Симфония веков (№4) - Реквием по солнцу

— Недостаточно прочное.

— Фу! — фыркнул Шейн и швырнул изъеденную кислотой перчатку на стол.

У короля напряглись мышцы спины. В комнате неожиданно повисла напряженная тишина.

Рур, каменщик-фирболг, единственный в комнате, кроме Омета, чей лоб не был покрыт испариной от ужаса, встретил взгляд юноши.

— И что тогда? — спросил он с резким присвистыванием в голосе, присущим его родному языку.

Омет посмотрел на Шейна, на Рура, а затем на короля.

— Не имеет смысла продолжать экспериментировать, — ответил он. — Нам нужен мастер по изготовлению витражей. Настоящий, прошедший обучение.

Король Акмед оставался неподвижным ровно столько, сколько потребовалось Омету, чтобы сосчитать до десяти. Затем, не говоря ни слова, он встал и вышел из комнаты, не произведя ни малейшего шума и даже не потревожив воздух при движении.

Когда Омет решил, что король отошел достаточно далеко и не услышит его слов, он повернулся к Шейну.

— Мастер Шейн, моя семья родом из Кандерра, и, возможно, наши матери дружили в детстве, — заявил он ровным голосом, каким юноша восемнадцати лет обращается к человеку старше себя, надеясь избежать ненужной конфронтации. — Ради этой возможной дружбы я бы попросил вас не испытывать терпение короля своим упрямством, когда я стою с ним совсем рядом.

Проходя по темным коридорам, прорезавшим внутренности горы, в которых скоро зажгутся факелы, Акмед неожиданно почувствовал, что задыхается.

Он проследовал по главному проходу Котелка, средоточия его власти, мимо солдат и рабочих, почтительно его приветствовавших, и вскоре оказался на площадке наблюдательной башни, откуда открывался вид на Канриф, древнюю намерьенскую столицу, — вот уже четвертый год здесь шли восстановительные работы.

Поток теплого воздуха принес какофонию звуков и вибраций, поднимавшихся со строительных площадок, окатил его лоб, коснулся рук и глаз, не прикрытых вуалью. Его чувствительная кожа, пронизанная сетью вен и открытых миру нервных окончаний — дар матери дракианки, — даже под одеждой реагировала на эманации окружающего мира. Постоянный, нескончаемый поток ощущений раздражал, но король болгов давно научился с этим жить.

Когда четыре года назад он впервые попал сюда, мрачные скалы, раскинувшиеся внизу, у него под ногами, и уносящиеся в небеса, являли собой гробницу мертвого города, безмолвно разрушавшегося в застоявшемся воздухе, плененном горой. По обваливающимся коридорам и залам, по печальным в своей заброшенности улицам бродили кланы фирболгов, уродливых полулюдей, которые захватили Канриф в конце Намерьенской войны и которым не дано было оценить славное прошлое великого города.

Тысячу лет назад Канриф являлся шедевром архитектуры, каждый его камень воспевал гениальность человека, его задумавшего. Город выстроили в брюхе Зубов, исполняя волю Гвиллиама Мечтателя, единственного, кроме самого Акмеда, кто осмелился провозгласить себя правителем не слишком гостеприимных горных кряжей.

Скоро город снова станет шедевром и возродится его былая слава.

Четыре года напряженного труда тысяч болгов, а также дорогостоящая, но достаточно ограниченная помощь знаменитых мастеров из-за пределов Илорка — так болги называли свои земли — привели к тому, что удалось восстановить почти половину города, вновь сделав его образцом высокого искусства, и при этом на редкость удобным для жизни, коим он некогда был. Представители древней культуры, выстроившие его и назвавшие Канрифом, скорее всего, не поняли бы, почему король болгов посчитал необходимым возродить город в кратчайшие сроки. И хотя Гвиллиам оценил бы стремление Акмеда укрепить оборону и воссоздать инфраструктуру, его, наверное, озадачил бы приказ короля приделать к древним намерьенским статуям клыки и по возможности придать им облик болгов.

Шум внизу немного стих, и Акмед, бросив взгляд на часть города, расположенную под массивной наблюдательной башней, увидел, что все работы там прекратились. Люди, таскавшие камни, крывшие черепицей крыши, укладывавшие кирпичи и занимавшиеся сотней других дел, подняли головы и смотрели на него. Оцепенение распространялось, словно океанская волна, по мере того как его замечали все новые и новые болги, которые тут же замирали на своих местах.

Акмед резко развернулся и ушел со смотровой площадки. Идя по коридору, он чувствовал, что жизнь и движение снова вернулись в свое привычное русло.

Он подошел к выходу из туннеля и кожей почувствовал прикосновение свежего воздуха. А уже в следующее мгновение, когда Акмед остановился на каменистом уступе, вокруг него принялся резвиться прохладный ветерок огромного мира, открывшегося его взгляду, потянул за края вуали, взметнул полы плаща, принес на своих крыльях самые разные оттенки вибраций, запах солдатского костра, грохот марширующих ног в каньоне внизу.

Акмед подошел к краю уступа и заглянул вниз, где по высохшему руслу реки, когда-то пробегавшей по дну каньона, шагали солдаты — смена караула, удвоенного из-за наступления ночи. Огни факелов превращались в узкие полоски света, извивающиеся, словно растревоженные змеи: стража уверенно занимала свои посты. Когда ветер менял направление, Акмед слышал обрывки воинственных иесен.

Довольный, он перевел взгляд на небо, на котором тут и там чернели заплаты, а между ними ярко сияли светлячки звезд, время от времени начинавших мигать, когда ночной ветер пригонял тучи.

Король посмотрел вдаль, туда, где потемневший горизонт обозначал границу каньона, поворачивающего на юго-восток. Потом он снял вуаль и закрыл глаза, позволив ветру омыть его лицо и шею, коснуться оголенных вен кожи-паутины. В следующее мгновение Акмед открыл рот и вдохнул аромат ветра.

Он искал биение сердца, далекий ритм, летящий на крыльях ночи. При рождении он получил уникальный дар — способность настроить биение своего сердца на ритм сердец тех, кто родился там же, где появился на свет и он сам, на погибшем острове Серендаир, давным-давно опустившемся на дно моря. Теперь этот дар позволял Акмеду почувствовать всего несколько тысяч человек, чей возраст остался таким же, как в тот день, когда они покинули Остров, словно Время навсегда отвернулось от них и перестало существовать.

Акмед быстро нашел ритм, который искал, ровный, чуть замедленный и могучий, — он сразу узнал своего старого друга. Акмед выдохнул, этот ночной ритуал дарил ему ощущение, похожее на облегчение.

«Грунтор жив. Хорошо», — подумал он радостно.

Затем он повернулся и принялся искать на ветру биение другого сердца, более легкое, быстрое; найти его было значительно труднее, но Акмед прекрасно понимал: немного терпения, и он его почувствует. Потому что это сердце он знал, как свое собственное, и был связан с его владелицей историей, дружбой, пророчеством и клятвой.

Временем.

Он отыскал его достаточно быстро, хотя оно находилось далеко за пределами Зубов и бесконечной Кревенсфилдской равниной, за зелеными холмами Роланда, почти на берегу моря. Оно мерцало, словно тихая песня, тиканье часов или рябь на поверхности ручья.

Акмед снова выдохнул.

«Спокойной ночи, Рапсодия», — беззвучно прошептал он.

Он почувствовал присутствие Омета еще до того, как раздалось вежливое покашливание, и ждал, пока мастер подойдет к нему, продолжая смотреть вниз, в каньон.

Омет проследил за его взглядом.

— Тихая ночь, — заметил он.

— Почта прибыла? — кивнув, спросил Акмед. — Да, — Омет протянул королю кожаный мешочек, потом тряхнул головой — ветер, подхватив его волосы, швырнул их ему в глаза. Они давно отросли, и он больше не брил их, как в бытность свою учеником в мастерской по производству изразцов в Яриме. Вспомнив, что заставило его это сделать, Омет невольно вздрогнул и покачал головой. Он молча ждал, когда король просмотрит послания, прибывшие с крылатой почтой. Система, придуманная Акмедом, работала так же надежно, как восход и закат солнца.

— Из Кандерра ничего, — буркнул король, перебирая маленькие листки пергамента и задержавшись взглядом на одном из них.

Омет кивнул:

— Я слышал, что Фрэнсис Прэтт, их посол, неважно себя чувствует.

От Шейна?

— Да, — фыркнул Омет.

— В таком случае Прэтт, скорее всего, шляется по борделям и уже перепробовал половину шлюх Кандерра. Я еще в жизни не встречал человека, который ошибался бы так же часто, как Шейн. — Акмед сбросил ногой камешек в каньон, прекрасно зная, что все равно не услышит, как тот упадет и ударится о землю. — Похоже, Прэтту не удалось найти нужного нам мастера в западных провинциях.

— Похоже.

Ответ Омета прозвучал легко, но ночной ветер подхватил его и не желал выпускать, оставив его висеть в воздухе над уступом.

Король болгов задумчиво повертел в руках последнее письмо.

— Если Прэтт не найдет в Кандерре мастера, которому мы сможем доверять, возможно, такой отыщется в Сорболде. Или придется плыть в Маносс.

Омет едва слышно вздохнул.

— Можем рискнуть и поискать в Яриме. Там самые лучшие мастера.

Король болгов медленно повернулся, посмотрел юноше в глаза, и его губы тронула легкая улыбка.

— Забавно, что ты вспомнил про Ярим, — хмыкнул он, — потому что от Рапсодии пришло письмо. Она хочет встретиться там со мной, Грунтором и тобой через две недели.

Он рассмеялся, увидев удивление на лице молодого человека.

— Я с удовольствием останусь и присмотрю за нашим производством в ваше с сержантом отсутствие, — поспешно проговорил Омет, сумев справиться с собой.

— Почему-то меня это не удивляет, — бросил Акмед. — Ну ладно, можешь остаться с Руром, ремесленниками-болгами и идиотом Шейном и слушать, как он называет тебя Песочником.

— Думаю, я переживу, — вздохнув, ответил Омет. — Мне совсем не хочется возвращаться в Ярим.

— Дело твое, — кивнул Акмед. — Лично я готов на все, лишь бы не видеть Шейна.

Он снова надел вуаль, еще раз окинул взглядом горы, каньон и Проклятую Пустошь, лежащую за ним, затем повернулся и направился в сторону Котелка.

По дороге в свои апартаменты он остановился в кузнице, где круглосуточно работали древние печи Гвиллиама, восстановленные и усовершенствованные по приказу нового короля. В них производилось оружие и инструменты, доспехи и все необходимое для строительства. Три тысячи болгов трудились в каждой смене, не обращая внимания на слепящий свет и почти невыносимую жару, укрепляя мощь горы каждым ударом молота, каждым движением своих могучих рук.

Управляющий кузницами болг кивнул, приветствуя Акмеда, как делал каждую ночь, когда вместо Грунтора с инспекцией приходил король. Монарх быстро справился с обязанностями своего сержанта: убедился в том, что весь брак на месте, что кузнецы используют ровно столько железной руды в смеси, сколько требуется (в отличие от прошлого года), проверил балансировку свард, круглых метательных ножей с тремя лезвиями, которые болги экспортировали в Роланд.

В конце концов, удостоверившись в том, что кузницы работают как нужно, он попрощался с управляющим и зашагал в сторону своих апартаментов, остановившись лишь для осмотра новой партии дисков для квеллана, своего любимого оружия. Акмед сам придумал квеллан, похожий на асимметричный арбалет, изогнутый таким образом, чтобы удобнее было натягивать тетиву. Однако вместо стрел из квеллана вылетали тонкие металлические диски, острые, точно бритва, сразу три штуки, один за другим, и каждый следующий глубже загонял предыдущий в тело жертвы.

На мгновение Акмед поднес один из них к свету, исходящему от горящих внизу печей. Отблески огня плясали на гладкой черно-синей поверхности смертоносного диска.

Внезапно почувствовав усталость, король фирболгов отложил диск и отправился наконец в свою спальню.

Третья нить

ПРЯЖА

Джерна Тал, Дворец Весов, Сорболд

СОРБОЛД всегда славился своим безжалостным солнцем. Эта горная страна, иссушенная горячими ветрами, тянулась, словно жадные пальцы, к югу от границы гряды Мантейды, более известной под названием Зубы. Голые, заросшие колючим кустарником холмы, будто истерзанные артритом суставы, поднимались над безжизненной пустыней и простирались до скалистых степей Нижнего континента и дальше, к берегу моря, населенному призраками, где останки кораблей, погибших многие века назад, по-прежнему лежали на черном песке, кутаясь время от времени в седую дымку, повисающую над теплой водой.

Зимой над бесцветными дюнами с диким воем проносились ледяные ветра, швырявшие на землю пригоршни кристалликов льда и создававшие причудливые сооружения из песка, подобно ребенку, строящему в песочнице сказочные замки. По ночам они поднимали в воздух столбы золотистых крупинок, и те уносились в самое небо, где несколько мгновений висели среди сияющих звезд, отражая их безмолвный свет, а затем падали вниз, в бесконечный мрак, окутывающий огромную пустыню, по которой беспрепятственно разгуливало эхо.

Несмотря на суровую природу и ощущение, порой возникающее у местных жителей, будто Создатель забыл эти земли, Сорболд был страной могущественной магии.

Тяжелые условия жизни сделали тех, кто населял эти земли, не слишком гостеприимными. Сорболдцы славились своей вспыльчивостью, союзы с ними никогда не отличались надежностью, а добрые отношения частенько превращались во вражду. Единственное, чему они никогда не изменяли, это своей памяти. Сорболдцы бережно хранили свою историю: проигранные сражения и потери, предательства, совершенная по отношению к ним несправедливость — все, вплоть до самых незначительных мелочей, передавалось из поколения в поколение, и так годы сменялись веками, а века тысячелетиями. Династии приходили и исчезали, погребенные под песками, не знающими покоя, но память оставалась, скрытая, затаенная, живущая в гробнице Времени.

Вот уже три четверти века Сорболдом правила ее величество Лейта, вдовствующая императрица, мрачная женщина, чья холодная сдержанность резко контрастировала с климатом страны, которой она управляла железной рукой. Миниатюрная императрица обладала несгибаемой волей. Когда Лейту короновали, ее фигура напоминала почти идеальный шар, но по прошествии лет высохла, словно старое яблоко, как будто жара Сорболда медленно, постепенно сделала ее жесткой, точно выдубленная кожа. Она обрела силу, как сталь, закаленная в огне. Пограничные государства не доверяли отцу Лейты, Четвертому императору Темных земель, а ее боялись. Казалось, она решила жить вечно и отлично справлялась с этой задачей.

Самые смелые из ее подданных и советников временами называли императрицу (разумеется, когда она не слышала) Серой Убийцей, поскольку частенько в темных, прохладных уголках замка видели ядовитых пауков. Поговаривали, что императрица, следуя обычаям пауков, имела только одного супруга. Ее консорта, бледного аристократа из Хинтерволда, нашли на следующее утро после свадьбы в спальне. Его остывшее тело, тщательно одетое, лежало на аккуратно убранной кровати, лицо искажала гримаса смерти, а сама императрица отправилась на свою традиционную утреннюю верховую прогулку.

Короткий союз подарил императрице наследника, кронпринца Вишлу. Кронпринц внешне походил на своего отца: его кожа оставалась бледной и нездоровой даже в жарком климате страны, где жили смуглые люди; руки и тело были мягкими и нежными, как у женщины. Как-то раз солдаты одного из полков довольно недвусмысленно пошутили по этому поводу, но вскоре им пришлось узнать, что даже горы и песок имеют уши. Их лишенные глаз останки, высушенные пронзительными ветрами, больше года висели на стенах дворца Джерна Тал, пока принцу в конце концов не удалось добиться, чтобы их убрали: по его мнению, они не слишком гармонировали с нарядно украшенными по случаю наступления весны улицами.

Однако не принц, а его мать приказала казнить несчастных.

Кронпринц так и не женился. Сначала за пределами Сорболда поговаривали, будто причина кроется в его слишком высоких требованиях, которым не соответствовала ни одна из смертных женщин. Однако шли годы, и, когда этот вопрос поднимался за кружками эля на постоялых дворах у весело потрескивающего огня, назывались и другие причины.

Кое-кто утверждал, будто дело в отвратительном характере самого принца, — Вишла славился вспыльчивым нравом и нередко впадал в беспричинную ярость, с которой не мог справиться. Кроме того, время от времени возникали слухи о его импотенции. Но, несмотря на то что Вишла, бесспорно, вел себя как испорченный и неуправляемый ребенок, он был не первым и не единственным правителем могущественной страны, абсолютно лишенным привлекательности и не располагавшим к себе людей. Впрочем, отсутствие этих качеств никогда не являлось преградой для заключения династических браков, поскольку главным достоинством наследника престола являлось то, что он рано или поздно встанет во главе своей страны, а вовсе не его физическая или душевная красота.

Постепенно сплетни изменили характер. Теперь поговаривали, что принц Вишла не женился и не обзавелся наследником из-за своей матери, ревнивой, жадной женщины, правившей Сорболдом более семидесяти пяти лет и без особых проблем справлявшейся со своими агрессивными соседями, чьи армии не осмеливались приближаться к ее границам. Она превратила сухие, жалкие, лишенные полезных ископаемых земли в могущественное государство исключительно благодаря своей несгибаемой воле. По всей видимости, она даже не думала о необходимости появления наследника, поскольку не собиралась расставаться с властью и троном. Кое-какие из самых невероятных историй утверждали, будто императрица высушила на ветру тела несчастных солдат, осмелившихся пошутить в адрес ее сына, в качестве эксперимента, желая проверить, сможет ли она остаться во главе своего королевства после смерти.

Однако, несмотря на железную волю эгоистичной императрицы и безобразное поведение ее испорченного во всех отношениях сына, один эпизод, имевший место совсем недавно, продемонстрировал, что императрица Темных земель и ее наследник являются истинными монархами и, действуя в интересах Сорболда, в состоянии принимать весьма разумные решения относительно отношений с другими государствами.

Они более или менее добровольно согласились подписать и в конечном счете подписали договор о торговле и ненападении с новым Намерьенским Союзом.

Сначала старая королева и ее сын испытали беспокойство, когда Благословенный Сорболда, возглавляющий церковь этой суровой страны и личный духовник императрицы, вернулся из Сепульварты, независимого города-государства, являвшегося религиозным центром континента, и сообщил о том, что Роланд, расположенный к северу от Сорболда, лесное лиринское государство, раскинувшееся на западе, и Илорк, страна, населенная дикарями фирболгами и находящаяся за горами на востоке, заключили между собой союз.

Новая королева лиринов, женщина по имени Рапсодия (принц Вишла, впрочем без особого желания, сделал ей предложение), и Гвидион из Маносса, возможный наследник намерьенской династии, правившей Роландом, Илорком и самим Сорболдом тысячу лет назад, были избраны советом, на котором присутствовали оставшиеся в живых намерьены и их потомки, едиными правителями объединившихся королевств центральных земель, сохранивших при этом свой суверенитет. Императрица сумела понять, что с ее стороны будет разумно с самого начала продемонстрировать дружественные намерения, а не проверять на деле, насколько решительно станут действовать в будущем лирины и болги, пытаясь завоевать ее земли.

Вдовствующая императрица всегда отличалась дальновидностью и прекрасно осознавала, что сотрудничество с новым союзом обеспечит ей защиту в дальнейшем.

Но, как и большинство людей, способных заглянуть в будущее, она не видела тени, прятавшейся у нее за спиной.

Над улицами Джерна'сида, столицы Сорболда, тяжело поднималась почти полная луна, чей тусклый свет лился на песок, засыпавший аккуратные сады и превосходные дороги, как постоянное напоминание о пустыне, которая подступала к городу с двух сторон. Казалось, ветер потешался над луной, насмешливо швыряя в ее бледное лицо клочья облаков, с пронзительным, диким воем проносясь над спящим городом. «Попытайся меня укротить, — словно говорил он. — Ну же, я бросаю тебе вызов».

Луна же в ответ залила центральную часть города ослепительным сиянием.

Над дворцом Джерна Тал, Дворцом Весов, возвышалась самая священная реликвия этих земель. Она представляла собой огромные весы: деревянную колонну с балкой, отполированную руками намерьенских мастеров тысячу лет назад, и еще более древние металлические чаши — отполированные безжалостным песком и ветром поддоны из сверкающего золота, которые пересекли океан на кораблях, убегая от гибели того места, где их выплавили.

В последний раз гигантские весы использовали три года назад, когда после смерти Патриарха Сепульварты было принято решение исключительной важности. Умирая, Патриарх отказался назвать имя своего преемника, предоставив право выбора весам. Благословенные всех провинций, священники, непосредственно подчиняющиеся Патриарху, прибыли в Джерна Тал для участия в древнем и высокочтимом ритуале, в результате которого весы должны были указать человека, достойного стать новым Патриархом.

За время своего существования весы принимали самые разные решения, например о виновности или невиновности того или иного преступника, а также о правильности и справедливости заключаемых соглашений. Однако в последнее время к их мудрости прибегали, только когда речь шла о вопросах государственной важности. Выбор будущего Патриарха Сепульварты, естественно, относился именно к таким вопросам.

Кольцо Мудрости, один из атрибутов власти Патриарха, торжественно положили на чашу, повернутую в сторону западного ветра, ветра справедливости, имя которого Льюк.

Один за другим кандидаты забирались на восточную чашу, и она всякий раз резко взмывала вверх, потом под радостные вопли толпы, собравшейся понаблюдать за происходящим, падала вниз, и несостоявший Патриарх плюхался на мягкое место в пыль у основания весов. Самый молодой из Благословенных, Ян Стюард, храбро вызвался быть первым. Он приземлился на мостовую с таким грохотом и имел столь жалкий вид, что самый старший из Благословенных, Колин Абернати, сразу же решил отказаться от своих притязаний на пост Патриарха.

В конце концов, когда все претенденты были отвергнуты весами как недостойные кольца и имени Патриарха, вперед выступил высокий широкоплечий человек, чьи вьющиеся светлые волосы и борода заметно поседели. Он поднялся на чашу весов с таким видом, будто проделывал это уже множество раз, и стоял не шелохнувшись, словно прислушивался к голосам, что-то нашептывающим ему с затянутого тучами неба. Огромные весы вознесли его над головами присутствующих, а в следующее мгновение замерли в равновесии.

Когда потрясенная толпа пришла в себя и радостно взревела, приветствуя нового Патриарха, он произнес только одно слово — свое имя:

«Константин».

Толпа на несколько секунд потрясение замерла, — это имя прекрасно знали в Сорболде, оно принадлежало знаменитому гладиатору из западного города-государства Джакар, хладнокровному, кровожадному убийце, не знавшему милосердия на арене и вдруг исчезнувшему несколько месяцев назад.

То, что пожилой священник, который вскоре будет посвящен в сан Патриарха и станет самым могущественным целителем в мире, является тезкой жестокого гладиатора, таило в себе невероятную иронию, и по толпе пробежала волна смеха, разбудившая колокола на башнях Джерна Тала.

Вечером того же дня, когда решение весов было торжественно занесено в священные книги Сепульварты, после того как толпа давно разошлась, нового Патриарха видели у подножия весов, где он стоял, с благоговейным изумлением глядя на древний инструмент правосудия.

В свете убывающей луны на весы смотрел другой человек, на жестком лице которого выражение благоговения постепенно сменилось почтением. Его смуглые руки, залитые серебряным светом, нервно поглаживали какой-то предмет, в то время как он сам не сводил глаз с величественного инструмента правосудия, окутанного сгустившимся мраком.

Сменилась последняя ночная стража, а он продолжал стоять в тени Джерна Тала. Солдаты Второй степной колонны, ужасно потеющие в своих жестких кожаных шлемах, обернутых изнутри простой льняной тканью, прошли мимо него, не заметив ничего необычного, и на улице воцарилась тишина. Потом огни во дворце начали гаснуть, и вскоре он погрузился в темноту.

Тогда незнакомец выдохнул и затем сделал глубокий вдох, наполнив свои легкие горячим летним воздухом, сухим, несущим в себе предзнаменования.

Затем он начал медленно подниматься по ступеням, ведущим к гигантским весам.

Неверный лунный свет отражался от золотых чаш, таких больших, что на них легко уместилась бы телега, запряженная парой быков. Человек устремил задумчивый взгляд в центр одной из чаш, на поверхность, отмеченную следами времени и непогоды, но продолжавшую испускать собственное сияние.

Его левая ладонь раскрылась.

В ней лежала гирька в форме трона.

Резьба на гирьке поражала воображение своей изысканной красотой. Крошечный трон как две капли воды походил на трон Сорболда, на нем даже имелось изображение меча и солнца, украшавшее древний символ власти, ныне занимаемый вдовствующей императрицей.

Однако наибольший интерес представлял материал, из которого была сделана гирька. Холодный на ощупь, несмотря на жару, царящую в пустыне даже ночью, он был окрашен в зеленый, коричневый и пурпурный цвета.

А еще его переполняла жизнь.

Человек осторожно положил крошечный трон на западную чашу, а затем решительно обошел массивные весы и встал перед восточной. И раскрыл правую ладонь.

В это мгновение луна скрылась за тучей, и мрак окутал предмет в его руке, но уже в следующее мгновение, словно не в силах сдержать любопытство, ночное светило вернулось и озарило идеальный овал фиолетового цвета. Едва сияние луны коснулось его поверхности, он вспыхнул, точно одновременно зажглись тысячи свечей. На его абсолютно гладкой поверхности была вырезана руна на языке острова, давным-давно погрузившегося на дно моря.

Это тоже были весы, но совсем другого рода.

Человек очень осторожно положил их на пустую чашу, с восторгом глядя на то, как волны фиолетового света разошлись к ее краям, словно по гладкой поверхности воды пошла рябь от брошенного камня.

Кинжал, всего несколько секунд назад висевший на боку незнакомца, сверкнул в темноте.

Он закатал рукав своего одеяния и быстро полоснул кинжалом по запястью, затем наклонился и вытянул кровоточащую руку над чашей.

Ровно семь капель крови упали на фиолетовые весы.

Человек выпрямился и, не обращая внимания на кровь, которая начала впитываться в рукав, стал внимательно следить за большими весами.

Огромные чаши медленно сдвинулись с места, с легким шорохом коснулись камней мостовой.

Потом чаша с кровью поднялась в воздух, и лунный свет вспыхнул на ее золотой поверхности.

Весы пришли в равновесие.

Кусок Живого Камня, вырезанный в форме трона Сорболда, вспыхнул и превратился в пепел, окутавшись клубами дыма.

Человек постоял несколько мгновений не шевелясь, а затем поднял голову и торжествующе вскинул руки к небу, словно тянулся к луне.

Он не отбрасывал тени.

В полумраке своей спальни кронпринц метался в когтях кошмарных снов. Он покрылся потом и дышал с трудом.

Граница Илорка с Сорболдом у Крипе Дара

ГРУНТОР НАХОДИЛСЯ в мрачном настроении всю ночь.

За всю дорогу назад, в Котелок, он не произнес ни слова, даже не поднял глаз от земли под копытами своего коня. Он только пришпоривал его, вынуждая скакать из последних сил, стремясь побыстрее добраться до столицы королевства фирболгов.

Когда он объезжал приграничную полосу, у него было прекрасное настроение, он то и дело выкрикивал насмешливые оскорбления на болгише в адрес стражей, стоявших по ту сторону границы с Сорболдом, радостно ухмылялся им и махал руками, не обращая внимания на суровые лица солдат, всячески стараясь вывести их из себя. При этом Грунтор изо всех сил делал вид, будто он самое миролюбивое и добродушное существо на свете, насколько такое возможно для великана семи футов ростом, с устрашающими клыками и зеленой шкурой. По им самим установленной традиции Грунтор всегда именно так заканчивал проверку состояния дел на границе.

— Эй, милашка! Моя лошадка хочет с тобой побалакать! Она думает, будто это ты заделал ей жеребеночка!

Свет от костров падал на его широкоскулое лицо и зловеще отражался от клыков и зубов, которые он содержал в безупречном состоянии.

Сорболдцы, получившие четкие указания не реагировать ни на что, кроме прямого нападения, продолжали упрямо смотреть на восток, в сторону Илорка.

Сержант натянул поводья и заставил своего громадного боевого коня сделать несколько шагов назад, а затем уверенно встал в стременах, ловко сохраняя равновесие.

— Кстати о папашах: знаешь, дружок, а ведь Ой вполне мог бы быть твоим, если бы его не обогнал тот шелудивый пес.

Ни один из сорболдцев даже не взглянул на него, а солдаты Грунтора весело захихикали.

Глаза сержанта хитро сверкнули в предвкушении новой шутки. Он остановил свою кобылу Лавину и начал спускаться на землю, продолжая выкрикивать насмешливые оскорбления в адрес стражников.

— Как там у вас с яйцами, ребятки? Какие-то они облезлые. С кустами, что ли, трахались или…

Едва его нога коснулась земли, Грунтор замер.

Кожа сержанта, обычно имевшая цвет старых синяков, вдруг побледнела настолько, что его солдаты заметили это даже в тусклом свете костров.

Грунтор быстро наклонился и приложил руки к земле, изо всех сил стараясь сохранить сознание и не обращая внимания на гул в ушах. Грохот в чреве земли чуть не сбил его с ног, сделал его слабым, а следом пришли боль и отчаяние.

Земля у него под руками стонала от ужаса.

Мечта, умиравшая даже,

Опять возродиться должна.

Прядение нитей

КРАСНАЯ

ТОТ, КТО СБЕРЕГАЕТ КРОВЬ,

И ТОТ, КТО ПУСКАЕТ КРОВЬ

Лизелъ-ут

1

Хагфорт