Роберт Хайнлайн. Собрание сочинений - Звездный двойник

      Клифтон вдруг виновато как-то смутился:
      – Боюсь, они полностью уверены, что вы – дублер, шеф.
      – Ка-ак?!
      – Мы вам всей правды не выкладывали – не хотели лишнего беспокойства… Док Чапек после первого же осмотра сказал: он лишь чудом может стать на ноги к аудиенции. И тот, кто его накачал, отлично знал, что делал.
      – Та-ак. Стало быть, вы меня дурачили, говоря, что с ним все в порядке. – Я сдвинул брови:
      – Родж, что с ним? Только без вранья!
      – Когда я вам врал, шеф? Потому и предлагал навестить его, хотя отказу обрадовался, не скрою.
      Помолчав, он добавил:
      – Может, пойдете все же с ним побеседуете?
      – М-м… Нет, пожалуй.
      Причины на то были прежние. Раз уж придется играть и дальше, пусть хоть подсознание мое не отчебучит какой-нибудь пакости. Изображать нужно человека здорового.
      – И все же, Родж, я верно говорю. Если даже они уверены, что подмена до сих пор продолжается, тем паче – не следует зря рисковать. Они были сбиты с толку, а может, просто не успели подготовить разоблачение. Но не вечно же так будет! Они массу самых гробовых проверок устроить могут, и стоит хоть одну не пройти… Подобные забавы еще прежде мячика изобрели!
      Я еще раз оценил обстановку.
      – Да, лучше мне пока «поболеть», и подольше. Билл прав – пусть будет пневмония.
 

* * *

 
      Такова уж сила внушения – проснулся я наутро с заложенным носом и воспалением в горле. Док Чапек выкроил время, чтобы меня подлечить, и к вечеру я вновь почувствовал себя человеком. Все же доктор выпустил бюллетень о «вирусном заболевании мистера Бонфорта». Лунные города герметичны и воздухом снабжаются через системы кондиционирования, так что передачи инфекции респираторным путем можно не опасаться. Тем не менее, выражать соболезнования никто не торопился. Целых четыре дня провел я в праздности, роясь в огромной библиотеке и архиве Бонфорта! Оказывается, статьи о политике и экономике могут быть весьма увлекательным чтением. Никогда б не подумал. Император прислал цветы из дворцовой оранжереи – возможно, даже мне лично.
      Так-то жить можно! Я бездельничал и наслаждался подзабытой уже возможностью быть Лоренцо Смайтом, а хоть и просто Лоуренсом Смитом. Правда, ловил себя на непроизвольных перевоплощениях, стоило кому-нибудь войти, но тут уж ничего не поделаешь. Необходимости в них, впрочем, не было: приходили лишь Пенни да доктор Чапек, да еще Дэк разок заглянул.
      Однако, даже почивать на лаврах в конце концов надоедает. На четвертый день я устал от своей комнаты не меньше, чем от продюсерских приемных, кои немало повидал на своем веку. Одиноко было. Никто за меня не тревожился, визиты доктора Чапека носили чисто профессиональный характер, а Пенни заходила всего пару раз, и то – ненадолго. К тому же, она снова перестала называть меня мистером Бонфортом.
      Когда в дверях показался Дэк, я был просто счастлив:
      – А, Дэк! Что новенького?
      – Да все по-старому. То, да се, и капремонт «Томми» задай, и Роджу с его политическими закавыками разобраться помоги… Восемь против трех – наживет он себе язву желудка с этой кампанией. Политика, куда денешься!
      Он уселся на диван.
      – Слушай, Дэк, а ты-то каким боком влез в это дело? Нет, серьезно? Всю жизнь считал, что космачи политикой интересуются не больше, чем актеры. А ты – и подавно…
      – Так-то оно так… Они и не касаются всей этой ерунды, пока имеют возможность спокойно таскать всякий хлам с планеты на планету. Но хлам-то этот надо заиметь, а заимев – торговать, да с выгодой. Свободно торговать, стало быть. Без разных там таможенных хреновин и закрытых зон. Свободно! И вот тут уже – политика! Я-то сам начал с объединения «транзитников» – это, чтоб не брали пошлину дважды при сделках между тремя планетами. А требование такое было из списка мистера Бонфорта. А дальше – одно за другим – и вот я уже шесть лет, как вожу его яхту, да с последних всеобщих – представляю в Великой Ассамблее наших ребят.
      Дэк вздохнул:
      – Сам толком не понимаю, как втянулся.
      – Так ты, может, бросить все это хочешь? Ну и не выставляй своей кандидатуры на следующие выборы!
      Он вытаращил глаза:
      – Это как? Ну, братец… Да кто политикой не занимается, тот не живет по-настоящему!
      – Сам же гово…
      – Знаю, что говорил! И грубо оно, и грязно иногда, и тяжело, и мелочей надоедливых куча. Однако политика – единственная игра, достойная взрослых людей. Остальное – детские забавы; абсолютно все!
      Он поднялся:
      – Топать пора.
      – Да успеешь, Дэк! Посиди еще.
      – Не могу. Завтра – сессия ВА, Родж там один не справится. Вообще прерываться не следовало, дел – гора!
      – Гора? Вот не знал…
      Мне было известно, что перед роспуском теперешний состав ВА должен еще раз собраться и согласовать временный кабинет. Но специально я на эту тему не думал; ведь – точно такая же формальность, как и утверждение у императора.
      – А он сможет сам за это взяться?
      – Нет. Но ты не беспокойся. Родж принесет извинения за твое – то есть, его – отсутствие и, согласно процедуре, попросит признать его полномочия. Потом зачитает «тронную речь» – Билл ее сейчас пишет – и, уже от собственного имени, внесет предложение утвердить список. Минута. Возражений нет. Голосуем. Единогласно. Все мчатся домой и принимаются сулить избирателям по две бабы каждый вечер и по сту империалов каждый понедельник с утра. Это уж – как учили.
      Дэк перевел дух.
      – А, чуть не забыл. Еще от Партии Человечества пришлют пожелания крепкого здоровья и корзину цветов, просто ослепляющую лживым великолепием! Они-то куда охотней прислали бы венок на его могилу!
      Он внезапно помрачнел.
      – На самом деле все так просто? А вдруг не признают полномочий Роджа? Я думал, на сессию нужно явиться лично…
      – Ну да, обычно так полагается. Договорись с кем-нибудь о неучастии, или будь любезен явиться и голосовать. Однако им не с руки всю эту канитель заново раскручивать. Если завтра не признают полномочий Роджа, самим же дожидаться придется, пока мистер Бонфорт не вылечится. А если не станут упираться – смогут тут же бежать шаманить перед избирателями. И так ежедневно без толку собираются, с того самого момента, как Кирога ушел. Вся эта Ассамблея, фактически, мертвее тени Цезаря – осталось только сей факт конституционно оформить.
      – Ладно. Ну, а все же – вдруг какой-нибудь идиот упрется?
      – Тогда, конечно, конституционный кризис. Но такого идиота ни в жизнь не найдется.
      Тема, похоже, иссякла, однако уходить Дэк не спешил.
      – Дэк… А легче вам будет, если я выступлю?
      – Да ладно, вздор. Утрясется. Ты ж решил не рисковать больше, разве что – совсем уж гореть станем. И я тебя отлично понимаю. Помнишь, как индеец сынишку за водой посылал?
      – Нет.
      – Ну, дает ему горшок глиняный – и порку хорошую на дорожку. «Папа, за что?!» – «Чтоб горшок не разбил». – «Так я ж еще не разбил!» – «Разобьешь – поздно будет». Так-то вот.
      – Верно… Но – момент ведь – самый что ни на есть проходной! Все словно по нотам расписано. Или могут подстроить ловушку, из которой я не выберусь?
      – Да нет. Полагается потом еще и с прессой потолковать, но тут уж можно и на недомогание сослаться. Проведем тебя секретным ходом, и газетчики останутся с носом.
      Он усмехнулся.
      – Правда, на галерку какой-нибудь маньяк может протащить пушку. Мистер Бонфорт ее так и называл: «Линия огня» – это с тех пор, как в него оттуда стреляли.
      «Хромая» нога вдруг напомнила о себе приступом тупой боли…
      – Ты пугаешь меня, Дэк?
      – Нет, с чего ты взял?
      – Значит, такова твоя манера обнадеживать… Слушай, только честно: ты хочешь, чтобы я завтра выступил с этой речью? Или нет?
      – Кончено, хочу! А какого дьявола я, по-твоему, бросил все дела в такой день?! Чтоб потрепаться?!
 

* * *

 
      Спикер pro tempore постучал председательским молотком, капеллан воззвал к Господу, позаботившись обо всех межконфессиональных тонкостях, и наступила тишина. Половина зала пустовала, зато галерка ломилась от туристов.
      Раздался церемониальный стук, усиленный динамиками, и начальник караула простер к дверям руку с жезлом. Трижды император требовал позволения войти и трижды получал отказ. Тогда он попросил об оказании чести, и зал ответил овацией. Мы встретили Виллема стоя и сели, когда он занял свое место позади стола спикера. Император был в мундире главнокомандующего и, как полагалось, без эскорта, сопровождаемый лишь спикером и начальником караула.
      Взяв Жезл Жизни под мышку, я встал со своего места на передней скамье и, обращаясь к спикеру, словно императора в зале не было, произнес речь. Речь была не та, что написал Корпсмен, – его творчество отправилось в мусорную корзину, едва я его просмотрел. Билл состряпал обычную предвыборную речь, коей здесь было не место и не время.
      Моя же была нейтральна и лаконична. Я составил ее из различных выступлений Бонфорта, перефразировав их для периода, предшествовавшего формированию временного правительства. Я насмерть стоял за улучшение дорог, и оздоровление климата, и выражал надежду, что каждый возлюбит ближнего своего, как добрые демократы любят своего императора, а он отвечает им взаимностью… Вышла настоящая лирическая поэма белым стихом, слов этак на пятьсот. Где не хватило старых речей Бонфорта – я просто импровизировал.
      Галерку пришлось призывать к порядку.
      Поднялся Родж и предложил утвердить названные мной кандидатуры. Минута. Возражений нет. Клерк опускает белый шар. Тогда я вышел вперед в сопровождении соратника по партии и члена оппозиции, углядев краем глаза, что депутаты посматривают на часы, гадая, поспеют ли на полуденный катер.
      Я принес присягу императору, сделав поправку на Конституцию, поклялся свято блюсти и расширять права и привилегии Великой Ассамблеи, а также – права и свободы граждан Империи, где бы они ни находились, и конечно же – прилежно отправлять обязанности премьер-министра Его Величества. Капеллан хотел вставить слово, но это я пресек.
      Какое-то время казалось, что говорю я спокойно, будто в кулуарах, либо за кулисами, однако вскоре я обнаружил, что из-за слез, застилающих глаза, почти ничего не вижу. Когда я закончил, Виллем шепнул:
      – Добрый спектакль, Джозеф!
      Не знаю, ко мне он обращался, или к старинному своему другу… И знать не хочу. Не стирая с лица слез, я дождался ухода Виллема и объявил сессию закрытой.
      Диана Лтд в этот день пустила четыре дополнительных катера. Новая Батавия опустела. Остался в столице лишь двор, что-то около миллиона разных колбасников, кондитеров, ремесленников по части сувениров, да государственные служащие. Да еще – костяк нового кабинета.
      Раз уж я, невзирая на «простуду», выступил в Великой Ассамблее, прятаться больше не имело смысла. Не может же премьер-министр пропасть неизвестно куда – толки пойдут. А в качестве главы партии, раскручивающей предвыборную кампанию, я просто обязан встречаться с людьми – хотя бы с некоторыми. Я и делал, что надо; и каждый день требовал отчета о здоровье Бонфорта. Он, конечно же, шел на поправку, однако медленно. Чапек сказал, если очень уж подопрет, Бонфорт сможет выйти к народу в любое время, но сам он, доктор Чапек, категорически против этого. Болезнь заставила Бонфорта похудеть почти на двадцать фунтов, и с координацией не все еще было ладно.
      Родж оберегал нас обоих изо всех сил. Мистер Бонфорт знал теперь, что его подменяют, и поначалу страшно рассердился, но под давлением обстоятельств все же дал «добро». Кампанией занимался Родж, советуясь с ним только по вопросам высокой политики и при необходимости передавая его суждения мне. А я уж высказывал их на публике.
      Меры для моей безопасности были приняты невообразимые! Увидеть меня было не легче, чем самого засекреченного супершпиона. Кабинет мой по-прежнему находился под скалой, в апартаментах лидера официальной оппозиции – в покои премьер-министра мы не переезжали, так не принято, пока правительство лишь временное. Пройти ко мне из других комнат можно было не иначе как через кабинет Пенни, а чтобы добраться с парадного хода, нужно было пройти пять контрольных пунктов. Посетителей отбирал лично Родж, проводя их подземным ходом в кабинет Пенни, а оттуда уже – ко мне.
      Такой порядок позволял перед встречей воспользоваться ферли-храном. Я и при посетителе мог читать его досье – в крышку стола вделан был небольшой экран, незаметный для него. Если же визитер имел обыкновение расхаживать по кабинету, я всегда мог вовремя выключить изображение. Экран позволял и многое другое. К примеру, Родж, проводив ко мне очередного посетителя, шел в кабинет Пенни и писал записку, тут же появлявшуюся на экране: Зацелуйте до смерти, но ничего не обещайте! Или: Представить жену ко двору – обещайте и гоните в шею! А порой: С этим бережней – «трудный» округ. Гораздо значительней, чем кажется. Направьте ко мне, улажу сам.
      Не знаю, кто на самом деле управлял Империей. Может, какие-нибудь уж очень большие шишки. А на моем столе просто появлялась ежеутренне кипа бумаг, я визировал их размашистой подписью Бонфорта, и Пенни уносила всю кипу к себе. Читать их мне было некогда, и масштабы имперской бюрократии меня иногда ужасали. Однажды, по дороге на какое-то совещание, Пенни устроила мне, как она выразилась, маленькую прогулку по архиву. Мили и мили бесконечных хранилищ; улей, соты которого ломятся от микрофильмов! А меж полок – движущиеся дорожки, чтобы клеркам не искать каждый документ сутками!
      И это, по словам Пенни, был лишь один сектор! А весь архив, сказала она, занимает примерно такую же площадь, как зал Великой Ассамблеи! Тут я искренне порадовался, что работа в правительстве мне не светит – разве что в качестве временного хобби.
      Прием посетителей был неизбежной и бесполезной рутиной; решения все равно исходили либо от Роджа, либо – через него – от Бонфорта. Что я действительно делал полезного – выступал с предвыборными речами. Распущен был слух, что вирус дал осложнение на сердце, и доктор рекомендовал мне оставаться пока на Луне с ее слабым притяжением. Я не хотел рисковать, совершая вояж по Земле, а уж тем более – на Венеру. Окажись я среди толпы избирателей – даже десять ферли-хранов не помогут. И наемные головорезы из Людей Дела тоже в архивах вряд ли числятся – а что я могу рассказать после крошечной дозы неодексокаина – подумать страшно!
      Кирога исколесил Землю вдоль и поперек, на каждом шагу выступая по стерео, а то и лично – перед толпами избирателей. Но Клифтона сей факт мало тревожил – он только плечами пожимал:
      – Ну и что? Новых голосов он не добьется, только глотку надсадит. На такие сборища ходят лишь убежденные последователи.
      Я искренне надеялся, что вопрос этот Роджу знаком. Времени на кампанию отпущено было немного – всего шесть недель со дня отставки Кироги. Потому выступать приходилось ежедневно – всеобщая сеть отвела нам времени столько же, сколько и Партии Человечества. Или же – речи записывали и рассылали почтовыми катерами по всем избирательным клубам Империи. Обычно я получал набросок речи – наверное, от Билла, хотя самого его больше не видел, – и доводил речь до ума. Ее забирал Родж – и вскоре приносил назад с одобрением. Иногда Бонфорт исправлял в ней кое-что; почерк его стал еще более неразборчивым.
      Поправки Бонфорта я никогда не подвергал сомнению, а остальное просто выкидывал. Когда готовишь текст сам – выходит куда ярче и живей! Суть поправок я вскоре уловил: Бонфорт всегда убирал из речи лишние определения, делая ее резче – пусть жуют, как есть!
      Похоже, у меня стало получаться – исправлений появлялось день ото дня меньше.
      С ним я так и не встретился. Чувствовал, не смогу играть, увидев его беспомощным и слабым. И в нашем тесном кругу не одному мне противопоказаны были подобные встречи – Чапек больше не пускал к нему Пенни. Почти сразу после прибытия в Новую Батавию она загрустила и становилась все рассеянней и раздражительней. Под глазами ее проступили круги – похлеще, чем у енота. Я не знал, отчего. Решил, что предвыборная гонка, да еще тревога за здоровье Бонфорта – берут свое, однако прав оказался лишь отчасти. Чапек тоже заметил неладное и принял свои меры. Под гипнозом он обо всем расспросил ее, а затем вежливо, но твердо запретил посещать Бонфорта, пока я не закончу работу и не отправлюсь восвояси.
      Бедная девочка чуть было не спятила. Она навещала тяжелобольного, которого давно и безнадежно любила, а затем ей приходилось возвращаться к работе с человеком, абсолютно похожим на него, говорящим его голосом, но пребывающим в добром здравии… Было, отчего начать меня ненавидеть!
      Выяснив причину ее состояния, добрый старый док Чапек сделал ей успокоительное внушение и велел впредь держаться от комнаты больного подальше. Мне же никто ничего не сказал – не мое, видите ли, дело! Однако Пенни повеселела, былая привлекательность и работоспособность вновь вернулись к ней.
      А между тем, это и меня касалось, черт возьми! Я уже два раза бросил бы все эти тараканьи бега, если бы не Пенни!
      Требовалось еще посещать различные совещания. Экспансионисты являлись лишь ядром громадной, разношерстной коалиции, объединенной личным авторитетом Джона Джозефа Бонфорта. Теперь мне вместо него приходилось обольщать тамошних партийных «примадонн». К таким совещаниям меня готовили с особой тщательностью, и Родж, сидя за спиной, предупреждал мои возможные ошибки и отклонения. Но перепоручить это было некому.
      Как-то, недели за две до всеобщих выборов, понадобилось распределить на таком собрании «тихие» округа. Таких, где мы имели стабильную поддержку, было от тридцати до сорока; использовали их для выдвижения в правительство нужного кандидата, или приобщения к нему своих сотрудников – Пенни, к примеру, приносила гораздо больше пользы, имея право выступать перед Великой Ассамблеей, присутствовать на закрытых заседаниях и тому подобное, – или для других партийных надобностей. Бонфорт и сам представлял один из «тихих» округов, что избавляло его от утомительной предвыборной гонки. Клифтон – тоже. И для Дэка такой нашелся бы, но его и так поддерживали собратья по ремеслу. Родж как-то намекнул, что стоит мне пожелать – и я, собственной персоной, попаду в списки следующего состава ВА.
      Несколько таких «гнездышек» всегда приберегались, чтобы с помощью партийных «тягловых лошадок» сохранить за партией место в парламенте, или ввести в кабинет действительно знающего и нужного человека через дополнительные выборы, или еще для чего-нибудь.
      Все это сильно смахивало на раздачу синекур – каждый бил себя в грудь, вспоминая заслуги перед партией, и Бонфорт вынужден был лавировать, стараясь накормить волков и сохранить овец при составлении списка кандидатов прежде, чем представить его в исполнительный комитет. Но это уже – последний рывок, бюллетени, в общем, готовы, осталось внести последние изменения.
      Когда в кабинет мой ввалились Родж с Дэком, я вдохновенно трудился над очередной речью, велев Пенни никого не пускать, хотя бы началось землетрясение. Прошлым вечером Кирога выступал в Сиднее и выдал настолько дикое заявление, что представился весьма удачный случай выставить на всеобщее обозрение его ложь и как следует прищемить ему хвост. Я решил попробовать написать ответную речь собственноручно, не дожидаясь набросков, и надеялся на одобрение.
      – Вот, слушайте!
      Я зачитал им ключевой абзац.
      – Как оно?!
      – Да, – согласился Родж, – а шкурой Кироги мы дверь обобьем. Шеф, вот список по «тихим» округам, посмотрите. Его сдавать через двадцать минут.
      – А, опять! Черт бы побрал эти совещания! Зачем он мне сейчас? Что-то с ним не так?
      Я быстро просмотрел список. Все кандидаты были знакомы мне по ферли-храну, а некоторые и лично. Почему каждый из них попал сюда, я тоже знал…
      И тут в глаза мне бросилось: Корпсмен, Уильям Дж.
      Подавив приступ вполне понятной досады, я спокойно заметил:
      – Родж, я смотрю, и Билл попал сюда.
      – Да, верно. О нем я и хотел сказать. Понимаете, шеф, все мы знаем – у вас с Биллом нелады. Кроме Билла в этом никто не виноват. И все же… Вы еще не заметили, но у него просто гигантских размеров комплекс неполноценности, вот он и готов любому в глотку вцепиться. Таким образом мы это прекратим.
      – Прекратите?
      – Да. Он спит – и видит себя в парламенте, ведь все мы, кто с вами работает, – члены ВА. И Биллу это постоянно покоя не дает. Он сам как-то, после третьего бокала, жаловался, что он здесь – просто чернорабочий. Понятно, его это угнетает… Вы ведь не против, верно? А от партии не убудет; она одобряет и считает это умеренной платой за прекращение трений в штаб-квартире…
      Я уже совсем успокоился.
      – Но мне-то что за дело? С чего я буду возражать, если мистер Бонфорт так хочет?
      Заметив быстрый взгляд, которым обменялись Родж с Дэком, я добавил:
      – Ведь это он так хочет, верно?
      – Родж, скажи ему, – сурово велел Дэк.
      – Мы с Дэком сами так решили, – нехотя признался Клифтон. – Похоже, так будет лучше.
      – Значит, мистер Бонфорт этого не одобряет? Вы его спрашивали?
      – Нет.
      – А почему?
      – Шеф, ну нельзя его тревожить из-за каждого пустяка! Ведь он – старый, больной, измученный человек. Я решаюсь беспокоить мистера Бонфорта лишь по серьезнейшим политическим вопросам – а этот вовсе не таков! Тут мы и сами справимся.
      – Тогда зачем вам мое мнение?
      – Мы хотим, чтобы вы знали, кто, где и почему. Думали, вы поймете и согласитесь с нами…
      – Я?! Вы просите от меня решения, словно я – сам мистер Бонфорт! Но я же – не он!
      Я нервно забарабанил пальцами по столу – совсем как он:
      – Если вопрос такого уровня, вам все же следует спросить его. А если все это неважно – зачем спрашивать меня?
      Родж вынул изо рта сигару:
      – Ну, хорошо. Я вас ни о чем не спрашивал.
      – Нет!
      – Э-э… Что вы имеете в виду?
      – Я имею в виду «нет». Вы именно спрашивали, значит, в чем-то сомневаетесь. Так что – если хотите, чтобы я от имени Бонфорта представил этот список в исполнительный комитет, пойдите и спросите его самого!
      Некоторое время они молча глядели на меня. Дэк со вздохом сказал:
      – Да выкладывай уж все, Родж. Или давай я.
      Я ждал. Клифтон вынул изо рта сигару:
      – Шеф, у мистера Бонфорта четыре дня назад был удар. Его ни в коем случае нельзя беспокоить.
      Я оцепенел. В голове вертелась старая песенка: «Там шпили башен терялись в облаках, дворцы сияли неземною красотою…»
      Немного придя в себя, я спросил:
      – А с головой у него как?..
      – Полный порядок, но он измучен до смерти. Та неделя в плену совсем его подкосила, мы и не ожидали такого. Он двадцать четыре часа пробыл в коме. Сейчас пришел в себя, но полностью парализована левая сторона лица и, частично, – тела.
      – А что говорит доктор Чапек?
      – Полагает, все должно пройти, стоит тромбу рассосаться. Но и после его придется беречь от нагрузок. Шеф, он действительно серьезно болен. Завершать кампанию придется нам самим.
      Я чувствовал, что выжат, как лимон, – то же было со мной, когда умер отец. Правда, я не видел Бонфорта, даже ничего не получал от него, кроме нескольких небрежных поправок в текстах. Однако, все это время я учился у него. И многое делало возможным для меня его присутствие за стеной…
      Глубоко вздохнув, я проговорил:
      – О'кей, Родж. Постараемся.
      – Постараемся, шеф, – он поднялся, – собрание скоро начнется. Как с этим решим?
      Он указал кивком на список по «тихим» округам. Я задумался. Может, Бонфорт и впрямь хотел бы утешить Билла, подарив ему право добавлять к фамилии «Достопочтенный»? Просто так – чтобы сделать его счастливым. Бонфорт на такие вещи мелочен не был – не заграждал ртов волам молотящим… В одном эссе о политике он писал: Не то, чтобы у меня был такой уж высокий интеллект. Весь мой талант в том, что я нахожу способных людей и не мешаю им работать.
      – Родж, давно Билл у него работает?
      – Уже четыре с лишним года.
      Значит, его работа Бонфорта устраивала…
      – С тех пор одни всеобщие выборы уже прошли, так? Почему же Бонфорт еще тогда не ввел Билла в ВА?
      – Почему… Не знаю. Не поднимался как-то такой вопрос.
      – А когда Пенни стала Достопочтенной?
      – Три года назад. На дополнительных.
      – Ну что ж, Родж, вот вам и ответ!
      – Не совсем вас понимаю…
      – Бонфорт в любое время мог сделать для Билла место в парламенте. Однако не стал. Так что – ставьте в список «подмену». Если мистер Бонфорт сочтет нужным, всегда успеет назначить дополнительные выборы после выздоровления.
      Выражение лица Клифтона не изменилось. Он взял список, сказав лишь:
      – Хорошо, шеф.
 

* * *

 
      В тот же день Билл уволился – вероятно, Родж сообщил ему, что фокус не удался. Но узнав о его уходе, я чуть инфаркт не схватил: только теперь сообразил, что своим упрямством, возможно, поставил под удар всех. Я сказал об этом Роджу. Он покачал головой.
      – Но он же знает все! Это с самого начала был его план! Он же столько грязи в стан Партии Человечества приволочет…
      – Забудьте вы о нем, шеф. Тля он, конечно, раз бросил все в разгар компании, и слова-то другого не подберу. Вы, человек посторонний, и то так не поступили. Но – не шакал же! В его профессии не принято выдавать тайн клиентов, даже если навсегда распрощались.
      – Ваши бы слова да богу в уши…
      – Увидите. И не волнуйтесь понапрасну, работайте себе спокойно.
      Следующие несколько дней прошли тихо. Я уже решил, что Клифтон знал Билла лучше, чем я. О нем никаких вестей не было; кампания близилась к концу и становилась все напряженнее. На разоблачение – ни намека. Я начал забывать об инциденте и с головой ушел в составление речей, выкладываясь целиком и полностью. Иногда мне помогал Родж, иногда я сам справлялся. Мистер Бонфорт шел на поправку, однако док Чапек прописал ему полный покой.
      Началась последняя неделя кампании. Роджу понадобилось слетать на Землю – некоторые дыры издалека не залатать. Голоса уже, в основном, распределились, и работа на местах значила теперь больше, чем изготовление речей. Тем не менее, речи также были нужны, выступления на пресс-конференциях – тоже. Этим я и занимался, а помогали мне Дэк с Пенни. Конечно, с приходом опыта стало легче – на многие вопросы я отвечал теперь, даже не задумываясь.
      Роджа ждали назад как раз к очередной пресс-конференции, проводившейся раз в две недели. Я надеялся, он поспеет к началу, хотя справился бы и сам. Пенни со всем необходимым вошла в зал первой и тихонько вскрикнула.
      – Еще в дверях я увидел, что за дальним концом стола сидит Билл, но, как обычно, оглядев присутствующих, сказал:
      – Доброе утро, джентльмены!
      – Доброе утро, господин министр, – отвечали многие.
      – Доброе утро, Билл, – добавил я, – вот уж не думал вас здесь встретить. Кого вы нынче представляете?
      Воцарилась тишина. Каждый здесь знал, что Билл ушел от нас, а может, его ушли. Он же, ухмыляясь, ответил:
      – Доброго утречка, мистер Бонфорт. Я – от синдиката Крейна.
      Я уже сообразил, для чего он здесь, но изо всех сил постарался унять тревогу и не дать ему порадоваться моим испугом.
      – Что ж, неплохая компания. Надеюсь, они вас оплачивают по заслугам. Итак, к делу. Вначале – письменные вопросы. Пенни, они у вас?
      С этим я разделался в два счета, ответы были обдуманы заранее; потом, опустившись на стул, сказал:
      – Ну что ж, джентльмены, будем закругляться? Или еще вопросы?
      Задали еще несколько вопросов, и лишь однажды мне пришлось ответить: «Разъяснений не будет». Любому уклончивому ответу Бонфорт предпочитал честное «нет». Поглядев на часы, я заметил:
      – На сегодня – все, джентльмены.
      Но не успел подняться с места…
      – Смайт! – крикнул Билл.
      Я выпрямился, даже не взглянув в его сторону.
      – Эй, «мистер Бонфорт»! Самозванец! Я к тебе обращаюсь, Смайт!
      Билл был зол и кричал в полный голос.
      На сей раз я взглянул на него с изумлением, как и полагалось важному политическому деятелю, которого оскорбили на людях. Билл ткнул в мою сторону пальцем; лицо его цветом напоминало свеклу:
      – Ты самозванец! Актеришка! Обманщик!
      Представитель лондонской «Таймс», сидевший справа от меня, шепнул:
      – Сэр! Может, мне за охраной сбегать?
      – Не нужно, – ответил я, – он, похоже, не опасен.
      Билл нехорошо заржал:
      – Ага, так я, по-твоему, не опасен, да?! С-час поглядим!
      – Так я сбегаю все же, сэр, – настаивал «Таймс».
      – Сидите, – резко ответил я. – Довольно, Билл. Уйдите лучше по-хорошему.
      – Ага, сейчас; разбежался!
      И он взахлеб принялся излагать основные детали всей истории. О похищении, равно как и о своем участии в подмене он ни словом не обмолвился, зато ясно дал понять, что увольнение его впрямую связано с нежеланием способствовать нашим махинациям. Подмена, по его словам, вызвана была болезнью Бонфорта, а сама болезнь – скорее всего – нашими происками.
      Я слушал терпеливо. Большинство репортеров попервости сидели с видом сторонних наблюдателей семейного скандала, однако вскоре некоторые начали делать заметки в блокнотах, либо вытащили диктофоны.
      Когда Билл замолк, я спросил:
      – Билл, у вас все?
      – А тебе мало?!
      – Достаточно. Весьма сожалею, Билл. Это все, джентльмены. Теперь мне пора работать.
      – Минуту, господин министр! – попросил кто-то. – Опровержение будет?
      – А возбуждение судебного преследования за клевету?
      Первый вопрос я решил обсудить позже.
      – Нет, никакого преследования. Не хватало на старости лет судиться с больным человеком!
      – Кто, я больной! – Билл так и взвыл.
      – Успокойтесь, Билл. Что касается опровержения – не понимаю, что мне следует опровергать. Я видел, некоторые из вас делали записи, однако сомневаюсь, что ваши издатели опубликуют такую дичь. А если и найдется такой издатель – от моего опровержения весь этот анекдот станет только еще смешней. Вы, может, слышали о профессоре, потратившем сорок лет жизни на то, чтобы доказать: «Одиссею», вопреки общему мнению написал вовсе не тот самый Гомер, а другой древний грек, оказавшийся просто тезкой великого слепца?