– Дженис, прежде всего прости меня за то, что я заявился тогда к тебе в твой новый дом. Это было глупо и больше не повторится.

– Я знала, что ты меня разыщешь.

Она произнесла это мягко, и это было хорошим предзнаменованием. Это означало, что насчет дневника она не догадалась. Догадайся она, что он прочитал о Джоне Эппле, и для Питера все было бы кончено.

– Это непростительно, Дженис. Но я просто…

– Я рада, что ты позвонил, Питер.

– Я скучаю по тебе. Некстати говорить это сейчас, но не могу не сказать. Я скучаю по нам. – Признается ли она о Джоне Эппле? – Иногда я так хочу все вернуть, исправить.

– Иногда, – отозвалась она негромко, и голос ее дрогнул в доверительности, большей, чем та, на которую он мог даже рассчитывать, – я мечтаю о том, чтобы мы опять были вместе. Не просто вместе, а вместе навечно. Чтобы ты опять был совсем близко, рядом.

– Я очень хочу быть с тобой рядом, Дженис… Ведь ты единственная, которую я…

– Послушай, – радостно встрепенулась она, – давай поужинаем сегодня вместе!

– Где?

Там, где они всегда праздновали годовщины. В тихом сумраке безупречно элегантного и умопомрачительно дорогого ресторана. Там, где официанты-французы, выстроившись по стенам, не сводят с посетителя глаз, заставляя его чувствовать себя ужасно неуклюжим и ужасно невоспитанным. Но Питеру нравилась праздничная символика этого места, и, как всякий поднаторевший в судебных процессах юрист, он знал, в какой момент выгодно уступить. Он ответил согласием и вызвался заказать столик.

Позже, уже перед тем, как уезжать, он спросил мать, не даст ли она ему одну-две лампочки.

– Конечно, – ответила мать.

– Вообще-то мне надо даже больше, чем одну-две, мама.

– Бери, сколько надо. – Она улыбнулась.

Он поцеловал ее, ухватив обеими руками за плечи, так, чтобы глядеть ей прямо в глаза.

– В понедельник утром увидимся, мама. Когда пройдет эта гадость, которую все наотрез отказываются обсуждать из одного только страха, в чем боятся признаться кому бы то ни было, даже самому себе.

Мать ласково глядела на него увлажнившимися глазами.

– Это несправедливо. – Она улыбнулась сквозь слезы. – И ты это знаешь.

Шагая от метро к Деланси-стрит с карманами пальто, набитыми электрическими лампочками, он верил, что благие надежды его оправданны. Он убрал в гостиной и на кухне, сменил на новые перегоревшие лампочки на обоих этажах, испытывая искреннее удовольствие оттого, что возвращает жизнь в обычную колею. Если Дженис вернется, ей будет приятно, что в доме порядок; она поймет тогда, что он желал ее возвращения не в качестве прихода уборщицы, что было абсолютной правдой. Опять накопилась почта, так что пришлось заняться и этим – он положил на письменный стол счета, выбросил бумажный мусор. Пришло письмо от Фила Маструда, в котором он вкратце описывал предпринимаемые им шаги; к письму был приложен ксерокопированный листок:

Недрогнувшей рукой Питер выбросил в корзину Вечные истины, оставив прочую почту на столе в холле. Потом, как спортсмен перед важным матчем, он заставил себя лечь и полтора часика подремать. Проснувшись, он побрился и осмотрел свое лицо в зеркале: не обрюзг ли, не выглядит ли утомленным? Он принял душ, прикончив шампунь Дженис, и вышел из ванной разгоряченным и расслабленным. В спальне он впервые за этот день прослушал сообщения на автоответчике:

– Питер? Это Кассандра. Сейчас пятница, и я считаю, что самое время немного развлечься. А ты как считаешь? – Голос Кассандры казался более кокетливым, чем следовало. Она что, видит в сексе средство вроде наркотика, прибегая к нему, как другие к пилюлям? Была в этом какая-то неумеренность, оголтелость; голодная она, что ли? Чего-то ей явно не хватает. Когда она шептала той ночью ему на ухо непристойности, он прикидывал, помнит ли она на самом деле, кто именно оседлал ее сейчас в постели. Она была из тех редких баб, которые начинают постанывать, когда партнер еще только входит в комнату.

– К тебе трудно дозвониться, – продолжал голос Кассандры, – а мне пора на совещание, которое продлится до конца дня, так что я решила оставить сообщение. Тут у нас в воскресенье намечается вечеринка, я тоже приглашена, и мне сказали, что я могу привести… – Ну, смелее! Неймется, а духу не хватает? – подумал он. – Привести тебя. Ладно, еще поговорим сегодня.

Нет, не поговорим, подумал он. Сегодня я приеду домой с женой! Он стер сообщения. Уничтожил все следы Кассандры, все до одного окурки. Пропылесосил ковер на случай, если на нем ненароком отпечатался след дамского каблука; ему было известно, что женщины замечают вещи, на которые мужчины обратить внимание не способны, и, подумав про это, он вспомнил о колпачке, который Кассандра оставила в пакетике наверху. Пакетик ссохся и затвердел. Он вымыл колпачок и вернул его на прежнее место. Постелил свежее постельное белье и выстирал старое – вдруг Дженис унюхает что-нибудь. Он распахнул окна и проветрил помещение, впустив туда морозный воздух. Заглянул под кровать – не завалились ли туда какие-нибудь трусики или чулки. Проверил, вымыла ли Кассандра посуду. Вымыла. Столовые приборы были аккуратно разложены по отделениям: ножи к ножам, вилки к вилкам, ложки отдельно. Он перемешал приборы: Дженис известно, что он сует их как попало. Делая в прошлый раз тосты, Кассандра потом завернула хлеб в целлофан. Долой. Он вторично пропылесосил спальню, облазил ее всю на четвереньках в поисках – чего? – зубной пасты марки, которой они никогда не пользовались, какого-нибудь чужого волоска, чужой заколки. Женщины такие приметливые. Он стер отпечатки пальцев со всех гладких поверхностей, хотя, конечно, никаких отпечатков там не было и быть не могло. Какая-нибудь сережка, какой-нибудь карандаш для бровей – и вся игра насмарку. Нет, тут нужна хорошая команда детективов, как та, которой требуется сейчас обнаружить лишь пятнышко крови Джонетты Генри на пальто Вэймана Каротерса. Только и всего.

Покончив с уборкой, он начал соображать, что надеть. Дженис нравилось, когда он бывал в лучшем виде, поэтому он достал свой самый последний новый костюм, синий, купленный Дженис на предпоследнее Рождество, свежую рубашку и красный галстук. Если он возьмет свой «форд», они окажутся в двух разных машинах, что никак их не сблизит. Но если же он подъедет на такси, сама собой возникнет идея – ей потом подвезти его. Он проверил бумажник – он воспользуется чеками «Америкен экспресс», – убедился, что свет горит, запер переднюю дверь и вышел.

К тому времени, когда такси довезло его и он вышел под навесом у входа в ресторан, он успел прийти к заключению, что выложить полторы сотни долларов за ужин просто смешно, если не преступно. Потом он увидел Дженис. Она ждала его внутри, одетая в облегающее синее платье, которое, как она знала, ему нравилось, и с жемчужным ожерельем на шее – подарком его матери. Она надела новые туфли и сделала высокую прическу, убрав волосы во «французскую косичку».

– За ужин плачу я, – предупредил он, когда они вошли.

Глаза Дженис игриво поблескивали. Ему пришло в голову, не из-за Джона ли Эппла такая игривость? Но такому настроению можно было дать двоякое объяснение, представлявшее как бы две стороны медали. Сторона первая: Дженис весела и задорна, потому что восхищение Эппла придало ей уверенности и в отношениях с Питером, однако – и это вторая сторона – возможно было и иное объяснение: с Эпплом дело не заладилось, отсюда и большая покладистость с Питером.

Они заказали ужин и бутылку вина. Он рассказал ей о предстоящей операции. С грустной улыбкой Дженис заметила:

– Она мне послана вместо матери.

– Знаю. И всегда это знал.

– Мы вместе выбирали мне свадебное платье. Платье было…

– Длинное, до полу, – храбро прервал ее Питер, – с открытыми плечами, кружевное, на спине маленькие крючочки, шесть штук. Его еще пришлось немного выпустить в груди. – Он тронул рюмку. – А все вместе – платье и переделка – обошлось в пятьсот шестьдесят шесть долларов, рейгановских, курса восемьдесят третьего года.

Дженис смущенно отвела глаза:

– Ты знаешь обо мне вещи, которые, кроме тебя, никто в мире не знает.

– Разумеется! – воскликнул он, чувствуя, что тут у него есть шанс блеснуть. – Я знаю, что у тебя имеются три пломбы и какие именно зубы пломбированы, хоть это и не самая приятная деталь. Знаю, что в шестилетнем возрасте ты прокатилась в цирке на верблюде. А когда тебе стукнуло пятнадцать и тебе подарили велосипед, тебя сбила машина и за рулем была толстая пятидесятилетняя тетка, которая ужасно кричала. Я знаю, что после этого левая лодыжка у тебя болит к плохой погоде. Спишь ты на животе, и это давняя привычка. И конечно же в возрасте трех лет ты не преминула пописать в кошачий лоток…

– В качестве эксперимента.

Дженис принялась за еду, а Питер сделал знак официанту, чтобы тот принес вторую бутылку.

– Я знаю, что ты способна чуть ли не в узел завязать вишневую веточку в мараскиновом коктейле с помощью одних только зубов и языка – умение, которым немногие могут похвастаться. Что еще? Что так и осталось невыясненным, почему у твоей мамы не совпали даты в метрике и на водительской лицензии. Знаю, что ты водишь машину лучше меня и лучше большинства мужчин. Знаю…

– Питер, мне не нравится, как ты вычислил мое местопребывание. – Тон ее теперь изменился, похоже, начинаются упреки. – Разнюхивать и выслеживать – это низко.

– Я в отчаянном положении, Дженис. – Сказано это было не в шутку, а вполне серьезно.

– Что ты там делал? Прошел в комнату и прочел дневник?

– В комнату прошел, а на дневник времени не хватило.

– А если б хватило? – допытывалась она.

– Возможно, и прочел бы, – со смехом отвечал он.

– В общем, я здорово разозлилась. Как и мой адвокат.

– Берджер предсказывал мне злобного адвоката.

– Берджер всегда меня недолюбливал.

– Неправда, – с набитым ртом отозвался Питер.

– Он говорил, что такие женщины, как я, мужчинам нравятся, но их не любят.

– А мне ты и нравишься, и я тебя люблю.

Замечание это она восприняла хладнокровно.

– Ведь так часто мужчин тянет к женщинам сильным, к тем, кого надо постоянно завоевывать. А если женщина просто порядочная и любящая, мужчине с ней скучно, быстро надоедает. Я это и на работе сколько раз видела. Типичная ловушка. Что бы там такие женщины ни говорили, они всегда возвращаются к своему обидчику. Или выбирают другого такого же. Ведь других они не знают. – Она скосила глаза и постучала себя по лбу. – Вся их вселенная вращается именно вокруг этого центра.

Они молча ели. Он раздумывал о том, можно ли еще как-то поправить настроение этого вечера. Дженис, как он заметил, опять с удовольствием налегала на вино, смакуя его губами и языком; после горячего он заказал на десерт третью бутылку, и она улыбнулась ему – молча и заговорщически.

– Ну, что? – Глаза ее блестели, а голос вновь стал нежным, ласковым.

– Не могу решить. Разрываюсь пополам: с одной стороны, хочется увезти тебя домой на ночь, а с другой – страшно – как бы чего не вышло.

– У меня такое же чувство.

Они посмотрели друг другу в глаза.

– У тебя кто-то есть? – решился Питер.

– Ревнуешь? – Дженис взяла в рот кусочек шоколадного торта.

– Конечно, – спокойно согласился он.

– Слишком мало времени прошло. Ты меня в этом смысле знаешь.

Он пробурчал что-то утвердительное, удивляясь легкости, с какой они лгали друг другу, но не огорчались этой легкости.

– А у тебя? Тебе ведь невтерпеж становится очень быстро.

– Так уж и невтерпеж.

– Конечно! – поддразнила она и, высунув кончик языка, облизнула нижнюю губу.

Питера качнуло вперед. Казалось, голова плохо держится на шее. Он увидел, что и Дженис абсолютно пьяная.

– Я схожу с ума от любви к тебе, и ты это знаешь.

– Ну а до какой степени сходишь с ума?

– Моя любовь к тебе измеряется громадными пятидесятипятилитровыми бочками.

Она засмеялась с притворным неодобрением.

– Нет, серьезно. Я храню ее на складе возле реки. У меня там есть знакомый грузчик, он и ворочает эти бочки сутки напролет, а склад буквально забит ими до самого потолка. Ряды и ряды этих бочек.

– А как зовут грузчика? Скажи, уж если на то пошло.

– Джо Купидон. У него голубые глаза, а на груди вытатуированы розы, целый розовый куст. – Это была внешность реального человека, насильника, которого они судили несколько лет назад, но Дженис этого не знала. – Он настоящий качок и очень подходит для такой работы.

– Хватит. Уже не смешно. Ты издеваешься надо мной.

– Хватит, значит, хватит, – быстро согласился он, желая сгладить неловкость.

Они помолчали.

– Можешь не отвечать мне сейчас, – начал он, – но подумай над тем, что я сейчас скажу. – Выпитое вино воодушевляло и вселяло надежду. – Предлагаю тебе следующее: ты возвращаешься, я бросаю работу…

– Это в середине важного процесса?

– Да, и не сомневайся в этом. Мы отправляемся куда-нибудь, в любое место, куда ни пожелаем. Я нахожу себе какую-нибудь спокойную работу, работу от сих до сих, с твердым рабочим графиком, и мы обзаводимся детьми. У нас есть еще на это лет пять, Дженис. Из тебя выйдет великолепная мать, я всегда тебе это говорил. Нам надо столько всего переменить, и я так хотел бы попробовать еще раз. Я что хочу сказать, Дженис, ей-богу, мы ведь уже столько лет вместе, в тебе вся моя жизнь, ведь ты понимаешь, да? Мы же выросли вместе, потому что, когда все это началось, мы же были детьми. Скажу тебе со всей откровенностью: я не могу все это вычеркнуть, выбросить. Никто не способен выбросить все и со всем расстаться, любой психиатр тебе это скажет. Я немножко сошел с катушек без тебя, Дженис. Я такое делаю…

– А что ты делаешь? – с тревогой спросила она. Он вспомнил неподвижное голое тело Джонетты Генри. Почему он его вспомнил, лучше не вникать.

– И что мы будем делать? – спросила Дженис.

– Позволь мне сказать все, что я собирался сказать. – По ее тону Питер понимал, что это возможно. – Я хочу, чтобы ты подумала о возвращении. Все будет как я и сказал. Я найду другую работу, мы уедем из города или останемся – как ты захочешь. Ты сможешь завести детей, целый выводок. Черт возьми, разве мы не можем себе этого позволить? Да можем, сколько угодно! Разве не надоело тебе возиться с чужими проблемами? Мне – так точно надоело! И, надеюсь, не такой я человек, чтобы складывать лапки, а потом бежать разводиться при первом же осложнении!

– Я всегда представляла тебя с маленькой темноволосой дочкой на руках, – счастливым голосом заговорила Дженис, прервав его. – Я столько раз представляла себе подобные картины!

– Вот и продолжай представлять, – ласково заметил он. – Картины хорошие, почему бы и не попредставлять.

– Ты дал официанту чаевые? – спросила она.

– Тридцать процентов.

– Ну, Питер! – весело упрекнула его Дженис.

– Хороший был вечер. Я благодарен официанту.

Она протянула ему ключи от машины:

– Поведешь ты.

В ее «субару», лицензия на которую была скопирована с компьютерных данных каких-то организаций, относящихся к ведению Винни, он включил печку и, порывшись в дисках, извлек старую запись Джеймса Тейлора и поставил ее. Нежный голос Бэби Джеймса мурлыкал про любовь, страдания и верность. Он ехал медленно, понимая, что сильно пьян: ведь стараниями Дженис они с ней прикончили и третью бутылку. Можно было легко заработать «прокол», а газеты, уж конечно, не упустили бы такого случая – видный городской чиновник задержан пьяным за рулем, – подобными скандалами с официальными лицами пресса не пренебрегает. Он зорко следил за светофорами на Маркет-стрит. Возле вентиляционных решеток маячили массивные фигуры, темные силуэты четко выделялись на фоне ярко подсвеченных входов в государственные учреждения. Не страшно, плевать, пусть убираются в преисподнюю или в свои пропахшие мочой крысиные норы в подземке, что, собственно, одно и то же. Сегодня он добрый и мягкий. И Дженис держит его за свободную руку.

– Эй! – предостерегающе пробормотала она. Не сводя глаз с полицейской машины в двух кварталах впереди от них, он притормозил. Дженис ткнулась лбом ему в плечо. – И почему только я тебя люблю?

– Так уж получилось, – пьяным голосом отозвался он. – Любишь, потому что любишь.

– Может быть, сейчас я неверно поступаю?

– Нет, – сказал он. – Положа руку на сердце, я так не думаю. И я просто счастлив, что ты поступаешь именно так.

Он свернул с Маркет-стрит. Шины зашуршали по булыжникам – звук, говоривший о том, что они дома. Под фонарем через дом от них была свободная парковка.

– Люблю эту улицу, – прошептала Дженис и грустно покачала головой, – и всегда любила, еще прежде, чем мы сюда переехали.

– Ну, вот мы и дома.

Он увидел в ее глазах страх – страх и доверие. Такой же страх он нередко замечал на лицах родственников убитых, страх, что разрушенный мир уже не склеить, и доверие к тому, кто, может быть, чем-то ободрит, предложит что-то, способное помочь.

– Ты меня любишь? – спросила она.

– Да, Дженис, да.

Он потянулся к дверце.

– Погоди! – шепнула она. – Посидим здесь минутку.

Он прижал ее к себе и проворчал что-то нежное, щекоча ей дыханием бровь.

– Хм? – вопросительно сказала она.

Он поцеловал ее в нос и ласково провел языком по его кончику. Она сонно улыбнулась. Он был рад, что они благополучно добрались до дома.

– Хочу еще, – будто в полудреме сказала она и, взяв его руку, положила ее себе на грудь.

Он повиновался, затем поцеловал ее в лоб, покрыл нежными поцелуями щеки и, опять чмокнув в нос, стал целовать губы крепкими, откровенными поцелуями, а потом уткнулся в нежное место у нее за ухом. Он не имел ничего против, если бы она уснула и до секса дело бы так и не дошло: только бы обнимать ее, держать в своих объятиях. Только этого он и хотел. Усни она в их постели, и он бы знал, что Господь не отвернулся от него. При всей нелепости и, может быть, высокопарности этой мысли она была искренней. Может быть, он вновь начнет посещать квакерские собрания, просто в знак благодарности. Дженис уснет, а он свернется рядом с ней калачиком, прижмется к ней и вспомнит, кто он есть на этом свете.

– Сейчас здесь холодно, слишком холодно, чтобы дамам спать на улице, – шепнул он, кутая ее в шарф. Они заперли машину и направились к темному дому. Дженис провела пальцем по железной ограде, взбегавшей вверх вместе с гранитными ступенями крыльца.

– Ты уверен, что любишь меня? – спросила она. – Уверен, что хочешь?

– Да.

Войдя, Дженис полусонно поднялась по лестнице и оттуда через холл прошла по коридору.

– Чисто! – сказала она.

Он шел за ней, не мешая ей держаться за стену.

– О господи!

Когда оба они очутились в ванной, она улыбнулась:

– Вам здесь не место, мистер… сэр!

Она сунулась в ящик под раковиной, нашла там свой старый колпачок и противозачаточный гель. Какой-то частью сознания, чем-то в самой его глубине Питер стыдливо порадовался, что положил колпачок на место. Было ли это с его стороны коварством? Разумеется.

– Пригодится, – сказала Дженис.

– Брось это, – сказал он. – Не надо.

– Нет? – Ее взгляд затуманился, а губы радостно дрогнули.

– Ведь лучше поздно, чем никогда, верно?

Они обнялись, она поцеловала его, и он ощутил во рту вкус вина с ее языка.

– Я люблю тебя, Питер Скаттергуд, и хочу быть твоей женой, всегда и навечно. А теперь убирайся, чтобы я могла сделать то, что мне надо сделать!

Прежде чем уйти, он покосился в зеркало в ванной, и то, что отражалось там, было прекрасно до неправдоподобия: его жена в его объятиях, длинные шелковистые темные волосы струятся между его пальцами, ее нос уткнулся в шерсть его костюма, на их щеках был румянец волнения, а еще там отражались собственные его глаза – широко распахнутые, своим сиянием спорящие с ярким светом в ванной. И разве не чудесно будет заниматься любовью, зная, что от этого может родиться ребенок? Наконец-то после тысячи тысяч их совокуплений это произойдет с ощущением возможного чуда. Как эротична такая возможность!

– Ладно, – прошептал он, еще теснее прижимая ее к себе, – пойду проверю дверь, включу отопление и свет. Я мигом!

А потом, когда он неверными шагами, словно обкурившийся, спустился вниз, ему не понравилось, как щелкнул замок на входной двери, и он вдруг вспомнил, что, проходя на лестницу мимо спальни, видел, что дверь закрыта. А минуту назад она была открыта.

Взволнованный мыслью о чьем-то непонятном вторжении, внезапно покрывшись испариной, Питер стал карабкаться по лестнице вверх, но выпитое вино кидало его от стены к стене. Он упал ничком и нелепо пополз на четвереньках, пока не добрался до верхней ступени лестницы. Увиденное заставило его замереть на месте: Дженис голая стояла перед дверью спальни, взявшись рукой за дверную ручку, стояла вся сияющая под мягким светом светильника, плечи и грудь ее золотились, соски съежились, возможно, от холода. Она стояла такая безмерно близкая ему. Он знал ее всю, знал каждую ее черточку. Вид ее наготы показался ему самой естественной и прекрасной картиной в мире.

– Моего халата нет…

Она выпятила губу в шутливо-горестной гримасе и тут же улыбнулась ему. Он не мог вымолвить ни слова, потому что знал эту улыбку и долгие недели жаждал ее – она означала, что совместная их жизнь – это драгоценность, принадлежащая только им двоим, что Дженис прощает его, прощает их обоих, что самые светлые ее надежды живы и возрождаются вновь. Она повернула дверную ручку и вошла в спальню.

Обнаженная женщина, вышедшая из спальни и захлопнувшая за собой дверь пять секунд спустя, казалось, была оскорблена сильнее всяких слов. Она лишь выпрямилась и взглянула в лицо мужа глазами, исполненными не гнева, нет, хотя, без сомнения, гнев должен был прийти потом, гнев, еще им не виданный, но чистейшего недоумения и жестокого шока. Губы ее были плотно сжаты, глаза расширены. Питеру тяжело сдавило череп – словно две сильных руки ухватили его за голову и не отпускали. Он сделал неловкий шаг к ней, шаркнув ногами по ступеням.

– Нет! – выдохнула она и выставила перед собой руки, веля ему не приближаться. И не желая его утешить.

Ни он, ни она не проронили ни слова.

Дженис удалилась в ванную. Он услышал приглушенные прерывистые звуки и опустился на ковер, догадавшись о том, что увидела Дженис. Появилась она уже в платье, с какой-то одеждой в руках, трезвая, как стеклышко и ледяная. Мелькнули, легко касаясь пола, ее сверкающие глянцем лодочки. Она быстро сбежала по лестнице и, подхватив в гостиной сумку и пальто, выскользнула из двери, в которую, не прошло еще и десяти минут, как вошла. Взревел мотор, и автомобиль сорвался с места.

Вскоре Питер встал и, шатаясь, прошел в спальню. В носу защипало от сигаретного дыма. Уже одного этого было достаточно, чтобы Дженис все поняла. В комнате было темно, лишь над кроватью посверкивал красный огонек.

– Похоже, я все испортила, – донесся до него беспощадный голос Кассандры. Питер мало что соображал, он был оглушен своей виной, очевидной и не требующей ни доказательств, ни признаний.

– Пожалуйста, – пробормотал он тихо, упавшим голосом, – пожалуйста, уйди!