Когда тело было полностью препарировано, он сделал латеральный разрез скальпа от уха до уха, отделил мышцы и сухожилия от черепной кости и стянул переднюю часть скальпа на лицо как маску, а заднюю часть завернул на шею подобно капюшону угольщика. Затем с помощью электропилы он отрезал крышку черепной коробки и поднял ее подобно тому, как снимал верхушку крутого яйца за завтраком, но с немного большим усилием. Еще немного разрезов и копания – и он уже смог просунуть руки под мозг и вынуть его целиком. Он уложил его на столик и начал нарезать ломтями, как буханку деревенского хлеба.
      – Все в норме, – прокомментировал он. Работая, он произносил свои выводы вслух для записи на магнитофон, насвистывая между комментариями. Иногда он забывал о ножной педали, из-за чего на ленту записывался и свист. Это было неприятным испытанием для машинистки, которая позже перепечатывала с ленты его отчеты, поскольку свист через наушники воспринимался достаточно болезненно. Она вновь и вновь напоминала Камерону об этом, и он всегда виновато извинялся, но по-прежнему забывал о педали. А насвистывал он всегда. Он начал делать это еще будучи студентом, напуская на себя высокомерное безразличие, предназначенное как для того, чтобы отделить себя от других, так и для того, чтобы перестать думать о трупах как о бывших человеческих существах. Привычка эта настолько укоренилась, что теперь он даже не сознавал, что насвистывает во время работы.
      – Ну, теперь, я думаю, все будет как надо, – сказал он наконец, выключая магнитофон и кивая ассистенту. – Сейчас я уезжаю. Мне надо было сделать еще двоих в Чаринг-Кросс, чтобы закончить работу, а я обещал Марте вернуться не очень поздно. К ней приехали какие-то ужасно скучные гости на выпивку. – Он взглянул на часы. – Не так уж много шансов добраться, пока они не уехали, но, во всяком случае, я избегу пробок.
      – В таком случае доброго вам вечера, сэр, – ответил ассистент.
      У него еще была своя часть работы после ухода врача. Тело должно быть собрано и сшито, череп надо было закрыть и скрепить, и внутренности надо было уничтожить в специальном устройстве. Когда все это было проделано, он уложил тело обратно на направляющие холодильника и, поскольку он также был сторонником совершенства на свой манер, влажной тряпкой протер тело. Мертвые тела не кровоточат, но немножко подтекают лимфой.
      Мягким движением руки он убрал розоватую костяную пыль с лица. Бедное дитя, думал он. Трагично, когда они погибают, такие молодые, как эта. И такие красивые. По этикетке он понял, что она до сих пор не опознана, что поразило его своей необычностью, потому что она не выглядела девушкой того сорта, которую никто не станет разыскивать. Да, раньше или позже, но кто-нибудь разыщет ее, значит, надо, чтобы она выглядела прилично. Он осторожно пригладил ее волосы так, чтобы скрыть швы и скобки, и покатил ее назад к ожидавшему пронумерованному ящику в мортуарии.
      Когда ты рождаешься и когда ты умираешь, думал он, как думал уже сотни раз до этого, какой-нибудь незнакомец обмывает тебя. Веселенькая она старуха, эта жизнь.

* * *

      Погода для января была совершенно глупой, теплой и солнечной, какой и в апреле не бывает, и вдоль всей Кингсуэй в окнах домов стояли желтые нарциссы. Пешеходы выглядели либо нелепыми, будучи одетыми в весеннюю одежду, либо самодовольными и разгоряченными в теплых ботинках и пальто, а люди в очередях на автобусных остановках вдруг стали очень болтливыми.
      Только продавец газет снаружи станции Холборн выглядел не изменившимся и неспособным к переменам в своих многослойных свитерах, замасленной шапке и пальто, перетянутом в талии шпагатом. Пальцы его были такими же черными и блестящими, как антрацит от свежей типографской краски, таким же был и кончик носа, который он утирал руками. Он скривился в праведном гневе, когда Слайдер спросил у него, где находится офис Лондонского муниципального оркестра.
      – Почему бы вам не купить справочник «От А до Я»? – безжалостно осведомился он. – Я вам что, какой-нибудь траханный Лесли Уэлч, этот дерьмовый Человек-память, или кто?! Я здесь для того, чтобы продавать газеты. Ясно? Га-зе-ты! – подчеркнул он свирепо, как будто Слайдер переспросил у него это слово. Слайдер смиренно заплатил за дневной выпуск «Стандард», спросил дорогу еще раз и получил очень точные указания.
      – В следующий раз спрашивайте чертова полисмена, – закончил полезным предложением свое объяснение продавец. Неужели настолько очевидно, что я из полиции, с неудовольствием подумал Слайдер, отходя от него.
      Офис оказался на третьем этаже здания, знававшего лучшие дни, одного из тех поздних викторианских монстров из красного кирпича и белого камня, нечто среднее между кораблем и гигантским именинным пирогом. Внутри были полы из мраморных плит, стены были закрыты темными панелями, а протестующе кряхтящий лифт стоял, как запертый зверь, в клетке посреди холла, окруженный вьющейся вокруг него лестницей.
      На стене у двери висела таблица с расположением организаций, и Слайдер, определив местонахождение офиса, осмотрел лифт и предпочел ему лестницу, вздрогнув, когда лифт, звякая и кренясь, моментом позже пришел в действие и прополз мимо, вызванный кем-то сверху. Слайдеру не понравилась перспектива пребывания лифта над его головой, и он заторопился вверх, пока кольца кабеля, похожие на кишки, таинственно опускались в шахту.
      На третьем этаже он нашел полураскрытую дверь, постучал в нее и вошел в офис, совершенно безлюдный, но ошеломляюще неубранный, загроможденный столами, шкафами для бумаг, шляпными вешалками, погибающими растениями в горшках, папками и бумагами, громоздящимися повсюду неустойчивыми кучами. На подоконнике между увядающими растениями стоял оловянный поднос с заварным чайником, сахарницей, банкой чая «Голд Бленд», открытым пакетом молока и липкой чайной ложкой. Пустые, но немытые чашки красовались на столах, свидетельствуя тренированному уму, что перерыв на чаепитие уже окончился. Плащ цвета морской волны, вывернутый наизнанку, висел на спинке кресла, криво стоявшего у стола, па котором монотонно и безрезультатно звонил телефон.
      Вскоре послышались резкие шаги в коридоре, дверь широко распахнулась, и в комнату, неся с собой вызывающий запах мыла «Пальмолив», ворвалась владелица плаща и кинулась к телефону, схватив трубку как раз в тот момент, когда тот умолк.
      Она рассмеялась.
      – Ну, разве не сойдешь с ума от того, как они каждый раз проделывают такое? Я весь день прождала этого звонка из Нью-Йорка, и стоило только на секунду выйти в туалет... Теперь, полагаю, придется мне самой им позвонить. Чем могу служить?
      Она была маленькой, хрупкой красивой женщиной лет за тридцать; блестящие черные волосы, очень коротко подрезанные, большеносое лицо с тщательно нанесенным макияжем, нитка хорошего жемчуга вокруг шеи. Слайдер, даже не глядя на ее одежду, мог бы сказать, что она носит белую блузку, гладкую юбку синего цвета со складкой впереди, чулки цвета морской волны и черные кожаные туфли с золотой полоской вокруг каблуков. У него возникло чувство, что он хорошо ее знает: он встречал ее тысячу раз в служебных квартирах позади «Хэрродса» или «Альберт-Холла»; в Кенсингтоне на Хай-стрит; в Челфонте, и Дачете, и Тэплоу. Ее муж мог быть издателем или литературным агентом, словом, кем-то с административной стороны искусства, а сын их должен был бы учиться в Кембридже.
      Слайдер с улыбкой представился и предъявил свое удостоверение, которое она грациозно отклонила мановением руки, как отказываются от предложенной сигареты.
      – Чем могу помочь, инспектор?
      Это произвело впечатление на Слайдера. Мало кто в эти дни, как он давно обнаружил, мог назвать полицейского «инспектор» или «офицер», чтобы это не прозвучало либо стыдливо, либо грубо. Он вытащил и показал снимок.
      – Я надеюсь, вы сможете опознать эту молодую женщину. У нас есть причины думать, что она может быть скрипачкой.
      Женщина взяла снимок, взглянула на него и тут же сказала:
      – Да, это одна из наших. О боже, как мерзко... Она ведь мертва, не так ли? Как это страшно! Бедное дитя.
      Быстро она отреагировала, подумал Слайдер.
      – Как ее зовут?
      – Анн-Мари Остин. Вторая скрипка. Она недавно у нас. Что это было, инспектор – дорожное происшествие?
      – Мы пока не знаем, как она умерла, миссис...
      – Бернстайн. Как композитор, – отсутствующе ответила она, опять вглядываясь в фотографию. – Это так отвратительно – думать, что это было снято после того, как она... ох, простите. Глупо с моей стороны. Я полагаю, вы должны были уже привыкнуть к такого рода вещам.
      Она взглянула вверх на Слайдера в ожидании ответа на вопрос, который должен был бы считаться риторическим, и Слайдеру пришлось ответить:
      – И да, и нет.
      Такой ответ, похоже, ее порядком пристыдил. Он забрал у нее фотографию.
      – Как я сказал, миссис Бернстайн, мы пока не знаем причину смерти. Не знаете ли вы, были у нее хронические заболевания, сердечные или другие, которые могли бы стать причиной?
      – Ничего такого, о чем бы я знала. Она выглядела достаточно здоровой, хоть я и не часто ее видела. Но она у нас с недавнего времени – она приехала из Бирмингема около шести месяцев назад.
      – Я удивлялся, – раздумчиво сказал Слайдер, проводя пальцами вдоль кромки стола, – почему ее никто не ищет? Если один из ваших сотрудников не появляется, разве вы не делаете каких-нибудь запросов?
      – Ну, обычно делаем, но это как раз один из «тихих» периодов. Мы часто расслабляемся перед Новым годом, и фактически оркестр не должен собираться до середины следующей недели.
      – Понимаю. И вы не собирались сейчас связываться со своими людьми?
      – Нет, пока не появится какая-нибудь работа. Иначе не было бы надобности.
      – А когда оркестр собирался для работы последний раз?
      – В понедельник, выступление для записи для Би-Би-Си в телецентре, Вуд-Лэйн. На самом деле, два выступления – с полтретьего до полшестого, потом с полседьмого до полдесятого.
      – Анн-Мари была там?
      – Она была записана. Настолько, насколько мне известно, она там была. Я сама не езжу на выступления, понимаете, но при любом раскладе никто не говорил мне, что ее не было.
      – Понятно. – Еще один кусочек картины улегся на свое место в уме Слайдера – достаточно большой кусочек, в самом деле. Это объясняло, в первую очередь, почему девушка оказалась в этом месте. Она закончила работу в девять тридцать на телецентре и через полчаса или около того была убита менее чем в полумиле оттуда. Вероятно, она встретила своего убийцу сразу же, как вышла из Центра. Кто-нибудь мог видеть, как она уходит с ним или садится в его машину.
      – У нее были близкие друзья в оркестре?
      Миссис Бернстайн изящно повела плечами.
      – Правда, я не тот человек, который может ответить на такой вопрос. Я большей частью работаю здесь, в офисе, и не часто выбираюсь посмотреть на работу оркестра. Менеджер по кадрам Джон Браун мог бы рассказать вам о ней больше. Он ведь все время с музыкантами. И еще – она «делила парту» с Джоанной Маршалл – она могла бы помочь вам.
      – Делила парту?
      – Музыканты-струнники сидят парами, вы знаете, с одним пюпитром и одним экземпляром нот между ними. Мы называем каждую пару «партой» – и не спрашивайте меня почему.
      Слайдер послушно улыбнулся в ответ на ее улыбку.
      – Партнеры по «парте», особенно к концу сезона, чаще всего становятся близкими друзьями.
      – Понял. Ну, возможно, вы сможете дать мне адреса и телефоны мисс Маршалл и мистера Брауна. И не могли бы вы дать мне также и адрес мисс Остин?
      – Конечно, я запишу их для вас. – Она подошла к картотеке и вынула толстую папку с компьютерной распечаткой фамилий и адресов. Пролистав ее, она нашла нужный лист и переписала данные на бланк с заголовком аккуратным и быстрым почерком.
      – Телефон офиса здесь, в заголовке, на случай, если вы захотите спросить меня еще о чем-то. И я вписала еще и свой домашний номер. Не задумывайтесь позвонить мне, если решите, что я смогу помочь.
      – Спасибо. Вы очень любезны. – Слайдер спрятал бумагу в карман. – Кстати, вы не знаете, кто ее ближайшие родственники?
      – Боюсь, что нет. Оркестранты работают не по найму, понимаете, поэтому такие вещи – это их собственные заботы. – Быстрые темные глаза изучали его лицо. – Я предполагаю, она была убита?
      – Почему вы это предположили? – быстро спросил Слайдер.
      – Ну, это лежало на поверхности, ведь если б она упала с лестницы или попала под машину, вы бы сразу сказали, разве нет?
      – Мы до сих пор не знаем, как она встретила свою смерть, – повторил он, и она коротко и принужденно улыбнулась.
      – Полагаю, вы вынуждены быть сдержанным. Но, в самом деле, я не могу представить, чтобы кто-то хотел убить такую молоденькую девушку, если только... – внезапно выражение ее лица стало огорченным, – ... она не была... ее не.?..
      – Нет, – ответил Слайдер.
      – Благодарение Богу! – Она всем видом выразила облегчение. – Ну, я думаю, Джоанна Маршалл – ваша лучшая надежда. Она очень приятное и дружелюбное создание. Если кто-нибудь и знает что-то о личной жизни Анн-Мари, то это должна быть она.
      Выйдя на улицу, Слайдер попробовал имя на языке. Анн-Мари Остин... Анн-Мари... Да, это к ней подходило. Теперь, когда он узнал имя, у него было ощущение, что он знал его всегда.

* * *

      Телефон Джона Брауна ответил голосом автоответчика, коротко пригласившего оставить сообщение. Он отказался от этого. Номер Джоанны Маршалл также был соединен с автоответчиком, сообщившим номер дежурной службы, который Слайдер не успел расслышать с первого раза. Ему пришлось перезвонить с карандашом наготове, и он получил номер в Хертфордшире. Хертфордширский номер долго не отвечал, затем трубку сняла запыхавшаяся женщина, фоном к ее голосу служил монотонный собачий лай на заднем плане.
      – Извините, пожалуйста, я была в саду, а девочки все куда-то исчезли. Замолчи, Кайзер! Извините, кто? Ах, да, Джоанна Маршалл, да, одну минуту, да. Сегодня? И в какое время? О, я понимаю, вы хотите знать, где она? Заткнись, Кайзер!!! Ну, я боюсь, что не могу сказать вам, потому что она сегодня днем не работает. А вы пробовали звонить по домашнему номеру? Ох, поняла. С ней ничего не случилось, не так ли? Ну, все, что я могу вам сказать, это что она сегодня вечером играет в Барбикане. Да, правильно. В семь тридцать. Кайзер, слезай, глупый ты пес! Простите? Да. Нет. Конечно. Не за что. До свидания.
      Слайдер покинул телефонную будку и побрел назад по Кингсуэй. Солнечный свет и тепло побудили владельца итальянского кафе вытащить столики на тротуар, и два ранних едока сидели за ними, заметно уверенные в себе, поедая пиццу и запивая ее легким бутылочным пивом, и мигая на солнце, как коты. Сумасшедший импульс овладел Слайдером. Ладно, почему бы и нет? Утренние кукурузные хлопья сейчас казались ему далеким воспоминанием, и вообще человек должен есть. Он уже несколько лет не бывал в итальянских ресторанах. Он помешкал, долгим взглядом окидывая столики на тротуаре, и с сожалением вошел внутрь кафе, чувствуя себя глупо. У него не было ни этой самоуверенности, присущей молодости, ни красоты молодости, да и самой-то молодости не было.
      Он вошел в темное помещение и погрузился в запах горячего масла и чеснока, неожиданно ощутив волчий голод и веселье. Он заказал спагетти и escalope alia rustica  и к ним полграфина красного вина, и все это ему принесли, и все было чудесным. Пряный и острый вкус еды странно подействовал на его небо, показавшись столь же привычным, как вкус сандвичей, которые он обычно ел на ленч, и вкус котлет и вареных овощей, съедаемых им за ужином дома; он начал чувствовать почти опьянение, но это было не от вина. Анн-Мари, подумал он. Анн-Мари... Его мозг поворачивал и ласкал это имя. Была ли она француженкой? Нравилась ли ей итальянская пища? Он вообразил ее сидящей напротив него: чесночный хлеб и вкусное вино, разговоры и смех, и все так ново и легко. Она бы говорила с ним о музыке, а он бы угощал ее историйками о своей работе, что было бы совершенно внове для нее, и она бы удивлялась, развлекалась и восхищалась. Все на свете интересно, когда вам двадцать пять. Пока кто-нибудь не убил вас, разумеется.
      – Вы прямо-таки поймали меня на пороге. Я собирался пойти что-нибудь поесть, – сказал Атертон.
      – А я уже успел. И еще я нашел, кто была эта девушка.
      – Я уже сделал эти выводы из двух фактов – от вас несет чесноком, и у вас самодовольный вид.
      – А еще я знаю, почему она оказалась там, где мы ее нашли: она работала на телецентре в тот вечер.
      – Ленч подождет. Расскажите мне все. – Атертон уселся на край стола, подняв облако пыли в лучах солнца, пробивавших себе дорогу сквозь грязные стекла комнаты отдела уголовного розыска или уголовно-следственного отдела, как его еще называли, не мытые за всю историю его существования. Все уже ушли на ленч, телефоны мирно дремали на столах, и комната хранила неестественную полуденную тишину.
      Слайдер рассказал ему все, что узнал этим утром.
      – Вполне возможно, что тот, кто убил ее, знал, что оркестр не будет работать следующие десять дней и поэтому ее никто не хватится. Раздевание тела тоже к этому – они рассчитывали задержать нас на несколько недель. В конце концов, если бы не Николлс, определивший это пятно на шее...
      – В отличие от Николлса, мне не было предоставлено такой привилегии – посмотреть на него. И в отличие от вас, кстати.
      – Ах, так? Ну, ладно, сынок, как тебе понравится вернуться к розыску украденных видео?
      Это была знакомая игра, обмен шутливыми упреками и угрозами, но неожиданно в ней появились признаки резкости, удивившие обоих, и теперь они смотрели друг на друга в некотором смущении. Атертон открыл было рот, чтобы произнести нечто умиротворяющее, но Слайдер опередил его.
      – Лучше бы ты шел на ленч, а? Кто сегодня должен бежать в магазин?
      – Флетчер. Да он застрял в туалете.
      Слайдер пожал плечами и направился в свой кабинет, злясь на самого себя и удивляясь собственному поведению. Каждому нужна бывает помощь в работе – так с чего это он вдруг занял оборонительную позицию?
      Позвонил Фредди Камерон.
      – Я получил отчет судмедэкспертизы из Ламбета, Билл. Только что отослал тебе копию посмертного вскрытия, но, думаю, ты захочешь все узнать прямо сейчас, поскольку ведешь это дело.
      – Да, спасибо, Фредди. Так что там?
      – Как я и думал – передозировка барбитурата.
      – Который ввела она сама?
      – Я так думаю, что это невозможно. Укол сделан в правую руку сзади, выше локтя. Чертовски неудобное место, чтобы попасть туда самому. Трудно найти вену, если не натянуть кожу как следует. Как бы то ни было, я нашел прокол сразу же, как только осмотрел ее при нормальном освещении, и это был единственный укол, так что тут нет никаких сомнений. Но там еще оказалось несколько синяков па левом плече и правом запястье. Я бы сказал, что над ней поработал эксперт в своем деле – некто, знавший, как подчинить ее с минимальной силой, чтобы не повредить добро. Профессионал.
      – Верхняя часть левой руки и правая кисть?
      – Да. Мне кажется, что если она сидела, например, то кто-то сзади мог обхватить ее одной рукой вокруг тела и захватить кисть, чтобы удержать ее смирно, пока другой рукой делал инъекцию.
      – Или их могло быть двое. Она, вероятно, сопротивлялась. Никаких других следов? Например, от веревок?
      – Ничего. Но им не было нужно удерживать ее долго. Она потеряла сознание за секунды, а умерла через несколько минут.
      – Так что это было?
      – Пентатол.
      – Пентатол?
      – Анестетик короткого действия. Это то, что дают в «предбаннике» операционной, чтобы усыпить перед тем, как дать общий газовый наркоз.
      – Да, я знаю такое. Но это выглядит странным выбором.
      – Он дает глубокую анестезию очень быстро. Разумеется, он и выводится очень быстро – за исключением того, что бедное дитя получила достаточно, чтобы свалить и лошадь. Расточительные они ребята, эти убийцы.
      – А ты уверен, что ей ввели именно пентатол? Никаких других наркотиков?
      – Ну конечно, я уверен. Как я тебе уже сказал, эта штука улетучивается очень быстро, но если вводишь достаточно много, то парализуется дыхательная система жертвы. Они перестают дышать, и смерть наступает без борьбы.
      – По-видимому, лишь врач мог иметь к нему доступ?
      – Да, но даже не всякий врач. Это должен быть анестезиолог из больницы или кто-нибудь с доступом к наркотическим средствам больничной операционной. Обычный терапевт, выписавший на него рецепт, не сможет купить его или достать. Доступ к нему настолько труден, что, я думаю, несложно будет определить источник. Если б это был я, то я бы...
      – Я думаю, они хотели, чтобы пентатол был обнаружен, – внезапно перебил его Слайдер.
      – Что это значит?
      – Ну посмотри сам – никаких попыток спрятать тело или придать всему видимость самоубийства. Они должны были знать, что ее долго не будут разыскивать. И потом эти порезы на ноге.
      – А, да, порезы. Нанесенные после смерти, конечно.
      – Да.
      – Очень острым лезвием. Они были глубокими, но совершенно четкими – никаких раскромсанных краев. Уверенная крепкая рука и что-то вроде старомодной опасной бритвы, но с более коротким лезвием.
      – Может быть, скальпель, – тихо произнес Слайдер.
      – Да, боюсь, что так. Точно как скальпелем. – В трубке воцарилось молчание, наполненное лишь гулким электронным шумом на линии. – Билл, мне это не нравится. Ты тоже думаешь о том, о чем я сейчас подумал?
      – Это выглядит, – медленно проговорил Слайдер, – как казнь, приведение приговора в исполнение.
      –  Pour encourager les autres , – сказал Камерон на своем ужасном французском с шотландским акцентом. – Буква «Т» – Traitor – «Предательница»? Или Talker – «Болтунья»? Но поставим рядом пентатол, скальпель и твердую уверенную руку, и тогда появляется хирург. Вот что мне не нравится.
      – Мне не нравится ни одна часть этого набора, – ответил ему Слайдер. Казнь? Во что же она влезла, эта девочка с ее нетронутым телом?
      – Ладно, ты получишь свою копию рапорта еще сегодня к полудню, если повезет. Когда начнешь следствие?
      – Сразу же, как только смогу. По крайней мере, здесь нет расстроенных родителей, шумно требующих выдачи тела.
      – Ты, значит, еще не идентифицировал ее?
      – Да нет, уже, но у нас пока нет данных о ближайших родственниках, и никто не запрашивал о ней. Вообще ничего.
      Наверное, в его голосе прозвучало то, что он чувствовал, так как Камерон мягко сказал:
      – Она ничего не могла почувствовать, понимаешь? Это должно было быть очень быстро и легко, как умерщвление из милосердия. Они просто усыпили ее, как старую собаку.

Глава 4
Раскопки ради булочки с маслом