Торби быстро обучился этому древнему ремеслу – он усвоил, что мужчины с женщинами обычно стараются проявлять благородство, но обращаться надо к женщине; что просить подаяния у одиноких женщин – только тратить время (не считая тех, кто ходит без вуали); что когда обращаешься к одинокому мужчине, то никогда не знаешь, что получишь в ответ – то ли пинок, то ли подаяние; что космонавты после дальней дороги подают щедро. Баслим учил его, что в чашке должно быть на виду лишь немного денег – ни самая грошовая мелочь, ни крупные купюры.
На первых порах Торби как нельзя лучше подходил для этого ремесла; маленький, полуголодный, покрытый ссадинами – достаточно было лишь посмотреть на него. К сожалению, скоро он оправился, и Баслиму пришлось прибегать к гриму, накладывая тени под глазами и подчеркивая ввалившиеся щеки. Ужасная пластиковая рана, расположившаяся у него на ребрах, с полным реализмом демонстрировала «язву», которой у него не было; сахарная вода привлекала мух – и люди, едва бросив монеты в чашку, торопливо отворачивались.
Скрывать, что он стал питаться лучше, было не просто, но он рос быстро, и в течение года-двух продолжал оставаться таким же тощим, несмотря на то, что дважды в день досыта ел и крепко высыпался.
Торби бесплатно впитывал в себя наилучшее образование, какое могли дать ему трущобы. В Джаббул-порте, столице Джаббула и Девяти Миров, главной резиденции Великого Саргона, было более трех тысяч нищих с лицензиями, вдвое больше уличных торговцев, а закусочных с грогом вдвое больше, чем храмов, хотя храмов здесь было больше, чем в любом другом городе Девяти Миров – плюс бессчетное количество ловких карманников, специалистов по татуировке, продавцов наркотиков, шлюх, похитителей кошек, уличных попрошаек, грабителей, предсказателей, уличных акробатов, убийц – больших и малых калибров. Их обиталища располагались в пределах не далее одного ли от пилонов, которыми кончался космопорт, и на Девятой Авеню человек с наличными в кармане мог получить все, чем располагал исследованный мир – от космического корабля до щепотки лунной пыли, от краха репутации до туники сенатора с самим сенатором к ней в придачу.
В сущности Торби не принадлежал к подпольному миру, хотя у него был законно признанный статус (раб) и профессия, подтвержденная лицензией (нищий). Но фактически Торби был его частью, и должен был смотреть на мир с точки зрения червяка. Он находился на самой нижней ступеньке социальной лестницы.
Как каждый раб, он умел лгать и красть, делая это с той же естественностью, как другие дети обладают хорошими манерами – но освоил это он куда быстрее. Он выяснил, что в темном, скрытом от глаз городском мире эти врожденные таланты поднимаются до степени подлинного искусства. Как только он стал старше, освоил язык и познакомился с улицами, Баслим стал посылать его с различными поручениями, в магазин за покупками, а порой позволял ему заработать что-то и для себя, когда сам оставался дома. Таким образом, он «попал в плохую компанию», если можно попасть в нее со столь нулевой отметки, на которой пребывал.
Как-то он вернулся домой с пустой чашкой для подаяний. Баслим не сказал ни слова, но мальчик объяснил: «Смотри, папа, как здорово у меня получилось!» Из-под своих лохмотьев он вытащил великолепный шарф и с гордостью показал его.
Баслим не улыбнулся и не притронулся к нему.
– Откуда ты это раздобыл?
– Получил в наследство!
– Ну конечно. Но от кого же?
– От леди. От красивой леди.
– Дай-ка мне посмотреть инициалы. М-м-м… скорее всего, Леди Фасция. Да она действительно красива, как мне кажется. Но почему ты не в тюрьме?
– Ох, папа, это было так просто! Меня научил Зигги. Он знает все эти штучки. Ух, как он ловок – тебе стоит посмотреть, как он работает.
Баслим задумался: как внушить мораль мусорному котенку? Он понимал, что не имеет смысла прибегать к абстрактным этическим понятиям – ни в сознании мальчика, ни в его нынешнем окружении не было ничего, что позволяло бы общаться с ним на таком уровне.
– Торби, чего ради ты вздумал сменить профессию? В нашем деле ты платишь полиции ее комиссионные, платишь свой взнос в гильдию, даешь пожертвование в храм на святые дни – и не знаешь никаких забот. Разве мы голодаем?
– Нет, папа, – но ты только посмотри на это! Такая штука должна стоить чуть ли не стеллар!
– Самое малое, два стеллара, сказал бы я. Но скупщик даст тебе два минима – и то если проявит благородство. В чашке у тебя было бы куда больше.
– Ну… это куда интереснее, чем попрошайничать. Тебе стоило бы увидеть, как Зигги все это провернул.
– Я видел, как он работает. Он действительно смекалист.
– Он самый ловкий!
– И все же я думаю, что двумя руками он мог бы работать еще лучше.
– Может быть, хотя он и с одной рукой справляется. Но он показал, как действовать и другой рукой.
– Отлично. И все же тебе стоило бы знать, что в один прекрасный день тебя укоротят, как и Зигги. Ты знаешь, как Зигги потерял руку? А? Ты знаешь, какое тебя ждет наказание? Если тебя поймают?
Торби не ответил. Баслим продолжал:
– Одну руку долой – когда тебя поймают в первый раз. Так Зигги расплатился за свое ремесло. Да, он молодец, потому что он по-прежнему в строю и продолжает заниматься своим делом. А ты знаешь, что влечет за собой второй арест? Не только другую руку. Знаешь?
Торби сглотнул:
– Не очень.
– А я думаю, что ты должен был слышать, ты просто не хочешь вспоминать. – Баслим провел большим пальцем поперек горла. – Вот что ждет Зигги в следующий раз – они укоротят его. Суд Безмятежности считает, что мальчишку, который не научился с одного раза, уже ничего не исправит, и укорачивают его.
– Так ведь, папа, они меня никогда не поймают! Я буду таким осторожным… ну, вот как сегодня. Я обещаю!
Баслим вздохнул. Мальчишка по-прежнему верит, что с ним ничего и никогда не случится.
– Торби, достань документы о твоей продаже.
– Зачем, папа?
– Достань.
Мальчик принес их, Баслим перечитал бумагу: «…один ребенок мужского пола, регистрационный номер (на левом бедре) 8ХК40267 – девять минимов».
Он посмотрел на Торби с удивлением и заметил, что с того дня мальчик стал выше на голову.
– Дай мне перо. Я освобождаю тебя. Я всегда хотел это сделать, но оснований для спешки не было. А теперь мы это оформим, и завтра ты зайдешь в Королевские Архивы и зарегистрируешь бумагу.
У Торби отвисла челюсть:
– Почему, папа?
– Разве ты не хочешь быть свободным?
– Ну… да… Папа, я хочу принадлежать ТЕБЕ.
– Спасибо, малыш. Но я решил, и я это сделаю.
– Ты хочешь сказать, что выкидываешь меня?
– Нет. Ты можешь оставаться. Но только как свободный человек. Видишь ли, сынок, хозяин несет ответственность за своих слуг. Будь я благородный и сделай ты что-нибудь, меня бы это только потешило бы. Но так как я не… словом, так как у меня уже нет ноги и глаза, не думаю, чтобы я мог себе это позволить. И поскольку ты собрался учиться у Зигги, лучше я дам тебе свободу. Я не могу рисковать. Тебе придется самому искать свое счастье, я потерял уже слишком много. Еще раз – и меня укоротят за милую душу.
Он изложил ситуацию с подчеркнутой жестокостью, ничем не дав понять, что закон, в сущности, не так жесток – на практике раба конфисковывали, продавали, и вырученные деньги шли в возмещение ущерба, если у хозяина не было счета. Если хозяин не принадлежал к знатным сословиям, судья мог приговорить его к порке, коль скоро приходил к выводу, что тот должен отвечать за деяния своего раба. Тем не менее, Баслим говорил только о законе: поскольку хозяину принадлежит полная и безраздельная власть над рабом, тем самым он отвечает за все, что раб сделал, – вплоть до отсечения головы.
В первый раз с тех пор, как они познакомились, Торби заплакал:
– Не освобождай меня, папа, пожалуйста, не делай этого! Я хочу принадлежать тебе!
– Прости, сынок. Но я же сказал тебе, что можешь оставаться.
– Пожалуйста, папа! Я никогда больше не стяну ни одной вещи!
Баслим пожал плечами.
– Послушай меня, Торби. Я предлагаю тебе сделку.
– А? Все, что угодно, папа. Как только…
– Подожди и послушай меня. Сейчас я не буду подписывать твои бумаги. Но я хочу, чтобы ты обещал мне две вещи.
– Конечно! Что именно?
– Не спеши. Первое – ты никогда и ни у кого больше не будешь красть. Ни у красивых леди в портшезах, ни у бедняков, как ты сам – одно слишком опасно, а второе… словом, это неблагородно, хотя я не уверен, что ты знаешь значение этого слова. Второе – обещай мне, что ты никогда не будешь мне врать.
– Я обещаю, – медленно сказал Торби.
– Я имею в виду не только вранье о той мелочи, которую ты порой утаиваешь от меня. Я говорю обо всем. Кстати, матрац не самое подходящее место, где стоит прятать деньги. Посмотри на себя, Торби. Ты же знаешь, что у меня есть связи по всему городу.
Торби кивнул. Он доставлял послания от старика в самые разные места и самым разным людям.
– Если ты будешь красть, – продолжал Баслим, – я узнаю об этом… рано или поздно. Если ты будешь врать мне, я уличу тебя… рано или поздно. Врать людям – это твое дело, но вот что я скажу тебе: если человек обретает репутацию лжеца, он может считать, что онемел, ибо люди не прислушиваются к завыванию ветра. Не обращают внимания. И в тот день, когда я узнаю, что ты украл что-то… или в тот день, когда я поймаю тебя на вранье… я подпишу твои бумаги и отпущу на волю.
– Да, папа.
– Это не все. Я вышвырну тебя со всем, что было на тебе, когда я купил тебя, – лоскут лохмотьев и куча синяков. Между нами не будет ничего общего. И если ты попадешься мне на глаза, я плюну на твою тень.
– Да, пап. О, я никогда больше не буду, папа!
– Я надеюсь. А теперь иди спать.
Баслим лежал без сна, беспокоясь, не слишком ли был резок с мальчиком. Но он не мог не помнить, что вокруг них был жестокий мир, и он учил мальчика жить в нем.
Он услышал в углу звуки, напоминающие работу грызуна, тихое шуршание; он лежал не шевелясь и прислушивался. Наконец, он услышал, как мальчик тихо встал со своего места, подошел к столу, тихо выложил на стол монеты, а затем вернулся на свой матрац.
Глава 3
Баслим уже давно учил Торби читать и писать на Интерлингве и саргонезском, время от времени подбадривая его подзатыльниками, потому что интерес Торби к умственным занятиям равнялся нулю. Но история с Зигги и понимание того, что мальчик растет, напомнили Баслиму, что время не стоит на месте, даже для мальчиков.
Торби никогда не мог припомнить ни место, ни время, когда он осознал, что Баслим и внешне (и по своей внутренней сути) не является попрошайкой. И совершенно четкие знания, которые он ныне получал, дали понять ему, что не стоит удивляться ничему из того, что папа делает или говорит – он знает все и может все сделать. Торби отлично знал других нищих, чтобы видеть разницу между ними и папой, но это его не трогало, ибо папа был папой, как солнце или дождь. Вне дома они никогда не говорили о том, что происходит в его четырех стенах, и это правило соблюдалось неукоснительно; гостей у них не бывало. У Торби было несколько приятелей, а Баслим знал хотя бы с виду сотни и сотни людей по всему городу. Никто, кроме Торби, не знал, где скрывается Баслим. Но Торби подозревал, что Баслим занимается не только нищенством. Однажды ночью, когда он, как обычно, пошел спать, он проснулся уже на рассвете от неясного шума и позвал сонным голосом:
– Папа?
– Да, это я. Спи.
Вместо этого мальчик встал и зажег свет. Он знал, что Баслиму трудно двигаться в темноте без ноги – если ему нужно воды или чего-нибудь еще, он подаст.
– С тобой все в порядке, папа? – спросил он, поворачиваясь к нему.
И тут же задохнулся от изумления. У них был незнакомец, какой-то ДЖЕНТЛЬМЕН!
– Все в порядке, Торби, – сказал незнакомец голосом папы. – Не волнуйся, сынок.
– Папа?
– Да, сынок. Прости, что побеспокоил тебя – я должен был переодеться. У меня были спешные дела. – Он начал снимать элегантную одежду.
Сняв вечерний парик, он стал походить на папу… Впрочем, не вполне.
– Папа… твой глаз.
– Ах, это. Ну, вынуть его так же легко, как и вставить. С двумя глазами я выгляжу лучше, не так ли?
– Не знаю. – Торби смотрел с подозрением. – Мне это не нравится.
– Вот как? Ну, думаю, ты не так часто будешь видеть меня в этой одежде. Поскольку ты проснулся, можешь мне помочь.
Но толку от Торби было немного; все, что папа делал, было для него внове. Первым делом Баслим вынул миски и тарелки из буфета, и на его задней стенке оказалась еще одна дверца. Затем он вынул искусственный глаз и, очень осторожно развинтив его с помощью отвертки, вынул из него маленький цилиндрик.
Торби следил за его действиями, но ничего не понимал, кроме того, что папа действует очень тщательно и быстро. Наконец Баслим сказал:
– Все в порядке. А теперь посмотрим, что за картинки у меня получились.
Он вставил ролик в крохотный проектор, приник к окуляру и, мрачно усмехнувшись, сказал:
– Собирайся. Приготовь завтрак. Тебе придется взять с собой кусок хлеба.
– Зачем?
– Шевелись. Не трать время.
Торби накинул лохмотья, приладил искусственную рану и вымазал грязью лицо. Баслим ждал его, держа в руках фотографию и маленький плоский цилиндрик, размером в полминима. Он показал фото Торби:
– Посмотри на него. И запомни.
– Зачем?
Баслим спрятал фотографию.
– Ты узнаешь этого человека?
– М-м-м… дай-ка мне еще посмотреть на него.
– Ты должен узнать его. Рассмотри его получше.
Наконец Торби оторвался от снимка.
– Ладно, я его узнаю.
– Он может быть в одной из пивных рядом с портом. Зайди сначала к Матушке Шаум, затем в «Супернову» и в «Девственницу под вуалью». Если там ты его не обнаружишь, обыщи обе стороны Веселой Улицы, пока не разыщешь его. Ты должен найти его прежде, чем наступит третий час.
– Я найду его, папа.
– Когда найдешь, положи эту штуку в чашку вместе с мелочью. Потом можешь приставать к нему с чем угодно, но не забудь упомянуть, что ты сын Баслима Калеки.
– Будет сделано, папа.
– Отправляйся.
Добираясь до порта, Торби не тратил времени зря. Утром, после Карнавала Девятой Луны, на улицах было мало прохожих, и он решил просто рвануть по самому прямому пути, через задние дворы, изгороди и закоулки, избегая только столкновения с непроспавшимся ночным патрулем. Но хотя он достиг цели быстро, ему не везло в поисках Одинокого Старика: его не было и ни в одном из подвальчиков, которые упоминал Баслим, и ни на Веселой Улице, которую Торби прошел из конца в конец. Время близилось к опасной черте, и Торби начал беспокоиться, когда увидел мужчину, выходящего из того заведения, которое Торби уже посетил.
Кинувшись через улицу, Торби оказался рядом с ним. Рядом с человеком был спутник – плохо. Но Торби начал:
– Подаяния, милостивый лорд! Подаяния, и пусть ваша благородная душа…
Спутник кинул ему монетку. Торби попробовал ее на зуб.
– Благословение неба на вас, милорд! – Он повернулся к другому.
– Милостыни, благородный сэр. Несколько монеток для несчастного. Я сын Баслима Калеки и…
Первый мужчина угостил его подзатыльником.
– Убирайся.
Торби увернулся:
– …сын Баслима Калеки. Бедному старому Баслиму нужна приличная еда и лекарства. Я один-одинешенек…
Человек со снимка полез за своим кошельком.
– Не стоит, – посоветовал ему спутник. – Все они вруны, и я ему уже заплатил, чтобы он оставил нас в покое.
– И тебе повезет, когда ты уйдешь в прыжок, – ответил человек. – Дай-ка я взгляну… – Он запустил руку в кошелек, взглянул в чашку для подаяний и что-то положил в нее.
– Благодарю вас, милорд. Пусть у ваших детей будут сыновья. – Торби удрал прежде, чем тот успел посмотреть на него. Маленький плоский цилиндрик исчез.
Он поработал на Веселой Улице, ему везло, и прежде, чем идти домой, он завернул на Площадь. К его удивлению, папа был в своей любимой яме, рядом с помещением для аукционов, как раз перед портом. Торби примостился рядом с ним.
– Сделано.
Старик хмыкнул.
– Почему бы тебе не пойти домой, папа? Ты же, должно быть, устал. Я уже насобирал достаточно для нас.
– Замолчи. Милостыни, миледи! Милостыни для бедного калеки.
В третьем часу с пронзительным звуком взмыл корабль, и старик позволил себе расслабиться.
– Что это был за корабль? – спросил Торби. – На синдонианский лайнер не похож.
– Свободный Торговец, «Цыганочка», порт приписки на Риме… и в нем твой приятель. А теперь отправляйся домой и сделай завтрак. Впрочем нет, угостись на славу где-нибудь.
Баслим больше не пытался скрывать от Торби свою побочную деятельность, хотя никогда не объяснял ему, что к чему. Порой просить подаяние должен был только один из них, и в этих случаях Баслим всегда занимал свое место на Площади Свободы, так как он явно интересовался прибытием и отлетом кораблей, особенно работорговых, и аукционами, которые следовали сразу же после посадки корабля с рабами.
По мере того, как Торби обучался, от него было куда больше пользы. Старик твердо верил, что отличной памятью может обладать каждый, и упрямо втолковывал это мальчику, несмотря на его ворчание.
– Ох, папа, неужели ты думаешь, я смогу это запомнить? Ты не дал мне возможности даже взглянуть на эту штуку!
– Я проецировал тебе страницу как минимум три секунды. Почему ты не прочел ее?
– Чего? Так у меня не было времени.
– А я прочел. И ты можешь. Торби, ты видел на Площади жонглеров. Ты видел, как старый Микки стоит на голове, а в воздухе летают девять кинжалов, и на ногах у него крутятся четыре обруча?
– Да, конечно.
– Ты можешь это сделать?
– Нет.
– А научиться?
– Ну… я не знаю.
– ЛЮБОЙ может научиться жонглировать… если его как следует гонять и как следует лупить. – Старик взял ложку, ручку, нож и по дуге пустил их в воздух. – Когда-то я немножко занимался, просто так. А жонглирование мозгами… и этому тоже может научиться каждый.
– Покажи мне, как ты это делаешь, папа.
– Как-нибудь в другой раз, если ты будешь себя хорошо вести. А теперь ты должен усвоить, как по-настоящему пользоваться глазами. Торби, наука жонглирования глазами была создана давным-давно, очень мудрым человеком, доктором Реншоу, на планете Земля. Ты должен был слышать о ней.
– Ну… конечно, я слышал.
– М-м-м… похоже, ты не веришь в ее существование.
– Ну, я не знаю… но все эти сказочки о замерзшей воде, которая падает с неба, и о людоедах в десять футов высотой, и о башнях выше, чем Президиум, и о маленьких людях ростом с куклу, которые живут на деревьях… папа, я же не дурачок.
Баслим вздохнул и подумал, сколько раз ему приходилось вздыхать с тех пор, как он обзавелся сыном.
– В этих россказнях все перепутано. Когда-нибудь, когда ты научишься читать, я дам тебе книжку с картинками, которым ты можешь верить.
– Но я уже умею читать.
– Тебе только так кажется, Торби. Земля в самом деле существует и она в самом деле странная и удивительная – самая необычная планета. Много умных людей жило и умерло на ней. И там было привычное соотношение дураков и мудрецов – кое-что из их мудрости дошло и до нас. Одним из таких мудрецов был Самуэль Реншоу. Он доказал, что большинство людей всю жизнь живут словно бы в полусне; и более того – он показал, как человек может проснуться и жить полной жизнью: видеть глазами, слышать ушами, ощущать языком, думать мозгом и безошибочно запоминать все, что он слышит, видит, ощущает и понимает. – Старик показал культю. – Из-за этого я не стал калекой. Своим одним глазом я вижу больше, чем ты двумя. Я глохну… но я не более глух, чем ты, потому что все, что я слышу, я запоминаю. Так кто же из нас калека? Но, сынок, ты не останешься калекой, потому что я собираюсь дать тебе всю мудрость Реншоу, если даже мне придется оторвать твою глупую башку!
По мере того, как Торби учился использовать свои мозги, он чувствовал, что ему это нравится все больше и больше, у него появился ненасытный аппетит к печатным страницам, и он читал каждую ночь, пока Баслим не приказывал ему выключать проектор и отправляться спать. Торби не видел особого смысла во многом из того, что старик заставлял его изучать – например, языки, которые он никогда не слышал. Но, используя обретенные им новые знания и свои молодые мозги, он легко справлялся с ними, и когда обнаружил, что у старика есть катушки и бобины, которые можно просмотреть и прослушать только на этих «бесполезных» языках, он внезапно понял, что их стоит изучить. Ему нравились история и галактография; это был его личный мир, раскинутый по световым годам физически ощутимого космоса, и он был столь же реален, как его камера на работорговом корабле. Торби исследовал новые горизонты с тем же удовольствием, с каким ребенок изучает свою ладошку.
В математике Торби не видел смысла, кроме как варварского искусства считать деньги. Но, в конце концов, он усвоил, что математика может и не иметь практического применения; она могла быть игрой, такой же, как шахматы, только интереснее.
Старик порой задумывался, какой во всем этом смысл? Он уже понимал, что мальчик оказался куда способнее, чем он предполагал. Но принесет ли это ему счастье? Не принесет ли то, чему он его учит, бесконечное разочарование своей судьбой? Что ждет на Джаббуле раба или нищего? Ноль в энной степени остается нолем.
– Торби!
– Да, папа! Подожди минутку, я как раз на середине главы.
– Кончай ее скорее. Я хочу поговорить с тобой.
– Да, милорд. Да, хозяин. Сию секунду, босс.
– И не забывай о вежливости.
– Прости, папа. Что ты хочешь сказать мне?
– Сынок, что ты собираешься делать, когда я умру?
Торби изумился:
– Ты себя плохо чувствуешь, папа?
– Нет. Насколько я разбираюсь, я протяну еще немало. А с другой стороны, завтра я могу и не проснуться. В мои годы ни в чем нельзя быть уверенным. И если это случится, что ты собираешься делать? Оставишь за собой мою яму на Площади?
Торби не ответил, и Баслим продолжил:
– Ты не сможешь этого сделать, и мы оба это знаем. Ты уже так вырос, что не можешь убедительно излагать свои сказки. Они не оказывают такого действия, как то, когда ты был мал.
– Я не собираюсь быть тебе в тягость, папа, – медленно сказал Торби.
– Разве я жалуюсь?
– Нет, – Торби помедлил. – Я думал об этом… иногда. Папа, ты можешь отдать меня в аренду на завод.
Старик сделал гневный жест.
– Это не ответ! Нет, сынок, я собираюсь отослать тебя.
– Папа! Ты же обещал, что не сделаешь этого.
– Я ничего не обещал.
– Но я не хочу быть свободным, пап. И если ты освободишь меня… ну, я просто не уйду!
– Я имел в виду совершенно другое.
Торби надолго замолчал.
– Ты хочешь продать меня, папа?
– Не совсем. Ну… и да, и нет.
Лицо Торби оставалось бесстрастным. Наконец он тихо произнес:
– Или одно или другое, но я знаю, что ты имеешь в виду… и думаю, что не имею права протестовать. Это твое право, и ты был лучшим… хозяином… который у меня был.
– Я НЕ ТВОЙ ХОЗЯИН!
– Бумаги говорят другое. Посмотри на номер у меня на ноге.
– Перестань так говорить! Никогда не говори так!
– Пусть раб говорит именно так или держит язык за зубами.
– О, ради Бога, заткнись! Слушай, сын, дай я тебе объясню. У тебя ничего нет впереди, и мы оба знаем это. Если я умру, ты на Саргоне вернешься в прежнее состояние…
– Им еще придется поймать меня!
– Они поймают. Но вольное существование еще ничего не решает. Какая гильдия открыта для отпущенника? Нищенство – да, но с тех пор, как ты вырос, тебе приходится лезть из кожи, чтобы хоть что-то заработать. Многие отпущенники трудятся на своих бывших хозяев, ибо свободнорожденные обыватели существуют за счет своих бывших рабов; они не трудятся вместе с ними.
– Не беспокойся, папа. Я справлюсь.
– А я беспокоюсь. И поэтому слушай меня. Я собираюсь передать тебя человеку, которого я знаю, который сможет увезти тебя отсюда на корабле. Не как раба, а просто на корабле.
– Нет!
– Придержи язык. Ты окажешься на планете, где рабство запрещено законом. Я не могу сказать тебе, на какой именно, потому что не знаю ни расписания корабля, ни даже его названия; детали еще придется проработать. Но я верю, что в любом свободном обществе ты не пропадешь.
Баслим остановился, чтобы обдумать мысль, которая несчетное количество раз вертелась у него в голове. Должен ли он посылать мальчика на родную планету Баслима? Нет, и не только потому, что до нее исключительно трудно добраться, но и потому, что она – не место для зеленого иммигранта… парень должен попасть в один из миров передней границы, где острые мозги и привычка к труду – это все, что ему будет надо; есть несколько таких, лежащих вне пределов Девяти Миров. Он устало подумал, что было несколько возможностей выяснить, из какого мира мальчик родом. Возможно, что там у него есть родные, которые смогут ему помочь. Будь все проклято; для его идентификации пришлось бы вести розыски по всей Галактике!
– Это лучшее, что я могу сделать, – продолжил Баслим. – Между тем временем, как я продам тебя, и той минутой, когда ты взойдешь на борт корабля, ты должен будешь вести себя как раб. Но что значит всего только несколько недель по сравнению с возможностью…
– Нет!
– Не говори глупостей, сынок.
– Может, я и глуп. Но я ничего не хочу. Я остаюсь.
– Вот как? Сынок… мне очень неприятно напоминать тебе – но ты не сможешь остановить меня.
– Что?
– Как ты и указывал, имеются бумаги, которые говорят, что я могу это сделать.
– Ох…
– Иди спать, сынок.
Баслим не спал. Часа через два он услышал, как Торби бесшумно поднялся. Догадываясь по тихим звукам, что тот делает, он мог следить за каждым его движением. Торби оделся (для этого ему нужно было только намотать набедренную повязку), вышел в соседнюю комнату, заглянул в хлебный шкафчик, сделал глубокий глоток чего-то и ушел. Он не взял чашку для подаяний, он даже не подошел к полке, на которой она стояла.
После его ухода Баслим повернулся и попытался уснуть, но боль, гнездившаяся внутри, не позволяла забыться. И не потому, что он не сказал слова, которые могли остановить мальчика; он слишком уважал себя, чтобы не уважать право другого на самостоятельное решение.
Торби отсутствовал четыре дня. Он вернулся ночью, и Баслим слышал, как он пришел, но снова ничего не сказал ему. Просто он в первый раз после исчезновения Торби уснул глубоко и спокойно. А проснувшись, сказал как обычно:
– С добрым утром, сынок.
– С добрым утром, папа.
– Сделай-ка завтрак. У меня есть кое-какие дела.
Они сели за миски с горячим варевом. Баслим поглощал пищу без особого интереса, Торби едва ковырял ее. Наконец он взорвался:
– Папа, когда ты продашь меня?
– А я и не собираюсь.
– Что?
– В тот день, когда ты исчез, я зарегистрировал твое освобождение в Архивах. Ты свободный человек, Торби.
Торби смотрел на него с изумлением, а затем опустил глаза в миску и стал возить ложкой по каше. Наконец он сказал:
– Мне бы хотелось, чтобы этого не было.
– Если бы они тебя поймали, я не хотел, чтобы они называли тебя «беглым рабом».
– Ах, вот в чем дело, – Торби задумался. – Спасибо, папа. Вижу, что вел себя очень глупо.
– Вероятно. Но я думал не о наказании, которое могло тебя ждать. И плети, и выжигание клейма – все это проходит быстро. Я думал, что произойдет, если тебя поймают еще раз. Лучше, чтобы тебя сразу же укоротили, чем быть пойманным после клеймения… Поговорили и хватит, бери свою чашку и не болтайся без дела. Этим утром аукцион.
– Ты хочешь сказать, что я могу остаться?
– Это твой дом.
Теперь Баслим знал, что Торби не оставит его. Освобождение мальчика не внесло ничего нового в их быт и отношения. Торби сходил в Королевские Архивы, уплатил налог и преподнес обычный подарок, после чего его вытатуированный номер был перечеркнут линией, а рядом с ним появилась печать Саргона с номером книги и страницы записи, из которой явствовало, что ныне он свободный гражданин Саргона, обязанный платить налоги, нести воинскую службу и голодать без всяких помех и препятствий. Клерк, который делал татуировку, посмотрел на серийный номер Торби и сказал:
– Не похоже, что это твой день рождения, парень. Твой старик обанкротился? Или твои хозяева продали тебя, чтобы избавиться от лишнего рта?
– Это не твое дело!
– Не выдрючивайся, парень, а то ты почувствуешь, что эта игла может колоть куда больнее. А теперь отвечай мне вежливо. Я вижу, что на тебе фабричная, а не хозяйская марка, и судя по тому, как она выцвела, тебе было лет пять или шесть. Где и когда это было?
– Я не знаю. Честное слово, я не знаю.
– Ах вот как? Именно это я и говорю каждый раз моей жене, когда она задает слишком много вопросов. Не дергайся. Я почти кончил. Вот так… поздравляю, и добро пожаловать в ряды свободных людей. Я получил свободу пару лет назад, и предупреждаю тебя, что ты почувствуешь себя раскованнее, но не всегда это будет приятно.
Глава 4
Нога у Торби побаливала пару дней; во всем остальном освобождение никак не сказалось на его жизни. Но нищим он уже в самом деле не смог быть – сильному здоровому юноше не подавали столько, сколько мог получить исхудавший ребенок. Часто Баслим просил Торби заменить его в яме, затем он посылал его с каким-нибудь поручением или отправлял домой учиться. Так или иначе, один из них всегда был на Площади. Порой Баслим исчезал, даже без предупреждения; и когда это случалось, Торби должен был проводить на их месте все светлое время дня, отмечая посадки и старты кораблей, запоминая все, что происходило на аукционах и собирая информацию о космопорте в винных лавчонках и среди женщин, не носивших вуали.
