Концерт для скрипки со смертью

      – Да, я знаю, как это бывает, – иронически ответила она, но все же приняла его ответ. Она приняла его ответ! Лодка опять вышла из опасного крена. Он дал отбой и обнаружил, что весь вспотел, несмотря на холодный январский воздух.
      Его чуть не стошнило. Так вот как это выглядит. Он подумал о том, что наверняка есть тысячи мужчин, для которых такое вранье и маскировка являются частью их обычной, повседневной жизни, и удивился, как они могут привыкнуть к этому. А сейчас он просто уподобился им, разве не так? И хорошо справился. Врал, как знаток этого дела, и ведь выкрутился, и ведь почувствовал облегчение, когда она проглотила его вранье. Отвращение к самому себе достигло предела. Может, все мужчины рождаются с этой способностью, подумал он. Ладно, теперь он знал то же, что знали они.
      Пик отвращения миновал. Он прислушался и расслышал где-то плеск воды, и подумал о Джоанне, и сразу начисто пропало огорчение от телефонных разговоров, не оставив после себя никаких следов. Он подумал о том, как они занимались любовью, и по коже пробежал жар. Мы можем провести весь день вместе, если она сегодня не работает. О, молю тебя, Боже, чтобы она не работала! Целый день с ней!..
      Это – оборотная сторона медали, верно? Какое же полное дерьмо мы все, подумал он, но эта мысль не содержала настоящего осуждения. О, Боже, молю тебя, пусть она не работает сегодня! И пусть у нее найдется бритва в ванной с хотя бы мало-мальски приличным лезвием. Он встал и двинулся в направлении плеска.

* * *

      Человек из «Сотби», Эндрю Уотсон, кроме того, что был высок, тонок, имел светлые волосы и был отлично одет, обладал еще и той безошибочно определяемой красотой высших классов общества, которая брала корни в поколениях, выросших на базе протеиновой диеты и современной санитарии. Облик его создавал впечатление обладания и молодостью и мудростью в равных, несовместимых для обычных людей пропорциях. На самом деле он не мог быть молод настолько, насколько выглядел, и при этом быть руководителем такого ранга, каким он был. Детство, проведенное в Уейбридже и его общешкольное образование давили на Атертона. В сравнении с Уотсоном он ощущал себя гигантским и неуклюжим, как бегемот. Ему казалось, что его передвижения по комнате опасны, как будто он мог раздавить Уотсона под ногой как бабочку. А лосьон после бритья, которым пользовался Уотсон, имел настолько неуловимый аромат, что поначалу Атертон отнес его на счет своего воображения.
      Отбросив все признаки своего положения, тем не менее, он был полностью поглощен скрипкой. И это было тем более удивительно для Атертона, так как он ждал лишь холодного и спокойного проявления профессионального интереса. После длительного и осторожного осмотра, продолжительной консультаций с коллегой и просмотра справочника, столь же толстого, как изданная в восемнадцатом веке Библия, Уотсон, казалось, был готов пройтись по каждому дюйму скрипки еще раз, но уже с лупой, и Атертон нетерпеливо пошевелился. У него были и другие дела. И еще он хотел оказаться в участке, когда привезут миссис Гостин. Телефон ее этим утром не отвечал, поэтому Атертон велел одному из полисменов в униформе съездить и привезти ее. Наконец Уотсон повернулся к нему.
      – Могу ли я спросить, где вы достали этот инструмент, сэр?
      – Вы можете спросить, но я вправе не отвечать вам, – в том же ключе ответил Атертон. Это была ловушка – выражаться в таком вот стиле. – Является ли фактически она работой Страдивари?
      – Конечно, является, и ценной – очень ценной. Мой коллега согласился со мной, что скрипка сделана руками Страдивари в Кремоне в 1707 году и всегда была известна под именем La Donna.
      Атертон молча кивнул.
      – Здесь, если вы обратили внимание, наличествует волокнистое дерево, образующее донце инструмента, что очень необычно и отличительно, – продолжил Уотсон, поворачивая скрипку для демонстрации. – Атертон поглядел, не увидел ничего отличительного и кивнул еще раз. – Эта вещь была очень хорошо известна, и ее история была задокументирована вплоть до Второй Мировой войны, когда она исчезла, как исчезали столь многие сокровища во время нацистской оккупации Италии. С тех пор было великое множество размышлений и предположений о ее судьбе, естественно. Было бы в величайшей степени интересно, – тут он заговорил быстрее, – не только мне лично, но и всему миру узнать, как она вновь появилась на свет.
      Атертон покачал головой.
      – Если бы я мог рассказать вам, я бы это сделал. Вы совершенно уверены, что это подлинная вещь?
      – О, совершенно. Есть много признаков, делающих ее уникальной. Например, если вы посмотрите на завиток, здесь...
      – Я счастлив поверить вашему слову, – торопливо прервал Атертон.
      Уотсон выглядел обиженным.
      – Вы можете, естественно, спросить мнение других. Я мог бы рекомендовать...
      – Я уверен, что в этом нет необходимости. – Атертон вежливо улыбнулся, стараясь не подавлять Уотсона своей массивной фигурой викинга. – Могли бы вы дать мне оценку ее стоимости?
      – С вещью подобной важности это всегда трудно сказать. Это полностью зависит от того, кто присутствует на аукционе, и часто возникают большие сюрпризы, когда раритеты, подобные этому, выставляются для продажи. Цены иногда уходят далеко вперед от ожидаемых. Но если бы вы попросили меня выставить ее на аукцион для вас, я бы порекомендовал вам начать со стартовой цены по меньшей мере в семьсот или восемьсот тысяч.
      –  Фунтов?
      – О, да. Мы больше не совершаем сделок в гинеях. – Уотсон восстанавливал свое спокойствие, в то время как Атертон терял свое. – Вы должны понимать, что это очень старинный и важный инструмент. И он в превосходном состоянии, рад это сказать. Он пробежал рукой по поверхности скрипки с любовью настоящего ценителя и знатока, потом кинул быстрый взгляд в лицо Атертона. – Фактически она могла бы легко принести больше миллиона. Если бы вы когда-нибудь действительно пришли, чтобы продать ее, я бы расценил как привилегию право осуществить продажу для вас. И если вы когда-нибудь почувствуете, что можете огласить ее историю, я был бы исключительно благодарен.
      Атертон ничего не ответил, и Уотсон вздохнул и мягко уложил скрипку в футляр.
      – Это просто шокирует – видеть такой прекрасный инструмент в таком ужасном футляре и с такими ужасными смычками. Я надеюсь, никто и никогда не пытался играть на ней ни одним из них.
      Атертон заинтересовался.
      – Вы думаете, смычки... не соответствуют? – Он тщательно подобрал слово.
      – Я не могу поверить, что настоящий музыкант когда-либо мог даже прикоснуться к любому из них, – ответствовал Уотсон с искренней верой.
      – Я и не знал, что бывают хорошие смычки и плохие.
      – О да. И хорошие смычки сегодня становятся почти что капиталовложением. Боюсь, я не так хорошо в них разбираюсь, как должен бы – они сами по себе целая наука. Если вы хотели узнать о смычках, вам надо было пойти и повидать мистера Саломана из «Винси» – фирма «Виней» занимается антиквариатом, это через несколько дверей от нас по Бонд-Стрит. Мистер Саломан является, вероятно, ведущим авторитетом в стране по смычкам. Я уверен, он тоже получит удовольствие, увидев эту скрипку.
      – Благодарю вас, мистер Уотсон, – промолвил Атертон, сдерживая желание любовно пожать тому руку, и убрал свое массивное тело и скрипку из жизни мистера Уотсона.
      В первую очередь он отправился на поиски телефона и позвонил в участок. Маккей, взявший трубку в комнате уголовного розыска, сказал, что пока не было никакого ответа по телефону миссис Гостин и никто не открывает дверь на звонки. Атертон ощутил беспокойство и тревогу.
      – Скажи им, чтобы продолжали попытки, ладно? Такая старая пташка, как она, не могла уйти далеко. Она вот-вот вернется. Я буду время от времени звонить, чтобы узнать, привезли ли вы ее.
      Теперь он был свободен для выполнения следующего задания, встречи с Джоном Брауном, менеджером по кадрам оркестра, – розовым, толстым человеком за сорок, с плоскими и враждебными глазами стареющего гомосексуалиста. Браун встретил Атертона бесстрашно и с явным духом оскорбительности, поведением своим напоминая кошку на приеме у ветеринара. Всем видом оп показывал, что он один из тех людей, на которых жизнь постоянно взваливает все большее и большее незаслуженное бремя.
      – Она у нас недавно. Она из Бирмингема, – сказал он, как бы показывая, что ему до нее нет дела.
      – Где она работала в Бирмингеме? – неизобретательно спросил Атертон.
      Браун скорчил презрительную гримасу.
      – В оркестре – Бирмингемский муниципальный оркестр. Она была там около трех лет. Они могли бы рассказать о ее личной жизни гораздо больше, чем я, – добавил он еще более презрительно.
      – Были ли у нее близкие друзья в вашем оркестре?
      Браун пожал плечами.
      – Она болталась с Джоанной Маршалл и ее компанией, но они ведь «делили парту». Так что чего другого вы могли ожидать? Большинство из них проводят вместе со своей секцией перерывы на кофе и все такое. Не думаю, чтобы она была особенно дружна с кем-нибудь. Она не из дружелюбных. В нерабочее время – я не могу вам сказать, чем она могла заниматься.
      – Она много пила? Принимала наркотики – марихуану или что-нибудь в этом роде? У нее когда-нибудь были какие-то проблемы?
      – Откуда мне знать? – Браун отвернулся.
      – Вы ее не любили, так ведь? – спросил Атертон тоном, каким женщины говорят между собой.
      – Я никогда не говорил, что она мне нравится или не нравится, – парировал Браун с достоинством, полностью игнорируя атертоновскую увертюру. – Она была хорошим музыкантом, но не надежней, чем остальные. Это единственное, что в ее личности могло интересовать меня хоть в малейшей степени. Мне не платят за то, чтобы я любил их, знаете.
      – Что вы имеете в виду, говоря «не надежнее остальных»? Не надежнее кого?
      – О, они всегда жаждут свободы от работы, чтобы подработать на стороне. Она хотела бы время от времени играть в прежнем оркестре. В наши дни они все такие – жадные. Никакой преданности. Никаких мыслей о том, сколько хлопот это создает всем другим. Она взяла в обычай ездить туда по крайней мере раз в месяц, и, откровенно говоря, я удивляюсь, что они брали ее. Я имею в виду, что там должно быть множество других классных скрипачей, которых они могли использовать прямо на месте. Она не была настолько уж изумительна, чтобы никто другой не мог ее заменить.
      Атертон дал этой информации улечься в голове, не будучи пока способным сделать из нее какие-либо выводы.
      – У нее был дружок? Может, кто-нибудь из оркестра? – задал он следующий вопрос.
      Браун вновь повел плечами.
      – Это я могу себе представить. У них у всех мораль уличных кошек.
      – Что, у музыкантов?
      – У женщин! – выплюнул Браун с потемневшим лицом. – Я не люблю женщин в оркестре, могу сказать это вам совершенно бесплатно. Они создают трудности. Они шляются повсюду, создают группировки и настраивают одних против других, шушукаются за спинами людей. Если вы им что-нибудь скажете, они начинают рыдать, и вы вынуждены отступиться. Дисциплина рушится на части. Никогда у нас не было таких проблем, пока мы не начали брать в оркестр женщин. Но, разумеется, – он криво ухмыльнулся, – теперь это закон. Нам не позволено держать их подальше.
      Но Атертон был хорошо вышколен и выказал полное бесстрастие к услышанному.
      – Но у нее не было кого-то в частности? Какого-то мужчины из ее секции? – настойчиво переспросил он.
      Глаза его собеседника скользнули в сторону.
      – Я полагаю, вы имеете в виду Саймона Томпсона? Они были вместе однажды, во время гастролей. Вы лучше спросите о ней его, а не меня. Это не мое дело.
      – Спасибо, я так и сделаю. – Не любит женщин, подумал Атертон. Что еще? – Когда вы в последний раз видели мисс Остин?
      – В телецентре в понедельник, конечно. Вы это знаете.
      – Да, но когда точно? Вы видели, как она уходила, например?
      – Я не видел, как она выходила из здания, если вы это имеете в виду. Я стоял у двери в студию и раздавал платежные извещения. Отдал ей ее бумажку, и это был последний раз, когда я ее видел. К тому времени, когда я вышел из здания, все уже разъехались.
      – Как им платят? Направляют в банк?
      – Да. Я только выдаю извещения.
      – Сколько она зарабатывала? Я предполагаю, это-то вы должны знать, не так ли?
      – У меня есть компьютерная распечатка, если вы хотите просмотреть ее. Я не помню вот так, навскидку. Они все работают повременно, и оплачиваются по выступлениям, так что оплата меняется в каждом случае от месяца к месяцу, в зависимости от того, сколько было работы.
      – Значит, если месяц был спокойным, то получают они поменьше?
      – Не обязательно так. Все они подрабатывают на стороне, в других оркестрах. У них могут быть выступления там, когда мы не работаем.
      Браун принес толстую стопку бело-зеленых полосатых листов, положил ее на стол и начал листать, быстро и со знанием дела.
      – Вот вам Остин. За последний месяц она получила восемьсот двадцать фунтов и тридцать три шиллинга.
      – Насколько это близко к среднему?
      – Не могу сказать. Мы были порядочно заняты в прошлом месяце, но это не был лучший месяц в году. Перед Рождеством всегда бывают пустые промежутки.
      Атертон подсчитывал. Значит, она получала между десятью и двенадцатью тысячами в год – в любом случае недостаточно для покупки «Страдивариуса», ни даже для того, чтобы просто прицениваться к нему. Похоже, она должна была влезть в какое-то достаточно большое дерьмо, чтобы оказаться владелицей такой скрипки. Через плечо Брауна он просмотрел детали, касающиеся банковского счета Анн-Мари, и, наблюдая краем глаза за лицом Брауна, спросил:
      – Вы знаете, на какой скрипке она играла?
      Реакция была простым умеренным удивлением.
      – Понятия не имею. Джоанна Маршалл, вероятно, знает, если это важно для вас.
      Ладно, если «Страд» и был ключем ко всему этому, то Браун ничего о нем не знал.
      – О'кей, значит, вы дали мисс Остин ее извещение, и это был последний раз, когда вы ее видели?
      Браун опять стал немногословным.
      – Я уже говорил вам это.
      – А что вы делали потом, в порядке процедуры опроса?
      – Я поехал домой и лег спать.
      – Кто-нибудь может подтвердить это? Вы живете здесь один?
      Презрение сменилось приглушенным гневом – или это было какое-то опасение?
      – Я разделяю эту квартиру, как это зачастую бывает. Мой сожитель может назвать вам время, когда я пришел.
      – Ваш сожитель?
      – Да. – Он выплюнул это слово. – Его зовут Тревор Байерс. Вы могли слышать о нем – он работает консультирующим хирургом-ортопедом в госпитале Святой Марии. Это достаточно респектабельно для вас?
      Ого, подумал Атертон, записывая фамилию, уж не здесь ли собака зарыта?
      – Более чем, – подтвердил он, пытаясь хоть немного умаслить Брауна. Он решил испробовать с ним старый добрый смущающий трюк «кстати, между прочим».
      – Кстати, не было ли каких-нибудь недоразумений между вами и мисс Остин? Перебранки или чего-то в этом роде?
      Браун уперся кулаками в стол и нагнулся вперед, опираясь на них и выставив вперед побагровевшее лицо.
      – Что это вы тут пытаетесь предположить? Я не любил ее, и я не делаю из этого секрета. Она вечно создавала трудности. От всех них хлопот полон рот. Женщинам не место в оркестрах – я уже говорил это. Они все время аморальны, и их ум никогда не направлен на работу.
      – Вы не одобряли ее отношения с Томпсоном?
      Браун взял себя в руки и выпрямился, тяжело дыша.
      – Я сказал вам – это не мое дело. Это она была причиной всех зол, она вела разговоры за спинами, распространяя ложь...
      – О вас?
      – Нет! – Он глубоко вздохнул. – Меня бы нисколько не заботило, что бы она могла сказать, и если вы думаете, что это я убил ее – вы лаете не на то дерево. Я не стал бы пачкать о нее руки. И чтобы понять то, что это она была причиной проблем, расспросите Томпсона. Он вам расскажет.
      – Это обычная процедура, не более того, сэр, – успокаивающе произнес Атертон, – мы обязаны расспрашивать обо всем, даже о, казалось бы, невероятном, и проверять каждого – простая рутинная проверка, вы же понимаете.
      Сев в свою машину, он задумался. Гомосексуалист Браун – и Остин со слишком большим количеством денег? Может быть, она шантажировала его? Это не является незаконным – подставлять зад, но, может, выдающийся хирург не хотел, чтобы это выплыло наружу? С другой стороны... Он вздохнул. Проверять каждого, сказал он Брауну, и впереди еще была чертова прорва тех, кого надо проверять. Ну почему не могла эта проклятая девка оказаться смотрительницей маяка или кем-нибудь еще, также работающим в одиночку, а не музыкантшей в составе оркестра из сотни человек, имеющих к тому же необычные наклонности?
      А «чистая и великолепная девушка» Билла начинала несколько тускнеть и покрываться пятнами. Делая все возможные допущения на предвзятость Брауна, тем не менее должно было быть нечто достаточно необычное, что касалось Анн-Мари Остин. Брови его слегка нахмурились. Что происходит со стариной Биллом? Сначала он возник по поводу девицы Остин, а потом и вообще напрочь выбился из собственного характера и трахнул свидетельницу – и это человек, который никогда не был нечестен по отношению к своей жене за все, сколько там ни было, годы семейной жизни. Все это начинало причинять сильное беспокойство.

Глава 7
Последние меблированные комнаты в мире

      Поначалу Слайдер вел машину так, как будто и он, и автомобиль были сделаны из стекла, дышал он при этом с ненормальной осторожностью пьяного, иногда даже задерживая дыхание, как будто желая проверить, не изменится ли что-нибудь от этого, не исчезнет ли вдруг Джоанна и не обнаружит ли он себя по-прежнему сидящим в одиночестве в своей машине в транспортной пробке где-то на Перивэйл. Его разум, казалось, раздулся до непомерных размеров, подобно сахарной вате, в попытках охватить новое вкупе с давно знакомым. То, что он узнал о Джоанне, должно было улечься рядом с давним и глубоко укоренившимся опытом жизни с Айрин и детьми, и оба пытались одновременно занять место, предназначенное поначалу лишь для одного, противореча законам физики, которые он помнил еще со школьной скамьи.
      Никогда прежде он не испытывал таких чувств. Он считал лживыми и фальшивыми слова любимых песен – но они оказались правдой. Это не было простым развитием ранее испытанных им чувств – это было нечто совершенно новое для него, и он едва ли мог понять, что же ему с этим делать. Еще подростком он раз-другой влюблялся в девушек, потом появилась Айрин, но он никогда не чувствовал подобного с Айрин.
      Он не мог припомнить, чтобы когда-либо испытывал столь сильное чувство по отношению к Айрин. Для него женитьба на ней была еще одним, правильным шагом в жизни: ты кончаешь школу, ты идешь работать, потом ты женишься. Он восхищался ею под действием доводов своей матери о целях, которых надо достигнуть, и искренне предполагал, что поскольку он женится на Айрин, значит, он должен любить ее.
      Женившись, он прекрасно относился к ней, во-первых, потому, что это было правильным поведением, и во-вторых, вероятно, это попросту было в его натуре – испытывать к людям симпатию. Ты сам стелил свою постель, сказала бы его мать, если б только когда-нибудь могла узнать о его разочаровании в Айрин, значит, теперь ты обязан спать в ней. Ну, он и сам раньше так думал. Но сейчас он был вынужден бороться с мыслью, ранящей его самоуважение – что он поступал хорошо с Айрин лишь потому, что не испытывал желания поступить иначе.
      Но нет, это было еще не все. Он был женат на Айрин пятнадцать лет и никогда не знал ее по-настоящему, за исключением того, что изучил и мог предсказать достаточно хорошо, что она скажет или сделает в той или иной ситуации. Джоанну он только что встретил и не мог бы предсказать ее поведение ни в чем, и все равно испытывал чувство, что знает ее в совершенстве, до мозга костей. Ему казалось, что даже если она скажет или сделает нечто ошеломительное, это даже не удивит его.
      Это был устрашающий кризис. Он обманул жену. Он был неверен ей, переспал с другой женщиной и солгал, чтобы скрыть измену. Хуже того, он собирался продолжать делать это и дальше, и так долго и часто, как только сможет. Сломанные вещи можно склеить, но они никогда не будут такими хорошими, как раньше, он знал это. В общем, то, что он начал, должно было изменить всю его жизнь. В этом был весь риск, в этом было сожаление об Айрин и детях, и он постиг и понял это. Чего он не мог понять – так это почему все осознанное им совершенно не тревожит его; почему, зная, что все, что он делает, опасно и неправильно с любой точки зрения, он чувствовал лишь эту громадную и все более увеличивающуюся радость, будто вся его жизнь только сейчас начинала развиваться перед ним.
      Джоанна, поглядывая на него искоса, могла увидеть лишь легкую улыбку на его губах.
      – О чем это вы думаете, дорогой инспектор?
      Счастье выплеснулось из него смехом.
      – Ты больше не можешь называть меня «инспектор»!
      – Ну, а тогда как? Это смешно, но я ведь не знаю твоего имени.
      – А оно было на моем удостоверении.
      – Я не обратила внимания тогда.
      – Джордж Уильям Слайдер. Но меня всегда звали Билл, потому что мой отец тоже Джордж.
      Смешно, он почувствовал смущение, произнося вслух свое имя, как будто ему было шестнадцать и это было его первое свидание.
      – О да, – сказала она, – теперь я знаю, я вижу, тебе это имя подходит. А тебе самому нравится, когда тебя называют Билл?
      – Ну, мало кто сейчас так меня зовет. В полиции все еще принято называть друг друга по фамилии. Полувоенная организация, понимаешь? Мне кажется, это напоминает немножко общую школу. Я, например, всегда зову Атертона по фамилии. Я просто не могу подумать о нем как о Джиме, хотя те, кто помоложе, наверное, так и делают.
      – А ты учился в общей школе?
      Он улыбнулся от такой мысли.
      – Пресвятой Боже, нет! «Средняя школа Тимберлог-Лэйн», вот какая была моя школа.
      – Какое прелестное название, – поддразнила она. – А где это – Тимберлог-Лэйн?
      – В Эссексе, Верхний Хокси. Это была красивая новенькая школа в те дни, одна из этих, знаешь, «Гордость Пятидесятых», их создавали специально, чтобы справиться с послевоенной ситуацией.
      – А где этот Верхний Хокси?
      – Около Колчестера. Это всегда была небольшая деревенька, а потом там выстроили комплекс зданий – эту школу, – и теперь практически деревенька превратилась в пригород. Ты же знаешь, как это бывает.
      – Да, я знаю – сначала это деревня, зеленая, со старой кузницей, бережно сохраняемая, а потом она вдруг обстраивается улицами с современными зданиями со стоящими около них «Вольво».
      – Вроде того. А еще раньше там было старое поместье – в те дни, когда я был ребенком.
      – Все начало портиться еще тогда?
      – М-м-м. Смешно – мы жили в старой деревне, поэтому считали себя выше людей из поместья, этих пришельцев. А они считали себя выше нас, потому что у нас не было ванных комнат и удобства были во дворах. Но у моего отца был почти акр, занятый садом, и он выращивал все наши овощи сам. А еще у него были кролики и ослик.
      – Ослик?
      – Для навоза.
      – А-а. Грязно, но практично; Значит, ты – настоящий сельский паренек, да?
      – Настоящее «земляное зернышко». Папа обычно брал меня с собой в лес или в поле, сажал на землю и говорил: «Теперь, парень, держи рот закрытым, а глаза открытыми, и ты узнаешь то, что надо знать». Я всегда думал, что это была очень хорошая тренировка для детектива.
      – Значит, ты всегда хотел стать детективом?
      – Думаю, да. С тех пор, как перерос тот возраст, когда хотел быть машинистом. Наверное, чтение всех историй о Шерлоке Холмсе и Секстоне Блейке подействовало на мозги.
      – Могу поспорить, они гордятся тобой, – улыбнулась Джоанна. – Они все еще живут в Верхнем Как-его-там, твои родители?
      – Хокси. Папа живет – в том же коттедже, и с тем же туалетом во дворе. Мама... мамы больше нет. – Он все еще не мог произнести: «Она умерла». Безличные слова, казалось, почему-то делали ее смерть не такой безвозвратной. – А твои родители?
      – Оба живы. Они живут в Истбурне.
      – Значит, ты родим оттуда?
      – Нет, они живут там с тех пор, как ушли на пенсию. Я родилась в Лондоне – в Уиллесдене. Так что видишь, я никогда не уезжала далеко от дома.
      – А они тоже гордятся тобой?
      – Наверное. – Она пожала плечами, поймала его взгляд и улыбнулась. – О, я не хочу сказать, что они не думают обо мне или что-то в этом роде, но нас у них была чертова уйма – я седьмой ребенок из десяти. Не думаю, чтоб кто-нибудь усиленно заботился об одном ребенке, когда их так много. И я покинула дом так давно, что и сама уже не думаю о себе в связи с ними. Думаю, они рады, что я сама зарабатываю на свою честную корочку хлеба и не кончила свою карьеру в Холлоуэй или Шеффердс-Маркет, но все, что далее этого... – Она оставила фразу незаконченной. – Ты был единственным ребенком?
      – Да.
      – Ну, вот ты какой. Ты навещаешь отца?
      – Иногда. Сейчас не так часто. Никогда не хватает времени, и еще он никогда не уживался с... – Он спохватился и умолк, и она взглянула на него.
      – С твоей женой? Ладно, я думаю, ты иногда вынужден будешь упоминать о ней. Как ее зовут?
      – Айрин, – неохотно ответил Слайдер. Он не хотел говорить о ней с Джоанной. С другой стороны, если он ничего больше не скажет, молчание станет общим и неестественным, так что в конце концов он заговорил с каким-то отчаянием. – Она очень нравилась маме. Мама всегда радовалась, что мы поженились. Но папа никак не мог ужиться с ней, и, когда мамы не стало, поездки к нему с Айрин превратились в серьезное испытание. С его стороны это выглядело как негласное указание приезжать без нее.
      – Мне кажется, дорога очень длинная, – нейтрально произнесла Джоанна.
      Опять воцарилось молчание. Слайдер вел машину дальше, и все отвратительное, знакомое и никому не нужное сплетение семейных взаимоотношений заполнило его мысли, беспорядочно громоздясь перед внутренним взором, как те отвратительные сборные дома военной поры, которые потом почему-то так и не были снесены. Мама была так горда, когда он женился на Айрин. Она рассматривала это, как «шаг вверх» – что ее единственный сын женится на девушке из Поместья. Девушке из дома, в котором есть ванные комнаты. Для нее Айрин была из «высших». Она была родом из семьи «высших», имевших автомобиль и телевизор, и стиральную машину; отец Айрин работал в офисе, а не делал грязную работу своими собственными руками.
      Материнские представления и амбиции были равно простыми. Ее Билл получил хорошее образование и имел хорошую работу, и теперь он женился на девушке из более высокого класса, и в один прекрасный день мог стать владельцем собственного дома. Со знакомым спазмом он подумал о своей ненависти к Кататонии и о том, как она нравилась маме. Что ж, говорят ведь, что мужчины женятся на женщинах, похожих на их матерей.
      Отец, с другой стороны, каким-то образом ухитрился избежать стандартизации, даваемой государственным образованием. Он умел читать и писать, его общие познания были достаточно широкими, но его взгляды на жизнь не были отлиты в жесткую форму. Он жил в тесной близости с землей и, по его собственной терминологии, имел чистый глаз и острый ум диких животных. Но и упрям был при этом, как его собственный осел. Он заявил, что Айрин – это не то, и стоял на своем. Справедливо говоря, он ни разу не дал ей ни единого шанса доказать обратное и не делал скидок на ее молодость и неопытность. То, что с ее стороны было проявлением нервозности или, в некоторых случаях, даже робости, он рассматривал как заносчивость. Слайдер, по своему обыкновению, видя обе стороны, оказался неспособным примирить их.
      Но они продолжали, тем не менее, поддерживать видимость мира, избегая риска открытых стычек. Слайдер с немым ужасом вспоминал те воскресные визиты. О, этот торжественный чай вкупе с консервированной лососиной, салатом, фруктовым кексом и сотнями тысяч пустяков! Вежливые и монотонные разговоры, альбом с фотографиями и прогулка по саду, и стаканчик сладкого шерри «на посошок». Это был ритуал, который мог длиться и по сей день, если бы кончина мамы не положила конец необходимости скрывать свои чувства.
      – Чем он занимался, твой отец? – неожиданно спросила Джоанна. – Ты из династии полицейских?
      – Господи, нет, я первый. Папа был работником на ферме. – Даже после всех этих лет он все еще произносил это с вызовом, наследием тех дней, когда Айрин, стыдясь, говорила знакомым, что ее свекор – фермер, а иногда – что он «управляющий поместьем». – Коттедж, в котором мы жили, был служебным, но к моменту, как папа вышел на пенсию, времена изменились, и никто из нового поколения работников поместья не захотел бы жить в нем, так что хозяева разрешили папе остаться. Он, я думаю, там и умрет, и тогда они перестроят его, модернизируют и проведут центральное отопление, и какой-нибудь бухгалтер будет им пользоваться как дачей.
      Он понимал, что сказанное им прозвучало с горечью, и постарался изменить тон.
      – Ты бы, не узнала сейчас фермы, на которой работал отец. Когда я был мальчишкой, там было всего понемногу – несколько молочных коров, несколько свиней, несколько лошадей для пахоты, цыплята, утки, гуси шныряли повсюду. Теперь все занято фруктами. Акры и акры маленьких фруктовых деревьев, все высажены прямыми рядами. Они убрали все живые изгороди и засыпали все канавы, и посадили тысячи этих карликовых деревьев, вплоть до дороги. Это похоже на пустыню.
      Как могут фруктовые деревья напоминать пустыню? Логика бросила ему вызов, и он впал в молчание. Но они и в самом деле создавали у него впечатление запустения. Джоанна на мгновение положила руку ему на колено и заговорила, как бы желая смягчить его.
      – Сейчас многие вещи меняются. Они начали осознавать свои ошибки и вновь делают эти живые изгороди...
      – Но это уже слишком поздно для тех изгородей, которые я знал в детстве, – ответил Слайдер. Он на секунду повернул голову, чтобы посмотреть на нее. Ее глаза, которые раньше показались ему чисто карими, сейчас оказались наполненными золотистыми и красно-коричневыми точечками, сияя в солнечном свете. – Это самое ужасное в моей работе, – добавил он. – По самой своей природе она такова, что почти все, что я делаю, делается слишком поздно.