Помада не могла ей помочь преодолеть пустоту пространства на пути, который ей предстоял, но пренебречь ею мать не могла, потому что нанесение этой помады было одним из опознавательных флажков, размечавших этот путь и организовывавших ее бытие. Маска строгости на лице спящей была вызовом силам распада и энтропии. Жизнь продолжалась, семья сохранилась. «А в такие периоды, – казалось, говорило ее лицо, – сохранить семью – это великое дело». Завет мало кем выполняемый. Отец Питера, человек умный, но слабый, добродушный, но лишенный страстей, когда профессиональная его деятельность пошла на спад, а секретари, подчиненные и коллеги начали отходить от него, стал нуждаться в жене как в архитекторе его повседневного существования. Да и все они были зависимы от нее.

Дженис, как он понимал, сразу ощутила в его матери силу и инстинктивно потянулась к ней, так как ей все еще не хватало собственной матери. Совсем юная, девятнадцатилетняя, она еще могла перенести детскую веру в мать на свекровь, которая, от природы имея склонность покровительствовать, обрела в Дженис так и не родившуюся у нее дочь.

Питер еще раз взглянул на часы, потом наклонился к матери и молча поцеловал ее в лоб. На стол рядом с ней он положил ветку ирисов, ее любимых цветов.

Взбодренный бурлящим в крови кофе с сахаром, увидев заваленный бумагами стол, он поспешил открыть свой служебный портфель, так и пролежавший неоткрытым с пятницы. Телефоны трезвонили не переставая, и через полчаса он уже нагнал упущенное, переговорив, с кем надо было переговорить, и взял нужный темп. Но монотонность офиса, совершаемые украдкой набеги в холодильник, разнобой телефонных звонков, мужская умывальная, где разрабатывали стратегию выходившие из кабинета адвокаты, – весь этот привычный антураж, некогда служивший подсобкой для основной его сцены – зала суда, теперь мучил его, нагоняя беспросветную скуку. Неужели никто не понимает, как он страдает? Его мать в больнице, жена ушла от него. Что за издевка в этом полнейшем отсутствии сочувствия! И все же скука, самим контрастом с его внутренним состоянием, несла в себе успокоение, являясь как бы убежищем. За работой он мог забыться хоть на несколько часов.

Но водоворот бумаг и людей не способен был снять его беспокойства по поводу истории с Дженис, и с каждым часом он все острее воспринимал случившееся. Ведь советовал же ему отец выждать – почему же он не послушался? Почему не забрал ключ у Кассандры после первого же раза? Может быть, он специально тянул время, как бы держа ее про запас? Он мог бы предвидеть возможность ее внезапного появления, заключить это по ее поведению раньше – он, так легко распознававший в толпе нищих, клянчивших медяки, но не смог распознать женщину, которая выпрашивает у него любовь? Почему? А может, он сам подвел события к такому финалу, желая наказать Дженис? Не исключено. Он был сердит на нее, сердит, что она его отвергла, и все же, надо думать, он не собирался причинять ей такую боль. Он считал, что умеет обуздывать гнев здравым рассудком, пониманием или великодушием. Сколько раз он потрясал кулаками в суде, взывая к мужеству присяжных в их стремлении к справедливости, напоминая им, что право на гнев имеет каждый, но это не отменяет ответственности человека за то, в чем этот гнев выразится.

Если только Дженис и Джон Эппл не привыкли долго спать и не проспали, значит, уже десять минут, как она на работе – листает журнал ночного дежурства, проверяет, не было ли каких-нибудь происшествий и есть ли сводки относительно состояния каждой женщины в приюте. А далее обычный рабочий день с написанием прошений о грантах, ходатайств и предложений о расширении сферы деятельности. И все это за какие-то несчастные двадцать шесть тысяч! Возьми она частную практику, и заработок ее увеличился бы вдвое! Он позвонил ей. Дженис сняла трубку.

– Нам надо поговорить… Мне необходимо поговорить с тобой, – сказал он.

– О чем? – Тон был пугающе спокоен.

– То, что произошло недавно, было случайностью. Я… э…

– Непредумышленное действие, да, Питер? Значит, такую линию защиты ты избрал?

– Послушай, я понятия не имел…

– Питер, у меня сегодня сумасшедший день, – с изумительным самообладанием заговорила Дженис, – и в обязанности мои не входит подбирать и склеивать осколки твоего разлетевшегося на куски уязвленного самолюбия, поэтому позволь мне выразиться со всей определенностью, на какую я способна: мне совершенно все равно, знал ты или не знал, что эта женщина разляжется в моей бывшей постели, но это случилось, и мне это больно. – В ее голосе не было ни горечи, ни желания обороняться. – Все кончено. Я устала от этих разговоров и этой торговли. Отпусти меня, и давай не будем ссориться, хорошо? Подпиши все бумаги и будем жить отдельно каждый своей жизнью. Это ведь не такая уж большая просьба. Я не испытываю к тебе ненависти, Питер. Я все еще очень тебя люблю. Но все у нас кончено.

Подобные слова любимому человеку в таком положении слушать невыносимо. Он и не стал их выносить.

– А как насчет твоих чувств и всего того, что мы говорили?

– Я попытаюсь сделать вид, что все это было спьяну. Пока.

Она повесила трубку.

Из-за двери слышался голос Хоскинса. Тот был в отличном расположении духа, а это означало, что он выжидает, чтобы приняться за Питера, и не сносить ему головы. Но все равно Питер не мог заставить себя взять в руки бумаги. Он сидел окаменев, ничего не видя и не слыша, хотя взгляд его был устремлен к окну, а в ушах раздавалось воркованье голубей на карнизе.

– Мне плевать, будет он отвечать на вопросы следствия или не будет! – радостно громыхал Хоскинс, смакуя каждую деталь конфликтной ситуации, в которой видел возможность унизить и сокрушить себе подобного. Питер быстро открыл полицейскую сводку, вчитываясь и пытаясь за пять секунд запомнить основное. В одной из высотных гостиниц невдалеке от Редингского железнодорожного депо полиция обнаружила в номере на третьем этаже тело пожилого мужчины. Убитый, некто П. Дж. Дельмонико, был найден стоявшим на четвереньках с более чем двадцатью ножевыми ранами на спине. Мужчина этот был известен полиции как трансвестит, промышлявший на восточной стороне Маркет-стрит.

– Мистер Скаттергуд!

В дверь всунулась голова Хоскинса; жирное лицо его блестело, как будто его натерли наждаком.

– Доброе утро, мистер Скаттергуд, поистине доброе! И редкое: куда ни глянь, все по уши в работе, и вы в том числе! Что у вас там?

– Случайное убийство, которое…

– Хорошо, хорошо. Главное – железный контроль. С Каротерсом вы, кажется, продвинулись, если не ошибаюсь? Да, думаю, что так. Проведите поскорее эти анализы крови и закругляйтесь, чтобы мы могли наконец успокоить мэра и сбросить с себя вцепившихся в нас репортеров. Ну, еще поговорим!

Шум, гам – и нет его. Еще полчаса передышки Питеру, надо думать, обеспечено. Он вернулся к сводке. Дельмонико обслуживал клиента, который, судя по всему, в момент оргазма выхватил нож и начал наносить удары. Чего только не случается с подобными людьми! Нередко под видом активного или пассивного педераста в квартиру или в номер партнера проникает грабитель, который затем партнера и приканчивает. В данном случае улик у полиции было предостаточно – группа крови и анализ семенной жидкости, образцы волос, свидетель, столкнувшийся в холле с выбегавшим неизвестным, на ходу застегивающим ремень. Полицейские – некоторые из них, без сомнения маскирующие собственную гомофобию, любили пересказывать всяческие истории о парнях из Джерси, мужественных спортсменах, в университетских футболках наведывавшихся в город, чтобы перепихнуться с девчонкой, и вдруг обнаруживавших, что прелестная брюнетка, которой они только что заплатили пятьдесят баксов, на самом деле мужик. Настоящие, классные трансвеститы заманивают клиента в машину и получают свое в задницу, в то время как партнер так ни о чем и не догадывается. Но большинство трансвеститов делают себе грудь при помощи имплантатов, оставляя наружные половые признаки в неприкосновенности. Многие из них перебрались теперь в центр Нью-Йорка, в район Сорок второй и Бродвея. Там можно и заработать побольше, и друзей завести, там особая субкультура – бары для таких и прочее – все, чтобы трансвестит не чувствовал себя изгоем.

Он вновь позвонил жене.

– Алло, это женский приют. Меня зовут Дженис. Чем я могу вам помочь?

– Дженис, удели мне всего минутку…

В ответ раздался звук аккуратно положенной на рычаг трубки. Он позвонил еще, в третий раз. Ответил чужой женский голос, ответил бодро.

– Можно попросить Дженис Скаттергуд?

– Она на совещании, – ответила деловитая сотрудница. – Ей что-нибудь передать?

– Спасибо, не надо, – упавшим голосом произнес он.

Обдумать этот разговор ему не дали времени. Почти моментально раздался телефонный звонок.

– Это лейтенант Снайдер с вахты, сэр. Тут с вами хотят поговорить.

– Поговорить с кем-нибудь или именно со мной?

– С вами, мистер Скаттергуд.

– Скажите им, пусть поднимутся на седьмой этаж.

– Ей. Но она не хочет подниматься, сэр.

– Как ее фамилия? – Может быть, это мисс Доннел.

– Миссис Бэнкс.

Он вспомнил, что какая-то Бэнкс уже звонила ему недавно. Мир наводнен сумасшедшими, многие из которых не прочь позвонить в прокуратуру или наведаться туда лично с заявлением, что располагают важной информацией. В таких случаях визитеров наверх сопровождают полицейские, но тут ему предоставлялась возможность самому на минуту-другую отлучиться из кабинета. Он спустился на лифте вниз и прошел оттуда к вахте у выхода. Вестибюль был небольшим, немногим больше тамбура, но посетителям полагалось пройти мимо дежурного.

– Вот, советник… – Дежурный сделал приглашающий жест.

Снаружи перед входной дверью, обернувшись лицом к улице, стояла пожилая негритянка в лисьей шапке. Она опиралась на палку.

– Вот, хочет поговорить.

– Сказала, о чем именно?

– Нет. Хотите, я ее спроважу?

– Хочу. Но лучше будет узнать, в чем дело.

Он толкнул дверь, впуская в помещение уличный шум и холодную сырость.

– Чем могу быть полезен, мэм? – прокричал он. Она повернула к нему морщинистое лицо. – Моя фамилия… – начал он.

– Я знаю, кто вы, мистер Скаттергуд, и очень благодарна, что вы захотели со мной встретиться.

– Так чем я могу вам помочь?

– Каждый думает: вот старуха, из ума выжила. Ничего не слышит, ничего не соображает. А я ведь и слышу, и соображаю.

Он понял, что если она собирается ему что-то сказать, лучше сделать это не непосредственно перед дверями, где снуют туда-сюда следователи, копы и прокуроры. И он предложил ей сделать два шага до ближайшего ресторанчика. Она поплелась, пробуя палкой каждую выбоину на тротуаре.

– Доползу как-нибудь. Сюда же доползла, – жалобно приговаривала она, помогая языком своим телодвижениям.

В ресторанчике она медленно прошла к столику у окна и с трудом уселась.

– Я вас видела в новостях по телевизору, – начала она. – Видно было, как вы ежитесь, боитесь, что они вам в печенке застрянут, – придирчиво заметила она.

– Возможно, вы правы.

– Случалось мне с полицией иметь дело и скажу вам, я им не доверяю. Так что, когда я увидела, как вы там крутитесь, корежитесь и потом обливаетесь, я подумала: вот этот молодой человек очень старается, чтобы все было честь по чести.

– Что ж, вы правильно угадали. – Он вытащил блокнот и карандаш. Причин, по которым ей вздумалось переговорить с ним, могло быть сколько угодно. – Так почему вы решили со мной побеседовать?

– Нет, вот этого не надо! – Она махнула в сторону блокнота костлявой, изуродованной артритом рукой с распухшими суставами пальцев. – Вы просто послушайте, что я скажу.

Он убрал блокнот.

– Девочка эта на моих глазах выросла, – возгласила негритянка, – а живу я тут вот уж сорок два года.

– Кто, мэм? Какая девочка? О ком вы говорите?

– О Джонетте.

Питер безотчетно придвинулся поближе и заговорил тише. Он пожалел, что выбрал людное место.

– Продолжайте, миссис… э…

– Миссис Бэнкс.

– Вы звонили мне раньше.

– Да, и ваша секретарша меня расспрашивала, и чего только не выпытывала, – может быть, только куда я драгоценности свои кладу не спросила. – Женщина коротко хохотнула. – Мы с мужем в двадцать втором году поженились, венчались в церкви в Тапело, на Юге. Моя сестра до сих пор там живет, и вся родня тоже, целая куча… А вы небось не знаете, где этот Тапело и есть.

– А вдруг знаю?

Она улыбнулась. Встретились они по делу, но оба чувствовали симпатию друг к другу.

– Тогда скажите, где это, мистер Скаттергуд.

– Это маленький городок в Миссисипи, миссис Бэнкс.

И, довольная, она проворчала что-то. Но при этом уловила его нетерпение.

– Я сейчас перейду к делу.

Появилась официантка, и он заказал два кофе. Женщина рассеянно потерла ладони.

– Итак, миссис Бэнкс, вы имеете что-то, что хотели бы мне сообщить?

Она с серьезным видом кивнула и опустила глаза:

– Я знаю, кто убил Джонетту.

– Тот же, кто убил Даррила Уитлока, племянника мэра?

– Вот уж нет! – сквозь зубы прошипела она.

– Почему вы так считаете?

– Потому что те, кто пожелал ее смерти, его смерти не хотели.

– Как можете вы мне так доверять? Обычно те, кто приходит говорить на подобные темы, требуют гарантий.

– Не нужны мне никакие ваши гарантии. Что можно сделать такой старой развалине, как я, из того, что с нею еще не случалось?

– Ладно. А Даррила Уитлока кто убил?

– Не знаю, – сказала она, пренебрежительно сжав губы, словно вопрос его был несущественным.

– Так что насчет Джонетты Генри?

– Сказать точно я, понятно, не могу. – Она сыпанула в кофе сухие сливки.

– Ну а что вам известно?

– Похоже, кое-кто невзлюбил девочку, понимаете, о чем я? Такой способный, выдающийся молодой человек, такое будущее ему прочили. В Гарвард его приняли, на доктора учиться. А про нее, похоже, говорили всякое, дурное говорили, такое, что сам Господь содрогнулся бы. – Она покачала головой, видимо перебирая в памяти это «дурное». – Иной раз люди несут такое, мистер Скаттергуд, слушать тошно, не по-божески это. Может, она, девочка, и с чудинкой была, не ела вот, худющая такая, я всегда ей говорила, что это плохо – мало есть. Но вот в церковь она ходила. А ее малыш, Тайлер, он же поет, поет, как ангел небесный! Тайлер, мальчик мой милый, мне правнуком приходится, и ращу я его вот уже два года, с тех пор, как операцию на сердце ему сделали. Говорили, что он будет слабенький, но он мальчик крепкий. Это потому, что прихожане в церкви кровь ему дали. Джонетта, мистер Скаттергуд, это моя внучка, и мне ли ее не знать. Я растила ее после того, как мать ее умерла, а отец угодил за решетку. Может, она и погуливала, но с этим парнем у нее все было прочно.

– А кто отец ребенка?

– Этого Джонетта мне так и не сказала.

– А она знала? – спросил Питер.

– Конечно знала. – Женщина метнула в него сердитый взгляд, словно швыряя обратно ему в лицо такое скверное предположение. – Просто не удосужилась мне сказать, вот и все.

Итак, в деле обнаруживались некоторые факты, полицией упущенные. Что не удивило Питера.

– Так кто же говорил дурное про вашу внучку, миссис Бэнкс?

– В точности, с именами, не припомню.

– Соседи или родственники парня?

– Не помню я, и все!

– Из ваших недавних слов я понял, что, несмотря на возраст, вы ни на память, ни на сообразительность не жалуетесь.

Она пожала своими по-цыплячьи худенькими плечами.

– Джонетта рассказывала, что Даррилу не велели с ней встречаться. Его отец говорил, что будущему доктору не к лицу такая девушка. Слишком уж темная, на их вкус. – Сказано это было горько, с пониманием всей иронии, заключенной в подобном высказывании. – Они считали ее дурной девушкой и все талдычили и талдычили это ему, так что он прямо с ума сходил.

– Ну а какая она была девушка, миссис Бэнкс?

– Ну, погуливала она, когда была помоложе, – начала развивать тему миссис Бэнкс. – Сначала с кем ни попадя, наркотиками баловалась, – словом, ни в чем себе не отказывала, делала что хотела, как и многие. Было время, когда она мужиков меняла, но потом у нее родился ребенок, и она вроде остепеняться стала.

Он вспомнил, что в заключении медицинского эксперта упоминались роды.

– Что вам известно о человеке по имени Вэйман Каротерс?

– А, это тот дурак, про которого в газетах писали…

– Ну, продолжайте.

– Поговаривали, что когда Джонетта принимала участие в кампании, она кое-что слышала.

– В какой кампании? Избирательной кампании мэра?

Миссис Бэнкс взглянула ему в глаза – прямо и с абсолютным хладнокровием.

– Угу.

Предвыборные обещания, шумиха, темные пятна и деньги, крутившиеся в кампании по выборам мэра, до сих пор были живы в коллективной памяти горожан, наблюдавших это захватывающее дух и опасное политическое балансирование. По существу, кампания являлась кратковременной гражданской войной, в которой мэр победил, не только перетянув на свою сторону голоса либерального белого электората, но и обладая куда как более мощной армией стихийных организаторов, обеспечивавших голоса чернокожих. Машины с громкоговорителями медленно объезжали негритянские кварталы в Северной и Западной Филадельфиях, призывая всех и каждого отдать свой голос за представителя черных демократов. Избирательные участки устраивались в подсобках маленьких бакалейных лавочек, в государственных школах, в подвальных помещениях церквей, даже в частных домах. Белые кандидаты – республиканец и демократ – даже и не пытались бороться здесь за голоса, они лишь воздвигли на телеграфных столбах несколько плакатов и ретировались, сосредоточив свои усилия в итальянских и ирландских районах. В Филадельфии голоса чернокожих, если их много, способны склонить чашу весов.

– Она сидела на телефоне. Да и все знают, откуда этот новый мэр брал денежки. Джонетта как рассказывала: каждый день приходил человек с мешком денег – быстренько так приходил и уходил, а она потом слышала, как в заднем кабинете деньги считают.

– И сколько там было денег?

– Она говорила, что, видать, тысяч десять каждый день они получали. Иногда они что-то тратили – еду покупали, бензин там для машины мэра или другой какой, – словом, на всякое такое. Ну и на что-нибудь нужное. Но она знай помалкивала, да вы и сами знаете, откуда эти деньги брались.

– Откуда?

– Ой, да что я вам рассказываю!

Каждая крупная избирательная кампания имеет свою определенную сеть финансирования, большинство источников легальны и подотчетны, но есть и не вполне легальные – либо поступающие от лиц, предпочитающих оставаться в тени, либо же от лиц, общение с которыми кандидат не хотел бы афишировать.

– И она решила никому об этом не рассказывать? – спросил Питер.

– Ну, думаю, ей хотелось остаться со своим парнем, вот она и помалкивала насчет того, кто приходил и уходил.

Инстинкт подсказывал Питеру не торопиться с выводами – ведь пока что женщина ограничивается намеками, ничего существенного она ему не сообщила. Ничего, что могло бы требовать подтверждения.

– Вы говорите – разрешите мне повторить, чтобы проверить, правильно ли я вас понял, – что Джонетта была в курсе избирательной кампании мэра и знала о каких-то людях, дававших деньги?

Женщина нетерпеливо цокнула языком, раздраженная тупостью этого белого, и гнев позволил прорваться наружу ее глубокой обиде и возмущению.

– Что я тут битый час вам толкую, так это то, что девочка понимала, что нашла хорошего человека и что они любили друг друга, но из семьи он был такой, что не подступишься, и родные его считали, что связался он с дешевкой, черной девкой из Северной Филадельфии, а они-то уж сколько лет как деньги лопатами гребут, что они фу-ты ну-ты какие люди, а тут вдруг еще девка что-то прознала! Болтают вот про общинность, а самим на всех наплевать, кроме как на себя и таких, как они сами. И знаете, я даже понимаю, чего они так всполошились. Ведь не немая же она, поди, была, и слава тебе, Господи, да, слава тебе, Господи! – Она взглянула в окно и вдруг поднялась и с удивительной быстротой заспешила к двери. – Тайлер!

Питер, сидя, обернулся. Чернокожий мужчина, чье лицо скрывали темные очки и шляпа, держал на руках ребенка – мальчика лет трех; держал он его как-то подмышкой, словно куль с бельем. Мальчик был в теплом комбинезоне и вязаной шапочке; увидев прабабку, он стал хныкать. Мужчина указывал пальцем на мальчика и махал руками, призывая миссис Бэнкс, уже выходившую из ресторана.

– Миссис Бэнкс! – крикнул Питер. – Погодите!

Он бросился за нею следом и был у самой двери, но тут выскочил другой чернокожий и налег снаружи на дверь. Питер увидел, как мужчина в очках, подгоняя миссис Бэнкс с ребенком, заворачивает с ними за угол. Питер со всей силы толкнул дверь, действуя коленями и бедрами. Дверь не шелохнулась. Морозное стекло запотело от веявшего из ресторана теплого воздуха, и Питер плохо видел сквозь него. Он яростно протер стекло и приник глазом к образовавшемуся просвету. По другую сторону двери, в шести дюймах от него, было лицо второго чернокожего – бесстрастное и в то же время невероятно грустное; такого выражения нестерпимой горечи в глазах, в том, как были сжаты сухие губы, Питеру, пожалуй, не приходилось еще видеть. Брови мужчины перерезали давние следы порезов и шишек, нос, видимо, был когда-то сломан, вдавлен. На подбородке ото рта шел извилистый темный шрам – нелепая гримаса изуродованной плоти. Мужчина проверил, ушли ли остальные, потом взглянул в уставившийся в него через затуманенное стекло одинокий глаз и молча покачал головой. «Не лезь», – казалось, говорили грустные глаза мужчины, серые круги под этими глазами свидетельствовали о невыразимых страданиях, которые претерпевал этот человек и, возможно, причинял другим. В лице чернокожего была какая-то мертвенность – слишком много злобы и гнева знал он на своем веку. Затем словно бы кто-то рывком оттянул его от стекла, и человек отпрыгнул. Питер неуклюже вывалился в дверь. Он попробовал догнать мужчину, но тот скользнул в толпу покупателей и исчез.

– Э-эй, мистер Скаттергуд, что я тебе покажу-у!

Питер поднял глаза от стола: вернувшись к себе в кабинет, он записывал то, что запомнилось ему из встречи с миссис Бэнкс. Сразу оценить степень правдивости и полезности ее слов было невозможно. Требовалось время подумать. Но явился Берджер с кипой папок.

– Видел Стайна в суде на предварительном слушании, – начал Берджер, вытирая руки о волосы. – Надо отдать ему справедливость, берется за дела, за которые другой бы не взялся. Он защищал парня, застрелившего наркодельца за то, что тот недоплатил ему сдачу.

– Недоплатил сдачу?

Берджер кинул папки на стол.

– Парень этот из Честера. Сюда наведывается дважды в неделю покупать кокаин в районе Дьюитт-Парка. Как будто у себя там кокаина достать не может. В общем, дело дохлое. Что меня особенно бесит, так это…

– Ну а Стайн?

– Так вот. То, что я собирался тебе рассказать, несомненно, тебя заинтересует, но сначала – эта история… – Берджер поковырял большим пальцем в щелях между зубами. – В общем, загружается он в этом районе два раза в неделю. Город он предпочитает, потому что кокаин здесь чище, а к тому же у него тут девка неподалеку. Кокаин в этом смысле – верняк. Принял дозу и пять раз в час можешь трахаться. И еще, и еще… Не то чтобы я по собственному опыту это знаю, конечно…

– Еще бы! – ехидно заметил Питер.

– Ты это про что? – сказал Берджер.

– Про то, что пару дней назад, когда я говорил с полицейским детективом, так даже этот недоносок намекал мне на то, как ты проводишь свое свободное время, балуясь некоторыми препаратами.

Берджер оглянулся на дверь и легонько толкнул ее носком ботинка, прикрывая.

– Так вот, Питер. С этим покончено. Навсегда. Была такая проблема, но теперь ее не существует. И хватит об этом.

В тесной комнатке нависло молчание. Существовала процедура проб на наркотики, которой подвергались все сотрудники в плановом порядке. Тем, кто от проб отказывался, грозило увольнение. Берджер хмуро глядел на Питера, ожидая, что тот скажет.

– Я чертовски обязан тебе, Бердж, и я просто…

– Не надо высокопарных слов, Питер. И читать нравоучения мне не надо. Прибереги все это для присяжных. На них это производит большое впечатление.

– Отлично. – Питер сердито покачал головой.

– А если лгун и лицемер, то значит, я лгун и лицемер. Уж каков есть, ясно?

– Отлично! – негодующе рявкнул Питер.

В комнате наступила тишина, насыщенная взаимной ненавистью. Где-то за стенкой трезвонил телефон.

– Ну так расскажи мне об этом наркодельце, – прервал наконец молчание Питер.

Берджер вернулся к жизни не сразу.

– Ладно. Ну так вот, катит этот парень в своей навороченной тачке: затененные стекла, противотуманные фары, над дверцей – инициалы, все, что полагается. И парень этот – молодец молодцом: спускает стекло, получает товар, потом сажает в машину свою подружку и оттягивается по полной, так? У него все просчитано до последнего доллара. Зарабатывает неплохо, но тратит очень и очень с оглядкой. – Воодушевляясь, Берджер тряхнул головой: его уже понесло. – И вынь да положь ему самое лучшее, на меньшее он не согласен, черт его подери! И заруливает он в тот район, а там уж и жучки, и перекупщики, и связные с рациями, пейджерами и еще бог знает с чем. Окрестные жители говорят, что каких только машин там нет: с номерами и нью-йоркскими, и штата Джерси, и даже Коннектикута и Вирджинии. И парни там крутятся постоянно – ну, ты знаешь таких: золотая цепь на шее ценой тысяч в восемь, в ухе серьга наподобие долларового знака. Наш парень подъезжает, те машут ему, зазывают, он покупает, что ему надо. А под сиденьем у него сорокапятимиллиметровая пушка. И выясняется, что у продавца не хватает сдачи с пятидесяти баксов. Пойти разменивать купюру он не может: работы невпроворот, не отлучишься, так что либо забирай товар, недополучив примерно доллара три, либо проваливай. Знаешь, ребята эти привыкли ворочать сотенными купюрами, а не иметь при себе всяких там говенных пятерок и десяток – это даже такой своеобразный понт. А наш парень лезет в бутылку, выхватывает свою пушку и стреляет. А у него там дум-дум эти чертовы.

– Разрывные пули, – упавшим голосом уточнил Питер.

– Ну да. Он и стреляет, не задумываясь. По мне, подстрели он этого наркожучка, это еще полбеды: возможно, так тому и надо. Но дело-то обернулось совсем по-другому. Стреляет он с маху, пушка заряжена под завязку, левая рука у него все еще на руле. Наркоделец пускается наутек. Парень наш промахивается, и пуля летит в окно в сорока метрах оттуда. В сорока метрах! А там, за окном, молодая двадцативосьмилетняя мамаша троих детей разогревает детское питание. Ее малыш болен. У нее на руках мать-инвалид с высоким давлением. Вот такой расклад. Ребенок с нею рядом. Пуля не повреждает ничего – ни дерева, ни подоконника. Влетает в открытое окно первого этажа и – бух! – прямо молодой мамаше в шею. И головы практически как не бывало! И это на глазах у старшего ребенка. Мать умирает мгновенно. Детей временно помещают в приют, бабку – в больницу. Словом, полный комплект дерьма.

– До судебного разбирательства дело не дойдет?

Берджер кивнул:

– Я предложил семь и вторую степень. Он, наверное, на это пойдет. Вот такого рода дерьмо во мне прямо-таки фашиста будит! Ведь тюрьма, Питер, штука дорогостоящая. Кому охота выкладывать ежегодно тридцать тысяч из денег налогоплательщиков на содержание всей этой мрази! Почему бы не покончить с ними всеми разом? Не сбросить с утеса вниз, к чертовой матери, так, чтобы мозги из них вышибло? Только количество несчастных случаев от этого бы уменьшилось, вот и все. Можешь называть меня как угодно – фашистом, расистским выкормышем – согласен, зато воздух чище бы стал.

Оба они знали, что Берджер и сам не верит в сказанное. А может, он и верил: эдакий яростный пыл человека, желающего искупить собственную вину. Но в целом положение представлялось Питеру достаточно серьезным, и нападками на наркодельцов Берджеру тут было не отделаться – ведь именно такие, как он, помогали наркодельцам держаться на плаву, давая им работу. И именно бескомпромиссная борьба с наркотиками, ведшаяся в национальном масштабе, взвинтила до небес цены на них, подогревая жадность торговцев.

– Ну, что, полегчало? – Питер не скрывал своего негодования.

– Нет, как и тебе, черт тебя дери!

– Так что там Стайн? – осведомился Питер. Берджер перевел дух – гроза пронеслась.

– Ему известно, что мы с тобой друзья. Вот он и подлез ко мне с предложением исключительно неофициальным – он предлагает тебе вскоре встретиться с ним и Каротерсом. Я спросил когда, и он сказал, что чем скорее, тем лучше – он беспокоится о безопасности клиента. Только с тобой одним, ну и в моем присутствии, если тебе нужна поддержка. Говорит, что знает тебя как парня порядочного, что ты защиту не подставляешь. Я, правда, возразил, сказал, что тебя просто на этом не ловили.

– Ха, – недовольно фыркнул Питер.

– Ну, это я хотел попугать его маленько. Еще он сказал, что не хочет втягивать в это дело Хоскинса. Я сказал, что он с ума сошел. Не могу я гарантировать подобные вещи. Мы такого не делаем, не получится, даже если б и хотели. Все должно быть в открытую, карты на стол и все такое, и так далее, и так далее. А он мне, что ему это, дескать, известно, но он апеллирует к моей интуиции. Далась ему моя интуиция! Ладно. Ну, я сказал ему, что если речь идет о какой-то информации, которую, на его взгляд, Питеру следует знать, и он что-то за это попросит, то, по-моему, вреда в этом нет. Он сказал, что знает, когда Хоскинс обедает в «Юнион Лиг», а он в ней раз в неделю обедает вот уже лет десять. Я сказал: отлично, вот и привозите своего клиента в полдень минут на сорок пять. Он сказал, а почему бы вам, ребята, вместо этого не подскочить к нему в тюрьму? А я ему – нет, это невозможно.