– Кто же этот человек, осмелившийся возражать нам? – спросил король. – Кто этот Томас Мор? А? Отвечайте!
      Генрих VII гневался. Он сидел, выпрямившись, на троне, одна его изящная рука лежала на скатерти из пурпурного бархата, другая поглаживала горностаевый мех мантии. Король силился подавить ярость, возвратить свое обычное хладнокровие; он был практичным человеком, а жизнь научила его, что произнесенные сдержанным тоном слова действенны более, чем меч.
      Король поглядел на своих собеседников, сидящих с ним за столом, на котором лежали документы, занимавшие их внимание до появления Тайлера.
      – Эмпсон! Дадли! Скажите – кто этот Мор?
      – Фамилия, кажется, мне знакома, Ваше Величество, – ответил сэр Эдмунд Дадли. – Но я с ним не знаком.
      – Нам нужно внимательно присматриваться, кого будут выбирать в парламент от Лондона.
      – Разумеется, Ваше Величество, – поддакнул сэр Ричард Эмпсон.
      Ярость одолевала короля. Он злобно сверкал глазами на мастера Тайлера, придворного из внутренних покоев, принесшего дурную новость, хотя обычно не винил людей за принесенные ими вести. Тайлер затрепетал; он горько раскаивался, что не предоставил кому-то другому явиться с известием об отказе парламента – убежденного доводами одного из самых младших его членов – предоставить королю запрошенную им сумму денег.
      В этой комнате Ричмондского дворца находился еще один человек – мальчик тринадцати лет, он смотрел в окно, разглядывал барку на реке, мечтал оказаться на месте кавалера, весело плывущего с красивой юной леди в сторону Хэмптона; зрение у мальчика было острым, он хорошо видел эту парочку. Вода под лучами солнца напоминала цветом платье юной леди. Принц уже поглядывал на женщин, и они поглядывали на него. Несмотря на отроческие годы, он не уступал в росте многим мужчинам и обещал вытянуться еще больше. Кожа его была белой, волосы с рыжеватым оттенком сверкали подобно золотым украшениям на одежде.
      О юной леди принц быстро забыл; ему захотелось сыграть в теннис, победить всех противников, выслушать их похвалы, притворяясь, будто не слышит, в то время, как они станут притворяться, будто не знают, что он слушает. Мальчик уже два года замечал эту лесть; и как же он, столь падкий до лести, мог искренне жалеть о смерти старшего брата? Он любил Артура, восхищался им; однако с его смертью словно бы лишился одежды из грубой ворсистой ткани и стал обладателем бархатного, шитого золотом камзола.
      Мальчик понимал смысл того, что стал принцем и со временем станет королем.
      «А когда стану, – сказал он себе, – то не буду сидеть на совете с надутыми слугами вроде Дадли и Эмпсона. Буду думать не о том, как скопить деньги, а как их истратить. Окружу себя веселыми людьми – щедрыми транжирами, а не прижимистыми скрягами».
      – Ну, а ты, сын мой? – услышал принц голос отца. – Что скажешь? Доводилось тебе слышать что-нибудь об этом Море?
      Мальчик поднялся, подошел к столу и почтительно встал перед королем.
      «Мой сын! – подумал Генрих VII. – Вот это будет король! Какое у него сходство с ненавистными Норками! В этой гордой осанке видится его дед, Эдуард Йоркский».
      И отец мальчика слегка обеспокоился, вспомнив Эдуарда IV в последние годы жизни, когда его донимала малярия, добавляя, словно озорной рисовальщик, в одном месте пятнышко, в другом морщинку, покуда некогда красивое лицо не превратилось в безобразную маску. Однако повинна в этом была не только малярия; ей содействовал и образ жизни: излишество вкусной пищи, доброго вина, женщин – от служанок до герцогинь. Невоздержанность нанесла Эдуарду жестокий урон.
      «Я обязан поговорить с сыном, – думал король. – Обязан наставить его на путь истинный. Научить копить и беречь деньги. Деньги – это Власть, а Власть – удел королей; и если король происходит из рода Тюдоров, он – юное деревце, добыча хитрых и коварных вредителей, ему грозит опасность от старых кустов, претендующих на ту же территорию, а раз так, этому королю необходимо богатство, потому что за деньги приобретаются солдаты и оружие, которые помогут удержаться на троне; за деньги приобретается безопасность».
      На доходы Генрих VII не мог пожаловаться, однако, набив деньгами один сундук, неизменно стремился набить следующий. А все, чего он касался, обращалось в золото не так легко, как хотелось бы. Дар Мидаса было у него не в пальцах, а в хитром уме. Что ж, спасибо Богу и за этот хитрый ум. Война опустошала сундуки других королей; сундуки Генриха Тюдора она наполняла. Он не тратился на войну, а наживался на ней. Выжимал из народа деньги под предлогом борьбы с врагами англичан – французами и шотландцами; люди охотно расставались с деньгами, полагая, что хлеб праведного гнева, отпущенный по водам завоевания, принесет богатые трофеи. Поскольку война способна поглотить любые сокровища, Генрих VII требовал еще и еще, платя за полученные доходы эпидемиями, голодом, нищетой. А выжав сколько возможно, поспешно заключал мир; таким образом, деньги эти приносили не войну врагам Англии, а обогащение английскому королю.
      Король страдал от бесконечных мятежей; положение его было шатким, так как он представлял собой случайную, привитую неосторожной вдовствующей королевой ветвь на родословном королевском древе, против него восставали многие. Однако с каждым годом он все прочнее держался на троне. Генрих VII не требовал крови тех, кто хотел его свергнуть; лишь просил себе их земли и состояние. Благодаря чему из года в год богател.
      И теперь он взирал на стоящего перед ним мальчика не как отец на сына, а как король на своего преемника.
      Королева в прошлом году умерла от родов, и Генрих VII собирался жениться снова. У него оставался один сын; смерть Артура, едва успевшего жениться, была тяжелым ударом. Утрата королевы трогала его меньше; на свете много женщин королевской крови, которые, не колеблясь, согласятся стать женой английского монарха; и мысль о том, что жены приносят приданое, ласкала ему душу.
      В глубине души Генрих VII не жалел о смерти Елизаветы. Она была доброй, кроткой, подарила ему нескольких детей, но происходила из дома Йорков, и он, несмотря на свое здравомыслие, никак не мог забыть об этом.
      – Итак, мой сын?
      – Я знаком с этим Мором, Ваше Величество.
      – Тогда расскажи, что знаешь о нем.
      – Он юрист, сир, я видел его, когда учился вместе с сестрами в Элтхеме. Он приходил с Маунтджоем и этим ученым, Эразмом; Эразм навещал Маунтджоя, потому что когда-то обучал его.
      – Ясно, – сказал король. – И как же выглядит этот Мор?
      – Он среднего роста, сир. С румяным лицом. У него веселый взгляд, манера говорить вызывает у слушателей смех.
      – Похоже, его манера говорить вызвала непонятную жадность в нашем парламенте. Мы этого не потерпим. Это все, что ты можешь нам сказать?
      – Все, сир.
      Король махнул рукой, и принц, поклонясь, вернулся к своему стулу.
      – На Мора нужно наложить большой штраф, – объявил Генрих VII.
      – Он небогат, Ваше Величество, – негромко произнес Эмпсон. – Ученый, писатель, юрист… с него много не возьмешь.
      Своим приближенным, Эмпсону и Дадли, король доверял. Они не уступали ему в алчности и, обогащаясь сами, обогащали его.
      – У него есть отец, сир… – сказал Дадли.
      – …которого, – добавил Эмпсон, – пожалуй, можно оштрафовать на сто фунтов.
      – Посадите его в Тауэр.
      – По обвинению в нелояльности сына, Ваше Величество?
      – Нет-нет. Так не годится. Поройтесь в его делах, предъявите какое-нибудь обвинение. Выясните, чем он владеет, а мы затем примем решение о сумме штрафа. И поторапливайтесь.
      Король пожелал остаться наедине с сыном.
      Мальчик, стоявший у стола, пробудил в нем беспокойство, на время приглушившее гнев. Вызвано было оно внешностью принца: гордая посадка головы, очень белая кожа, буйные золотистые волосы, небольшие чувственные губы, ярко-голубые глаза живо напомнили королю его деда с материнской стороны; и он вспомнил о распутстве этого человека.
      Поэтому король счел необходимым поговорить с сыном немедленно.
      Когда они остались одни, он позвал:
      – Генрих.
      Мальчик сразу же поднялся. Отец продолжал:
      – Нет-нет, сиди. Когда мы наедине, никаких церемоний не нужно. Сейчас я хочу поговорить с тобой, как отец с сыном.
      – Хорошо, папа.
      – Когда-нибудь, мой мальчик, ты станешь королем этой страны.
      – Да, папа.
      – Три года назад мы не знали, что тебе уготовано такое великое будущее. Ты был тогда лишь вторым королевским сыном, и твой отец решил сделать тебя кентерберийским архиепископом. Теперь твоя стезя повернула от церкви к трону. Знаешь ли ты, мой сын, что тяготы правления перевешивают честь и славу?
      – Да, папа, – ответил мальчик.
      Только он так не считал. Может, это справедливо для тощих, бледных людей вроде отца, думающих лишь о том, как набить сундуки деньгами; но если король молод, привлекателен и глаза женщин при взгляде на него начинают блестеть, а молодые люди пылают завистью и восхищением, все обстоит иначе! Слава и честь могут перевесить тяготы; если Генриху VII не удалось этого добиться, то Генрих VIII непременно добьется.
      – Мой сын, короля подстерегает множество искушений. Тебе хорошо бы изучить историю тех, кто правил страной раньше.
      – Я изучаю, папа. На этом настаивал милорд Маунтджой, когда обучал меня.
      – Бывают времена, когда короля осаждают со всех сторон, когда изменники поднимают мятежи и угрожают ему. Тут он должен действовать быстро и мудро.
      – Я знаю, сир.
      – Тогда тебе понятно, почему я хочу, чтобы ты присутствовал на наших советах. Надеюсь, ты не тратишь попусту время, глядя в окно и мечтая о развлечениях. Тебе нужно слушать и учиться.
      – Я учусь, папа.
      – Кое-кто хотел бы отправить этого Мора в Тауэр и выставить его голову на лондонском мосту. Но это безумие. Запомни: пусть народ думает, что парламент руководит королем; но члены парламента должны знать, что у короля есть десятки способов покарать их за неповиновение.
      – Народ недоволен, – дерзко заявил мальчик. – Люди сетуют, что слишком много налогов. И ропщут на Дадли с Эмпсоном.
      Что люди ропщут и на короля, наследник трона сказать не посмел, но подумал, что народ будет любить его больше, чем отца. При каждом появлении на улицах люди выражают ему восторг: «Боже, благослови принца! Благослови принца Хела!» Он очень любит свою лютню, но эти приветственные возгласы звучат приятнее. Напрасно отец берется объяснять ему, как должен вести себя король.
      – Необходимо иметь людей, выполняющих черную королевскую работу, – сказал король Генрих, – и если работа эта неприглядна, сносить упреки народа – их долг. Со временем, мой сын, ты станешь не просто королем, а богатым королем. Когда я убил изменника-горбуна при Босворте и взял корону, то оказалось, что я унаследовал нищее королевство.
      – Убить изменника – поистине благородный поступок! – воскликнул мальчик.
      – Однако путь наш к трону был опасен. Никогда не забывай этого. Будь начеку, И главное, учись на примере тех, кто правил до тебя. Используй уроки прошлого, чтобы избежать опасностей в будущем. Чертами лица и телосложением ты напоминаешь своего дедушку, короля Эдуарда. Вот это был человек!
      При мысли о нем отец и сын заулыбались.
      «Красивый и обаятельный, он с легкостью выманивал у людей налоги и называл их «добровольными приношениями». Мне бы такую способность!» – подумал король.
      «Он ездил по сельской местности, как простой джентльмен, – подумал принц, – и перед его красотой и обаянием не могла устоять ни одна женщина. Мне бы такую способность!»
      Солнечные лучи косо падали в окна Ричмондского дворца, и когда отец стал говорить сыну о радостях и опасностях правления, они оба позабыли о Томасе Море.

* * *

      Тем временем объект королевского гнева гулял по саду красивого старого особняка в деревушке Степни держа под руку одного из ближайших друзей, своего исповедника, доктора Джона Колета, чей ум и образованность радовали его почти так же, как взаимная привязанность.
      Колет был старше Томаса Мора лет на десять, он внимательно слушал рассказ о том, что произошло в парламенте.
      Дослушав до конца, он покачал головой.
      – Признаю, смелый поступок; однако в человеческом поведении есть грань, за которой смелость может быть названа безрассудством, а безрассудство – смелостью.
      – Что лучше: быть смелым дураком или мудрым трусом? Ответь мне, Джон. Я люблю мудрых, люблю смелых и не люблю трусов и дураков. До чего странной штукой становится жизнь, когда эти свойства объединяются не должным образом.
      Джону Колету было не до шуток. Он встревожился.
      – Если б речь шла не о деньгах, а о чем-то другом, король простил бы тебя с большей готовностью.
      – Чего другого мог просить король у парламента? Нет, он любит деньги. Любит видеть золото в своих сундуках… золотые слитки, золотые монеты. Его радует сознание, что он не просто король, а богатый король.
      – Друг Томас, запомни вот что. Поскольку я живу на свете дольше тебя…
      – Знаю, знаю, почтенный старец.
      – В таком случае помни еще вот что: если хочешь стать врагом королю, встань между ним и деньгами, которые он намерен получить. Это самый быстрый способ возбудить его гнев. И запомни раз и навсегда: идти против короля опасно.
      – Еще опаснее идти против своей совести, Джон. Скажи: можно ли дозволять королю облагать народ такими налогами? Ты сам не раз говорил, что это недопустимо. Вспомни.
      – Это говорилось в дружеском кругу. Говорить нечто подобное в парламенте – совсем другое дело.
      – Помнится, кое-кто из моих друзей читал лекции в подобном духе, чтобы привлечь слушателей. Притом в общественных местах. – Томас, приподняв плечо, склонил голову набок в характерной для него ироничной манере. – И один друг, находящийся в данную минуту неподалеку от меня, подвергал себя серьезной опасности, слишком смело выражая мысли, именуемые «опасными».
      – Я вел речь о теологии, – раздраженно ответил Колет. – Ты о деньгах. А более алчного короля, чем наш, еще не бывало. И более мстительного, когда ему отказывают в его любимых деньгах. Но меня успокаивает одно. Ты беден, мой друг. Вряд ли королевским приспешникам стоит тратить время, чтобы лишать тебя состояния.
      – Тут мы видим одну из замечательнейших панацей. Бедность – мой щит; она оберегает меня от врагов. Но хватит об этом. Я приехал поговорить с тобой о других делах.
      Они шли по саду со зреющими плодами.
      – Да, Джон, – сказал Томас, – в этом году урожай фруктов будет хорошим, если его не испортят осы и птицы. Слышал ты в последнее время что-нибудь о нашем друге Эразме? Ну-ну, не хмурься. Я знаю, его отказ остаться в Оксфорде читать с тобой лекции явился для тебя тяжелым ударом. Но он был вынужден вернуться в Роттердам и продолжать влачить жалкое существование.
      – Эразм разочаровывает меня, – сказал Колет. – Он мог остаться в этой стране. Работа у него есть. Разве он не мог заниматься здесь сколько ему угодно?
      – Джон, вспомни, как он сказал тебе, что ты сам повинен в своих разочарованиях. По его словам, ты преувеличил его ученость и праведность. Он не разочаровывал тебя, потому что всегда оставался самим собой; это ты разочаровался, создав себе его ложный образ. Он прав, Джон. А вот я его разочаровал. Хорошо, что Эразм не любит золото, как наш король. Знаешь, я говорил ему, что он может безбоязненно привезти свои деньги в Англию и беспрепятственно вывезти их, когда пожелает. Оказалось, я плохо знаю законы – хоть и считаюсь юристом!
      Вышло так, что я обманул друга, ему… не позволили вывезти деньги. Если б Эразм любил свои несколько золотых монет так же сильно, как король свои набитые сундуки, то ненавидел бы меня не меньше, чем наш венценосец. Тебе не приходит в голову, что деньги приносят мне много неприятностей? Странно, ведь корнем зла является жадность к деньгам; я придаю им очень мало значения, однако навлек на себя гнев короля и, боюсь, презрение своего ученого друга Эразма.
      – Создается впечатление, – сказал Колет, – что мои мудрые друзья – глупцы. Эразм вернулся к бедности, чтобы совершенствоваться в греческом. Ты всеми силами провоцировал короля… словно мальчишка с палочкой, твердо решивший раздразнить быка.
      – Но мальчишка столь ничтожный… что поднимать на рога его нет смысла.
      – Хоть верь, хоть нет – люди, одержимые страстью к накопительству, могут иметь и другие страсти. Например, мстительность.
      – Довольно, Джон. Давай поговорим о моих делах. Я принял решение, которое изменит ход моей жизни.
      Джон Колет повернулся и взглянул на друга. Голубые глаза Томаса сверкали, щеки, обычно румяные, раскраснелись. «Да хранит его Бог, – мелькнуло в голове у Колета, – я не знаю человека с более нежной душой и временами боюсь, как бы он не попал из-за нее в беду».
      – Пошли, сядем на эту скамью, понаблюдаем, как барки плывут вверх по реке в Лондон. Там и расскажешь о своем решении. – Они сели, и Джон продолжил: – Ты решил постричься в монахи?
      Томас не ответил; положив руки на колени, он смотрел на другой берег реки, где низко над водой склонялись ивы, метелки камыша розовели среди алых звезд вербейника, а над ними, словно стражи в коричневых шлемах, высились заросли норичника.
      Томасу шел двадцать седьмой год – он считал, что в этом возрасте человек должен принимать решения. Был он белокурым, голубоглазым, со свежим цветом лица; доброта его выражения запоминалась людям.
      Глядя на него, Джон Колет подумал о близких друзьях: в их числе были замечательный ученый Эразм, проницательный Гросин, надежный Уильям Лили и остроумный, отзывчивый Линакр; все они отличались блестящей образованностью; однако никто из них не вызывал в нем такой симпатии, как Томас Мор. Он был моложе Колета и Эразма, но в умственном отношении оба считали его ровней. У него был прекрасный мозг; знания он усваивал с поразительной быстротой; умел говорить по-ученому с юмором и в своем остроумии никогда не унижался до колкостей. Однако любили его не только за эти достоинства; этому способствовали его нежная доброта, любезность в общении даже с самыми низшими, откровенность, соединенная с вежливостью, неизменное сочувствие, понимание чужих проблем и неизменная готовность прийти на помощь любому человеку в беде.
      – Нет, – сказал Томас. – Я не стану принимать постриг.
      – Очень рад, что ты пришел наконец к этому решению.
      – Я жаден, – сказал Томас. – Да-да, Джон. Я понял, что одной жизни для меня недостаточно. Мне бы хотелось жить двумя жизнями одновременно. Хочется стать монахом и жить со своими дорогими братьями в Чартерхаузе. Как это манит меня! Уединенность келий, мелодичный вечерний звон, звучные латинские песнопения… постепенное умерщвление всех плотских желаний. Какая это победа, а, Джон! Когда власяница уже не причиняет страданий, когда деревянная подушка кажется мягче пуховой постели. В такой жизни я вижу большую радость… Но с другой стороны, хочу иметь семью. Откровенно говоря, Джон, во мне рядом с монахом уживается другой человек, который с волнением глядит на прекрасные лица юных дев, которому хочется целовать, ласкать их; этот человек мечтает о семейной жизни, о женской любви и детском смехе. Я должен был сделать выбор.
      – Очень рад, что ты его сделал, Томас, и не сомневаюсь, что правильный.
      – Значит, ты не разочарован в своих надеждах относительно меня? Вижу, у тебя ко мне не столь высокие требования, как к нашему другу из Роттердама.
      – Я думаю не о требованиях. А о том, как будет приятно прийти к тебе семейному в гости, как твоя добрая женушка усадит меня за стол…
      – И ты будешь слушать, как мои дети повторяют уроки, потом скажешь, что никогда не видел таких способных детей. Да, Джон, как было бы замечательно, если бы мы могли вести две жизни сразу и, достигнув возраста мудрости, легко уйти из той, что больше не устраивает нас, в ту, что доставляет нам громадное удовольствие.
      – Ты мечтатель, мой друг. Но право, тебе это не принесло бы удовлетворения, потому что в пятьдесят лет ты будешь таким же нерешительным, как и в тридцать. Любой путь приносит человеку радости и огорчения; в этом я убежден.
      – Ты совершенно прав.
      – Но я клянусь, что жизнь, которую ты избрал, будет хорошей.
      – Только надлежащей ли для меня?
      – Это можно решить лишь по завершению жизненного пути.
      – Тогда завтра я еду в Эссекс, – сказал Томас, – в Нью-Холл, к мастеру Колту. И попрошу руки его старшей дочери.
      – Старшей! Мне казалось, твоим воображением владела младшая.
      Томас слегка нахмурился, потом обаятельно улыбнулся:
      – Я передумал.
      – А… так тебе сперва приглянулась одна из младших, потом… ты влюбился в старшую. По-моему, ты непостоянен.
      – Кажется, Джон, ты прав, потому что прежде всего я влюбился в Чартерхауз и уединенную жизнь; сам видишь, я оказался недолго верен этой любви.
      – Да, но это не истинная любовь. Все эти годы ты жил среди монахов, постился и каялся, но постригся в монахи? Нет. Постоянно откладывал эту церемонию. И тем временем, чтобы угодить отцу, продолжал изучать право. Чартерхауз не был твоей истинной любовью. Потом ты увидел юную миссис Колт, решил, что она очень красива, но не попросил у отца ее руки. Лишь увидев старшую, ты успешно преодолел желание удалиться от мира. Долгой и счастливой семейной жизни тебе, Томас! Пусть у тебя будет много сыновей и несколько дочек… они нужны для домашней работы.
      – Дочери для меня будут так же бесценны, как сыновья. И получат такое же образование.
      – Давать женщинам такое же образование, как мужчинам?! Ерунда!
      – Джон, какой из даров, предлагаемых жизнью, величайший? Ты ответишь так же, как и я: учение. Разве не его ты хочешь дать миру? Сколько раз ты говорил о том, как поступишь со своим состоянием, когда оно тебе достанется? Ты служишь в храме Учения вместе со мной. И неужели лишишь этого дара одного ребенка, потому что у него не тот пол, что у другого?
      – Вижу, тебе хочется поспорить. Ничего иного я от тебя не ожидал. Что-то с реки потянуло холодком. Пошли к дому, поговорим по пути. Времени у нас мало, раз ты завтра едешь в Эссекс.
      – Да, выезжать нужно на рассвете.
      – С миссией любви! Я буду молиться за тебя. Вспомяну младшую дочь, которой ты увлекался, и помолюсь, чтобы из тебя вышел более постоянный муж, чем жених.
      Они медленно пошли к дому и, не дойдя до него, вновь ожесточенно заспорили.

* * *

      Джон Колт приветливо встретил гостя. Этот лондонский юрист казался ему вполне подходящим женихом для старшей дочери.
      Жена уже не раз слышала от него, что он почти потерял надежду выдать девушку замуж.
      Джейн, в отличие от сестер, не радовала взгляда. Мало того что не блистала красотой, ей еще недоставало их живости. Казалось, у нее нет других желаний, кроме как жить в деревне, ухаживать за садом и работать по дому. Складывалось впечатление, что компанию слуг она предпочитает обществу родных или соседей. Отец был бы рад выдать ее замуж раньше других дочерей.
      – Добро пожаловать в Нью-Холл, дружище Томас! – воскликнул мастер Колт, обнимая человека, которого надеялся вскоре видеть зятем. – Эй, грум! Возьми лошадь его чести. Пойдемте в дом. Вы, наверно, устали с дороги. Ужин мы готовим на час раньше, потому что решили, что вы приедете голодным. За стол сядем в пять часов. А Джейн на кухне. Да! Зная, что вы приедете, она решила присмотреть, чтобы мясо прожарилось хорошенько, а пирожные получились нежными, как никогда. Сами знаете, что за народ эти девушки!
      Он легонько толкнул Томаса локтем и засмеялся. Томас присоединился к смеху.
      – Только, – сказал Мор, – я приехал не ради того, чтобы воздать должное мясу и пирожным.
      Мастер Колт засмеялся снова. Простоватый сельский житель, он не мог смотреть на Томаса Мора без смеха. Мысль об учености этого человека забавляла его. Ученость! Зачем она? «Клянусь Богом, – не раз говорил он жене, – по мне лучше попасть на виселицу, чем сделаться книжным червем. Книги! Ученье! На кой они? Да, будь наша Джейн такой, как ее сестры, я не позволил бы ей выходить за лондонского юриста. Готов поклясться, его носу приятнее запах пергамента, чем доброго ростбифа».
      – Пойдемте, мастер Мор, – сказал Колт, – нарастим вам побольше мяса на костях. Вы убедитесь, что пирог с телятиной полезнее латинских стихов. Не согласны?
      – Английский ростбиф питает мышцы тела, – сказал Томас. – А мудрость Платона развивает ум.
      – Этой мудростью не построить хорошего дома, мастер Мор, не создать хорошей семьи. Человек должен добывать средства на жизнь телесными силами.
      – Или ловкостью ума, как королевские министры.
      – Вот еще! Кому охота быть на их месте? Сегодня ты министр, завтра нет. Сегодня «милорд такой, милорд сякой», а завтра – «Отрубить ему голову!» Нет, стараться надо для себя, а не для короля.
      – Вижу, вы почерпнули немало мудрости из своего кровавого ростбифа.
      Мастер Колт взял гостя под руку. Странно, подумал он, хоть и книжный червь, а человек веселый. Несмотря на странности Томаса, хозяин дома испытывал к нему симпатию.
      С гордостью собственника он провел Мора по двору и вошел с ним в дом. В просторном холле уже был накрыт стол. Мастер Колт еще не успел ввести в доме новые городские порядки, и за стол у него садились все домашние – незанятым слугам отводился нижний конец стола. Томас поглядел на солнечные лучи, косо падающие в окна, на сводчатую крышу, две лестницы и галерею с дверями, ведущими в другие крылья дома, но думал он не о доме. Он размышлял, что сказать Джейн.
      – Пойдемте в зимнюю гостиную, выпьем по стакану вина. Чувствуете запах розмарина и можжевельника? Это все наша Джейн. Она хорошо разбирается в травах и вечно окуривает ими дом для аромата.
      Мастер Колт до сих пор считал нужным расхваливать жениху хозяйственные достоинства девушки, словно Томас еще не принял решения.
      Приведя гостя в зимнюю гостиную, он послал служанку за вином.
      В уютной комнате висели драпировки, ярко расшитые девушками, стоял окруженный стульями стол; мастер Колт очень гордился металлическим полированным зеркалом и новыми часами.
      Хозяин и гость сели, служанка принесла вино. Мастер Колт обратил внимание, что Мор лишь слегка пригубил напиток из вежливости.
      Он вздохнул. Странный человек – не замечает, что ест, любит книги больше вина. Но все же и такой муж для старшей дочери лучше, чем никакого.
      Потом, глянув в окно, увидел свою старшую в саду с цветочной корзинкой.
      – А, так там Джейн! Вы углядели ее. И предпочитаете поговорить с ней, а не пить вино с ее отцом. Что ж, идите в сад. Время до ужина еще есть.
      Томас вышел.
      Джейн знала о предстоящем визите Томаса и побаивалась его. Сестры потешались над ее робостью. «Радоваться надо», – говорили они. Наконец-то у нее появился жених. Наконец какой-то мужчина решил жениться на ней. Теперь нужно быть поосмотрительней, потому что он еще не пойман.
      «Хорошо бы, – думала Джейн, – остаться дома, с виолами и львиным зевом, турецкой гвоздикой и левкоями. Помогать засаливать мясо, сбивать масло, делать сыр, заботиться, чтобы кухарки приглядывали за жарящимся мясом, печь хлеб и пироги. Я согласна жить дома и заниматься этими делами».
      Но от девушки ждут не этого. Она должна выйти замуж. Иначе ею будут пренебрегать; сестры обзаведутся мужьями и перестанут вести с ней доверительные разговоры; примутся насмешничать, жалеть ее; они уже и так прозвали ее Бедняжка Джейн.
      И она действительно бедняжка, потому что страшится замужества и еще больше страшится не выйти замуж.
      Этот человек, избравший ее, очень стар; ему двадцать шесть лет, а ей только что исполнилось шестнадцать. Но все же лучше иметь старого мужа, чем никакого. Говорят, он очень умный, знает многое из того, что написано в книгах. Только отец не особо высокого мнения о таком уме. А ее этот ум пугает; ей непонятна половина того, что говорит Томас Мор; он любит шутки, и значит, слушая его, нужно улыбаться; только всякий раз непонятно, при каких словах. Возможно, потом поймет. Понять ей предстоит многое, а уж это обязательно.
      И Джейн постоянно твердила себе то, что считала несомненной житейской мудростью: лучше выйти замуж за кого угодно, чем не выйти совсем.
      Услышав с кухни, как подъезжает на лошади Томас Мор, она схватила цветочную корзинку и побежала в сад прятаться. Он приехал делать предложение. Об этом ее предупредил отец, велел согласиться и сказать, что она будет счастлива стать его женой.
      Счастлива…
      Была бы счастлива стать его женой младшая сестра, и был бы он счастлив жениться на ней?
      Джейн не понимала, почему Томас Мор внезапно предпочел ее младшей сестре и почему отец тогда отослал сестру.
      Жизнь понять трудно. Была б она так проста, как уход за садом!
      Джейн вздохнула, и сердце ее заколотилось от страха, потому что Томас шел к ней.

* * *

      Томас Мор увидел, как девушка согнулась над цветами; шея ее порозовела, поскольку голова была опущена очень низко.
      «Она непременно будет счастлива со мной, – мысленно поклялся он. – Бедная, хрупкая, маленькая Дженни!»
      – А вот и мистресс Колт, – сказал Томас. – Вот и Джейн. Надеюсь, вы в добром здравии.
      Девушка неловко сделала реверанс, и цветы выпали из корзинки.
      – Вы дрожите, – сказал он. – Не надо меня бояться.
      – Я… я не боюсь.
      Она подняла глаза. Точно такие же, как у младшей сестры, и Томас ощутил внезапное сожаление. К этим девушкам он питал совершенно разные чувства. Младшая, которую отец отослал, – обаятельная красавица; его очаровали гладкая, нежная кожа, детские очертания щек, легкая дерзость во взгляде, говорящая, что девушка знает – ею восхищаются. В ее лице и фигуре виделось предвестие плотских наслаждений. Это она подвигла его сделать выбор, ясно показала, что он не должен принимать пострига, что ему нужно покинуть Чартерхауз и обзавестись семьей.
      Любил ли он ее? Томас подумал о других, привлекавших его девушках. Он не монах, не священник. И, видимо, чувственный человек. Таким его создал Бог, и он полагал, что ему всю жизнь придется сдерживать свои чувства. Все его друзья стали духовными лицами: Колет, Линакр, Лили. А что женщины для Эразма? Томас понимал, что сделан не из той глины. Ему хотелось стать святым, но поскольку женщины трогали, волновали его, он правильно сделал, что не отвернулся от них; лучше быть мирянином, сознавать свою слабость и стараться создать идеальную семью, чем священником, давшим обеты, чтобы потом их нарушить.