– Более чем на две партии за вечер я не способен. Это мой предел. Благодарю вас, сэр; вы прекрасно играете в шахматы... для неумелого-то игрока. – Он отодвинул назад кресло. – Пора мне возвращаться в стойло.
      – Идет дождь.
      – Я видел. Постою на обочине – может, подбросит кто до тридцать первой.
      – У меня автомобиль. Почту за честь довезти вас до дому.
      – Не стоит. Вообще-то я живу в квартале отсюда, а если чуточку промокну – не беда.
      (Не в квартале, а в шести, и насквозь вымокнешь, дедуся.) – Мистер Джонсон, я тоже собирался домой. Я могу подбросить вас куда угодно; я люблю ездить. Короче, через три минуты я подъеду к входу и просигналю. Если вы выйдете – хорошо, если нет – значит, вы предпочитаете не ездить с незнакомцами, я не обижусь.
      – Не нужно таких церемоний. Где ваш автомобиль? Я пойду с вами.
      – Прошу вас, оставайтесь здесь. Зачем нам обоим выходить под дождь? Я выйду сбоку, в переулок, и буду у бордюра раньше, чем вы дойдете до двери. (Лазарус решил проявить упрямство: дедуся чуял мышь лучше любого кота. Теперь он будет гадать, зачем этому Теду Бронсону здесь гараж, если он утверждает, что живет далеко. Плохо. Что же делать, бабуся? Придется насвистеть деду полные уши, иначе не попадешь к нему в дом – это к себе-то домой! И не встретишься с остальными членами своего семейства. А ведь сложная ложь ненадежна – дедуся сам тебя этому учил. Но и правда бесполезна, а молчать тоже незачем. Как собираешься решать эту проблему? Ведь дедуся так же подозрителен, как и ты сам, и едва ли не вдвое проницательнее.) Айра Джонсон поднялся.
      – Спасибо вам, мистер Бронсон; я буду ждать вас у двери.
      Когда Лазарус завел свой форд-ландо, он уже успел наметить тактические ходы и долгосрочную политику: а) придется немного покататься, чтобы машина стала мокрой; б) не следует вновь пользоваться этим сараем; лучше пусть украдут этот лужеход, чем в твоем прикрытии появится дыра; в) когда будешь отказываться от сарая, проверь, есть ли у "дядюшки"
      Даттельбаума старый набор шахматных фигур; г) следи, чтобы твое вранье не было противоречивым; зря ты ляпнул о том, кто научил тебя играть в шахматы; д) говори по возможности правду, пусть она будет звучать не слишком выгодно – но, черт побери, придется отрекомендоваться найденышем, а у них не бывает дедов, – а то придумаешь еще что-нибудь, на чем можно засыпаться.
      Лазарус нажал на клаксон, Айра Джонсон быстро подошел к машине и уселся.
      – Ну, куда теперь? – спросил Лазарус.
      Дед объяснил, как добраться до дома его дочери, и добавил:
      – Хорошенькая машинка, драндулетом не назовешь.
      – Я неплохо подзаработал... Бруклинский мост – штука дорогая. Поворачиваем на Линвуд или едем прямо?
      – Как знаете. Раз уж вы успели отгрузить мост, расскажите мне о своих "испанских узниках". Надежное вложение?
      Лазарус сосредоточенно вел машину.
      – Мистер Джонсон, я так и не сказал, чем зарабатываю на жизнь. – Это ваше право.
      – Я сорвал банк.
      – Это ваше дело.
      – И после этого позволяю вам платить за себя. Нехорошо.
      – Подумаешь! Тридцать центов плюс никель на чай. Минус пять центов, в которые мне обошелся бы автобус. Итого с вас пятнадцать центов. Если вас это смущает, бросьте мелочь в чашку слепого. А я за такие деньги съездил в дождливую ночь на автомобиле с шофером. Дешево за такую поездку, авто – не грошовый автобус.
      – Очень хорошо, сэр. Признаюсь, мне понравилась ваша игра, и я рассчитываю снова сразиться с вами.
      – Я тоже получил удовольствие. Приятно играть с человеком, который заставляет тебя пораскинуть мозгами.
      – Благодарю вас, а теперь позвольте, я все же отвечу на ваш вопрос должным образом. Действительно, в прошлом мне случалось заниматься сомнительными делами. Но теперь я занимаюсь другим: понемногу покупаю, продаю – не Бруклинский мост, конечно; что же касается "испанских узников", я опробовал их на себе. А сейчас подвизаюсь на рынке недвижимости, зерна и тому подобного... Занимаюсь поставками. Но я не собираюсь вам ничего предлагать, я не брокер, не продавец – напротив, я сам действую через брокеров. Да, кстати, я не люблю давать чаевых. Дайте человеку хорошие чаевые, и он потеряет свою работу, а потом будет винить вас. Поэтому я не даю.
      – Мистер Бронсон, я не намеревался расспрашивать вас о ваших делах, с моей стороны это было бы назойливо. Я просто по-дружески поинтересовался. – Дружеский разговор есть дружеский разговор, поэтому я решил дать прямой ответ.
      – И все-таки я вел себя назойливо. Мне незачем знать ваше прошлое.
      – Совершенно верно, мистер Джонсон, у меня нет прошлого, я – темный делец.
      – В этом нет ничего плохого, такая же игра, как и шахматы, только сплутовать труднее.
      – Ну... кое-что из того, что я делаю, могло бы показаться вам плутовством.
      – Вот что, сынок, если ты нуждаешься в отце-исповеднике, могу сказать, где его найти. Я не гожусь для такой роли.
      – Прошу прощения.
      – Не хочу казаться прямолинейным, но у тебя явно что-то на уме.
      – Да ничего особенного. У меня действительно нет прошлого. Никакого.
      Я хожу в церковь, чтобы встречаться с людьми... честными и респектабельными, с которыми человеку безродному в другом месте не встретиться.
      – Мистер Бронсон, у всякого есть хоть какое-то прошлое.
      Лазарус свернул на бульвар Бентон и потом только ответил:
      – Только не у меня, сэр. О, конечно, я где-то родился. Спасибо тому человеку, который позволял мне звать себя дедушкой, и его жене... у меня было хорошее детство. Но их давно нет, а я даже не знаю, почему меня зовут Тедом Бронсоном.
      – Выходит, ты сирота?
      – Скорее всего. К тому же незаконнорожденный. У этого дома? – Лазарус нарочно остановился раньше.
      – У следующего, там, где свет в портике горит.
      Лазарус немного проехал и снова остановился.
      – Что ж, приятно было познакомиться с вами, мистер Джонсон.
      – Не торопись. А эти люди, Бронсоны, которые позаботились о тебе, где они жили?
      – Фамилию Бронсон я принял сам. Просто решил, что она звучит лучше, чем Джонс и Смит. Возможно, я родился в южной части штата. Но даже этого не могу доказать.
      – Так ли? Когда-то я был врачом. В каком же графстве?
      (Я знаю, дедуся, что ты был врачом, поэтому следует быть осторожным.) – В графстве Грин. Я не могу утверждать, что родился там, просто мне говорили, что меня взяли на воспитание из сиротского дома в Спрингфилде.
      – Ну тогда не я помог тебе появиться на свет; мне пришлось практиковать немного севернее. Мррф. Не исключено, что мы можем оказаться родней.
      – Да? То есть я хотел сказать, не понимаю, доктор Джонсон.
      – Не зови меня доктором, Тед, я отказался от этого титула, когда перестал принимать роды. Твоя внешность сразу поразила меня. Дело в том, что ты как две капли воды похож на моего старшего брата Эдварда, который был инженером в Сент-Луи и Сан-Франциско, но как-то раз отказали воздушные тормоза, и он завершил свою ничтожную жизнь. Мне известно, что у него были дамы сердца в Форте-Скотт, Сент-Луи, Уичито и Мемфисе. С чего бы ему пренебрегать Спрингфилдом? Так что вполне возможно.
      Лазарус ухмыльнулся.
      – Выходит, я могу звать вас дядюшкой?
      – Как хочешь.
      – Пожалуй, рановато. Как бы там ни было, все равно доказать ничего нельзя. Но иметь семью – дело хорошее.
      – Сынок, незачем все время страдать по этому поводу. Всякий деревенский доктор прекрасно знает, что подобные несчастья случаются с людьми гораздо чаще, чем обычно предполагают. Александр Гамильтон и Леонардо да Винчи – твои друзья по несчастью. Из числа великих людей, отмеченных подобной судьбой, ограничусь лишь ими двумя. Так что будь гордым и плюй всем в глаза. Я вижу, в гостиной еще светится огонек. Как насчет чашечки кофе?
      – О, мне бы не хотелось причинять неудобство вам или вашей семье, – Никаких неудобств. Моя дочь всегда оставляет кофейник на плите. А если вдруг она спустится вниз в одной купальной простыне – что едва ли возможно, – то мгновение взлетит наверх и тут же объявится на парадной лестнице, но уже разодетая в пух и прах. Словно пожарная лошадь, услышавшая колокол. Просто не знаю, как это ей удается. Пойдем.
 
       * * *
 
      Айра Джонсон отпер входную дверь и крикнул:
      – Морин! У нас гость!
      – Иду-иду, папа.
      Миссис Смит встретила их в холле. Она была одета так, словно ожидала гостей, и улыбалась. Лазарус еле справился с волнением.
      – Морин, хочу представить тебе мистера Теодора Бронсона. Моя дочь, Тед, – миссис Брайан Смит.
      Она протянула ему руку.
      – Приветствую вас, мистер Бронсон. Сердечно приветствую вас. – Густые богатые тона в голосе миссис Смит напомнили Лазарусу о Тамаре.
      Едва Лазарус прикоснулся к ее руке, пальцы его словно кольнуло, он едва сдержался, чтобы не поцеловать эту руку. Пришлось ограничиться самым коротким поклоном.
      – Для меня это большая честь, миссис Смит.
      – Входите же и садитесь.
      – Благодарю вас, но уже поздно. Я всего лишь привез вашего отца домой.
      – Неужели вы сразу же покинете нас? Я всего лишь чинила чулки и читала "Домашний дамский журнал". У меня нет никаких особенных дел.
      – Морин, я пригласил мистера Бронсона на чашечку кофе. Он привез меня домой из шахматного клуба, избавив от прогулки под дождем.
      – Да, папа, хорошо. Возьми у него шляпу и предложи сесть.
      Она улыбнулась и вышла.
      Лазарус позволил своему деду усадить его в гостиной, а потом, воспользовавшись отсутствием матери, успокоился и огляделся. Комната как будто уменьшилась, но во всем остальном была такой, какой он ее помнил: большое пианино, на котором мать учила его играть: камни с газовыми лампами; полочка с фигурным зеркалом над камином; застекленный секционный книжный шкаф; тяжелые шторы и кружевные занавески; венчальная фотография его родителей, вставленная в рамочку вместе со свидетельством о браке; рядом – репродукция "Сборщиков урожая" Милле и другие картинки, большие и малые; кресло-качалка, еще одна качалка с подножкой, стулья с прямыми спинками, еще кресло, столы, лампы.
      Лазарус чувствовал, что он дома, даже обои казались знакомыми. С некоторым смятением он осознал, что его усадили в кресло отца. Проем, занавешенный портьерой из бусин, вел в жилую комнату, где было темно. Лазарус попытался вспомнить, какая она, и решил, что там тоже все знакомо. В гостиной было опрятно и чисто. Насколько он помнил, она всегда была такой, несмотря на то что в доме обитало большое семейство. Дети жили в комнате рядом. Находиться в гостиной могли только старшие или гости. Сколько же сейчас здесь детей? Значит, так: Нэнси, потом Кэролл, Брайан-младший, Джордж, Мэри... он сам... сейчас начало 1917 года – значит, Дикки около трех, а Этель еще в пеленках. А что это там, за креслом матери? Неужели... конечно, это мой слоник! Вуди, чертенок, ты же знаешь, что играть здесь нельзя, а когда ложишься спать, все игрушки нужно сложить в ящик. Здесь за порядком следили строго. Небольшая игрушка (дюймов шесть высотой) была набита ватой и искусно раскрашена; Лазарус пожалел, что это сокровище – его собственное! – доверили малышу, а потом рассмеялся. Он, пожалуй, охотно стащил бы эту игрушку.
      – Простите, вы что-то сказали, мистер Джонсон?
      – Я сказал, что временно замещаю отца; мой зять находится в Платтсбурге...
      Лазарус вновь не расслышал конца фразы – шурша сатиновыми нижними юбками, в комнату с подносом вошла миссис Смит. Лазарус встал и протянул руки, чтобы взять его, она улыбнулась – и позволила ему это сделать.
      Боже, это был тот самый хэвилендский фарфор, к которому ему позволили прикоснуться только тогда, когда он впервые надел длинные брюки. И "гостевой" кофейный сервиз: увесистый серебряный кофейник, кувшинчик для сливок, сахарница, щипцы и ложки – сувенир с Колумбийской выставки. Полосатые салфетки, наподобие чайных, тонкие ломти пирога, серебряное блюдо с мятными пряниками... Как ты успела все это собрать за три минуты? Потомки, безусловно, могут гордиться тобой. Но не будь дураком, Лазарус, – все это ради отца, она принимает его гостя – а ты для нее просто незнакомец.
      – Дети спят? – поинтересовался мистер Джонсон.
      – Все, кроме Нэнси, – накрывая на стол, ответила миссис Смит. – Она с молодым человеком пошла в "Изиду" и скоро вернется.
      – Сеанс закончился полчаса назад.
      – Что за беда, если они где-нибудь и постоят? Мороженое продают на освещенном углу, возле остановки автобуса.
      – После наступления темноты молодая девушка не должна выходить из дома без родственников. – Отец, на дворе 1917-й, а не 1870-й. А он хороший мальчик... Вряд ли они пропустили хотя бы одну картину с Пирл Уайт. Фильм очень интересный: Нэнси все мне рассказывает. Сегодня дают фильм с Уильямом С.Хартом, я бы и сама охотно посмотрела.
      – Ну что ж, пистолет пока при мне.
      – Папа!..
      Внимание Лазаруса было приковано к пирогу: он никак не мог вспомнить, как правильно есть его вилкой.
      – Все пытается раздразнить меня, – буркнул дедуся. – Но не получается.
      – Вряд ли мистеру Бронсону интересны наши семейные проблемы, – спокойно проговорила миссис Смит, – даже если бы таковые нашлись. Но их не существует. Вам подогреть кофе, мистер Бронсон?
      – Благодарю вас, мэм.
      – Конечно, Теду неинтересно, но Нэнси пора уже все рассказать. Морин, погляди-ка повнимательней на нашего гостя. Ты его никогда не видала?
      Мать внимательно посмотрела на Лазаруса, потом поставила чашку и проговорила:
      – Мистер Бронсон, когда вы вошли, я испытала какое-то странное чувство. Кажется, мы уже встречались... в церкви, не так ли?
      Лазарус признал, что так оно и было. Брови дедуси взметнулись.
      – Что? Значит, надо переговорить со священником, но даже если вы встречались там...
      – Мы не встречались в церкви, отец. С этим зверинцем я едва успеваю поговорить с преподобным и миссис Дрейпер. Но я не сомневаюсь, что видела там мистера Бронсона в прошлое воскресенье. Новое лицо среди знакомых всегда выделяется.
      – Дочь, может быть, это и так, но я спрашивал не об этом. На кого Тед похож? Хорошо, не мучайся. Посмотри – разве он не напоминает твоего дядю Неда?
      Мать снова поглядела на Лазаруса.
      – Да, сходство заметно. Но больше всего он похож на тебя, отец.
      – Нет, наш Тед родился в Спрингфилде, а я грешил к северу от этого города.
      – Отец!
      – Не беспокойся, дочь, никаких фамильных призраков мы не разбудим.
      Тед, я могу рассказать о вас?
      – Безусловно, мистер Джонсон. Как вы сказали, тут нечего стыдиться, и я не стыжусь.
      – Морин, Тед – сирота... найденыш. И если бы сейчас Нед не грел свои пальцы в пекле, я бы задал ему несколько наводящих вопросов. Время и место соответствуют, так что Тед, безусловно, наш родственник.
      – Отец, я полагаю, что ты смущаешь нашего гостя.
      – Неправда. Незачем жеманиться, молодая леди. Ты взрослая женщина, у тебя дети, и при тебе можно говорить откровенно.
      – Миссис Смит, я не смущен. Кем бы ни были мои родители, я горжусь ими. Они дали мне крепкое сильное тело и мозг, который вполне справляется со своим делом...
      – Хорошо сказано, молодой человек.
      – ...впрочем я бы с радостью назвал вашего отца дядей, а вас кузиной, но, увы, это не так. Оба моих родителя как будто умерли во время эпидемии тифа; даты совпадают.
      Мистер Джонсон нахмурился.
      – Тед, сколько тебе лет?
      Лазарус подумал и решил назвать возраст своей матери.
      – Тридцать пять.
      – И мне столько же.
      – В самом деле, миссис Смит? Если бы вы только что не сказали, что ваша дочь уже ходит смотреть на движущиеся картинки с молодым человеком, я бы подумал, что вам около восемнадцати.
      – Ах, да ну вас! У меня восемь детей.
      – Невозможно!
      – Морин старше, чем кажется, – согласился ее отец. – И не переменилась с тех пор, как была невестой. Наследственное, должно быть, – у ее матери до сих пор ни сединки.
      (А где бабуля? Ах да, нельзя спрашивать.) – Но ты тоже не выглядишь на тридцать пять, я бы сказал, что тебе до тридцати еще далеко.
      – Я не знаю своего возраста в точности. Но моложе быть не могу. Разве что чуть постарше. (Чуть, только чуть-чуть, дедуся.) Знаю лишь, что меня оставили в приюте 4 июля 1882 года.
      – Но это же мой день рождения!
      (Да, мама, я знаю.) – Неужели, миссис Смит? Я не намеревался претендовать на ваш день рождения. Впрочем, мой день можно передвинуть... скажем, к началу июля. Кто знает, когда это было.
      – Ах, не надо! Папа, ты обязательно должен пригласить мистера Бронсона к нам на обед в честь нашего общего дня рождения.
      – И ты думаешь, Брайану это понравится?
      – Конечно же! Я все напишу ему. В любом случае он будет дома задолго до этого. Ты же знаешь, как Брайан всегда говорит: чем больше народу, тем веселее! Мы будем ждать вас, мистер Бронсон.
      – Миссис Смит, весьма благодарен за предложение, однако 1 июля я намереваюсь отправиться в длительную деловую поездку.
      – Значит, отец спугнул вас. Или же вас смутила перспектива обедать в обществе восьмерых шумных детей? Ничего, мой муж сам пригласит вас, и тогда посмотрим, что вы скажете.
      – А пока, Морин, не осаждай его, он и так польщен. Позвольте мне кое-что сказать. Встаньте-ка рядом. Подойди к ней, Тед, она тебя не укусит.
      – Миссис Смит?
      Она пожала плечами и улыбнулась, па щеках выступили ямочки. Потом она оперлась на протянутую руку и встала с кресла-качалки.
      – У отца вечные причуды.
      Лазарус стоял возле пес лицом к деду и пытался не обращать внимания на запах ее тела: сквозь едва заметное благоухание туалетной воды пробивался легкий, теплый, восхитительный аромат сладкого и здорового женского тела. Лазарус боялся даже думать об этом и изо всех сил старался ничем не проявить своих чувств. Но запах поразил, как тяжелый удар.
      – Мррф. А теперь подойдите-ка к каминной доске и загляните в зеркало.
      Тед, ни в восемьдесят втором, ни в восемьдесят третьем эпидемий тифа не было.
      – В самом деле, сэр? Конечно же, я не могу помнить.
      (Не надо было мне встревать с этой подробностью! Извини, дедуся, но поверишь ли ты истине? Возможно, и поверишь... единственный из всех, кого мне приводилось знать. Но не буду рисковать, забудем об этом!) – Не было ничего подобного. Умирали, конечно, тупые дураки, которые ленились поставить уборную подальше от колодца. Но твои родители, безусловно, такими не были. Не знаю, кто была твоя мать, но твой отец, по-моему, погиб, держа руку на рукоятке, пытаясь обрести контроль над самолетом. Как думаешь, Морин?
      Миссис Смит поглядела на свое отражение, сравнивая его с обликом гостя, и неторопливо проговорила:
      – Отец, мы с мистером Бронсоном действительно так похожи, что вполне могли бы сойти за брата с сестрой.
      – Двоюродных. Увы, Неда нет в живых, доказать это невозможно. Полагаю...
      Мистера Джонсона перебил вопль, донесшийся с лестничной площадки:
      – Мама! Дедуся! Я хочу, чтобы меня застегнули!
      – Вуди, разбойник, подымайся наверх! – велел Айра Джонсон.
      Но ребенок стал спускаться, и перед Лазарусом появился невысокий веснушчатый мальчик, с шевелюрой имбирного цвета, одетый в пижаму... клапан позади был расстегнут. Он подозрительно поглядел на Лазаруса. У того словно морозец пробежал по коже, он попытался отвести взгляд от ребенка.
      – Кто это?
      – Простите меня, мистер Бронсон, – торопливо произнесла миссис Смит.
      – Подойди сюда, Вудро.
      – Не волнуйся, Морин, – сказал Джонсон. – Я отнесу его наверх и хорошенько промассирую попу, а потом застегну.
      – Прихвати с собой еще шестерых! – промолвил ребеночек.
      – Хватит и меня одного с бейсбольной дубиной.
      Миссис Смит спокойно и быстро навела порядок в костюме ребенка, а потом торопливо выставила его из комнаты и подтолкнула к лестнице. Потом вернулась и села.
      – Морин, – сказал ее отец, – это был просто предлог. Вуди умеет застегиваться сам. Но он уже вырос из детской одежды. Заведи ему ночную рубашку.
      – Отец, давай поговорим об этом в другой раз.
      Мистер Джонсон пожал плечами.
      – Меня вновь обыграли. Тед, это и есть тот самый шахматист. Отличный парень. Назвали его в честь президента Уилсона, и уж он-то "не слишком горд, чтобы воевать". Просто маленький чертенок.
      – Отец!..
      – Хорошо-хорошо, но тем не менее это так. Именно эта черта мне и правится в Вуди. Он далеко пойдет.
      – Прошу простить нас, мистер Бронсон, – сказала миссис Смит. – Мы с отцом иногда расходимся во взглядах на воспитание мальчика. Но нам не нужно знать о наших разногласиях.
      – Морин, я не позволю тебе сделать из Вуди маленького лорда Фаунтлероя.
      – Уж этого можно не опасаться, отец; он весь в тебя. Мой отец участвовал в войне девяносто восьмого года, мистер Бронсон...
      – И в Боксерском восстании.
      – ...и не может забыть этого.
      – Конечно. Когда моего зятя нет дома, я держу под подушкой свой старый армейский револьвер тридцать восьмого калибра.
      – Я тоже не хочу, чтобы он забыл об этом: я горжусь своим отцом, мистер Бронсон, и надеюсь, что все мои сыновья вырастут, унаследовав его неукротимый дух. Но вместе с тем мне хочется научить их вежливо разговаривать.
      – Морин, пусть лучше Вуди усядется мне на шею, чем вырастет застенчивым. Он и так научится разговаривать вежливо, об этом позаботятся старшие мальчишки. Если наставление в хороших манерах подкрепить синяком под глазом, материал запоминается куда лучше. Сам знаю... по собственному опыту.
      Разговор прервал звонок колокольчика.
      – Наверное, Нэнси. – И мистер Джонсон поднялся, чтобы отворить дверь. Лазарус слышал, как Нэнси с кем-то распрощалась, потом встал, чтобы поздороваться, – и не удивился потому, что уже видел свою старшую сестру в церкви и знал, что она похожа на юную Лаз или Лор. Она вежливо поговорила с ним и убежала вверх по лестнице, как только ей разрешили.
      – Садитесь, мистер Бронсон.
      – Благодарю вас, миссис Смит, но вы сказали, что дожидаетесь возвращения дочери, чтобы лечь спать. Она пришла – и позвольте мне откланяться.
      – Не торопитесь. Мы с отцом полуночники.
      – Весьма благодарен вам. Мне очень понравились кофе, пирог, а особенно ваше общество, но мне пора. Вы были весьма добры ко мне.
      – Что ж, если вам пора, сэр... Увидим ли мы вас в церкви в воскресенье?
      – Я надеюсь быть там, мэм.
 
       * * *
 
      Лазарус ехал домой ошеломленный; тело его бодрствовало, однако дух парил неизвестно где. Он добрался до своей квартиры, заперся, проверил, закрыты ли окна и шторы, разделся догола, подошел к зеркалу в ванной и мрачно глянул на свое отражение.
      – Глупая ты задница, – проговорил он с выражением. – Суетливый сукин сын, неужели ты ничего не можешь сделать как надо?
      Так, видно, оно и было, он не сумел даже по-настоящему познакомиться со своей матерью. Дедуся проблемы не представлял; старый козел ничем не удивил его – разве тем, что оказался ниже и меньше, чем помнилось Лазарусу. Но был он ворчлив, подозрителен, циничен, подчеркнуто вежлив, задирист... словом, очарователен... таким его и помнил Лазарус.
      После того как Лазарус, так сказать, "отдался на милосердие судей", случилось несколько неожиданных моментов. Но гамбит этот дал куда лучшие результаты, чем Лазарус мог надеяться, – благодаря несомненному фамильному сходству. Лазарус не только никогда не встречался со старшим братом дедуси (тот умер еще до рождения Вудро Смита), он даже не помнил, что на свете существовал Эдвард Джонсон.
      А значился ли дядя Нед в списках членов Семейств? Надо спросить Джастина; впрочем, неважно, можно не беспокоиться. Мать попала в точку: Лазарус оказался похож на деда. А его мать – на своего отца, как заметил дедуся, – и чем все окончилось? Осуждением дядюшки Неда и его легкомыслия. Мать не пожелала слушать о нем, даже убедившись, что гость этим не смущен. Смущен? Сходство превратило его из незнакомца в кузена. Лазарус рад был бы поцеловать дядю Неда и поблагодарить его за вздорное легкомыслие. Дедуся поверил в свою же теорию – еще бы, ведь она была его собственной, – а дочь охотно смирилась с этой гипотезой. Лазарус, тебе предоставили возможность стать членом семьи – а ты оказался таким идиотом.
      Он сунул руку в воду в ванне – холодная; тогда он выключил кран и вытащил пробку. Снимая это логово, Лазарус соблазнился тем, что горячую воду обещали давать в любое время дня. Но, отправляясь спать, хозяин отключал нагреватель, и глуп был тот, кто рассчитывал понежиться в теплой воде после девяти. Впрочем, быть может, холодная вода быстрее приведет его в себя; однако он намеревался долго лежать в горячей ванне, хотел опомниться и подумать.
      Его угораздило влюбиться в свою мать.
      Лазарус, смотри этому факту в лицо. Невозможно, нелепо, но тем не менее... После двух тысяч лет, когда одно дурацкое приключение сменяло другое, ты вляпался в самую отвратительную из всех возможных ситуаций. Ах да, конечно, сыну положено любить свою мать. В качестве Вуди Смита. Лазарус в этом не сомневался. Он всегда целовал мать на ночь, обнимал при встречах (если не торопился), помнил о днях рождения (почти всегда), благодарил ее за печенье или за пирог, который она ему оставляла, когда бы он ни приходил (кроме тех случаев, когда он забывал это сделать), и даже иногда говорил ей, что любит ее.
      Она была хорошей матерью: никогда не кричала на него... как и на остальных, в случае необходимости немедленно прибегала к розге, и на этом все проблемы кончались; никаких там "подожди, вот вернется домой отец". Лазарус даже помнил прикосновение прута из персикового дерева к ягодицам; оно научило его левитировать в очень юном возрасте и куда лучше, чем это делал Торстон Великий.
      Он вспомнил также, что, взрослея, понял, что гордится ею, всегда опрятной, стройной и неизменно любезной с его друзьями – не то что матери других мальчиков. О, конечно, мальчики любят своих матерей. А Вуди судьба подарила одну из лучших.
      Но в отношении Морин Джонсон Смит Лазарус испытывал совершенно другие чувства. Перед ним была очаровательная молодая женщина и притом почти его ровесница. Этот ночной визит был пропитан утонченной мукой: за все прожитые жизни ему еще не случалось испытывать столь неодолимое притяжение, истинное сексуальное наваждение: иными словами, подобной женщины он не встречал нигде и никогда. Во время короткого визита Лазарус был вынужден самым тщательным образом скрывать свою страсть: не проявлять излишней галантности, не вести себя подчеркнуто вежливо, не выдавать себя ничем, что могло пробудить во всегда бодрствующей душе дедуси привычную подозрительность. Нельзя было давать дедусе повод догадаться о той буре, которая бушевала в груди его.
      Лазарус уставился на доказательство своей страсти, восставшее во всей красе, и хлопнул по нему.
      – И чего тебе понадобилось? Тут тебе ничего не обломится. Мы же в Библейском поясе.
      И в самом деле! Дедуся Библии не доверял и по стандартам Библейского пояса не жил, однако Лазарус не сомневался – приведись ему нарушить этот кодекс, дедуся без жалости застрелит его, защищая честь своего зятя. Впрочем, возможно, старик сперва разок выстрелит в воздух, давая ему возможность сбежать. Но Лазарус не намеревался рисковать жизнью. Что если ради зятя дедуся пожелает проявить меткость? Уж Лазарус-то знал, как метко стрелял старик.
      Надо забыть, забыть обо всем. Незачем давать дедусе и отцу повод для пальбы; ему не хотелось даже сердить их. И ты тоже забудь обо всем, сгинь, змей безглазый! Лазарус вспомнил, что отец скоро приедет домой, и попытался представить его себе, однако образ расплывался в памяти. Лазарус всегда был ближе к дедусе Джонсону, чем к отцу, и не только потому, что отец часто уезжал по делам, – просто дедуся чаще бывал дома днем и охотно проводил время с Вуди.
      А другие его дед и бабка? Они жили где-то в Огайо... может быть, в Цинциннати? Неважно, он едва помнил их, так что вряд ли стоило пытаться встретиться. Он завершил все, что намеревался сделать в Канзас-Сити, и если у него есть доля разума, отпущенного богом деревянной дверной ручке, – пора отправляться. Никаких походов в церковь! Какое там воскресенье! Держись подальше от игорного дома, в понедельник надо продать оставшееся имущество – и в путь! Сесть в форд – нет, продать его – и поездом уехать в Сан-Франциско, а там сесть на первый же корабль, отправляющийся на юг. Дедусе и Морин можно послать из Денвера или Сан-Франциско вежливые извинения, сославшись на то, что дела срочно потребовали его отъезда, и так далее.
      Скорей вон из города! Ведь Лазарус понял, что притяжение это не было односторонним: дедуся-то, похоже, ни о чем не догадался, а вот Морин все заметила и не возмутилась. Напротив, была обрадована и польщена. Они немедленно настроились на одну частоту, без слов, без взгляда или жеста; одно прикосновение – и ее передатчик ответил ему. Потом, как только представилась возможность, она ответила по-другому: пригласив на обед. Дедуся тут же вмешался, и она немедленно забрала приглашение обратно – но в той манере, которую допускал здешний моральный кодекс. А потом, когда он уже уходил, снова предложила встретиться, но в более приемлемой форме: они имели право увидеться в церкви. Ну хорошо, что плохого в том, что молодая матрона в 1917 году обрадована и польщена, обнаружив, что мужчина хочет разделить с ней постель? Если ногти его чисты, а дыхание сладко, если он вежлив и почтителен – почему бы нет? Женщина, родившая восемь детей, это вам не нервная девица; она привыкла спать с мужчиной, ощущать его объятия, чувствовать его в своем теле... Лазарус немедленно поставил бы на кон все свое состояние до последнего цента: это занятие Морин нравилось.
      Во всех предшествующих жизнях у Лазаруса ни разу не возникло причины усомниться в том, что Морин Смит верна мужу в соответствии с самыми ветхозаветными нравами Библейского пояса. У него и сейчас не было оснований думать, что она флиртовала с ним. В ее поведении ничего не говорило об этом; вряд ли подобное было возможно. И тем не менее он был твердо уверен, что ее тоже тянуло к нему, как и его к ней; что она точно знала, чем все может кончиться. Он подозревал, что она вполне отдавала себе отчет в том, что их может остановить только свидетель.