Найти людей, даривших ему что-то в бытность его лордом-канцлером, оказалось нетрудно, но доказать, что то были взятки или что дарители получали какие-то выгоды, не удалось. Наоборот, припомнилось, как зять Томаса, Джайлс Херон, проиграл дело, которое возбудил сам, и даже, что в нелепой тяжбе из-за собачки решение было вынесено не в пользу леди Мор. Нет, осудить Томаса за взяточничество оказалось невозможно.
      Короля крайне раздражало его безрассудство. Он прекрасно знал, что люди в его королевстве высокого мнения о сэре Томасе Море и они могут изменить свое мнение о королевских поступках, если столь уважаемого человека, как Томас Мор, привести к покорности.
      Монах Пето из гринвичского францисканского монастыря осмелился произнести проповедь против короля, заявив с кафедры, что если король будет вести себя как Ахав, его постигнет та же участь. Генрих страшился пророчеств, если не мог их опровергнуть, а опровержением слов Пето могла служить только смерть короля.
      Картезианцы, у которых с Мором была особая связь, выступали с проповедями против королевского брака.
      Вслед за Мором против короля осмелился выступить и Фишер, епископ Рочестерский.
      – Клянусь телом Христовым, – сказал как-то Генрих, – я искренне убежден – если бы Мор с присущим ему умом заявил, что во всем поддерживает меня, остальные последовали бы за ним.
      Но Мор ничего подобного не сделает, он упрямый глупец.
      Если бы доказать, что он не прав… если бы только доказать, что он не прав!
      Король не желал быть причастным к расправе над Мором. Он хотел повернуться к нему спиной, как до того к кардиналу, хотел отдать Мора его врагам. Однако Мор не Вулси, врагов у него было мало. Люди любили Мора, они не желали ему зла. Одли, Кранмер, даже Кромвель, чувствовали себя неловко, готовя расправу над ним.
      Вот почему Мор, обвиненный во взяточничестве, легко опроверг обвинение своими умными речами и доказательствами.
      Так случилось даже с делом лживой кентерберийской монахини.
      Элизабет Бартон, простая служанка, по слухам чудесно исцеленная от ужасной болезни, приняла постриг в Кентербери. Приходя в транс, она произносила пророчества, и король, когда Томас был канцлером, отправил его обследовать эту женщину. На Мора произвела впечатление ее святость, и они с Фишером склонялись к мнению, что она не лишена пророческого дара. Потом Элизабет Бартон объявила, что если король женится на Анне Болейн, то через полгода лишится короны. Полгода прошло, однако трон по-прежнему принадлежал Генриху.
      Элизабет Бартон оказалась обманщицей, изменницей и заслуживала смертной казни.
      Король был доволен, потому что те, кто верил злым речам монахини, оказались повинны в недонесении о государственном преступлении.
      – А как рочестерский епископ? – спросил король у преданного Кромвеля. – А наш умный Томас Мор?
      Но тут Генрих опять потерпел поражение, потому что юриста Томаса не так просто было поймать в ловушку. Он сумел доказать, что будучи членом королевского совета, всегда отказывался слушать пророчества о королевских делах.
      То время для семьи Томаса было тревожным. Теперь она вновь вздохнула с облегчением. В деле кентерберийской монахини против него ничего не удалось доказать, и после разбирательства Томас вернулся домой.
      Неудивительно, что члены семьи иногда замечали тревогу друг у друга в глазах, что иногда кое-кто из них напряженно прислушивался, и в доме постепенно воцарялось опять это мучительное беспокойство.

* * *

      Король пребывал в раздражении.
      Брак не оправдал его надежд. У Генриха появился ребенок, но девочка. Маленькую Елизавету он любил, но хотел сына, от Анны он хотел главным образом сыновей.
      К тому же в роли жены она была менее привлекательна, чем в роли любовницы.
      Генрих ощущал серьезную необходимость оправдать свой поступок. Он хотел, чтобы весь мир – и прежде всего соотечественники – видел в нем добродетельного человека, который отверг стареющую жену и женился на привлекательной не ради плотских радостей, а во благо страны.
      Он очень гневался на сэра Томаса Мора. Мор не совершал против короля ничего такого, за что мог быть осужден по закону, но отказывался выразить одобрение деяниям монарха. Когда Генриху представили список причастных к делу кентерберийской монахини, он не позволил вычеркнуть оттуда имя Томаса.
      Но пока больше ничего он сделать не мог. Генрих часто расхаживал в окружении близких друзей по своим покоям.
      – Это огорчает меня! – восклицал он. – Очень огорчает. Я оказал этому человеку величайшую честь. Кем он был, пока я не возвысил его? Жалким адвокатом. Я сделал его великим. И чем он отплатил мне? Низкой неблагодарностью! Одно его слово, и эти монахи успокоились бы. Даже самого Фишера могли бы убедить слова старого друга. Однако… Томас Мор отказывается признать меня главой Церкви. Клянусь телом Христовым, это измена! Главой Церкви он по-прежнему считает Папу Римского! Разве не изменник Мор после этого? Существовал ли когда-нибудь слуга более неверный своему господину, более подлый? Или подданный, столь же вероломный, как он? Что я дал ему? Богатство. Власть. Свое расположение. И чем он мне платит? Непокорством! Я хочу от него лишь того же, что и от других слуг. Он лишь должен признать меня главой Церкви. Одли… Кромвель… Норфолк, друзья мои… приходилось ли так страдать хоть одному королю?
      Он просил их избавить его от этого человека. Маленькие глаза пылали гневом, но губы были поджаты. Томаса Мора чтила вся Европа. Совесть короля не должна быть задета.
      «Заставьте этого человека повиноваться, – вот о чем просили окружающих маленькие глаза. – Неважно… неважно, как вы это сделаете».

* * *

      Норфолк приплыл на барке в Челси. Маргарет, бывшая, как всегда, начеку, увидела идущего к дому герцога и побежала навстречу.
      – Милорд… свежие новости?
      – Нет-нет. Никаких новостей. Где ваш отец? Мне нужно немедленно поговорить с ним.
      – Я вас провожу.
      Томас увидел Норфолка и вышел приветствовать его.
      – В последнее время мы редко удостаиваемся этой чести.
      – Я должен поговорить с вами наедине, – сказал герцог, и Маргарет оставила их вдвоем.
      – Итак, милорд? – спросил Томас.
      – Мастер Мор, вы неразумны.
      – Вы приехали от двора, чтобы сказать мне это?
      – Да, прямо от короля.
      – Каким вы его оставили?
      – В гневе на вас.
      – Сожалею об этом. Весьма.
      – Фу-ты, к чему эти слова? При желании вы можете обратить этот гнев в приязнь.
      – Каким образом?
      – Фу-ты. И еще раз фу-ты. Вы прекрасно это знаете. Вам нужно лишь признать законными наследниками престола детей Анны Болейн и закон о главенстве английского короля над Церковью. Мастер Мор, когда вас пригласят подписать эти документы, вам следует отбросить свое безрассудство и сделать, что от вас требуется.
      – С первым я могу согласиться, так как по законам страны король и Совет могут назначать наследника. Даже если это будет означать отстранение законного наследника ради ублюдка, король и Совет по закону вправе поступать так. Но я никогда не признаю короля главой Церкви.
      – Я приехал как друг, мастер Мор, – раздраженно сказал Норфолк. – Приехал от двора предупредить вас. Король не потерпит вашего неповиновения. Он старается поймать вас в ловушку.
      – Против меня уже выдвигалось несколько обвинений, но я оправдался во всем.
      – Клянусь мессой, мастер Мор, бороться с государями опасно. Поэтому советую вам пойти навстречу королю, ибо, клянусь телом Христовым, indignitio principes mort est.
      – Да-да, – ответил с улыбкой Томас. – И негодование этого государя обращено против Томаса Мора.
      – Я приехал не ради шуток, – раздраженно ответил герцог. – Прошу вас это запомнить, вот и все.
      – И все, милорд? В таком случае, благодарю за визит и должен сказать вам вот что: вся разница между вашей светлостью и мной заключается в том, что я умру сегодня, а вы завтра.
      Герцог пришел в такое раздражение, что немедленно распрощался и сердито зашагал к барке, не зайдя в дом.
      Алиса была в недоумении, она видела приезд Норфолка, поспешила переменить платье и надеть свой лучший чепец; но спустясь, чтобы встретить благородного гостя, увидела лишь, как он поспешно уходит.
      Дом погрузился в уныние. Мерси приехала бледной, встревоженной.
      – Как дела, Мег? – спросила она.
      – Пошли в сад, там можно уединиться. Здесь я не могу говорить с тобой, боюсь, подслушает мать.
      В тишине сада Маргарет сказала:
      – Отца снова вызвали на комиссию.
      – О Господи, в чем обвиняют его теперь?
      – Не знаю.
      – Его имя все еще стоит в списке виновных по делу Элизабет Бартон?
      – В том-то и беда, Мерси. Он разбил их доводы своими, но это ничего не дало. Его по-прежнему обвиняют. Почему? Я знаю… знаешь и ты. Отца твердо решили осудить. Он невиновен… невиновен… но признавать этого они не хотят.
      – Маргарет, им не доказать его вины. Он будет неизменно одерживать верх.
      – Мерси, ты пытаешься утешить меня и себя. Я часто вспоминаю счастливые дни… мы косили сено, гуляли по саду, сидели вместе… пели, вышивали… читали вслух свои сочинения. Какими далекими кажутся те времена! Мы уже не можем посидеть в покое. Вечно приходится быть настороже. Плывет по реке барка. Причалит ли она к нашей пристани? На дороге слышен стук копыт. Не посланец ли это от короля… от нового советника, Кромвеля?
      – Мег, ты терзаешь себя. Но Маргарет продолжала:
      – Отец в особенно радостные минуты говорил: «Перед смертью я вспомню эту минуту, вспомню и скажу, что жил не напрасно…»
      Недоговорив, она закрыла лицо руками. Мерси не сказала ничего, лишь крепко стиснула руки – она была готова умереть от горя. Подумала: «Мы с Мег отдаем себе отчет в происходящем. Не умеем закрывать глаза на факты, как остальные. Бесс, Сесили, Джек любят его… но по-другому. Любят как отца… а для нас с Маргарет он не только любимый отец, но и святой».
      – Я вспомнила, – неожиданно сказала Мег, – как Айли показывала нам моды. Помнишь? Длинные рукава? Их ввела та женщина… королева. Та женщина!.. Мерси, если бы не она, отец сейчас был бы с нами… может, читал бы нам… может, смеялся… вышучивал нас за что-то в своей остроумной манере. А тут, Мерси, он стоит перед комиссией, мы даже не знаем, зачем, в чем его обвиняют, не знаем, когда он вернется домой… и вернется ли.
      – Маргарет, на тебя это не похоже. Ты… такая разумная, рассудительная. Самая умная из нас… поддаешься горю, плачешь из-за того, что еще не случилось.
      – Мерси, не притворяйся спокойной! У тебя на глазах слезы. Ты испытываешь тот же страх. Сердце у тебя тоже разрывается.
      Мерси поглядела на Мег, и слезы медленно заструились по ее щекам.
      – И все из-за какой-то женщины, – воскликнула Маргарет в порыве гнева, – из-за женщины с деформированной рукой и бородавкой на шее, которую нужно прикрывать драгоценным камнем… Из-за красивых рукавов… из-за французских манер… нашему отцу приходится…
      Они поглядели друг на друга и медленно пошли к дому.

* * *

      После комиссии Томас вернулся домой веселым. Когда Маргарет и Мерси прибежали встретить его, они увидели на барке вместе с ним Уилла.
      Томас тепло обнял дочерей. Увидел на их щеках следы слез, но не сказал по этому поводу ни слова.
      – Отец… ты вернулся! – сказала Маргарет.
      – Да, дочка, твой муж и я вернулись вместе.
      – И все хорошо?
      – Все хорошо, дочка.
      – Тебя больше нет в этом парламентском списке? Тебя больше не обвиняют из-за той кентерберийской монахини?
      – Меня вызывали не в связи с ней.
      – Тогда зачем же?
      – Обвиняли, что я убедил короля написать «Суждение о семи таинствах».
      – Но, отец, он же сам начал писать, а потом призвал на помощь тебя.
      – Милая дочь, это обвинение ничем не отличается от других, так что, прошу тебя, не возмущайся.
      – Они хотят устроить тебе ловушку.
      – Невиновного человека в ловушку не поймать.
      – В чем тебя, собственно, обвиняли?
      – Его Величество решил воздать Папе Римскому честь в своей книге и воздал. Теперь он, видимо, хотел бы обвинить меня в ее написании, но она написана хорошо, и ему не хочется отказываться от похвал. А меня обвиняют, что я убедил Генриха к его бесчестью вложить в руку Папы меч для войны с королем.
      – О Господи!
      – Не пугайся, Мег. Я разрушил их планы. Разве я не предупреждал короля о риске преступить закон о наказании за превышение власти церковными органами? Я напомнил комиссии об этом и о том, что книгу эту писал король, он сам говорил, что я лишь привел написанное в порядок. Вряд ли они могли осудить меня, если Его Величество ясно сказал, что книгу написал он сам, и к тому же получил за нее титул Защитник веры.
      – Если он откажется от авторства, то лишится и этого титула, – сказала Мерси.
      – Ты права, дочка. Я сказал: «Милорды, эти запугивания могут подействовать на детей, а не на меня».
      Уилл, нахмурясь, произнес:
      – Отец, а как с парламентским списком? Вычеркнули оттуда ваше имя?
      – Право, сын Ропер, новое обвинение заставило меня забыть об этом.
      – Забыть? – От волнения Уилл говорил резко. – А это дело касается вас очень близко и причиняет нам всем беспокойство!
      Маргарет переводила встревоженный взгляд с отца на мужа. Томас улыбался; Уилл сердился.
      – Не понимаю, сэр, – сказал он, – чему вы так веселитесь?
      – В таком случае, Уилл, позволь сказать тебе. Пусть заодно узнают и мои милые дочери. Сегодня я зашел так далеко, что откровенно отчитал допрашивающих меня лордов, и теперь мне будет стыдно взять свои слова назад.
      Томас поднял голову и уставился вдаль. Он улыбался, но окружающие почувствовали, что страх их усилился.

* * *

      Замечательная погода казалась неуместной. Такого прекрасного апреля никто не мог припомнить. Яркое весеннее солнце раздражало Маргарет. Все делали свои дела молча, вымученно улыбаясь. Они знали, что вскоре Томаса вызовут для подписания недавно созданной присяги новому главе церкви. Как избавиться от этой напасти? Он будет поставлен перед необходимостью ставить свою подпись или нет. Первое будет уступкой королю, второе… Они не знали, не смели думать.
      Наступила Пасха, и Томас, посмеиваясь над их страхами, решил отправиться с Уиллом в собор Святого Павла послушать проповедь.
      В тот прекрасный весенний день они отплыли на барке.
      Томас собирался вернуться в конце дня.
      – Я буду рядом с Баклерсбери, – сказал он, – и не могу не заглянуть к сыну и дочери Клементам.
      Мерси ждала его с тяжелым сердцем. Видя отца, она всякий раз боялась, что это последний.
      – Джон, – обратилась она к мужу, – как я смогу весело приветствовать его? Как?
      – Постарайся, – ответил Джон. – Кто знает, может, эта буря пройдет мимо.
      Обед ждал Томаса на столе, Мерси шла по Поултри встретить его.
      Она повстречала его идущим навстречу с Уиллом Ропером под руку, оба были увлечены разговором – несомненно, обсуждали только что прослушанную проповедь.
      Подойдя к Мерси, Томас обнял ее, однако увидел то, чего она не могла скрыть, что видел в лицах всех членов семьи.
      – Очень рад тебе, дочка. Ну, как ты? Весела и бодра?
      – Весела и бодра, – повторила она. – Весела и бодра, папа.
      Томас взял под руку и ее, и они пошли в Баклерсбери, он улыбался, ему было радостно идти с сыном и дочерью, они не были ему родными, но знали, что относится он к ним, как к родным.
      Друзья и знакомые приветствовали идущего Томаса. Тепло улыбались ему. Они помнили его заместителем шерифа, помнили неподкупным лордом-канцлером. Но Мерси казалось, во взглядах их сквозят страх, жалость, предостережение.
      Несчастье уже наверняка близко.
      Маргарет, любящая отца, пожалуй, сильнее остальных, хотела бы, чтобы он подписал присягу, хотела бы, чтобы он пошел на что угодно, лишь бы оставался с ней. Мерси это понимала. Но если бы она, Мерси, могла обратиться к нему с подобной просьбой, то попросила бы поставить под этой присягой подпись?
      Она не такая, как Маргарет. Для Мег важнее всего ее любовь. В конце концов, он ее отец, и она готова сохранить его любой ценой. Но Мерси ни за что не попросила бы его пойти против своей совести. Пусть поступает по правде – чего бы ни стоило это ему и семье.
      Но это не значит, что страдала она меньше.
      Вот и Баклерсбери с приятными аптечными запахами. Вот и старый дом.
      – Всякий раз, когда вхожу в него, меня охватывает масса воспоминаний, – сказал Томас.
      И Мерси поняла, что он рад снова появиться здесь, пробудить радостные воспоминания и лелеять их до тех пор, пока он не лишится возможности навещать этот дом.
      – Пошли, папа, вы наверняка голодны. Давайте сразу примемся за еду.
      Они сидели за столом, когда явился посыльный.
      Мерси поднялась. Она не была чрезмерно встревожена. Она не ожидала, что к отцу явятся прямо сюда. Должно быть, это приглашение от кого-то из знакомых. Нет? Тогда это, вероятно, посыльный от двора. Очевидно, за Джоном, ведь он теперь один из королевских врачей.
      Посыльный подошел. В руке он держал свиток.
      – Письмо для меня? – спросил Джон.
      – Нет, сэр. Мне поручено отвезти его сэру Томасу Мору в Челси, но я сократил себе путь, узнав, что он здесь.
      Томас поднялся и взял свиток у посыльного.
      – Благодарю. Вы очень разумно поступили, сократив себе путь.
      Он дружелюбно поговорил с посыльным, и когда тот ушел, продолжал держать свиток неразвернутым.
      – Папа… – испуганно произнесла Мерси.
      – Дочка, давай есть замечательный обед, который ты для нас приготовила.
      – Но…
      – После, – сказал он. – Нечего спешить.
      И заговорил о проповеди, которую слушал с Уиллом в соборе Святого Павла; но его никто не слушал; глаза сидящих постоянно обращались к лежащему на столе свитку.
      – Отец, – сердито сказал Уилл, – не держи нас в неведении. Что там написано?
      – Не догадался, мой сын? Ручаюсь, это требование предстать перед комиссией и подписать присягу новому главе Церкви.
      – Загляните в свиток. Убедитесь.
      – Уилл, не волнуйся так. Мы знаем, что это должно случиться.
      – Отец, – раздраженно сказал Уилл, – ваше спокойствие сводит меня с ума. Прочтите, умоляю вас.
      Томас прочел.
      – Да, Уилл, – сказал он, – я должен предстать перед комиссией в Ламбете для принятия присяги.
      – Я не смогу этого вынести, – сказал Ропер. – И Маргарет не сможет.
      – Не теряй надежды, сын. Пусть тебя не гнетет беспокойство. Если оно долго тянется, выносить его легко. Если трудно, оно тянется недолго.
      – Папа, когда ты должен быть в Ламбете? – спросила Мерси.
      – Завтра, так что сегодня волноваться мне незачем. Сегодня я сам себе хозяин.
      – Надо возвращаться в Челси, – сказал Уилл.
      – Зачем?
      – Все захотят, чтобы вы побыли с домашними как можно дольше. Маргарет…
      – Оставь ее в неведении. Пусть проведет этот день спокойно. Чем раньше она узнает об этом вызове, тем раньше начнет расстраиваться подобно тебе.
      – Разве знание, что вызов пришел, хуже страха, что он придет, знания, что он должен прийти?
      – Да, Уилл, потому что в неопределенности есть надежда. Оставь пока в неведении Маргарет. Ну, давайте есть, а то Мерси обидится. И она, и слуги трудились, стараясь угодить нам обедом.
      Есть? Наслаждаться едой? Как это можно? Их мучила почти невыносимая душевная боль. Лишь сэр Томас Мор был весел.

* * *

      Ранним вечером они поплыли обратно в Челси.
      – Пока никому ни слова, Уилл, – сказал Томас зятю. – Оставь их в покое… Оставь им этот день.
      – Отец, – горестно ответил тот, – я не уверен, что сумею скрыть от них свой страх.
      – Уилл, ты страдаешь от страха уже много дней. Улыбнись, сын мой. Они не узнают. Им не придет в голову, что вызов мне могут вручить где-то за пределами дома. Давай в этот вечер повеселимся. Будем петь, рассказывать истории, смеяться и радоваться друг другу, Уилл. В последний раз.
      Уилл справился со своим мрачным настроением. Он пел так же громко, как остальные, и чувствовал, что тесть благодарен ему.
      В ту ночь, лежа рядом с Маргарет, он не спал, и она тоже.
      – Уилл, – прошептала она, – это не может продолжаться долго, правда? Нам осталось немного подобных дней.
      Уилл ответил:
      – Не может.
      Он вспомнил просьбу отца и не сказал: «Таких дней больше не будет. Сегодня последний, потому что завтра отец отправляется в Ламбет».

* * *

      Наутро семья поднялась, как обычно. Вид у Томаса был умиротворенный, на что Маргарет обратила внимание: казалось, он радуется этому дню. Алиса тоже обратила внимание на его вид и подумала: «Наверно, он поступит, как того хочет король. Видно все-таки образумился».
      После завтрака Томас сказал:
      – Давайте сходим в церковь.
      Они пошли через поле к сельской церкви, как ходили не раз по утрам. А после службы, когда солнце стояло уже высоко, он положил ладонь на руку Уилла и произнес:
      – Уилл, нам пора.
      Потом подозвал двух слуг и распорядился:
      – Приготовьте барку. Сегодня мне нужно плыть в Ламбет.
      Все поняли. Этот день наступил.
      Маргарет шагнула к нему, но Томас остановил ее взглядом. «Не здесь, Мег, – говорили его глаза. – Не здесь… не при всех».
      «Мне нужно плыть в Ламбет». Эти слова не звучали для других так зловеще, как для Маргарет и Уилла.
      Он отправляется туда по парламентским делам, решили остальные. К вечеру вернется.
      Но Маргарет понимала, зачем он плывет в Ламбет, понимала и как поступит, оказавшись там. В глазах ее читался немой призыв: «Папа, папа, сделай, как они хотят. Не все ли равно, кто глава Церкви, если ты глава своей семьи и продолжаешь жить с ней в любви и согласии?»
      Томас поглядел на нее и сказал:
      – Не ходи дальше калитки. Мне нужно отплывать срочно. Прощайте все.
      Он расцеловал всех, когда настал черед Маргарет, она прильнула к нему.
      – Папа…
      – Прощай, моя дочь, моя любимая дочь. Я буду с тобой… вскоре…
      И пошел по лужайкам, распахнул калитку, пропустив Уилла, быстро закрыл ее и спустился по ступеням к барке.
      Томас бросил взгляд на дом, который построил, дом, где познал полное семейное счастье. Поглядел на блестящие в солнечных лучах окна, павлинов на заборе, цветущие плодовые деревья. «Кто будет собирать фрукты в этом году?» – мелькнула у него мысль.
      Последний взгляд на все, что составляло его счастье на земле. Потом Томас повернулся к Уиллу и, когда барка стала медленно отходить от пристани, сказал:
      – Я благодарю Бога, сын Ропер, что одержал победу.

* * *

      Томаса отправили в Тауэр, и веселье покинуло дом в Челси.
      Радости в доме не было. Не было ничего, кроме ожидания в страхе, что произойдет дальше.
      Маргарет просила разрешения повидаться с отцом, благодаря влиянию доктора Клемента и Джайлса Эллингтона ей наконец предоставили такую возможность.
      Накануне ночью Мег совсем не спала, да и много ночей до того провела без сна. Слегка задремывала и просыпалась с мыслями об отце в неуютной камере. Днями ходила по берегу реки, разглядывая мрачную крепость, ставшую его тюрьмой.
      А теперь она увидит отца, теперь, когда можно сесть в барку и спуститься по реке к Тауэру, надо приготовить ему слова утешения. Ни в коем случае не просить его поступать против совести.
      Маргарет подплыла к пристани, сошла с барки. Уилл помог ей, он настоял, что проводит ее к Тауэру. И будет ждать возвращения. Милый, добрый Уилл, лучший из всех утешителей, любимейший из всех мужей! Она благословляет тот день, когда отец привел его в дом; надо думать о своих благах, а не о несчастьях.
      Как ненавистно ей это строение своими мощью и мрачностью! Маргарет подняла взгляд к круглым башням, к узким прорезям, служащим окнами, к темницам с решетками на прорезях. И здесь, в этом строении томится ее отец, ее любимый отец.
      Тюремщик повел ее по винтовой лестнице и отпер толстую дверь. Маргарет оказалась в камере с каменными стенами и каменным полом, а потом забыла обо всем, потому что отец с улыбкой шел ей навстречу.
      Мег вгляделась в его лицо и обратила внимание, как отец побледнел, как запали глаза. Он изменился. И все же… сохранил способность улыбаться, притворяться веселым, хотя ему наверняка не весело.
      – Мег… родная моя Мег!
      – Папа! – Она целовала его, стискивала в объятьях. – Папа, ну как ты? Что они с тобой сделали? Ты похудел, борода свалялась, одежда… Ой, папа-папа… Что мне делать? Что делать?
      – Будет тебе, – сказал он. – Садись, Мег. Тюремщик мой – человек добрый. У меня есть табуреты… Ко мне многие добры, дочка. Мой добрый друг Бонвизи… он присылает вина и мяса… и мне позволено делить камеру с моим добрым Джоном Бочонком, он заботится обо мне. Как видишь, обходятся со мной неплохо.
      Маргарет попыталась улыбнуться.
      – Ну, Мег, а как вы? Ты выглядишь недурно. Слегка загорела. Как мои дорогие сыновья и дочери? Поддерживай у них хорошее настроение, Мег. Ты же умеешь.
      – Хорошее настроение! – воскликнула она. – Папа, давай не притворяться. Не будем обманываться, говорить: «Это окончится», так как знаем, что окончиться это может только одним способом, и ты отвергаешь этот способ.
      – Милая дочь, давай поговорим о чем-то другом.
      – Не могу. Что я скажу детям?
      – Возможно, тебе придется говорить с ними о смерти. Тогда представь им смерть прекрасной. Освобождением для красоты, для радости, для счастья, каких нет на земле. Скажи, что человек, мнящий себя в этой жизни богатым, спит, и когда смерть разбудит его, он поймет, как беден. Скажи, что те, кто страдает от несправедливости, должны надеяться. Пусть благотворные надежды смягчат твои страдания, Мег. Человек, ставший стяжателем, которого распирает гордыня, надменно относящийся к своим придворным, не всегда будет таким. Когда-нибудь он сравняется с нищими. А что из даров жизни сравнится со смертью? Ты поймешь, что тот, кто в жизни вызывает страх, в смерти не вызовет ничего, кроме смеха. Мег, Мег, воспрянь духом, не горюй, то, что постигнет меня, ждет нас всех. Мой дух готов покинуть свою оболочку. Не все ли равно, кто ее разобьет? Возможно, король. Возможно, королевские министры. Возможно, королева.
      – Папа, не говори о королеве. Когда я слышу о ней, мою душу заполняет ненависть. Я вспоминаю, как мы впервые услышали про нее, тогда она казалась просто легкомысленной девицей. Я тогда не понимала, что она нечестивая распутница, будущая убийца святых.
      – Оставь, Мег! Не говори о ней плохо. Лучше пожалеть ее, чем осуждать. Откуда мы знаем, к каким страданиям она, бедняжка, может прийти?
      – Папа, я не стану ее жалеть. Ни за что. Если бы не она, ты был бы с нами дома в Челси как раньше. Как я могу жалеть ее? Как могу не проклинать?
      – Мег, у тебя должна быть жалость. Я слышал, королева весело танцует при дворе; и может, в этих танцах она будет пинать наши головы, как мячи, но, Мег, возможно, вскоре ее бедная голова покатится в том же танце.
      – Папа, какое имеет значение… что угодно, если ты вернешься к нам. Не мог бы ты…
      – Нет, Мег, я знаю свой долг.
      – Но что случится с тобой?
      – Увидим.
      – Милорд епископ Рочестерский тоже в Тауэре.
      – Тюремщик сказал мне. Я знал, что мой близкий друг Фишер не изменит долгу.
      – Папа, монахи из Чартерхауза отказываются признавать короля главой Церкви.
      – Мои добрые друзья? Именно этого я и ждал от них.
      – Папа, а разве справедливо… законно сажать тебя за это в тюрьму? Что ты совершил? Отказался подписать эту присягу и только. Значит, по закону человека можно лишить за это свободы?
      – Закон, Мег, это желание короля. Прискорбно, что христианского государя так бесстыдно развращают лестью и бесхребетный совет, готовый потакать его капризам, и слабое духовенство, лишенное твердости неизменно держаться своего вероучения.
      – Папа, но неужели это стоит такой жертвы? Не мог бы ты… принять присягу… и навсегда порвать с придворной жизнью? Жить с нами… с семьей… до конца дней. У тебя есть библиотека… дом… все, что ты любишь. Папа, ты уже не молод. Ты должен быть дома, с сыновьями и дочерьми, с женой.
      – Уж не явилась ли ты разыгрывать искусительницу? Нет, мистресс Ева, на эту тему мы говорили не раз и не два. Я сказал тебе, что если б мог удовлетворить короля и вместе с тем не оскорбить Бога, то никто не принял бы этой присяги охотнее, чем я.
      – О Господи, – воскликнула Маргарет, – тюремщики идут сказать, что мне пора. Папа… когда я еще увижу твое лицо?
      – Не падай духом, Мег. Уверен, что скоро.
      Обняв его, она увидела на его щеках слезы. И подумала: «Мой приход не ободрил его, а расстроил».

* * *

      Алиса получила дозволение навестить Томаса.
      Она приехала более грубой, ворчливой, чем обычно, все потому, что была очень несчастна.
      Встав в дверях, Алиса зоркими глазами оглядела камеру во всей ее неприглядной мрачности.
      – Хорошенькое дело, мастер Мор! – вскликнула она. – Удивляюсь, что тебя все считали очень умным. Валяешь и здесь дурака по своей привычке. Лежишь в этой тесной, грязной тюрьме, кишащей мышами и крысами, а ведь мог жить на воле, пользоваться расположением короля и его советников. Тебе-то и нужно сделать только то, что сделали епископы и умные люди этого королевства. У тебя же в Челси прекрасный дом, там есть библиотека, галерея, сад, словом все, что нужно, ты мог бы жить в окружении жены и детей, веселиться с ними. Не пойму, Господи, чего ради тебе торчать здесь.
      – Алиса… Алиса, я очень рад тебя видеть. Рад слышать твое ворчанье. Подойди, женушка. Садись на этот табурет, принесенный добрым тюремщиком. Нам, Джону Бочонку и мне, живется тут неплохо. Мой добрый друг Бонвизи присылает нам вина и мяса больше, чем нужно. Не бойся.
      – Значит, тебе нравится здесь больше, чем дома? Да? Ты это хочешь мне сказать?