Питеру Лэвери, пареньку Лео и редкой птице – спасибо

      Слайдер проснулся с каким-то особенным чувством обреченности, по-видимому, из-за пряного мяса с овощами, съеденного слишком поздно на ночь, да еще сдобренного последующим скандалом с Айрин. Она спала, когда он потихоньку прокрался в комнату, но стоило ему забраться в постель и улечься рядом, как она проснулась и тут же обрушилась на него с присущей ей особенностью моментально переходить от сна к перебранке, с чем ему оставалось только смиряться.
      Он и Атертон, его сержант, вчера несли службу допоздна. Они были прикомандированы к отделу по борьбе с наркотиками Нотинг-Хилла, чтобы помочь вести наблюдение за домом, где предполагалось проведение крупной сделки по продаже наркотиков. Он позвонил Айрин, чтобы предупредить ее, что не сможет вернуться домой вовремя и сопровождать ее на ту вечеринку с ужином, которой она так дожидалась, а потом провел весь вечер, сидя в пыльно-серой «Сьерре» Атертона на Пембридж-Роуд и наблюдая за темным и тихим зданием. Ничего не произошло, и к тому моменту, когда человек из Нотинг-Хиллского отделения уголовного розыска просунул голову в окно машины и сказал им, что они могут спокойно мотать отсюда, они оба уже были порядком голодны.
      Атертон был высоким, гладкокожим и широкоплечим молодым человеком со светло-коричневыми волосами, причесанными в стиле, сделавшем знаменитым актера Дэвида Мак-Каллума в те далекие дни, когда Атертон явно был еще слишком мал, чтобы видеть фильмы с его участием. Он с усмешкой глянул на свои часы и заметил, что сейчас самое время пропустить по пинте пива в «Собаке и Мошонке», пока Хильда еще не вывесила салфетки сушиться.
      Конечно, на самом деле это местечко называлось не «Собака и Мошонка», оно называлось «Собака и Спортсмен на Вуд-Лэйн» и было одним из тех громадных пабов, выстроенных у основных транспортных артерий в пятидесятые годы, с выложенными керамической плиткой коридорами и дверями имбирного цвета, безо всякого комфорта, с эхом как в плавательном бассейне и смешанным запахом застарелого табачного перегара, мочи и прокисшего пива. На вывеске заведения красовался мужчина в твидовой паре и фетровой шляпе-трильби, державший в руке ружье, и прыгающий на него Лабрадор – подразумевалось, что пес прыгает от хорошего настроения, но Атертон настаивал на своей версии, что пес был запечатлей в тот момент, когда собирался запустить зубы в промежность своего хозяина. Поскольку эта версия устроила всех сотрудников полицейского участка «Ф», иначе они между собой этот паб уже не называли.
      И в самом деле, чертовски мерзкий паб, подумалось Слайдеру, как, впрочем, каждый раз, когда они сюда заходили. Он не любил выпивки в пути, но поскольку он жил в Рюислипе, а Атертон – в Килбурне, малолюдном районе Хэмпстеда, то этот паб был единственным, который был по пути для них обоих. Атертон, которому, казалось, ничто и никогда не портило настроения, утверждал, что Хильда, дряхлая и древняя старуха-барменша, все еще сохранила в себе некие неизведанные глубины, да и пиво здесь было хорошим. По крайней мере, неким утешением была их анонимность здесь. Каждый, кто пожелал бы стать постоянным посетителем такого угнетающего места, должен был бы заняться самоанализом, чтобы выяснить, что же именно довело его до этакого извращения.
      Словом, они приняли пару пинт, пока Атертон болтал с Хильдой. С того времени, как он купил себе «Форд Сьерру», Атертон везде распространял о себе выдумку, что он представитель программотехнической фирмы, но Слайдер был уверен в том, что Хильда, на которую, казалось, не произвел бы впечатления и магистратский суд, прекрасно знала, что они из полиции. «Легавые», так она могла бы называть их, или, может, «шпики»? Да нет, это уж было бы чересчур по-диккенсовски: Хильда не могла быть старше шестидесяти восьми или семидесяти. У нее были черные пустые глаза старой змеи, а руки тряслись все время, за исключением, чудесным образом, того момента, когда она наливала кому-нибудь очередную пинту. Было трудно сказать, понимает ли она все происходящее вокруг нее или нет. Во всяком случае она определенно не походила на человека, который когда-либо верил в существование Деда Мороза или Доброй Феи.
      Выпив пива, они решили поесть карри; вернее, поскольку в это время вечера оставались открыты только рестораны с индийской кухней, они лишь решили, какой именно из этих ресторанов почтить своим присутствием – с устрашающим названием «Англабангла» или постоянно пахнущий подвальной сыростью «Нью-Дели». А уж потом он отправился домой, к скандалу с Айрин и к несварению желудка. И то и другое стало уже настолько привычной частью каждого вечера, когда приходилось работать до ночи, что теперь, каждый раз, когда ему приходилось есть в индийском ресторане, это сопровождалось беспричинным рефлекторным чувством беспокойства и неудобства.
      После небольшого вступления Айрин перешла к своим привычным тирадам, слишком знакомым для Слайдера, чтобы прислушиваться к ним или отвечать. Правда, когда она перешла к части «Как-ты-думаешь-каково-часами-сидеть-у-телефона-думая-жив-ты-или-мертв», у него хватило глупости пробормотать, что он частенько и сам думает о том же, что абсолютно не способствовало улучшению дел. У Айрин и так почти не было чувства юмора, и даже то минимальное, что было, полностью исчезало, когда она начинала вслух сожалеть о том, что стала женой полицейского.
      Слайдер давно перестал возражать, даже самому себе, что она должна была понимать, на что идет, еще тогда, когда соглашалась выйти за него замуж. Люди, как он давно понял, женились по причинам, диапазон которых простирался от неубедительных до откровенно смешных, и никто и никогда не обращал внимания на предупреждения такого рода. Он и сам-то женился на Айрин, уже зная, что она собой представляет, и вопреки очень серьезным предупреждениям своего друга и наставника О'Флаэрти, дежурного сержанта в участке Шеферд-Буш.
      «Ради Господа Бога, Билли, дорогой, – с тревогой говорил ему этот здоровенный сын Эрина, выставляя вперед лицо с красными прожилками для усиления впечатления от своих слов, – но не можешь же ты жениться на женщине, лишенной чувства юмора!»
      Но он все равно сделал это, хотя задним числом и понимал, что уже тогда видел в ней те черты, что потом его так раздражали. А сейчас он лежал в постели рядом с ней и прислушивался к ее дыханию. Когда он осторожно повернул голову, чтобы взглянуть на нее, то почувствовал, как внутри поднимается огромная жалость к ней, заменившая со временем любовь и желание. Tout comprendre c'est tout embeter, однажды сказал Атертон, и тут же дал приблизительный перевод: «Как только познаешь что-то, это уже становится скучным». Слайдер жалел Айрии, потому что понимал ее, это было его роковой способностью – видеть обе стороны медали, и именно эта его способность больше всего раздражала Айрин, отчего ее перебранки с ним становились еще более неубедительными и бесконечными.
      Он ощущал под ее гневом скрытую озадаченность, потому что она хотела быть хорошей женой и любить его, но как она могла хотя бы уважать человека настолько безрезультатного?! Мужья других женщин умели жить и уживаться с начальством, получали продвижение по службе, зарабатывали больше денег. Слайдер верил в то, что его работа важна и что он выполняет ее хорошо, но Айрин отказывалась оценить столь статичные достижения, а иногда бывали моменты, когда он и сам боролся с искушением воспринять ее шкалу оценок. Если бы когда-нибудь он начал судить себя по ее критериям, то неминуемо получилось бы, что во всем виноват он сам.
      В кишечнике бурлило и урчало, как в старом паровом клапане, пока карри и пиво бурно взаимодействовали с кислотой желудочного сока и выделяли газы. Ему хотелось повернуться и принять более удобную позу, но он знал, что малейшее перемещение может разбудить Айрин. Ее ответная реакция на вторжение в Мир Чудных Сновидений была быстрой, яростной и неотвратимой и настолько же присущей ее натуре, как реакция подвески «Кадиллака» на плохую дорогу.
      Он думал о прошедшем вечере, явно безрезультатном, как это частенько случалось в полицейской службе. Потом он подумал о том, как бы он мог провести этот вечер в гостях, с неаппетитной едой и пустой болтовней с Харперами, которые всегда ставили на стол свечи и подбирали к ним соответствующие салфетки, но при этом ухитрялись подавать «Le Piat d'Or» к любым блюдам.
      Айрин, тем не менее, была убеждена, что у Харперов хороший вкус. Да уж, подумал он, она могла так говорить, ибо все в доме Харперов как будто было взято со страниц цветного рекламного приложения к журналу «Всеобщее направление». Конечно, это, наверное, весьма комфортно – знать, что вы во всем правы, думал он, быть уверенным в том, что друзья одобряют ваши стены, обшитые сосновыми планками, вашу мягкую мебель от Сандерсона, вашу овсянку «Бербер», ваш купальный халат «Пампас», ваши изданные ограниченным тиражом фотографии голых деревьев на фоне норфолкского неба, ваши глянцевые кафельные плитки пробкового цвета на полу вашей кухни и восхитительно неуклюжую керамику от Питера Джонса. И если вы при этом живете в поместье в Рюислипе, где все еще считается, что развешенные в кухне пластиковые луковицы являются очень удачной идеей, то это все начинает казаться обособленным поддельным миром.
      Слайдер ощутил неожиданный спазм хорошо знакомой ему ненависти ко всему этому и в особенности к этому ужасному дому в стиле ранчо, с его картинными окнами при полном отсутствии каминов, с его открытым фасадным садиком, где любая соседская собака могла спокойно гадить там и тогда, когда ей того захочется, с его тщательно смоделированным искусственным каменным обнажением с двумя маленькими карликовыми соснами и тремя кучами твердого топлива; к этому совершенно не желанному жилью в месте, которое неизменно было «центром» для жирного кастрированного мирка низших слоев среднего класса. Здесь борьба и страсть были вытеснены и подменены Теренсом Конраном, а старые темные и нечистые религии заменились очистительным ритуалом мытья машины. Вассальная дань Всеобщей Кататонии. Такой вот он и есть, дружище, настоящий, гарантированный стиль жизни «любая-работа-прекрасна-если-можешь-ее-получить». Это был их Эдем.
      Спазм ненависти прошел. В самом деле, это было просто глупо, потому что он был как раз одним из тех, кто стоял на страже Всеобщей Кататонии, и потому что он, в конце концов, был вынужден предпочесть эту пустоту и бессодержательность их противоположным проявлениям. Он в достаточной степени насмотрелся на эту противоположность, на ужасающую никчемность и полнейшую глупость преступлений, чтобы понять, что защищать бездумных и самодовольных соседей было все же лучше, чем жадных и жалеющих самих себя головорезов, охотящихся на них. Да ты у нас просто крепость, парень, сказал он сам себе, подражая манере и голосу О'Флаэрти, настоящий маленький бастион.
      Раздался звонок телефона.
      Слайдер выбросил руку и сорвал трубку, прежде чем телефон успел взвизгнуть второй раз. Айрин застонала и пошевелилась во сне, но все же не проснулась. Она долго и страстно мечтала о телефоне модели «Тримфон», выдвинув в оправдание своего желания теорию о том, что такой аппарат будет меньше тревожить ее, звоня в неурочное время. На их улице в домах стояло такое количество «Тримфонов», что даже скворцы начали их имитировать, и Слайдер тоже купил этот аппарат и установил его дома. Сам он не сердился, если его будили среди ночи, по Айрин могла проклясть его за трель звонка в его же собственном доме.
      – Привет, Билл. Очень жаль, что приходится будить тебя, приятель. – Это был Николлс, дежурный сержант ночной смены.
      – Ты меня не разбудил, я уже сам проснулся. Что стряслось?
      – Тут у меня есть для тебя тело. – Неистребимый шотландский акцент Николлса делал его речь настолько неблагозвучной, что у него всегда «тело» звучало как «дело». – Это в Барри-Хаус, Нью-Зиланд-Роуд, в районе Уайт-Сити-Эстейт.
      Слайдер глянул на часы. Четверть шестого утра.
      – Что, только что обнаружили?
      – Это был телефонный звонок по 999 – анонимный, но какое-то время прошло, пока им занялись. Звонил мальчик, и в службе, естественно, подумали, что это очередная шуточка. Но сейчас патрульные уже там, и Атертон тоже уже выехал па место. Неплохое начало дня для тебя.
      – Могло быть и хуже, – автоматически ответил Слайдер и тут же, заметив, что Айрин начинает просыпаться, понял, что если он сию минуту не уберется, пока она окончательно не проснулась, то начало дня определенно будет хуже.

* * *

      Уайт-Сити-Эстейт был построен на окраине выставочного комплекса, ради которого здесь же был возведен огромный легкоатлетический стадион и, более того, была открыта новая станция подземки. Большая площадь, застроенная иизкоэтажными домами, с одной стороны граничила с Вестерн-Авеню, начальной частью шоссе А40. С другой стороны находились сам стадион и телецентр Би-Би-Си, повернутый к жилым зданиям задней частью, а фасадом обращенный на Вуд-Лэйи. Две другие стороны района ограничивались улицами районов Шеферд-Буш и Эктон. В тридцатые годы вся эта недвижимость смотрелась как на картинке, но со временем все здесь стало грязным и унылым. Даже стадион, на котором каждый четверг и пятницу проводились по вечерам собачьи бега, и тот был запущен.
      Слайдеру часто приходилось бывать в этом районе по службе, обычно по поводу автомобильных краж и взлома квартир; иногда какой-нибудь заключенный, сбежавший из близлежащей тюрьмы Вормвуд-Скрабс, пытался укрыться в этом районе. Это было неплохим местом, чтобы прятаться, – Слайдеру, например, вечно удавалось здесь заблудиться. Местная администрация как-то попыталась установить щиты с картами района и присвоить алфавитную индексацию каждому кварталу, но щиты были повалены нетерпеливо поджидавшими этого момента местными мальчишками сразу же после установки. Сам Слайдер придерживался того мнения, что если вы не родились в этом районе, то никогда не изучите здешних дорожек.
      В память о первоначальной выставке улицы были поименованы в честь бывших имперских колоний: Австралия-Роуд, Индия-Уэй, и все в таком же роде, а кварталы и дома носили имена бывших имперских героев – Лоуренса, Родса, Найнтингейл. Для Слайдера, проезжавшего мимо них, здесь все выглядело совершенно одинаково. Барри-Хаус, Нью-Зиланд-Роуд... Ну кто, черт побери, был этот Барри?
      Наконец он заметил знакомые силуэты «панды» и «сандвича с джемом»  и остановил машину в незамкнутом дворе, окаймленном двумя небольшими пятиэтажными зданиями с пятью квартирами на каждом этаже, каждая из которых была зеркальным отражением другой. Многие квартиры были заслонены строительными лесами или забиты досками, а двор был завален строительным оборудованием, но почти все балконы были усеяны оживленно переговаривающимися и взбудораженными зеваками. Несмотря на ранний час, во дворе было полным-полно темнокожих детишек. Высокий и плотный бородатый констебль блокировал вход на лестницу, разговаривая с людьми в первых рядах собравшейся внизу толпы и без малейших усилий не позволяя им приближаться к лестнице. Это был Энди Косгроув. Он был известен тем, что считался победителем этого лабиринта и со всей очевидностью не только прекрасно знал свой район, но и любил его.
      – Боюсь, что это на последнем этаже, сэр, – обратился он к Слайдеру, раздвигая толпу перед ним, – а здесь нет лифта. Это один из старых домов. Как видите, они только начинают его модернизацию.
      Слайдер взглянул вверх.
      – Уже известно, кто это?
      – Нет, сэр. Хотя я не думаю, что это кто-то из местных. Сержант Атертон уже наверху, и врач только что прибыл.
      – Всегда я прихожу на вечеринку последним, – сделал гримасу Слайдер.
      – Такова плата за жизнь в пригороде и возможность дышать чистым воздухом, сэр, – ответил Косгроув, и Слайдер не понял, пошутил он или сказал это всерьез.
      Он двинулся по лестнице. Лестница была построена на века, из гранита, с литыми чугунными перилами и глазурованными плитками на стенах, как будто все было рассчитано на то, чтобы не оставалось ни следа от проходящих по ней людей. Эх, больше таких не делают, подумалось ему. На последней лестничной площадке, почти задохнувшись, он обнаружил Атертона, веселого до неприличия.
      – Еще один подъемчик, – подбадривающе сказал Атертон. Слайдер поглядел на него и побрел дальше вверх, шаркая подошвами по каменным ступенькам. Лестница делила квартиры на две с одной стороны и одну с другой.
      – Это в средней квартире. На этом этаже они все пустуют.
      Констебль в униформе, Уилланс, стоял в дверях на страже.
      – Эта квартира пустует уже недель шесть. Косгроув говорит, что были некоторые неприятности с бродягами, которые пытались здесь ночевать, и с детьми, взламывавшими двери, чтобы покурить в укромном местечке, – обычное дело. А вот как они проникали внутрь.
      Стеклянная панель на двери была заколочена досками. Атертон продемонстрировал, что гвозди в одном углу были выдернуты, отодвинул доску и просунул в щель пальцы, показывая, как можно добраться до ручки замка.
      – Обломков стекла нет? – нахмурился Слайдер.
      – Кто-то тщательно почистил все это место, – огорченно подтвердил Атертон. – Надраил, как медный свисток.
      – Кто обнаружил тело?
      – Какой-то мальчик позвонил по экстренному номеру около трех ночи. Николлс подумал, что это розыгрыш – мальчик был маленький и не назвал своего имени, – но все-таки передал сообщение ночному патрулю, и «панде» понадобилось еще какое-то время, чтобы добраться сюда. Так что ее нашли где-то в четверть пятого.
      – Ее? – Смешно, но всегда почему-то думаешь, что труп будет мужской.
      – Женщина, лет двадцати пяти. Голая. – Атертон экономил слова.
      – О, нет! – Слайдер ощутил, как знакомо обрывается сердце.
      – Я так не думаю, – быстро проговорил Атертон, отвечая на невысказанную вслух мысль Слайдера. – Она выглядит абсолютно нетронутой. Но сейчас там док разбирается.
      – Ну, ладно, пошли посмотрим, – устало сказал Слайдер.
      Помимо отвратительного вкуса во рту и тяжести в желудке он ощущал точечную резкую боль в глубине правой глазницы, и ему очень хотелось досыта выспаться. С другой стороны, Атертон, который добрался домой так же поздно, как и он сам, и предположительно был разбужен еще раньше него, выглядел не только свежим и здоровым, но вроде даже и счастливым, производя впечатление нетерпеливой пастушьей овчарки, рвущейся по своей тропе меж холмов к стаду. Слайдеру оставалось только думать, что в один прекрасный день возраст и женитьба прихватят Атертона так же, как и его самого.
      Квартира показалась ему темной и угнетающей в неестественном освещении фонаря с крыши дома напротив, установленного, как он предположил, для того, чтобы отпугивать вандалов.
      – Электричество отключено, естественно, – прокомментировал Атертон, доставая карманный фонарь. Ну прямо бойскаут какой-то, разозлился Слайдер. В комнате, куда они вошли, детектив-констебль Хант держал свой фонарь включенным, подсвечивая полицейскому хирургу, Фредди Камерону, который кивнул в знак приветствия и молча подвинулся, давая Слайдеру занять место рядом с жертвой.
      Она лежала на левом боку спиной к стене, ноги были приподняты, левая рука подогнута и заложена под голову. Темные волосы свисали вниз, закрывая лицо и шею. Слайдер понял, почему Косгроув считал, что она не из местных. Тело относилось к тому типу, который патологоанатом назвал бы «хорошей упитанности»: лоснящаяся гладкая плоть, без пятен, волосы и кожа имели тот неопределимый блеск богатства, который проявляется при использовании хорошо сбалансированной, базирующейся на протеине диеты. Кожа была покрыта хорошим загаром, только на бедрах оставалась узенькая полоска – след от бикини.
      Слайдер приподнял ее правую руку. Она была холодна, как лед, но все еще сохраняла гибкость: крепкая рука с длинными пальцами, но чем-то странно некрасивая – ногти были подрезаны так коротко, что вокруг них, на кончиках пальцев, плоть выступала валиком. Поверхность ногтей была обработана, вокруг ногтей не было никаких порезов или царапин. Он отпустил руку и откинул волосы с ее лица. Да, она выглядела лет на двадцать пять, может быть, даже моложе, щеки еще сохраняли округлость расцвета молодости. Небольшой прямой нос, полные губы, верхняя губа короткая, под ней виднелись белые зубы. Резко очерченные темные брови, под ними полукружья черных ресниц, затеняющих высокие скулы. Глаза были закрыты, выражение лица спокойное. Смерть, хотя и преждевременная, пришла к ней тихо, как сон.
      Он потянул ее за предплечье, осторожно, чтобы немножко приподнять тело и отодвинуть от оклеенной безобразной бумагой стены. Ее небольшие незрелые груди не были бледнее плеч – где бы она ни загорала в прошлом году, она загорала полуобнаженной. Стройное тело не было потасканным; полоска белой плоти пониже золотисто-загорелого плоского живота была похожа на бархат. Перед его внутренним взором вдруг возникло видение – он увидел ее, живую, раскинувшуюся на дорогом заграничном пляже под ослепительным солнцем, беспечно-самоуверенную, как молодой жеребенок, вся жизнь еще впереди, а удовольствия и наслаждения пока еще остаются нормой жизни, не удивляя и не поражая ее. Непомерная и желанная жалость к ней потрясла его; ему показалось, что ее соски, похожие на ягоды земляники, следят за ним, как глаза. Он осторожно вернул ее в прежнее положение и резко отступил от тела, дав Камерону возможность занять его место и продолжить осмотр.
      Он обошел остальные помещения квартиры. Здесь было три спальни, гостиная, кухня, ванная комната и туалет. Все помещения были оголены полностью и дочиста убраны. Никакого мусора, оставленного бродягами или детьми, даже пыли почти не видно. Он вспомнил лестницу, по которой поднимался, и вздохнул. Здесь для них ничего не было – ни следов ног, ни отпечатков пальцев, никаких материальных улик. Что произошло с ее одеждой и сумочкой? Он уже почувствовал усиливающееся беспокойство и неудовольствие по поводу этого дела. Преступление было хорошо организованным, оно было явно профессиональным. В каждом следующем помещении, которое он осматривал, бумага на стенах производила на него все более гнетущее впечатление.
      В дверях возник Атертон, напугав его внезапностью своего появления.
      – Доктор Камерон зовет вас, шеф.
      Камерон поглядел снизу вверх на вошедшего Слайдера.
      – Никаких следов борьбы. Никаких видимых ран. Никаких порезов или царапин.
      – Чудненькое мертвое тело с одними отрицательными ответами. Что это нам оставляет? Сердце? Наркотики?
      – Дай мне шанс, – проворчал Камерон. – Я ничего не могу разглядеть как следует при этом мерзком освещении. Я не обнаружил следа укола, но это, вероятно, наркотик – погляди на зрачки.
      Он отпустил веки девушки и приподнял ее руки одну за другой, рассматривая мягкие изгибы локтей.
      – Никаких признаков употребления или злоупотребления. Конечно, по общему виду можно понять, что она не была наркоманкой. Могла принять что-нибудь внутрь через рот, я думаю, но где же тогда упаковка?
      – Где же одежда, добавлю я к этому, если только она не явилась сюда уже голой, – сказал Слайдер, – а то мы могли бы сделать вывод о самоубийстве. Но кто-то еще определенно был здесь.
      – Определенно, – сухо ответил Камерон. – Не могу тебе особо помочь, Билл, пока не осмотрю ее при хорошем освещении. Я предполагаю передозировку наркотиком, возможно, перорально, хотя, может быть, и найду еще прокол от иглы. Никаких царапин на ней нет, кроме порезов, но они были получены уже post mortem .
      – Порезы? Какие порезы, где?
      – На ноге. – Камерон жестом указал, где смотреть.
      Слайдер нагнулся и вгляделся. Он не заметил этого в первый раз, но изогнутая ступня девушки была обезображена двумя глубокими разрезами в форме буквы Т. Разрезы не кровоточили, выделилось лишь немного сукровицы и темной запекшейся крови. Только на левой ноге – правая была цела. Кружочки маленьких пальцев обрамляли ступню подобно розовым жемчужинам. Слайдер вдруг почувствовал себя очень плохо.
      – Время наступления смерти? – с трудом выговорил он.
      – Около восьми часов назад, по грубой оценке. Окоченение еще только начинается. Точнее скажу, когда наступит полностью.
      – Значит, около десяти часов вечера? – Слайдер озадаченно уставился на труп. Блестящая кожа девушки была совершенно не к месту на фоне отвратительных обоев.
      – Мне все это не нравится, – произнес он вслух.
      Камерон успокаивающе положил руку на плечо Слайдера.
      – Никаких признаков насильственного сексуального проникновения нет.
      Слайдер попытался улыбнуться.
      – Любой другой человек сказал бы просто «изнасилования».
      – Язык, дорогой мой Билл, есть орудие, а не тупой регистрирующий прибор. Как бы то ни было, я смогу подтвердить это после вскрытия. Она будет жесткой, как доска, уже к полудню. Давай-ка подумаем – я смогу заняться его в пятницу во второй половине дня, к четырем. Я дам тебе знать, на случай, если захочешь прийти. Хорошенькая девушка. Я все думаю, кто она была. Кто-то будет ее разыскивать, определенно. А вот и фотограф. Ах, это вы, Сид! Света нет. Надеюсь, вы захватили с собой свою лампу, мой дорогой, потому что здесь темень, как в кротовой норе.
      Сид приступил к работе, привычно и монотонно жалуясь на плохие условия, как жужжит пчела, делая свое дело. Камерон повернул тело, чтобы можно было сделать несколько снимков крупным планом, и, когда каштановые волосы соскользнули с лица, Слайдер наклонился вперед с внезапным интересом.
      – Эй, а что это за отметина у нее на шее?
      Это был крупный кружок с грубой поверхностью, размером с полкроны, участок потемневшей и огрубевшей кожи примерно посередине шеи с левой стороны; выглядело это довольно некрасиво по сравнению с остальной безукоризненно светлой кожей.
      – Выглядит это как чертовски крепкий поцелуй взасос, – слишком громко заявил Сид. – Я был бы не прочь и сам наградить ее таким.
      В свое время он делал для полиции снимки довольно-таки ужасающих объектов, включая и самоубийц-висельников, которые не были обнаружены так долго, что только одежда скрепляла истлевшие части тела. У него не вызывали ужаса даже расчлененные тела, но сейчас Слайдер с интересом отметил, что нечто в этом обнаженном девичьем теле взволновало и Сида, вызвав у него своего рода защитную реакцию.
      – Что это, ранка? Или ожог – хлороформовый ожог или нечто в этом роде?
      – О, нет, это не свежая отметина, – ответил Камерон. – Это больше похоже на мозоль или натертость – посмотрите на пигментацию, и волосы растут здесь нормально, вот, глядите. Что бы это ни было – оно хроническое.
      – Хроническое? Я бы назвал это отвратительным, – заметил Сид.
      – Я хочу сказать, что это пятно находится на этом месте уже давно, – любезно разъяснил Камерон. – Можно сделать его снимок? Отлично. Ну, теперь, Билл, ты увидел все, что хотел? Тогда давайте уберем ее отсюда. Я чертовски замерз.
      Через короткий промежуток времени, проследив, как тело подняли на носилки, накрыли и вынесли, Камерон приостановился на полпути к выходу.
      – Билл, я полагаю, что тебе понадобятся отпечатки зубов, прикус и дентальное описание? Не думаю, что из ее зубов ты узнаешь что-нибудь серьезное – очень хорошие зубы. Флюорид может уничтожить ответы на многие вопросы.
      – Спасибо, Фредди, – с отсутствующим видом ответил Слайдер.
      Кто-то будет разыскивать ее. Родители, соседи, любовник – определенно. Точно, любовник! Он смотрел на пустую грязную комнату. Почему здесь, ради всего святого?
      – Приехали ребята снимать отпечатки, шеф, – сказал ему на ухо Атертон, выдергивая его из этой темноты назад к жизни.
      – Хорошо. Пусть Хант и Хоуп начнут снимать показания. Конечно, никто не скажет, что он что-нибудь заметил – в этом месте такого ждать не приходится.
      Вот и начинается долгое дело, подумал он. Допросы и показания, сотни показаний, и почти все они будут показаниями Трех Мудрых Обезьян, еще одной великолепной кучей отрицательных советов.
      В детективных романах, печально подумал он, всегда есть некто, кто, желая всего лишь поставить свои часы по сигналу точного гринвичского времени, выглянул в окно и увидел машину с запоминающимся номером, которой управлял высокий одноногий ярко-рыжий мужчина с черной повязкой на глазу и зигзагообразным шрамом через всю щеку. Я бы сказал, что он не джентльмен, инспектор, потому что на нем были коричневые ботинки.
      – Было бы неплохо поручить Косгроуву собрать показания, – говорил в это время Атертон. – По крайней мере, он говорит на их жаргоне.

      Свинцовое небо, чей цвет Слайдер расценил было как просто предрассветную серость, осталось тусклым на весь день, породив непрерывный холодный и омерзительный дождь.
      – Вся жизнь в январе находится на нижнем пределе активности, – заявил Атертон, – за исключением, конечно, Огненной Земли, где все нищенствуют круглый год. Булочку с сыром или булочку с ветчиной, шеф? – В каждой руке он держал по булочке и слегка покачивал ими, как фокусник, демонстрирующий свои самые честные намерения.
      Слайдер посмотрел на булочки с сомнением.
      – Вот то, что свисает сбоку, и есть ветчина?
      Атертон повернул булочку, чтобы рассмотреть ее получше, и розовый свисающий язык неаппетитно перевернулся, напоминая своим видом поношенный белый жилет, который неосмотрительно постирали вместе с дешевой линяющей красной рубашкой.
      – Ну, вроде бы да. Хорошо, тогда так, – уступил он позиции, – булочку с сыром или булочку с резиной?
      – С сыром.
      – Этого-то я и боялся. Никогда бы не подумал, что вы из тех, кто пользуется разницей в чине, шеф, – проворчал Атертон, передавая бутерброд. – Просто смешно, как способ приготовления сандвичей вытаскивает из нас наружу кальвиниста. Если вы получаете от сандвича удовольствие, значит, вы согрешили.
      Он на секунду остановил взгляд на склоненной голове и печальном лице своего начальника.
      – Я могу улучшить ваши чувства к булочкам, – мягко предложил он. – Могу рассказать кое-что про пирог со свининой.
      Уголок рта Слайдера дернулся вверх, но это было лишь на секунду. Атертон оставил Слайдера в покое и продолжил поглощать свой ленч, просматривая одновременно газеты. В дневном выпуске «Стандард» оказался абзац, в котором говорилось: