– Предмет девяносто семь, – объявил аукционер. – Мальчик.
      Мальчик был растерян и испытывал тошноту от ощущения почвы под ногами. Корабль оставил за кормой больше сорока световых лет, неся в своих трюмах вонь работорговли, испарения скученных немытых тел, ужас, блевотину и древнюю печаль. Но мальчик выделялся даже и в этой сумятице – он завоевал себе право на каждодневную порцию пищи, он дрался за то, чтобы спокойно есть ее. Он даже обрел друзей.
      А теперь он снова был никто и ничто – предмет на продажу.
      Только что был продан предыдущий номер, две симпатичные блондинки, смахивающие на близнецов; цена была высока, но продали их быстро. С улыбкой удовлетворения на лице аукционер повернулся и ткнул в мальчика: «Предмет девяносто семь. Вытащите его наверх».
      Подталкиваемый тычками, мальчик поднялся на платформу и застыл в напряжении, взглядом дикого зверя осматривая все, что было недоступно его взгляду из клетки. Рабовладельческий рынок располагался в той стороне космопорта, где лежала знаменитая Площадь Свободы, увенчанная холмом, на котором стоял еще более знаменитый Президиум Саргона, столицы Девяти Миров. Мальчик не узнал его; он даже не знал, на какой планете находится. Он смотрел на толпу.
      Ближе всех к загону для рабов располагались бродяги и попрошайки, готовые криками поддержать любого покупателя, когда тот объявлял о своем приобретении. За ними полукругом стояли места для богатой и привилегированной публики. С обеих сторон это избранное общество ждали их рабы, носильщики, телохранители и водители, слоняясь между машинами, паланкинами и портшезами тех, кто был еще богаче. За лордами и леди толпились обыватели, бездельники, карманники, продавцы прохладительных напитков и просто любопытствующие – мелкие торговцы, клерки, механики и даже домашние слуги со своими женами, не обладавшие правами на сидячие места, но интересующиеся ходом аукциона.
      – Итак, предмет девяносто семь, – повторил аукционер. – Прекрасный здоровый парень, годен на роль пажа или помощника. Представьте, лорды и леди, как ему подойдет ливрея вашего дома. Посмотрите на… – его последние слова потонули в грохоте и реве корабля, садящегося на площадку космопорта.
      Старый, скрюченный и полуголый попрошайка Баслим Калека прищурил один глаз, оценивающе глядя на платформу. Мальчик отнюдь не походил на прилежного домашнего слугу для Баслима; он был похож на пойманного дикого зверька – грязный, костлявый и в ссадинах. Под слоем грязи проглядывали белые полосы шрамов, которые говорили, какого мнения были о мальчике прежние владельцы.
      Глаза мальчика и форма его ушей заставили Баслима предположить, что его потомками были земляне, которых не коснулись мутации; но утверждать это с уверенностью было трудно, потому что мальчик был мал. Он почувствовал, что бродяга смотрит на него, и бросил ответный взгляд.
      Грохот смолк, и здоровый щеголь, сидящий в первом ряду, лениво махнул платком аукционеру: «Не теряй времени, болтун. Покажи нам нечто вроде предыдущего номера».
      – Прошу прощения, благородный сэр. Я должен вести торг по порядку номеров каталога.
      – Тогда кончай с ним! Или гони этого тощего шалопая и покажи нам что-нибудь стоящее.
      – Вы очень любезны, милорд, – аукционер возвысил голос. – Ко мне поступила просьба поторапливаться, и я уверен, что мои благородные работодатели согласятся с ней. Позволю себе быть совершенно откровенным. Этот прекрасный парень еще молод; его новый владелец должен будет обучать его. Тем не менее… – Мальчик еле слышал его и смутно понимал, о чем идет речь. Он смотрел поверх голов леди в вуалях и элегантных мужчин, прикидывая, кто из них преподнесет ему новые проблемы.
      – …низкая начальная цена сулит быстрое завершение торга. Кто больше? Услышу ли я двадцать стелларов?
      Молчание становилось томительным. Женщина, стройная и увешанная драгоценностями от сандалий до прикрытого вуалью лица, нагнулась к щеголю, что-то шепнула ему и захихикала. Нахмурившись, он вытащил кинжал и стал чистить ногти.
      – Я сказал, что с этим пора кончать, – проворчал он.
      Аукционер вздохнул:
      – Я попросил бы вас не забывать, почтеннейшая публика, что я отвечаю перед своими патронами. Но мы можем начать с еще более низкой цены. Десять стелларов – да, я сказал – десять стелларов. Фантастично!
      Он с изумлением огляделся.
      – Или я оглох? Неужели кто-то поднял палец, а я проглядел? Подумайте, прошу вас. Перед вами стоит свежее молодое существо, напоминающее чистый лист бумаги; вы можете написать на нем все, что вы хотите. За эту невероятно низкую цену вы можете вырезать ему язык или вообще сделать из него все, что вам заблагорассудится.
      – Или скормить его рыбам!
      – Или скормить его… о, да вы остряк, благородный сэр!
      – Мне надоело. С чего вы взяли, что это грустное зрелище вообще что-то стоит? Он, может быть, ваш сын?
      Аукционер выдавил из себя улыбку.
      – Я был бы горд, будь это так. Я хотел бы, с вашего разрешения, поведать о предках этого юноши…
      – Значит, вы о них ничего не знаете…
      – Хотя на моих устах лежит печать молчания, я хотел бы указать на форму его черепа, на законченные круглые очертания его ушей. – Защипнув ухо мальчика, аукционер подтащил его поближе.
      Мальчик извернулся и укусил его за руку. Толпа захохотала.
      Мужчина отдернул руку.
      – Бойкий парень. Его излечит только ременная плетка. Отличный товар – вы только посмотрите на его уши. Лучшие в Галактике, можно сказать.
      Аукционер кое-чего не предусмотрел: молодой щеголь был родом с Синдона IV. Он сдвинул свой шлем, обнажив типичные синдонианские уши, длинные, волосатые и остроконечные. Он наклонился вперед, и его уши зашевелились; «Кто твой благородный покровитель?»
      Старый бродяга Баслим подполз ближе к углу загона, готовый мгновенно нырнуть в толпу. Мальчик напрягся и стал оглядываться, не понимая причин возникшей суматохи. Аукционер смертельно побледнел – никто не мог себе позволить насмехаться над синдонианином… во всяком случае, больше одного раза.
      – Милорд, – выдохнул он, – вы меня не поняли.
      – Повтори-ка еще раз свою шуточку относительно «ушей» и «отличного товара».
      Полиция была в поле зрения, но не очень близко. Аукционер вытер мокрые губы.
      – Смилуйтесь, благородный лорд. Мои дети голодают. Я всего лишь сказал, что обычно говорят – это не мое мнение. Я хотел лишь поскорее продать этот товар… как вы сами указывали.
      – Ох, да оставь ты его в покое, Дваролл. Он не отвечает за то, какие у рабов уши; он должен лишь поскорее продать их.
      Синдонианин тяжело перевел дыхание:
      – Так продавай же его!
      Аукционер набрал воздуха в грудь:
      – Да, милорд! – Собравшись с силами, он продолжил. – Прошу прощения у лордов и леди, что мы теряем время из-за столь незначительной суммы. Теперь я прошу о любой цене.
      Подождав, он сказал, нервничая:
      – Я не слышу и не вижу предложений. Предложений нет – раз… и если их не поступит, я буду вынужден снять этот номер с продажи и прежде, чем продолжить аукцион, проконсультироваться с моими патронами. Нет предложений – два! У нас множество прекрасных образцов товара; просто позор, если их никто не увидит. Нет предложений – три…
      – Вот оно, твое предложение, – сказал синдонианин.
      – Что? – Старый бродяга поднял два пальца. Аукционер посмотрел на него. – Это вы предлагаете цену?
      – Да, – проскрипел бродяга, если лорды и леди не имеют ничего против.
      Аукционер посмотрел на полукруг сидячих мест. Кто-то оттуда крикнул:
      – А почему бы и нет? Деньги – это деньги.
      Синдонианин кивнул; аукционер быстро спросил:
      – Итак, вы даете два стеллара за этого мальчика?
      – Нет, нет, нет! – вскричал Баслим. – Два минима!
      Аукционер замахнулся на него; бродяга отдернул голову.
      – Пошел вон! – закричал аукционер. – Я научу тебя, как насмехаться над своими благодетелями!
      – Аукционер!
      – Сэр? Да, милорд!
      – Вы сказали – я прошу о любой цене. Продайте ему мальчишку.
      – Но…
      – Вы слышали, что я сказал.
      – Милорд, я не могу продать после лишь одного предложения. Закон гласит ясно: одно предложение – это не аукцион. Даже два, если аукционер не объявил нижнюю цену. Без минимальной цены я не могу продать раньше, чем поступят три предложения. Этот закон, благородный сэр, направлен на защиту владельцев, а не меня, несчастного.
      Кто-то крикнул:
      – Таков закон!
      Синдонианин нахмурился:
      – Так объявляйте же предложение!
      – Как пожелают лорды и леди. – Аукционер повернулся к толпе.
      – Предмет девяносто семь. Я слышал предложение в два минима. Кто даст четыре?
      – Четыре, – промолвил синдонианин.
      – Пять! – выкрикнул голос.
      Синдонианин подозвал бродягу. Опираясь на руки и на одно колено, волоча культю и подтягивая мешающую ему чашку для сбора подаяния, Баслим подполз к нему. Аукционер начал повышать голос.
      – Идет за пять минимов раз… за пять минимов два…
      – Шесть, – рявкнул синдонианин; бросив взгляд в миску попрошайки, он порылся в кошельке и бросил ему горсть мелочи.
      – Я слышал шесть. Услышу ли я семь?
      – Семь, – прохрипел Баслим.
      – Мне предложено семь. Вот вы там, наверху, что подняли палец. Вы предлагаете восемь?
      – Девять! – перебил бродяга.
      Аукционер бросил взгляд, но предложение принял. Цена приближалась к одному стеллару, и это было слишком дорого для шуток из толпы. Лорды и леди то ли не хотели торговаться из-за бесполезного раба, то ли не желали вмешиваться в игру синдонианина.
      Аукционер снова завел речитатив.
      – Идет за девять – раз… идет за девять – два… идет в третий раз – продано за девять минимов! – Он толкнул мальчика с платформы прямо в руки бродяги. – Бери его и убирайся.
      – Полегче, – остановил его синдонианин. – Документы о продаже.
      Взяв себя в руки, аукционер получил плату и вручил новому владельцу бумагу, уже заготовленную для номера девяносто семь. Баслим заплатил больше, чем девять минимов – лишь благодаря помощи синдонианина у него оказались средства уплатить и налог, который был выше продажной цены. Мальчик неподвижно стоял рядом. Он уже знал, что снова продан, и теперь старался уяснить, кто этот старик, его новый хозяин, хотя это его не волновало; ему никто не был нужен. И пока все были заняты расчетами, он сделал рывок в сторону.
      Не глядя на него, бродяга вытянул длинную руку, поймал его за щиколотку и подтащил к себе. Затем Баслим с трудом встал и, положив одну руку мальчику на плечо, превратил его в подобие костыля. Мальчик почувствовал, как костлявая рука цепко и сильно схватила его за локоть, и расслабился перед лицом неизбежности – придет и другое время; оно всегда приходит, если ты умеешь ждать.
      Опираясь на него, бродяга с достоинством выпрямился.
      – Милорд, – хрипло сказал он, – я и мой слуга благодарим вас.
      – Пустяки, пустяки, – синдонианин рассеянно отмахнулся платком.
      От Площади Свободы до дыры, в которой жил Баслим, было около полумили, но этот путь отнял у них времени больше, чем можно было предполагать. Используя мальчика в качестве недостающей ноги, Баслим, ковыляя, передвигался еще медленнее, чем на двух руках и одной ноге, то и дело останавливаясь: подволакивая ногу, старик заставлял мальчика совать чашку для подаяний под нос всем прохожим.
      Баслиму приходилось молчать. Он, было, попробовал пустить в ход Интерлингву, космо-голландский, саргонезский, полдюжины местных говоров, кухонный городской, жаргон рабов и речь торговцев – даже Системный Английский – и все без результата, хотя он догадывался, что мальчишка понимает его более чем хорошо. Затем он бросил попытки и излагал свои намерения на языке жестов, подкрепляя их парой тычков. Если он с мальчишкой не найдет общего языка, ему придется учить его – но все в свое время, все в свое время. Баслим не спешил. Баслим никогда не спешил, он смотрел далеко вперед.
      Его жилище располагалось под старым амфитеатром. Когда Саргон Августус решил в честь империи воздвигнуть новый большой цирк, была разрушена только часть старого; работы были прерваны Второй Цетанской войной и никогда больше не возобновлялись. Баслим вел мальчика среди этих руин. Идти было нелегко, и старик был вынужден согнуться в три погибели, но руки он не отпускал. Порой он придерживал своего спутника только за одежду; и тот чуть не вырвался от него, оставив в его руках клочок туники, бродяга успел ухватить его за кисть. После этого они стали двигаться еще медленнее.
      В конце полуразрушенного прохода они спустились в темную дыру, и мальчику пришлось идти первым. Перебравшись через обломки и пройдя между куч щебня, они вошли в непроглядно темный, но чистый коридор. Дальше вниз… и они очутились в одном из бывших помещений амфитеатра, как раз под старой ареной. В темноте они подошли к тщательно завешенной двери. Следуя за мальчиком, Баслим подтолкнул его и закрыл дверь, для чего приложил палец к дактило-ключу; вспыхнул свет.
      – Ну вот, парень, мы и дома.
      Мальчик огляделся. Давно уже он привык ничему не удивляться. Но то, что предстало его взору, меньше всего походило на то, что он ожидал увидеть. Перед ним была небольшая современная жилая комната, аккуратная и чистая. Плафоны с потолка лили мягкий свет, не дававший теней. Мебели было немного, но предметы подходили один к одному. Мальчик с изумлением озирался: как бы бедно здесь ни было, все равно это было куда лучше того, где ему, как он помнил, приходилось жить.
      Бродяга, отпустив его плечо, ухватился за полку, поставил чашку и вынул из шкафа нечто непонятное. И лишь когда сбросил свои лохмотья и приладил на место эту штуку, мальчик увидел, что это такое; искусственная нога, так хорошо сделанная и подогнанная, что вполне заменяла конечность из плоти и крови. Человек поднялся, вынул из шкафа брюки, натянул их и теперь уже не походил на калеку.
      – Иди сюда, – сказал он на Интерлингве.
      Мальчик не двинулся. Баслим повторил приглашение на нескольких языках, пожал плечами, взял мальчика за руку и ввел его в комнатку, что размещалась сзади. Она была невелика и объединяла кухню и ванную; Баслим наполнил водой тазик, дал мальчику кусок мыла и сказал: «Мойся». Жестами он дал понять, что надо делать.
      Мальчик с немым упрямством продолжал стоять. Старик вздохнул, взял щетку, годную, скорее для мытья полов и сделал вид, что трет ему спину. Когда жесткая щетина коснулась его кожи, он остановился и повторил: «Прими ванну. Помойся», пустив в ход Интерлингву и Системный Английский.
      Помедлив, мальчик сбросил свои лохмотья и медленно стал намыливаться.
      – Вот так-то лучше, – сказал Баслим. Взяв почти истлевшие лохмотья, он бросил их в бак для стирки, положил на видное место полотенце и стал готовить еду.
      Когда через несколько минут он повернулся, мальчика уже не было.
      Не торопясь, он зашел в жилую комнату и нашел мальчишку, голого и мокрого, который тщетно пытался открыть входную дверь. Мальчик увидел его, но лишь удвоил свои тщетные усилия. Баслим хлопнул его по плечу и ткнул пальцем за спину:
      – Кончай мыться.
      Отвернувшись от него, он увидел, что мальчик побрел за ним. После того, как тот помылся и вытерся, Баслим поставил на огонь жаркое, повернув тумблер на «кипение», а затем, открыв шкаф, вынул из него бутылку и клочок ваты. Вымытый, мальчик теперь представлял собой собрание старых и новых шрамов и синяков, следов неизбывного горя.
      – Успокойся, – сказал Баслим.
      Лекарство жгло; мальчик с шипением втянул воздух сквозь зубы.
      – Успокойся! – вежливо, но твердо сказал Баслим и шлепнул его.
      Мальчик расслабился, напрягаясь только, когда лекарство касалось кожи. Мужчина внимательно рассмотрел старую язву на колене мальчика. Что-то мурлыкая про себя, он снова подошел к шкафу и, вернувшись, сделал укол в ягодицу, предупредив мальчишку, что оторвет ему голову, если тот не будет вести себя спокойно. Сделав это, он нашел другую одежду и, предложив мальчику накинуть ее на себя, вернулся к плите.
      Наконец Баслим поставил большую миску с тушеным мясом на стол в жилой комнате, предварительно передвинув стулья и стол так, чтобы мальчик мог спокойно устроиться. К угощению он добавил горсть свежей зеленой чечевицы и пару кусков сельского хлеба, черного и твердого.
      – Налегай, парень. Берись за дело.
      Не притрагиваясь к еде, мальчик занял место на кончике стула, готовый каждую секунду сорваться с места.
      Баслим перестал есть.
      – В чем дело? – Он увидел, как глаза мальчика метнулись в сторону от двери. – А, вот оно что, – он тяжело поднялся, подтянув под себя искусственную ногу и, подойдя к дверям, прижал палец к замку:
      – Дверь не заперта, – сказал он. – Или ешь свой обед или убирайся. – Он повторил эти слова на несколько различных ладов. Ему показалось, что он уловил намек на понимание, когда пустил в ход язык, который, как он предположил, должен был быть родным для этого раба.
      Но Баслим предоставил событиям идти своим чередом. Вернувшись к столу, он удобно расположился на стуле и взялся за ложку.
      То же сделал и мальчик, но внезапно, сорвавшись с места, кинулся к двери. Баслим продолжал есть. Дверь оставалась полуоткрытой, и через ее щель в лабиринт падала полоска света.
      Несколько позже, когда Баслим, не торопясь, закончил обед, он уже с уверенностью знал, что мальчик наблюдает за ним. Избегая смотреть в ту сторону, он откинулся на спинку стула и принялся ковырять в зубах. Не поворачиваясь, он сказал на языке, который, как он предполагал, был родным для мальчика.
      – Ты собираешься заканчивать свой обед? Или мне его выкидывать?
      Мальчик не отвечал.
      – Отлично, – продолжал Баслим, – если ты не хочешь, мне придется закрыть двери. Я не могу рисковать, нельзя чтобы из нее падал свет. – Он медленно поднялся, подошел к дверям и начал закрывать их. – В последний раз, – объявил он. – На ночь я их закрываю.
      Когда дверь была почти закрыта, мальчик пискнул.
      – Подожди! – сказал на том языке, которого Баслим и ждал, и скользнул внутрь.
      – Добро пожаловать, – мягко сказал Баслим. – На тот случай, если ты изменишь намерения, я оставлю дверь открытой. – Он вздохнул. – Будь я волен в своих желаниях, вообще бы никого не запирал.
      Мальчик ничего не сказал, но сев, склонился над пищей и принялся пожирать ее со звериной жадностью, словно боялся, что отнимут. Глаза его шныряли по сторонам. Баслим сидел, наблюдая за ним.
      Ел он теперь медленнее, но пока с тарелки не исчез последний кусок мяса, последняя крошка хлеба, пока не была проглочена последняя чечевичинка, он не переставал жевать и глотать. Последние куски он проталкивал в себя уже с трудом, но, сделав это, выпрямился, посмотрел Баслиму в глаза и застенчиво улыбнулся. Баслим ответил ему ответной улыбкой.
      Внезапно мальчик побледнел, затем лицо его позеленело. Из угла рта безвольно потянулась струйка жидкости и он почти потерял сознание.
      Баслим кинулся к нему.
      – Звезды небесные, ну я и идиот! – воскликнул он на своем родном языке. Бросившись на кухню, он вернулся с тряпкой и ведром, вытер лицо мальчика и, прикрикнув на него, чтобы тот успокоился, протер пол.
      Несколько погодя Баслим поставил на стол куда меньшую порцию – только бульон и пару кусков хлеба.
      – Замочи хлеб и поешь.
      – Лучше не надо.
      – Поешь. Больше тебе не будет плохо. Видя, как у тебя спереди просвечивает позвоночник, я должен был догадаться, что к чему, вместо того, чтобы давать тебе порцию взрослого человека. Но ешь медленно.
      Мальчик посмотрел на него снизу вверх и его подбородок задрожал. Затем он взял маленькую ложку. Баслим смотрел на него, пока тот не покончил с бульоном и с большей частью хлеба.
      – Отлично, – сказал он наконец. – Я отправляюсь спать, парень. Кстати, как тебя зовут?
      Мальчик помедлил.
      – Торби.
      – Торби – отличное имя. Ты можешь звать меня папой. Спокойной ночи. – Он отстегнул искусственную ногу, отложил ее в сторону и, придерживаясь за полки, добрался до кровати. Она стояла в углу, простая крестьянская кровать с твердым матрацем. Баслим примостился ближе к стене, чтобы оставить место для мальчика и сказал: – Потуши свет, прежде чем уляжешься. – Затем он закрыл глаза и стал ждать.
      Наступило долгое молчание. Свет погас. Он слышал, как мальчик подошел к дверям. Баслим ждал, готовясь услышать звук скрипнувших петель. Его не последовало; он почувствовал, как скрипнул матрац, когда на нем расположился мальчик.
      – Спокойной ночи, – повторил он.
      – Спок-ночь.
      Он уже почти засыпал, когда понял, что тело мальчика сотрясает дрожь. Придвинувшись ближе, он ощутил его костлявые плечи и погладил их; мальчик забился в рыданиях.
      Он повернулся, приладил поудобнее культю, обнял рукой содрогавшиеся плечи мальчика и прижал его к своей груди.
      – Все в порядке, Торби, – мягко сказал он. – Все в порядке. Все прошло. И никогда больше не вернется.
      Мальчик заплакал навзрыд и вцепился в него. Баслим мягко и нежно успокаивал его, пока содрогания не прекратились. Но он продолжал лежать не двигаясь, пока не убедился, что Торби спит.

      Раны Торби заживали – те, что снаружи, быстро, внутренние травмы помедленнее. Старый бродяга приобрел еще один матрац и поместил его в другом углу комнаты. Но Баслим просыпался, чувствуя маленький теплый комочек, который, свернувшись, прижимался к его спине, и тогда он знал, что мальчика снова мучили кошмары. Баслим спал очень чутко и терпеть не мог делить с кем-то ложе. Но когда это случалось, он никогда не заставлял Торби возвращаться к себе в постель.
      Порой мальчик выплакивал свое горе, не просыпаясь. Как-то Баслим поднялся, услышав, как Торби стонет: «Мама, мама!» Не зажигая света, он быстро подобрался к его соломенному тюфяку и склонился над ним.
      – Я здесь, сыночек, я здесь, все в порядке.
      – Папа?
      – Спи, сынок. Ты разбудишь маму. Я буду с тобой, – добавил он, – ты в безопасности. А теперь успокойся. Ведь мы не хотим разбудить маму… не так ли?
      – Хорошо, папа.
      Старик ждал, почти не дыша, пока не окоченел и не заныла культя. И перебрался к себе, лишь когда убедился, что мальчик спокойно спит.
      Этот инцидент заставил старика задуматься о гипнозе. Давным-давно, когда еще у Баслима были два глаза, две ноги и не было необходимости попрошайничать, он изучал это искусство. Но он не любил его и никогда не прибегал к гипнозу, даже в терапевтических целях; почти с религиозной убежденностью он уважал достоинство каждого человека, а необходимость гипнотизировать вступала в противоречие с его внутренними ценностями.
      Но здесь был особый случай.
      Он не сомневался, что Торби был отнят от своих родителей в столь юном возрасте, что у него не сохранилось сознательной памяти о них. Представление мальчика о жизни складывалось из путаных воспоминаний о различных хозяевах, то плохих, то получше, но все они старались сломать «плохого мальчишку». Торби сохранил в памяти некоторых из них и описывал их живо и жестко, пользуясь самыми грязными выражениями. Но он никогда не имел представления ни о месте, ни о времени – «место» было всего лишь каким-то поместьем, или домом, или заводским цехом; он никогда не называл ни планету, ни солнце (его представление об астрономии было совершенно искаженным и он понятия не имел о галактографии), а время было просто «раньше» или «потом», «короткое» или «длинное». Так как на каждой планете была своя длительность дня и года, свой метод летоисчисления, и пусть даже в интересах науки, они отмеряли время по скорости радиоактивного распада и стандартными годами с рождения человечества, после первого прыжка с планеты Сол-III к его спутнику, неграмотный мальчишка был совершенно не в состоянии определиться по месту и по времени. Земля была для Торби сказкой, а «день» – промежутком между двумя снами.
      Баслим не представлял, сколько мальчику лет. Мальчик походил на подлинного потомка землян, который только входил в подростковый возраст и которого не коснулись мутации, но любое предположение базировалось на сомнительных допущениях. Вандорианцы и италогифы выглядели точно так же, но вандорианцам требовалось втрое больше времени для возмужания – Баслим вспомнил старую историю о дочке некоего консула, чей второй муж оказался праправнуком ее первого, и она пережила их обоих. Мутации не обязательно должны проявляться явно.
      Вполне вероятно, что в стандартных секундах мальчик мог оказаться «старше» чем сам Баслим; космос неисчерпаем, и человечество самыми разными путями приспособилось к самым разным условиям. Но как бы там ни было – он был очень молод и нуждался в помощи.
      Торби не боялся гипноза; это слово ничего не означало для него, и Баслим ничего не объяснял ему. Как-то вечером после еды старик просто сказал ему:
      – Торби, я бы хотел, чтобы ты кое-что сделал.
      – Конечно, папа. А что?
      – Ложись на свою кровать. Затем я заставлю тебя уснуть и мы поговорим.
      – Значит, я увижу какие-то сны, да?
      – Нет. Это особый вид сна. Ты сможешь говорить.
      Но без сомнений Торби повиновался. Старик зажег свечу, убрав остальной свет. Используя ее пламя как точку сосредоточения внимания, он начал монотонно повторять древние слова внушения, ведущие к расслаблению, дремоте… сну.
      – Торби, ты спишь, но ты слышишь меня. Можешь отвечать.
      – Да, папа.
      – Ты будешь спать, пока я не прикажу тебе просыпаться. Но ты сможешь ответить на любой вопрос, который я тебе задам.
      – Да, папа.
      – Ты помнишь корабль, который доставил тебя сюда. Как он назывался?
      – «Веселая вдова». Только мы называли ее по-другому.
      – Ты помнишь, как попал на него. Теперь ты в нем – можешь вглядываться. Ты все помнишь об этом. А теперь вернись к тому месту, откуда попал на борт.
      Не просыпаясь, мальчик напрягся:
      – Я не хочу!
      – Я буду с тобой. Тебе ничего не угрожает. Скажи мне, как называлось то место? Вернись туда. Присмотрись к нему.
      Через пол часа Баслим по-прежнему сидел на корточках рядом со спящим мальчиком. Пот орошал его морщины, и он чувствовал, что его колотит. Чтобы вернуть мальчика в то время, с которым он хотел познакомиться, оказалось необходимым заставить ребенка снова пережить то, что было отвратительно даже Баслиму, старому и закаленному человеку. Снова и снова Торби сопротивлялся его усилиям, но Баслим не ругал его – теперь он знал, чего стоит мальчику каждый шрам и поименно мог назвать подлецов, оставивших их.
      Но он достиг своей цели, погрузившись в глубины спящей памяти мальчика, к ранним истокам его детства, до того страшного момента, когда малыш потерял родителей.
      Пока он, потрясенный, собирался с мыслями, мальчик лежал в глубоком беспамятстве. Последние несколько деталей в его ответах были столь чудовищны, что старик испытывал глубокие сомнения относительно своего решения докопаться до источника тревоги.
      Ну что ж, посмотрим, итак что же он выяснил?
      Мальчик родился свободным. Но Баслим и не сомневался в этом.
      Родным его языком был Системный Английский, чего из-за акцента мальчика Баслим не мог раньше определить; но сейчас он прорезался в детском бормотании. Это значило, что он был родом из пределов Гегемонии Терры; возможно даже (хотя не точно), что мальчик родился на Земле. Баслим был удивлен, он думал, что родным языком мальчика был Интерлингва, так как на нем он говорил лучше, чем на остальных известных ему трех языках.
      Что еще? Родители мальчика, без сомнения, были мертвы, если можно было доверять спутанным и пронизанным ужасом воспоминаниям, которые Баслим извлек из его мозга. Он не смог выяснить их фамилии или как-либо идентифицировать их – они были просто «папа» и «мама» – поэтому Баслим оставил смутные планы попытаться дать слово родственникам мальчика.
      Своего он добился, но заставил мальчика снова пережить все самое худшее, что досталось на его долю…
      – Торби?
      Мальчик застонал и вытянулся.
      – Да, папа?
      – Ты спишь. Не просыпайся, пока я не скажу тебе.
      – Я не проснусь, пока ты мне не скажешь.
      – Как только я прикажу тебе, ты сразу же проснешься. Ты будешь отлично чувствовать себя и забудешь все, о чем мы с тобой говорили.
      – Да, папа.
      – Ты все забудешь. Но ты будешь отлично чувствовать себя. И через полчаса ты снова пойдешь спать. Я скажу тебе идти в постель, и ты пойдешь и спокойно уснешь. Ты будешь спать всю ночь, спать крепко, и тебе будут сниться хорошие сны. Ты больше не увидишь плохих снов. Повтори.
      – Я больше не увижу плохих снов.
      – Ты никогда больше не увидишь плохих снов. Никогда.
      – Никогда…
      – Папа и мама не хотят, чтобы ты видел плохие сны. Они счастливы и хотят, чтобы ты тоже был счастлив. Они будут сниться тебе, и ты увидишь прекрасные сны.
      – Прекрасные сны…
      – Теперь все в порядке, Торби. Ты начинаешь просыпаться. Ты проснешься, и ты не будешь помнить, о чем мы с тобой говорили. Но у тебя никогда больше не будет плохих снов. Просыпайся, Торби.
      Мальчик сел, потер глаза, зевнул и улыбнулся.
      – Ну, я не заспался. А я тебя обманул, папа. Не сработало, точно?
      – Все в порядке, Торби.
      Потребовалось больше, чем один сеанс внушения, чтобы исчезли привидения, ночные кошмары стали меркнуть и исчезать. Баслим не был достаточно подготовлен, чтобы полностью избавить мальчика от страшных воспоминаний; они по-прежнему были с ним. Единственное, что он смог сделать, – это внушить Торби, что воспоминания не принесут ему горя. Но в любом случае он отказался бы стирать память, ибо упрямо придерживался убеждения, что память человека принадлежит только ему, и даже самое худшее в ней не может быть изъято без его согласия.
      Дни Торби были столь же наполнены делами, как ночи – спокойствием. В первые дни их содружества Баслим всегда держал мальчика при себе. После завтрака они выбирались на площадь Свободы. Баслим, скрючившись, садился на тротуар, а Торби должен был стоять или сидеть на корточках рядом с ним, изображая, что он умирает от голода и потряхивая чашкой для подаяния. Место, которое они выбрали, должно было быть в гуще движения, но не вызывать у полицейских ничего, кроме ворчания. Торби усвоил, что любой из постоянных полицейских на Площади ограничивается этим; отношения Баслима с ними строились на пожертвованиях в пользу полиции.