Серебряный молот

Он показал ей еще одно место у подножия Эгга, где, как он сказал, были найдены молоты громовержца — каменные, и люди верили, что их оставил сам Тор. Он показал ей один такой молот, похожий на тот, что имелся в храме Эгга, дал ей рассмотреть его, подержать в руке. В старом доме в Эгга тоже лежал такой молот под порогом, чтобы оградить дом от призраков.

Он показал ей одно место, считавшееся священным, потому что там на скале были изображения животных, кораблей и людей.

И он выполнил свое обещание, взял ее в одно из старинных укреплений, находившееся в лесу, неподалеку от соседней усадьбы Гьевран.

Поднявшись наверх, они остановились возле стен. Осматривая каменную кладку, она думала о тех людях, которые выложили стену, камень за камнем, превратившуюся в мощное укрепление.

Теперь на стенах росла трава, и птицы вили свои гнезда. Но лес оставался тем же самым, что и прежде. И ветер шелестел листьями, словно желая рассказать о тех, кто жил здесь и строил эту крепость в давние времена…

— Кто построил все это? — спросила она. — И зачем?

Она говорила шепотом, но ей казалось, что звук ее голоса нарушает царивший там мир, рвет на куски первозданную тишину.

— Никто точно не знает, — ответил он так же тихо, как и она. — Они принадлежали к поколению наших родителей, и в стране тогда было неспокойно.

И снова, как и в Мэрине, она почувствовала, что они понимают друг друга.

Он брал ее с собой и в другие места, не вызывавшие ни у кого интереса, кроме него самого. Еще мальчишкой он находил там красивые камни, а однажды нашел зайчонка и принес его домой.

И он рассказал, как его отколотил там один из соседских мальчишек и как он потом тренировался целый год, чтобы отплатить ему сполна. Сигрид вспомнила, как он метал копье в Бьяркее, и поняла, что за его равнодушным превосходством стоят годы упорных занятий.

И когда он рассказывал ей о чужих странах, ей казалось, что весь мир лежит у ее ног. То, что она слышала раньше, было не более, чем сказкой. Теперь же она начала всерьез понимать, что люди живут там совсем не так, как здесь, на Севере, в холодной стране, в собственных усадьбах.

Он все время повторял на чужом языке одно слово, смысл которого она не понимала и которое он не мог перевести. Он даже сел на корточки и принялся рисовать что-то на песке, объясняя ей смысл этого слова.

Он рассказал ей о лошадиных бегах в Миклагарде, о базаре, на котором продавцы во весь голос расхваливают свои товары; о замках с удивительно просторными залами из разноцветного кирпича, о домах с большими окнами и крытыми галереями снаружи, возвышающимися над узкими переулками.

Ей казалось, что она ощущает запах чужеземных блюд, видит разноязычную, одетую в пестрые одежды толпу. Она представляла себе огромные государства, где рабы носили на носилках богачей, а бедняки в своем сером убожестве и нищие калеки с облепленными мухами ранами громко просили милостыню. Она слышала пение монахов, выносящих святые дары, одетых в разноцветные шелка и бархат, шествующих по узким улочкам, украшенным фонтанами и настенной живописью.

Эльвир помнил некоторые церковные песнопения и пел их для нее. Он сказал, что пение сопровождалось звучанием множества флейт, производивших неимоверный шум.

Он попытался описать ей собор святой Софии; это было помещение с окнами, расположенными под высоким, словно небо, куполом. Он сказал, что стены и потолок были украшены разноцветной мозаикой, переливавшейся всеми красками, от черной до золотой; рассказал о мощных каменных колоннах, о богатых одеждах священников, украшенных золотом и драгоценными камнями. Он говорил о набегах и сражениях, о победах и бегствах.

Однажды вечером он рассказал ей, как попал в Кордову. Как-то раз он купил раба, который был родом оттуда, и привез его в Эгга после сражения при Сволдре. И он поверил этому рабу, когда тот сказал, что у себя на родине был богатым и могущественным человеком. Он обучил Эльвира своему языку, после чего Эльвир отпустил его на волю и отплыл с ним на юг. И в Кордове этот бывший раб помог ему добиться благосклонности аль-Мансура.

Он рассказал ей о Кордове — о домах с внутренними двориками, в которых цвели цветы, и журчала вода, и царил мир посреди беспокойного города; описал ей мечети с целым лесом колонн и красивыми мостиками над водоемом.

И он сказал, что там есть люди, умеющие резать по камню, как по дереву, делающие великолепные орнаменты и картины.

Он рассказал о великой любви мавров к знаниям и о том, как они толпятся вокруг мудрецов. Рассказал об их обычаях и учении Мухаммеда; о том, как призыв к молитве «Ла илла'ллах, Мухаммед расулу'ллах» звучит над городом с высокой башни несколько раз в день.

Он переводил ей любовные песни и рассказывал сказки о великих хёвдингах и прекрасных женщинах, о рискованных вылазках, вознаграждавшихся победами, о злых и добрых духах, которых он называл «чертовщиной».

Однажды он повел ее в кладовую и открыл сундук, наполненный вещами, которые он привез домой.

Вид у него был немного виноватым, потому что смотреть было особенно не на что, и когда он привез эти вещи, никто ими не заинтересовался. В его голосе Сигрид послышалась горечь и разочарование.

Это была коллекция, о которой Сигрид никогда и не мечтала: вырезанные из камня миниатюры, гобелены, изделия из дерева, ковры и чужеземная одежда…

Глаза Сигрид сверкали, когда он позволил ей взять в руки эти великолепные вещи, рассмотреть их со всех сторон, слушая его пояснения.

Среди них была картина, нарисованная на деревянной доске. На ней был изображен человек, которого Эльвир назвал святым Иоанном; у него было такое прекрасное и печальное лицо, что Сигрид не могла отвести от него глаз.

Эльвир сказал, что Иоанн был одним из учеников Христа и больше остальных печалился, когда его учитель умер.

— Однажды я подумал, не подарить ли эту картину ярлу Свейну, — сказал он.

— О, нет, не надо! — горячо перебила его Сигрид, но тут же взяла себя в руки: — А впрочем, пусть лучше она доставит им радость, чем будет лежать в сундуке.

Эльвир улыбнулся.

— Мне не хочется расставаться с ней, — сказал он.

И тут Сигрид вспомнила, что говорила ей первый раз Гудрун. Она отчетливо слышала про себя хриплый старческий голос: «Эльвир добрый мальчик. Просто он боится, что кто-нибудь узнает о том, в чем он не признается даже самому себе».

Сидя на полу возле сундука, она смотрела на него. Она не могла больше держать при себе свои мысли и чувства, видя, с какой откровенностью он говорит с ней о делах и отвечает на все вопросы — даже на те, на которые ему отвечать не хотелось. И она заплакала.

— Что с тобой, Сигрид? — испуганно произнес он.

И когда он обнял ее, она прислонилась головой к его плечу, и он прижал ее к себе. Сидя рядом с нею и не говоря ни слова, он осторожно гладил ее по голове, пока не стихли слезы.

Она не помнила, как провела остаток дня, она ходила, как во сне, и только к вечеру все прояснилось.

За ужином он рано встал из-за стола и сделал ей знак, чтобы она следовала за ним — и она встала со смутным ощущением того, что не знает, чего хочет и куда идет.

И когда они легли в постель, она снова заплакала. И, плача у него на плече, она рассказала ему обо всем, что передумала и перечувствовала прошлой осенью, зимой и весной.

Он говорил мало, лишь изредка задавая вопросы или давая знать, что понимает ее, — и при этом осторожно прижимал ее к себе. И когда она рассказала о том вечере, когда она спустилась на берег, чтобы спросить о Турире, он закрыл глаза.

— Я знаю, что прошу тебя о многом, — сказал он. — Но не кажется ли тебе, что можно было бы забыть все то дурное, что ты пережила из-за меня?

Она пыталась собраться с мыслями, но переживания отняли у нее способность мыслить ясно.

— Ты дал мне понять, что я не доросла до этого, — сказала она, — ты сказал, что я девчонка… О, как я ненавидела этого сына, которого должна была родить тебе! А Фрейр и Герд… какой дурочкой я была в ту ночь, слушая твою болтовню и не понимая, что ты говоришь все это только ради себя. И Кхадийя… И смерть Гудрун, и твоя мать…

— Сигрид, — сказал он, взял ее лицо в свои ладони, посмотрел ей у глаза. Его голос прорезал ее сбивчивые мысли. — Ты считаешь, что я обманывал тебя? Это правда, что я много болтал. Но разве я хоть раз лгал тебе?

— Нет, — подумав, ответила она.

— Раньше я никогда не говорил, что ты мне нравишься. Ты поверишь мне, Сигрид, если я скажу, что это так?

Она кивнула.

— Я могу крепко выражаться, — с улыбкой добавил он. — Но я ведь и не овечка. Но, если ты не против, я буду ругаться на других языках!

Еще раз улыбнувшись, он продолжал:

— Теперь ты знаешь меня лучше, чем кто-то другой. Можешь ли ты положиться на меня настолько, чтобы снова довериться мне?

— Обещаешь мне, что у тебя больше никогда не будет любовниц?

— Нет, — ответил он.

Вздрогнув, она сделала попытку вырваться из его рук.

— Я не очень-то верю клятвам в вечной верности, — продолжал он. — Никто не знает, на что способен. Я мог бы купить тебя лживыми обещаниями, но мне кажется, ты заслуживаешь большего.

Немного помолчав, он добавил:

— Могу пообещать лишь то, что буду добр и честен. И могу тебе сказать, если ты этого еще не знаешь, что я своенравен, как Один, и куда более вспыльчив, чем Тор…

— К тому же ты силен, — добавила Сигрид, вспоминая о синяках, оставшихся от его удара. — Я полагаю, что ты должен дать мне время все обдумать.

— Хорошо, — ответил он, — я дам тебе время подумать.

Он встал и подошел к свече, горевшей в небольшом каменном подсвечнике. Потом вынул из ножен нож и сделал им пометку на воске, чуть ниже края.

— Ты можешь думать, пока свеча не догорит до этой черты, — сказал он.

И снова — уже второй раз за этот день — Сигрид сидела, уставившись на него. Его темно-русые волосы были по-мальчишески взъерошены, глаза смотрели дружелюбно и проницательно. Но она знала, как могут сверкать эти глаза в гневе… Она смотрела на его руки, такие сильные, умеющие держать меч. И на нее нахлынули воспоминания о первых днях после их свадьбы — воспоминания о том, с какой любовью и лаской он прикасался к ней этими руками. Она гнала прочь эти мысли. Ей не хотелось растравлять себя. И она заставляла себя думать о том, что он сказал в ту ночь, когда рассказывал ей о походах викингов. На этих руках была кровь детей.

— Почему ты снова не уезжаешь? — спросила она, понимая, что этот вопрос не к месту.

— Ты от меня так легко не отделаешься, — ответил он.

— Я и не думаю от тебя отделываться, — сказала она. — Просто я хочу узнать, почему ты не уезжаешь.

Судя по выражению его лица, ему не очень-то хотелось отвечать; глядя в пол, он произнес:

— С меня достаточно грабежей, убийств и беззакония.

— Ты был когда-нибудь серьезно ранен? — вдруг спросила она.

— Если ты имеешь в виду серьезные ранения, то только один раз, — ответил он. — И я вряд ли дожил бы до сегодняшнего дня, если бы не врачи аль-Мансура.

— Это были толковые врачи?

— Более толковые, чем кто-либо.

— Что ты чувствовал тогда?

— Боль, — ответил он. — Но если взять себя в руки, можно вытерпеть и это.

— Да, — сказала она. Ей пришла в голову мысль, что он говорит ее же словами. И она почувствовала, что между ними есть связь, что оба они осознают свою силу.

Немного помолчав, она спросила:

— А если я не приду к тебе этой ночью, что тогда?

— Тогда ты со своим приданым можешь отправляться обратно в Бьяркей, — сказал он.

— Ты же знаешь, я никогда не брошу малыша.

— Ты можешь взять мальчика с собой, — ответил он.

«Уехать обратно в Бьяркей… — растерянно подумала она. — К Туриру и Хильд и ко всему тому знакомому, надежному и любимому, что окружало ее с детства? » Но не станет ли теперь все это казаться ей иным?

Она почувствовала, что сама переменилась.

Она посмотрела на свечу: выгорела почти половина отмеченного им воска. Потом снова посмотрела на Эльвира.

Он сказал, что она ему нравится, и она верила ему. Но он не давал никаких обещаний сверх того, что казалось ему выполнимым.

К тому же он был упрям.

Он понял, что дурно поступил с ней. Однако он не пожелал принести какие-либо извинения, а тем более унижаться до просьб о прощении.

Он сказал ей, что вспыльчив и своенравен, и она соглашалась с этим. Однажды он ударил ее, и он наверняка сделает это снова, если его достаточно разъярить. И она не была уверена в том, что его добрые намерения воспрепятствуют ему в этом.

Он был грабителем и убийцей. И если сейчас он и был в мирном расположении духа, он мог в любой момент изменить свои намерения и отправиться с викингами в поход. Да он и сам не пытался утверждать обратное.

Она снова взглянула на свечу.

— Эльвир, — сказала она, — ты можешь дать мне еще немного времени? Хотя бы до утра…

— Нет, — ответил он, — утром ты не будешь знать больше, чем знаешь сейчас.

Судя по его жесткому ответу, ей нечего было ждать от него уступок, даже если бы она отдала свою жизнь в его руки. А сам он, что он мог дать ей, кроме своего упрямого «я», не обещая ничего на будущее?

Да, ей хотелось остаться его женой в Эгга. Но ради этого она не желала продаваться. Да и много ли значило для нее Эгга? Она вспоминала все те места, которые показывал ей Эльвир — одно за другим… старое укрепление, источник Фрейра, Мэрин… да и сама усадьба, хранящая воспоминания о прошлых днях… Но это же дом Эльвира, его места, а не ее… И если она и начала привыкать, то ей нетрудно будет порвать эту связь.

А сам Эльвир…

Думая о нем, она начала, наконец, понимать, что он отдается ей целиком. Да, целиком, не требуя ничего взамен, он отдавал ей себя, свои мысли и чувства, заповедные места и воспоминания детства, жизнь на чужбине. Он показал ей привезенные им вещи, хотя до этого никто ими не интересовался, что доставляло ему горечь и разочарование. И, увидев их, она поняла это. Это были не золотые и серебряные вещи, какие обычно привозили домой; на эти вещи не польстился бы ни один вор. Эти вещи казались ему прекрасными, они напоминали ему о чем-то дорогом…

Он отдавал ей целиком не только самого себя и свою любовь. Он готов был ради нее лишиться даже сына, а уж она-то знала, что значит для него сын.

Он не пытался выставить себя благородным. Он не обманывал ни себя, ни ее лживыми клятвами.

И вот теперь он давал ей возможность свободного выбора.

Он сидел спокойно, с растрепанными волосами, поглаживая ножны ножа. Что он почувствует, если она соберет свои вещи и увезет мальчика в Бьяркей?

Он мог бы принудить ее, но он этого не сделал. Он мог бы взять ее силой в первую брачную ночь. Почему он не считал ценным то, что брал силой?

Она спросила его об этом.

— Мне не будет хорошо, если я не вижу, что тебе хорошо, — ответил он.

Какая-то тяжесть спала с ее плеч: она все поняла. Их первая ночь и все, что он рассказывал о Фрейре и Герд, говорили о том, что он думал не только о своих утехах, но и о ее желаниях. Его радость и ее добрая воля необъяснимым способом были взаимосвязаны.

И теперь она знала наверняка: Эльвир и все его устремления, его мысли и чувства, его мечта стать великим лагманном[29], его любовь к обычаям, к храму Мэрина, к законам и правам трондхеймцев, живость его рассказов, его улыбка, его ребячливость и увлеченность, его тщеславие и упрямство… теперь она все знала и не могла уехать.

И свеча уже почти догорела до отметки, когда она повернулась к нему. И по выражению ее лица он увидел, что выиграл.

— Сигрид, — сказал он, притянув ее к себе. — Моя Сигрид!

И позволив ему делать с собой все, что ему хочется, она ощутила в себе бесконечный мир.

Он почти ничего не говорил, просто лежал и ласкал ее, и она чувствовала, как в ней опять пробуждается желание и все те чувства, который, как она думала, были в ней убиты.

Желание ее росло, желание близости с ним. Ей казалось, что вся она раскрывается навстречу ему, словно цветок под лучами солнца.

— Эльвир… — сказала она, и в голосе ее чувствовалась вся глубина переживаемых ею чувств. Все ее желания были устремлены к одному: к слиянию с ним.

И тут в ней проснулась страсть, жестокая и о существовании которой она не догадывалась. Эта страсть овладевала ею, швыряя ее в водоворот чувств, от которых перехватывало дыханье.

И ей вспомнились роды. В тот раз она тоже ощутила в себе силы, о существовании которых не подозревала. И тогда она обрела саму себя в борьбе с болью.

И она стала сопротивляться, не желая выпускать на волю эти силы. Нет! Она не хотела, чтобы ее унесло бешеным водоворотом. Нет! Нет! Она боролась и почувствовала, что победила. Должно быть, она закричала, потому что рука Эльвира прикрыла ей рот.

И успокоившись, она посмотрела на него и увидела, как он беспомощен в своей страсти. И она поняла, что может улизнуть от него, оставив ему лишь пустую оболочку.

Она видела боль в его глазах, боль сожаления о том, что она не поддалась ему. Но он уже не мог остановиться, не мог оттолкнуть ее.

— Сигрид, во имя Фрейра… — простонал он.

Она вздрогнула. Фрейр и Герд, проклятие Скирнира… Хочет ли она пребывать во тьме и холоде наедине со своей силой воли?

— Нет, нет…

С этим сдавленным криком она прижалась к нему, поддалась ритму волнообразных движений, дала увлечь себя бешеному водовороту, дала волю страсти, граничащей с болью. И почувствовала свое единение с Эльвиром, слияние своей воли с его и стала частью его.

Находясь в полузабытьи, она ощущала гармонию счастья и боли в бесконечной цепи поколений… И провалилась в бездну спокойствия и удовлетворенности. Она не знала, долго ли находилась в этом состоянии, но, постепенно приходя в себя, увидела лицо Эльвира рядом со своим лицом, почувствовала его объятия.

Лицо его было преисполнено мира — мира спящего ребенка. Заметив, что она пошевелилась, он открыл глаза. Во взгляде его были тепло и уверенность. Со счастливым стоном он прижал ее к себе, и его непринужденная уверенность показала ей, что она принадлежит ему.

Пути назад не было. Никогда больше она не будет противопоставлять свою волю его. Силу, которую она ощутила, Сигрид отдавала теперь в его руки, и ничто в мире не могло помешать этому.

И она тихо заплакала у него на плече.

— Любимая, — сказал он, улыбаясь, — не надо плакать, ты была так добра…

— Прости… — с трудом произнесла она, — просто мне показалось, что я становлюсь твоей рабыней.

— Ты стала моей женой, — ответил он, — а не моей рабыней. Ведь то, что ты дала мне, ты дала добровольно. Хотела бы ты забрать все обратно?

— Нет, — подумав, ответила она.

— Ты моя, потому что хотела быть моей. Тебя связывает со мной твоя воля, — сказал он.

И она знала, что он прав, потому что ничего другого не желала, как быть его собственностью.

ТУРИР

Пожар, охвативший поросшую лесом гору Грип, сопровождался страшным треском, похожим на громовые раскаты; летящие во все стороны искры смешивались с ливнем, хлеставшим по склонам холма. Черный дым пожарища клубился над скалами, смешиваясь с белым туманом. Низкие, клочковатые облака догоняли друг друга и касались поверхности воды своими разорванными краями, задевая пенные барашки волн.

По фьорду на всех парусах шли два корабля, подгоняемые высокими волнами, то зарываясь носом, то взлетая вверх, то вертясь на одном месте; потом один из них, подхваченный мощной волной, целиком выскочил из воды, словно дельфин.

У штурвала стоял Турир Собака. Одним глазом он смотрел за курсом корабля, другим — за возвышающимся над палубой драконом по правую сторону от него.

— Во имя Эгира[30], они обгоняют нас, Бьёрн! — крикнул он сквозь шум прибоя и ветра. Высокий человек, стоявший рядом с ним на юте, молча кивнул. Турир взглянул на парус.

— Укороти шкот на правом борте! — крикнул он.

На борту был только один человек, у кого не захватывало дух, когда они медленно, мучительно медленно начали обгонять другой корабль. Он спокойно стоял, опершись о мачту, с морщинистым, обветренным лицом и кустистыми бровями; потом он сел, с грустью глядя на вшей, бегавших по его мокрым волосам и бороде.

— Они утонут! — плаксиво произнес он. — Утонут! Всю жизнь они сопровождали меня, спариваясь с вшами ирландских девок и эскимосок из Винланда. И вот теперь их смоет водой!

Но никто его не слушал.

— Ты просто спятил, Турир! Или ты хочешь заночевать у Ран[31]?

Это кричал ему Бьёрн, указывая на столп искр прямо над левым бортом.

— Я уже не первый раз хожу здесь под парусом! — крикнул ему в ответ Турир. — И я еще ни разу не хлебал здесь воды!

Второй корабль был теперь от них на расстоянии чуть больше локтя, и они приблизились к нему почти вплотную.

И тут кто-то крикнул:

— Я вижу теперь, что за корабль мы догнали! Это корабль Эйнара Эйндридиссона из Гимсара!

И он указал на высокого человека, стоявшего на палубе рядом с рулевым.

— Ты обошел его потому, что стал травить концы, Турир, — крикнул Бьёрн. — Это совсем не то, что обогнать Эйнара Брюхотряса!

— Стану я рвать паруса из-за каких-то наймитов Олава Трюгвассона! — крикнул в ответ Турир.

Войдя в спокойные воды, Эйнар взял курс на берег, не желая больше состязаться. И Турир передал штурвал Бьёрну из Омда.

В первой половине лета они были в Англии — Турир отправился туда вместе с Аскелем Олмодссоном из Хордаланда, другом Эрлинга Скьялгссона. Но они увидели страну такой разоренной и опустошенной, со стаями бродячих собак, что решили не тратить понапрасну усилий.

И отправились в Ирландию, где грабили и разоряли побережье, а потом гостили у своих земляков в Дублине, после чего взяли курс на Норвегию. В Ирландии были тяжелые сражения, и Турир потерял много своих людей.

Ему не хватало гребцов, поэтому пришлось взять на борт человека по имени Хьяртан Торкельссон. По рождению он был исландцем, но большую часть жизни провел в Гренландии. Он часто и охотно рассказывал о своих походах в Винланд, сначала с Лейвом Счастливым, а затем с Торвальдом Эрикссоном, его братом. В этих походах Хьяртан совершил, судя по его рассказам, множество подвигов.

Но, нанимаясь к Туриру в услужение в Дублине, он вел себя гораздо скромнее. Он сказал, что слышал, что они отплывают на следующий день, и желал покинуть Ирландию как можно скорее. Но не успел еще Турир спросить, к чему такая спешка, как увидел на дороге пыхтящую, грудастую бабу, пронзительно что-то кричавшую. Она подбежала прямо к причалу, схватила Хьяртана за руку и бесцеремонно потащила за собой, при этом непрерывно горланя, словно морская чайка.

— Мы отплываем завтра на рассвете! — крикнул ему вдогонку Турир. Он смеялся так, что чуть не лишился дара речи.

На следующее утро, когда они уже собрались отчалить, явился Хьяртан. Они уже отошли на несколько метров от причала, когда к пристани подбежал исландец, преследуемый своей бабой. Впереди была вода, сзади — ее гнев; он сделал быстрый и мужественный выбор — и прыгнул.

Его втащили на борт под хохот и грубые шутки гребцов, в то время как бабища стояла на берегу и посылала им всем проклятья.

Дождь все еще шел, но Турир этого не замечал, хотя и промок насквозь. Они вошли в спокойные воды, и он дал распоряжение двум гребцам вычерпать из корабля дождевую воду.

Один из них был совсем мальчишкой, впервые отправившимся в поход. Его звали Финн Харальдссон, он был братом Раннвейг, любовницы Турира. Глядя, с каким рвением он вычерпывает воду, Турир подумал, что редко увидишь такого дельного парня в первом плавании. В походе он проявил себя смелым и энергичным и хорошо владел оружием. Он честно заслужил свою часть добычи.

Турир присматривал за ним, следил, чтобы тот не слишком напивался в Дублине и чтобы у него хитростью не отобрали его имущество. Он видел в мальчишке ту же упрямую гордость, что и в Раннвейг — гордость, не позволявшую ей рассказывать о том, что отец ее бьет.

Даже после того, что ему сказала Сигрид, он мало что смог вытянуть из Раннвейг. Но в конце концов она показала ему несколько шрамов, оставшихся после того, как отец отлупил ее ремнем.

И тогда Турир поговорил с Харальдом Финссоном. Он заключил с ним договор и заплатил виру за то, что опозорил его дочь. И когда он заплатил еще сверх того, Харальд стал смотреть сквозь пальцы на то, что Турир наведывается в его дом.

Но Турир не питал к Харальду ни малейшего презрения за то, что тот продал свою дочь в наложницы. Зато по поведению Раннвейг он заметил, что она сердится на отца. После этого отношения между ними стали хуже, чем тогда, когда она добровольно терпела побои ради того, чтобы быть с ним.

Он думал о том, что она заслуживает, что бы он женился на ней. В ней было гораздо больше достоинств, чем считал ее отец, да и он сам. Конечно, она была ниже его по происхождению, и он мечтал не о таком скаредном тесте, как ее отец; но все же она не принадлежала к числу простолюдинов. Ее отец Харальд тоже был чем-то вроде хёвдинга, попавшего в лапы Олава Трюгвассона.

Он давно бы уже придал делу серьезный оборот, если бы не то обстоятельство, что она уже второй год была его любовницей и не беременела. А он вряд ли женился бы на женщине, не способной продолжить его род. У Сигурда был только один сын, Асбьёрн, и второго пока не предвиделось.

Он пытался обдумать все это летом, находясь в Ирландии. И в конце концов пришел к мысли о том, что если он и женится на Раннвейг, ей придется смириться с тем, что у него будут сыновья на стороне.

Он постоянно думал о ней, и это для нее он брал украшения и другие вещицы, которые так нравятся женщинам. Он почти уже решил переговорить с Харальдом после возвращения домой. Но сначала он намеревался погостить в Эгга у Сигрид и Эльвира — и он заранее радовался, что увидит Сигрид. Зимой в Бьяркее было так одиноко. Не раз он думал о том, как много значили ее радостный смех и веселье для обитателей дома; он понял это только после ее отъезда.

А она сама не очень-то была опечалена отъездом! Казалось, она была просто зачарована Эльвиром после свадьбы. Турир не был уверен в том, что это его только радует; он считал, что всему есть предел. И ей вовсе не требовалось говорить напрямую, как мало он для нее значит.

Отправляясь весной на юг, он сначала хотел взять курс на Эгга. Но потом передумал, решив с досады, что наверняка будет там лишним.

Солнце стояло высоко, когда они пересекли фьорд Бейтстад и подошли к Эгга. Турир заметил дозорных на вершине горы — теперь о его прибытии узнали в усадьбе.

Он переоделся в красивую одежду, которая хранилась у него в походном сундуке, остальные тоже привели себя в порядок. Даже Хьяртан Торкельссон, у которого не было, во что переодеться, получил на время плащ погибшего в Ирландии гребца. Он охотно выслушивал пояснения тех, кто бывал раньше в Эгга. И вытаращил глаза, узнав, что сестра Турира замужем за хозяином усадьбы, расположенной на вершине горы.

На борту зароптали, когда Турир отказался откупоривать в этот день бочонок с пивом. Но он сказал, что не хочет появляться в Эгга с пьяными викингами.

Когда они подошли к берегу, Турир послал за Сигрид. Но когда он увидел Эльвира, спускающегося к причалу, Сигрид с ним не было. Турир напугался, решив, что что-то случилось. Ведь женщины нередко умирали при родах. И как только они вышли на берег, он сразу спросил о ней. Но Эльвир только рассмеялся.

— Сигрид? — засмеялся он. — Ты ждешь, что она сломя голову побежит сюда, как нетерпеливая девчонка?

Турир остановился и посмотрел на него.

— Разве она не… — начал он.

— Нет, она родила, — засмеялся Эльвир. — У меня теперь есть сын. Ему уже больше четырех месяцев.

— Быстро это у вас получилось, — коротко заметил Турир.

Ему показалось, что Эльвир слишком уж высмеивает его заботу о Сигрид. Ему стало не по себе, когда он подумал о Раннвейг.

Сигрид встретила их во дворе, когда они поднялись в усадьбу.

Турир никогда бы не подумал, что ему захочется важничать перед сестрой, но вдруг почувствовал себя мальчишкой.

Длинная юбка, платок на голове, связка ключей и, более того… Она была такой спокойной и уверенной в себе, она сливалась в единое целое с усадьбой, фьордом, горами. Ему трудно было понять причину этой уверенности в себе, хотя черты ее лица были те же, что и у взбалмошной девчонки из Бьяркея.

Но после обеда, когда Сигрид показывала Туриру усадьбу, между ними установились прежние отношения. И когда они на миг остались наедине в одном из строений, она обняла его за шею, как это делала девчонкой. Отстранив ее от себя, он улыбнулся и посмотрел на нее.

— Ну, что, Сигрид, — спросил он, — ты довольна своим браком?

Ей не нужно было отвечать, потому что она вся светилась от счастья.

— Тебе нужно найти себе жену, — сказала она.

— Я как раз думал об этом, — серьезно ответил он. — Почему ты не хочешь видеть женой брата Раннвейг дочь Харальда?

— Я ничего не имею против, — ответила она. — Но мне кажется, ты и Сигурд разделили то, что лично для меня неделимо…

Он удивленно взглянул на нее, и она продолжала:

— Сигурд женился ради богатства и родственных связей, ты же намереваешься жениться по любви. Я же получила и то, и другое!

Вспомнив вдруг что-то, она засмеялась.

— Помнишь, Турир, как однажды я назвала Эльвира пожилым бондом?

Когда они вышли из большого зала, чтобы идти спать, был уже поздний вечер. И когда Сигрид вместе с Эльвиром и Туриром шла по двору, они увидели шатающуюся фигуру, идущую им навстречу. В этом не было ничего особенного, потому что в этот вечер многие не держались на ногах. Но это был Финн Харальдссон. Турир был так занят с Сигрид и Эльвиром, что совсем забыл о нем, и тот выпил слишком много пива.

— Ты! — хмуро произнес он, увидев Турира; он остановился прямо напротив него, пытаясь твердо держаться на ногах. — Ты, свинья, опозорил мою сестру!