- Ну вот, видишь! - почему-то торжествующе крикнула мне сестра, а камердинер удовлетворенно кивнул, словно чего-то такого и ждал от нас.
      - А дальше что было? - спросила я.
      - Госпожа графиня велела мне быть особенно внимательным и сразу же доложить ей, если тот снова появится, но его больше не было. Несколько лет не появлялся.
      Старик замолк, подсчитывая что-то про себя, и продолжал:
      - Да, лет шесть как не появлялся. А вот теперь опять приехал. Не очень изменился. Можно сказать, совсем не изменился.
      - А вас не узнал? - удивилась я. - При встрече с вами, когда легально пришел в замок?
      Старик вроде бы смешался, но превозмог себя. По нему было видно, решил говорить правду, и только правду.
      - Не признал. И по двум причинам. Во-первых, в те времена в замке было много прислуги и он больше имел дело с лакеем. Да и я... Так и быть, признаюсь. И я в те годы выглядел иначе. Боялся, как бы госпожа графиня не сочла меня слишком старым и не отправила на покой, вот и старался выглядеть помоложе. Волосы у меня тогда были черные, да и одевался, и держался соответственно. Так что он запросто мог спутать меня с лакеем, Бернардом, тот тоже был брюнетом. Лакея давно уволили. Но это еще не все.
      - А что еще? - пришла на помощь старику Кристина, видя, что тот не знает, как лучше приступить к рассказу.
      Обе мы слушали камердинера с нескрываемым интересом; старик, заметив это, разошелся, от первоначальной скованности и следа не осталось. Теперь он рассказывал живо, с огоньком.
      - Вот, значит, какое дело. Милостивые мадемуазели наверняка знают прислуге всегда все известно, больше, чем ей положено, да только она помалкивает. Я же... Ведь я здесь, в замке, и родился, еще в первую войну, мать моя здесь ключницей работала. Она хорошо помнила высокородную графиню Клементину. Матери моей и двадцати лет не было, когда здесь, в замке, разыгрались важные события. В ту пору скоропостижно скончались их милость, виконт де Пусак, Гастоном, как и меня, звали, пусть ему земля будет пухом. Трагической смертью помер! У госпожи графини тогда в замке проживала ее внучка, леди Юстина Блэкхилл, тогда еще молодая девушка и фамилии этой еще не носила. Так она с превеликой поспешностью туда-сюда ездила, а госпожа графиня с полицией общалась. Какой-то важный полицейский комиссар приезжал к ней в замок. Обо всем этом матушка не раз мне рассказывала, особенно в старости, ей все ее молодые годы вспоминались. Вот я и запомнил. Да только не в этом дело.
      Кристина сорвалась с места.
      - Ну нет! Такие прекрасные истории нельзя слушать всухомятку! Сейчас принесу вино!
      И она умчалась прежде, чем несчастный камердинер осознал, что произошла чудовищная вещь, просто скандал в благородном семействе: высокородная дама обслуживает его, слугу! Побагровев, бедняга вскочил с места, что-то бормоча, и собирался броситься вслед за Кристиной на своих старых, разбитых ногах. Пришлось чуть ли не силой усадить старика на место.
      - Ну уж нет, господин Гастон, не для того мы с сестрой разведали самое лучшее винцо в этом замке, чтобы теперь оставлять его здесь на произвол судьбы. Еще неизвестно, кому оно может достаться, так что мы решили его сами прикончить. И вы нам немного поможете. А ваши воспоминания, безусловно, достойны самого прекрасного вина!
      Не знаю, насколько мои уговоры убедили бы верного слугу, да Кристина, к счастью, обернулась быстро, и Гастону ничего не оставалось, как принять участие в торжестве, причиной которого стал он сам, и выпить бокал чудесного вина. Впрочем, спокойно выпить ему не дали.
      - Ну! - торопила старика Кристина. - Остановились вы на том, что обо всем этом рассказывала вам ваша матушка и не в этом дело. Так в чем же?
      Старик послушно отставил благородный напиток и продолжил рассказ:
      - Так получилось, что моя покойная матушка была в приятельских отношениях с горничной мадемуазель Юстины, Лизелоттой, вот, даже имя запомнилось. Так вот, как раз в ту пору, что с господином виконтом несчастье приключилось, эта самая Лизелотта замуж собралась и аккурат за женихом охотилась. А ее госпожа все планы Лизелотты порушила. В голову ей втемяшилось мчаться за тридевять земель и, ясное дело, горничную с собой прихватить. А тут жених ждет, еле его уломала. Так эта самая Лизелотта себя не помнила от злости. К тому же госпожа бросила ее на произвол судьбы в Кале, а сама в Англию махнула. А еще Лизелотта никак понять не могла, из-за чего весь сыр-бор, с чего вдруг мадемуазель Юстина в Кале помчалась, а потом аж в Англию, ради чего она, Лизелотта, торчит в этом паршивом Кале, когда решается судьба ее? И это совсем ее из себя выводило. В замок Нуармон Лизелотта явилась зареванная и злая как сто тысяч чертей и моей матушке плакалась, как это водится между подружками.
      Мы с сестрой даже о вине позабыли, настолько сенсационные новости узнали от старого слуги. У того, похоже, пересохло в горле. Заметив, что бокалы пустые, я осторожно, стараясь не пролить ни капли драгоценной жидкости, наполнила всем бокалы. Камердинер, уже не стесняясь, отхлебнул, откашлялся и продолжил повествование:
      - Больше всего, ясное дело, эта Лизелотта жаловалась на пренебрежительное отношение со стороны барышни. И только после того как все узнали о трагической смерти виконта де Пусака, как газеты расписали обо всем в подробностях, и об убийце, который оказался не убийцей вовсе, но все равно сбежал, Лизелотта перестала твердить о своей обиде и кое-что припомнила. И матушке моей рассказала. Сидела она, Лизелотта, в фиакре, как ей барышня приказала, и ждала барышню. Ждала, ждала, глаз не сводила с переулка, куда барышня побежала, как вдруг из этого переулка какой-то тип выскочил. Молодой парень, высокий, плечистый, в распахнутом сюртуке и такой перепуганный, что ничего перед собой не видел. На лошадей чуть не наскочил, те даже шарахнулись. И парень шарахнулся вбок, руками взмахнул, чтобы не упасть, и куда-то сбежал. Лизелотта, естественно, тоже перепугалась. Сидит, бедняга, одна-одинешенька, с кучером, в фиакре, ждет госпожу, а той все нет. Наконец мадемуазель Юстина явилась - тоже бегом прибежала, что-то там все бегали как полоумные. Лизелотту на почту с телеграммой отправила, а сама тем временем в Англию уехала, вот так! Не предупредив ее, Лизелотту! Хорошо еще, по словам Лизелотты, какая-то девушка-француженка о ней позаботилась, барышня ее попросила, вся заплаканная и печальная, нет, не барышня, а та девушка, но хоть и чем-то огорченная, о Лизелотте позаботилась, к поезду ее отвела, помогла билет купить. Но и она ничего горничной не рассказала, вообще почти не говорила, на расспросы горничной не реагировала. Правда, кое-какие слова у печальной девушки вырвались сами по себе, горничная их запомнила. "Не видать мне его больше!" - вот какие слова вырвались у печальной французской девушки, причем, как говорила Лизелотта, такое горе в них звучало, словно печальная девушка сейчас побежит в море топиться, благо море под боком. Из чего горничная сделала вывод, что тот перепуганный плечистый сбежал вот от этой печальной девушки.
      Больше никому в замке, кроме моей матушки, Лизелотта ни словечка не рассказала, назло так поступила, потому что из-за сумасбродных поездок барышни от нее, Лизелотты, жених тоже сбежал. Ну не так чтобы далеко сбежал, но свадьба сорвалась. Вот она и обозлилась. И вскоре потом уволилась от нас, и двух месяцев не прошло, барышня из Англии не успела возвратиться. А пока не уволилась, без конца жаловалась и плакалась моей матушке на свою несчастную долю да на безалаберную барышню, что жизнь ее порушила. Но все равно дело не в этом...
      - Езус-Мария! - чуть ли не с ужасом произнесла Кристина. - Пожалуй, схожу еще за бутылкой...
      Я обоих остановила, ибо, услышав о таком намерении, камердинер тоже сорвался с места.
      - Спокойно, у нас еще много времени. Гастон, пожалуйста, продолжайте и не торопитесь, вы чудесно рассказываете.
      Тут, как назло, прилетела какая-то певчая птичка, уселась на веточке под самым окном и принялась отчаянно щебетать. Так расщебеталась, что я даже не расслышала, что ответил Гастон.
      - Брысь! - заорала на птичку Кристина, а та - ноль внимания, знай поет в свое удовольствие на всю округу. Сестра крикнула громче и даже рукой устрашающе махнула. Певунья замолкла на мгновение, наклонила головку, поглядела на Крыську изумленным глазом-бусинкой - как это кому-то может не нравиться такое прекрасное пение? И опять принялась самозабвенно распевать, даже и не думая улетать.
      Я вдруг почувствовала, что просто не выношу живой природы. Сорвавшись с кресла, бросилась к распахнутому окну и энергично махнула на птичку тем, что оказалось в руке, - бокалом с остатками вина. Подействовало, птичка вспорхнула и улетела, явно обиженная.
      И одновременно что-то зашуршало под окном. Еше одна энтузиастка-певунья или какой зверек в сухой траве? Я высунулась из окна и увидела прижавшегося к стене дома какого-то парня. Он понял, что я его заметила, смутился, но не очень испугался. Без особой спешки, словно раздумывая, он поднялся и вдруг как-то мгновенно исчез за углом террасы.
      И все-таки старик Гастон успел. Я и не заметила, когда он оказался рядом со мной, когда перегнулся через перила и увидел парня.
      - Вот это самое! - торжественно заявил он.
      Кристина молча сорвалась с места и успела вернуться еще до того, как я усадила почтенного камердинера. На сей раз за стол. Сил не было смотреть, сколько усилий он тратил на то, чтобы взять со стола свой бокал, как изгибался кряхтя. И опять же в наших интересах, чтобы он тратил силы на умственную работу, а не на физические упражнения.
      Ясное дело, Кристина принесла новую бутылку и решительно заявила:
      - Мы непременно должны выпить за то, в чем же дело, независимо от того, в чем оно заключается.
      - Вот именно, - согласился камердинер. - Дело как раз в этом. В Леоне Берттуалетте, сыне нашего трактирщика. Мадемуазели в трактире мало бывают, так что могут и не знать. Подслушивал, паршивец.
      Услышав такое, мы с Кристиной как-то не сумели сформулировать вопрос, который бы выразил наше глубочайшее изумление. Так и молчали, уставившись на старика во все глаза. Для него этого оказалось вполне достаточным.
      - Если уважаемые барышни разрешат, я расскажу все по порядку.
      - По порядку! - дуэтом попросили уважаемые барышни.
      - Ну, значит, в те давние времена, а было мне всего лет двадцать, незадолго до второй войны померла наконец графиня Мария-Луиза...
      Сообразив, что допустил бестактность, камердинер сконфуженно замолчал, да слово не воробей. Сказанного не воротишь, и старик, махнув рукой, обескураженно побрел дальше:
      - Скончалась, значит, тогдашняя графиня Мария-Луиза, и хозяйкой стала в замке милостивая мадам Каролина, светлая ей память. А в замке в те времена такой бардак... извините, такой беспорядок царил, что и сказать нельзя. Ведь графиня Мария-Луиза была скупа до умопомрачения, чего уж скрывать. Моя матушка, бедняга, царство ей небесное, уж так из-за этого переживала, так переживала, что и на тот свет раньше времени отправилась. А графиня Мария-Луиза каждое полешко считала, топить не разрешала печей и каминов, хотя леса у нее было предостаточно. В спальнях у господ мороз трещал, что уж говорить о помещениях для прислуги. Раз зимой даже вода в трубах замерзла, тогда только графиня Мария-Луиза вроде как немного опомнилась, пусть земля ей пухом будет...
      Графиня Каролина, значит, принялась наводить в замке порядок, моя матушка, тогда еще живая, помогала ей, насколько сил хватало, и вот однажды милостивая графиня и говорит матушке: "Если ты, Клотильда, где наткнешься на старинный желтый саквояжик - не прикасайся к нему, а сразу позови меня. Где-то здесь он должен быть, а мне дорог как память". И все. И больше об этом никакого разговору не было. А то, что госпожа графиня искала, так я точно знаю, много раз своими глазами видел, как рылась в шкафах и ящиках комодов...
      Кристина подняла бокал с вином и торжественно произнесла:
      - Ваше здоровье, Гастон! Будьте здоровы и счастливы еще сто лет!
      Как пристало галантному французу, камердинер, привстав, в свою очередь поднял бокал с вином:
      - А я пью за ваше здоровье, дорогие барышни! Итак, вернемся к делу. Читать мы все умели и из газет знали, что парень, первоначально подозреваемый полицией, носил с собой желтый саквояжик на длинном ремне. Ну тот, которого сначала подозревали в убийстве виконта де Пусака. И он пропал, я о саквояжике говорю, да, наверное, не совсем, потому как госпожа графиня его всюду искала. И рассказы матушки хорошо помню. Ведь та Лизелотта ей сколько раз повторяла: мчался тот парень, себя не помня от страха, и руками размахивал. А коли размахивал, выходит, в руках у него ничего не было. Спрашивается, где саквояжик?
      Похоже, старик немного устал. Чтобы передохнуть, отпил из бокала и посмотрел на нас чрезвычайно довольный собой. А мы могли сказать, где в данный момент находится саквояжик, бывший в те давние времена желтым, да не стали. Старик явно не закончил, чувствовалось, он к чему-то ведет, еще не все сенсации выложил. Передохнув, камердинер продолжил рассказ:
      - Ну и потом все началось! Несколько лет назад, еще при жизни графини Каролины, приехали сюда двое. Тот самый американец и еще один с ним. С графиней разговаривал в основном тот, другой, он постарше был этого американца. Хотел купить замок вместе со всей меблировкой. А молодой американец, который к вам приезжал, тогда больше занимался тем, что вынюхивал. Старую прислугу разыскивал, в деревне расспрашивал, вино ставил кому ни попадя. Ну и раз обжегся. Простите, уважаемые барышни, а не жалко вам такого вина для старика-камердинера?
      - Никто больше вас не заслуживает такого вина, Гастон! - торжественно заверила старика Кристина, подливая ему в бокал.
      - Продолжайте же, Гастон! - умильно попросила я. - В жизни не слышала ничего интереснее!
      Привстав и отвесив нам элегантный полупоклон, камердинер вернулся к прерванному рассказу.
      - Есть тут у нас в деревне один парень, некий Фавье, в трактире прислуживает, так он ни разу в жизни не напивался пьяным, зато умеет прекрасно пьяного изображать. Отец этого Фавье в давние времена у нас в замке служил. Золотые руки были у мужика, чинить умел все, деревянное ли, железное ли, и даже электрическое: замки, краны, аппараты разные. Работы у него было невпроворот, потому как после госпожи графини все у нас тут рушилось. Помер еще до приезда американцев, ну так младший из них теперь к Фавье прицепился. Пьер Фавье - не такой мастер, как отец, куда ему, но вот пьяным никогда не напивался. А тот американец решил: раз отец в замке многие годы работал, сын наверняка от него мог слышать кое-что интересное. Ну и прицепился к сыну, а для начала решил его подпоить. А в результате сам упился вдрызг, а Пьер Фавье - ни в одном глазу, только притворялся пьяным. Вот и получилось, не американец от него, а он от американца кое-что услышал. Очень важные вещи услышал, сказал он мне, барышням тоже непременно следует о них знать. Мне этот Фавье ничего говорить не захотел, только и проронил одно словечко - о какой-то страшно драгоценной вещи речь идет. И вообще неизвестно, скажет ли он кому или еще подумает. Американец, очухавшись, денег ему дал, чтобы молчал.
      Камердинер и сам вдруг замолчал, решил, видимо, что все сказал. Мы тоже долго молчали. Вспомнились мне прабабкины записи.
      - Езус-Мария, почему же вы, Гастон, не рассказали обо всем графине Каролине? - упрекнула я камердинера.
      Тот спокойно возразил:
      - Так я же, уважаемая мадемуазель, лишь вчера сам все это узнал. Ну, о пьянстве. Пьер Фавье никогда мне не признавался. Только вот вчера ни с того ни с сего заявился в замок и сказал, что раз уж я получил по башке, то по крайней мере имею право знать почему. И рассказал, как американец пытался его подпоить, а вместо этого сам упился и все выболтал. А я позволил себе сразу проинформировать вас, уважаемые барышни. На всякий случай.
      Первой нужные слова нашла Кристина.
      - Гастон, - проникновенно сказала она, - вашей информации просто цены нет. Кое о чем мы уже слышали, но очень мало и очень непонятно. Просто не знаю, как мы сумеем вас отблагодарить.
      Оказалось, на сей счет у камердинера уже было мнение.
      - Если бы и в самом деле оказалось, что речь идет о каком-то необыкновенном сокровище, -: деликатно промолвил он, - и если бы барышням при моем скромном участии удалось это сокровище разыскать, мне бы очень хотелось взглянуть на него перед смертью. Вот и все.
      - Это мы вам твердо обещаем. Уж на нас можно положиться, как на швейцарский банк...
      Перебив восторженные излияния сестры, я задала деловой вопрос:
      - Минуточку, а при чем здесь тощий парень? Ведь это при виде его вы, Гастон, произнесли загадочную фразу: "Вот это самое".
      Камердинер, совсем раздувшийся от гордости, услышав торжественное обещание Крыськи и ее похвалы, вроде бы немного опомнился и спустился на грешную землю.
      - Ах да! Пьер Фавье и об этом мне сказал. Перед отъездом американец завербовал себе помощников. Леону Бертуалетту тоже заплатил. Тот должен был подслушивать и подглядывать за вами, мадемуазели, глаз с вас не спускать. Премию обещал, если что необычное увидит или услышит. А Леон паренек шустрый, всюду пролезет. Я и то удивлялся, что это он мне на каждом шагу попадается, да не хотелось раньше времени милостивых барышень тревожить. Но со вчерашнего дня я понял - придется поставить вас в известность.
      Кристина тоже охолонула и снова могла рассуждать здраво.
      - Скажите, Гастон, где мы могли бы найти молодого Фавье? Полагаю, нам следует с ним пообщаться.
      - Да где же, как не в трактире? А там не застанете - тогда дома он. Вот сейчас, вечерком, пожалуй, уже дома. А живет он сразу за крестом на большой дороге. Там у дома еще огромный каштан растет.
      - Вы полагаете, Гастон, он захочет нам что-нибудь сообщить?
      - Не уверен, но попробовать надо. Кто знает?
      Не откладывая дела в долгий ящик, мы с сестрой сорвались с места и сбежали по ступенькам террасы в сад, оставив старого камердинера допивать чудесное винцо.
      ***
      Работа в замке отнимала у нас все силы, так что мы перестали думать о своей внешности. Как-то позабыли многолетнее стремление непременно хоть чем-то отличаться друг от дружки. Издавна мы охотнее всего одевались в зеленое, ибо зеленый был нам больше всего к лицу. Вот и сейчас на нас оказались почти идентичные зеленые платья. Не совсем одинаковые: Крыськино было зеленым в белую полоску, а мое белое в зеленую полоску. Вместе они составляли на редкость элегантный ансамбль. На поиски молодого Фавье мы бросились, даже не подумав о том, чтобы переодеться и немного изменить внешность.
      Крест у дороги мы давно приметили и теперь мчались прямиком к нему. И большой каштан уже издали бросался в глаза, так что на дом Пьера Фавье мы вышли, как по нитке. По соседству расположилась и старая корчма, трактир, который, ясное дело, теперь был превращен в аккуратную маленькую гостиницу.
      Молодой Фавье, на вид мужчина лет сорока пяти, сидел в палисаднике своего домика за столиком и потягивал сидр из оплетенной бутыли. По всей видимости, содержимое бутыли доставляло ему величайшее удовольствие. От наслаждения он закрыл глаза, по лицу блуждала довольная улыбка, откровенно говоря, не очень умная. А может, он задремал и видел теперь приятные сны? Как бы там ни было, мы не намерены были ждать, когда он проснется, и довольно бесцеремонно заорали над его головой:
      - Добрый вечер, месье Фавье!
      Молодой Фавье, а точнее Фавье не первой молодости, вздрогнул, широко раскрыл глаза, глянул на нас и тут же снова закрыл. Даже крепко зажмурился. Потом осторожненько приоткрыл один глаз, и на его лице отразился такой ужас, какого наверняка не испытывал ни один мужчина при виде молодых женщин, если они, конечно, не держали в руках какого-либо орудия убийства.
      - О святой Петр! - простонал Пьер Фавье. - Что же это такое? Да и выпил ведь всего ничего... Надо же. первый раз в жизни!
      Он закрыл приоткрывшийся глаз и приоткрыл второй. Затем повторил операцию, поочередно открывая то правый, то левый глаз, но смотрел почему-то только одним. Слегка ошеломленные, мы терпеливо стояли над ним, слишком занятые своими проблемами, чтобы пытаться понять причину столь странного подмигивания. И только после того как, собравшись с духом, месье Фавье открыл оба глаза, приподнялся со стула и ткнул пальцем Кристину в живот, до нас дошло.
      - Вот эта настоящая! - пробормотал он. - А та привиделась...
      И он махнул в мою сторону рукой, видимо, желая прогнать призрак. Итак, Пьер Фавье решил, что первый раз в жизни напился допьяна и теперь у него двоится в глазах. Разумеется, мы могли легко вывести его из заблуждения, но не торопились. Прихватив по стулу, мы подсели к нему с двух сторон.
      - Мы из замка, месье Фавье, - объявила Кристина. - Ведь вы нас знаете, не так ли?
      Пьер Фавье не ответил. Изо всех сил напрягая зрение, он сначала уставился на слегка покосившийся забор, потом перевел взгляд на могучий каштан, затем вытаращился на бутыль и стакан на столе. И только после того, как все рассмотренное предстало перед ним в единственном числе, он осмелился взглянуть на то, что двоилось. На одну бабу в двух лицах.
      - Ваши милости, - пробормотал он, с ужасом переводя взгляд с Кристины на меня и обратно. - Ваша милость...
      Тут нервы бедняги не выдержали и, позабыв о правилах приличия, желая убедиться, что глаза его не обманывают, он попытался одновременно ткнуть в нас обеих, но пошатнулся, чуть не слетел со стула и, желая сохранить равновесие, ухватился одной рукой за мою коленку, а другой - за Крысъкину. Собственная бестактность его совсем доконала, и он жалобно возопил:
      - Ваши милости, вы одна или две? Трезвый я или как свинья пьяный?
      - Вы трезвый, а нас действительно две. Вы никогда не напиваетесь допьяна, на что и попался тот американский придурок.
      - Просто мы очень похожи, - пояснила Кристина, желая приободрить Пьера Фавье, который все еще не мог обрести душевное равновесие. - Понимаете? Мы близнецы. Не переживайте из-за этого, а лучше расскажите все, что узнали от американца.
      Облегчение, испытанное беднягой, оправдавшим свою славу никогда не пьянеющего, было столь велико, что на радостях он позабыл о прежнем решении соблюдать сдержанность. Как сорвавшийся с тормозов локомотив мчится под уклон, не в силах остановиться, так и Пьер Фавье принялся безостановочно выбалтывать нам все услышанное от американца.
      Оказывается, этот американский задавака уже на пятой бутылке раскололся, а туда же, собрался споить его, Пьера Фавье, известного на всю округу тем, что, сколько бы ни выпил, никогда пьяным не бывал! Ну и все ему выболтал. Оказывается, прадед этого американца в Америку прибыл из Франции еще задолго до первой мировой. Был он ювелиром и в Америке тоже занялся ювелирством, оставил своим потомкам хорошую ювелирную фирму. И все никак не мог пережить одной вещи, все никак не мог позабыть о том, что здесь, во Франции, оставил сокровище неимоверной ценности, из рук, можно сказать, упустил, какую-то баснословной стоимости драгоценность, потому как должен был в спешке бежать из Франции, обвиненный в убийстве человека. Об этом он рассказывал своему сыну, значит, отцу того самого американца. Драгоценность эту оставил скорее всего у своей невесты, больше негде было, потому как сначала эта драгоценность у него была, а потом уже не было. Выходит, попала эта драгоценность в руки графьев де Нуармонов, так что владеют они ею незаконно. Вот он, значит, тот самый американец, и приехал для того, чтобы восстановить справедливость и разыскать принадлежащее ему имущество. А находится эта драгоценность наверняка где-то в замке Нуармонов, больше негде ей быть, и очень может быть, что до сих пор лежит в том самом желтом саквояжике, в который молодой ювелир, убегая за границу, его положил. Такая желтая кожаная сумочка на длинном ремешке, он всегда с ней ходил. А саквояжик молодой помощник ювелира, убегая, оставил в доме своей невесты. Впоследствии он и его семейство провело целое расследование, и вышло, что та самая невеста из Кале переехала в замок Нуармонов, потому как вышла замуж за какого-то прохиндея отсюда. Вот почему они и ищут свое сокровище в замке. И это ихнее имущество, а не графское. Ведь в том самом саквояжике, кроме того самого драгоценного ювелирного изделия, были еще личные вещи сбежавшего ювелира: принадлежавшие ему деньги, приличная сумма в бумажнике или портмоне, золотой портсигар и еще что-то. Так что они имеют право разыскивать свою собственность, а владельцы замка им всячески препятствуют...
      Дойдя до этого места, Пьер Фавье вдруг неожиданно смолк. Похоже, шок прошел и он удивился, с чего вдруг так разболтался перед незнакомками. Задарма. И опять отбросив добрые манеры (настолько поразила его собственная болтливость), машинально налил себе стаканчик и залпом его опорожнил, позабыв предложить дамам. Дамы, однако, не обиделись, напротив, казались вполне довольными. Во всяком случае, они, видимо, получили, что хотели, потому как быстренько распрощались и отправились в обратный путь.
      - Если бы этот паршивец рассказал все прабабке, возможно, проклятый алмаз уже давно лежал бы в сейфе, - рассуждала по дороге Кристина. Прабабушка наверняка знала больше, чем записала, так что могла и догадаться, где именно следует его искать.
      Я возразила:
      - Ничего он бы ей не сказал, ни в чем не признался! Прабабушка была одна, нам же признался лишь потому, что нас двое. Обалдел малость, вот и разболтался. И сразу же заткнулся, как только пришел в себя. Твердый орешек!
      - Должно быть, этот самый Хьюстон здорово его напугал.
      ***
      Ожидая нашего возвращения, Гастон весь извелся от любопытства, хотя и пытался его скрыть под маской обычной сдержанности. Однако столик на террасе уже украшала непочатая бутылка полюбившегося нам вина и два бокала. Разумеется, мы велели немедленно принести третий, что было охотно и быстро исполнено.
      И за стол с нами камердинер сел почти без сопротивления. Многолетняя дрессировка капитулировала перед желанием услышать новенькое об исторической фамильной загадке.
      Мы не стали темнить и тянуть. Кристина без колебаний выдала новые сведения верному слуге графов де Нуармон:
      - Молодой Фавье рассказал все, что слышал от американца. Наконец стало ясно, в чем дело. Он и в самом деле пытался отыскать затерявшуюся драгоценность. Прадед этого американского паршивца считал, что имеет на нее право. Убегая от правосудия в Америку, он оставил ее где-то здесь, во Франции, хоть и не знал точно, где именно...
      - Но мы должны вас разочаровать, Гастон, - со вздохом призналась я. За что и приносим свои извинения. Видите ли, вначале мы искали здесь вовсе не драгоценный предмет, а старинные рецепты по лечению травами, которые были записаны в разных книгах здешней библиотеки. Не по собственному желанию искали...
      И я рассказала камердинеру об условиях завещания графини Каролины. Затем, предварительно выглянув в окно и убедившись, что никто больше нас не подслушивает, я поведала о тех открытиях, что мы сделали в библиотеке. Наш род, объяснила я старику, владел каким-то очень ценным предметом. К сожалению, предмет был утерян. Однако в соответствии с обнаруженными старинными свидетельствами можно со всей уверенностью утверждать - на данную драгоценность мы имеем законные права и более никто таких прав не имеет, даже если бы произошло чудо и драгоценность удалось все-таки найти.
      Омрачившееся было чело верного слуги снова прояснилось. И он заверил нас, для пущей торжественности встав со стула:
      - В таком случае я ни минуты не сомневаюсь в том, что мне доведется увидеть эту вещь. Принести еще вина?
      - Разумеется, - не менее торжественно ответствовала Кристина. - Очень просим вас - принесите!
      ***
      Известие о том, что Иза приехала в Варшаву, поразило меня как гром с ясного неба.
      Иза была моей самой нелюбимой подругой и отличалась тем, что еще в школьные годы с маниакальным упорством пыталась отбить у меня мальчиков. Другие ее не интересовали, только те, что ухлестывали за мной. Кристининых ухажеров она не замечала, охотилась только за моими. Правда, возможно, сама она не разбирала, у которой из нас отбивает поклонника, но всегда получалось так, что у меня. Разумеется, всякий раз победу одерживала я, особым успехом у сильного пола Иза никогда не пользовалась, но и нервов мне стоила немалых. Несколько лет назад Иза уехала в США, и я получила возможность передохнуть, следовало лишь бдительно следить за ней во время ее нечастых приездов на родину. Потом она выскочила в Штатах за какого-то миллионера и начала процветать, подробности меня не интересовали, и я почти забыла о ней.
      Ужасную новость сообщила Кристина, которая через день звонила в Варшаву. Приходилось присматривать за Анджеем, как бы он случайно не махнул все-таки на свой дурацкий Тибет. На сей раз к телефону подошла Агнешка, младшая сестра Анджея, и буквально засыпала ее целым ворохом варшавских сплетен. Агнешка прекрасно знала и меня, и, что очень важно, также и Павла.
      Оторвав меня от коллекции старинных камей, которые я пыталась отчистить от многовековых наслоений пыли и грязи, Кристина нервно сообщила:
      - Слушай, Агнешка сказала, эта гарпия успела овдоветь, а теперь приехала и ухлестывает за Павлом. Правда, пока без особого успеха, потому как Павел только что откуда-то вернулся, так что та еще не преуспела, но береженого... и так далее. А он не заподозрит ее в алчности, потому как она и без того в золоте купается.
      Очередная камея вывалилась у меня из рук и с тихим стуком ударилась о мраморную поверхность столика. Подхватив ее, Кристина принялась расхаживать по комнате, продолжая свой рассказ.
      - Что касается меня, то я возвращаюсь. То есть не скажу, что сюда уже не вернусь, но сейчас я еду в Варшаву! Два месяца Анджей выдержал, а сейчас уже ногами сучит. Отвезу ему прабабкины рецепты, иначе конец. Возможно, он меня и любит, но еще больше любит гималайские травки, холера бы их взяла! Просила его приехать сюда, а он заявляет - тянуть с отъездом на Тибет больше нельзя, последние, можно сказать, денечки - и накроется осенний сбор трав, чтоб он лопнул, так что выхода нет, поеду вместе с ним, пару злотых ты мне из нашего наследства выделишь?