— Но мистер Мёрчисон тоже говорил мне, что беседовал с Дерваттом и Дерватт признал подлинность картины. Мистер Мёрчисон, правда, подозревал, что художник мог забыть, что писал ее, — или, точнее, что не писал. Но Дерватт вроде бы не забыл. — Том в свою очередь рассмеялся. Инспектор взглянул на Тома, поморгал глазами и промолчал — из вежливости, как понял Том. Его молчание было равноценно фразе: “А об этом мне известно только с ваших слов, чего также вряд ли достаточно”. Наконец Уэбстер произнес:

— Я уверен, кто-то решил по той или иной причине избавиться от Томаса Мёрчисона. Ничего другого думать не остается. — Он учтиво перевел это мадам Аннет.

— Tiens! [44] — воскликнула мадам Аннет, и Том, даже не глядя на нее, почувствовал, как она содрогнулась от ужаса.

Уэбстер, по-видимому, не знал, что Том знаком с Джеффом и Эдом. Это было, конечно, хорошо, но странно, что инспектор не спросил Тома об этом напрямик. Может быть, Джефф и Эд уже сообщили ему, что знают Тома Рипли, так как он купил у них две картины?

— Мадам Аннет, — сказал он, — было бы, наверное, неплохо, если бы вы приготовили нам всем кофе. Или вы предпочитаете что-нибудь покрепче, инспектор?

— Я заметил у вас в баре дюбонне. Если это не доставит лишних хлопот, я с огромным удовольствием выпил бы немного с маленьким кубиком льда и лимонной цедрой.

Том перевел просьбу мадам Аннет. Желающих пить кофе не нашлось. Крис, откинувшись на спинку стула возле стеклянных дверей, был так захвачен разговором, что не хотел ничего.

— А все-таки, — спросил Уэбстер, — почему у мистера Мёрчисона возникла мысль, что его картина — подделка?

Вопрос был адресован Тому. Он задумчиво вздохнул.

— Он говорил, что картина по духу не дерваттовская. И еще добавил что-то о мазках… — Том постарался, чтобы это прозвучало достаточно туманно.

— Я уверен, — вмешался Бернард, — что Дерватт не потерпел бы никакого жульничества со своими картинами. Это абсолютно исключено. Если бы он сомневался в том, что “Часы” — его работа, то первый заявил бы об этом. Он обратился бы прямо… — ну, не знаю куда. В полицию, наверно.

— Или к владельцам Бакмастерской галереи, — вставил инспектор.

— Да, — сказал Бернард твердо. Неожиданно он поднялся. — Простите, я сейчас вернусь. — Он направился к лестнице.

Мадам Аннет подала инспектору дюбонне.

Бернард вернулся с толстым коричневым блокнотом, изрядно потрепанным. На ходу он что-то в нем искал.

— Если вы хотите понять Дерватта, то у меня есть кое-что, переписанное из его дневников. Он оставил их в Лондоне, когда уехал в Грецию, а я на время взял их себе. Там в основном все о живописи, о тех трудностях, с которыми он сталкивался ежедневно, но есть одна запись… Ага, вот она. Ей семь лет. Это истинный Дерватт. Можно, я прочту вам?

— Да, прочтите, пожалуйста, — отозвался Уэбстер.

Бернард начал читать:

— “Единственное несчастье, которое может постигнуть художника, — быть поглощенным собственным “я”. “Я” — это застенчивое, тщеславное, чувствительное и эгоцентричное увеличительное стекло, смотреть сквозь которое нельзя ни в коем случае. Иногда оно возникает перед тобой, когда ты захвачен работой, — и это настоящий кошмар, — а порой и после того, как ты ее закончишь или устраиваешь себе каникулы, — чего делать никогда не следует. — Бернард негромко рассмеялся. — В этом несчастном состоянии чувствуешь, что все тебе опротивело, задаешь себе бессмысленные вопросы вроде: “Зачем это все?”, восклицаешь: “Ах, я потерпел неудачу!” и делаешь еще более горькое открытие, которое надо было сделать много лет назад: на людей, которые, как предполагается, любят тебя, нельзя положиться в те моменты, когда они действительно нужны тебе. Если работа идет нормально, другие люди не нужны. Но в моменты слабости к другим обращаться нельзя — когда-нибудь это может быть использовано против тебя. Это подпорка, костыль, который следует немедленно сжечь. Память о черных днях должна жить только в тебе самом”.

— Следующий абзац, — произнес Бернард с ноткой благоговения:

“Может быть, самое большее, на что может рассчитывать человек, вступающий в брак, — это то, что он нашел партнера, с которым можно говорить свободно, не боясь получить удар в спину. Куда ушли из мира доброта, милосердие? Я нахожу их прежде всего в лицах детей, которые позируют мне, смотрят на меня своими невинными широко раскрытыми глазами, и взгляд их свободен от оценки. А друзья? В момент схватки с врагом по имени Смерть страх перед самоубийством заставляет обратиться к ним. Но ни одного из них нет дома, их телефон не отвечает, а если отвечает, то оказывается, что они сегодня заняты — нечто очень важное, что никак нельзя отменить. Гордость не позволяет тебе проявить слабость настолько, чтобы сказать: “Мне необходимо увидеть тебя сегодня, а не то…” Однако это твоя последняя попытка установить контакт с другими — попытка жалкая, но по-человечески понятная и благородная, ибо нет ничего божественнее человеческого общения. Самоубийство знает, что оно обладает магической силой”. Бернард закрыл блокнот.

— Он, конечно, писал это довольно молодым — ему еще не было тридцати.

— Да, это впечатляет, — сказал инспектор. — Когда, вы говорите, это было написано?

— Семь лет назад. В ноябре. В октябре он пытался покончить с собой. Принял снотворное. А написал это, когда стал приходить в себя.

Том слушал его с тягостным чувством. Он не знал об этой первой попытке Дерватта совершить самоубийство.

— Возможно, все это кажется вам мелодраматичным, — сказал Бернард инспектору. — Но его дневники не предназначались для посторонних глаз. Они хранятся в Бакмастерской галерее — если только Дерватт не забрал их оттуда. — Бернард начал заикаться и чувствовал себя явно не в своей тарелке — очевидно, потому, что так много и изобретательно лгал.

— Значит, у него есть склонность к суициду? — спросил Уэбстер.

— Нет-нет! Просто у него бывают подъемы и спады настроения, как у всякого нормального человека, — как у всякого художника, я хочу сказать. Дерватт писал это в момент душевного кризиса. У него сорвался заказ на стенную роспись — а он уже закончил работу. Ее отвергли из-за того, что там была изображена пара обнаженных людей. Фреска предназначалась для какого-то почтового отделения. — Бернард рассмеялся, как будто все это теперь уже не имело значения.

На лице Уэбстера, как ни странно, было серьезное и задумчивое выражение.

— Я прочел это, чтобы показать вам, что Дерватт абсолютно честен, — гнул свою линию Бернард. — Бесчестный человек не мог бы написать этого — и всего прочего, что говорится в его дневниках о живописи, да и вообще о жизни. — Бернард постучал по блокноту костяшками пальцев. — Я тоже был слишком занят в тот момент, когда он нуждался во мне. Но я даже не подозревал, что ему так плохо. Да и никто из нас не подозревал. У него и с деньгами было туго, но он был слишком горд, чтобы попросить в долг. Такой человек никогда не украдет и не совершит — я хочу сказать, не допустит — фальсификации. Том ожидал, что инспектор произнесет с подобающей серьезностью что-нибудь вроде “Да-да, я понимаю”, но тот лишь задумчиво сидел раздвинув колени и положив руку на одно из них.

— Я думаю, то, что вы прочли, — это грандиозно, — нарушил молчание Крис. Когда никто ему не ответил, молодой человек опустил голову, но тут же поднял ее снова, будто был готов защищать высказанное мнение.

— Может, прочтете что-нибудь из более поздних записей? — спросил Уэбстер. — Все это очень интересно, но…

— Может быть, еще только две-три фразы, — проговорил Бернард, листая блокнот. — Ну, вот например. Написано тоже шесть лет назад. “Постоянная неудовлетворенность — единственное, что противостоит ужасу, охватывающему тебя во время создания картины”. Дерватт всегда относился к своему таланту очень… бережно. Но это трудно выразить словами…

— Ничего-ничего, я понимаю вас, — отозвался инспектор.

Том сразу почувствовал острое, глубокое разочарование, охватившее Бернарда. Он взглянул на мадам Аннет, скромно притулившуюся на полпути между аркой входа и диваном.

— И вы совсем не говорили с Дерваттом в Лондоне на этот раз, даже по телефону? — спросил инспектор Бернарда.

— Нет.

— А с Банбери или Константом во время приезда Дерватта вы тоже не встречались?

— Нет, я нечасто вижусь с ними.

Никто, подумал Том, не заподозрил бы, что Бернард лжет. Он выглядел как воплощение честности.

— Но вы с ними в хороших отношениях? — спросил инспектор, чуть наклонив голову набок, будто извинялся за свой вопрос. — Вы ведь, как я понимаю, были знакомы с ними и несколько лет назад, когда Дерватт еще жил в Лондоне?

— Да, конечно. Но я вообще редко выхожу куда-нибудь.

— А вы не знаете, — продолжал допытываться Уэбстер тем же мягким тоном, — нет ли у Дерватта друзей, владеющих самолетом или морским судном, на котором они могли бы тайком доставить Дерватта в Англию и обратно, как какого-нибудь сиамского кота или пакистанского беженца?

— Нет, о таких друзьях мне ничего не известно.

— Еще вопрос… Вы, конечно, писали Дерватту в Мексику, когда узнали, что он жив?

— Нет, не писал, — ответил Бернард, сглотнув. Его большое адамово яблоко имело несколько расстроенный вид. — Я уже сказал, что редко бываю в галерее и встречаюсь с Джеффом и Эдом. Они тоже не знают адреса Дерватта — картины привозят на судах из Веракруса. Я думаю, Дерватт написал бы мне, если бы захотел. А раз не написал, то и я не хотел навязываться ему. Я чувствовал…

— Да-да? Вы чувствовали?..

— Я чувствовал, что Дерватт пережил какой-то душевный кризис. Может быть, в Греции или перед этим. Я думал, что он, возможно, изменился, изменилось его отношение к старым друзьям; и раз он не пишет мне, то, значит, не хочет.

Тому было до слез жаль Бернарда. Бедняга старался как мог. У него был несчастный вид человека, которого заставили играть на сцене, хотя он вовсе не является актером и ненавидит это занятие.

Инспектор взглянул на Тома, затем на Бернарда.

— Странно. Вы хотите сказать, что Дерватт был в таком состоянии…

— Я думаю, Дерватт был по горло сыт всем этим, — прервал его Бернард. — Люди опротивели ему, и он уехал в Мексику. Он стремился к уединению, и я не хотел нарушать его. Иначе я, может быть, поехал бы в Мексику и искал бы его там бог знает сколько времени — пока не нашел бы.

Это звучало так убедительно, что даже Том был готов поверить всему, что говорил Бернард. Он и должен верить, напомнил он себе. И, соответственно, поверил. Он подошел к бару, чтобы долить инспектору дюбонне.

— Понятно, — протянул Уэбстер. — Значит, когда Дерватт уедет обратно в Мексику — если еще не уехал, — то вы не будете знать, куда писать ему?

— Нет, разумеется. Я буду только знать, что он работает, и надеяться, что он счастлив.

— И в Бакмастерской галерее тоже не будут знать, где найти его?

Бернард покачал головой.

— Я думаю, нет.

— А что они делают с деньгами, вырученными от продажи его картин?

— По-моему, посылают в какой-то мексиканский банк, который переправляет их Дерватту.

Вот спасибо за столь гладкий ответ, подумал Том, разливая дюбонне. Оставив в бокале место для льда, он взял ведерко с сервировочного столика.

— Инспектор, вы останетесь на обед? Я предупредил мадам Аннет.

Мадам Аннет тут же выскользнула на кухню.

— Нет-нет, большое спасибо, — улыбнулся Уэбстер. — Я уже договорился встретится за обедом с сотрудниками полиции Мелёна. Единственная возможность поговорить с ними по-человечески. Это ведь старая французская традиция, не так ли? Я должен быть в Мелёне без четверти час, так что мне, наверное, пора вызывать такси.

Том позвонил в Мелён, чтобы прислали машину.

— Я бы с удовольствием осмотрел ваш участок, — сказал инспектор. — Выглядит он просто великолепно.

Возможно, у инспектора изменилось настроение и он сказал это, как человек, который просит разрешения осмотреть сад, чтобы избежать нудной беседы за чайным столом, но Том не думал, что причина в этом.

Крис был в таком восхищении от английской полиции, что хотел было сопровождать их, но Том сделал страшные глаза, и он остался. Том с инспектором спустились по ступенькам, на которых вчера — только вчера — Том чуть не упал, рванувшись к мокнущему под дождем Бернарду. Солнце светило довольно вяло, но трава уже почти высохла. Инспектор сунул руки в карманы своих мешковатых брюк. Вряд ли Уэбстер подозревает его в каком-либо криминале, подумал Том, но чувствует, что он не вполне откровенен. “Я провинился перед государством, и оно не забыло об этом”. Любопытно, что в это утро ему пришел на ум Шекспир.

— Яблони. Персиковое дерево. У вас тут не жизнь, а просто сказка. А какая-нибудь профессия у вас есть, мистер Рипли?

Вопрос был задан резко и прямо, как в иммиграционном бюро, но Том уже не раз отвечал на него.

— Я занимаюсь садом, живописью; изучаю то, что меня интересует. Постоянной работы, на которую мне приходилось бы ездить, у меня нет. Я редко бываю в Париже.

Том поднял камень, портивший его безупречную лужайку и, прицелившись, бросил его в дерево. Камень гулко ударился о ствол, а Том почувствовал боль в поврежденной лодыжке.

— А этот лес — ваш?

— Нет. Насколько мне известно, это общественная собственность. Или государственная. Я иногда собираю там хворост на растопку — обломанные сучья и тому подобное. — Не хотите прогуляться? — Том указал на лесную дорожку.

Инспектор направился было к лесу, но, пройдя пять или шесть шагов, повернул обратно.

— Спасибо, в другой раз. Пора, наверное, посмотреть, не пришла ли машина.

Когда они вернулись к дому, такси уже стояло у дверей.

Том и Крис попрощались с инспектором. Том пожелал ему bon appetit [45].

— Потрясающе! — воскликнул Крис. — Нет, правда! Вы показали ему могилу в лесу? Я не следил за вами из окна — это было бы невежливо.

Том улыбнулся.

— Нет.

— Я уже хотел было сообщить ему об этом, но побоялся выставить себя дураком, навязывая полиции ложные улики, — сказал Крис, рассмеявшись. Даже зубы у него были такие же, как у Дикки, — тесно посаженные, с острыми верхними клыками. — Представляю, если бы инспектор принялся раскапывать ее! — Он опять залился смехом.

Том усмехнулся тоже.

— Да уж. Если учесть, что я высадил его в Орли, то искать его здесь было бы странно.

— Но кто же убил его?

— Я не думаю, что он мертв, — ответил Том.

— Тогда, значит, его похитили?

— Не знаю. Может быть, вместе с картиной. Трудно сказать. А где Бернард?

— Он ушел в свою комнату.

Том тоже поднялся на второй этаж. Дверь Бернарда была закрыта. Постучав, Том услышал в ответ неразборчивое бормотание.

Бернард сидел на краю постели, стиснув руки. У него был вид сломленного и обессилевшего человека.

— Все прошло хорошо, Бернард. — Том постарался произнести это как можно бодрее, насколько это было уместно в данных обстоятельствах. — Tout va bien [46].

— Это провал, — сказал Бернард с несчастным выражением в глазах.

— О чем ты? Ты был просто великолепен.

— Это провал. Потому-то он и задавал все эти вопросы о Дерватте. О том, как его найти в Мексике. Провал для Дерватта и для меня.