Принц-странник - Кирклендские забавы

– Дорогая девочка, – сказал он, – должно быть, тебе тяжело оказаться одной среди чужих людей?

– Сейчас я ничего не чувствую – только пустоту. Он кивнул.

– Если ты захочешь остаться здесь, мы будем рады. Это дом Габриеля, а ты – его жена. Но если ты решишь нас покинуть – я пойму, хотя мне будет очень грустно.

– Вы так добры, – пробормотала я и почувствовала, что от искренних слов сэра Мэтью на мои глаза, дотоле сухие, навернулись слезы.

Ко мне подошел Саймон.

– Ну, теперь вы, конечно же, уедете, – сказал он. – Что может удержать вас в нашем захолустье.

– Я всю жизнь прожила в захолустье, – заметила я.

– Да, но годы, проведенные во Франции…

– Удивлена, что вы так хорошо запомнили все события моей жизни.

– У меня прекрасная память – единственное мое качество, которое можно назвать прекрасным. И все же вы уедете. И будете свободнее, чем раньше, – свободнее, чем когда-либо... – Он вдруг резко сменил тему: – Траур вам к лицу.

Я чувствовала за его словами какой-то скрытый смысл, однако была слишком измучена и слишком поглощена мыслями о Габриеле, чтобы вдумываться. Тут, как нельзя кстати, к нам присоединился Люк и перевел разговор в другое русло.

– Нельзя замыкаться в своем горе, – сказал он. – Жизнь продолжается, и надо думать о будущем.

В его глазах мне почудился блеск. Конечно, ведь теперь он – новый наследник. Похоже, смерть Габриеля его не слишком опечалила.

Я старалась гнать от себя чудовищные подозрения, то и дело мелькавшие в моей голове. Я по-прежнему не верила в то, что Габриель упал с балкона случайно, и уж тем более в то, что он покончил с собой. Что же тогда с ним случилось?

Когда было прочитано завещание Габриеля, я обнаружила, что стала вполне обеспеченной женщиной, хотя и не богатой. Отныне я буду получать доход, который позволит мне чувствовать себя независимой. Это удивило меня: я знала, что по смерти отца Габриель унаследовал бы поместье и деньги на его содержание, но не подозревала, что он располагал еще и солидными собственными средствами. Впрочем, если эта новость и обрадовала меня, то только обещанием будущей свободы.

Минула неделя, а я все еще жила в Забавах. Каждый день я вставала в надежде на возвращение Пятницы, но о нем по-прежнему не было ни слуху, ни духу.

Я понимала – все ждут, когда же я наконец скажу, уеду или останусь, – но никак не могла принять решение. Мне не хотелось оставлять этот дом, не разгадав его до конца. И потом, как вдова Габриеля, я имела право жить здесь. Сэр Мэтью и тетя Сара привязались ко мне – чего, правда, нельзя было сказать о Рут. Похоже, она спит и видит, чтобы я убралась. Но почему? Просто потому, что недолюбливает меня, – или здесь кроется что-то другое? Что до Люка, то он держал себя с небрежным дружелюбием, но было видно, что ему все равно. Он был слишком погружен в собственные дела, его распирало от сознания своей важности. Еще бы – он теперь наследник огромного поместья, а если принять во внимание преклонный возраст и дряхлость сэра Мэтью, можно не сомневаться, что не за горами день, когда он станет здесь полновластным хозяином.

Доктор Смит каждый день наведывался к сэру Мэтью и непременно заглядывал ко мне. Он был участлив и внимателен, обращался со мной, как со своей пациенткой, и его приезды были для меня единственной отрадой в череде скорбных дней. Судя по всему, его тревожило состояние моего здоровья.

– Вы пережили потрясение, – говорил он, – и, возможно, шок был намного сильнее, чем вам кажется. Мы должны помочь вам прийти в себя.

Он относился ко мне с той теплотой, которую я тщетно ожидала получить от своего отца, и не исключено, что именно его дружба удерживала меня в Забавах, ибо доктор, как никто другой, понимал мою печаль и одиночество.

Иногда его сопровождала Дамарис – неизменно спокойная, холодная и прекрасная. Я видела, что Люк влюблен в нее, но о ее чувствах можно было только гадать. Эта девушка была поистине непроницаема. Люк был бы рад жениться на ней хоть сейчас, однако едва ли сэр Мэтью или Рут позволят ему это раньше, чем через три или четыре года, – а это слишком долгий срок, чтобы загадывать.

Скорее всего, я просто тянула время. Я никак не могла выйти из странного оцепенения, охватившего меня после смерти Габриеля и не позволявшего строить планы на будущее. Допустим, я покину Кирклендские Забавы, – куда мне деваться? Обратно в Глен-Хаус? Перед моим мысленным взором предстали сумрачные комнаты, освещенные жалкими солнечными лучами, просачивающимися сквозь жалюзи, поджатые губы Фанни и отцовские «приступы»… Нет, возвращаться в Глен-Хаус мне определенно не хотелось, но хотелось ли мне остаться здесь? Для того чтобы ответить на этот вопрос, мне надо было сперва понять что-то важное... Но что?

Каждый день я выходила на прогулку, и ноги снова и снова несли меня к аббатству. В библиотеке я нашла старинный план аббатства, составленный, видимо, до его разрушения в 1530 году, и это немного отвлекло меня от печальных размышлений, придав моим мыслям иное направление. С помощью плана я пыталась реконструировать в своем воображении прежний облик монастыря. Мне удалось выяснить, где располагались девятиалтарная церковь, дортуар, ворота, кухня, пекарня, а также пруды для разведения рыбы. Прудов было три, разделенных поросшими травой насыпями.

Может, Пятница свалился в один из прудов и утонул? Нет, едва ли: пруды были неглубокими, к тому же он прекрасно плавал. И тем не менее, каждый раз, бродя меж развалин, я звала Пятницу, хотя и понимала, что это глупо. Но я не решалась признаться себе, что никогда больше его не увижу, – мне так нужна была хоть крошечная надежда.

Я вспоминала тот день, когда повстречала здесь доктора Смита, и его совет не спускать Пятницу с поводка. Едва придя в себя после смерти Габриеля, я отправилась к заброшенному колодцу в поисках Пятницы, но и там его не было.

Однажды, возвращаясь с прогулки, я выбрала тропинку, которая привела меня к боковому входу в дом, которым я прежде ни разу не пользовалась. Это была дверь почти незнакомого мне восточного крыла. Насколько я успела понять, все части дома были совершенно одинаковыми, если не считать того, что в южном крыле находилась главная лестница, спускавшаяся в холл мимо галереи менестрелей.

Я поднялась на четвертый этаж, чтобы по соединительному коридору перейти в другую часть здания и попасть в свою комнату. Однако выбрать из лабиринта коридоров нужный и понять, какая именно дверь ведет в южное крыло, оказалось не так просто. К тому же я не решалась открывать все двери подряд, боясь грубо нарушить чье-нибудь уединение.

Подходя к дверям, я стучала, а потом осторожно отворяла их, но каждый раз обнаруживала гостиную, спальню или рабочую комнату, а не коридор.

Можно было либо выйти на улицу тем же путем, обогнуть дом и войти через парадный вход – либо продолжить поиски. По недолгом размышлении я выбрала последнее, поскольку не была уверена, что смогу найти обратную дорогу к лестнице.

В отчаянии я стала проверять все двери подряд, и наконец на мой стук отозвался голос:

– Войдите.

Войдя, я буквально наткнулась на тетю Сару, стоявшую у самого порога, и от неожиданности отпрянула назад. Старушка засмеялась и тонкой ручкой ухватила меня за рукав.

– Входи же, – сказала она. – Я ждала тебя, дорогая.

С этими словами она забежала мне за спину и проворно захлопнула дверь, будто опасаясь, что я ускользну. Здесь, у себя в комнате, она проявляла больше живости и прыти, чем внизу, когда собиралась вся семья.

– Ты ведь пришла посмотреть мои гобелены, правда?

– С удовольствием на них взгляну, – сказала я, – хотя вообще-то я просто заблудилась. Никогда раньше не бывала в восточной части дома.

Она погрозила мне пальцем, словно непослушному ребенку.

– Да, здесь легко заблудиться, когда не знаешь дороги. Но что же ты стоишь – садись.

Я с удовольствием повиновалась, чувствуя усталость после прогулки.

– Мне очень жаль твоего песика, – проговорила старушка. – Он и Габриель ушли одновременно. Ты потеряла обоих. Это так грустно.

Меня удивило, что она помнит Пятницу. Я вообще испытывала неловкость, общаясь с тетей Сарой, ибо не знала, чего от нее ожидать: иногда ее мысли пугались и она смешивала настоящее с прошлым, а иногда вдруг проявляла неожиданную ясность рассудка.

Обведя глазами просторную комнату, я увидела, что стены ее увешаны яркими, искусно вышитыми гобеленами. Тетя Сара заметила мой восхищенный взгляд и радостно хихикнула.

– Это все моя работа, – сообщила она. – Видишь, они уже закрывают большую часть стен, но и пустых мест достаточно. Возможно, я успею заполнить их... прежде чем умру. Я ведь очень старая. Будет печально, если я умру, не выполнив того, что должна. – Выражение меланхолии на ее лице мгновенно сменилось ослепительной улыбкой. – Но все в руках Божьих, не так ли? Может, он согласится продлить мои дни, если я попрошу его об этом? А ты не забываешь молиться, Клер? Подойди и взгляни на мои гобелены... Ближе. Я расскажу тебе о них.

Она взяла меня за руку. Ее пальчики, похожие на коготки, были беспокойными и подвижными.

– Великолепная вышивка, – сказала я.

– Тебе правда нравится? А вот ты недостаточно стараешься, Клер. Я много раз говорила тебе, что это так просто... просто, надо только проявить упорство. Понимаю, у тебя много забот. Рут такая упрямая малышка. Марк не доставляет тебе особых хлопот, но ты ведь ждешь еще одного ребенка...

Я ласково сказала:

– Вы забыли, тетя Сара. Я не Клер, а Кэтрин, вдова Габриеля.

– А, так ты пришла полюбоваться моими гобеленами, Кэтрин. И правильно. Я знаю, они тебе понравятся» именно тебе. – Она подошла ко мне совсем близко и взглянула прямо в лицо. – Тебя я тоже вышью на одном из гобеленов – когда придет время.

– Меня? – в изумлении переспросила я.

– Вот, взгляни сюда. Узнаешь?

– Это же Забавы…

Она весело рассмеялась и потянула меня к шкафу, который тут же открыла. С полки посыпались куски полотна, и она со смехом подобрала их, двигаясь с легкостью молодой девушки. Внутри шкафа был встроен еще один шкафчик, поменьше, набитый разноцветными мотками шелка. Тетя Сара принялась их нежно перебирать.

– Я сижу здесь и вышиваю, вышиваю... все, что вижу. Сначала рисую то, что хочу вышить. Я покажу тебе свои наброски. Когда-то я собиралась стать художницей, но потом стала вышивать гобелены. Это ведь намного интересней, как по-твоему?

– Ваши гобелены изумительны, – ответила я. – Мне хотелось бы рассмотреть их получше.

– Конечно, конечно.

– Особенно тот, где изображен дом. Он выглядит так правдоподобно, камни совсем как настоящие, и цвет...

– Иногда бывает непросто подобрать нужный цвет, – заметила она, сокрушенно сморщившись.

– А люди... Кажется, я их узнаю!

– Разумеется. Вот мой брат... и наша сестра Агарь, а вот моя племянница Рут, и мой племянник Марк – он умер, когда ему было четырнадцать лет, – и Габриель, и Саймон, и я сама...

– И все они смотрят на дом. Она взволнованно закивала.

– Именно! Все мы смотрим на дом. Возможно, тут должен быть и еще кое-кто... Ты, например. Но я не думаю, что ты смотришь на дом. Клер тоже не смотрела. Ни Клер, ни Кэтрин.

Я не поняла, что она имела в виду, но она не стала объяснять, а продолжала:

– Я многое вижу. Наблюдаю. Видела, как ты приехала. А ты меня не заметила.

– Вы были на галерее менестрелей.

– Значит, все-таки заметила?

– Но не знала, что это вы. Она кивнула.

– Оттуда многое можно увидеть... незаметно для других. А вот свадьба Мэтью и Клер.

Вышивка изображала местную церковь, возле которой стояли жених и невеста; в женихе я узнала сэра Мэтью. Сходство было поразительным. Неужели этого можно добиться с помощью крошечных стежков шелковых ниток на ткани? Эта маленькая старушка – действительно настоящая художница.

– И свадьба Рут. Он погиб от несчастного случая на охоте, когда Люку было десять лет. Взгляни.

Тут я поняла, что на стенах этой комнаты отображена вся история семьи Роквеллов, увиденная глазами этой странной женщины. На протяжении многих лет она запоминала все важнейшие события и переносила их на ткань, стежок за стежком.

– Вы совсем как летописец, тетя Сара, – проговорила я. Ее личико снова сморщилось, в голосе послышались слезы:

– Ты хочешь сказать, что сама я не жила... только наблюдала за другими. Да, Клер?

– Я Кэтрин, – напомнила я.

– Кэтрин, мне нравилось наблюдать. Я создала эту галерею – галерею гобеленов, – и после моей смерти люди будут разглядывать эти гобелены и узнают о нас больше, чем из фамильных портретов. Я рада, что выбрала вышивку, а не живопись, – она куда красноречивее.

Я обошла комнату, и глазам моим предстали картины жизни Кирклендских Забав. Я увидела мужа Рут на носилках, и убитых горем родных у его постели, и смерть Марка, а между этими сценами – изображения дома и глядящих на него людей.

– По-моему, это Саймон Редверз, – заметила я, указав на одного из них.

Тетя Сара кивнула.

– Саймон смотрит на дом, потому что в один прекрасный день может стать его владельцем. Если Люк умрет, как умер Габриель, поместье перейдет к Саймону. Потому-то он и не сводит глаз с дома.

Она пристально взглянула на меня, потом достала из кармана маленькую книжечку и быстро, несколькими уверенными штрихами сделала набросок.

– Очень похоже, – восхитилась я.

Она подняла на меня взгляд и спросила:

– Как умер Габриель? Я была ошеломлена.

– Предварительное следствие пришло к заключению... – начала было я.

– Но ты-то утверждала, что он не мог покончить с собой.

– Я сказала, что не верю в это.

– Так что же с ним случилось?

– Не знаю. Просто чувствую, что это не было самоубийство.

– Я тоже многое чувствую. Ты должна все выяснить и рассказать мне. Это нужно для моих гобеленов.

Я посмотрела на часы, приколотые к блузке, давая понять, что мне пора уходить.

– Скоро я закончу один гобелен и начну другой. Тогда ты мне все расскажешь.

– А можно посмотреть незаконченный?

– Посмотри, – разрешила она и подвела меня к окну. Натянутое на раме полотно оказалось очередным изображением дома.

– Опять то же самое?

– Нет, не то же самое. Здесь уже нет Габриеля – только Мэтью, Руг, Агарь, я, Люк, Саймон...

Внезапно я ощутила, что меня душат эти стены и необходимость вникать в туманные высказывания вздорной старухи, способной одновременно казаться слабоумной и мудрой. Хватит с меня символов. Я хочу вернуться к себе и прилечь.

– Вы не подскажете, как мне попасть в южное крыло? – сказала я.

– Я провожу тебя. – С детской готовностью она открыла дверь и просеменила в коридор.

Я последовала за ней – и оказалась на балконе, точной копии того, где произошла трагедия.

– Восточный балкон, – объявила она: – Тебе, наверное, интересно здесь побывать. Он единственный, с которого пока никто не бросался.

Ее губы искривились в некоем подобии улыбки.

– Посмотри вниз, – предложила она. – Видишь, как высоко. – Тетя Сара вздрогнула и всем телом прижалась ко мне, притиснув меня к парапету. На секунду мне показалось, что она пытается скинуть меня вниз.

Но она вдруг отодвинулась и произнесла:

– Ты не веришь, что он покончил с собой. Не веришь... Вновь оказавшись в коридоре, я испытала чувство облегчения.

Тетя Сара мелкими шажками устремилась вперед и скоро вывела меня в знакомую часть дома. Она снова превратилась в старушку, – как мне показалось, это произошло за время перехода из восточного крыла в южное. Несмотря на мои заверения, что дальше я дорогу знаю, она довела меня до двери моей комнаты. Здесь я поблагодарила ее и добавила, что мне очень понравились гобелены. Лицо ее осветилось радостью, потом она приложила пальцы к губам.

– Мы должны выяснить, – произнесла она, – не забудь. Ведь мне пора приступать к следующему гобелену. – И с заговорщической улыбкой тихо удалилась.

Прошло еще несколько дней, прежде чем я наконец приняла решение.

Я жила в тех же комнатах, что и прежде, с Габриелем, но покоя мне там не было. Я плохо спала, чего раньше со мной не случалось; правда, засыпала я быстро, едва коснувшись головой подушки, но через несколько минут в испуге открывала глаза, словно разбуженная чьим-то громким голосом. Сначала я даже вставала и подходила к двери, в полной уверенности, что меня кто-то позвал. Потом мне стало ясно, что это просто навязчивый кошмар. Задремав, я просыпалась снова и снова, и так продолжалось до рассвета, когда, измученная, я наконец погружалась в крепкий сон.

Кошмар всегда был один и тот же – чей-то голос звал меня по имени. Иногда это был голос Габриеля: «Кэтрин!», а иногда голос отца: «Кэти.» Я понимала, что это только сон и что причиной ему – пережитое мной горе.

Мне удавалось сохранять внешнее спокойствие, однако меня терзали мучительные мысли. Ведь я не только потеряла мужа, но и – если согласиться с версией о самоубийстве, – совсем его не знала. Ах, если бы рядом был Пятница, насколько мне было бы легче! После его исчезновения и смерти Габриеля я осталась совсем одна. Ни с кем из обитателей дома я не смогла сойтись близко. Каждый день я спрашивала себя: почему я до сих пор здесь? И сама же отвечала: мне просто некуда уйти.

В один прекрасный солнечный день я, по обыкновению, бродила по руинам аббатства в поисках Пятницы, как вдруг до моего слуха донесся звук шагов. Даже при свете дня развалины внушали мне страх, а нервы мои были настолько расшатаны, что я принялась испуганно озираться, ожидая, что из-за каменной стены появится монах в черной рясе. Однако вместо монаха увидела вполне современную крепкую фигуру Саймона Редверза.

– Так вы все еще надеетесь найти вашего пса, – сказал он, подойдя ко мне. – Вам не кажется, что, будь он жив, он давно уже вернулся бы домой?

– Кажется. Понимаю, что веду себя глупо.

Саймон был явно удивлен готовностью, с которой я признала свою ошибку. Видимо, он считал меня весьма самоуверенной особой.

– Странно... – задумчиво произнес он. – Ведь он исчез как раз накануне...

Я кивнула.

– Как по-вашему, что с ним могло случиться? – поинтересовался Саймон.

– Или он потерялся, или его украли. Ничто другое не заставило бы его покинуть меня.

– А почему вы ищете его здесь?

Я ответила не сразу, так как и сама толком не понимала, что заставляет меня приходить сюда. Потом вспомнила свою первую встречу с доктором Смитом и его совет не спускать Пятницу с поводка. Я рассказала об этом Саймону.

– Он имел в виду колодец, – объяснила я. – Сказал, что Пятница может туда свалиться. В тот раз он остановил его на самом краю. Собственно, тогда я и познакомилась с доктором Смитом. И когда Пятница пропал, я первым делом бросилась искать его здесь.

– На мой взгляд, пруды куда опасней. Вы там были? Их стоит посмотреть.

– Здесь все стоит посмотреть.

– Неужели эти развалины так завладели вашим воображением?

– По-моему, это естественно.

– Ну, не сказал бы. Они принадлежат прошлому, а большинство людей интересуется только настоящим и будущим.

Я молчала, и после короткой паузы он продолжил:

– Я восхищен вашим спокойствием, миссис Кэтрин. Многие женщины на вашем месте бились бы в истерике, – впрочем, ваш случай несколько иного рода...

– Иного рода?

Он холодно улыбнулся, пожал плечами и сказал почти грубо:

– Между вами и Габриелем не было... grande passion[7], не так ли? Во всяком случае, с вашей стороны.

Я была до того возмущена, что несколько секунд не могла говорить.

– Браки по расчету, – продолжал он невыносимо дерзким тоном, – хороши своим удобством. Жаль только, что Габриель покончил с собой, не дождавшись смерти отца, – это было не в ваших интересах.

– Я… Я вас не понимаю.

– Уверен, что понимаете. Если бы он умер позже сэра Мэтью, все состояние досталось бы вам. Вы стали бы «леди Роквелл» вместо простой «миссис», не говоря уже о других приятных моментах. Его преждевременная смерть была для вас большим ударом, и однако вы – такая спокойная, хотя и безутешная вдова.

– Кажется, вы хотите меня оскорбить.

Саймон рассмеялся, но глаза его сверкнули гневом.

– Я относился к Габриелю как к брату, между нами было всего пять лет разницы. Я видел, что вы с ним вытворяли. Он считал вас совершенством! Почему же он поторопился уйти из жизни – ведь дни его и так были сочтены?

– О чем вы?

– Вы думаете, я примирился с его странной смертью? Принял всерьез сказочку о том, что он покончил с собой из-за сердечной болезни? Он знал о ней давным-давно. Зачем же было жениться, а потом накладывать на себя руки? Почему? Должна же быть разумная причина. Раз его смерть последовала вскоре после женитьбы – значит, причина кроется в ней. Вы казались ему идеалом, – можно представить себе его чувства, когда кумир рухнул.

– Что вы имеете в виду?

– Вам это известно лучше, чем мне. Габриель был чрезвычайно чувствителен, и если бы он обнаружил, что вы согласились стать его женой не по любви, а по расчету, жизнь потеряла бы для него всякий смысл, и он мог бы…

– Но это чудовищно! Если вы полагаете, что он нашел меня в канаве и спас от нищеты, то, смею вас заверить, вы ошибаетесь. До свадьбы я понятия не имела ни о драгоценном титуле его отца, ни об этом доме. Габриель ни словом о них не обмолвился.

– Так почему же вы вышли за него? По любви? – Саймон неожиданно схватил меня за плечи и взглянул мне прямо в лицо. – Ведь вы не любили Габриеля. Я прав? Ответьте. – С этими словами он слегка встряхнул меня. Его дерзость, его уверенность в собственной правоте привели меня в ярость.

– Да как вы смеете! – вскричала я. – Немедленно отпустите меня!

Саймон повиновался, и на его губах снова появилась усмешка.

– По крайней мере, я стряхнул с вас спокойствие, – заявил он. – И все-таки, Габриеля вы не любили – в моем понимании этого слова.

– Вполне возможно, – отрезала я, – что ваши представления об этом чувстве несколько поверхностны. Люди, подобно вам, влюбленные только в себя, редко способны оценить глубину чужой привязанности.

Я повернулась и пошла прочь, внимательно глядя под ноги, чтобы ненароком не споткнуться. Саймон не сделал попытки догнать меня, чему я была очень рада, ибо меня трясло от злости.

Итак, по его мнению, я стала женой Габриеля, имея виды на его деньги и – в перспективе – титул; хуже того, он считает, что Габриель обнаружил истину и в отчаянии покончил счеты с жизнью. То есть в его глазах я не только охотница за наследством, но и убийца.

Выбравшись из развалин, я торопливо зашагала к дому.

Так почему же я вышла замуж за Габриеля? Конечно, не из любви. Скорее, из жалости... и из желания покинуть унылый родительский дом.

В эту минуту мне хотелось одного – закрыть эту страницу моей жизни, навсегда распроститься с аббатством, Кирклендскими Забавами и семьей Роквеллов. Это была заслуга Саймона Редверза. Меня беспокоило одно: вдруг он шепнул о своих подозрениях родным Габриеля и они ему поверили?

Войдя в дом, я увидела Рут. Она несла из сада корзину красных роз, точно таких же, какие стояли в нашей спальне в день приезда. Как тогда радовался Габриель!.. В моей памяти всплыло его тонкое бледное лицо, вспыхнувшее от удовольствия, и гнусные инсинуации Саймона показались мне просто нестерпимыми.

– Рут, – повинуясь внезапному порыву, сказала я, – я размышляла о своем будущем. Едва ли я смогу остаться здесь... навсегда.

Она наклонила голову и устремила взгляд на розы.

– Поэтому, – продолжала я, – я уеду домой и там окончательно решу, как мне жить дальше.

– Ты знаешь, что здесь тоже твой дом и ты всегда можешь вернуться – если, конечно, захочешь.

– Да, я знаю. Но здесь меня окружают тяжелые воспоминания.

Она тронула меня за руку.

– Всем нам тяжело, но я понимаю. Ведь все случилось почти сразу после твоего приезда сюда. Как ты решишь, так и будет.

Я вспомнила циничную ухмылку Саймона Редверза, и едва не задохнулась от гнева.

– Я уже решила. Завтра же напишу отцу о своем приезде. Думаю, что к концу недели меня уже здесь не будет.

Джемми Белл встретил меня на станции, и опять коляска катила по узким аллеям, и опять передо мной расстилалась знакомая пустошь, словно я ненадолго вздремнула, возвращаясь из пансиона домой, и мне пригрезились все невероятные события последних месяцев.

Все было как тогда. Фанни встретила меня на крыльце.

– По-прежнему худа как щепка, – приветствовала она меня; ее поджатый рот выражал самодовольство, весь ее вид говорил: что ж, я предупреждала.

Отец был в холле, он обнял меня несколько теплее, чем обычно.

– Бедная девочка, – сказал он, – это ужасно.

Он взял меня за плечи, слегка отстранил от себя и внимательно взглянул мне в лицо. В глазах его я прочитала сострадание и впервые ощутила, что мы не чужие друг другу.

– Теперь ты дома, – произнес он, – и мы о тебе позаботимся.

– Спасибо, папа.

Тут в разговор встряла Фанни.

– Я положила в твою постель грелку. Последние дни было сыро.

Я поняла, что удостоилась необычайно теплого приема.

Поднявшись к себе, я подошла к окну, взглянула на пустошь, и сердце мое защемило от воспоминаний о Габриеле и Пятнице. И почему я решила, что в Глен-Хаусе мне будет легче все забыть?

Жизнь моя потекла по привычному руслу. С отцом мы встречались за столом и каждый раз ощущали неловкость, не зная, о чем говорить. Он избегал упоминаний о Габриеле, видимо, не желая бередить мою рану. Когда обед заканчивался, мы оба испытывали облегчение.

Через две недели отец отправился в очередную загадочную поездку и вернулся очень подавленный. Я поняла, что долго такой жизни не выдержу.

Как и раньше, я выезжала на прогулки и однажды даже навестила место своей первой встречи с Габриелем и Пятницей, но нахлынувшие воспоминания были столь болезненны, что больше я на это не отваживалась. Чтобы обрести душевный покой, надо было перестать все время думать о тех, кого я потеряла.

Кажется, именно в тот день я решила изменить свою жизнь. В конце концов я ведь была молодой вдовой со средствами. Мне было по карману поселиться в собственном доме, нанять прислугу и ни от кого не зависеть.

К сожалению, мне не к кому было обратиться за советом. Единственный человек, которому я могла бы довериться, был дядя Дик. Разумеется, я написала ему о том, что овдовела, но ответа не получила.

Может, мне стоит отправиться в морское путешествие? Встречусь с дядей Диком в каком-нибудь порту, куда придет его корабль, и все ему расскажу. Однако от этих прожектов меня отвлекло возникшее вдруг подозрение, сулившее перечеркнуть все мои планы. Я никому о нем не сказала и несколько недель мучилась неопределенностью, пока не решилась наконец нанести визит местному доктору.

Помню, как я сидела в его приемной, наслаждаясь лившимися в окна потоками солнечного света и чувствуя уверенность, что история моего брака с Габриелем еще не закончена, хотя сам он и не может больше в ней участвовать. Какими словами мне выразить свое состояние? Я готовилась пережить чудесное превращение.

Доктор посмотрел на меня с улыбкой: он знал о смерти моего мужа и считал, что событие, приведшее меня к нему, в данной ситуации как нельзя кстати.

– Сомнений нет, – заявил он, – у вас будет ребенок.

Весь день я хранила свою радость в секрете. Мой собственный ребенок! Мне хотелось, чтобы оставшиеся до его рождения месяцы прошли как можно скорее, чтобы он родился немедленно!

Вся моя жизнь преобразилась: я больше не скорбела о прошлом, я верила, что это утешение, посланное мне Габриелем, а значит – все было не зря.

Но раз это ребенок Габриеля, то он будет наследником Кирклендских Забав – если, конечно, родится мальчик. Глупости, сказала я себе, ему вовсе не нужно это наследство. У меня хватит денег, чтобы он ни в чем не нуждался. Роквеллам вообще не обязательно знать о его появлении на свет. Пусть все достанется Люку. Меня это не волнует.

На самом же деле эта мысль меня волновала. Если у меня будет сын, я назову его Габриелем, и пусть он получит все, на что имеет право.

На следующий день за завтраком я сообщила свою новость отцу. Он изумился, но потом его лицо порозовело – полагаю, от радости.

– Для тебя это будет большим утешением, – заметил он. – Благослови тебя Бог, это самое лучшее, что могло случиться.

Никогда еще я не видела отца таким разговорчивым. Он посоветовал мне немедленно известить семью Роквеллов. Видимо, памятуя о слабом здоровье сэра Мэтью, он решил, что возникнет неловкая ситуация, если Люк успеет вступить в права наследства, которые теперь должны перейти к моему сыну – если это будет сын.

Его радостное волнение передалось и мне, и сразу после завтрака я отправилась к себе в комнату и написала Рут. Письмо это далось мне нелегко, ведь Рут никогда не питала ко мне особого расположения, да и мое сообщение едва ли могло привести ее в восторг. В результате послание получилось довольно сухим и неуклюжим.

«Дорогая Рут,

спешу поставить тебя в известность, что у меня будет ребенок. Доктор уверяет, что ошибки быть не может, и я подумала, что семья должна узнать о предстоящем появлении на свет ее нового члена.

Надеюсь, сэр Мэтью оправился от своего приступа. Уверена, ему будет приятно услышать, что скоро у него будет еще один внук или внучка.

Здоровье мое превосходно, чего от души желаю и тебе. Шлю всем наилучшие пожелания.

Твоя невестка

Кэтрин Роквелл»

Спустя два дня я получила ответ от Рут.

«Дорогая Кэтрин,