заглушить звук его голоса, нежного и пылкого. Да кто он такой? Обычный сельский донжуан, который волочится за каждой юбкой. Я просто подвернулась ему под руку. Какая же я дура! И какую ненависть вызывает в нас тот, кто стал причиной нашей глупости. Ненависть и любовь, ибо бывают моменты, когда их невозможно разделить.

7

В ту ночь я спала беспокойно, а под утро меня разбудила Мэри-Джейн. В комнате было еще темно, и она держала в руках зажженную свечу.

– Мэри-Джейн! – удивилась я. – Который час?

– Шесть, мадам.

– Но зачем...

– Я хотела рассказать вам вчера, но из-за всей этой праздничной суматохи не успела. Кажется, я его нашла, мадам, – вчера, когда мы украшали холл.

Я села в постели и воскликнула:

– Мэри-Джейн! Уж не хочешь ли ты сказать, что обнаружила потайной ход?

– Похоже, что так, мадам. Он в галерее – в чулане. Я заметила, что между двумя досками в полу широкая щель. Понятное дело, я удивилась, просунула в нее пальцы, ухватила край доски и потянула. Так вот, доска легко подымается, а под ней – пусто. Я туда посветила свечкой и увидела ступеньки! Они ведут вниз. Но туг меня позвал Уильям, я быстренько опустила доску и не стала никому ничего говорить. Хотела пойти прямо к вам, да только мне пришлось помогать на кухне, и я уже до самого вечера не смогла улизнуть, но у меня из головы не шли эти ступеньки.

– Пойдем туда немедленно!

– Я знала, что вы захотите посмотреть.

– В доме кто-нибудь встал?

– Только слуги, мадам, но они в другом крыле. Еще с полчаса в холле никого не будет.

– Нам придется поторопиться, – решительно заявила я. – Надо проверить, куда ведет эта лестница.

– Может, вы оденетесь, мадам?

– Нет времени. Я наброшу плащ прямо на ночную рубашку.

Итак, мы с Мэри-Джейн тихо вышли из моей спальни и проскользнули на галерею менестрелей. Я слегка побаивалась, что вдруг откуда-нибудь появится Люк, но на этот раз я была не одна и он не смог бы причинить мне вред.

Я была взволнована, ибо наконец мне удалось найти неопровержимое доказательство своей правоты. Никто, кроме Мэри-Джейн, не знал об этом, а ей я полностью доверяла.

В доме стояла такая тишина, что собственные шаги казались мне оглушительными, хотя на ногах у меня были мягкие домашние туфли. Однако мы благополучно добрались до галереи, никого не разбудив.

Осторожно притворив за собой дверь на галерею, Мэри-Джейн открыла чулан и показала мне щель в полу. Передав мне свечу, она опустилась на колени и подняла одну из досок, которая на самом деле являлась хитро замаскированной крышкой люка.

Наклонившись над черным провалом, я поднесла к нему свечу и увидела уходившие вниз ступеньки, о которых говорила Мэри-Джейн. Мне очень хотелось спуститься туда прямо сейчас и исследовать подземный ход, однако верхняя ступенька находилась на изрядном расстоянии от пола, а прыгать в моем положении было рискованно.

Но Мэри-Джейн была сильной и ловкой девушкой. Я повернулась к ней.

– Полезай вниз, – сказала я, – а я посвечу тебе. Когда спустишься, просто оглядись и скажи мне, что ты видишь.

Мэри-Джейн слегка побледнела, однако не захотела показаться трусихой и после секундного колебания спустилась в люк. Когда она стала ногами на лестницу, я дала ей свечу.

– Здесь что-то вроде большой комнаты, – сообщила Мэри-Джейн. – Ужасно холодно.

– Ты только быстренько осмотрись по сторонам, а потом мы попытаемся найти сюда ход со стороны аббатства.

Наступила тишина. Я заглянула вниз. Мэри-Джейн медленно спускалась по ступенькам.

– Осторожнее, – предостерегла я ее.

– Ничего... Здесь не скользко. Оказавшись внизу, она снова подала голос.

– Я вижу свет где-то вдали – должно быть, это выход! Сейчас проверю.

Сердце мое отчаянно колотилось. Как мне хотелось быть внизу вместе с Мэри-Джейн! Я оглянулась, не в силах отделаться от ощущения, что за нами кто-то наблюдает. Но в чулане никого не было, да и весь дом был погружен в полную тишину.

Снизу раздался крик Мэри-Джейн:

– Я нашла тут кое-что, мадам!

– Я тебя не вижу! Где ты?

– Свечка почти догорела.

– Поднимайся, Мэри-Джейн. И прихвати свою находку, если она не слишком тяжелая.

– Но, мадам...

– Возвращайся! – приказала я.

Снова увидев пляшущий огонек свечи, я вздохнула с облегчением.

Мэри-Джейн поднималась, держа свечу в одной руке, а в другой – какой-то сверток. Она протянула его мне, и я сразу поняла что это монашеская ряса. Еще секунда – и Мэри-Джейн благополучно выбралась из люка и стояла передо мной.

– Я встревожилась, когда ты исчезла, – проговорила я.

– Да я и сама, мадам, немножко струхнула там, внизу.

– Ох, ты же совсем закоченела!

– Там такой холод, мадам. Но зато я нашла рясу!

– Пойдем ко мне. Я не хочу, чтобы нас здесь увидели.

Мы опустили доску на место, удостоверились в том, что не оставили в чулане следов своего пребывания, и, прихватив рясу, вернулись в мою спальню.

Мэри-Джейн немедленно развернула рясу и примерила на себя.

– Сними сейчас же, – сказала я, вздрогнув. – Мы должны беречь ее как зеницу ока. Теперь, если кто-нибудь осмелится заявить, что мне мерещатся монахи и я не в своем уме, мне будет что предъявить в оправдание.

– Так мы никому ничего не скажем? И не покажем рясу? Еще вчера я ответила бы: «Мы непременно расскажем все мистеру Редверзу», но сегодня все изменилось. Я больше не верила Саймону, а значит – не верила никому.

– Пока нет, Мэри-Джейн, – промолвила я. – Но главное вещественное доказательство у нас в руках Я спрячу рясу в платяной шкаф и запру на ключ, чтобы никто не стащил.

– А что потом, мадам?

Я взглянула на часы над камином. Они показывали семь часов.

– Если ты задержишься здесь дольше, тебя хватятся. Я снова лягу в постель, а ты принесешь мне завтрак, как обычно, а потом горячую воду. А я пока подумаю, что нам делать дальше.

– Слушаю, мадам.

И Мэри-Джейн ушла.

После завтрака меня пришла проведать Рут.

– У тебя усталый вид, – отметила она. – Вчера был тяжелый день.

– Я и в самом деле чувствую себя неважно.

– По-моему, сегодня тебе стоит полежать. Я позабочусь о том, чтобы тебе не докучали. Если будешь в силах, спустишься к обеду. Гостей не будет, только свои. Агарь и Саймон отбывают завтра рано утром. Экипаж всегда приезжает за ними в половине десятого.

– Да, я с удовольствием отдохну.

Весь день я пролежала в постели, еще и еще раз обдумывая события, в результате которых мне удалось обнаружить рясу. Я припомнила все, начиная со дня встречи с Габриелем и Пятницей. Габриель, несомненно, знал, что камень упал со стены не случайно, что это было покушение на его жизнь, и он боялся. Женившись на мне, он надеялся, что я помогу ему одолеть неизвестного врага. Следующее важное звено – вечер накануне гибели Габриеля, когда Пятница учуял чье-то присутствие в коридоре. Видимо, первоначально убийство намечалось на ту ночь и только присутствие Пятницы спасло тогда Габриеля. После этого Пятницу убили, чтобы он не смог снова помешать преступнику. Сара знала об этом и изобразила мертвого Пятницу на своем гобелене. Может быть, ей известно что-то еще?

После смерти Габриеля я не представляла интереса для убийцы, пока не обнаружилось, что у меня будет ребенок. Идея представить меня сумасшедшей, видимо, возникла после того, как доктор Смит сообщил Роквеллам о пациентке Ворствистла по имени Кэтрин Кордер.

Что за дьявольский ум стоял за этим планом! Едва ли он намеревался упрятать меня в Ворствистл, скорее – объявить помешанной и инсценировать самоубийство до рождения ребенка. Но почему я думаю об этом плане в прошедшем времени? Он существует и сейчас. Скоро убийца обнаружит исчезновение рясы, и как он тогда поступит? Наверняка станет действовать, не теряя времени.

Я не знала, на что решиться. Уехать в Глен-Хаус? Но как осуществить это в тайне от всех? Если же я объявлю о своем отъезде, это лишь подстегнет убийцу. Он сделает все, чтобы я не покинула этот дом живой.

Я думала о них – о Люке и Саймоне. Нет, только не Саймон! Конечно же, это Люк, а Дамарис ему помогает...

Дамарис! Но разве вчера вечером я не убедилась, что она встречается не с Люком, а с Саймоном?

Мои мысли метались, как мышь в клетке. Слава Богу, я нашла рясу. Каким счастьем было бы поделиться этой новостью с Саймоном! – Но нет, теперь мне едва ли придется чем-нибудь с ним делиться. И опять, как у колодца в Нэсборо, когда вода стекала по моим пальцам, я молила: «Только не Саймон! Пожалуйста, пусть это будет не Саймон!»

Вечером я встала, оделась и вышла к обеду, поданному, как и накануне, в холле. Саймон был заботлив и предупредителен, я же, хотя старалась держаться как ни в чем ни бывало, не смогла скрыть, что мое отношение к нему переменилось. За столом мы сидели рядом.

– Мне очень жаль, – сказал Саймон, – что сегодня я совсем не видел вас. Я думал, мы поедем на прогулку – вы, я и бабушка.

– Не слишком ли сегодня холодно для миссис Редверз?

– Наверняка, но она ни за что в этом не призналась бы. Она тоже расстроилась.

– Вы могли бы пригласить других.

– Без вас прогулка потеряла для меня свою прелесть.

– Думаю, Дамарис не отказалась бы составить вам компанию.

Он засмеялся и сказал, понизив голос:

– Мне надо кое-что рассказать вам об этом. Я вопросительно взглянула на него.

– Я же вижу, что вы заметили. Что поделаешь, часто приходится идти к цели окольными путями.

– Вы изъясняетесь загадками.

– Ничего удивительного – ведь мы ввязались в такое загадочное дело.

Я отвернулась от Саймона, так как мне вдруг показалось, что Люк прислушивается к нашему разговору; к счастью, в это время тетя Сара громко разглагольствовала о праздниках прошедших лет, почти дословно повторяя свои вчерашние воспоминания, но прилагая все усилия, чтобы никто не пропустил ни слова.

После обеда мы перешли в гостиную на втором этаже. Я устроилась возле сэра Мэтью и весь вечер беседовала с ним, не обращая внимания на раздосадованные взгляды, которые бросал на меня Саймон.

Как и вчера, я рано удалилась к себе. Не прошло и пяти минут, как в дверь моей спальни постучали.

– Войдите! – сказала я, и в комнату скользнула Сара. Улыбнувшись мне своей странной заговорщической улыбкой, она проговорила, оправдываясь за вторжение:

– Ты же говорила, что тебе интересно... Вот я и решила...

– О чем вы?

– Я поняла, как мне закончить тот гобелен.

– Могу я взглянуть?

– Конечно, потому я и пришла. Пойдем?

Я с готовностью согласилась. Выйдя в коридор, тетя Сара приложила палец к губам.

– Не хочу, чтобы нас слышали, – объяснила она. – Они еще в гостиной, ведь сегодня День подарков, можно посидеть подольше. Ты-то ушла пораньше, а остальные...

Мы поднялись по лестнице и прошли в восточное крыло. Здесь было очень тихо, и я поежилась – то ли от холода, то ли от страха. Тетя Сара радостно семенила впереди, словно ребенок, которому не терпится похвастать новой игрушкой. Войдя в рабочую комнату, она торопливо зажгла свечи, подбежала к шкафу, вытащила кусок полотна и развернула его, как и в прошлый раз, держа возле груди. Мне было плохо видно, однако я смогла разглядеть, что та часть гобелена, которая прежде была пустой, теперь чем-то заполнена. Взяв со стола свечу, я поднесла ее поближе к полотну и всмотрелась.

На одной стороне по-прежнему лежали тела Габриеля и Пятницы, на другой появился тонкий карандашный рисунок. Он изображал странную комнату, похожую на тюремную камеру, причем казалось, что вы заглядываете в нее снаружи через зарешеченное окно. В комнате виднелась фигура женщины, держащей что-то на руках. С содроганием я поняла, что это младенец.

Я взглянула в лицо Сары. Мягкий свет сглаживал морщины, делая его не просто молодым, но и каким-то нечеловеческим. Какие же тайны, какие мотивы скрываются за этими голубыми глазами?

– Судя по всему, эта женщина – я... Старушка кивнула.

– Ты заметила, что у нее на руках ребенок? Видишь, он все-таки родился.

– Но мы с ним в какой-то тюрьме.

– Пожалуй, это действительно похоже на тюрьму.

– Что это, тетя Сара? Что похоже на тюрьму?

– То место. Я поняла.

– Все уже разъяснилось, – сказала я. – Это была ошибка, теперь все в прошлом.

– Но она здесь, – настаивала старушка. – Здесь, на картинке.

– Просто вы не все знаете.

Тетя Сара почти раздраженно замотала головой, и мой страх усилился. Она тихо бродит по дому, подслушивает чужие разговоры, потом так же тихо возвращается в эту комнату и изображает все на своих гобеленах. Самое важное в ее жизни – это история семьи Роквеллов, вот почему она готова часами сидеть за вышиванием. Здесь, в этой комнате она – высшее существо, богиня, наблюдающая за нелепым поведением своих созданий; за этим порогом она – всего лишь бедняжка Сара, у которой не все дома. С моей стороны было глупо поддаться ее влиянию и позволить напугать себя мрачными фантазиями, рожденными ее туманным сознанием.

– В тюрьме, – пробормотала она, – обязательно бывает тюремщик. Я его вижу. Он одет в черное, но капюшон мешает мне разглядеть его лицо.

– Монах? – небрежным тоном осведомилась я, ибо он больше не внушал мне страха.

Тетя Сара приблизилась и посмотрела мне в лицо.

– Монах совсем рядом, Кэтрин. Он ждет, чтобы ты попала к нему в руки... Не думай, что он исчез, – он приближается.

– Вы знаете, кто он! – обвиняюще бросила я.

– Чудесный вечер, – отозвалась она. – Легкий морозец, яркие звезды. Должно быть, вид с балкона сейчас изумительный…

Я отшатнулась от нее.

– Вы правы, – сказала я, – здесь холодновато. Пожалуй, я вернусь к себе.

– Подожди, Кэтрин...

– Лучше я пойду.

Я направилась к двери, но она схватила меня за платье. Я снова вздрогнула, на сей раз не от холода.

– Как же ты пойдешь без свечки, – проговорила Сара. – Возьми мою.

Не отпуская мое платье, она втянула меня обратно в комнату, взяла одну из зажженных свечей и сунула мне в руку. Я схватила ее, вырвалась из цепких ручек и бросилась прочь, словно боясь, что она за мной погонится.

Задыхаясь, я вбежала в свою комнату. Страх не оставил меня и здесь, я не могла выбросить из головы бессвязное бормотание Сары, ибо чувствовала, что в нем скрывается какой-то важный смысл.

Какие сомнения терзали меня в ту ночь! Как мне хотелось излить кому-нибудь душу! Находясь рядом с Саймоном, я не могла не верить ему, не могла противиться его обаянию; думаю, расскажи я ему о подслушанном свидании и предложи он мне более или менее правдоподобное объяснение, я с готовностью поверила бы ему. Я приняла бы любые его оправдания, лишь бы они снимали с него подозрения в убийстве Габриеля и в покушении на меня и моего ребенка.

Нет, я не должна слушать Саймона, если хочу сохранить хладнокровие и объективность. Первый раз в жизни я ощутила, что не могу положиться на свой здравый смысл. Я оказалась во власти своих чувств к этому человеку. Это было унизительно и одновременно упоительно, ибо любовь всегда такова. Если раньше у меня оставались какие-то сомнения в том, что я люблю Саймона Редверза, в ту ночь они полностью развеялись.

Назавтра Агарь и Саймон покинули Кирклендские Забавы. Я попрощалась с ними – тепло с Агарью, прохладно с Саймоном. Перемена в моем отношении не укрылась от него и, кажется, его позабавила. Неужели он настолько циничен, с грустью подумала я.

После их отъезда я вернулась в свою комнату. Мне хотелось в тишине и спокойствии выработать план действий. Откладывать было нельзя, поскольку убийца уже, должно быть, хватился рясы.

Я безусловно доверяла только Мэри-Джейн, но чем она могла мне помочь? Впрочем, в сложившихся обстоятельствах преданная душа – это уже много. Может, отправиться к сэру Мэтью, показать ему мою находку и попросить послать людей обследовать подземный ход между домом и аббатством? Или рассказать все Рут? Однако в ней я не была уверена, и меня ничуть не удивило бы, окажись она в курсе происходящего, хотя едва ли она была главным действующим лицом. Сара? Ну, от нее не добьешься разумных поступков. А Люк. Я все еще цеплялась за версию, что он-то и есть мой главный враг.

Что же делать?..

Вдруг я заметила на полу возле двери конверт и поспешила подобрать его. Он был не надписан. Я открыла дверь – коридор был пуст. Видимо, письмо потихоньку подсунули под дверь несколько минут назад, когда я была погружена в размышления. Захлопнув дверь, я вскрыла конверт. Из него выпал листок, на котором дрожащими буквами было выведено:

«Немедленно уезжайте домой. Вы в большой опасности».

Я удивленно разглядывала письмо. Рука была мне незнакома, а неровные буквы ни о чем не говорили – возможно, автор письма, не поставивший своей подписи, намеренно изменил почерк. Бумага была без монограммы.

Кто сунул письмо мне под дверь? И что оно означает? Может быть, это очередная уловка преступника? Так или иначе, а листок бумаги – это уже вполне вещественная улика. Никто не сможет утверждать, что он мне померещился.

Я подошла к окну и выглянула на улицу. Сердце мое оглушительно забилось, ибо я увидела торопливо удаляющуюся фигурку и узнала ее – это была Дамарис! Значит, это она незаметно прокралась в дом и оставила письмо. Но зачем?

У меня не было сомнений, что Дамарис участвует в заговоре против меня. Что еще я могла подумать, если она видела монаха вместе со мной, а потом отрицала это? Я еще раз взглянула на письмо. Не может быть, чтобы она действовала заодно с Саймоном... Но я должна посмотреть в лицо фактам и признать правду: я застала их вдвоем в рождественскую ночь, и то, что я услышала и увидела, глубоко меня потрясло. И все же подозревать Саймона было невыносимо. Что бы ни говорил мне разум, глупое женское сердце не соглашалось с ним.

Кто-то послал Дамарис в Забавы с этим письмом. Но кто? Люк? Он мог бы обойтись без посторонней помощи. Доктор Смит? Я всмотрелась в почерк, но он нисколько не напоминал почерк доктора, который был мне знаком. И тут я вспомнила о своем посещении их дома и о бледной женщине, которая так разочаровала доктора, что он всецело посвятил себя работе. Дрожащим пером могла водить слабая рука больной, особенно если она была чем-то встревожена.

Я положила письмо в карман, закуталась в теплый плащ и вышла из комнаты. Спускаясь по лестнице, я остановилась у двери на галерею менестрелей, приотворила ее и заглянула внутрь, ибо у меня было опасение, что там может кто-то прятаться.

Галерея была пуста.

Я продолжила свой путь, пересекла холл и вышла из дома. На меня набросился холодный ветер, но плотный плащ надежно защищал от непогоды. Я быстро зашагала прочь от дома, оглянувшись лишь один раз, чтобы убедиться, что за мной никто не идет. Я никого не заметила, однако это не означало, что из окна за мной не следят чьи-нибудь зоркие глаза.

Путь к дому Смитов я проделала, ни разу не остановившись. В этот раз дом показался мне еще более унылым и темным. Жалюзи на окнах были опущены, ветер шумел в ветвях высоких елей у входа.

На звонок, как и в прошлый раз, вышла горничная.

– Доктора нет дома, миссис Роквелл, – сообщила она.

– Я пришла навестить миссис Смит.

На лице горничной отразилось удивление.

– Сейчас я доложу ей о вашем приходе.

– Пожалуйста, скажите миссис Смит, что мне надо видеть ее по делу чрезвычайной важности.

Горничная удалилась с явной неохотой, я же стала соображать, что мне делать, если миссис Смит откажется меня принять. Тогда я поговорю с Дамарис и потребую, чтобы она призналась, от кого была записка, почему она отрицала, что видела монаха, и какова ее роль в заговоре против меня. Ей придется сказать мне правду!

Спустя несколько минут вернулась горничная.

– Миссис Смит вас примет, – объявила она и провела меня наверх, в уже знакомую комнату.

К моему удивлению, здесь находилась не только миссис Смит, но и Дамарис. Она стояла возле сидевшей в кресле матери, словно ища у нее защиты. Миссис Смит показалась мне еще более изможденной, ее огромные глаза горели какой-то непонятной мне решимостью.

– Доброе утро, миссис Роквелл, – тихим голосом приветствовала она меня. – Рада вас видеть.

Я приблизилась и пожала ее протянутую руку. Горничная вышла, прикрыв дверь, и мы остались втроем.

– Зачем вы пришли сюда? – быстро спросила она. – Это сейчас самое опасное для вас место.

Я вытащила из кармана письмо и протянула ей.

– Вы показывали его кому-нибудь еще?

– Ни единой душе.

– Почему же вы пришли ко мне?

– Потому что полагаю, что именно вы прислали мне эту записку. Я видела, как Дамарис выходила из Забав.

Она молчала. Не выдержав, я крикнула:

– Признайтесь, ведь это писали вы! Дамарис обняла мать со словами:

– Тебе нельзя волноваться. – Потом, почти вызывающе, она обратилась ко мне: – Вы расстраиваете маму.

– Уверена, что миссис Смит может помочь мне найти того, кто так усердно пытался расстроить меня!

– Не беспокойся, дорогая, – сказала миссис Смит дочери. – Разумеется, миссис Роквелл не следовало сюда приходить, но раз уж она здесь, я сделаю все, что в моих силах.

– Ты уже сделала...

– К сожалению, она не вняла моему совету!

– Какому совету? – осведомилась я.

– Уезжайте отсюда как можно скорее. Не теряйте ни минуты. Сегодня же возвращайтесь к отцу. Иначе... может быть поздно.

– Откуда вы знаете?

– Я знаю слишком много... – устало бросила она.

– Так скажите, это ваша записка? Она кивнула.

– Вы должны бежать отсюда, если хотите, чтобы ваш ребенок увидел свет живым и здоровым.

– Почему я должна верить вам?

– Какой мне смысл лгать?

– Разве вы не видите, что я ничего не понимаю?

– Вижу. Вы упрямы. Вы не послушаете моего совета. Вам хочется раскрыть тайну. Вы слишком отважны, миссис Роквелл.

– Расскажите мне все, что вам известно, – потребовала я. – Вы обязаны это сделать.

– Мама... – прошептала Дамарис, и бесстрастная маска упала с ее лица. Я поняла, что она в ужасе.

– Вы должны рассказать мне, миссис Смит, – попросила я, взяв ее тонкую влажную руку. – Вы же сами это понимаете.

– Да, вы мне не поверите, пока я не открою вам всего. И не поймете.

– Так откройте же!

– Это долгая история... Она началась много лет назад.

– Я не спешу.

– Вот в этом вы ошибаетесь. Вам надо очень спешить.

– Все равно я не уйду, пока не узнаю всего.

– А если мне удастся убедить вас в том, что вам и вашему ребенку грозит опасность, вы уедете сегодня же?

– Да, если сочту это необходимым.

– Мама! – крикнула Дамарис. – Не надо! Не делай этого.

– Ты все еще боишься, Дамарис?

– Как и ты, мама. Мы обе боимся... всегда боялись...

– Да, – проговорила миссис Смит, – я действительно боюсь. Но я думаю о ребенке, и о жизни миссис Роквелл. Не можем же мы спокойно сидеть и ждать, что с ними станет, – как по-твоему, Дамарис? Сейчас не время думать о себе.

Я умирала от нетерпения.

– Скажите же мне, – умоляла я, – скорее!

Она еще немного поколебалась, потом с видимым усилием взяла себя в руки и начала:

– Я вышла замуж против желания своей семьи. Вы можете подумать, что моя история не имеет отношения ко всему этому, однако я хочу, чтобы вы поняли, откуда мне все известно...

– Да, конечно!

Она разгладила одеяло на своих коленях.

– У меня было небольшое личное состояние. Как вы знаете, когда женщина выходит замуж, ее деньги переходят в собственность мужа. Он нуждался в деньгах... и поэтому женился на мне. Мне казалось, он увлечен своей профессией, я хотела помогать ему. Пациенты боготворили его, он отдавал им всю душу. Но, видите ли, в нем жили два человека. На людях он был очарователен, заботлив, внимателен, а вот дома… Ему нравилась его роль, но не мог же он играть ее постоянно, – верно, Дамарис?

– Не надо, – пробормотала девушка. – Не делай этого. Если он узнает...

– Понимаете, – продолжила миссис Смит, – мой муж считал себя не простым смертным, подобным всем остальным. И действительно, он добился блистательного успеха, хотя начинал буквально с нуля. Я восхищалась им – поначалу. Но скоро он перестал притворяться передо мной. Это случилось еще до рождения Дамарис. А потом он очень негодовал, что она не родилась мальчиком, – ему хотелось сына, точную его копию, что в его глазах означало бы совершенство. Дамарис быстро научилась понимать его. Помнишь, Дамарис, – ты беспечно играешь, ты счастлива, ты забыла обо всем на свете – ибо дети легко забывают и потому счастливы. Вдруг в прихожей раздаются шаги, ты бросаешься ко мне и зарываешься в мои юбки, пытаясь спрятаться…

– Он жестоко обращался с вами?

– Не в физическом смысле – это не в его характере. Но он ненавидел меня. Да и как могло быть иначе? Получив мои деньги и разочаровавшись в возможности обзавестись сыном, он не видел во мне никакой пользы. О, эти тоскливые годы печали и страха... Не представляю, как у меня достало сил пережить их.

– Так значит, это доктор Смит пытался уничтожить меня... Но зачем?

– Об этом я тоже расскажу вам. Я встречалась с его молочной матерью, – она живет неподалеку отсюда в маленьком домике на пустоши. Однажды ей принесли младенца, рожденного цыганской девушкой, которая оставила свое племя и работала на кухне в Забавах. У нее был муж, цыган по фамилии Смит, но после рождения ребенка она ушла от него. Сэр Мэтью был неравнодушен к девушке. Не знаю, сделал ли он ее своей любовницей, однако Деверел в этом уверен. Он считает себя сыном сэра Мэтью. Теперь понимаете?

– Кажется, начинаю догадываться.

– Ну, а когда сэр Мэтью помог ему получить образование, у него не осталось сомнений. Он женился на мне и назвал нашу дочь Дамарис, поскольку Роквеллы всегда дают своим детям библейские имена. Но ему был нужен сын, наследник Кирклендских Забав! Вот почему…

Миссис Смит повернулась к плачущей Дамарис.

– Я должна рассказать ей об этом, – мягко сказала она. – Другого выхода нет. Мне следовало сделать это много раньше, но ты знаешь, как я всегда боялась его гнева…

– Умоляю, продолжайте! – попросила я.

– После нескольких неудачных беременностей меня предупредили, что я не должна больше иметь детей... Но он хотел сына! Я сделала еще одну попытку. Но ничего не вышло – ребенок родился мертвым, а я стала инвалидом. Можете себе представить, как он меня ненавидит! Уверена, он давно уже избавился бы от меня, если бы не Дамарис. – Она протянула руку и погладила дочь по волосам. – Понимаете, он опасается, что Дамарис выдаст его, если он отважится убить меня. – Она снова повернулась к Дамарис. – Видишь, детка, в каком-то смысле он в нашей власти. – Она продолжила, обращаясь ко мне: – Последнюю попытку родить сына я сделала четыре года назад. Я и до того была не слишком физически крепкой, но принимала посильное участие в жизни общины. Я даже играла в живых картинах одного из монахов и сохранила свой костюм. Но несколько месяцев назад ряса пропала.

– Так это была ваша ряса?

– Да, я сохранила ее из сентиментальных побуждений – она напоминала мне о времени, когда я еще не была прикована к постели.

– Но Дамарис помогала ему, – обвиняюще заявила я. – Она поклялась, что не видела монаха.

– Я не могла поступить иначе, – всхлипнув, объяснила Дамарис. – Отец приказал мне, и я не посмела ослушаться. Мы никогда ни в чем ему не перечим... Он велел мне повести вас через развалины – не слишком быстро, чтобы он успел прийти туда раньше нас. Увидев его, я должна была притвориться, что ничего не замечаю. От развалин к Забавам ведет подземный ход, отец обнаружил его, еще когда был мальчиком. Благодаря этому он мог появляться перед вами и в доме.

Разрозненные кусочки мозаики вставали на свои места. Да, доктору нельзя отказать в хитроумии. Меня переполняло ликование: слава Богу, желание, которое я задумала у Капающего колодца, исполнилось! Это оказался не Саймон!

– Но зачем ему все это понадобилось? – спросила я.

– Он поставил себе целью в один прекрасный день стать владельцем Забав. В детстве он с завистью наблюдал за нарядными гостями, которые приезжали в усадьбу. Видел, как летом они устраивали пикники, зимой катились на коньках; подглядывал в окно за балами. Это превратилось в навязчивую идею, он стремился любыми путями занять место, которое, по его мнению, принадлежало ему по праву рождения. Как средство он решил использовать Дамарис – она должна была выйти замуж за Люка.

– Но почему он был так уверен, что сумеет этого добиться?

– Моя дочь обладает редкостной красотой, и Люк не остался к ней равнодушен. Они часто бывали вместе. Думаю, муж нашел бы способ настоять на этом браке, – он умеет выведывать чужие секреты и использовать их в своих интересах. Возможно, он разузнал бы какие-то обстоятельства, компрометирующие сэра Мэтью... или миссис Грантли. Так или иначе, он бы добился своего. Габриель не слишком его беспокоил – он был слаб здоровьем, муж находил у него ту же сердечную болезнь, которая свела в могилу его мать. Впрочем, не исключено, что на самом деле сердце Габриеля было в полном порядке и все разговоры о болезни велись, чтобы его смерть выглядела естественной. Я не знаю всего. Но, женившись на вас, Габриель превратился в угрозу. Больше всего муж опасался, что у Габриеля может родиться сын, наследник... Он решил убить Габриеля, вы его тогда не беспокоили. И вот Габриель умер...

– Нетрудно представить, как это произошло, – угрюмо сказала я.

В голове у меня мелькали картины. Вот Габриель выходит на балкон. Увлек ли его туда доктор, или он вышел сам, как делал каждый вечер? Пятницы рядом не было, и некому было предупредить его о присутствии врага. Потом – быстрое движение за его спиной, рука, зажавшая рот, и бросок вниз, на каменные плиты двора. Самоубийство? Это объяснение показалось всем правдоподобным.

– Мы теряем время, – продолжала миссис Смит. – Поверьте, больше я ничего не могу для вас сделать. Чем смогла, я помогла вам. Уезжайте отсюда скорее, возвращайтесь к отцу – там вы будете в безопасности.

– Вам известно, что задумал ваш муж?

– Знаю лишь, что он очень зол. Он не делится с нами своими замыслами, но некоторые вещи невозможно не заметить. Что-то привело его в ярость.

Я знала, что именно так разозлило доктора Смита: он обнаружил пропажу рясы. Значит, он готов нанести решительный удар. Я вспомнила, как столкнулась с ним на галерее в рождественский вечер. Что случилось бы со мной, не будь в холле Дамарис и Саймона?

Нервное возбуждение миссис Смит и ее дочери передалось и мне. В самом деле, нельзя терять ни минуты. Не знаю, что может сделать мне доктор теперь, когда в моих руках такие веские улики против него, но он дьявольски умен, его нельзя недооценивать.

– Уходите немедленно, – молила миссис Смит. – Муж может вернуться с минуты на минуту, и кто знает, на что он решится, если застанет вас здесь... узнает, что мы вам все рассказали...

– Не беспокойтесь, я ухожу. Как мне благодарить вас за то, что вы сделали? Я понимаю, чего вам это стоило.

– Не тратьте время на благодарности. Бегите отсюда и ни в коем случае не попадайтесь ему на глаза!

Я последовала ее совету. Шагая мимо елей к воротам, я пыталась сообразить, что мне делать дальше. Пожалуй, я отправлюсь не в Глен-Хаус, а в Келли Грейндж. Но сперва вернусь в Забавы и возьму рясу. Я не хочу, чтобы в будущем у кого-нибудь были основания считать, что я страдаю галлюцинациями.

Итак, я держала путь в Забавы, пытаясь по дороге привести в порядок свои мысли. У меня не было сомнений, что рассказ миссис Смит правдив. Страх, терзавший несчастную больную женщину, был неподдельным и свидетельствовал о ее искренности. Теперь, когда я знала имя преступника, мне многое стало ясно. Я еще раз вспомнила все с самого начала. Вечером накануне смерти Габриеля Пятница предупреждает нас об опасности, он лает и рвется в коридор; на следующий день он исчезает, я иду искать его, сбиваюсь с пути и меня приводит домой Саймон. Вернувшись, я застаю в Забавах доктора Смита. Вероятно, он слышал распоряжение Габриеля принести мне молоко, потом подкараулил горничную в коридоре и под предлогом того, что я расстроена исчезновением собаки, всыпал в молоко снотворное. Прежде такая возможность не приходила мне в голову. В то трагическое утро я не думала ни о чем, кроме смерти Габриеля. Но это объясняет, почему я так быстро и крепко заснула.

Имея возможность проникать в Забавы через подземный ход, он легко мог задернуть полог моей кровати, стащить грелку, положить мой плащ на балкон. А если бы он столкнулся с кем-нибудь на лестнице или в холле, то всегда мог бы придумать правдоподобное объяснение своего пребывания в доме. Он так беспокоился о сэре Мэтью, или о мисс Роквелл, или обо мне, что заглянул на минуту проведать своих пациентов.

А Саймон? Что ж, надо взглянуть правде в глаза. Очевидно, что Дамарис не в восторге от идеи своего отца выдать ее за Люка. То, что я принимала за их взаимную влюбленность, было с ее стороны покорностью отцу, которого она боялась, а со стороны Люка – естественным интересом к хорошенькой девушке. Но с Саймоном... С Саймоном все обстояло по-другому. Едва ли какая-нибудь женщина могла остаться равнодушной к мужскому обаянию Саймона Редверза. Даже я – рассудительная, благоразумная особа, какой я себя почитала, – и то не устояла перед ним.

Но я не должна думать о Саймоне. Агарь – мой друг, и я могу положиться на нее. Сейчас я зайду в Забавы, возьму рясу из платяного шкафа и поспешу в Келли Грейндж. Мэри-Джейн я велю собрать мои вещи и привезти их мне позже. Я пойду пешком, чтобы никто, кроме Мэри-Джейн, не знал о моем уходе.

С такими намерениями я вошла в Забавы.

Поднявшись к себе, я вызвала звонком Мэри-Джейн:

– Мэри-Джейн, – сказала я ей, – я отправляюсь в Келли Грейндж. Упакуй самые необходимые из моих вещей, я пришлю за тобой и за ними экипаж. Сама я не могу ждать ни минуты.

– Слушаю, мадам, – проговорила Мэри-Джейн, изумленно распахнув глаза.

– Как ты догадываешься, кое-что случилось, но у меня нет времени на объяснения. Мне нужно немедленно покинуть этот дом.

Услышав шум подъехавшего к дому экипажа, я бросилась к окну. Во дворе стояла одноколка доктора Смита, и сам доктор уже вылезал из нее. При виде этого человека меня бросило в дрожь.

– Я должна бежать, – бросила я и ринулась вон из комнаты мимо застывшей от удивления Мэри-Джейн.

Я успела пробежать по коридору и спуститься на один лестничный пролет, когда снизу до меня донесся голос доктора, говорившего с Рут.

– Она дома?

– Да, несколько минут назад она поднялась к себе.

– Удачно. Я схожу за ней.

– А что если она…

– Она ни о чем не догадается, пока не окажется на месте. Мое сердце тревожно забилось. Доктор уже пересекал холл.

Я быстро проскользнула на галерею менестрелей, рассчитывая пересидеть там, пока он будет подниматься по лестнице. Потом я незаметно выйду из дома и побегу в Келли Грейндж Правда, в холле стоит Рут... Как мне проскочить мимо нее? Скажет ли она доктору, что видела меня? Если да, то сколько времени ему понадобится, чтобы нагнать меня?

Я беззвучно притворила дверь галереи и тут же подумала о чулане. Если я воспользуюсь подземным ходом, им меня не поймать. Я уже двинулась было к чулану, пригнувшись, чтобы меня не было видно с балкона, но тут дверь галереи распахнулась и в проеме появилась фигура доктора Смита.

– О-о... Привет, Кэтрин! – Он улыбался той самой доброй улыбкой, которая раньше вводила меня в заблуждение.

На мгновение я онемела; горло мое свела судорога.

– Я заехал проведать вас и, поднимаясь по лестнице, заметил, как вы вошли сюда.

– Доброе утро, – выговорила я. Удивительно, но мой голос звучал намного спокойнее, чем я ожидала.

Он шагнул в галерею и захлопнул за собой дверь. Бросив взгляд поверх перил балкона, я увидела стоявшую внизу Рут.

– Утро действительно доброе, – сказал он, – и я хочу пригласить вас покататься в экипаже.

– Благодарю, я как раз собиралась выйти погулять.

– Но вы же только что пришли.

– И тем не менее мне хочется еще пройтись.

Он погрозил мне пальцем, и в этом шутливом жесте таился столь зловещий смысл, что по спине у меня побежали мурашки.

– Вы слишком много ходите пешком, я этого не одобряю.

– Я прекрасно себя чувствую. Джесси Данквейт мной вполне довольна.

– Деревенская акушерка! – презрительно бросил он. – Много она понимает. Поездка пойдет вам на пользу.

– Спасибо, мне не хочется.

Он приблизился и взял меня за руку – ласково, но твердо.

– Я намерен настаивать, вы сегодня неважно выглядите.

– Нет, доктор Смит, я никуда не поеду.

– Ошибаетесь, дорогая Кэтрин... – Его лицо было совсем рядом с моим, его мягкая обходительность казалась страшнее насилия. – Вы со мной поедете.

Я сделала попытку обойти его, но он не выпускал мою руку. Выхватив у меня рясу, он швырнул ее на пол.

– Отдайте это мне и сию же минуту отпустите меня! – потребовала я.

– Дорогая, позвольте мне решать, что вам полезно, а что вредно.

Меня охватила паника.

– Рут! – крикнула я. – Рут! Помоги мне!

Я увидела, как она поспешно бросилась к лестнице, и возблагодарила Бога за ее присутствие. Через мгновение дверь галереи открылась, впустив Рут; доктор по-прежнему крепко держал меня.

– Боюсь, – обратился он к ней, – что у нас будут сложности.

– Кэтрин, – сказала Рут, – ты должна слушаться доктора Смита. Он поступает так ради твоего блага.

– Ради моего блага?! Взгляни на эту рясу! Все странные происшествия со мной – дело его рук.

– Увы, – проговорил доктор, – ее состояние хуже, чем я думал. Видимо, мы были не правы, так долго откладывая, – в делах такого рода промедление чревато самыми серьезными осложнениями. Я уже сталкивался с подобными случаями в своей практике.

– Какой еще дьявольский план вы изобрели? – спросила я.

– Мания преследования, – пробормотал доктор. – Им обычно кажется, что все плетут против них заговоры. – Он повернулся ко мне. – Кэтрин, дорогая моя, вы должны мне верить. Разве я не был вашим другом?

Я расхохоталась, и этот хохот напугал меня. Я вдруг поняла, что он намерен со мной сделать, поняла, что Рут то ли верит ему, то ли притворяется, но в любом случае на ее помощь мне рассчитывать не приходится. Я знала правду, но как глупо я поступила, скрыв ее от всех! Я могу рассказать обо всем сейчас, но кому? Этим двоим, замыслившим погубить меня? Даже если Рут не сообщница доктора, она не станет на мою сторону.

– Послушайте, – сказала я, – мне все известно. Это вы, доктор Смит, задумали погубить моего ребенка. Это вы убили Габриеля, как убьете всякого, кто встанет между Люком и Кирклендскими Забавами.

– Вы видите, – печально сказал доктор, обращаясь к Рут, – как далеко зашло дело.

– Мне удалось отыскать рясу, я знаю также, что вы считаете себя вправе претендовать на этот дом. Мне известно все. Отныне ваше притворство бессмысленно.

Он сжал меня своими сильными руками, я ощутила запах хлороформа, что-то мягкое закрыло мне рот. Потом все вокруг поплыло, и я услышала голос доктора, казалось, долетавший до меня откуда-то издалека.

– Я надеялся обойтись без этого. Но это единственный способ утихомирить ее...

Потом я провалилась в темноту.

Говорят, сознание сильнее тела. Теперь я в это верю. Мое сознание приказывало мне не вдыхать хлороформ, но, разумеется, это было невозможно. Однако, даже когда хлороформ начал оказывать свое воздействие на мое тело, сознание продолжало бороться. Я должна сохранить способность мыслить, иначе, когда я приду в себя, вокруг будут окна с решетками, собранные мной улики будут уничтожены, а мои протесты сочтут проявлениями сумасшествия.

Итак, мое тело подчинилось, сознание же сопротивлялось до конца. Благодаря этому я понимала все, что со мной происходило. Сидя в тряской карете рядом с негодяем доктором, я отчаянно боролась с сонливостью, навалившейся на меня и грозившей полным беспамятством. Мне было ясно, что он везет меня в Ворствистл.

В карете мы были одни, кучер не мог слышать, что творится внутри. Покачивание экипажа помогало мне не заснуть, цокот лошадиных копыт словно говорил: «Опасность близка. Борись с ней. Борись изо всех сил. Еще не поздно. Но стоит тебе попасть за эти унылые серые стены – выйти оттуда будет непросто».

Я не должна туда попасть! Никто не сможет сказать моему ребенку, что его мать была пациенткой Ворствистла.

– Не сопротивляйтесь, Кэтрин, – мягко произнес доктор. Я попыталась заговорить, но не смогла.

– Закройте глаза, – пробормотал он. – Неужели вы думаете, что я не позабочусь о вас? Вам нечего бояться. Я буду навещать вас каждый день, я приму вашего ребенка...

Мне хотелось крикнуть: «Вы – мерзавец!», но язык отказывался повиноваться.

Меня ужасала страшная сонливость, сковывавшая мое тело, не позволявшая мне сражаться за свою жизнь и жизнь моего ребенка. Подсознательно я понимала, что в этом и состоял план доктора Смита: запереть меня в Ворствистл, присматривать за мной и позаботиться о том, чтобы мой ребенок, если это будет мальчик, умер при родах или сразу после.

Если же я произведу на свет девочку или мое дитя родится мертвым, я потеряю для него всякий интерес, ибо уже не смогу помешать Люку вступить во владение Забавами и жениться на Дамарис.

Однако, как я ни старалась, мне не удавалось полностью прийти в себя. Поэтому я решила поберечь силы до того момента, когда карета остановится и доктор позовет санитаров, чтобы они помогли ему втащить сопротивляющуюся жертву в мрачную тюрьму.

Карета застыла на месте. Мы приехали. Меня мутило, голова кружилась, я все еще была в полусне.

– Ну, дорогая моя Кэтрин, – сказал доктор, обняв меня за плечи, и этот заботливый жест показался мне больнее удара. – Кажется, вам нехорошо. Ничего, наше путешествие подошло к концу. Теперь вы обретете покой – никаких фантазий, никаких видений. Здесь за вами присмотрят.

– Послушайте, – с неимоверным трудом произнесла я. – Я туда не пойду.

Послышался звук торопливых шагов, кто-то подбежал ко мне и взял меня за руку. Я услышала голоса.

– Похоже, она понимает, куда приехала.

– У них бывают моменты просветления, – отозвался голос доктора, – хотя иногда это и ни к чему.

Я сделала попытку закричать, но не смогла; ноги мои подгибались. Меня куда-то потащили. Я увидела, как передо мной распахнулась огромная железная дверь. Я увидела табличку с названием, которое внушало трепет тысячам людей.

– Нет... – всхлипнула я.

Но их было слишком много, а я была слишком слаба. Вдруг раздался стук копыт, и доктор резко приказал:

– Быстрее! Проведите пациентку внутрь. – В его голосе прозвучал испуг, сменивший прежнюю мягкую уверенность.

Я встрепенулась, кровь быстрее побежала в моих жилах, в сердце ожила надежда. Голос, который я так хорошо знала, голос, который я любила, крикнул:

– Что тут, черт возьми, происходит?!

Это был он – тот, кого я так и не смогла вырвать из сердца, – он спешил мне на выручку, словно рыцарь, спасающий свою даму из рук врагов.

– Саймон!.. – вскрикнула я и упала в его объятия. Теперь я могла перестать бороться и погрузиться в темноту.

Я была не одна. Саймон явился вовремя, чтобы довести мою битву до победного конца.

8

Итак, благодаря своевременному появлению Саймона я не вошла в двери Ворствистла. Пока я боролась с доктором на галерее менестрелей, Мэри-Джейн со всех ног мчалась в Келли Грейндж за помощью, ибо она слышала слова доктора о том, что он намерен увезти меня, и сразу догадалась, чем это мне грозит.

Саймон тут же отправился в Ворствистл и освободил меня. Он бросил в лицо Деверелу Смиту обвинение в убийстве Габриеля. Он пригрозил управляющему, что тот потеряет место, если осмелится запереть меня в своем заведении по одному только слову доктора Смита. Могу себе представить, с какой энергией он боролся за мою свободу и жизнь моего ребенка.

Нечего и говорить, что он одержал победу. Саймон всегда побеждает. Стремясь к цели, он становится неукротим. Я испытала это на себе и люблю его именно таким.

Иногда я пытаюсь представить, о чем думал Деверел Смит, стоя у ворот Ворствистла и сознавая, что его стройный, тщательно продуманный план рухнул в последний момент. Ведь стоило ему поместить меня сюда в качестве пациентки – и моим друзьям было бы очень трудно доказать, что я не страдала хотя бы временным помешательством.

Да, Саймон успел вовремя.

Он отвез меня в Келли Грейндж, где нас ждала Агарь и где я осталась до рождения моего ребенка. Это случилось раньше срока, что неудивительно, но мой Габриель оказался здоровым малышом и быстро выправился. Агарь обожала его почти так же, как я; подозреваю, что Саймон тоже, но он хотел вырастить мальчика настоящим мужчиной, и потому редко позволял себе нежности. Я не возражала – пусть мой сын с детства привыкает быть мужчиной, а не младенцем.

Однако до рождения Габриеля случилось много важных событий.

Я часто думаю о Девереле Смите. Несомненно, этот самоуверенный человек мнил себя неким божеством, более могущественным, умным и изобретательным, чем простые смертные. Ему просто не приходило в голову, что он может потерпеть неудачу. У него был счет к жизни, который он твердо намеревался предъявить к оплате. Считая себя сыном сэра Мэтью, он не сомневался в своих правах на наследство. Конечно, Габриель был законным сыном, но сам он был старшим; поэтому он устранил Габриеля.

Нам так и не удалось точно выяснить, как именно это произошло, сам ли Габриель вышел на балкон, или же доктор заманил его туда хитростью; несомненно одно – доктор убил Габриеля, чтобы расчистить путь Люку, выдать за него свою дочь и переехать жить в Забавы. А уж тогда он пустил бы в дело хитрость и подлость, шантаж и тайные угрозы, чтобы стать подлинным хозяином усадьбы, подчинить себе всех ее обитателей.

Это была его единственная страсть – подчинять. Много позже Рут призналась мне, что ему стало известно о совершенной ею неосторожности. После смерти мужа у нее был тайный роман, и, выплыви это наружу, разразился бы громкий скандал. Нет, доктор не сказал ей прямо: «Если вы не станете помогать мне, я раскрою ваш секрет», – он действовал более тонко, он намеками дал ей понять, что ему все известно и что в обмен на молчание он требует от нее поддержки и внешних проявлений дружбы. Он вынудил ее стать его пособницей, радушно принимать его в Забавах и при любой возможности расхваливать его достоинства.

Не исключено, что Деверел Смит имел влияние и на сэра Мэтью. Так или иначе, он был уверен, что сэр Мэтью и Рут окажут ему помощь в устройстве брака между Люком и Дамарис.

Ужас берет при мысли, что стало бы с Роквеллами, если бы не Саймон. Я была бы устранена с дороги, – даже сейчас, когда все закончилось благополучно, не хочу думать о том, какая участь постигла бы меня. А в Забавах царил бы он – жестокий и хитрый хозяин, посредством тайных нитей управляющий всеми.

Но этому не суждено было сбыться. Каково же ему было видеть, как возведенное им здание рушится, и все из-за одного человека? Какую ненависть должен был он питать к Саймону, – впрочем, Саймон отвечал ему тем же. Доктор прекрасно понимал, что от него не приходится ждать пощады. Стоя лицом к лицу с Саймоном на крыльце Ворствистла, он, вероятно, понял, что судьба послала ему противника более сильного, чем он.

Смерть его, как и жизнь, была драматической. Когда Саймон потребовал карету, чтобы отвезти меня в Келли Грейндж, ибо сам он примчался в Ворствистл на самой резвой своей лошади, – когда карета была подана и он перенес меня в нее, – Деверел Смит уже ехал обратно в Забавы. Там он поднялся на самый верх восточного крыла, на тот единственный балкон, под которым не искал смерти ни один из Роквеллов, и бросился вниз, словно этим последним отчаянным поступком стремился доказать то, что всю жизнь пытался доказать самому себе: что он принадлежит этой семье и что этот дом значит для него больше, чем для тех, кто всю жизнь провел под его крышей.

Мне осталось рассказать немного. Миссис Смит, чье здоровье улучшилось после смерти мужа, уехала вместе с Дамарис. Впоследствии я слышала, что в Лондоне Дамарис сделала блестящую партию. Люк отправился в Оксфорд и очень скоро запутался в долгах и неприятностях с женщинами. Грехи молодости, как выразился по этому поводу сэр Мэтью, который, надо полагать, знал в этом толк. Рут очень изменилась, ее отношение ко мне стало более теплым, и, хотя большой дружбы между нами не возникло, она делала все, чтобы загладить свое поведение в истории с доктором, которое можно было оправдать только тем, что она не подозревала о его истинных намерениях. Сара Роквелл осталась моим добрым другом. Она радостно сообщила мне, что закончила свой гобелен. Я осталась на картинке рядом с Габриелем и Пятницей, но теперь я сидела не в узилище, а в своей комнате. Видимо, она хотела предупредить меня об опасности, но не подозревала, что доктор и монах – один и тот же человек, и это сбивало ее с толку. Теперь, когда опасность миновала, она была поистине счастлива и с нетерпением ждала появления на свет моего ребенка.

Как прекрасен был день, когда родился мой Габриель и когда мне сказали, что ребенок будет жить и что я оправлюсь после мучительных родов, которые были бы не такими тяжелыми, если бы не переживания последних месяцев. Я лежала с малышом на руках, испытывая ни с чем не сравнимое чувство покоя и радости. Многие приходили меня навестить, и среди них, конечно, Саймон.

Он уже рассказал мне, что давно подозревал доктора. После смерти Деверела Смита он отыскал вход в подземный туннель со стороны аббатства. Оказывается, в рождественское утро мы с Мэри-Джейн были близки к тому, чтобы обнаружить его, – догадайся мы сдвинуть камни, о которые споткнулась Мэри-Джейн, мы увидели бы ступеньки, ведущие в ту самую подземную комнату, где она нашла рясу. Позже мы узнали, что туннель, соединяющий дом с подвалами аббатства, был прорыт во время возведения Забав. Видимо, тогдашние владельцы поместья приняли во внимание вероятность возникновения непредвиденных обстоятельств и сочли, что грех будет не воспользоваться таким удобным убежищем.

Несколько лет спустя, обследуя эти туннели, я заметила нишу, скрытую грудой камней. Убрав камни, я увидела могилу Пятницы. Вероятно, Деверел Смит отравил его и закопал здесь. К этому времени от бедного пса остались только кости.

Саймон, как и я, пришел к выводу, что в намерения доктора входило избавиться от моего ребенка и выдать дочь за Люка, единственного наследника усадьбы.

– Поэтому я и решил немного поволочиться за ней, – объяснил он. – Я догадывался, что она не питает к Люку нежных чувств, и мне было интересно посмотреть, как поведет себя ее отец, если за ней станет ухаживать кто-то другой.

– Что ж, эта причина ничуть не хуже другой, – заметила я.

– Какой другой?

– Той, что Дамарис – одна из самых красивых девушек, каких вам доводилось встречать.

Он усмехнулся с довольным видом; теперь, узнав его лучше, я понимаю, что моя ревность доставила ему большую радость, чем упоминание о прелестях Дамарис.

Увидев, что он смотрит на моего сына с сожалением, я спросила:

– В чем дело, Саймон?

Взглянув мне прямо в глаза, он ответил:

– Отличный малый, но у него есть один недостаток.

– Какой же?

– Он должен был быть моим.

Вот так он сделал мне предложение, и, лежа в кровати с сыном на руках, я испытала самые счастливые минуты в своей жизни.

Всю весну и лето мы строили планы. Мой маленький Габриель был наследником Кирклендских Забав, а это означало, что в один прекрасный день оба поместья объединятся.

Вернулся домой дядя Дик, и мы наслаждались новыми, еще более близкими отношениями. Когда на следующее Рождество я выходила замуж за Саймона, дядя Дик вел меня к алтарю. Идя рука об руку с ним, я думала: что ж, вот и конец первой главы. Что-то принесет нам будущее? Вынесем ли мы бури, которые жизнь непременно обрушит на двух людей, подобных нам с Саймоном? Скорее всего, мир между нами не вечен, ведь оба мы упрямы и не любим уступать.

Но, выйдя на яркое зимнее солнышко, я воспряла духом. Мне нечего было бояться, ибо нас соединяла любовь, а любовь способна одолеть любые страхи.

1

Портниха (фр.)

2

Райдинг – единица административно-территориального деления графства Йоркшир, существовавшая до 1974 года

3

Архитектурный стиль тюдор (конец XV – начало XVIIвв.) характеризуется плоскими арками, мелкими карнизами и деревянной обшивкой стен

4

Свершившимся фактом (франц.)

5

т. е. Архангела Гавриила

6

Поперечный неф

7

Большой страсти (франц.)

8

«Кавалеры» – роялисты, сражавшиеся во время Английской буржуазной революции (1640-1653) на стороне короля Карла I.

9

Племянник Карла I.

10

Томас Уолси (ок.1473-1530) – английский церковный и государственный деятель, канцлер Англии с 1515 по 1529 год. В 1529 году был обвинен в государственной измене.

11

Псалтерион – древний струнный щипковый музыкальный инструмент

12

День подарков – 26 декабря, второй день Рождества, когда состоятельные люди делают подарки слугам, почтальону, посыльным и т. п.