Серебряный молот

И даже игры мальчиков, бегавших с дикими криками по двору и набрасывающихся друг на друга с деревянными мечами, заставляли ее думать о предстоящем сражении.

Она понимала, что это была боязнь потерять Эльвира. И она удивлялась, что не только не стала более приветливой по отношению к нему, а, напротив, вела себя хуже ежа. Сколько раз она мысленно убеждала себя в том, что если это последние моменты их совместной жизни, они должны провести их как можно лучше. Но, вопреки благим намерениям, она ощетинивала во все стороны иголки при малейшем недовольстве.

Но если Сигрид была раздраженной, то Эльвир, напротив, был спокоен, как никогда, в эту зиму. И он много времени проводил с сыновьями.

С того дня, когда мальчики увидели его в качестве хёвдинга, собравшего всех мужчин в округе, они стали смотреть на него как на бога. Во многом он был суров с ними: не терпел слез, когда они колотили друг друга, не любил, когда просили его придти на помощь. Тем не менее, они его любили.

И не защищая никого из них, он терпеливо учил сыновей, как надо сражаться. Их игры с мечом становились серьезными, когда он приходил и говорил:

— Нет, не так, ты так долго не выдержишь, мальчик. Вот как нужно управляться с мечом!

Он смастерил им обоим луки и стрелы, и Грьетгард, будучи старшим, начал сам уже делать наконечники для стрел. Сначала они были косыми и кривыми и ударялись об лук, но потом дело пошло лучше. И Эльвир воспользовался случаем, чтобы научить их старинной мудрости:

Не швыряй башмаком,

Не швыряй сапогом

в приятеля и друга!

Если башмак дырявый,

если стоптан сапог,

друг может стать врагом.

Что касается Торы, то в ее жизни произошел неожиданный поворот: вместо неприязни, которую она ожидала, делая первые попытки встать на ноги, она встречала почтение со стороны окружающих, что ее очень удивило.

Люди со всей округи почитали для себя за честь посетить Эгга, посидеть и поговорить с Торой; и все с уважением смотрели на ее неуклюжие попытки разработать мышцы, которые пребывали в бездействии столько лет.

Но однажды во двор, запыхавшись, прибежал Энунд, волоча за собой плащ. Ему срочно нужно было переговорить с Эльвиром; увидев, в каком он возбуждении, Эльвир отложил работу и сел рядом с ним.

Прежде чем начать говорить, Энунд с опаской огляделся по сторонам, словно желая удостовериться, что никто их не подслушивает.

Эльвир удивленно смотрел на него, он никогда еще не видел священника таким взволнованным.

— Успокойся, Энунд, — сказал он. — Конец света не наступил в тысячелетие рождества Христова, не наступит он и завтра.

— Ты все такой же неисправимый, — сказал тот. — На тебя не действуют ни молитвы, ни угрозы.

Энунд откинулся на спинку скамьи, чтобы перевести дух после крутого подъема.

— Что заставило тебя в такой спешке явиться в Эгга?

— Ты слышал, что говорят люди о твоей матери?

— Они много что болтают о ней, и не все из этого правда. Что-нибудь новое?

— Они говорят, что все это не просто так, — сказал Энунд. — Они говорят, что я вылечил ее!

Эльвир хохотнул, видя испуганное лицо Энунда.

— Хагиос Энундос[39]… — сказал он, — святой Энунд, это звучит красиво. Ты просто купаешься в лучах славы…

— Можешь оставить при себе свой греческий и свои насмешки, — ответил Энунд. — Ты все прекрасно понимаешь. Ведь для меня это может иметь серьезные последствия.

Эльвир понял, что зашел слишком далеко, и придал лицу серьезное выражение.

— Как ты узнал об этом? — спросил он.

— Ко мне приносили больных и умоляли вылечить их, — сказал Энунд. — И я сказал им, что с удовольствием помогу, насколько позволяют мои скромные познания, но они бормотали что-то странное. В конце концов это стало казаться мне подозрительным. А сегодня ко мне явилась женщина из Бюра с маленьким мальчиком, у которого были вывернуты ступни. Я сказал ей, что ни один человек не может тут помочь. «Да, — сказала она. — Но Господь может помочь, если один из святых попросит его об этом». «Святой Лука был врачом, — ответил я. — Ты можешь попросить его о заступничестве». И тогда она посмотрела на меня так, что я испугался, и сказала: «Ты можешь помочь, если захочешь, как ты вылечил Тору из Эгга».

— Да, дело плохо, — согласился Эльвир.

— Вот именно, — подхватил Энунд. — Ты можешь мне сказать, что я должен делать? — в отчаянии произнес он. — Я совершенно беззащитен, ведь я не могу выдать тайну твоей матери.

— Может, мне переговорить с ней? — предложил Эльвир.

Энунд просиял.

— Спроси у нее, не имеет ли она что-либо против, — сказал он. — Ведь если это будет так продолжаться, мне придется уехать отсюда.

Эльвир задумался.

— В принципе, состояние ее не изменилось, — сказал он. — Она просидела бы так до самой смерти, если бы не… — Он остановился и ничего больше не сказал. Потом резко поднялся, но когда Энунд собрался уходить, он попросил его немного подождать. Вернувшись, он положил на ладонь Энунда какую-то вещицу.

Священник сидел и во все глаза смотрел на эту вещь.

Это был великолепный золотой крест, украшенный драгоценными камнями, на толстой золотой цепочке.

— Однажды я выменял его, сражаясь под предводительством одного из сыновей Хайиба аль-Мансура, — пояснил Эльвир, — прозванного позже аль-Музаффаром.

Энунд хотел отказаться, но Эльвир покачал головой.

— Ты имеешь на это больше прав, чем я, — сказал он. — Он попал в мои руки в результате чьей-то насильственной смерти.

— В таком случае, я возьму его, — согласился Энунд. — Но не для себя, а для церкви.

— Когда будет следующая месса? — неожиданно спросил Эльвир.

И когда Энунд ответил ему, он сказал:

— Ты хорошенько окропи все святой водой, потому что я намереваюсь явиться в церковь.

Энунд бросил на него быстрый взгляд, но на лице Эльвира ничего невозможно было прочесть.

Тора пришла в ужас, узнав, в какой переплет попал из-за нее священник. Она охотно рассказала бы теперь всю правду. И лицо ее просияло, когда она услышала, что Эльвир собирается пойти с ней в церковь.

Эльвир хотел взять с собой Сигрид и вкратце объяснил ей, что такое месса. Он сказал, что священник является посредником Бога, когда хлеб и вино превращаются в тело и кровь Христовы. Но ему не удалось отделаться от нее так легко, как он думал: у Сигрид было много вопросов.

Люди расступились, когда Торе помогли слезть с лошади и когда она, поддерживаемая Эльвиром и Сигрид, медленно вошла в церковь. Там ее усадили на специально поставленную скамью.

Сигрид раньше никогда не была в церкви и теперь смотрела по сторонам — ей хотелось быть уверенной в том, что она здесь не лишняя.

Пришли ярл и фру Холмфрид, а также другие знакомые, которым она кивнула.

Но наибольшее впечатление на нее произвело то, что люди, входя в церковь, отвешивали глубокие поклоны, а некоторые опускались на колени.

По своим размерам церковь была не больше языческого храма, но колеблющийся свет факелов и запах благовоний создавали в церкви совсем иную атмосферу, нежели в темном, душном языческом храме. И она не почувствовала страха, неизменно возникавшего у нее в храме; изображения святых были приятны на вид, в них не было той мрачной свирепости, которую она привыкла видеть у своих богов.

Вошли Энунд и двое юношей, которых она знала. Он что-то нес в руках, и вид у него был торжественный, как никогда. И он начал говорить нараспев на каком-то непонятном ей языке. В начале службы прихожане стали на колени. Но Эльвир продолжал стоять и Сигрид, глядя на него, тоже. Время от времени она украдкой посматривала на мужа, но лицо его ничего не выражало. Лишь один раз она заметила, как он прикусил губу.

И вот наступил момент, когда все устремились к алтарю, чтобы принять святые дары.

Эльвир помог Торе подняться и пройти несколько шагов вперед. И, повернувшись, он направился обратно, но внезапно остановился. Немного помедлив, он вернулся к алтарю и стал на колени — и стоял так, опустив голову. Сигрид услышала, как все в церкви зашептались; она видела, как Энунд прервал на миг священнодействие и возвел глаза к небу. И она сама не понимала, почему ее сердце забилось вдруг с такой силой.

После окончания службы они посадили Тору на лошадь, а сами ненадолго задержались на церковном дворике вместе с ярлом Свейном и Холмфрид. Ярл словом не обмолвился о том, что произошло. Но он положил руку на плечо Эльвира и посмотрел ему в глаза.

И пока они стояли так и разговаривали, к ним подошел священник. Он и Эльвир были серьезны, пожимая друг другу руки.

— Я надеюсь, что скоро ты начнешь с нами причащаться, — сказал Энунд.

— Дай мне время, — ответил Эльвир.

— Никто никогда не знает, каким временем он располагает, — сказал Энунд. — Ведь тебе скоро предстоит участвовать в сражении…

Эльвир не ответил.

И он был молчалив на обратном пути в Эгга.

— Сигрид, ты спишь?

— Да.

Эльвир потряс ее.

— Я не могу заснуть, — сказал он.

— И поэтому тебе нужно будить меня?

— Мне хочется поговорить с тобой!

— Тогда потряси меня посильнее, — пробормотала Сигрид, — если хочешь получить разумный ответ…

— Я хочу поговорить о том, что произошло сегодня в церкви, — сказал он. — Я не могу понять, что на меня нашло.

— А я и подавно не знаю…

На этот раз он растолкал ее всерьез.

— А может, спросить об этом Энунда? — предложила она.

— Я знаю, что он ответит. Он скажет, что Господь заставил меня сделать это. А потом скажет, чтобы я поскорее заключил мир с церковью.

— Ты всегда говорил, что веришь в богов, — сказала Сигрид, наконец-то проснувшись.

— Я уже не знаю, во что верю, — признался Эльвир. Пошарив рукой в темноте, он нашел кремень и зажег огонь.

— Надеюсь, мы не разбудим детей, — сказала Сигрид.

— Мне хочется пить, — заявил Эльвир. — Не можешь ли ты принести пива?

Сигрид вздохнула.

— Тебе мало того, что ты разбудил меня среди ночи! — сказал она.

— Не хочешь ли ты сказать, что я должен слоняться по двору со связкой ключей?

Сигрид улыбнулась, представив себе это; она встала и оделась, стуча зубами и дрожа от холода.

Выйдя наружу, она боязливо покосилась на могильные курганы и на глубокие тени между домами. И, услышав шорох возле стены амбара, вздрогнула, но тут же взяла себя в руки, решив, что это крыса.

Снова послышался шорох, что-то приближалось к ней… Ее рука потянулась к молоточку, висевшему у нее на шее, и она почувствовала себя спокойнее, дотронувшись до него. И она решила, что если Эльвир будет спать, когда она вернется, она выплеснет пиво ему в лицо.

Навстречу ей двигалась, покачиваясь, какая-то фигура; она попятилась назад, хотела закричать…

— И тогда я показал Лейву эту рыбу… — неразборчиво пробормотал тот, кто двигался ей навстречу.

— Да это же Хьяртан! — с облегчением произнесла Сигрид и засмеялась. — Не пора ли тебе спать? А то, смотри, замерзнешь!

— Тюра не пускает меня в постель, — сказал он, растерянно тараща на нее глаза. — Она говорит, что я слишком набрался…

Сигрид не знала, что с ним делать, а будить людей ей не хотелось.

— Ты можешь переночевать в хлеве, — сказала она, — там, по крайней мере, тепло.

И она помогла ему протиснуться в дверь хлева, а потом отправилась в кладовую за пивом.

Эльвир не спал, когда Сигрид вернулась; он сидел и ждал ее.

— Как ты добра, — сказал он и рассмеялся. — Ты принесла здоровенную кружку!

Сигрид выразила надежду, что одного раза будет достаточно.

Сидя на постели, они по очереди пили из кружки, при этом он растирал ей спину, помогая согреться.

— Значит, ты больше не веришь в богов? — наконец спросила она, видя, что он не собирается возвращаться к начатому разговору.

До этого он болтал и смеялся, но тут вдруг замолчал. Но потом не спеша произнес:

— Трудно выразить это, но боги ушли от меня. Они покинули меня вместе с порождаемыми ими силами, и в конце концов со мной произошло то же, что и с Торкелем: я не хочу никакого иного бога, кроме того, который сотворил все. И еще я думал о том всемогущем боге, о котором говорится в песнях о богах. И я был удивлен, как много знали о христианстве те, кто слагал песни…

— Но разве ты не боишься гнева богов? — с опаской произнесла Сигрид.

— Я не очень-то верю в то, что они могут причинить кому-то вред. Я не знаю, что такое гром, но мне трудно принять всерьез придурковатого молотобойца и все эти мрачные старинные изображения богов…

— Но ведь ты же жрец храма! — с возмущением произнесла Сигрид. — И ты как-то сказал, что изображения богов ничем не хуже изображений христианских святых…

— Тебе не следует прислушиваться ко всему, что я говорю!

Сигрид не ответила; у нее было такое ощущение, будто она идет по шатающемуся мостику.

— Говоря о том, что я верю в богов, — хохотнул он, не глядя на нее, — я пытался внушить это самому себе.

Немного помолчав, он повернулся к ней и торжественно произнес:

— Ты знаешь, однажды, в Миклагарде, я был христианином. Я пробовал жить по христианским заповедям, но мне это не удалось. И я решил, что это учение ложное. Но однажды Энунд сказал нечто такое, что заставило меня помучиться. Он сказал, что я потому отвернулся от христианства, что не захотел считать себя обычным, грешным человеком, в смирении искупающим свои грехи. И он сказал, что я настолько самоуверен, что считаю себя лучше других, считаю себя чуть ли не святым. Он сказал, что я отвернулся от христианства потому, что не хотел выглядеть в глазах окружающих непригодным для жизни святого. Когда он сказал это, я был в ярости, но со временем я обдумал все это.

— Почему ты стал христианином в Миклагарде? — спросила Сигрид, уже согревшись.

— Живя в Уппсале вместе с ярлом Свейном в то время, когда здесь правил Олав Трюгвассон, я как-то раз совершил паломничество в Миклагард с толпой шведов. Я пробыл там около трех лет, служа в варяжской дружине базилевса Базиля. Там у меня была любовница.

— Могу себе представить, — язвительно вставила Сигрид. Эльвир рассмеялся.

— Помимо прочих услуг, она научила меня своему языку, — сказал он.

— Это она сделала тебя христианином?

— Нет, — ответил он. — Но брат ее матери был священником. Однажды он пришел ко мне и сказал, что раз уж я принудил его маленькую племянницу к греховной жизни, я должен, по крайней мере, жениться на ней. Я ответил, что не подозревал о том, что он хочет выдать девушку замуж за такого закоренелого язычника, как я. Слово за слово, и в конце концов он захотел обратить меня в свою веру.

— Если я правильно тебя понимаю, — сказала Сигрид, — твоему крещению способствовали не только усилия этого священника. Тебе самому нравилось это учение…

— Я не знал, стоит ли мне решиться на это, — ответил он. — Я не находил в себе достаточно мужества…

— В этом я не могу тебе посочувствовать, — сказала Сигрид.

Он улыбнулся краем губ.

— Принять крещение меня заставило учение Христа о том, что люди должны любить друг друга и делать друг другу добро. Но мужчине не подобает быть таким, мужчине пристало быть суровым.

— Почему же?

— Опять эти твои «почему»…

— Ты сам научил меня задавать вопросы! Ты думаешь, нам было бы очень радостно вдвоем, если бы ты был бесчувственным и жестоким?

Эльвир тряхнул головой.

— Микаэль, так звали одного священника, много говорил об «агапе»[40]. Это своего рода любовь, не требующая отдачи, не имеющая ничего общего с собственнической любовью.

— Что-то я не понимаю…

— Сначала я и сам мало что понимал, — сказал Эльвир. — И я не знаю, понимаю ли я это сейчас… — он задумался, но потом спросил: — Помнишь, что рассказывал Энунд о том священнике, который сделал его в Англии христианином?

— Тот, который ухаживал за ним, когда он был ранен?

— Да, который приютил его, хотя Энунд был его врагом. Думаю, его поступок Микаэль и называл «агапе». Хотя, возможно, это и не так… Не принесешь ли ты мне еще пива?

— Я выплесну пиво тебе в лицо, если ты заснешь!

— А вот это уже не будет «агапе».

И он серьезно продолжал:

— Я часто думаю, что это та любовь, которую Бог испытывает к людям, которая заставила Христа принять смерть ради людей. Любовь, которую мы не в силах постичь до конца. Такую любовь люди могут испытывать к Богу и друг к другу, если они хоть немного поймут, что хотел сказать Христос своей жертвой.

— Ты говорил, что месса имеет отношение к Христовой жертве, — сказала Сигрид. — Имело ли какое-то отношение к «агапе» или — как ты сам это называешь — то, что Энунд делал сегодня в церкви?

— Да, — ответил Эльвир, — имело. Ведь через причастие человек приобщается к самому Богу. Но не спрашивай меня, как это происходит, мне самому трудно во всем этом разобраться. И Энунд здесь не поможет. Он говорит только, что это непостижимое чудо. Нечто подобное я ощутил, будучи в Миклагарде на церковной службе, и у меня нет слов, чтобы описать это, — сказал он, тяжело вздохнув. — Энунд говорит такие утешительные слова о том, что стоит только отдать себя в руки Господа, как обретешь мир. Но все это не так просто. Как может ожидать от меня Энунд, что я приму то, с чем я не согласен, если сам он не разбирается в этом? Энунд говорит: «Стань лицом к Богу, Признай имя Христа. И дай Ему вести тебя за собой, дай Его церкви помочь тебе понять, что такое истина. И если ты согрешил, предстань перед священником Господа, прими порицание и покайся, как мужчина, и ты получишь отпущение грехов… » — Эльвир опять вздохнул. — Я так устал, Сигрид! Устал размышлять о вещах, которые мне непонятны и в которых мне никто не поможет разобраться. Мне кажется, я нуждаюсь в том мире, о котором говорит Энунд.

Он положил голову ей на колени, и она провела пальцами по его волосам. Он улыбнулся ей.

— Я обретаю мир только рядом с тобой, — сказал он.

— Учитывая то, какой злюкой я была всю эту зиму, — сказала она, — не очень-то много мира я принесла тебе…

— Это ничего не значит. Я знаю, что ты не хотела мне зла.

— Я так боюсь, что что-нибудь случится с тобой, когда ты отправишься на юг, — сказала она.

Он ничего не ответил на это, сказав лишь:

— То, что было между нами, ты никогда не сможешь потерять, Сигрид. Ты ошибалась, ошибался и я, но ты дала мне все, что женщина может дать мужчине. Ты никогда ни на что не скупилась, никогда ничего не делала ради выгоды, никогда ничего не требовала от меня взамен. И если случится так, что я не вернусь домой, все богатство, которое ты дала мне, останется с тобой. Тем же, кто не раздаривает себя, остается лишь горечь, пустота и сознание того, что они никогда по-настоящему не жили.

Сигрид сидела и молча слушала его. Она думала о том, что Эльвир безоговорочно решил отправиться в поход и что это может изменить жизнь обоих. Она вспомнила Гудрун, тетку Эльвира, не пожелавшую снова выйти замуж после гибели мужа. И Сигрид поняла, что сокровищем Гудрун были ее воспоминания и что это сокровище никто не мог у нее отнять.

Внезапно Эльвир поднял голову.

— Агапе… — произнес он.

— Имеет ли это какое-то отношение к нашей любви?

— Я не знаю. Думаю, что вряд ли. Но мне пришла в голову вот какая мысль: возможно, дело обстоит так, что когда кто-то отдает себя целиком и без оглядки, он каким-то непостижимым образом становится богаче…

Сигрид долго молчала, но потом любопытство взяло верх, и она спросила:

— Что же случилось с твоей любовницей?

— Я никогда не собирался жениться на ней, — ответил он. — Но я помог ей собрать хорошее приданое, и она удачно вышла замуж.

— А потом? — спросила Сигрид.

— Потом я пошел в учение к священнику, — ответил он. — Целый год я прожил со священниками и монахами, изучая христианство. Я пробовал обходиться без женщин, но это у меня не получалось… — Он вдруг задумался о чем-то. — Если бы я продолжал учение…

Сигрид прижалась щекой к его щеке.

— Не грусти, — сказал он. — Все образуется…

***

Турир взял с собой на юг сына, чтобы тот познакомился со своей родней. С ними отправился и старший Сигурд Турирссон.

В плаваньи с ними был и Финн Харальдссон: у него, как это полагалось хёвдингу, был свой собственный корабль. Финн не был в Трондхейме с тех самых пор, как в ярости удрал оттуда три года назад. Эльвир оказался прав, предсказав результат его женитьбы: что все пойдет из рук вон плохо. Так что теперь Ингерид осталась дома с родителями и дочерью от Финна.

Сигурд, брат Сигрид, до этого никогда не был в Эгга, но даже если усадьба и произвела на него впечатление, он не показал виду.

Он растолстел с тех пор, как Сигрид в последний раз видела его, и вид у него был теперь еще более устрашающий. На миг у нее возникло чувство страха, которое она испытывала к нему, будучи ребенком; но теперь это вызвало у нее улыбку. И когда она протянула ему руку, улыбка эта стала шире и спокойнее.

— Добро пожаловать в Эгга, Сигурд, — сказала она.

И когда он взял ее руку в свою большую, теплую ладонь, она впервые почувствовала спокойствие в его присутствии.

У Турира было много новостей из Бьяркея, и Сигрид расспрашивала его обо всем подряд. Но она услышала не только хорошие новости.

Он сказал, что Халльдор Свейнссон умер. В последнее время Халльдор чувствовал себя неважно, и однажды осенью он оступился и упал в воду. После этого он совсем слег, его мучил кашель, он задыхался. Не помогли ни жертвоприношения, ни лекарства, ни прочие средства, бывшие в распоряжении Хильд, и через неделю он скончался.

Хильд очень сдала после этого, сказал Турир, сразу лишившись как бодрости, так и мужества. Совершенно не старея в течение последних двадцати лет, она вмиг стала старухой.

Единственным утешением для нее было то, что сын ее вернулся домой из дальних странствий; теперь он управлял усадьбой.

Сигрид восприняла близко к сердцу смерть Халльдора, но еще больше она беспокоилась о Хильд. Она не могла представить себе Хильд старой и немощной — расторопную Хильд с бойкими черными глазами. Она не забыла, как много Хильд сделала для нее, когда она была еще ребенком, как дала ей напоследок «плавающие камешки» и серебряный молот Тора, которые так помогали ей впоследствии. И она подумала о том, какой неблагодарной была сама. Ведь при малейшем порицании со стороны Хильд она шла к Туриру и просила его заступиться. И то, что она говорила Туриру, не всегда бывало правдой.

И ей захотелось снова увидеть Хильд, пока еще не поздно, поговорить с ней и сказать, что теперь она гораздо лучше понимает переживания Хильд.

За два дня до отплытия должно было состояться великое жертвоприношение в Ховнесе, где находился главный храм Спарбюггья. На жертвоприношении в честь победы должны были присутствовать те, кто собирался на юг с ярлом Свейном и не был христианином. Самому ярлу это не очень нравилось, но он не хотел силой отвращать кого-то от его веры.

Эльвир заранее обещал придти и не собирался нарушать данного им слова. Но он отказался быть жрецом. Эту обязанность взял на себя Сигурд Турирссон, верховный жрец Трондарнеса.

Финну Харальдссону не хотелось присутствовать на жертвоприношении — он не испытывал особого желания встретиться с Ингерид. Узнав, что приехал Финн, Хакон Блотульфссон прибыл в Эгга, чтобы поговорить с ним. Но Финн, приветливо встретивший Хакона, сразу стал беспокойным, едва речь зашла об Ингерид.

Сигрид не могла наглядеться на Финна: он стал еще выше и шире в плечах, в его облике чувствовалось спокойное достоинство на грани высокомерия. Из него получился настоящий хёвдинг.

И когда Сигрид спросила, чем он занимался в последние годы, он ответил, что был викингом.

— А я-то думала, что ты занимался торговлей, — удивленно произнесла она.

Он засмеялся:

— Для этого я был слишком зол.

Больше она ничего не смогла от него добиться, но от Турира узнала, что он ходил на Запад. И через пару лет, полных сражений, вернулся домой на собственном корабле и с командой.

А пока сын был в походе, Харальд Финссон утонул, отправившись зимой на парусной лодке ловить рыбу.

Потом Финн вернулся в Грютей, где строго наказал всех ленивых рабов и слуг, живших в свое удовольствие при его отце.

Эльвир не отправился со всеми в Ховнес, решив подождать, пока закончится жертвоприношение. И когда он прибыл вместе с Сигрид, огромный жертвенный котел уже стоял на огне.

Усадьба Ховнес была очень красива, с видом на фьорд. Сигрид заметила неуверенность, с которой многие приветствовали их: всем было известно, что произошло в церкви. Однако Эльвира усадили рядом с хозяином усадьбы. По другую сторону от хозяина Ховнеса сидел Сигурд, а рядом с ним — Турир.

Сигрид направилась к женскому столу, и ее усадили между Астрид, хозяйкой Ховнеса, и Гуннхильд из Хюстада, с которой Сигрид познакомилась, когда Эльвир в первый раз возил ее в Мэрин.

Между женщинами завязался разговор о детях и о роженицах. Гюда из Гьеврана, тоже сидевшая там, принялась рассказывать об одной женщине из Хеггвина, умершей недавно при родах.

Сигрид молчала. Ей трудно было понять смешанное со страхом наслаждение, светившееся в их глазах, когда они рассказывали подобные вещи. Она сидела и смотрела на их высокомерно кивающие головы. Одна из самых молодых, которая еще никогда не была беременной, сидела с полуоткрытым ртом и застывшими от страха глазами, слушая эти рассказы.

И когда Гюда закончила, другие принялись рассказывать такое, от чего волосы становились дыбом. Казалось, все хотят превзойти друг друга в страшных рассказах. Цепочки, свисающие с плеч, позвякивали, когда они задумчиво качали головами, лица становились все серьезнее и серьезнее по мере того, как один рассказ сменялся другим, еще более страшным. Сигрид присутствовала при одних родах, о которых шла речь, и знала, насколько эти женщины все преувеличивают; в конце концов их вранье перешло все границы.

Время от времени они замолкали, когда голоса их заглушались взрывами смеха за мужским столом, где Эльвир рассказывал всякие скабрезности. И Сигрид напрягала слух, чтобы разобрать, о чем он говорит.

Но Гуннхильд вернула ее в женское общество, схватив за руку и уставившись на нее водянистыми глазами, в которых застыл безграничный ужас.

— Ты когда-нибудь слышала о таких жутких вещах? — воскликнула она.

Сигрид растерялась.

— Сигрид, ты пропустила мимо ушей то, что Гюда рассказывала о роженице из Лунде! Гюда, расскажи все сначала!

И Гюда из Гьеврана снова начала свой жуткий рассказ о поперечном положении ребенка при родах. После того, как среди женщин воцарилось молчание, Гюда сказала:

— Бедняга Колбейн из Хеггвина остался вдовцом с пятью детьми!

— Не пройдет много времени, как он снова женится, — заметила Астрид из Ховнеса.

Все взгляды устремились к ней. У нее была дочь, достигшая брачного возраста. Не имела ли она в виду ее? У присутствующих женщин тоже были дочери, которых они не прочь были выдать за хозяина Хеггвина; все заерзали на скамье, зазвенели цепочки и ключи…

Но Астрид ничего больше не сказала, ей просто нравилось быть центром внимания. Первой заговорила женщина из Хельгейда. Ее старшей дочери было уже восемнадцать, а она все еще не была замужем.

— Бедняге не мешало бы подождать, пока ее тело остынет в земле, — сказала она, сердито оправляя юбку.

— Ты же знаешь, — возразила Астрид, — ему не справиться одному с детьми…

Все настороженно замолчали. И Сигрид подумала, что в Хеггвине завтра будет многолюдно; многие соседи посчитают для себя за честь переговорить с Колбейном.

Тем временем еда была готова, внесли дымящуюся конину на широком блюде. Видя, что Эльвир положил себе большой кусок, Сигрид сделала то же самое.

Чаша с медом переходила из рук в руки за мужским столом, выпили за Одина, потом стали пить за Ньёрда[41] и Фрейра. Потом пили за победу и удачу, а тост в честь Браге, бога скальдической поэзии, сопровождался многочисленными клятвами совершить героические подвиги. Пили и за многое другое.

Через некоторое время один из мужчин заснул прямо за столом. Он так громко храпел, что остальные не выдержали, выволокли из-за стола и вытолкнули за дверь. Вскоре он в смущении вернулся обратно, протрезвев на холодном ночном воздухе.

Многие уже вставали из-за стола с бледными лицами, и женщины, извиняясь, шли вслед за своими мужьями, провожая их домой.

Рядом с Сигрид оказалась Ингерид дочь Блотульфа. После ухода Финна Ингерид редко покидала Гьевран. Лицо ее стало круглее, теперь она уже не напоминала вывалившегося из гнезда птенца. Но она осталась такой же плаксивой, по щекам ее катились две крупные слезы, когда она спрашивала у Сигрид, почему Финн не пришел на жертвоприношение.

Сигрид стало не по себе.

— Он стал христианином? — спросила Ингерид, не получив никакого ответа.

— Нет, — сказала Сигрид, — об этом я не слыхала.

Ингерид утерла слезы уголком косынки.

— Мне хотелось бы поговорить с тобой наедине, — сказала она.

— Никто и так не слышит, о чем мы говорим, — ответила Сигрид. Ей не очень-то хотелось говорить с глазу на глаз с Ингерид. Но Ингерид не отставала, и в конце концов Сигрид встала и вышла с ней из зала.

Двор был освещен факелами, но было холодно, и Сигрид поплотнее запахнула плащ. Это был очень красивый плащ, сшитый из толстой шерстяной ткани и отделанный кожей, застегивающийся на шее красивой цепочкой.

Ингерид была своей в Ховнесе, Астрид приходилась сестрой ее матери; и она повела Сигрид в хлев, где было тепло и сухо. В хлеве было темно, но Ингерид взяла Сигрид за руку и повела за собой вдоль стены к скамье.

Одна из коров проснулась и заворочалась, остальные животные спокойно дышали во сне.

— Я так люблю Финна, — сказала Ингерид.

Сигрид, сама не зная почему, вдруг пришла в ярость, и голос ее был холоден, когда она сухо ответила ей: