1

Виновен. Виновен как пить дать.

Так уговаривал себя Питер Скаттергуд, чуть ли не вслух споря сам с собой. Пора было возвращаться в зал суда, но и в спешке возвращения он, высокий брюнет в дорогом и солидном темном пальто, нет-нет да поглядывал вверх, на небо, ловя бледный полуденный свет, мерцавший и пробивавшийся между стенами новехоньких небоскребов. Останавливаться и глазеть не было времени. Питер убыстрил шаг, лавируя в толпе прохожих, и холодный ветерок скользнул ему за шиворот, несмотря на шерстяной шарф. Его ожидало очередное, леденящее кровь убийство на сексуальной почве, убийство предумышленное, первой степени. Размышлять тут было не о чем. Но так как убийство обозначало крайнюю степень человеческой ущемленности, напоминая ему, что сам он в людском сообществе находится на совершенно другом, противоположном его полюсе, размышлять над этим было даже приятно и открывало источник своеобразного мрачного удовлетворения, чем следовало воспользоваться – не так уж много вещей в последнее время могло вызвать у него удовлетворение.

Свернув за угол на Маркет-стрит, он сгорбился от порыва резкого январского ветра, вмиг охватившего холодом покрасневшее лицо. Еще квартал к востоку – и перед ним предстанет Ратуша, шесть сотен помещений, здание, воздвигавшееся три десятка лет, двадцатидвухфутовые стены, некогда самое высокое и вместительное из общественных сооружений Америки, с колоссальным памятником Уильяму Пенну, возвышающемуся на сорок восемь футов над землей. Еще школьником Питеру Ратуша внушала благоговение. И вот она перед ним: белый мрамор, посеревший от городской копоти и выхлопных газов, загаженные голубями карнизы, колонны и выступы, и все же величественное, потрясающее великолепием сооружение, центр городского самоуправления, средоточие верховной власти, вмещающее офисы мэра и его окружения – сборища продажных и недалеких бюрократов, раздираемый склоками Городской совет, службы социальной защиты, Верховный суд штата Пенсильвания, городское хозяйство и прочее, прочее, сорок девять судейских кабинетов, и, по уверениям Берджера, – а не было вещи, которую Берджер бы не знал, – даже каморка, где в течение рабочего дня можно было, не теряя даром времени, быстренько получить сеанс орального секса: девушка на табурете, пять минут, тридцать баксов. Но в последнее время здание Ратуши стало его раздражать – неприятны были все эти каменные изваяния на фасаде, злобно щерящиеся львы, изображение бородатого тирана в оконной нише на пятом этаже, мраморнощекие девы, задумчиво взирающие вниз с портиков. Он запретил себе смотреть на эти каменные рожи.

Перейдя улицу на зеленый свет, Питер прошел под арку, мимо нотариальной конторы и направился к лифтам четвертого этажа. Он работал теперь в 453-м зале суда, а судья Скарлетти, уж конечно, не преминет отчитать заместителя окружного прокурора за опоздание на послеобеденное заседание суда. Он миновал судейские кабинеты, комнаты присяжных и прочие помещения, распахнутые двери которых позволяли ему заглянуть внутрь и увидеть сонмища усталых секретарей и полки с порыжелыми папками дел по стенам до самого потолка. В залах царил полумрак подземелья – мелькали силуэты людей, выныривавших из тьмы в свет и обратно. Он кивал, молча раскланиваясь с другими юристами, местными полицейскими, судьями. Перед лифтами двое полицейских за деньги налогоплательщиков читали «Дейли ньюс». На четвертом этаже стояла группа людей с сине-желтыми значками присяжных. Они высокомерно поглядывали по сторонам, горделивые в своем мимолетном могуществе. Где-то лаяла одна из овчарок охраны. Этих собак Питер ненавидел – неестественно огромные, выученные наводить ужас бешеным сверканием своих желтых глаз и моментальным вонзанием клыков. Он прошел мимо комнаты детективов, ожидавших своей очереди давать показания. Эти тоже были сплошь огромны, выхолены, хорошо причесаны и упитанны. Они перебрасывались шуточками. В городской Ратуше все были хорошими знакомыми.

На скамье возле зала 453 сидел человек лет тридцати с лишним, с сигаретой во рту. Дым от сигареты терялся в дымном полумраке. Длинные вьющиеся патлы, куртка мотоциклиста, выпуклая грудь. Рослый. Питер признал в нем одного из старших братьев Робинсона, ответчика.

– Мистер прокурор, – хрипло проговорил мужчина. Он встал и быстро смерил взглядом сверху вниз серо-полосатый костюм Питера, купленный у «Братьев Брукс», его коричневый галстук и накрахмаленную белую рубашку. В двух шагах от них в дверях стояли двое полицейских.

– Чем могу служить?

– Вы здешний? – Мужчина кинул на пол сигарету. – Мне только узнать.

– Родился в Филадельфии, – сказал Питер, – и вырос здесь.

– А лет вам сколько?

– Тридцать один.

– Бред. Молокосос судит другого молокососа! – Он приблизился, видимо не испытывая ни малейшего страха. – Если моего брата признают виновным, что ему грозит?

– Пожизненное. Видимо, так.

– Но он совсем мальчишка. Спустите это дело на тормозах, слышите?

– Не мне решать, решает жюри присяжных.

– Но насколько он виноват – это ведь вы указываете!

Питер вспомнил убитую Джуди Уоррен и сколько часов ему пришлось потратить, утешая ее домашних, как он клялся расправиться с убийцей, как объяснял им, шаг за шагом, все этапы до безумия медленной судебной процедуры, начиная с обвинения и предварительных слушаний и до последнего судебного заседания. Уже несколько месяцев членов этой семьи питало и побуждало к действию их чудовищное горе. Им было не до тонкостей юридической стратегии. Люди эти жаждали справедливости, искупления содеянного против них. Левый большой палец Джуди был отрезан и засунут ей во влагалище.

– Вот это вы и собирались мне сказать? – холодно осведомился Питер.

Брат ответчика бросил взгляд на него, а затем улыбнулся:

– Нет. Я собирался послать вас к такой-то матери!

Отшатнувшись от него, Питер быстро прошел в зал, куда его впустил полицейский с металлоискателем. Знакомый сумрак зала, выцветшие ковровые дорожки, мигающий неверный свет, деревянные панели стен, увешанных портретами давно почивших судей, успокоили его. Секретарь суда Глэдис, толстая и чернокожая, подождала, пока он пройдет на место и поставит свой портфель.

– Мистер Скаттергуд, вам жена звонила, – строгим голосом сообщила она, складывая в сторонку документы. – Она, по-видимому, сердита на вас.

– Вы в курсе чего-то мне неизвестного, Глэдис?

– Не делайте из меня дурочку, мистер Скаттергуд. Она достойная женщина.

– Она оставила телефон?

– Да. Оставила.

– Ну, это уже другое дело. – Он взял из гладкой черной руки Глэдис розовую бумажку с номером и, сложив, положил к себе в карман. – А до начала, что мы такое, а, Глэдис?

Она недоуменно глядела на него:

– Лучше вы скажите, мистер Скаттергуд.

Мы недочеловеки или покойники, мысленно проговорил он. Нащупав пальцами бумажку в кармане, он подумал, не позвонить ли. Нет, беспокоиться о Дженис сейчас недосуг, недосуг размышлять и над тем, что еще в их браке рухнуло, рассыпавшись в прах. И опять эта боль в груди, тупая боль в подреберье. Доктор сказал, что это все от злоупотребления кофеином и чрезмерного перенапряжения. Боль невралгическая, даже кардиограмму делать не нужно, сердце у него как у быка, и анализ на холестерин – благоприятный, спасибо Глэдис за ее вегетарианскую еду.

Вошел судья Скарлетти и сел за свой барьер; двигался он рассеянно, с автоматизмом человека, впрыгивающего в автобус. Пошелестев распечатанными с компьютера бумагами, он взглянул на часы, после чего, подняв глаза, окинул зал.

Два коренастых помощника шерифа ввели ответчика без наручников. Уильям Бидл Робинсон, нахальный юнец, словно сошедший с рекламы «Америкен экспресс», сел рядом с Морганом, своим защитником. Несмотря на солидный кашемировый костюм и галстук, Робинсон производил впечатление легковесности и абсолютной непредсказуемости – возможно, из-за манеры смеяться не к месту и то и дело поднимать брови. Родители его имели контрольный пакет акций холдинговой компании, владевшей одной из частных клиник города. Юный Уильям убил девушку, с которой у него был роман, после того как она его бросила. Если сравнивать это дело с другими в том же роде, то оно было типичным, несмотря на весь кошмар происшедшего, и получило небольшую огласку, возможно, потому, что убийца жил за чертой города, а убитая девушка, чьи родители избегали репортеров, принадлежала к низшему слою среднего класса, не вызывавшему интереса у газетчиков. Дело это пресса осветила лишь по необходимости – страницы три поближе к концу в «Инквайерере» и стандартное сообщение в «Дейли ньюс» – в целом негусто, возможно, еще и потому, что Филадельфию в это время сотрясал другой скандал, сопровождавшийся воем газетчиков, – о гражданских судьях, обвиненных в коррупции, и главарях преступных группировок, пойманных за руку в результате хитро проведенных операций. На втором этаже Ратуши суетились полчища репортеров с камерами, все они освещали сенсацию этой недели – процесс над одним из главарей мафии, любителем золотых галстучных булавок и бесшумных устранений противника; что же касается Питера, на этот раз неприметность его вполне устраивала. Хотя дело его и имело вид более устрашающий, чем многие другие, все равно делу этому было суждено кануть в Лету вместе с остальными. Единственным желанием Питера было без лишнего шума завершить этот процесс. Блуждающее и ненасытное око прессы из кого угодно может высосать все соки – сейчас оно Питеру было нужно меньше всего, и без него неприятностей хватает.

Строго говоря, газетчики и телевизионщики могли бы получить здесь неплохой сюжет для раскрутки. Ответчику было двадцать два года, временами он проявлял блестящее красноречие, временами, наоборот, словно впадал в ступор – начинал мучительно теряться и подыскивать слова; в детстве учился в первоклассных частных школах, выпускник Йейла, год стажировался в Колумбийском университете. При задержании в его бумажнике было обнаружено не меньше восемнадцати кредитных карточек, одежда же его состояла из грубых бутсов, зеленых вельветовых, в крупный рубчик штанов и строгой рубашки на пуговицах.

Вращаясь в свое время в том же кругу выпускников филадельфийских частных школ, завсегдатаев клубов и летних лагерей, Питер был некогда знаком с семейством Робинсонов и даже однажды побывал у них в гостях. Как это часто случается, в преступлении одного из членов семейства отразился весь уклад жизни Робинсонов. Жили они в громадной, еще дореволюционной усадьбе в двадцати милях от города, в графстве Честер; к прочным толстым стенам строгого особняка вела длинная подъездная аллея; за домом был пруд, в котором Питер, помнится, искупался. Кухня щеголяла всяческими новомодными приспособлениями, на крепких досках паркета – кашемировые ковры, в книжных шкафах в кабинете – китайские нефритовые фигурки, наверху – анфилада спален, масса фотографий родителей, снятых в разное время репортерами светской хроники, – улыбающиеся лица, белоснежные, отлично запломбированные зубы, в руках – фужеры. Невеселое глянцевое благополучие. Тайно произведенные подтяжки лица, бега, крытый дранкой летний домик в дюнах Нантакета, подлинный Ансель Адамс в вестибюле, квартальный трастовый чек Манхэттенского банка. Вся жизнь Питера проходила среди таких людей. А дети их нередко съезжали с катушек, несмотря на здоровый образ жизни на уютных фермах Новой Англии, на годовой доход в восемьдесят тысяч долларов, помощь лучших психиатров и все прочее. Что хуже – иметь все преимущества отличного старта и не преуспеть или же не иметь никаких первоначальных преимуществ, работать как каторжный, а потом все-таки потерпеть крах под гнетом обстоятельств? Родители Робинсона, устыдившись и преисполнившись гневом, выделили средства, необходимые для защиты их чада в суде, после чего покинули североамериканский континент на неопределенное время.

Тот факт, что оба родителя ответчика так ни разу и не появились в суде, был присяжными замечен и не одобрен. Но дело было в том, что родители давно уже махнули рукой на сына. Доктор Робинсон, заработав непомерные деньги врачебной практикой, пустил часть их на удовлетворение давней своей страсти к рыбалке в дебрях Канады, Южной Америки и на севере Индии. Домой он возвращался редко. Жена его несла свой крест – воспитание четырех сыновей собственными силами с помощью одного лишь богатства и минимума интереса со стороны отца. Сыновья получили прекрасное образование, что еще больше развило в них присущее им хитроумие и изворотливость. Дело осложнялось еще и их природными данными – недюжинной силой и смелостью (все четверо были парнями крупными, красивыми, с мощной отцовской челюстью), а также их явным и рано проявившимся тяготением ко всякого рода неподобающим знакомствам – особам мужского пола, нарушавшим псевдоидиллическое благообразие уготованной братьям жизненной колеи, – наркоторговцам, байкерам, рабочим на бензозаправках, каким-то сомнительным механикам, пожарным из добровольных пожарных дружин, мелким гангстерам и водителям-дальнобойщикам на пенсии. Мальчишками с ними не было сладу, они творили что хотели, куролеся в родительском доме с ватагой своих дружков, то поджигая что-нибудь, то гоняя на мотоциклах по площадкам, тщательно выровненным для игры в крокет, то мучая всяческую живность и бродячих животных, то устраивая бешеные пляски в амбаре на краю усадьбы, а став постарше – занимаясь изготовлением наркотической дури в каких-нибудь стоящих на отшибе сараях, укрывая ворованные машины и содержа гаремы из местных молодых нонконформисток, не слишком заботившихся о своей репутации и своем будущем. Каждый из сыновей отлично знал, что в возрасте тридцати лет унаследует с каждым годом возрастающую крупную сумму, – перспективу эту родители, даже если б и старались, не могли изменить благодаря условиям трастового договора, составленного давно умершим дедом, а потому стимула работать и чего-то добиваться у мальчиков не было.

Младший из них, Уильям Робинсон, несколько отличался от других братьев настолько, что даже образ жизни его внешне выглядел благопристойным. С помощью денег, которыми он располагал, а также живого и неугомонного своего интеллекта он без видимого труда окончил школу и университет, но, видимо, шатания из одной сферы жизни в совершенно другую оказались ему не по силам, вызвав стресс, а может быть, – Питер этого не знал и не слишком этим интересовался – Робинсон вдруг резко ощутил свою неприкаянность и отсутствие любви, никак не цементировавшее его семью.

– Готовы, господин прокурор? – И судья Скарлетти повернул к нему микрофон.

Питер кивнул и перелистнул страницы блокнота. Кто-то наполнил графин с водой на его столе. В зал вошли родные Джуди Уоррен и сели тесной группкой за барьером. Женщины держали друг друга за руки и комкали носовые платки. Мужчины, не желая открыто давать волю чувствам, сверлили ответчика ненавидящим взглядом, после чего принимали вид подчеркнутого и с трудом сохраняемого сдержанного достоинства. Невозможно и подсчитать, сколько раз Питер уже видел подобное зрелище, и всякий раз он волновался, опасаясь, что не оправдает надежд. По праву или нет, но он нуждался в слезах благодарности, которые должны были пролить эти люди, услышав слово «виновен», – мертвых этим словом не воскресить, но для родственников оно становилось своего рода катарсисом, облегчавшим скорбь. Вот появилась защита, за ней – несколько праздношатающихся: зрители, жизнерадостные пенсионеры в теплых кофтах, от нечего делать забредающие то на один процесс, то на другой в поисках развлечения. Для них драма эта носила чисто познавательный характер, они радостно прищелкивали вставными челюстями, когда речь заходила о пролитой крови, и громко шептались, делясь впечатлениями. Был тут и захожий студент-юрист, в точности такой, каким был и Питер лет десять назад – одиноко маячивший где-то в задних рядах, но чутко следящий за происходившим в зале и жадно впитывающий это; студент пытался понять, как соотносится судебная практика с тем, что описывают учебники юриспруденции. А вот гуськом входят и присяжные, пробираются к своим нумерованным креслам. Последним появляется тот самый брат ответчика, поджидавший Питера возле входа в зал. Окинув всех собравшихся сердитым взглядом, он примостился сзади. Всем было ясно, что будет дальше.

Как заместитель прокурора, Питер уже высказал все свои соображения, и ему оставалось лишь завершить выступление допросом последнего свидетеля – детектива, допрашивавшего Робинсона после его задержания на перекрестном допросе. Морган, конечно, сделает все возможное, чтобы опровергнуть свидетельство, но будет это нелегко, так как Робинсон признался в содеянном или, по крайней мере, в том, что было ему инкриминировано. Ни малейшего давления на ответчика или нарушения его прав зафиксировано не было, возможно, потому, что обвиняемый был белым, отлично образованным и принадлежал к высшим слоям общества, и потому признание его было учтено и принято на досудебном слушании. И все же в этом признании были некоторые шероховатости, причиной которых, возможно, стали несколько ироническое отношение Робинсона к офицерам полиции и недоверие к самой процедуре допроса. Загнанного в угол ошеломляющим потоком доказательств Моргана могло спасти лишь озарение свыше, и он не нашел ничего лучшего, чем утверждать нечто совершенно невозможное. В предварительном своем заявлении он пообещал представить свою версию событий и доказать, что Робинсон не совершал преступления, в котором его обвиняют, несмотря даже на собственное свое признание. То есть стратегия была выбрана эффектная, хотя и абсурдная.

Питер перевернул страницу блокнота. На следующей странице значилось:

Судейский секретарь приводил к присяге Ральфа Н. Нельсона на новенькой Библии с номером их зала, непочтительно нацарапанном на обложке. Питер и Нельсон отлично понимали друг друга, настолько, насколько позволяло им это совершенно разное их положение в этом мире. Нельсону было под пятьдесят, он был чернокожим и в полиции служил уже тогда, когда Питер еще только появился на свет. Он свидетельствовал на сотнях и сотнях процессах. Служил он в администрации Риццо, Грина, Гуда. Питеру даже и инструктировать его предварительно не было нужды – достаточно задать ему вопросы, и тот сделает все как надо. Нельсон был огромным, как шкаф, но габариты его, вместо того, чтобы производить впечатление силы, недоступной прочим смертным, почему-то лишь наводили на мысль об усталости, огромной и неизбывной, на мысль о тяжком бремени знания, обо всех жестокостях, на которые порой способны люди по отношению к своим ближним. Нельсон сел на свидетельское место, сообщил свой служебный номер и в терпеливом ожидании поднял покрасневшие глаза.

Питер торопливо задал ему необходимые технические вопросы. Служебный автомобиль с неотмеченным номером. Был в наручниках? Нет. Куда отвезли? Кабинет С полицейского участка на углу Рейс и 8-й стрит. Нельсон сидел совершенно неподвижно и лишь изредка моргал; чего только не было в его голосе: следы неумеренного курения, хрипотца бесконечных радиопомех во время его усердных записей в отделе убийств, его трехлетний «бьюик», два шрама от пулевых ранений на заднице, толстозадая жена, которую он любил нежно и преданно, абонемент на матчи «Иглс» и маленькая внучка с врожденным пороком сердца.

– Вы ознакомили ответчика с его правами? – осведомился Питер.

– Да. Я сказал ему: «У вас есть право не отвечать. Есть право на адвоката. Если вы не можете сами нанять адвоката, вам выделит его и оплатит штат Пенсильвания. Каждое ваше слово может быть использовано против вас».

– Откуда вы взяли формулировки?

Нельсон поднял вверх карточку.

– Это стандартная полицейская форма № 75, раздел 3. На обратной стороне формы содержатся вопросы, которые я и зачитал ответчику: «Понимаете ли вы, что имеете право не отвечать?» На это ответчик сказал «да». «Понимаете ли вы, что имеете право на адвоката?» Ответ также был утвердительным. «Вполне ли вы осознали, что при желании адвокат может быть вызван уже сейчас?» – «Осознал, мать твою, осознал…» – «Понимаете ли вы…»

Морган сидел за своим столом, внимательно слушая, готовый в любой момент возразить; он то снимал с рукавов пушинки, то собирал в кучку валявшиеся скрепки, наблюдая, как рассыпается в прах выстроенная им защита. Питер подобрал таких присяжных, которые поверят Нельсону. Вслушиваясь в бесконечно повторявшиеся слова, Робинсон не поднимал головы и улыбался сам себе, ухватившись за стол обеими руками, словно боясь упасть навзничь.

– А была ли в этой беседе в отношении ответчика применена сила? – спросил Питер, когда детектив окончил сообщение. Он хотел опередить Моргана, задав кое-что из полагавшихся ему вопросов, и тем самым нарушить ход перекрестного допроса.

– Нет.

– Не был ли ответчик пьян?

– Нет.

– Блеск в глазах? Невнятная речь?

– Нет.

– Следы наркотического опьянения?

– Нет.

– Не был ли ответчик болен?

– Нет.

– После бессонной ночи?

– Нет.

– Не испытывал ли жажды?

– Нет.

– Не наносили ли ему словесных оскорблений, не кричали ли на него?

– Нет.

– Вполне ли он ориентировался во времени, пространстве, осознавал ли свою личность и ситуацию, в которой находится?

– Да, судя по всему, во времени он ориентировался хорошо. В месте – также. И личность свою осознавал. Как и ситуацию. И понимал, что дело серьезное, если допрос ведут два детектива, господин прокурор.

Он оценил краткость и аккуратную точность показаний Нельсона. Такое редко услышишь. Большинство свидетелей, и даже подчас полицейские, более склонны полагаться на капризы памяти.

– И вы получили его признание?

– Да.

– Оно у вас при себе сейчас?

– Так точно.

– Опишите, пожалуйста, способ получения признания.

– Я задавал ему вопросы и дословно печатал каждый его ответ на машинке.

– Вы хорошо печатаете?

– Примерно девяносто пять знаков в минуту.

Детектив криво улыбнулся, видимо смущенный такой своей секретарской прытью. Питер знал, как подбодрить его.

– В армии выучились печатать, верно?

– Да, сэр.

– Итак, признание является точной и подробной записью вашего разговора?

– Совершенно верно.

– Почему вы не сделали видеозапись?

– Мы собирались и это сделать, но он стал говорить раньше, чем принесли камеру, и прежде, чем мы ее наладили. Он так и сыпал словами, а я только и успевал записывать за ним.

– Вы находите необычным то, как все это происходило?

– Нет. Мы часто печатаем признания. – И детектив позволил себе даже устало высказать мнение: – Это эффективно.

– Хорошо, – сказал Питер. – Ответчик подписал признание?

– Да. Расписался на каждой странице.

– Прочел ли он предварительно весь текст?

– Да.

– Ответчик грамотен? – Глупый вопрос, если учесть полученное Робинсоном образование, однако задать его полагалось.

– Я попросил его прочесть вслух два первых параграфа.

– Будьте любезны ознакомить с этим суд.

– Имеется ли соответствующая копия у защиты? – осведомился судья.

Морган порылся в бумагах:

– Ну да, минуту назад это у меня было…

Морган, чьи вечно всклокоченные темные волосы черным облаком вились вокруг его черепа, был рассеян ровно настолько же, насколько был добропорядочен. Ожидая, Питер сунул руку в карман, где нащупал бумажку с номером телефона Дженис. Где это может быть такой номер? А что, если она там лишь временно?

– С разрешения высокого суда, Ваша честь, пока защита занята поисками, не могу ли я попросить о маленьком перерыве?

Судья Скарлетти вздохнул – еще одна проволочка в череде сплошных проволочек.

– Я не против, Ваша честь, – с профессиональной этикой произнес Морган.

– Видите ли, джентльмены, – с усталой улыбкой сказал судья, – советую вам помнить, что я старше вас. Через несколько лет я уйду на покой и хотел бы дождаться окончания этого процесса. – Он бросил взгляд на Питера. – Так что пять минут, мистер Скаттергуд.

Он скользнул в стоявшую в глубине холла телефонную будку и набрал записанный на бумажке номер.

– Алло? – произнес ее голос.

– Привет, это я. – Он взглянул на клочок бумаги в руке.

– Я позвонила в суд во время обеденного перерыва. Мне ответили, что ты скоро будешь.

– Откуда это ты говоришь?

– Оттуда, где сейчас нахожусь.

Он не отреагировал на подобный ответ. Хороший следователь всегда умеет получить нужную ему информацию окольными путями. Ну а хороший муж?

– Как дела? Как новое жилье?

Чрезмерный ее энтузиазм был бы для него убийственным.

– Да вот кручусь. Привыкнуть надо, знаешь ли.

– Понятно. У тебя все в порядке?

– У меня все отлично, Питер. Можешь обо мне не беспокоиться.

И все-таки он беспокоился – о ней и о нотках в ее голосе, как бы говоривших ему: «Близко не подходи».

– Пока что почты для тебя не было, но как только получу, я…

– На работе уже организована доставка.

– Не на домашний адрес?

– Нет.

Она говорила уклончиво, быстро меняя тон, оставляя его в недоумении.

– Может быть, поговорим вечером?

– Я бы не хотела, Питер. Ты же понимаешь.

– Я же в подвешенном состоянии, Дженис.

На это она не ответила.

– Вечером будешь по этому номеру?

Долгая пауза, из которой он понял, что она обдумывает последствия ответа.

– Какое-то время буду. Пока.

В коридоре он увидел Берджера – тот болтал о чем-то с двумя детективами.

– Эй! – окликнул он его – ему необходимо было отвлечься.

Берджер – маленький человечек, неутомимый и деятельный, как белка, поспешил к нему.

– Ты разговаривал с Дженис? По тебе сразу видно.

Звонком он лишь все испортил.

– С кем же еще?

От этих слов Берджер выпучил глаза, как по привычке пялился на всякую информацию.

– На «ракетку» завтра вечером пойдешь? – спросил Питер.

– Мне надо будет допросить ту бабу из Гаррисберга, ну, ту, что в больнице. Она в Филадельфии стала свидетелем убийства, перебралась в Гаррисберг, но тут ее подвело больное сердце. Мой поезд отходит завтра в пять тридцать.

Питер покачал головой:

– Несогласованность действий.

– Что у тебя там? – спросил Берджер, тыча пальцем в дверь зала.

– Робинсон.

– Ну да. Приятный парень, мне такие нравятся. Как себя ведет Морган?

– Нервничает.

– Выведи его из себя. Скарлетти терпеть не может, когда адвокаты выходят из себя.

Вернувшись в зал, он продолжил допрос Нельсона.

– Ладно. Теперь скажите следующее, – говорил он в микрофон, зачитывая свои записи, он чуть пригибался к микрофону, изготавливался. – Вопрос: Толкнув на диван Джуди Уоррен, что вы сделали потом? Ответ: Я сказал ей, что знаю, как она дает каждому на стороне. Она ответила, что я не отношусь к ней серьезно, что я просто треплюсь. Что я вообще человек несерьезный. Но я на удивление серьезный человек. Серьезнее не придумаешь. В большинстве своем парни, выдающие себя за несерьезных, на самом деле серьезны, настолько серьезны, что могут считать себя несерьезными. Так сказать, обратная логика. Вы можете даже опровергнуть меня тем, что я, по существу, сейчас делаю то же самое. Прибегаю к сходной стратегической уловке. Вопрос: Скажите по буквам предпоследнее слово. Ответ: С-т-р-а-т-е-г-и-ч-е-с-к-о-й. Понимаете, что я имею в виду? Что я с ней не шутки шутил. Я сказал ей, что мне известно, как она раздвигала ноги каждую неделю для десятка разных новых парней. Она только рассмеялась. Я сказал ей, что знаю обо всех других. Я стал осыпать ее оскорблениями. И Джуди что-то заподозрила – начала бросать на меня странные взгляды. Я сказал ей, чтоб не вздумала орать, а эта проблядь тут же заорала. Наверное, ее телевизор научил всем этим штучкам, которые я уж тоже знал, как свои пять пальцев. Пришлось пару раз ударить, чтоб она заткнулась. А потом скрутить, чтоб не мешала мне переключить телевизор на другой канал. Мне хотелось смотреть третий канал – спортивный, – там, где этот парень… Какого черта, чего вы все молчите, как в рот воды набрали? Сидите тут съежившись, точь-в-точь папаша мой, и ждете. Чего вам ждать-то, пока совсем состаритесь? А может, того, как вам, в который раз, простату резанут? Вам и моему папаше… Ха-ха! Ну и пусть! Плевать! Пусть это попадет в протокол! Так и запишите, что мой отец, доктор Джеймс Ковингтон Робинсон третий, владелец контрольного пакета акций… Вопрос: Вы помните, о чем я спросил вас, мистер Робинсон? Ответ: Ладно, ладно… Словом, я хотел смотреть этого спортивного комментатора, парня с шапкой волос на голове, блестящих таких, знаете, как будто лаком сбрызнутых, ну, словно шлем… парня, как там его… фамилия из головы вылетела, но комментатор он классный, ас в своем деле, а это ведь на нашем американском рынке искусство не из последних. Ну а Джуди, оказавшись на диване, задрала ноги в туфлях на каблуках и саданула меня аккурат по яйцам. Меня по яйцам никогда в жизни не били. Так что, думаю, это меня и взбесило. А тут еще влияние радиации, к которой она прибегла. Я опять вцепился в нее. А она схватила лампу и прямо горящей лампочкой мне двинула. Лампочкой, горячей, как черт! Теперь уж она не кричала, а дралась, как бешеная. Поняла, что я настроен серьезно. Я полоснул ее разок по ноге ножом, но она продолжала вести себя так, словно ножа и не почувствовала. Тогда я оседлал ее… Я тогда… У меня мозги словно съехали набекрень из-за радиации этой чертовой вокруг меня. Вы не думайте, это действительно штука серьезная согласно последним научным данным; стоит ознакомиться с результатами калифорнийских разработок в области кристаллотерапии. Наше западное рациональное сознание не в силах ощутить влияние радиации. А она все хлопала на меня глазищами на манер Мадонны, понимаете? Только куда Мадонне до нее. Впрочем, какого черта, вы же все уже знаете. И отпечатки пальцев у вас имеются. Разве не так? Вопрос: Я не вправе комментировать это, мистер Робинсон. И не вправе делиться своими предположениями относительно того, что вас ожидает.

Наступившую тишину заполнило хихиканье Бениты, хорошенькой репортерши, освещавшей судебные процессы. В задних рядах шушукались не входившие в жюри присяжные. Питер поглядел туда, где сидели родственники Джуди Уоррен. Мать ее сидела, низко опустив голову и крутила обручальное кольцо на пальце, о чем-то размышляя. Может, о том, что надо было лучше смотреть за дочкой, обучавшейся на вечерних курсах зубных техников? Джуди была не лишена определенной привлекательности, которую подчеркивала облегающими фигуру платьями и взбитыми, как облако, прическами, но на самом-то деле была всего лишь девчонкой, в свои двадцать лет жившей под крылышком у родителей и вращавшейся в узком кругу неустроенных молодых людей, в конце недели заполнявших бары и кегельбаны, перебивавшихся то одной, то другой низкооплачиваемой работой, затем женившихся и начинавших тянуть лямку жалкой и полной разочарований жизни, повторяющей жизнь своих родителей. Джуди, при всей ее неразборчивости, мужчины были не так уж нужны. Возможно, заскучав, она переметнулась в клубы и рестораны центральной части города, облюбованные яппи. Питер подозревал, что девушка быстро усвоила манеру менять круг общения, используя в качестве инструмента дарованную ей природой соблазнительную грудь. То, что она стала видеть перед собой, ей понравилось и подхлестнуло ее желания. Преображение заняло немного времени – месяца два, не больше. Изменилось все – гардероб, снадобья, дающие возможность расслабиться, темы для бесед, искусством которых она быстро овладела. Люди находят друг друга, и Робинсон нашел ее, а она – его. Поняв, что он богат, она с легкостью научилась смотреть сквозь пальцы на странности его поведения. Он помог ей переехать в квартиру неподалеку от Музея искусств. А потом она его бросила, чего он не смог перенести. Подбирая присяжных, Питер позаботился о том, чтобы в состав жюри не вошел никто, кто способен был бы счесть Джуди Уоррен дешевой шлюхой, ведущей распутный образ жизни и получившей по заслугам. Он проглядывал свои записи, не желая, чтобы признание ответчика доставило родным Джуди больше тяжелых минут, чем это было необходимо. Но надо было донести основную мысль до сознания присяжных. Нельсон почувствовал естественное утомление и прикрыл глаза.

– Пожалуйста, продолжайте, – сказал Питер.

– Хорошо. Итак, повторяю: я не вправе комментировать это, мистер Робинсон. И не вправе делиться своими предположениями относительно того, что вас ожидает. Ответ: Да нет у вас, копов проклятых, никаких отпечатков пальцев. И не убивал я Джуди. А те отпечатки, что вы нашли, – не мои. Вопрос: Не желаете ли продолжить ваше чистосердечное признание, мистер Робинсон? Ответ: Е… вашу мать, е… вас всех. Так и быть, скажу вам все, что вам так хочется услышать. Я заколол Джуди! Я колол и колол, потом оседлал ее…

Тут Нельсона прервал смех ответчика – резко обернувшись к жюри, с наглой улыбкой он кивал присяжным.

– Ха-ха! – хохотал он, призывая в свидетели суд. – Не ожидали, да?

Морган быстренько попытался утихомирить своего подзащитного и стащить его с возвышения.

– Что хочу, то и говорю, черт побери, – раздался отчетливый шепот Робинсона.

– Мистер Робинсон, если в дальнейшем вы будете вести себя столь же несдержанно, вас обвинят в неуважении к суду! – проревел судья. – Поняли?

– Да! – Робинсон склонил голову. – Фу-ты ну-ты… да!

Морган обескураженно потер себе лоб.

– Продолжайте, – сказал Питер детективу.

– Я оседлал ее и все колол и колол ее в шею, она вцепилась в меня, пытаясь выдавить мне глаза, но какого черта – ведь зарезать можно и вслепую! Я все метил ей в горло, она вдруг перестала кричать и повалилась боком на диван, и мне пришлось ухватить ее за волосы, чтобы посадить опять и колоть ножом. Удар за ударом. Она была теплая, излучала жар, радиацию, а тут еще и по телевизору показывали Джонни Карсона. Что тебе кокаин. Я про настоящий наркотик говорю, лос-анджелесский, не чета этому вшивому, с Восточного побережья, тому, что «Бладз и Крипс» распространяют, правда ведь? Пусть только заявятся в Филадельфию, я из этих хлыщей-доминиканцев кишки выпущу! В общем, я полоснул ее хорошенько, в самое сердце угодил. Оно оказалось жестче, чем я думал. Я для чего вам все это рассказываю – хочу выбраться отсюда! Я мастак в этом деле, владею технологией, о которой вы и не мечтаете. Видел у вас в вестибюле камеру слежения – с такой кто хочет уйдет… Она обмякла вся, язык высунула, и я возбудился от этого, понимаете… Нет, скажем иначе – по-настоящему возбудило меня другое. В кармане пальто у меня был огромный нож. Вопрос: Где теперь это оружие, мистер Робинсон? Ответ: Оба ножа я кинул в воду возле Музея искусств. Я практически искромсал об нее оба лезвия. Тоже нелегкая была работа. Минут пять все это длилось. Я расстегнул ширинку и вонзился… Вопрос: Нельзя ли поточнее, мистер Робинсон? Ответ: Разве вы, черт побери, не знаете, что я имею в виду? Я вонзил свой член туда, где было сердце, потому что там было тепло и мокро, так, как и должно было быть, а удовольствие можно получать по-разному, знаете ли… Потом она стала уже совсем мертвая, а по телевизору пошла реклама автомобилей. «Сделайте выгодную покупку!» Шины там всякие, одноэтажная Америка с ее традиционализмом и семейными ценностями, а тут я труп насилую… В удивительное время мы живем, и культура наша удивительна. Можно сигаретку? Вопрос: Пожалуйста. Продолжайте. Ответ: Ну а потом эта обычная мерзость – куда деть труп. Типичная ситуация. Я вспомнил о том, что на телевидении у них полным-полно всяких ламп и полупроводников, разных физических штучек, и хотел было в ее смерти обвинить Джонни Карсона. Дескать, была на шоу и разговаривала с моим знакомым Эдом Макмагоном, ассистентом, который телезвезд выискивает. Но труп-то был весь в крови. У меня в машине был бензин, я сходил за канистрой, вернулся, аккуратненько разлил бензин, снял телефонную трубку, а потом включил Джонни и поджег… Вопрос: Свет горел или был погашен? Ответ: Все было хитро придумано. Я был хитер как черт. Света я не погасил, чтобы огонь увидели не сразу. Свет был повсюду включен. Я сел в машину, запустил диск Хендрикса. Этот парень опередил свое время, потому и умер, уж он-то все знал насчет полупроводников и радиации, явившись до времени.

Детектив окончил речь, и Питер сделал записи в своем блокноте. Слова признания доказывали невозможность строить защиту, ссылаясь на невменяемость ответчика. Питер легко мог бы это опровергнуть, доказав, что преступник, позаботившийся: 1) о том, чтобы снять трубку, сделав так, как будто телефон занят, 2) пожаром уничтожить улики, 3) выбросить орудие убийства, – достаточно вменяем, чтобы осознавать тяжесть содеянного, и может быть обвинен в убийстве первой степени. Попытка сокрытия указывает на то, что ответчик и до, и во время, и даже после совершения преступления полностью осознавал, что поступает дурно. Из этого следует, что его действия подпадают под параграф 1 правил освидетельствования вменяемости по Эм-Нейтену, применяемых юриспруденцией штата.

– У меня вопросов больше нет, – сказал он, поднимая глаза от записей. – Благодарю вас, детектив Нельсон.

Теперь глаза Робинсона были устремлены в пространство – так выглядит человек, сосредоточенно слушающий собственный пульс. Возможно, он вспоминал собственные слова, возможно, признание растревожило его совесть, разрушив броню невозмутимой уверенности, и он в конце концов понял, как смехотворна его защита. Даже Морган, давно ожидавший этого момента, казался растерянным. Но он заставил себя встать и, подобно маленькой дерзкой шавке, задирающей флегматичного бульдога, начал сыпать вопросами в детектива, пытаясь заставить его признать, что ответчик лжет, наговаривает на себя. Поскольку Робинсона задержали на следующий день, нельзя ли предположить, что он просто проезжал мимо и увидел следы пожара? Или же услышал о происшедшем в новостях? Знает ли полиция, что множество получаемых ею признаний впоследствии оказываются ложными? Не приходило ли в голову детективу, что расположение вещей в квартире и другие детали могли быть известны Робинсону просто потому, что он часто там бывал? Это касается, например, места, где стояла лампа и где находился телевизор. Не мог ли он почерпнуть детали преступления из разговоров, которые вели между собой полицейские, производившие задержание? Не говорил ли сам Нельсон ответчику о том, как именно было совершено преступление, после чего им и было «получено» признание? Не очевидно ли следствию, что Робинсону, как человеку крайне впечатлительному и умному, достаточно лишь легкой «подсказки», и он станет расписывать любую версию преступления, угодную следствию? Не является ли несвязная, полная ассоциативных отступлений речь ответчика доказательством того, что он был не совсем в себе? Да или нет, сэр? Достаточно ли твердо уверено следствие в том, что ответчик не находился под действием наркотика? Был ли произведен анализ крови, чтобы удостовериться, что наркотик в данном случае действительно отсутствовал? Не могло ли быть так, что видеозапись не производили именно потому, что Робинсон явно лгал и издевательски фантазировал, и запись поэтому была бы не на руку следствию? Не следует ли признать, что многое из ключевых утверждений ответчика, например, относительно нанесенных им ударов ножом, не подтвердилось, в то время как большинство впоследствии подтвержденных деталей могло быть ему известно со слов следователя? Сразу ли предприняла полиция поиск орудий убийства, упомянутых ответчиком? Не симптоматично ли, что ножи так и не были найдены? Не представляется ли следствию вероятным, что деталь эту мистер Робинсон мог присовокупить для пущей убедительности и как бы любуясь собственной смекалкой? Не очевидно ли, что все признание в целом есть сумма выдумок и неясных намеков, доказывающих лишь то, что следствием задержан не тот, кто совершил преступление?

Все было бесполезно. Нельсон решительно ответил «нет» на каждый вопрос защиты, и Морган стал выглядеть самым жалким образом. Детектив, усталый, напрочь лишенный суетного честолюбия, вызывал полное доверие, и вопросы к нему были исчерпаны.

После этого Морган приступил к защите, представив суду свидетелей, призванных доказать алиби ответчика. Морган собрал в зале группу собутыльников Робинсона, завсегдатаев местных баров, невнятно пробурчавших какую-то ложь насчет того, что большую часть вечера они провели, пьянствуя вместе с ответчиком. На свидетельской трибуне они чувствовали себя неуютно и выглядели хмурыми и насупленными – тупицы, которых легко подкупить. Дело шло не быстро, и, как это в последнее время с пугающей частотой стало с ним случаться, Питер отвлекся, и мысли его унеслись далеко. Что было небезопасно – он мог потерять нить допроса, но ничего не мог с собой поделать – разговор с Дженис совершенно подкосил его. Наверное, он вел себя глупо и выглядел жалко. Его все чаще теперь преследовало видение – в суде, на службе, повсюду, что он похож на клоуна, недоумка-клоуна, только и способного что сыпать юридическими терминами, произнося напыщенные речи в суде, а в конечном счете такого же виновного и подлежащего наказанию, как и те, кого он отправляет за решетку. Общество выстроило систему ответственности. Но все эти законы, меры наказания, тюрьмы и исправительные заведения – лишь жалкое прикрытие факта повсеместной и всеобщей виновности. И в краткие мгновения абсолютной откровенности с самим собой он видел, насколько жалки и абсурдны не только он, но и суд и все это ограниченное и затхлое правосудие. Шуршание бумаг, строгий, выглаженный костюм, шелковый галстук, часы, проведенные в тщательной подготовке, – все это мелочь и просто ничто, и это удручало: сдери с него всю следовательскую шелуху, снаряжение, и обнаружится не просто клоун, а жалкая безволосая обезьяна. Его приятель Берджер, настроенный скептически, это понял, но понимают ли другие юристы – и защитники, и прокуроры. Понимают ли женщины-юристы, как по-идиотски выглядят они, гордо выступая в своих деловых костюмах, извергая потоки обвинений на других? А мужчины с их растущим год от года брюшком, такие самодовольные, несмотря на тесноту брюк и рубашек, кажется, готовые вот-вот лопнуть от собственной праведности? Он устал от хмурой мины служителя правосудия, устал сурово супить брови и воинственно выдвигать вперед челюсть.

И все же, при всем своем невротическом релятивизме, всякий раз входя в зал суда, он испытывал гордость, его мелкое эго, несомненно, тешило и распирало сознание того, что он обвиняет человека в наихудшем из преступлений – в убийстве. Филадельфийская прокуратура очень взвешенно и с большой осторожностью подходила к обвинению в убийстве, формулируя его, лишь когда доказательства были совершенно неопровержимы. Быть прокурором – значит повелевать чужими жизнями. Бросить обвинение в убийстве даже такому полоумному, как этот Робинсон, – дело серьезное. Понесет ли наказание ответчик или же будет оправдан, все равно обвинение перевернет его жизнь; она изменится, пускай не в собственных его глазах, но в глазах тех, кто его знает. Даже невиновный трепещет перед прокурорской властью. Филадельфийский прокурор не пойдет на уступки в отношении убийцы, никогда не даст возможности смягчить ему наказание, изменив формулировку. Такой поступок он счел бы святотатством, позором перед родными убитого, забвением моральных устоев, на которых зиждется деятельность полицейского, насмешкой над доверием, которое оказывает ему общество, доверием, которое, если отбросить новомодный цинизм, огромно, безмерно и извечно. Когда у вас пожар и вы вызываете пожарных, вы ждете, что они прибудут. А когда дочь ваша убита и вы обращаетесь в полицию, для вас естественно ожидать, что преступник окажется в тюрьме, и, предпочтительно, на возможно долгий срок. В отношении преступника, сидевшего в зале, между потерпевшими и их адвокатом существовал как бы некий негласный, но одинаково ценимый обеими сторонами договор, существовала ответственность, которую он смиренно надеялся поддержать, ответственность, о которой он только и заботился.

Позднее, по прошествии времени, Питер не мог припомнить ни перекрестного допроса свидетелей Моргана, ни собственных своих мыслей – помнил лишь, что они опять стали вертеться вокруг Дженис. Ему хотелось скинуть с себя костюм, жаркий сухой воздух зала навевал сон. Вечером он позвонит Дженис и выяснит, где это, черт возьми, она прячется. Он поймал на себе взгляд отца Джуди Уоррен и внезапно испугался, что пропустил нечто важное. По привычке он записывал что-то в блокнот, но внимание его рассеивалось, и он полагался лишь на инстинкт, умение следовать ходу разыгрывавшейся драмы, ощущать ее ритм, пусть драма эта и была обычной третьеразрядной историей убийства. Но тут дело было ясное, без сучка и задоринки, и Морган не имел ни малейших шансов. Прокуратура тщательнейшим образом провела расследование, и не только потому, что так полагалось по закону, но и потому, что чем больше раскрытых деталей вы обрушите на защитника, тем быстрее двинется он в нужном вам направлении, склоняясь к благоприятному для вас решению, то есть обычно начиная выторговывать условия признания подсудимого виновным. Морган же, теперь приступивший к перечислению передвижений ответчика в вечер убийства, кажется, настроился добиваться полного оправдания своего подзащитного, что было пустой тратой общественных денег. Представители, группа поддержки, репортер, полицейская охрана, судебные чиновники и, наконец, судья – каждое дело, дошедшее до судебного разбирательства, обходилось налогоплательщикам по нескольку сотен долларов в час. Питер предпочел бы человека, искушенного в судебных тяжбах, возможно, даже бывшего работника прокуратуры, который, столкнувшись с лавиной неопровержимых свидетельств, прагматично признал бы виновность обвиняемого, не доводя дело до суда.

А с другой стороны, одним выигранным делом будет больше. Дел по поводу убийства у Питера было тридцать шесть и еще три проигранных.

Одно из этих трех он проиграл из-за свидетелей, вдруг изменивших показания, другое – из-за ненадежности присяжных, в третьей же неудаче виноват был он сам и собственные его глупейшие ошибки в доказательствах. Не то чтобы он вел счет, хотя, конечно, он его вел, и не то чтобы он видел себя в качестве общественного деятеля, хотя и такая возможность не исключалась.

Наконец пробило пять часов, судья отдал распоряжение присяжным не обсуждать ни с кем дело, чтобы ни один злонамеренный юрист не смог обвинить их в сговоре, и присяжные потянулись к выходу. Зрители поднялись с мест. Родные убитой, совершенно измученные многочасовым заседанием, направились к дверям – прошел еще один день со дня гибели их Джуди, еще на день, как надеялся Питер, приблизились они к дарующей облегчение развязке. Обычно он болтал с родственниками, обсуждая с ними, как продвигается дело, но тут он чувствовал себя для этого слишком усталым, хотя и упрекал себя. Разложив на столе бумаги, он искал свой календарь, оказавшийся под черно-белыми глянцевыми снимками трупа Джуди Уоррен.

Он спустился на лифте вниз, еще больше погруженный в себя, он слишком устал и слишком беспокоился о Дженис, чтобы опять раскланиваться со следователями и местными полицейскими. Выйдя из Ратуши, он направился домой. Красота опустевших административных зданий с узором кое-где освещенных в вышине окон, на фоне темной улицы, усугубляла ощущение одиночества. Небоскребы, устремленные вверх, были одеты в гранит, стекло и металл. Раньше над всем здесь царила статуя Уильяма Пенна, этого квакера, покровителя Филадельфии, глядящего на окружающие здания сверху, с высоты часовой башни. В простой шляпе, из-под которой выбивались, свисая до плеч, его кудри, в жилете, в панталонах до колен и туфлях с пряжками, Билли Пенн мог видеть все, что происходило в городе, который он основал, спланировал, который он любил. Теперь этого эффекта больше не было.

Их городской дом находился в южной части города, состоявшей из двухсот домов, в квартале улицы Деланси. Улица была узкой, с двух– и трехэтажными домами, ни один из которых не был моложе начала восемнадцатого века. Туристы, устав от лицезрения Колокола свободы и бульвара Независимости, нередко гуляли по этой улице, фотографировали, восхищались сохранностью домов, подлинностью исторической атмосферы. По утрам в воскресенье Питер мог слышать через окно их гомон – они читали даты, обозначавшие года сооружения, и сокрушались, что не они здесь обитают. Дженис очень нравились крашенные в глубокий черный цвет ставни, потертые гранитные ступени крыльца, железная решетка и старинный шершавый камень, вделанный в кирпичную дорожку, И ему тоже все это нравилось, потому что живописная узкая улочка и собственный их дом на ней были знаком упорядоченной и счастливой жизни, говорили о том, что брак их в классическом смысле идеален и не имеет изъяна. Здесь, в самой старой части города, располагались наиболее дорогие городские усадьбы. То, что ему и Дженис удалось приобрести здесь дом, доказывало успешность их брака. Он собственноручно занимался реставрацией, сдирал старый линолеум, циклевал полы. Им еще крепко повезло приобрести этот дом, заплатив сравнительно умеренные проценты как раз перед тем, как цены на недвижимость скакнули вверх, и все-таки в течение ряда лет они отказывали себе в отпусках, посещении ресторанов, экономили на автомобиле, чтобы платить по ипотеке сумму, даже теперь являвшуюся внушительной. И по сей день их совместное жалованье в восемьдесят две тысячи они в основном тратили на дом. Зато каким удовольствием было возвращаться из кино или гостей по их тихой улице, мягкое газовое освещение которой указывало на достигнутую ими почти полную гармонию их желаний, на благополучие и счастье.

Войдя, Питер занялся сортировкой почты. Послания из адвокатской коллегии, листок Ассоциации пенсильванских прокуроров, Общий Путь, приглашение на встречу выпускников Пенсильванского университета, счета от «Визы» и «Америкен экспресс», модный каталог для Дженис, письмо от Бобби, поборовшего в себе менталитет жителя Восточного побережья и ставшего геологом в Аризоне и вдобавок женившегося на красотке. Отложив письмо брата, чтобы насладиться им, когда будет время, он продолжал рыться в почте. Одна из многочисленных организаций в помощь голодающим раздобыла его адрес. Все эти компании охотятся за адресами и имеют списки, а у юристов, как принято считать, денег куры не клюют. О бедных заместителях окружного прокурора большинству слышать не приходилось. Он вскрыл конверт и прочел напечатанное на компьютере персональное обращение:

Рядом была помещена фотография – голодающий мальчик лет четырех, огромная голова, тоненькие, как спички, руки и живот, надутый, как воздушный шар. На обороте значилось:

Он долго разглядывал фотографию, прикидывая, как это – умирать от голода, но, возмущенный настойчивостью организаторов кампании, порвал надвое конверт с обратным адресом и занялся оставшейся почтой. Может, стоит опять надеть пальто и отправиться на Саут-стрит, пройтись по барам, сыграть роль одинокого скучающего дурачка с какой-нибудь ярко накрашенной секретаршей?

Он набрал новый номер Дженис, и она ответила.

– Как идут дела? – спросил он, стараясь придерживаться нейтральных тем.

– Сегодня получили еще трех баб. Одну направили из полиции. Так что, – она вздохнула, – полный комплект, но завтра двоих мы отпустим. Женщины повздорили из-за того, что можно и чего нельзя их детям смотреть по телевизору.

– Бред, да и только! – Так он попытался выразить свое сочувствие.

– Да. Но зато нам возобновили государственную дотацию. Что и радует.

– Но наши отношения, должно быть, удручают тебя.

– Да, – хладнокровно сказала она, явно не обратив внимания на его сочувствие. – Мне опять нужны деньги, Питер.

– Я ведь их тоже трачу, не правда ли?

– Но мы решили…

– Мы решили признать как факт, что ты меня терпеть не можешь. – Говорить так было гадостью, но гадостью приятной.

– Все твое поведение доказывает, как я была права.

Права. Как устал он от этой ее бесконечной правоты, когда в глубине души он был убежден, что прав он.

– Прости, – сказал он уже более добродушно. – Где же мы встретимся?

– Не хочу, чтобы ты приходил в мою квартиру. – Пауза. Вот она, ошибка. – Нет, давай встретимся.

– Так я подойду? – Она переехала в один из многоквартирных домов неподалеку. Он ненавидел эти безобразные башни, вознесшиеся над Делавэр-Ривер, плоды убогого архитектурного стиля 60-х годов, так не вписывающиеся в старинную предреволюционную архитектуру этой части города, однако башни эти находились неподалеку, так что они с Дженис могли навещать друг друга и беседовать в период их разлуки, и в то же время она была достаточно далеко, чтобы чувствовать себя полностью независимой.

– Давай встретимся в городе, – сказала она. – Завтра.

– У меня в офисе?

Он знал, что на это Дженис не согласится. Всякий раз, поднимаясь к нему на седьмой этаж, она не упускала случая заметить, какая вокруг грязь, обращая внимание то на заляпанный пролитым кофе пол, то на тесноту помещений, на заваленные бумагами коридоры, на стопки документов, принесенные к перегородкам, – все из-за нехватки места и скудости финансирования. Не одобряла она и детективов, разгуливавших с оружием на плече, за поясом или просто сунутым в задний карман.

– Ты же знаешь, как я ненавижу твой офис! – сказала она.

– Так почему бы нам не встретиться у тебя на квартире? Я мог бы, если хочешь, принести тебе еще что-нибудь из вещей. Я столько времени кручусь в центре, что чувствую себя какой-то крысой в подземке…

– Ты, крысой? – насмешливо протянула она.

– Я сказал это, признавая, насколько я злобный, грязный и подлый тип, чтобы, встретившись со мной, ты увидела, что я в общем-то вполне ничего.

– Мы можем позавтракать в том маленьком ресторанчике, возле Честнат.

Значит, никакой кульминационной встречи у нее дома. Ни малейшей ребяческой гордости от нового гнездышка (оплату которого они поделили пополам, что обошлось ему в дополнительные пятьсот долларов в месяц), никакого доверительного обсуждения сложившейся ситуации с возможным постельным финалом.

– Питер? – В голосе Дженис чувствовалось раздражение. – Так что, в восемь?

– Хорошо, Дженис, почему только мы не можем…

– Потому что не можем, И незачем в который раз все это мусолить, просто ты должен слышать, что я говорю. А тебя больше интересует твоя работа, чем я…

– Это неправда, Дженис, дело в…

– Дело не в моем прошлом, Питер. Ты постарался быстренько повернуть все так, что это оно во всем виновато. Ты не любишь меня, Питер. Думаешь, что любишь и даже чувствуешь что-то, но поступки твои свидетельствуют об обратном. Ты обещал все поправить, и какое-то время я верила тебе. А вот теперь больше не верю. Я знаю, что со мной непросто, но думаю, что существуют вещи, которые надо признать как факт и усвоить.

Признать как факт и усвоить можно еду в фаст-фуде или те или иные доказательства в суде. Но о любви так не говорят. Слова, выбранные Дженис совершенно сознательно и профессионально, должны были сохранить между ними дистанцию.

– Второе заключается в том, что считать приоритетным, – продолжала Дженис тоном, каким говорят с четырехлетним ребенком. – Если ты не желаешь разговаривать или вместе что-то делать, значит, эмоционально ты меня в чем-то обделяешь. Если ты хочешь работать и вести жизнь отшельника, – прекрасно, но мне требуется…

– Мне казалось, ты не хочешь в который раз мусолить…

– Не цепляйся к словам. Ладно. Увидимся завтра в восемь. Пока.

Она повесила трубку.

Он стоял в комнате, в которой еще звучали произнесенные ею слова, и пытался понять, как могло случиться, что Дженис ускользнула от него. Единственное положительное, что можно извлечь из ежедневного копания в чьем-то дерьме, это хорошее знание человеческой психологии. Но может быть, брак разрушает, в частности, и это. Становишься скрытным, стремишься к обновлению, старые клетки постепенно отмирают.

Он набрал номер новой квартиры Дженис в надежде, что ошибся. Щелчок, потом гудок и мертвая тишина. Нет соединения. Набранный вами номер в настоящее время… Его жена, последний грустный опыт интимного общения с которой был месяц тому назад, покинула свою квартиру, и где она теперь, ему было неизвестно.

Пора было ложиться, и ему предстояла неприятная процедура установки будильника. Дженис всегда просыпалась рано и отправлялась вниз медитировать, после чего будила его. Вставал он всегда с трудом. Потому что постоянно не высыпался. Он поставил радио на «KYW-60», там были новости. Дженис ненавидела слушать новости.

– Как ты можешь после того, как ночью занимался сексом, просыпаться под эту дребедень? – возмущалась она в то время, когда они занимались сексом еженощно. – Это же так тяжело!

– Ну, мы вообще люди тяжелые.

– Это ты тяжелый!

Он выключил свет и в мгновенно наступившей тьме неуверенными шагами пошел к кровати. Под одеялом перед ним проплыли одиннадцать с хвостиком лет, заполненные Дженис: последний их год в колледже, потом Пенсильванский университет, где она получала стипендию, за него же платили родители, раздельное проживание, затем совместное. Его родители смотрели на это вполне благосклонно. Потом венчание в старинном трехсотлетнем квакерском Молитвенном Собрании, к чьей общине принадлежали его родители, произнесение слов клятвы посреди пустоты простой белой залы в присутствии друзей, молча наблюдавших за церемонией. Перед лицом Господа и лицами собравшихся здесь друзей наших я беру в законные супруги тебя, Дженис. Он был ей верен, обеспечил ей достойную жизнь, был хорошим любовником. Но он очень уставал на работе и по воскресеньям отказывался отправляться на пикники в Фермаунт-Парк, когда она ему это предлагала, и еще его слабо занимала та борьба за самоопределение, которую она вела. Когда она заговаривала о детях, он был непреклонен, и не потому, что не любил детей, просто он все сильнее чувствовал, что не устраивает ее. Дженис искала в нем возможности самоутверждения, простого и элементарного, которое не могли ей предоставить родители. В конце концов, он происходил из хорошей семьи, принадлежал к привилегированным слоям, что заставляло его ставить ее нужды впереди своих, и это было хорошо, так как без него она не могла бы выбиться из жалкой колеи, которую ей уготовила вся ее семейная история. Ей надо было постоянно чувствовать себя любимой, а такой любви она не находила – ни в нем, ни даже в себе самой. Казалось, он лишь мучит ее своими недостатками; и он стал постепенно отдаляться, с каждым годом все больше охладевая. Дженис же все больше увлекалась профессиональным подходом к их браку; ему оставалось лишь надеяться, что скоро она это оставит, прекратит выискивать в их отношениях моменты, исключив которые можно опять «все наладить», – так копается в двигателе механик, пытаясь запустить машину, – и поймет наконец, что он нормальный и неплохой парень, любящий ее настоящей, земной любовью, любящий безусловно и безоговорочно. Разве это так уж мало? Думая о том, куда она, черт возьми, делась, он досадливо ворочался в постели, пока не заставил себя спокойно лечь на спину. Невозможно было быть в постели и не чувствовать ее рядом. Его член, при всей его тренированности, напружился. Питер лежал под одеялом, время от времени рассеянно поглаживая его и вспоминая поцелуи Дженис и то, как она вскакивала с постели, чтобы надеть свой колпачок, и как он в то время, как она направлялась к двери, видел неясный треугольник между ее бедер, и как он забывал обо всем, забывал обо всех перипетиях дня, пока она была в ванной, и нежился между простынями, полный любви и довольства, ожидая ее. Она возвращалась, и даже исходивший от нее слабый лекарственный запах пасты действовал на него возбуждающе, вызывая приятные ассоциации. Таблетками она не пользовалась, хотя ее гинеколог ей это и предлагал. Обычно Питер и Дженис спорили, сначала добродушно, а затем не очень, насчет того, кто будет покупать толстые белые тюбики этой пасты. Ему не нравилось, как он, должно быть, выглядел, покупая их. Дженис же считала, что таким образом он «вносит свой вклад и принимает участие». Уж такую-то малость по сравнению со всем, что приходится терпеть ей, он может сделать! Но все равно он смущался, покупая эти тюбики. Ему не нравилось и то, что паста эта оставляла у него потом ощущение липкости, и он чувствовал даже безотчетную обиду за то, что она не пользовалась таблетками. Какое-то странное, жестокое наказание заставлять его покупать эту ненавистную противозачаточную пасту, в то время как по иронии именно Дженис хотела детей. В конце концов в одно субботнее утро он отправился в аптеку, где закупил целых двадцать огромных тюбиков, надеясь, что такая покупка заставит Дженис заткнуться на эту тему и ему не придется больше ходить в аптеку за тюбиками, по крайней мере, года три, если считать, что одного тюбика хватает примерно на тридцать раз. Но Дженис лишь улыбнулась.

Запас этот Дженис хранила под раковиной аккуратно сложенной стопкой, как дрова. Как человек, которому больше ничего не осталось, кроме как рыться в обломках разрушенного брака, Питер откинул одеяло и босиком прошлепал в ванную и открыл шкафчик под раковиной. Там оказался лишь одинокий, наполовину выжатый, скрученный тюбик, засохший, никому не нужный. К нему была прицеплена записка. «Я знала, что ты заглянешь сюда», – гласила она, написанная убористым почерком.

Вернувшись в темноту, с горящим лицом, уже прощая ей эту жестокость, эту мрачную шутку, по-своему допускавшую его право мучиться, он внезапно и не желая этого, вспомнил ритуал, который они с Дженис совершали тысячу, если не больше, раз, когда она ложилась, а ему надо было допоздна работать. Примостившись рядом с ней, он спрашивал: «Эй, шепни-ка, дружок, сколько поцелуев желаешь получить?» Она обращала к нему заспанное лицо, радуясь его сентиментальному порыву, и называла любое число, какое только приходило ей в голову, зная, что он поцелует ее столько раз, сколько она скажет, пусть даже это займет всю ночь; это было как банковский вклад – радуешься, когда берешь помалу, потому что чем меньше берешь, тем больше возрастает сумма вклада – его к ней любовь. Поэтому она сонным голосом говорила: «семь», или «девятнадцать», или даже в редкие минуты, когда на нее накатывала склонность к распутству, «тридцать два крепких», а он поощрял ее, понимая в глубине души, что ему это не стоит труда, для нее же это значит очень многое.

Потом они уютно прижимались друг к другу и иногда, счастливые, болтали о всякой чепухе, и она засыпала, дыхание ее становилось ровным, и он тоже позволял себе вздремнуть десять или двадцать минут, поддаваясь охватывающему его первому приступу сонливости. А потом он поднимался и работал в кабинете, готовясь к процессу, и свет от лампы слепил ему глаза, пока он не спускался вниз, чтобы побродить там и, может быть, сделать что-нибудь полезное по дому. Если он не был совсем уж измотан, он мыл посуду или же выносил мусор в бак, стоявший на их крохотном заднем дворике. Идя по мокрому от росы газону к желтому квадрату открытой кухонной двери, он иногда глядел на небо и видел там, в вышине над филадельфийским заревом, одну-две звезды. В особо удачные дни он мог разглядеть даже Большую Медведицу, а других созвездий он не знал.

Но прошлое было прошлым, настоящее же – настоящим, и он лежал в постели, где был только он один, и прислушивался к своему сердцу. Оно болело, что-то в нем сжималось. Его дед умер от обширного инфаркта на руках сына, его отца. А эти штуки могут передаваться по наследству и через поколение. Он сделал глубокий вдох, и мускулы груди его словно затрепетали, быстрее, чем при спазме, стараясь выдавить из организма весь кофеин, никотин, излишний сахар и другие, ежедневно отравлявшие его вещества. Вот Дженис доживет до ста лет, а у него, должно быть, ранний склероз и сосуды закупорены бляшками.

Боль немного отступила. Он с радостью бы уснул, но мозг продолжал в который раз прокручивать события прошедшего дня. Робинсон спит теперь на казенных простынях, ждет. А ему ведь всего двадцать два года. В свои двадцать два Питер уже изучал юриспруденцию, для него уже начались годы каторжного труда, годы, которые и вспоминать-то не стоило, если б не его роман с Дженис. Он всегда беспокоился о том, будет ли приговор по заслугам, будет ли он соответствовать содеянному. Располагая убедительными доказательствами, вынести приговор явному преступнику – тут особого ума не надо, с этим справится кто угодно, а вот вынести обвинительный приговор невиновному – это искусство. И он владел этим искусством – обвинить невиновного. Вот почему за семь лет службы у него выработалась привычка каждый раз перед началом процесса хладнокровно спрашивать себя, действительно ли он убежден в виновности ответчика. Убеждать присяжных в том, в чем сам был неуверен, он не мог, не имел права. Разумеется, это сентиментальное чувство к правде жизни отношения не имело. Закон, в конце концов, оперирует показаниями, а не доказательствами. Но приговоренный Робинсон будет обречен провести свои юные годы за бетонными стенами тюрьмы. Питер представил себе Робинсона, смывающего с рубашки мгновенно запекшуюся кровь Джуди Уоррен, представил, как разносит эту кровь ботинками по всей квартире; крови Питер не любил. Когда ему случалось заняться сексом с Дженис во время ее менструации, он тут же отстранялся – неприятно было видеть себя возбужденным, липким, лоснящимся от крови, и хотя Дженис спешила тут же вытереть ее, он, сконфуженный собственным видом, продолжал чувствовать неловкость и какую-то странную вину, словно он ее ранил.

Перед сном ему оставалось сделать еще одно дело. Он заставил себя встать и сходить в ванную за очками. Очки были заляпаны зубной пастой, тем не менее, он нацепил их, хотя белые пятнышки застили глаза, отчего он двигался неуклюжей, нетвердой походкой. Спустившись вниз, он достал из мусорной корзины две половинки конверта с адресами организаторов Голодного марша. Найдя моток скотча, он тщательно скрепил обе половинки, стараясь сделать это так, чтобы цифры кода были благополучно прочитаны сканером. В письменном столе находилась его чековая книжка. В конце недели он получит деньги, хотя в последнее время с ними у него негусто. Тем, что он собирался сделать, добродетели не купишь, но все-таки он совершил задуманное: быстро выписал чек на триста долларов – за вычетом налогов примерно столько он получает за два дня работы – и положил чек в конверт. Он запечатал конверт, наклеил марку, надел пальто и ботинки. Выйдя из дома на холод, он поспешил к почтовому ящику на углу, в то время как часы на Пенсильванской радиобашне в двенадцати кварталах от него пробили полночь. Что теперь делает Дженис? Видит сны? Во сне она часто дрыгала ногами и иногда вскрикивала. Ее мучили кошмары, действующим лицом которых была ее мать, и она просыпалась в страхе, он тоже просыпался и обнимал ее. Она страдала навязчивым страхом сироты – что она недостойна любви, что даже те, кто ее любят, вскоре покинут ее. Помощь, которую в этом смысле он мог ей оказать, имела свои пределы, исчерпав которые она продолжала свой одинокий путь. Он открыл почтовый ящик, чувствуя рукой холод металла. Завтрашний день уже превратился в сегодня. Сунув конверт в щель, он быстрым шагом направился к дому – высокая, сгорбленная фигура в пижаме и темном пальто без шляпы. Он запер дверь, убавил жар батареи, экономя деньги для алиментов сбежавшей жене, и заснул.

2

Стоя на холоде, Питер рассматривал жену через ресторанное стекло, и интимность этого разглядывания без ее ведома доставляла ему страдание. В последний раз он видел ее двенадцать дней назад, а время имеет способность бежать стремительно. Привыкла ли она уже жить без него? Эти мертвые январские дни, когда светло бывает лишь несколько часов, – не лучшее время для попыток примирения, но он все-таки постарается.

На Дженис было темно-красное платье, а волосы она забрала вверх, такую прическу Дженис делала, лишь когда у нее было время покрутиться перед зеркалом. Ему вдруг пришло в голову, что она могла выбрать для встречи это место, потому что оно находится по пути на ее работу, женский Центр кризисных ситуаций, в западной части города, и неподалеку от того места, где она теперь жила. А значит, квартира ее может быть рядом, за углом или в нескольких кварталах отсюда. Дженис надела жемчужные сережки, которые купила когда-то в Сан-Франциско, и, прищурившись, Питер заметил, что у нее подведены глаза. Отправляясь на работу, она никогда не красилась; она была достаточно хороша и без косметики, а обращавшиеся в Центр женщины были обычно так расстроены, сконфужены и подозрительны по отношению ко всем, что уж меньше всего хотели бы сравнивать себя с разряженной в шелка, элегантной и напомаженной красоткой. Многие ли женщины отважились бы выбрать себе работу, где красота вредит карьере? Более того, среди активисток Центра было и несколько лесбиянок, которые коротко стригли волосы на голове, зато не брили их под мышками, не боялись безобразно толстеть, праздновали солнцестояние и носили бесформенные балахоны и фланелевые рубашки. Некоторые из этих женщин поглядывали на Дженис с отвращением, другие – с вожделением, как глядел сейчас и он. Едва заметно шевеля губами, она читала про себя написанное цветными мелками на грифельных досках меню. Он помнил, как пахнет ее дыхание – запахом натуральной, без отдушки, зубной пасты, которой она всегда пользовалась, знал, что к черным с белыми ромбиками колготкам она надела туфли на высоких каблуках, хотя он и не видел этого. Туфли эти были очень красивые, из мягкой телячьей кожи, и она берегла их для особых случаев. Ему нравилось, когда она надевала каблуки – это было откровенно сексуально, а ноги у Дженис были изумительно красивы. В последний раз он занимался любовью с Дженис прошедшим ноябрем в бассейне Медицинского клуба на Карибах, куда они полетели тогда в отчаянной попытке оживить их отношения и обрести вновь нечто, навсегда утраченное. Колыхание хлорированной воды бассейна поначалу смущало Дженис, но он убедил ее в том, что это не только анатомически вполне возможно, но и удобно – никто не увидит. Потом они много смеялись над этим, и до окончания их каникул она приносила в их номер в отеле стаканы мутной воды из бассейна.

Сейчас Дженис то и дело поглядывала на часы, полагая, видимо, что он опаздывает. Направлявшиеся в ресторан посетители глядели на него с удивлением, но его это не заботило: наплевать мне, что бы вы себе ни думали! Там, внутри, моя жена, мистер, мысленно говорил он, не прикасайтесь к ней, не смотрите на нее и даже не мечтайте о ней.

Сорвав с головы шляпу, он быстро провел рукой по волосам, расстегнул пальто и открыл дверь ресторана.

– Питер, – негромко сказала она, обернувшись и обратив к нему взгляд своих больших голубых глаз. Она прошептала его имя с такой обезоруживающей тайной нежностью, будто у них был забронирован номер в бывшем отеле «Бельвю-Стратфорд» в трех кварталах от ресторана, где они и собираются окончить вечер, – такого они себе никогда не позволяли, но сейчас тон ее голоса разбудил его фантазию, и он вообразил себе плотные одеяла, шампанское, вид на город с высоты, заснеженные крыши, тени зимних сумерек на ее груди.

Конечно, здание бывшего «Бельвю-Стратфорда», некогда одного из самых фешенебельных здешних отелей, соперничавших роскошью с нью-йоркскими отелями – искусственный мрамор и красные ковры вестибюля, – теперь разбито на каморки офисов, магазинов, там теперь гаражи, рестораны, да и зовется оно, наверное, как-нибудь иначе.

Они молча прошли мимо ряда выставленных закусок, толкая по медным рейкам ярко-зеленые подносы, стараясь не касаться друг друга плечами. По привычке он близко наклонился к ней, но тут же отодвинулся, почувствовав, как она напряглась. Он заказал омлет с ветчиной. Она удивленно взглянула на него.

– Я теперь опять ем мясо, – сказал он.

Губы ее тронула улыбка, и она заплатила за себя по счету, опередив вопрос кассирши, вместе или отдельно они будут платить. Он смотрел на бумажник в ее руке и думал, что помнит каждую бумажку и каждую карточку, там находящиеся.

– Но тем не менее я все еще добавляю в хлопья пивные дрожжи.

Они выбрали столик. На стене был коллаж – улыбающийся президент Буш, у которого вместо зубов во рту торчали маленькие белые «шаттлы». На верхнем левом резце – Питер из судебно-медицинских экспертиз знал, как называется этот зуб, – была помещена маленькая фотография бездомного негра. Так что улыбка у президента получалась с изъянцем.

– Как дела?

– О, дел невпроворот. Я уже говорила тебе, что у нас полным-полно клиентов и приходится привлекать добровольцев, – сухо ответила Дженис.

– Новобранцы?

– Да. Но после двух-трех занятий они отсеиваются, – слишком заняты собственными проблемами, чтобы помогать другим. Одна женщина так зла на мужчин, что просто не в состоянии оказывать положительное воздействие. Ее все время тянет предостерегать женщин от мужчин. – Дженис покачала головой. – Тяжелый случай.

– И что же ты ей сказала?

– Пришлось пригласить ее в кабинет и посоветовать разобраться с собственными проблемами, а потом уж поучать других женщин.

– Тебе не пришло в голову указать ей на сходство радикального феминизма с идеями неофундаменталистов? – спросил он, пытаясь ее развлечь.

– Но она же искренне хочет как лучше, Питер.

– Все мы хотим как лучше.

– Конечно, Питер, – сказала она мягко и тут же не преминула куснуть его: – Уж тебе ли этого не знать!

– Ну да. – Он кивнул, пытаясь проглотить обиду. – Можешь ты, по крайней мере, сказать мне, где живешь?

Секрет ее он знал, теперь она это поняла. Она глядела на него, раздумывая, что сказать.

– Нет, не могу.

– Почему же? Нашла другого?

– Нет. – Она сердито поскребла ложечкой грейпфрут.

На самом деле он не думал, что она уже нашла себе другого, нет. Он знал, что Дженис не такая, как и она тоже не думала, что он успел связаться с другой женщиной. Никакой другой женщины он не хотел. Ведь пока что произошло лишь то, что они прожили врозь неделю-другую, но не так уж это страшно, если подумать. Но где, черт возьми, она ночует? У подруги? Возможно, но ведь Дженис горда, на его взгляд, даже слишком горда, хотя и недостаточно себя ценит. А кроме того, отделяясь, она объяснила это желанием пожить самостоятельно, а не переложить ответственность на кого-то другого. Возможно даже, что она осталась в прежней квартире, просто отключила телефон, а сама звонит с какого-нибудь другого аппарата. Он позвонил в справочную, но ее фамилия нигде не значилась, в вычеркнутых абонентах ее также не было, так что номер, который она ему дала раньше, был просто одним из миллиона номеров и за ней не числился. Можно было бы узнать адрес по телефонному номеру, через полицию, но это противозаконно. И наверное, такой путь был бы ошибочным – не стала бы Дженис жить в квартире без телефона. Телефон ей нужен – получать звонки из их женского приюта в любое время дня и ночи, звонки от персонала, звонки от женщин, не справляющихся с собственными детьми, или находящихся на грани самоубийства или в состоянии стресса, или желающих пожаловаться на своих товарок по приюту, или же, самое худшее, хоть и не самое редкое, от женщин, чьи мужья, выяснив адрес приюта, грозятся заявиться туда и разнести там все в пух и прах или выкрасть детей. Бывали случаи, когда это так и происходило – в приюте появлялись мужчины – пьяные, взбешенные, агрессивно-злобные – и устраивали там скандал, недаром в здании Центра была сигнализация, связывающая Центр с полицией.

Он следил, как разборчиво она оглядывала каждый кусочек фрукта, прежде чем отправить его в рот. Она хорошо поднаторела в искусстве спасать женщин от разъяренных мужей и эффектно отбивать атаки последних, и, значит, связь ее с приютом должна быть постоянной, и она не станет отключать телефон, он у нее есть, и номер этот, так или иначе, можно узнать. Знал он также, что действовать тут через приют он не может: бессмысленно звонить туда и как ни в чем не бывало спрашивать номер телефона жены. Персонал приюта всегда был с ним крайне любезен, многих из работавших там он знал, но он был более чем уверен, что за это время Дженис успела рассказать всем о происшедшем, и все они из чувства солидарности сейчас будут молчать, не выдавая ее адреса. В конце концов, этому их и учат – соблюдай конфиденциальность, а он им теперь не товарищ, на их языке, он переметнулся в стан противника. Такой простой способ отыскать Дженис для него исключен.

– Ты не хочешь сказать или не можешь? – в конце концов не выдержал он; он цедил слова, едва сдерживая гнев.

– И то и другое. И вообще прекрати этот перекрестный допрос. Хватит, Питер. Если мы станем говорить по-человечески, я останусь, а будешь лезть ко мне с расспросами – уйду. Жалкое это зрелище – видеть, как ты сидишь и только и стараешься вычислить, где я теперь живу. Словно мы в какую-то игру играем, ведь я все вижу, у тебя это на лице написано!

– Мне это не кажется игрой.

– Но ты относишься к этому как к игре или задаче, которую необходимо решить.

Он не ответил, так как в эту минуту ему вдруг почудилось, что он потерял материалы к процессу, бумаги к утреннему заседанию, над которыми он битый час трудился до встречи с ней.

– Твой портфель стоит на полу, возле ноги, – сказала Дженис, улыбнувшись ему и тому, как хорошо его знает. – Что у тебя на службе? – спросила она, сменив тему.

– Тебе это неинтересно. Все эти неприятности…

– На этот раз мне это интересно, – сказала Дженис, с улыбкой придвигаясь к нему. Ее голубые глаза светились бескорыстной нежностью. Ладно, сейчас он воспользуется шансом несколько ослабить напряжение.

– Хорошо… На прошлой неделе я удачно провел допрос с пристрастием, мы пришли к соглашению, и подсудимый сделал заявление. Он подрался с другим парнем возле бара, чему было двое свидетелей, они видели, как он нанес удар потерпевшему, валявшемуся неподалеку, куском дверной панели. Казалось, мы обо всем договорились, но спустя три дня после его заявления он передумал. Передумывать до выяснения приговора можно сколько угодно. Так что весной нам предстоит опять начинать все сначала. А к тому же на меня свалилось еще одно дело – парень приревновал свою бывшую подружку и убил ее. До этого он донимал ее своей ревностью, преследовал. Грустная история. Родные жертвы в горе. Имеется полученное законным путем признание убийцы. Обычно, если убийца признается в содеянном, защита оспаривает признание, утверждая, что оно было получено с нарушением прав подсудимого, или же, соглашаясь признать его виновным, защита объявляет его невменяемым. В моем же случае защита говорит: «Да, парень этот умалишенный, но к тому же еще он невиновен». К признанию, как считает защита, его подвели, задавая ему в полиции специально подобранные вопросы, не имеющие к убийству ни малейшего отношения. Защита пытается доказать, что подсудимый никак не мог находиться на месте убийства в указанный день и час.

– Как же они объясняют его признание, неужели он настолько безумен, что мог оговорить себя сам?

– Они обходят золотые правила психиатрии и игнорируют психиатров старой школы. Этот парень действительно несет бред, но психолог полиции утверждает, что он вменяем. Действовал разумно, безотчетных действий не выявлено. Патологию свою он, можно сказать, себе внушает, но в своих действиях вовсе не руководствуется ею. Я что хочу сказать – он, конечно, ненормален, нормальный человек на убийство не пойдет, но, согласно Эм-Нейтену, то есть говоря терминологически…

С какой горечью она обычно упрекала его именно за эту невнятицу, за эту полную погруженность в себя, говоря, что предмет его истинной страсти вовсе не она, а его работа.

– Ты устал. – Дженис кивнула, закусив губу. – Это видно.

– Знаешь, – продолжал он, желая ее сочувствия и в то же время противясь ему, – если и со свидетелями беседуешь, и полицейские протоколы читаешь, работаешь день-деньской, то, наверное, отдаешь себе отчет в том, что именно произошло. Когда жизнь, разбиваясь вдребезги, сама нарушает свой ход и устои морали, тогда создается ситуация, единственный выход из которой – убийство. Я ведь про что говорю – часто тебе, например, приходилось читать об убийце, чье детство было бы счастливым и, как положено, сменилось полноценной и здоровой зрелостью?

– Ты хочешь сказать, что любовь и самосознание…

– Каким бы оно ни было…

– Каким бы оно ни было, – согласилась Дженис, – по определению, ограничивает агрессивные наклонности личности.

– Именно. Верно. Должны ограничивать. Читая материалы, видишь, откуда что пошло. Ты сама миллион раз рассказывала мне, что наблюдала это у мужчин, избивавших своих жен и детей. Ты и я сталкиваемся с одним и тем же типом поведения, но на разных стадиях.

– Знаю. – Она покачала головой.

– Случаи множатся, повторяясь, пока случайное не превращается в неизбежность, – продолжал он.

– Меня пугают такие люди, – заметила Дженис. Пробормотав, что согласен с ней, он взглянул на часы, чувствуя приближение дневной спешки. Горгульи и нимфы, каменные львы и бараны на фасаде Ратуши радостно таращат глаза в предчувствии свежатины – новых судеб и драм, новой крови.

– У нас громадное количество прекращенных дел. И мы продолжаем терять судей. – Он недоверчиво покачал головой, искренне удивленный продажностью судебной системы, даже по сравнению со всеми известными цифрами коррумпированности наших чиновников. – Ты читала о трех судьях, получавших взятки от Союза кровельщиков? – Он вдруг забеспокоился, что ей его рассуждения скучны, что он утомляет ее, что ей неприятен его тон и подозрение, что беседа их вот-вот опять начнет вертеться вокруг их конфликта. – Ну, хватит о грустном. Зачем ты забрала запас «Орто»?

– Тебе он нужен? – сделала неожиданный выпад Дженис.

– Да. Я чищу им зубы. «Гарвардский медицинский вестник» рекомендует. А ведь от орального секса вроде бы забеременеть нельзя, неправда ли?

– Взяла и взяла, Питер, почему бы и нет? – Он промолчал, и она резко откинулась назад, оттолкнув от себя тарелку. – Это ведь символично. Не притворяйся, что не понимаешь.

– Где ты поселилась?

– Не твое дело.

– Пожалуйста, скажи мне, куда ты переехала, Дженис. Мне надо это знать!

Она покачала головой.

– Мне надо это знать. Необходимо!

– Квартира была нашим продолжением, Питер. Иными словами, найти ее помог мне ты, переехать – тоже ты. Мне нужно было вырваться. – Она обвела взглядом ресторан. – Теперь у меня есть место, где я могу чувствовать себя свободно. Впервые с тех пор, как я себя помню. Жизнь моя переменилась, и я чувствую себя прекрасно. Мне нужен простор, свобода от тебя, Питер. А меня не покидает ощущение, будто ты следуешь за мной, наступая мне на пятки.

Он решил притвориться непонимающим и сказал:

– Так и есть. Вечно я наступал тебе на ноги.

– Вникни в то, что я говорю! – Глаза ее сверкнули. – Я о том, – продолжала она уже спокойно, искренним, проникновенным тоном, все еще надеясь быть услышанной, – что теперь мне необходимо почувствовать себя независимой, совершенно отделиться от тебя.

Он поглядел на улыбавшегося со стены президента. Человек этот вплыл в высшие государственные сферы на волне беззубых военных угроз и поразительного равнодушия к реальности. С годами Питер научился относиться к каждому из последовательно сменявших друг друга президентов не столько с благоговением, сколько с жалостью.

– Еще немного отделишься – и в космос на «шаттле» полетишь.

– Прекрати это, Питер!

Они помолчали немного. Взятая Дженис тарелка с хлопьями так и осталась недоеденной. Он прикончил свой омлет и стал разглядывать посетителей ресторана, прикидывая, намного ли счастливее его собственной их личная жизнь.

– Господи, ты ведешь себя, как последняя стерва, Дженис.

– Вот как ты, значит, заговорил! Ну, я ухожу, привет!

Она встала, чтобы уйти, и подняла с пола сумку.

– Прости меня, Дженис! Пожалуйста!

Она медленно вернулась и села. Повезло. Обычно такие сцены кончались тем, что приходилось ее догонять, после чего долго и запоздало каяться. Но на этот раз Дженис поступила неожиданно. Она забрала в ладони его руку и, вытянув губы, ласково взглянула на него увлажнившимися глазами.

– Трудно тебе приходится, правда?

За все время их разговора это было самое справедливое замечание, как с его, так и с ее стороны.

– Я знаю, что могу показаться кретином… знаю… – Он склонил голову, словно исповедуясь. – Не могу поверить в то, что происходит. То есть что мы зашли настолько далеко… Все брожу вокруг дома…

Взгляд ее стал рассеянным, казалось, она пытается проникнуть в противоречивую и таинственную двойственность вещей и ухватить их суть. Вот точно таким взглядом смотрела она, говоря о самоубийстве матери, произошедшем, когда ей было всего шестнадцать лет.

– Вернись, Дженис. Пожалуйста!

Он тут же пожалел о сказанном.

– Не могу, Питер.

– Знаешь, я ведь люблю тебя. – Вот об этих словах он не жалел. – Я что угодно для тебя сделаю.

– Да. Знаю. Но, строго говоря, сейчас не в этом дело. – Она готова была вот-вот заплакать и обводила глазами зал, пытаясь сморгнуть слезы. – Отпусти меня, Питер.

– Не могу.

– Прошу – только отпусти! – Голос ее стал сердитым.

– Я отпустил.

– Нет, не отпустил. Ты заставил меня вырваться. Если бы ты и вправду меня любил, ты бы дал мне простор, дал бы воздуху. Ты бы меня видел.

– Я ни с кем другим не могу говорить.

– Придется научиться.

Они глядели друг на друга, видя одни лишь потери. И среди прочего потерянного безвозвратно была ее нагота, до боли им любимая. С недавних пор, вспоминая наготу Дженис, он мог представить себе и ее шею, и живот, и застенчивый треугольничек волос на лобке, но из памяти ускользала ее грудь. Воскресить ее в памяти так подробно, как ему хотелось бы, он не мог. И это тревожило его – ведь ее грудь он обожал. Он не мог припомнить в точности ее соски, их величину – как монетка в пол– или в четверть доллара? Такой маленький, но основополагающий факт пропал, недоступен. Было больно сознавать, что визуальный образ Дженис в его воспоминаниях начинает меркнуть, пускай немного, слегка, меркнуть, даже когда она сидит напротив, тыча в кожуру грейпфрута. А идиотские подмены, которыми фонтанировал его мозг во время их беседы, вызывали в нем только презрение и ненависть к самому себе. Вот представить себе, например, Дженис в купальнике, в лифчике или в блузке он мог, а обнаженной – не получалось. Непонятно почему и какой бы глупостью это ни казалось, но грудь жены всегда значила для него очень много. Он помнил то утро – тогда ему было лет двадцать шесть, – когда он вдруг заметил, что грудь Дженис немного поникла – начался неизбежный процесс, когда эти дерзкие и жизнелюбивые округлости обвисают, устремляясь вниз, к земле, – оба соска скрылись из виду, опустившись, наверное, не больше чем на четверть дюйма. Дело было ранним утром, и их спальню заливали косые солнечные лучи. «Что это ты такое увидел?» – спросила она, заметив пристальный взгляд, который он устремил на нее с постели. «Ничего особенного, – ответил он. – Просто мне нравится смотреть, как ты вытираешься». На это она лишь улыбнулась и, подойдя к кровати, поцеловала его пахнущим зубной пастой поцелуем и ласково обозвала врунишкой. Он всегда учитывал ее способность угадывать, когда он лжет. Среди прочего и эта ее особенность заставляла его говорить ей правду.

– Питер!

– Ты всегда была сильнее меня, Дженис, – рассеянно пробормотал он.

– Ненавижу быть сильной! – Ее взгляд, скользнув мимо него, устремился к окружавшим их в зале предметам. Ранние годы Дженис были омрачены горестями более серьезными, чем у большинства людей. Но череда потерь воспитала в ней силу. Потерь в жизни Дженис было предостаточно. Так, мать свою она нашла в родительской спальне мертвой, глядевшей застывшим взглядом на незаконченное письмо отцу Дженис. Еще давным-давно она рассказала Питеру, как удивило ее, что можно писать письмо, перерезав себе вены на обеих руках и истекая кровью, заливавшей предварительно подстеленное белое полотенце. Отец Дженис, человек чрезвычайно вспыльчивый, разорвал это письмо, не читая, видимо, в злобной обиде своей сочтя это оскорблением. Обо всем этом Дженис догадывалась уже в шестнадцать лет, но сформулировала для себя позже, делясь с Питером понемногу в течение ряда лет. Когда прошлое было уже не так живо, они с Дженис научились препарировать и анализировать его. Но все равно это прошлое всегда стояло между ними, отдаляя Питера от жены. И теперь он наблюдал, как ее взгляд туманится воспоминаниями, когда она погружалась в прошлое, рассказывая самой себе историю своей жизни, где грустная их беседа в ресторане была лишь эпизодом в череде других – прошлых и будущих. Этот ее взгляд, обращенный вспять, всегда пугал его.

– Эй, – окликнул он Дженис, желая вернуть ее в настоящее, где от него еще что-то зависело, – прости, что донимал тебя расспросами. Я вел себя как кретин. Полный кретин!

Было заметно, что она несколько успокоилась. Значит, хуже не будет. Он взглянул на часы. Вскоре надо возвращаться в суд.

– Значит, ты не хочешь, чтобы я звонил тебе, да?

– Пока не надо. Очень бы просила тебя об этом.

– Хорошо. Как насчет квартиры?

– Я не вернусь.

– Прости-прощай страховка, – горестно вздохнул он.

– Прости-прощай страховка, – кивнув, согласилась она.

– «Прощай, Колумбия»!

– «Прощайте, мистер Чипс».

Она отвела глаза, рассеянно и невесело скользя взглядом по редеющей стайке утренних посетителей.

– Ну, тут оба мы с тобой предусмотрительностью не отличались.

– А что будет с оплатой нового жилья?

Она уклонилась от прямого ответа:

– Мне по-прежнему нужны деньги.

Питеру было неприятно, что она просит денег.

Работа Дженис не могла ее по-настоящему обеспечить. Женщина помогает другим женщинам, неделю за неделей вникает в одни и те же проблемы, склеивает чьи-то жизни, вытирает носы чужим детям, проверяет, есть ли еда в чужих холодильниках, и за все это не получает ничего. А какой-нибудь парень, который околачивается на перекрестках, выслеживая сбытчиков наркотиков, получает по полтысячи в день чистыми.

– Вот, пожалуйста. – Он вытащил свою чековую книжку, вырвал из нее десять чеков. – Выпишешь столько, сколько потребуется.

– Очень хлопотно.

– У тебя ведь еще сохранилась карточка, правда?

– Да.

– Возьмешь чеки и сделаешь пару вкладов на отдельный счет, – предложил он. – Столько, сколько надо, положишь, а остальные чеки потратишь на еду или что там тебе будет нужно… на адвоката по бракоразводным делам.

Дженис кинула на него быстрый взгляд.

– Это так, догадка наобум. – Он постарался, чтобы губы его не задрожали. – Положишь деньги на счет и сможешь опять пользоваться карточкой.

– Без нужды я бы просить не стала.

– Знаю. – Это было правдой. – Машина в порядке?

Она кивнула.

Он пытался разбавить свою досаду состраданием, из чего получилось сознание правоты вперемешку со стоическим терпением, подтолкнувшее его сказать ей еще кое-что.

– Наверное, мне понадобится и второй ключ.

Такого Дженис не ожидала. Но ему надоело, приходя с работы, недосчитываться то того, то другого – кастрюлек, домашних растений, книг, одежды, ее любимых вещей, предметов, к которым он был привязан. Шкатулки для драгоценностей, дисков Пэтси Клайн. Это было невыносимо, какие-то партизанские набеги на его психику. Шкаф ее постепенно пустел, комнаты становились просторнее, по-новому гулкими. Возврат ключа заставил бы Дженис, если бы ей что-то понадобилось, позвонить ему, а ее застенчивое нежелание сообщить ему свое местожительство заставляло ценить любое с ней общение.

Порывшись в сумочке, она вытащила оттуда связку ключей; их было штук восемь – от входной двери на работе, от кабинета, от картотеки, от «субару» и еще от дома. Он смотрел, как она снимает ключ с кольца, заметив, что среди прочих ключей есть и пара незнакомых – от дома или от квартиры. Дженис протянула ему ключ от их общего дома и спрятала остальные ключи обратно в сумочку.

– Нелегко это, – негромко сказала она, моргая и заглядывая ему в глаза в поисках сочувствия. – Необходимо, но нелегко.

– Ты уже отдала свой ключ, Дженис. – Он встал, надел шарф. – А это лишь формальность.

Дженис застегнула пуговицы на пальто, потом сжала его пальцы в принужденном рукопожатии. Ему хотелось задержать ее руку в своей, настолько меньше и нежнее его собственной была эта рука. Когда она мягко высвободила руку, он заметил, что она сняла с нее кольца – обручальное и кольцо на свадьбу.

– До свидания, Питер.

Она повернулась и ушла.

На улице мимо него шли люди; шли торопливо, нахохлившись; они спешили на работу, к своим соперничествам, разногласиям, спорам, радостям, спешили к могиле – непонятные мелькающие тени на каменной глыбе города. Город этот был очень стар, и каким-то странным образом он делал старше и его, Питера, потому что первые Скаттергуды поселились здесь очень давно, еще когда никакой Ратуши и в помине не было, а была лишь котловина в скалах, где позднее, как ни странно, обнаружили золото и начали его добывать. Он так хорошо знал этот город, чувствовал, как сменяют здесь друг друга времена года, как бежит время.

А вот сейчас настало время раздуть в себе сегодняшнее ощущение правоты. Ведь задача Моргана в это утро – атаковать эту правоту, представить суду своих последних свидетелей, и Питер видел по суетливой деловитости Моргана, по тому, как тот все время либо что-то писал, либо шептал что-то на ухо подзащитному, что в этом всплеске активности Морган уже не внемлет никаким разумным доводам, а стремится лишь к одному – достичь цели, убедить всех в смехотворности своей версии. Возможно также, что утром Морган выпил слишком много кофе, а Питер помнил слова, сказанные Берджером накануне, его совет чем-нибудь взвинтить Моргана, и чем больше, тем лучше.

Морган приступил теперь к допросу миссис Макгуэйн, домоправительницы Робинсонов, – с ее помощью он пытался доказать, что в гибели Джуди Уоррен Билли Робинсон невиновен. Миссис Макгуэйн было за пятьдесят; на ней были очки в массивной хитрой оправе, на гордой и коренастой ее шее красовались четки.

Сначала шли вопросы ознакомительные, из которых следовало, что служит миссис Макгуэйн у Робинсонов с конца 60-х годов и все это время является их домоправительницей, что она окончила девять классов, что была когда-то и замужем, но недолго. На этих простых фактических вопросах Морган остановился так подробно, пытаясь познакомить присяжных со свидетельницей как с личностью, заслуживающей доверия, и расположить их в ее пользу. Задачей адвоката было опровергнуть представленные обвинением факты. Но придраться к методам, которые использовались полицией на допросах, или свидетельским показаниям, в том числе вчерашним, когда прозвучало признание обвиняемого, он не мог – судом они были приняты.

Вместо этого он накинется на отношение к этому признанию, начнет цеплять одну к другой мелкие детали, чтобы на их фундаменте выстроить алиби обвиняемого. Тут основным должно было стать свидетельство миссис Макгуэйн, и хищный оскал моргановской улыбки то появлялся, то исчезал, в то время как он умело, с выдержкой кукловода, направлял и подбадривал ее кивками, когда она бодро и гладко излагала заранее заготовленные ответы, и медленно повторял, чуть переиначивая, те вопросы, которые ставили ее в тупик. Морган был из тех людей, чье здравомыслие ослабевает сильнее, когда впереди обозначается крупный куш, и, без сомнения, в деле Робинсона он усматривал возможность проникнуть в сейфы этого семейства. Обычно он не упускал случая порассуждать перед микрофонами репортеров, толпившихся возле зала суда, но на этот раз он был на удивление несловоохотлив. Такую перемену – в частности, из-за нее дело это не удостоилось внимания прессы – можно было объяснить лишь одним: четкой инструкцией со стороны некой безымянной, но ведавшей всеми делами мистера Робинсона мощной структуры. При всей ограниченности и недостаточности их родительских чувств Робинсонам приходилось сохранять лицо, для чего они согласились бы на любую сумму, которую запросил бы Морган. Выиграй он это безнадежное дело, к нему потянулись бы многие с аналогичными делами. Словом, тяга толкать свидетелей на путь лжи у него была огромной.

Обвиняемый – волосы его были еще влажны после душа и прилипли к голове – с чрезвычайным вниманием, будто застыв, слушал, как рассказывала о себе миссис Макгуэйн. Обделенный пылкой и слепой материнской любовью, он, видимо, рад был страстной собачьей преданности домоправительницы, женщины, как это обнаруживалось, хотя и ограниченной, но доброй и знавшей мальчиков Робинсонов лучше, чем кто-либо другой. Говорила она с убежденностью искреннего заблуждения, что делало ее врагом Питера, задачей которого было опровергнуть ее свидетельство, не оставив от него камня на камне.

– …я услышала Билли внизу у парадного входа и вышла из своей комнаты и с лестницы увидела, что это Билли, и, не спускаясь, поговорила с ним минуту-другую, – свидетельствовала домоправительница голосом громким, взволнованным. – Я видела Билли собственными глазами, почему и говорю, что он находился дома в тот вечер. Он ни в чем не виноват. Чтобы сказать это, я и пришла сюда!

– Возражаю, – спокойно прервал ее Питер. – Свидетельница отвечает не по существу.

– Возражение принято, – кивнул судья Скарлетти. – Попрошу вас отвечать на поставленные вопросы, миссис Макгуэйн.

Утром миссис Макгуэйн потратила много времени, накладывая косметику, и теперь, когда она не могла удержаться от слез, тушь потекла черными ручейками по густо наложенным румянам и крем-пудре. Питер видел, что у жюри это вызывает сочувствие; восемь женщин-присяжных отлично понимали всю унизительность ситуации, когда тушь твоя течет, а отсюда и сочувствие, что могло вызвать и большее доверие к словам свидетельницы. Да что там женщины, в сердцах подумал Питер, наверное, всех в этом зале растрогала эта маленькая мелодрама, и миссис Макгуэйн, видимо, догадываясь, что это ей на руку, не спешила стереть со щек черные слезы.

Потом, картинно взяв себя в руки, она утвердилась на своем свидетельском месте, чтобы во всех подробностях описать вышеуказанный вечер. Она рассказала о радиопередаче, которую слушала по радио, когда в дом вошел Робинсон, и, разумеется, время этой передачи в точности совпадало с предполагаемым медицинским экспертом временем смерти жертвы, время это было известно и Моргану, который тут же не преминул представить суду напечатанную программу передач названной радиостанции. Там значилась и передача, на которую ссылалась миссис Макгуэйн. Свидетельство это было призвано подкрепить показания, полученные накануне от дружков-собутыльников Робинсона. По подсказке Моргана миссис Макгуэйн признавала даже, что Робинсон, возвратившись домой, мог быть несколько навеселе. Этот маленький грешок должен был несколько сгладить совершенный им большой грех, смягчить в глазах присяжных образ ответчика. Свою роль миссис Макгуэйн исполняла хорошо.

И, видя это, судья Скарлетти поглядывал на Питера. Ну, чем будешь крыть? – казалось, говорила его поднятая бровь. Судья, сам бывший прокурором в те дни, когда американское общество ошибочно полагало, что развращенность нравов достигла предела, был человеком честным, неплохо разбиравшимся в юриспруденции, тем не менее не любившим ни адвокатов – за то, что защищают всякую мразь, ни прокуроров – за неизбежные их ошибки. Таким образом, любимчиков у него не было, были лишь предпочтения.

Все время допроса Морган простоял возле свидетельской кафедры, что было необычно для адвоката, привыкшего постоянно то мерить шагами зал, прислоняясь время от времени к перильцам присяжных, то шелестеть бумагами, то крутить на пальце свое золотое кольцо. Видимо, на этот раз он старался проявить сдержанность. Присяжные замечали малейшее движение юристов, бормотание и шарканье ног, резкие взмахи, которыми они рассекали воздух на манер каратистов, желая подкрепить что-то, сказанное свидетелем, их незаметное почесывание, зевки в кулак. Когда Морган расспрашивал домоправительницу о каких-нибудь незначительных мелочах – о том, как, например, уходя спать, она налила воды в собачью миску, Питер думал о том, где сейчас может находиться Дженис. Помогает кому-нибудь другому, утешает, но не его. Так было уже давно, а Питер всегда был склонен к ревности, страстно желая ласки, пусть мимолетной, ненавидя, хоть и корил себя за эту ненависть, женщин в приюте, которым его жена отдавала время и силы. Всю их жизнь сопровождало и определяло его беспричинное недовольство – оба они знали это, но Дженис чувствовала себя слишком обиженной или была слишком великодушна, чтобы обращать на это внимание. Он же ненавидел в себе мелочность. Если б она сейчас вошла в зал суда и сказала: «Питер, давай уедем из Филадельфии куда глаза глядят!» – он сделал бы это сразу, без оглядки. Она сняла бы эти свои шикарные черные туфли на каблуках, аккуратно, носок к носку, поставила бы их в шкаф. У него в третьем ящике кухонного стола хранится карта автомобильных дорог. Они отправились бы колесить по дорогам Западной Виргинии – останавливаться на привалы, распевать песни, грызть в машине яблоки.

Морган закруглился, и наступила очередь Питера. Собираясь опровергнуть показания этой плачущей женщины до того, как она успела бы окончательно разжалобить присяжных и тем обвести их вокруг пальца, он мог разрушить выстроенное алиби, но заслужить неодобрение жюри.

– Итак, миссис Макгуэйн, у всех нас одна-единственная цель – это справедливость – начал он ровным голосом, глядя ей прямо в глаза.

– Да, сэр.

– Рассказывал ли вам когда-либо мистер Робинсон о Джуди Уоррен?

– Он упоминал о ней.

– Правда ли, что встречались они почти полгода?

– Ну… какое-то время.

– Правда ли, что он не раз приводил ее в дом и оставался с ней в своей комнате?

– Сказать это в точности не могу.

– Где они спали? – спросил Питер.

– В его комнате.

– А где она находится? – спросил он.

– На втором этаже.

Питер помнил план дома по составленному следствием чертежу.

– Где расположена эта комната?

– Комнаты мальчиков над кухней, на втором и третьем этажах.

– Мисс Уоррен бросила мистера Робинсона, не так ли?

– Вроде этого. Думаю, он был рад от нее избавиться.

– Я не просил вас давать оценку ее личности. А теперь скажите, говорил ли он вам когда-нибудь, что ревнует ее к новому дружку?

– Разумеется, нет.

Питер обернулся к присяжным проверить, слушают ли. Робинсон был полностью поглощен допросом – вздернув острый нос, он то и дело поднимал брови. Он казался почти довольным – возможно, наконец-то ему уделяли внимание, в котором он так нуждался в отрочестве. Вновь повернувшись к свидетельнице, Питер решил сменить темп задаваемых вопросов, так, чтобы у миссис Макгуэйн не было времени вспомнить все то, что она уже говорила.

– Жаловался ли когда-нибудь Робинсон на то, что знает о сексуальных отношениях Джуди с другим мужчиной?

– Нет.

– Вы ведь с мистером Робинсоном добрые друзья, можно даже сказать, давние друзья, не так ли?

– Ну, почти вся его жизнь прошла на моих глазах.

– Вы много делали для мистера Робинсона и его братьев, они привыкли полагаться на вас, верно?

– Наверно, можно так считать.

– И вы не против? Не против работать на них, постоянно им угождать? – не без ехидства спросил он.

– Я люблю этих мальчиков. Я все для них готова сделать, и они это знают.

– И можете солгать ради одного из них, да? – резко бросил он.

– Нет! – так же резко, подавшись вперед, бросила миссис Макгуэйн.

– Ведь вам приятна такая ваша готовность служить им верой и правдой?

– Знаете, сэр, – ощетинилась миссис Макгуэйн, – я ведь мальчиков этих, можно сказать, люблю по-настоящему.

– Близок ли ответчик со своими родителями? – продолжал Питер.

– В разумных пределах, так бы я выразилась.

– Есть ли у ответчика привычка время от времени целовать свою мать?

– Не могу ответить.

– Когда в последний раз вы это наблюдали?

– Ну…

– Целует ли он вас когда-нибудь сыновьим поцелуем?

– Конечно. И он, и братья.

– Поцеловал ли он вас вечером шестнадцатого августа?

– Нет. Я говорила с ним с лестничной площадки над входной дверью.

– Можно ли выдвинуть предположение, что у братьев Робинсон с вами существует большая близость, чем с собственной матерью?

– Нет, не могу согласиться.

– Но сейчас вы здесь и защищаете их.

– Да.

– Видите ли вы в этом зале мать ответчика?

– Нет.

– Мы рассуждаем сейчас о чувствах, миссис Макгуэйн. Говорим о молодом человеке, и я просто хочу знать, как вы расцениваете ваши с ним отношения. Судя по всему, вы так много для него делаете, так любите его и стараетесь угодить ему в мелочах.

– Да, – тихо подтвердила миссис Макгуэйн. – Наверное, можно так сказать.

Питер сделал паузу, удивленный отсутствием возражений со стороны Моргана, хотя все вопросы прокурора имели очевидную цель убедить присяжных в ненадежности показаний миссис Макгуэйн. Возможно, Морган накапливал возражения.

– Вы сказали, что шестнадцатого августа вечером услышали мистера Робинсона внизу, так?

– Да. Я лежала в постели и слушала радио. Я постоянно это делаю, потому что радио стоит возле моей кровати. – Миссис Макгуэйн улыбнулась, и в улыбке этой можно было различить искреннее смущение. – В окне я увидела свет фар, а затем он вошел, и я немного с ним поговорила.

– Так вы и объявили полиции после ареста ответчика?

– Да.

– И вы сказали также, что помните, какую именно передачу вы слушали?

– Да. Как я и говорила, это была беседа с психически больными. Их приглашают на эту передачу, чтобы они рассказали о своей болезни.

– Ну, надо полагать, никто из нас в этом зале в тот вечер в передаче не участвовал.

– О да, – осторожно согласилась миссис Макгуэйн.

– Мы уже располагаем описанием дома Робинсонов. Не расскажете ли вы нам теперь о системе охраны этого здания?

– Возражаю, – встрепенулся Морган. – Эта информация, Ваша честь, является конфиденциальной, так как обеспечивает защиту этой семьи.

Судья обратил свой взгляд на домоправительницу.

– Ответьте на вопрос таким образом, чтобы это не повредило вашим хозяевам, – распорядился он.

– Хорошо, сэр, – согласилась женщина.

– Насколько плохо обстоит дело с преступностью в вашей округе? – как бы между прочим поинтересовался Питер. – Старые загородные дома нередко приходится защищать от набегов молодцов, охочих до старинных вещей.

– Не скажу, чтоб дело было из рук вон плохо, но двери нараспашку лучше не держать, если вы понимаете, что именно я имею в виду. Даже и с соседями приходится проявлять осторожность.

– Не очень надежные люди?

– Даже с теми, кого вы, казалось бы, знаете.

– В дом уже проникали взломщики?

– Да. Украли серебро и большой ковер из столовой. После этого миссис Робинсон установила новую систему охраны. Года два тому назад.

– Ваша честь! – подал из-за стола голос Морган. – Я не могу усмотреть связи между преступностью в пригородах Филадельфии и показаниями данного конкретного свидетеля.

– Что именно вас интересует? – недовольно проворчал судья, обращаясь к Питеру.

– Нравы, Ваша честь. Я интересуюсь здешними нравами.

– Продолжайте, – после некоторого колебания сказал судья. – Посмотрим, что вы подразумеваете под «нравами».

В полицейские донесения затесалось и краткое описание системы сигнализации в доме Робинсонов. Питер видел это описание и понимал, что алиби ответчика оно подрывает. Он знал также, что, сошлись он на свидетельство из компании, разрабатывавшей и устанавливавшей эту систему, и включи он представителей этой компании в число свидетелей, и Морган поймет затеянную им игру. Ранее миссис Макгуэйн сказала полиции, что Робинсон прошел в дом через парадную дверь – видимо, у нее это вырвалось прежде, чем она успела подумать о том, что говорит, – так что ей пришлось и впредь придерживаться этой версии. Не пригласив в суд в качестве свидетелей представителей компании, устанавливавшей сигнализацию, Питер намеревался показать Моргану – если тот вообще об этом задумывался, – что он либо проглядел содержавшуюся в донесениях информацию, либо посчитал ее не стоящей внимания. Потому Морган и не поправил показания миссис Макгуэйн. Он мог попросту прошляпить эту деталь. В конце концов, и без того имелась масса вещей, о которых ему стоило побеспокоиться, К примеру, хвастливое и полубезумное признание Робинсона. Но обыграть можно было именно это. Опытный прокурор не задает вопросов, не зная, какие последуют ответы. И Питер не собирался отступать от этого правила ни в чем, не считая того, что вообще не знал, станет ли миссис Макгуэйн отвечать на его вопросы. Он готов был биться об заклад, что домоправительнице было известно все устройство дома, начиная от количества серебряных ложек в буфете или как часто здесь принято перетряхивать перины и кончая тем, как именно работает сигнализация. Но, судя по всему, она не была настолько умна, чтобы суметь на ходу переделывать показания, если Питер начнет сбивать ее, нарушая отрепетированный порядок изложения. Он потратил немало времени, роясь в полицейских донесениях, сортируя разрозненные факты, отбрасывая ненужное и при всем этом стараясь не думать о бегстве Дженис, и теперь был убежден, что, зная факты, должен лишь, опираясь на интуицию, по-своему расположить их и внедрить в сознание так, чтобы свидетель даже ничего не заподозрил. Сверившись с записями, он поднял глаза. Морган, уловив теперь, куда он клонит своими вопросами, и поняв собственное упущение, заволновался – он готовился схлестнуться с Питером, прибегая к тактике возражений. Адвокат барабанил карандашом по бедру, ожидая удобного повода встрять с возражением. Питер взглянул в лицо свидетельнице. Миссис Макгуэйн с готовностью улыбалась ему.

– А теперь, – сказал Питер, – я хотел бы вернуться к событиям того вечера.

– Как я и говорила, – качала она, не дожидаясь вопроса, – я была в комнате и слушала радио, когда окно осветили фары подъехавшей машины, а потом, поставив машину, он прошел в дом. Мы поговорили и пожелали друг другу спокойной ночи. Вечер был самый обычный. Как всегда, понимаете?

– Вечером шел дождь, не так ли?

– Кажется, да.

– Именно так. И была гроза, Теперь ответьте мне вот что: в усадьбе ведь не одна машина, да?

– Да.

– И мальчики – сыновья Робинсонов – все их используют?

– Да.

– Таким образом, шум подъехавшей машины или ее появление не обязательно означало, что приехал именно Уильям?

– Конечно.

– И где обычно ставятся машины?

– Возле дома.

– А поточнее?

– На площадке подъездной аллеи.

– Где это?

– Подъездная аллея ведет к парадному крыльцу, а потом заворачивает за угол, к боковой стене, там, где кухня, вот там и есть эта площадка.

– Большой дом.

– О, по соседству есть дома куда как больше.

– Вы хотите сказать, что дом этот средних размеров?

– Ну, может быть, чуть побольше, чем у других. – Она пожала плечами.

– Сколько в доме комнат?

– Ну, порядка пятнадцати.

– Так это очень большой дом, настоящий дворец.

– Я так давно в нем живу, что мне он кажется обычным.

– Нет, это никак не обычный дом для города, часть жителей которого ютятся друг на друге, как крысы, согласны?

– Ну, я думаю…

Руки Моргана взметнулись вверх, словно брошенный ему мяч вдруг коснулся земли.

– Ваша честь, – взмолился он, – чем мы тут занимаемся? Обвинение вновь и вновь мусолит какие-то мелочи – можно ли назвать большим дом Робинсонов или нельзя, – какие-то, я утверждаю это, абсолютно не имеющие отношения к делу, бессмысленные вещи!

– Мистер Скаттергуд, – сказал судья, – не будете ли вы так любезны показать нам, что, собственно, стоит за задаваемыми вами вопросами?

Питер опять повернулся к свидетельнице:

– Итак, мистеру Робинсону пришлось пройти немалый путь от места, где он припарковал машину, до двери, через которую он вошел в дом, не так ли?

– Нет, – возразила она, – это недалеко.

– Насколько недалеко?

– Я не очень разбираюсь в расстояниях.

– Как длина этой комнаты?

– Может быть.

– Значит, футов пятьдесят.

– Наверное. – Она пожала плечами. – Не пойму, какое это имеет значение.

– Может, и никакого. А теперь скажите вот что. Когда мистер Робинсон вошел в вестибюль, а оттуда в гостиную, вы разговаривали с ним?

– Моя комната, – со вздохом, явно начиная терять терпение, отвечала миссис Макгуэйн, – находится возле парадной лестницы над входом. Когда машина подъезжала, фары светили прямо мне в комнату…

– То есть, находясь в комнате, вы всегда в курсе, если кто-то приезжает или уезжает?

– Да.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Так что машина проехала под окном, а минуту или две спустя он вошел. Я вылезла из постели, перегнулась через лестничные перила, и мы поговорили.

– Опишите мне вестибюль.

– Ну, просто прихожая.

– Двери двойные?

– Да.

– Какая-нибудь отличительная особенность – коврик восточной работы, картина?

– Там есть дракон, очень красивый нефритовый дракон; он стоит в вестибюле на столике, и миссис Робинсон, надо сказать, в нем души не чает.

– Значит, это и есть парадный вход в дом, открываемый для особых случаев – обеденных приемов, банкетов и прочее, так? Когда в дом приходит слесарь чинить раковину, его впускают с другого входа, не так ли?

– Да, – с непоколебимым достоинством отвечала миссис Макгуэйн.

– Есть ли на полу ковер?

– В этой части дома он от стенки до стенки.

– Какого он цвета, разрешите полюбопытствовать?

– Ну, светло-бежевого, цвета слоновой кости, я бы так сказала.

– Хорошо. О чем же вы с ним беседовали?

– Кажется, о том, собираются или нет его родители возвращаться с Нантакета.

– Из их летней виллы?

– Да.

Тут он, ради того чтобы произвести впечатление на присяжных, позволил себе маленький антибуржуазный выпад.

– Вилла столь же просторна, как и основной их дом?

– Нет, – моментально ощетинилась домоправительница.

– И чем же закончилась ваша беседа относительно планов мистера и миссис Робинсон?

– По-моему, я сообщила Билли, что его мама звонила, чтобы сказать, что яхта нуждается в небольшом ремонте, надо починить парус, и они на день задержатся.

– У вас отличная память, миссис Макгуэйн.

– Спасибо, – ответила та, заерзав в своем кресле в нетерпеливом желании и в следующем ответе проявить не меньшую компетентность.

– Следовательно, новости, о которых шла речь, были самыми обычными житейскими новостями, подобными тем, что вы могли сообщить в любой день?

– Да.

– А еще о чем вы говорили?

– Думаю, больше ни о чем.

– Сколькими же предложениями вы обменялись?

– Предложениями пятью, наверное.

– Разговор ваш был кратким?

– Да.

– Войдя, он разговаривал с вами около минуты?

– Если и больше, то ненамного.

– А после этого, вечером, ничего особенного не происходило?

– Нет, я легла обратно в постель.

– Повторяю вопрос: не происходило ли потом чего-нибудь необычного, неприятного?

– Нет, я просто легла, и все.

– Это правда? Вы уверены, что так и было?

– Да. Я услышала, что он входит через парадную дверь, встала, поговорила с ним, а потом легла. Сколько раз мне надо это повторять? – бросила она в заключение и, сняв очки, принялась их протирать – обычная бессознательная хитрость лжесвидетелей: не видя лица допрашивающего, они могут лгать с большей легкостью и более убежденно. Питер ждал, а она все терла и терла свои очки. Поняв, что он ждет ответа, она наконец нацепила их на нос.

– Вы говорите правду?

– Да, – отвечала миссис Макгуэйн с легким раздражением в голосе. Поджав губы, она с невинным видом подняла брови.

Подойдя к барьеру, он сверху вниз вперился в нее взглядом.

– И можете поклясться?

– Да, – отрезала она.

– Я лишь пытаюсь уточнить некоторые вещи. Вы утверждаете, что говорите правду. Ваши показания суду – это правда истинная, абсолютная?

– Да. Я хоть и не окончила школу, но не совсем уж невежда, мистер…

– Скаттергуд.

– Да. Может быть, вам я кажусь невеждой, но уверяю вас, что я отлично понимаю все, что здесь происходит, и говорю вам правду, как перед Богом! Разрази меня гром, если я лгу!

– Возражаю!

Морган вскочил и, размахивая руками, сердито запрыгал вокруг стола.

– Ваша честь, я совершенно не могу согласиться с подобным отношением к свидетельнице! Прошу осудить поведение прокурора на основании…

– Я с радостью объясню причину моего скептицизма, – прервал его Питер.

– Просьба защиты отклоняется, – объявил судья. – Продолжайте, мистер Скаттергуд, но переходите к делу. Пока что, насколько я вижу, мы еще далеки от ясности.

Робинсон, более догадливый, чем его защитник, вскинул глаза на Питера и неожиданно улыбнулся, очевидно поняв стратегию Питера. А тот опять повернулся к свидетельнице:

– Не расскажете ли мне, с чего вы обычно начинаете день?

– Встаю и спускаюсь в кухню.

– Вы встаете первой?

– Да.

– А сыновья Робинсонов?

– По выходным они обычно спят часов до десяти.

– И что вы делаете, встав?

– Варю кофе и выхожу за газетой.

И тут внезапно во взгляде миссис Макгуэйн появилось напряженное внимание; не мигая и глядя куда-то мимо него, сквозь стены зала, мимо всех собравшихся в этом зале, она мысленно перебирала обычные свои утренние дела. Теперь она знала, чего добивается от нее прокурор.

– Газету приносят к кухонной двери? – спросил Питер.

– Да, – сказала она упавшим голосом.

– Потому что так предпочитаете вы и Робинсоны?

– Да.

– В кухне имеется большой стол, где можно завтракать, расстелив газету?

– Да.

– И газету приносят к кухонной двери, не к парадной?

– Да. Мальчик-почтальон огибает дом.

– А почему?

– Так проще.

– Чем же?

– Ну, потому что по утрам в кухне всегда нахожусь я.

– Так. Теперь следующее. Вы рассказали нам о замечательной системе сигнализации, установленной в доме Робинсонов. Я не слишком хорошо разбираюсь в этих системах, однако знаю общий принцип их работы – пульт или коробочка с цифровым набором, с помощью которых домовладелец, или в данном случае домоправительница, может включать или отключать сигнализацию. Например, отключать ее прежде, чем открыть окно. Похоже это на то, как действует ваша система?

– Да.

Прошлым летом Питер приценялся к подобной системе для установки в собственном доме, так как примерно за месяц до этого наркоманы что-то очень уж обнаглели и стали использовать слесарные ножовки и гидравлический инструмент для перепиливания металлических решеток на окнах. Он даже сравнивал между собой те или иные системы, но в конце концов они с Дженис предпочли отдохнуть на Карибах, надеясь в дальнейшем подкопить денег.

– Сигнализация в доме включена постоянно?

– Да. – Домоправительница, потупившись, разглядывала ноги Питера.

– Компания, устанавливающая эти системы, обычно использует электронику, и электронику весьма хитроумную. Относится ли это и к вашей системе?

– Да.

– Правильно ли будет предположить, что установленная система не менялась ни вами, ни кем-либо из домашних?

Она кивнула.

– Отметьте в ваших записях утвердительный ответ свидетельницы, – обратился Питер к Бените, судебному репортеру. – А будучи домоправительницей и ведающей всем хозяйством, вполне ли вы понимаете, что и компания, устанавливающая системы сигнализации, ведет записи всего, что она делает – когда и какая именно система устанавливается?

– Да.

– Робинсоны конечно же обратились бы к первоклассной компании, скрупулезно ведущей отчетность. Так?

– Да. Они всегда предпочитают лучшее.

– Правильно ли предположение, что, выходя каждое утро за газетой, вы отключаете систему?

– Да.

– Вы отключаете ее, вводя пароль или набирая код?

Свидетельница бросила взгляд на судью:

– Не думаю, что я должна отвечать на такие вопросы.

Судья подался вперед:

– Сообщать суду те или иные коды вы не должны, но попрошу вас ответить на все поставленные вопросы.

– Хорошо, – согласилась миссис Макгуэйн. – Да, надо ввести код.

– Для кухонной двери или всей системы вообще?

– Я могу сделать и то и другое.

– Набирая код, вы отключаете сигнализацию?

– Да.

– И где находится пульт управления?

– В кухне.

– Где именно?

– В одном из шкафов.

– В самой кухне?

– Да.

– И это единственный способ отключить сигнализацию?

– Да.

– Таким образом, если кто-нибудь открывает ключом дверь кухни, немедленно срабатывает сигнализация?

– Нет.

– Почему же нет?

– Потому что предусмотрена маленькая пауза, чтобы можно было успеть подойти к пульту и набрать код.

– И через сколько включится сигнализация? Минут пять?

– О нет, – возразила миссис Макгуэйн, – всего лишь тридцать секунд.

– Это относится также к каждой двери?

– Нет, только к кухонной.

– Тогда зачем же, ради всего святого, Уильям Робинсон, поставив машину возле кухонной двери, единственной двери, через которую, как это ему известно, он мог бы проникнуть в дом, не выключив сигнализацию, проходит пятьдесят футов, входит в дом через парадную дверь, пачкая мокрой обувью светлый ковер у входа, которым пользуются только в особых случаях, а затем беседует с вами? И почему все это происходит без того, чтобы сработала сигнализация?

Миссис Макгуэйн бросила тревожный взгляд на Робинсона, и Питер почувствовал угрызения совести за то, что вынужден был заставить ее сделать.

– О, возможно, я сказала что-то не то, – вырвалось у миссис Макгуэйн, – но я точно знаю, что Билли тогда вечером был дома.

Питер ждал, пока произнесенное благополучно растает в воздухе. В конце концов, возможно, что домоправительница и вправду убеждена в невиновности Билли Робинсона или же в той или иной степени лжет самой себе, будучи не в силах признать его виновность. Ведь Билли Робинсон был одним из ее детей, так ею и не рожденных. В довершение всей трагедии разбито и это материнское сердце. Питер помолчал с минуту, давая передышку суду и свидетельнице. Минута эта была ему приятна – не из низменного чувства самодовольства, но некоторое удовлетворение он испытывал. Он хорошо поработал, и она принесет свои плоды, потому что, как знал он из семилетнего опыта, во время этой паузы до присяжных начнет доходить виновность ответчика. Он молча пил воду из стоявшего возле графина стакана. Звякали батареи, гудела машинка для охлаждения воды. Трое полицейских, мужчины и женщины, следившие за ходом допроса, вернулись к своему обычному и излюбленному времяпрепровождению – поглаживанию циферблатов на часах, стряхиванию пушинок с манжет своих синих нейлоновых курток, жеванию резинки. Питер мысленно выстраивал аргументацию, приводя ее в соответствие с только что услышанным. Хорошо бы Дженис видела его сейчас здесь, за работой. А то он, кажется, полностью утратил ее уважение.

– «Что-то не то», как вы сейчас выразились, кажется, можно отнести ко всему вашему выступлению в целом, миссис Макгуэйн, и я хочу разложить все по полочкам, так, чтобы вам самой это сейчас стало окончательно ясно. Как я понял, спят сыновья Робинсонов в другой части дома, над кухней. Все они водят машины. Таким образом, определить по звуку машины, кто именно из них подъехал, вы не можете. Машины ставятся обычно возле кухонной, двери. Вы уверяли полицейских, что видели, как в тот вечер Билли вошел через парадную дверь. Но из ваших же показаний следует, что причины делать это у него не было. Зачем, скажите на милость, поставив машину, идти пешком пятьдесят футов по мокрой траве или гравию, вместо того, чтобы воспользоваться кухонной дверью, если она ведет прямо в твою спальню, и входить в дом через парадную дверь, чтобы там сработала сигнализация? Утверждаю, что версия эта совершенно безосновательная, по крайней мере, в моих глазах. Зачем бы стал Уильям Робинсон входить, намеренно включая сигнализацию, особенно зная, что вы уже в постели? Верно? Понимаете цель моих рассуждений? Вы сказали, что вечер был самым обычным, то есть таймер сигнализации на кухонной двери был установлен таким образом, что можно было входить и выходить, не запуская сигнализацию. Согласно вашему же описанию, машину поставили возле кухни. И правильно. Остается либо идти к парадной двери, где сработает сигнализация, либо поступить как всегда – воспользоваться кухонной дверью, так, чтобы сигнал не прозвучал. Логика подсказывает, что третьего не дано, и это следует из ваших же показаний, представленных суду утром. И тем не менее ваша версия с логикой не согласуется. Я же утверждаю, что на самом деле все происходило иначе – он вернулся вечером через некоторое время после того, как вы уже заснули, вошел через кухонную дверь и привычно, за положенные тридцать секунд, набрал код отмены сигнала. Такова, миссис Макгуэйн, единственно возможная последовательность событий. И поскольку это так, вы не можете ручаться за точное время возвращения Уильяма Робинсона в тот вечер, в указанное ли время он вернулся или же на час-два позже. Согласны?

– Я… – Она замолчала.

– Я вас спрашиваю, согласитесь ли вы с тем, что я только что изложил, или же предпочтете вместо этого объяснить противоречивость утренних показаний?

– Ну… Билли… – Новая пауза, и она опять начала плакать, на этот раз прерывисто, некрасиво, горько.

– Наша цель – истина, – продолжал Питер. – Ведь речь идет о зверском убийстве молодой девушки и в этом зале вершится закон. Так что я вновь спрашиваю вас, миссис Макгуэйн, спрашиваю перед достопочтенными леди и джентльменами, собравшимися в зале, оторвавшимися от своих личных дел ради того, чтобы уделить время этому серьезнейшему делу. Как вы можете объяснить противоречия в ваших показаниях?

Говорить она была не в силах и лишь опустила заплаканные, в черных потеках глаза. Ложь ее не вызывала презрения у присутствующих, потому что все они понимали, что единственным стремлением ее было защитить мальчика, которого она растила. Она с тревогой глядела на присяжных, а те в ответ смотрели на нее. В пыльном и усталом вечернем сумраке этого зала сидела женщина, по показаниям которой будет осужден человек, которого она любила как сына. Горе женщины было неподдельным, но думать об этом Питер не мог. Единственной его заботой было уничтожение ее как свидетельницы.

– Можете объяснить ваши показания? – резко спросил он.

Миссис Макгуэйн покачала головой.

– Нет объяснений? Должен ли суд опустить все вышесказанное, не принимая этого во внимание?

Она молчала.

– Значит, ваше свидетельство – выдумка с начала и до конца?

Ответа не последовало.

– Больше вопросов не имею, Ваша честь.

Он собирался быстро улизнуть из Ратуши и тихо-мирно пообедать, но перед ним внезапно возникла короткая коренастая фигура и румяное лицо Хоскинса: начальник отдела убийств стоял возле двери лифта на третьем этаже. Питер молча кивнул своему шефу, человеку, благожелательность которого нельзя было назвать безусловной, любителю галстуков-бабочек и в прошлом, как поговаривали, перспективному пианисту. В лифтах Ратуши не принято было открыто обсуждать серьезные вещи, и ехавшие в этих тесных коробках копы, детективы, юристы, свидетели и родственники неизменно устремляли взгляд в пол, на потолок или на свои ботинки. Хоскинс не представлял тут исключения – скользнув глазами по своему животу, он удовлетворенно рассматривал начищенные башмаки. Хоскинс, как было известно Питеру, гордился тем, что в курсе всех дел, находившихся в его ведении, что было, конечно, невозможно, так что ему оставалось лишь изображать полную информированность, что достигалось неукоснительными требованиями к подчиненным представлять ему докладные о ходе работы на любой ее стадии и по первому его зову. И все же на каждой планерке всегда подтверждалось, что безжалостный и неуемный Хоскинс – блестящий стратег. Подвергнуть это сомнению значило оказаться в калоше.

Еще не затихли пересуды вокруг одного случая из ранней практики Хоскинса в качестве прокурора. В деле об изнасиловании обвиняемый, пытаясь свидетельствовать в свою пользу и желая обелить свое имя, стал ссылаться на свою семью – набожных католиков. Хоскинс пристыдил его и издевками своими заставил не только признать свою вину, но и кинуться к расположенному на высоте четвертого этажа открытому окну, выходившему во внутренний двор Ратуши. Обвиняемый прыгнул из окна головой вниз и встретил свою смерть. Думая о Хоскинсе, Питер всегда помнил эту историю.

Лифт встал на первом этаже, и двое мужчин, выйдя, остановились возле дверей.

– Как Робинсон? – спросил Хоскинс, вглядываясь в лицо Питера и ища в нем следы неуверенности.

– Утром все было довольно…

– Только не давай этой домоправительнице морочить всем голову! – Хоскинс брезгливо сморщился. – Возьми ее за жабры, ясно?

– Я так и делаю, – хмуро отозвался Питер. Хоскинса он побаивался, но не настолько, чтобы не уметь это скрыть.

– Вот и хорошо. Значит, все идет по плану. Устал? – Хоскинс ткнул в Питера жестким пальцем, словно тот был клавишей рояля. – Где жар и пыл?

– Горит в груди, – парировал Питер. – Гудит, как в паровозной топке.

– Хорошо. – Хоскинс ласково кивнул. – Вот и не давай ему погаснуть.

Выйдя через восточную арку Ратуши, Питер прошел мимо полированных черных седанов, принадлежавших мэру и другим высокопоставленным чиновникам. Он все еще чувствовал упершийся в него палец Хоскинса. У таких людей, как Хоскинс, постоянные жар и пыл поддерживаются той властью, которую они приобретают, и хотя Питера некогда и восхищал напор Хоскинса, постепенно он стал бояться силы этого напора, непоколебимой безупречности маэстро, которая могла толкать его к стрельбе из пушек по воробьям и злоупотреблению властью. Ведь власть дается лишь тому, кто ее жаждет, а чтобы сохранить ее, иной раз приходится пресекать малейшие попытки отнять эту власть. Что же касается Хоскинса, он производил впечатление человека, с трудом сдерживавшего в себе такие порывы, и Питер не раз мог убедиться, что не забота об общем благе разжигает пламя в душе у Хоскинса, а лишь стремление множить собственное влияние, собственные привилегии. Однако с годами Хоскинс научился лучше маскировать эту свою пламенную страсть, скрывая ее за мимолетной и покровительственной ласковостью по отношению к молодым прокурорам, любезностью к репортерам и умеренностью общественных аппетитов. Но в то же время он старался делать так, чтобы каждое рукопожатие или знакомство толкали его вперед, Карьера политика Хоскинсу не светила, для этого он был чересчур груб, но в качестве административного работника он еще мог достичь многого. Будучи десятью годами старше Питера, он дорос и уже перерос золотой период, когда вступают в гонку за выборные должности, так что его чуть ли не силком заставили купить себе фрак, выучиться хохотать и щериться на престижных званых вечерах, шутить и выпивать в компаниях других шутников, изображать любовь к жене – маленькой, хрупкой и довольно-таки безвкусной женщине с вечной застывшей на губах застенчивой улыбкой, женщине, совершенно задавленной личностью мужа. Хоскинс, как считал Питер, был из тех людей, что воображают, будто в основе карьеры всегда лежит лесть. Он превратился в удавку для карьерных устремлений его сослуживцев. Тем, кто восхищался им, если Хоскинс был в этом уверен, приходилось постоянно доказывать свое согласие на оскорбительное его первенство. Прочим же оставалось делать свое дело, не высовываясь и лишь стараясь не выступать в роли пешки в постоянных стычках начальства с адвокатурой, министерством юстиции, местными политическими структурами, мэром, прессой, могущественными организациями и негритянской общиной.

А на другом полюсе был Берджер, скептик, не боявшийся постоянных угроз Хоскинса, работавший в холодноватой аналитической манере, старавшийся делать свое дело профессионально, но в то же время понимавший всю ограниченность данной ему власти и вполне осознававший относительность, временность и подчас иллюзорность всякой власти. Ту долю альтруизма, которая, возможно, и была ему присуща, Берджер мастерски скрывал за вежливо-непроницаемой отстраненностью от всяческих людских потуг. Существенную роль тут играла и прокурорская деятельность Берджера, укрепившая в нем подозрительность по отношению ко всем, в том числе и к себе самому.

Питер съел сандвич в кафетерии, расположенном в самой убогой части Маркет-стрит, – никаких деловых встреч за обедом у него не намечалось, а престижных обеденных мест он избегал, не желая сталкиваться там с хорошенькими служащими, чей вид напомнил бы ему, как долго – уже несколько недель – он не занимался сексом. Он даже подумал было шмыгнуть в какой-нибудь из порновидеосалонов, ютившихся в обветшалых кирпичных строениях за рынком, что возле вокзала Рединг, проскользнуть незаметно вслед за другими извращенцами, так своеобразно проводящими свой обеденный перерыв, а может быть, даже мастурбировать немножко в одной из предназначенных для этой цели кабинок, наблюдая, как парень и девушка на экране занимаются французской любовью. Стыдно, но хоть помогло бы на несколько часов снять напряжение; однако существовал шанс натолкнуться там на знакомого. Имелись, правда, и службы, специализирующиеся на такого рода услугах, можно вызвать девушку и трахнуть ее, но особого удовольствия в этом Питер не находил – девушки эти чаще всего некрасивы, жалки, употребляют наркотики, – и дело кончилось бы состраданием к партнерше и расспросами о ее жизни. А потом, он еще не дошел до того, чтобы бросаться к проституткам. Так что вместо этого он углубился в чтение газеты, начав с раздела спорта. «Штрафники» облажались три раза подряд, и их звезда Чарльз Баркли дулся и критиковал команду. Питер скучал по Доктору Джею. Когда Доктор ушел на покой, город потерял одно из главных своих украшений. В целом газетные заголовки не проясняли его видения момента. Какие-то маргиналы подрались на тепловых люках, шестнадцатилетний наркодилер застрелен на углу Восьмой и Батлер-стрит. Ничего нового по сравнению с тем временем, когда самыми бедными в городе были ирландцы, жившие по восемь человек в комнате, работавшие на паровозостроительном предприятии Болдуина или на швейных фабриках, ирландцы, чьи дети во сне видели лишь паровозы, а старухи рылись в мусоре в поисках угля для печей. Вот опять он ворчит, и, кажется, чуть ли не вслух. Из окна кафетерия Филадельфия являла собой неприглядную картину – всюду серый снег и подмерзшая грязь, а весной и не пахнет. Дневной свет был тусклым, меркнул в преддверии сумерек, а он не мог вспомнить, когда ему являться в клуб для игры в «ракетку». Вот опять эта боль в груди… И ради чего, спрашивается, было надрываться на работе, годами разбираться во всех этих «согласованных признаниях вины», вызывать свидетелей, бороться с затяжками и отсрочками и пресекать любые сделки и сговоры с адвокатами, считавшими его жестокосердным. Как хотелось бы избавиться от всего этого, пролить на душу бальзам, который заставил бы забыть и ненависть к нему Дженис, и то, что впереди у него лишь нескончаемый поток дел об убийствах! Через их убойный отдел со штатом в два десятка человек в год проходит примерно пятьсот судебных тяжб. Может быть, подвернись ему интересное дельце, он еще сколько-нибудь протянет. Но ведь существуют всегда и возможности другой работы – в области страхования, политики или на другом каком-нибудь безвредном поприще. Множество молодых прокуроров, по горло сытых вечно буксующей и продажной судебной системой, наплевав на былые идеалы, удирают в частные фирмы, где можно, не напрягаясь, заработать свою сотню тысяч. Но он слишком устал, чтобы думать сейчас о смене работы. Он будет упорно и бодро продолжать свой бег, сторожа противника, не подпуская его к мячу, а потом, подобно юному защитнику «Штрафников», обойдет бестолково мечущихся ветеранов и забросит мяч в корзину. Все просто. Все очень, очень просто.

А позже, после нескольких часов работы, после целого вороха слов, споров, возражений и дискредитации свидетелей со стороны защиты, убедив всех в виновности Робинсона, он почувствовал, что совершенно выдохся. Билл весь день не спускал глаз с Питера, и был даже момент, когда тому показалось, что Робинсона интересует не столько ход процесса, сколько он, Питер, – обвиняемый следил за ним, пристально глядя на него умным взглядом, словно силясь изучить его. Когда обвиняемого уводили, он поднял руку, заговорщически приветствуя прокурора.

Сейчас Питер сидел в своем кресле и складывал бумаги, надеясь, что освободился от всего этого до следующего дня, когда предстояли заключительные дебаты сторон. Зал заседаний опустел, и Питер понимал, прислушиваясь к отдававшимся гулким эхом звукам из коридора, что чего-то ждет. Потемнело, и стал падать снег. Помещение начала окутывать ночная прохлада. Бенита разбиралась со своей перфолентой. После восьми часов работы она выглядела удивительно свежей, и вид ее наводил на игривые мысли попросить ее проявить сочувствие. Она сложила ленту, обвязав резинкой каждый моток. Лента использовалась в суде для повторного слушания, по существу являясь дублирующей записью. Вынув бобину из звукозаписывающего устройства, Бенита бросила в портфель и ее и перфоленту. Он знал, что вечером она сунет ленту в компьютер, который расшифрует запись и сделает распечатку, которую Бенита прочитает и поправит.

Но пора было отправляться в клуб для часовой игры в «ракетку». Берджера не будет, так что идти особо не хотелось. Он глядел на Бениту. Ей, наверное, не больше двадцати двух-двадцати трех. Интересно, играет ли она в «ракетку»? Спросить он не решился.

3

Выйдя из здания Ратуши, Питер приостановился под одной из пропахших мочой арок. Служащие обгоняли его, спеша в метро или к загородным поездам, а рядом через специальную дверь выводили людей в наручниках; они шли к серому автобусу Управления филадельфийских исправительных заведений. Счастливчики. Им присудили срок меньше года, их повезут теперь в городскую тюрьму. А неподалеку стоял фургончик государственной тюрьмы – он повезет тех, которым дали большой срок или пожизненное. Перед ним вырос худой негр в обтрепанном пальто, и Питер невольно отпрянул – так надоели ему попрошайки, стоит только появиться в городе, как они прохода не дают, клянчат деньги. И тем не менее, возможно, движимый не состраданием, а лишь чувством вины, он потянулся в карман за мелочью. Мужчина маниакально подбрасывал вверх и ловил монетки.

– Эй, ты! Что будет-то?

– О чем вы? – резко бросил Питер.

Лицо мужчины светилось безумным азартом – он ждал, когда монетка упадет. Красные воспаленные веки, гнилые зубы.

– Что выйдет? – опять вопросил мужчина. – Чего ждать?

– Не знаю.

Мужчина, откинув голову, закатился недобрым смехом, потом выхватил из-под полы бутылку «Тандерберда» и хлебнул из горлышка, после чего опять занялся монеткой.

Питер поспешил прочь, не желая быть свидетелем чужого безумия. Обычно пешая прогулка в клуб доставляла ему удовольствие, приятен был ветерок, в темноте обдувавший лицо, теплое шерстяное пальто и плотный костюм давали ощущение удобства, но сейчас он быстро проходил квартал за кварталом, покрывая бесконечно тянущееся расстояние, стараясь забыть о маячившем за его спиной здании Ратуши.

Окутанный вихрями морозного воздуха, вившимся вокруг его пальто и перчаток, он ступил в зеркально-хромированную кабину клубного лифта. Парочка болванов-качков с неестественно раздутыми мускулами, из тех, что день и ночь болтаются в клубе, околачивалась в фойе, делая вид, что таким образом не выставляет себя напоказ. Интересно, что они этим компенсируют, подумал он, – недостаточную величину члена или недостаток мозгов. А может, это страх заставляет их наращивать плоть в этом плотоядном мире?

Зеркала на каждой из четырех стен тренажерного зала отражали бесчисленное количество мужчин и женщин, тренировавшихся на сверкающих металлом тренажерах. Дженис все еще имела членскую карточку. Может быть, она перестала тренироваться, чтобы не встречаться с ним? Вполне возможно. Упражнение на одном из тренажеров заключалось в попеременном сдвигании и раздвигании ног. Он слышал, как какие-то женщины в шутку называли этот тренажер «да-нет машиной». Много и тяжело работавшие, эти женщины облюбовали себе спортзал, где могли сублимировать свой сексуальный голод в гибкость и силу мускулатуры. «Да» – раздвинуть ноги, «нет» – сдвинуть. Уж сколько времени он был лишен этого «да», и онанизм стал для него привычен, как ежедневное бритье, полезная необходимость, возможность избавиться от излишка соков, вырабатываемых организмом. А рядом класс аэробики – женщины в крикливых костюмах и горстка очень стройных мужчин прыгали, лягались и вертелись на месте. Дженис не было и тут, а была лишь толпа потных баб в блестящих трико и лосинах. Некоторые из них имели законное право на блестящий костюм. С каждым годом расстояние, с какого он предпочитал рассматривать подобного рода женщин, все увеличивалось. Уже лет десять, как он перестал чувствовать себя моложе моделей с глянцевых журнальных обложек, хотя четырнадцатилетний мальчишка в нем был еще жив и остро давал о себе знать, когда он прикасался к пахнувшим свежей краской плотным страницам «Плейбоя», этому миру красочных фантазий, обновляемому раз в месяц. Его скотскую и типично мужскую похотливость, против которой вот уж сколько лет ведут яростную борьбу строгие феминистки, ничто не могло побороть или поколебать; проклинаемая, бросаемая в очистительный огонь их гнева, она возрождалась вновь и вновь. Поразительно, как стойко в этом смысле сопротивление мужчин и сила их желания, подогреваемая активным участием самих же женщин. Порнография, реклама, одежда, кино, увеличивающая грудь хирургия – целые отрасли национальной экономики и культуры, в основе которых лежит стремление мужчин к идеально прекрасным титькам.

В раздевалке он, прижав руку ко лбу, откинул со лба волосы и наклонился к зеркалу. Нет, линия волос не начала еще отступать, и седины почти нет. Он еще молод, черт подери, тридцать один – значит, молод, парни в тридцать один еще не уходят из профессионального спорта. Он разделся и взвесился голым. Цифры на весах показали двести два, на двадцать два фунта больше, чем это было к концу школы, на двенадцать – чем к концу колледжа и на четыре, чем к окончанию университета. Для шести футов и двух дюймов – немного. Интересно, мог бы он сейчас с головой уйти в игру, ощутить восторг от упоительного прикосновения к шершавому ободку корзины, когда забрасываешь в нее кожаный мяч, прикосновение, а затем холодок металла, когда рука твоя проталкивает мяч дальше, вниз. Сборная Пенсильванского университета против «Англиканцев», чемпионат студенческих команд 1976 года. П. Скаттергуд, молодой форвард, пять из девяти мячей с площадки, один со штрафной полосы, шесть подборов мяча под щитом. Солидная помощь проигрывающим. У него до сих пор где-то хранится пожелтевшая вырезка из «Филадельфия Инквайерер». Он завязал шнурки теннисных туфель, одернул на себе футболку и пожалел, что Берджер находится на пути в Гаррисберг. Найдя себе гимнастический мат, он принялся растягиваться, как делал всегда, когда хотел как следует потренироваться. В зеркалах спереди и сзади от него он увидел множившиеся и уменьшающиеся изображения собственной его фигуры, увидел заплывающие жиром живот и бока и чуть-чуть обвислый зад. Берджер следил за своим весом, но делал это беспорядочно. Питер аккуратнейшим образом дал нагрузку каждой группе ножных мышц, потом мышцам спины, шеи и, наконец, плечевым мускулам. Перевернувшись на живот, он подтянулся двадцать пять раз, а затем сделал пятьдесят седов. В венах его заиграла громкая спортивная музыка.

Позже, уже на корте, с наслаждением отрабатывая мячи – короткие, резаные, крученые, идущие от передней стенки, мячи, которые невозможно отбить, свечи с центра площадки и обманные легкие удары и смертельные подачи, он вдруг увидел в маленьком наблюдательном оконце чье-то лицо, лицо было женское, толком разглядеть его он не мог, но было ясно, что это не Дженис. К сожалению, не Дженис; женщина стояла примерно в футе от оконца – очень маленького отверстия, прикрытого толстой полиуретановой мутной пленкой, поцарапанной случайными попаданиями мяча. Однако лицо это совершенно точно принадлежало женщине, и женщина эта глядела на него.

У него было искушение открыть дверь и поинтересоваться, кого она ищет, но легкое раздражение заставляло его бить по мячу, делая вид, что он ее не замечает. Весь день напролет он общался с людьми и даже охрип. Он сосредоточился на ударах. Доставая мяч из дальнего угла, он увидел, что она отступила и больше не смотрит в оконце.

Площадка для игры в «ракетку» была сама примитивность. Четыре белых стены, дощатый пол и один игрок с колючей ракеткой и синим резиновым мячиком. Чего уж проще. Знай лупи что есть силы проклятый мяч. А всякая там тактика, всякое мастерство – лишь дополнение к простому удовольствию бить по мячу так, как тебе вздумается. Он бил ритмично, до пота. Берджер, тот иногда сбавлял темп, оставляя время на то, чтобы поболтать между ударами и отдышаться. Еще удар. Завтра Питер представит свои заключительные аргументы, дождется приговора – судя по всему, преступление будет квалифицировано как убийство первой степени – и станет готовиться к следующему делу. Мяч. Хоскинс порядком злил его. Нет ничего хуже такого дружелюбия. Питер не знал, можно ли ему верить. Потому что одновременно Хоскинс стал что-то очень уж его донимать, лезть в его стратегию, отпускать язвительные замечания на еженедельных совещаниях, опровергая его мнение и тем самым ставя под вопрос компетентность Питера. Мяч. Однако Хоскинс человек непростой, кто знает, может, его придирки – это проявление симпатии, знак доверия.

Отбей этот чертов мяч – вот так. А еще Дженис и их брак, разрушенный чрезмерной преданностью работе мужа и совершенной неуравновешенностью жены. Возьми этот мяч. Когда она съехала от него, он даже гневаться не мог, был спокоен, тверд и холоден. Мяч. Сжатые зубы, решительность. Три чемодана, ее документы, бумаги, кое-что из кухонной утвари, то немногое, что смогла вместить «субару». Мяч. Она не обратилась к адвокату и понятия не имела, где проведет ту ночь. Мяч. На следующий же день они нашли ей новую квартиру.

Он не винил ее, совершенно не винил. После многих месяцев ужасных споров и баталий – мяч! – что-то, видно, подорвало ее хрупкую веру в их супружество. Возможно, причиной стало – мяч – его незатейливые и вполне беспочвенные уверения в том, что он сможет переделать себя и стать иным. Мяч. Она не была жестокой, нет, никогда не была. Она могла быть злой, иной раз даже безобразно злой, но жестокой – нет – мяч! – ведь она даже до самого конца постоянно повторяла, что любит его, тем самым – мяч – делая еще болезненнее разрыв.

Лицо в оконце показалось опять. Поймав на лету мяч, он повернулся к двери. Женщина в шортах и черной футболке. Она ступила на площадку с ракеткой в руке. Брюнетка, с волосами, низко спадавшими на лоб. Живот ее был плоским, а узкая футболка плотно обтягивала полные, несмотря на ее худощавость, тяжелые груди.

– У вас есть партнер? – Усталая выхолощенная сексуальность ее хрипловатого голоса намекала на былую страстность; плоть, придающую женщине мягкость, она также во многом утратила – казалось, оболочка эта в ней сгорела, обнажив ее крепкую и жилистую суть. Он отметил про себя мускулистость ее непринужденно болтавшихся рук. Широкоплечая и чуть ли не костлявая.

– Нет. – Питер жестом поманил ее к себе, прикидывая, не придется ли ему несколько ослабить силу ударов, чтобы не смущать партнершу.

– Подавайте сначала вы, – сказала она, становясь у передней стенки. – Я уже разогрелась.

Она приподнялась на цыпочки, чуть согнув ноги в коленях, подавшись вперед и сосредоточенно размахивая ракеткой.

Питер секунду помедлил, соображая. Удар средней силы ее не обескуражит, но даст ему возможность отступить в центр площадки. Дав мячу подпрыгнуть, он довольно сильным ударом послал его в переднюю стенку. Мяч отскочил от стенки прямо в сторону женщины. Быстрым и в то же время изящным движением она срезала его ударом слева, и мяч, задев боковую стенку, устремился к передней, коснулся ее и тяжело шлепнулся вниз, недосягаемый и неотбитый.

– Меня зовут Кассандра. – Она тронула его за плечо ракеткой. – Приятно познакомиться.

Первый гейм она выиграла со счетом 21-16. Несомненно, она была опытным игроком. Она знала все приемы и все хитрости, и никакой удар не мог застать ее врасплох. Но, бормотал он себе под нос, ведь на ее стороне молодость, а значит – скорость и сила. Теперь он выкладывался вовсю, стараясь бить низко и сильно и направлять удары по углам, чтобы она побегала, а он тем временем мог подготовиться к пушечному удару.

Уже в начале второго гейма он был мокрым от пота и тяжело дышал. Ноги сводило, правая рука словно вздулась. Он рассчитывал каждый удар, быстро изготавливался, бил, подрезал, лупил по мячу, использовал все, что только можно. Кассандра уверенно двигалась по площадке. Когда счет был 15-15, он с трудом отбил ее громобойную подачу, погасив мяч от стены. Но она приняла мяч, в свою очередь погасив его ударом еще более сильным. Метнувшись к передней стенке, он хотел ответить ударом пониже, чтобы мяч пролетел справа от нее и она не успела бы до него дотянуться. Изготовившись, он ударил, будучи совершенно уверенным в успехе. Мяч стремительно отскочил от передней стенки. Питер повернулся, чтобы посмотреть, как он упадет, – хотел получить удовольствие, но в тот момент, когда он поворачивал голову, мяч, как синяя молния, мелькнул в нескольких дюймах от его глаз, после чего тут же, не успев ничего понять, Питер вдруг растянулся плашмя, голова его звенела от боли, в глазах плыли красные круги. Лоб саднило.

– Хоп.

Склонившись к нему, она помогла ему встать. Рука ее была сильной.

– Как это вы, черт вас возьми, приняли такой мяч? – сказал он.

Она не ответила. Они стояли друг напротив друга в ограниченной белыми стенами коробке, тяжело дыша, потные, с горящими щеками. Питер заглянул в лицо Кассандре. На виске у нее вздулась и пульсировала извилистая жилка, Ее нос был острым и тонким, а рот – энергичным и жадным. Это было лицо человека, чего только не пережившего на своем веку. Сейчас Кассандра бессознательно помахивала ракеткой.

– Боюсь, мы запаздываем, – сказал он, поглядев на часы. – Мой час почти окончился.

– Следующий час купила я. – Когда она улыбалась, кончик ее носа чуть морщился.

– Ах так, значит, вам нравится «ракетка».

– Мне нравитесь вы.

И она пошла в глубь площадки, покачивая бедрами.

На третьем очке третьего гейма в броске за мячом Питер сбил Кассандру с ног, сильно ударив.

– Простите. – Он смутился от такой своей грубости. – Послушайте, может, вам помочь?

– Я в порядке. – Она быстро вскочила. – Пойдемте. Я готова.

Гейм этот она выиграла.

В четвертом гейме он решил прибегнуть к тактике – одной силой с ней было не совладать. Постараться подчинить ее своему ритму. Но она отбивала мяч на лету, не давая Питеру времени опомниться, она разгадывала его маневр и отвечала ему тем же, только лучше. Если он вдруг посылал мяч убийственно легким, слабым ударом, она вторила ему ударом таким же, но более точным. Если он коварно рикошетил, то рикошетила и она, синим облачком закручивая мяч вокруг него. Она была необыкновенно точна. Она повторяла то, что делал он, но на порядок лучше и в нужное ей время. Если бы ему играть побольше, он мог бы достичь ее уровня, но не сразу. Для того чтобы так владеть мячом, требуются годы.

Начав долгий поединок, они приблизились к передней стенке настолько, что им приходилось отчаянно тянуться за каждым мячом, они метались взад-вперед по площадке – потянуться, прыгнуть, ударить – неослабное рефлекторное действие. Он вкладывал теперь в игру всю свою силу, каждым ударом крутя мяч. Он чувствовал, как Кассандра приноравливается к заданному им энергичному стилю. Бешено взмахивая ракеткой, он кидался от стенки к стенке, в то время как она хладнокровно набирала очки. Он сжимал ракетку обеими руками наподобие того, как сжимают топор, и ожидал очередной подачи. В пятом гейме на счете 19-17 в ее пользу в оконце постучали. Возле площадки ожидала пара. Их время истекло. Кассандра повернулась к нему. Она почти не запыхалась.

– Мы не окончили.

Покинув площадку, Кассандра сняла со скамейки полотенце и вытерла лоб.

– Хорошо поиграли. – И она кивнула ему.

– Где вы так научились?

– Я с тенниса начинала, хотя это не совсем одно и то же.

Он поймал себя на том, что не сводит глаз с бугра мускулов на ее руке.

– А в теннис много играли?

– Достаточно, чтобы в свое время оплачивать занятия в школе бизнеса.

– Так вы им профессионально занимались?

– Пару лет. Высшее мое достижение – добралась до четверти финала в Форест-Хиллс. Удивительная череда побед. Меня определили тогда примерно сто восемьдесят шестой ракеткой мира, поистине звездный год! – Она рассмеялась, обнажив десны и великолепные зубы.

– А что же произошло в Форест-Хиллс?

– Крисси Эверт, в то время просто девчонка, обштопала меня как хотела. Я не смогла брать ее низкие мячи, и через сорок девять минут все было кончено. Я решила тогда полностью переключиться на занятия в школе бизнеса и бросить теннис.

Его ответом было сочувственное молчание.

– Ну, – решительно заявила Кассандра, крепко сжав его плечо, – а теперь пойдем поужинаем.

Она предложила маленький ресторанчик кварталах в десяти от клуба, и он покорно согласился, сказав, что идея прекрасная. Они встретятся у раздевалок через двадцать минут – время достаточное, решил он, чтобы успеть ухватить несколько минут в циркулярной ванне. Лежа в ней, он тер себе лоб и старался получить максимум удовольствия от бурления и кипения струй, со всех сторон бьющих в его тело. Ванна находилась рядом с клубным бассейном, где на мелководье плескалась парочка – мужчина и женщина смеялись и тайком тискались под водой. Судя по всему, нога мужчины гладила между ног женщины.

Наблюдать их возбуждение Питеру было неприятно, и он глубже погрузился в ванну, думая о Дженис.

Произошедшее с нею много лет назад до сих пор было живо в нем. Если возможно получать стимул к действию от чужого несчастья, то именно этот стимул он и получал, и теперь уже довольно давно. Каждое свое дело в суде он втайне посвящал ей, потому что ее обидчик был на свободе. В глубине души он считал себя ленивым эгоистом, и только Дженис давала ему ощущение правоты и силу противостоять, одному за другим, цепи преступлений. Без Дженис запал его начал ослабевать.

Он погрузился в воду так, чтобы только голова торчала над пенистым, дымящимся паром водоворотом. В какой-то момент ему почудилось, что сам он находится внутри собственной черепной коробки, кипения собственных мыслей – голова, а внутри – другая, сознание, без конца наблюдающее себя самое, контролирующее процесс самонаблюдения. Но вскоре он почувствовал, как разминается и расслабляется тело, становясь упругим и розовым, как испаряются ненужные мысли.

Перед тем, как встать в душ, он задержался перед зеркалом, мысленно убирая легкую дряблость бедер, подтягивая живот, так, чтобы яснее обозначились мышцы, и, щупая их, потом еще раз оглядел себя. Плечи мускулистые, отлично тренированы. Перспектива закончить вечер в постели с этой женщиной тут исключена, подумал он. Она, видать, себя ценит, а он не то чтобы очень к этой постели стремится. Он опять пощупал живот. Миллион лет назад, еще школьником, он мог за раз сделать четыре сотни седов, держа над головой двадцатипятифунтовые гантели. В постели он в свои семнадцать лет был неутомим, как машина.

Питер принял душ, почистил нос перед зеркалом, вытерся, оделся. Возможность столкнуться в выбранном Кассандрой ресторанчике с Дженис была ничтожной, если только какой-нибудь мужчина не пригласит ее туда. Он чувствовал свою вину, согласившись на этот ужин, и перекладывал вину на Дженис – весьма удобный психологический трюк, как понимал он и сам. А с другой стороны, в чем его вина, если речь идет всего лишь об ужине! Будь Кассандра помоложе и попривлекательнее, вот тогда виновность его могла бы оказаться оправданной. А так он был рад, что его не слишком к ней тянет, по крайней мере физически. Он озирался, чувствуя себя почему-то очень неуютно.

Входя в раздевалку в пальто и костюмах, члены клуба выглядели мужчинами, но, скинув с себя одежду и облачившись в шорты и футболки, они превращались в бледных и невзрачных подростков. Кое-кто из тех, чей вид был получше, явно искали здесь знакомства. Он мог бы незаметно и разнообразными способами, почерпнутыми из двадцатилетнего своего опыта, напомнить им правило клуба: раздевалка – не место для эксгибиционизма. Но большинство, как и он сам, были натуралами. Интересно, сколько из них изменяют своим женам?

Кассандра ждала его возле раздевалки. Она переоделась в строгий синий костюм, а в руке держала небольшой портфель.

– Похоже, вы зарабатываете больше моего, – сказал Питер.

– Возможно. – Глаза ее блеснули. – Так что ужин оплачу я.

К ресторанчику они подъехали на ее машине. Вот что ему действительно надо, решил он, так это посидеть дома, готовясь к завтрашним заключительным дебатам. Появился официант, и Кассандра сделала заказ.

– С тех пор как мы вышли из клуба, из вас слова не вытянешь, – сказала она. – Устали? Или ваше молчание – это тактический ход?

– И то и другое.

– Вы вообще тактик?

– Да нет, я человек простой. – Ему хотелось спорить. Слишком легко все складывалось. – Такой же, как все другие. Мне свойственны определенные желания, по большей части невыполнимые. И ошибок я делаю массу.

– Вы ведете себя так, словно я – одна из них. – Сказано это было спокойно и даже шутливо, а по тону ее он понял, что мужчин в ее жизни было много и ключик к ним она имела.

– Нет, вы не ошибка, Кассандра, и вы правы – веду я себя как полнейший и законченный осел! – Откинувшись в кресле, он ждал, когда подействуют первые глотки вина. Все, что остается ему теперь, – это извиняться перед красивыми женщинами в ресторанах. – Как ни смешно на это ссылаться, но у меня был утомительный день, и при всем моем желании развлечь вас мне трудно быть остроумным и забавным, словом, таким, – он бросил на нее многозначительный и, несмотря на извинение, агрессивный взгляд, – каким бы мне следовало быть в данной ситуации.

– Так чем же вы занимаетесь, Питер? – спросила она, улыбкой выводя его из рассеянности. – Вы мне так и не сказали.

– Я священник.

Она засмеялась и покосилась на его руку:

– Бросьте!

– Я мясник.

– Значит, нечто среднее? – Закурив, она посмотрела на огонек сигареты, потом глубоко затянулась. Он ненавидел запах сигаретного дыма и всегда удивлялся, зачем это люди так упорно себя травят. Но тяга к саморазрушению сильна в человеческой натуре. Кассандра наблюдала за ним. Это как в суде, подумал он, чувствуя, что она ловит каждое его душевное движение и горит желанием подхватить любую игру, которую он предложит.

– Я заместитель окружного прокурора, – сказал он. – В настоящее время занимаюсь убийствами. А до повышения моими областями были разбойные нападения и изнасилования.

– Грязная работа, но в то же время и благородная.

– Ага. Я привык считать, что занимаюсь важным делом. Но теперь не так уж в этом уверен.

– Потеряли запал?

– Каждый прокурор, или почти каждый, раньше или позже этот запал теряет, – сказал он, испытывая смутное желание поделиться и, может быть, переложить груз своей тоски по Дженис на плечи другого. – Вот смотришь в лица тех, кто с младых ногтей знал жертву, такие хорошие лица, а с другой стороны – какой-нибудь идиот, вот как у нас был случай; пожилой мужчина, бывший пожарник, пошел в охранники, чтобы немного заработать, и надо же было тут случиться парню с мачете, который на дух не выносил охранников, не мог спокойно пройти мимо зарешеченной клетки! Пырнул нашего пожарника, убил его и был таков. Даже бумажника не взял. Иной раз из кожи вон лезешь, чтобы упрятать такого за решетку на срок побольше, а какая-нибудь закавыка в законе не дает тебе добиться для него срока, который был задуман. И ты пробуешь объяснить это семье потерпевшего. От такого просто на стенку лезешь. Нет, вернее будет сказать – устаешь.

– Но вы не выглядите усталым. – Она улыбнулась. Кончик носа ее сморщился, и, несмотря на всю свою осмотрительность и инстинктивную недоверчивость, он понял, что она ему нравится. В ней была прямота, неподдельная прямота.

– Ну а я эту усталость чувствую. Чувствую, что измотан. Не до степени цинизма, но чувствую, что перегорел, понимаете? Когда младенцев убивают из-за наркотиков – не сговорятся, сделка не состаивается, в ход идет оружие, а тут рядом младенец на диване… И случаев таких пруд пруди. Ситуаций даже не трагических, а просто глупых, абсурдных. Если б только удалось пресечь эту чертову свободную продажу оружия, этим было бы уже полдела сделано. Сейчас ведь как – кто угодно может купить себе пистолет в своем же городке, в любое время дня и ночи. Или приобрести полуавтоматическую боевую винтовку, если надо.

– Каким образом?

– Выйти на уголок, потолкаться там немного. Или в любом баре в городе, в любом из приречных кабачков. Да и любимый гастроном тоже может оказаться точкой сбыта.

– И вам не претит ваша работа?

– По ночам она меня не лишает сна. Потому что днем я делаю свое дело хорошо и честно.

Делиться сокровенными мыслями с посторонними было не в его обычае. Однако поговорить больше было не с кем.

– Думаю, через год-другой передо мной встанет вопрос о работе в частной компании. Стоит решиться на это – и мне тут же откроется путь к руководящим постам, ведь я уже семь лет как в этой профессии.

– Но вам хотелось бы остаться?

– Кто знает? – Он не был еще вполне готов рассказывать ей, чего он действительно хочет. – Ну а вы? Чем занимаетесь?

– Работаю в Первом банке Филадельфии. Уже десять лет.

– О, это мой банк. И десять лет понадобилось, чтобы занять руководящий пост?

– Нет, к сожалению, на это ушло лет двадцать, – ответила она и пояснила, что является вице-президентом, контролирующим банковские операции. Казалось, карьерные достижения искренне оставляют ее равнодушной. Он размышлял о цене ее успеха – ведь не каждая женщина мечтает о замужестве и детях, так что, возможно, в данном случае жертва была иной. Они поговорили еще о карабканье вверх, к высшим управленческим должностям, о постоянных покушениях на ее власть и авторитет сверху и снизу, о том, как она учит молодых девушек, об утомительных корпоративных правилах относительно того, как следует одеваться и вести себя на работе, о битвах за премии и надбавки. Обо всем этом, как и о деятельности банков вообще, Кассандра рассуждала здраво и объективно, говорила четко, законченными предложениями – так говорят люди, привыкшие диктовать. Питер подозревал, что она богата. Но в целом карьера ее рисовалась ему далеким миром бесстрастных сухих схем, операций и служебных иерархий, в который она вступила давным-давно и в котором пребывает исключительно из чувства долга. В голосе ее, когда она описывала свой рабочий день и свои обязанности, не чувствовалось энтузиазма. Он подумал, не страдает ли она, часом, от одиночества, и в то время, как вино успокаивало его, ослабляя напряжение, он вдруг поймал промелькнувшее у нее в глазах выражение тихого отчаяния, что так отвечало собственной его опустошенности. Они были чужими людьми, но он вдруг подумал, что понимает ее. К тому времени, как подали десерт, он вполне вошел в роль интервьюера: задавал вопросы, изображал внимание и заинтересованность с не меньшим старанием, чем проявлял, уводя разговор подальше от тем, где могло бы всплыть имя «Дженис». Но, делая все это, он чувствовал, что Кассандра понимает его игру.

– А это означает, – говорила она в ответ на его просьбу рассказать, в чем именно состоят ее обязанности, – что, когда вы предъявляете вашу банковскую карточку в любом из восьмидесяти шести наших филадельфийских отделений или в любом из четырехсот наших филиалов, то именно я в конечном счете ответственна за то, чтобы в наш компьютер была введена операция, чтобы вы получили чек и требуемую сумму, не больше и не меньше.

– Особенно не больше. – Он притворно нахмурился. – Нельзя брать больше, чем просишь.

– А что просите вы? – И она смело взглянула ему прямо в глаза.

– Прошу вас довезти меня до дому, потому что ехать в вашей «ауди» куда как комфортнее, чем в метро.

– Но может оказаться не столь безопасно.

До Сосайети-Хилл они добрались за десять минут, в два раза быстрее, чем он добирался обычно. Кассандра подкатила к его дому в Деланси. Все его окна были темными, и, как он понимал, это кое-что говорило о его жизни. Он вдыхал запах новенькой кожи на сиденьях ее машины и гадал, сколько получает вице-президент банка.

– Вы это спланировали? – спросил Питер, чувствуя себя маленьким зверьком, попавшим в западню.

– Да. Думаю, вы это понимаете, – откровенно ответила она. – Неделю назад я увидела вас в клубе с другим мужчиной, заглянула в книгу записей арендующих корт и решила появиться в клубе через неделю, когда там будете вы. Мне очень повезло, что вы оказались один.

– Выглядит необычно для женщины.

– Серьезно?

Он не нашелся что ответить. Они сидели молча. Потом, склонившись к нему, она его поцеловала. В ее поцелуе был сигаретный привкус, и он сам чувствовал себя словно присыпанным пеплом – маленьким, жалким, ничейным, отчаянно нуждавшимся в ласке. Она обхватила его руками.

– Вы так дубасили этот мяч, с такой… – Она замолкла, подыскивая слово, потом тихонько усмехнулась чуть ли не в самое его ухо. – С таким сердитым ожиданием, что я поняла: я хочу познакомиться с вами, хочу узнать, что скрывается за этим лицом. – И она опять поцеловала его.

Он ощутил запах ее духов и вина, которое они пили вместе, и почувствовал смущение и одновременно желание продолжать, и он стал гладить ее тело, волнуясь, что может показаться глупым и неуклюжим. Она была первой женщиной, кроме Дженис, к которой он прикоснулся за десять или более лет.

– Вы мне нравитесь. Очень нравитесь, – сказала она, ее руки, скользнув ему под пиджак, трогали, гладили его грудь. – Нравитесь, какой вы большой.

Он глядел на нее, прикидывая, что она, должно быть, старше его лет на пять-шесть, а может быть, и больше. Интересно, на сколько больше, черт возьми? Многие женщины мастерицы скрывать свой возраст. У женщин старше тридцати пяти обычно меняется овал лица, обвисает кожа на подбородке. Устыдившись, он опустил глаза, но когда она целовала его, ему было приятно. Он услышал, как она шепнула: «Я хочу зайти к тебе, Питер».

Они пробирались по дому, и голова его была тяжелой от выпитого вина. Света он нигде не включил и даже руку ей подавал только изредка, почти все время храня молчание. Кухня, столовая, рабочий кабинет, а это маленький садик. Духи Кассандры наполняли весь дом. Несмотря на легкое головокружение, он виновато сделал мысленную зарубку: не забыть завтра проветрить все комнаты. Профессиональные преступники не оставляют следов. Кассандра взяла его за руку и спросила, где спальня. Он оценил такую ее откровенность – это не было грубостью, лишь честное и открытое признание того, что он устал и слишком колеблется, чтобы с ним разыгрывать застенчивость. Поднимаясь по лестнице в спальню, он понял, что два часа «ракетки» не прошли даром для его ног. Кассандра отправилась в ванную, а он, не зажигая света, принялся раздеваться; нижнее белье он отшвырнул ногой по направлению к переполненной бельевой корзине. Странно, но особого смущения он не испытывал, и это его беспокоило. Наверное, ему полагалось бы беспокоиться о том, как все будет, но вместо этого он смутно желал исчезновения Кассандры – пускай бы она растаяла, дематериализовалась под направленным лучом, как Кирк или Спок в «Звездной дороге», а он бы тогда лег спать. У него еще куча дел, ведь Хоскинс, чей скептицизм в величии своем не уступает Ратуше, только и ждет от него доказательств, что он не тянет. Нет, этого допустить он не может. Может быть, Кассандра признается в разводе с мужем, в том, что у нее есть дети. Они поговорят, после чего он выпроводит ее. А о Дженис он ей не скажет. Пусть это останется внутри. Маскируя свою молчаливую апатию, он спросил ее, когда она вернулась из ванной:

– Сколько же людей в подчинении у вас на работе?

Сидя на краю постели, она копалась у себя в сумочке.

– Что? У меня в отделе четыреста сотрудников. – Она бросила на пол сумочку. – Я не захватила контрацептивов, Питер. Я просто не думала… – Она подняла на него взгляд. – Надеюсь, на этот раз вы меня поймете.

– Ничего, – сказал он. – Все в порядке.

– В своем немолодом возрасте я все еще могу забеременеть. А это, разумеется, было бы лишним для нас обоих.

Найдя у него в шкафу вешалку, она повесила туда свой синий костюм. Он заметил, что на икре одной ноги у нее вздулись вены.

– Все в порядке. – Подойдя, он поцеловал ее, но без большого удовольствия. – Мы можем избрать иной путь, если правильно будет так выразиться.

Он имел в виду оральный секс. К этому Дженис нельзя было склонить особенно долго, но и согласившись, она теперь не испытывала от этого удовольствия и не разделяла удовольствия Питера. Они стали ласкать друг друга, и язык Кассандры очутился у него во рту, после чего ее руки быстро скользнули вниз по его телу. Он хотел было ответить ей тем же, но пальцы его, действуя вслепую, неуклюже натыкались на чужую плоть. Он был по-прежнему рассеян и осторожен. С момента ухода Дженис он намеренно не менял постельного белья, находя утешение то в сохранившемся упавшем волоске, то во внезапно повеявшем аромате любимых духов, то в давно высохших пятнах. Спальня, да и весь дом мгновенно превратились в музей, где он был смотрителем, гидом и до сего времени единственным посетителем. Рука Кассандры с силой сжала его руку, так что он ощутил собственный пульс. Он вдруг подумал о болезнях, которые так легко подхватить, – болезнях обычных, относительно безобидных, и тяжелых, неизлечимых, смертельных болезнях. Оставалось предположить, что у Кассандры хватило бы порядочности предупредить его, если в ней гнездится какой-нибудь гадкий вирус. Однако работа научила Питера тому, что мало кто из людей достоин полного доверия.

– Мне надо задать тебе один вопрос, – начал он, садясь в постели. – Это относится не к тебе конкретно. Вопрос этот я задал бы любой на твоем месте.

– Ты хочешь знать, здорова ли я, – сказала она. – Я это поняла, ничего страшного. Я ведь от тебя ничего не скрываю. – Она заглянула ему в глаза. – Все боятся, – заключила она.

Он был достаточно пьян, чтоб не задуматься о том, что могло бы означать такое двусмысленное высказывание.

– Тогда у меня есть идея.

– Да?

– Насчет того, как мы могли бы все-таки…

– У тебя припасено что-то? Для тебя?

– Нет. Но одну минуточку…

В ванной, где собственная голова вдруг показалась ему шаром, катающимся взад-вперед на хорошо смазанных колесиках, он порылся под раковиной. Там в корзинке было много барахла, оставшегося от Дженис. Все это она бросила, а может, забыла. Археологические пласты. Жесткие контактные линзы еще с тех времен, когда она не носила мягких. Пахучее мыло. Испачканные бумажные салфетки, пастилки от кашля, просроченные рецепты, заколки для волос, а, вот и то, что ему надо, – ее старый колпачок. Уезжая, она взяла новый, этот же, которым не пользовалась уже года три-четыре и, конечно, ненужный и Питеру, в спешке и суматохе забыла. Колпачок был в каких-то пятнах и даже пыльный. Питер поднес его к свету посмотреть, целый ли. Вроде целый. В зеркале Питер показался себе бледным, испуганным. Член, еще минуту назад твердый, как ручка метлы, сейчас сонно поник. Почти два часа ночи. Через шесть с половиной часов его ждут на работе. А он даже не помнит дела. Временное умопомрачение – ведь столько этих дел… Заключительное слово? Вынесение приговора? Отбор присяжных и беседа с кандидатами? Ему так надоело задавать вопросы. Не отвергаете ли вы, сэр, по религиозным, моральным или иным соображениям смертную казнь так решительно, чтобы это могло бы воспрепятствовать вам вынести справедливое решение обвиняемому в убийстве первой степени? Его предки Скаттергуды, эти квакеры в черных шляпах, помогавшие основать этот город на принципах мира, терпимости и всеобщей выгоды, перевернулись бы в своих гробах, зарытых на глубине шести футов на старых тесных кладбищах возле их молельных домов за чертой города, узнай они, что их потомок требует для кого-то смертной казни.

Порывшись, он извлек выжатый и перекрученный тюбик с пастой для колпачка. Записка все еще висела – «Я знала, что ты заглянешь сюда». Теперь его очередь подшутить. Ха. Он с силой сдавил тюбик и с трудом выжал из него с чайную ложечку пасты. Хватит? Неудивительно, что женщины терпеть не могут смазываться этой дрянью. Лучше побольше. Размер матки может быть уподоблен примерной величине груши. Слова из какого-то старого судебного освидетельствования изнасилованной. Половина всех баб в его конторе мечтают о детях и только о них и говорят. Колпачок же – это врата смерти. Следующим его делом будет опытный жучок на скачках. Этот обвиняемый выстрелом в затылок размозжил голову соседу. Похоже на любовный треугольник. Если в жюри он выберет негритянок, парню несдобровать – нет присяжных суровее, чем эти евангелистки, вопящие по воскресеньям на утренних службах. Такие пустой болтовни не потерпят… Белые же заседательницы из средних слоев могут повести себя по-разному. Но с другой стороны, многие негритянки не раз убеждались в несправедливости полиции, знают, как прихотливо и непредсказуемо правосудие, и ненавидят систему, погубившую стольких чернокожих мужчин. Америка, во многом построенная на труде и костях чернокожих, продолжает брать с них мзду. Если бы ему, Питеру Скаттергуду, не были бы предоставлены все эти его чертовы мыслимые и немыслимые привилегии, кто знает, может быть, и он стал бы каким-нибудь отщепенцем – полоумным наркоманом, зарабатывающим на жизнь продажей ворованных шприцов, распространяющим СПИД и прочую смертоносную заразу. Стоя перед зеркалом в резком свете лампочки, он все мазал и мазал колпачок пастой, выдавливая ее из тюбика. Дженис хотела детей, мечтала об этом, а он сомневался – сколько маленьких Дженис и Питеров убили они, тратя деньги на всю эту противозачаточную дребедень, – ничего другого он не признавал. После тридцати ты лучше разбираешься в том, как избежать беременности, чем в том, как заиметь детей. Возможно, позволь он Дженис забеременеть, и она сейчас была бы с ним. Да, возможно, но хорошо ли это было? И прыгала бы сейчас у него на коленях темноволосая малышка. Папа! Нет, преступно, что у них не было детей! И как бы счастливы были его родители. Не знаю, Дженис, зачем я это сейчас делаю. Она бы рожала естественным путем, а он сидел бы возле нее, держа ее за руку, глядел бы, как она тужится. Нет, он с ума бы сошел от страха, видя, как мучится Дженис. Он ведь всегда был порядочным трусом. Необходимо разыскать ее, объясниться с ней с глазу на глаз. Он мог бы выследить ее по телефонному номеру, который она ему оставила, но для такого дела телефонной компании потребуется предписание суда, и значит, это невозможно. Слишком долгий путь. Интересно, как спят старухи негритянки со своими стариками. Негритянки – это стихийная опора Демократической партии в народе, ее форпост на Севере. Все поставлено на широкую ногу – хорошая погода, два доллара за каждый голос – и машина будет работать бесперебойно. Новый мэр использует их на полную катушку, он хитрее прежнего и знает, как организовать женщин, которым не приносит удовлетворения их работа. Женщин, которые спят со своими неграми, не снимая рубашек, и держат под кроватью бутылку. Ну, давай же, мамочка! Это называется «охватить пенек». Теперь, в разгар зимы, они для этого и туалеты используют. Да, все вокруг только это и делают.

– Питер? – окликнул его голос из спальни. Он понятия не имел, чей это голос.

Питер вернулся в темноту.

– Я думала, куда ты пропал, – задумчиво и ласково проговорила Кассандра. – И что это ты бормотал там все время?

– Протяни руку.

Она повиновалась.

– Вот, это… – начал было он.

– Объяснения не требуется. – Она ощупала колпачок, потом молча примерила и весело усмехнулась: – Сойдет.

Он присел на кровать.

– Это ничего, если я сначала покурю? – спросила она минуту спустя.

– Нормально.

– Это меня успокаивает.

Зажженная спичка осветила в темноте ее острую, обтянутую кожей скулу. Глаза ее были устремлены на огонек сигареты. Он ненавидел табачный дым.

– Ты много куришь?

– Не так, чтобы подорвать здоровье, но покуриваю.

– Понятно.

– А теперь послушай меня, – сказала она шутливо и в то же время серьезно и, обвив жилистой рукой его торс, притянула к себе, – мало кто из женщин, а практически даже и никто, не сделал бы того, что только что сделала я. Большинство посчитало бы это обидой.

– Ты тоже так считаешь? – спросил он, обращаясь к светящейся точке на ее сигарете.

– Считаю. – Она выдохнула дым. – Но одиночество – гораздо обиднее.

Они начали любовную игру. Он не испытывал прилива сексуального любопытства, какой должен был бы испытывать при первом контакте, напротив, впервые в жизни он, держа в объятиях женщину, обманывал себя, судорожно пытаясь представить себе на ее месте другую.

А это было уже позже. Его голова покоилась на ее груди, и щекой он прижимался к ней.

– Я сейчас тебе спину помассирую, – шепнула она ему в ухо.

Он должен был признать, что Кассандра ласковее Дженис, у которой ласки всегда были ответными. Вспоминалось, как они сердито засыпали, лежа рядом, но, ненавидя друг друга, засыпали, уйдя в себя, остро чувствуя разделявшие их сантиметры. Кассандра же производила впечатление искренней бескорыстности. Что это, обходительность первой близости? Но он уже так долго находится вне игры. Разве знает он теперь о том, что принято и что не принято на американском сексуальном рынке уходящего двадцатого столетия? Ведь он всего лишь несчастный, брошенный женой обормот. Руки Кассандры гладили его плечи, мяли позвоночник. Она терла ему спину, зад, шерстистое влажное пограничье между задом и яйцами, подколенные сухожилия, икры ног.

– Очень приятно!

– Вот и хорошо. – В спальне было темно.

– Теперь я тебя помассирую.

– Мне и без того хорошо. Просто побудь рядом.

– Тебе нравится быть вице-президентом банка?

– Нас таких там десять человек. Должность эта не так велика, как кажется, но меня устраивает. А как тебе такое? – Она сунула ему пальцы в задний проход.

– Потрясающе.

Она поцеловала его спину и круговыми движениями стала гладить ребра.

– Ты можешь вычислить клиента, воспользовавшегося банковским автоматом? – спросил он, уткнувшись в простыню.

– То есть в каком автомате он получил деньги и так далее?

– Да. – Дженис нередко пользовалась автоматом после работы или субботним утром, отправляясь за покупками. Может быть, он сумел бы отыскать Дженис, зная, где именно она предъявила свою банковскую карточку.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

Ни о чем таком, о чем он мог бы ей рассказать.

– Да вот пытаюсь определить сходство секса и банковского вклада.

– И в чем же сходство?

– И там, и там много теряешь, до времени изымая вклад.

Она хмыкнула и притянула его к себе на живот.

– Звучит весьма безнадежно, мистер Скаттергуд.

– Согласен.

– Ну и что дальше?

– Я слышу, как у тебя бьется сердце, – сказал он.

– Учащенно, да?

Он вслушался.

– Оно говорит вот так: ух-тук, ух-тук, ух-тук.

– А теперь послушай еще, – сказала она. – Сейчас удары будут реже.

Он плотнее прижался головой к ее груди. Он чувствовал ее дыхание, чувствовал тепло ее кожи. В темноте она была для него как целый мир.

– Да, медленнее стало. – Он поднял голову. Ее рука, соскользнув с его плеча, легла ему на шею. Легкое сдавливание.

– Вот теперь послушай.

Сердце ее быстро-быстро затрепетало; тело напряглось, кожа стала горячее. И пенис его встрепенулся.

– Да? – произнесла она.

– Да.

Удары ее сердца замедлились, она еще теснее прижала его к себе.

– Как это у тебя получается?

– Практика! – Она радостно обхватила его руками.

Из полудремы его вывели следующие ее слова:

– Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю! – Тон ее был игривым.

– О чем же?

– Ну, не знаю!

– Ладно. В тебе сейчас вещество, называемое простатинно-кислотный фосфотат. Оно образуется только у мужчин. Если в суде требуется доказать факт…

– Как мило!

– Ну а о чем ты хотела, чтобы я рассказал?

– О том, какая у тебя жена, – вдруг выпалила она.

А он ведь позабыл о Дженис, правда, на одну только минуту, но позабыл.

– Как ты узнала, что я женат?

– Ну, для начала, у тебя на руке обручальное кольцо.

– Верно. Смешно, правда?

– А потом, это видно по твоему лицу. Ты привык быть с женщиной. Холостяки так себя не ведут. Только женатые умеют очаровывать, они на этом собаку съели.

– Поэтому ты так за мной ухаживаешь?

– Ты сам на это напрашиваешься, – рассмеялась она.

Он скатился с нее, и она оседлала его, обхватив его плотный торс своими стройными ногами. В проникавшем в окно свете уличного фонаря он мог видеть, насколько она костлява. Грудь, выступающая над обтянутыми кожей ребрами.

– Знаешь, – сказал он, – через пять часов или около того мне придется отправляться в суд, а потом уж прежнего не будет.

– Правда? – Она растирала его пальцы.

– Я имею в виду – утром. Надо будет просыпаться, когда так хочется поваляться в постели, понимаешь? Неужели, господи, кому-нибудь охота облачаться в костюм, повязывать галстук и тащиться в суд? Что за кошмарный способ зарабатывать себе на жизнь!

– Мы могли бы утром где-нибудь позавтракать, – сказала она, ложась. – Обожаю круассаны. И хороший кофе.

На ее вопрос о Дженис он не ответил, и оба они это знали.

Приподняв колено, он коснулся им ее влагалища, наслаждаясь его теплой влажностью. Она глубоко вздохнула в его объятиях. Закатив глаза, он бездумно поплыл в теплом безопасном пространстве, ограниченном краями постели, пока рука Кассандры не коснулась его виска.

– Ну?

– Что?

– Так какая же она? Красивая, умная?

– Я не готов о ней беседовать.

– Ты давно с ней виделся в последний раз?

Это было уж слишком. Он открыл глаза и увидел перед собой ее большой любопытный глаз, широко распахнутый, без малейших следов сна.

– Который час?

– Поздно. Рано. А почему ты спрашиваешь? Хочешь меня вышвырнуть вон?

Они лежали голые, и оба почувствовали смущение.

– Нет, – прошептал он, – конечно же нет.

И это было правдой. В его моральный кодекс входило правило – проявлять заботу о женщинах, когда он видел, что они в этом нуждаются. Возможно, делал он это в действительности, любуясь собой, и в таком покровительстве было что-то унизительное для женщины, в чем не раз упрекала его Дженис, и тем не менее он неукоснительно следовал в жизни этому правилу. Он отыскал старую фланелевую рубашку и свои шерстяные носки и настоял, чтобы она все это надела. Потом прикрыл ее и дождался, когда она уснет. В спальне было темно, но он прекрасно ориентировался в доме и двигался без труда. Ему хотелось о ней заботиться. И тем не менее он не питал иллюзий, не считал, что влюблен или как-то привязан к ней. Суровая и низменная правда состояла в том, что они, двое взрослых людей, встретились лишь затем, чтобы, поговорив, затем соединиться, обойдясь друг с другом вежливо и прилично. Во всем этом было что-то жалкое, с привкусом одиночества. Текли минуты, и его время с Кассандрой превращалось в полную безучастность. А завтра он и вовсе от нее освободится.

Приняв это решение, он собрал ее одежду и аккуратно разложил на кресле так, чтобы утром она сразу же увидела ее. Он слышал ее ровное дыхание. Полное бесчувствие. Неужели он так мало значит для нее? Или же просто она устала и отсюда эта безмятежность? Найдя свой купальный халат, он положил его на кресло рядом с ее одеждой. Будильник его должен был зазвонить через три часа. Завтра – нет, сегодня ему предстоит возвращение в суд. Перед этим на рассвете надо будет еще подготовиться. В ванной он помочился, радуясь легкому пощипыванию, сопровождавшему этот процесс очищения и освобождения. Вытащил свежее полотенце и стер с зеркала следы засохшей зубной пасты. Потом он вымыл туалетное сиденье и прочистил слив в ванне, где обнаружил слипшийся комок волос – своих и Дженис. Он кинул волосы в унитаз, и они поплыли, закрутились в воде – крохотный волосяной венок.

Он побродил по дому, не решаясь лечь спать рядом с Кассандрой – ведь совместный сон интимнее, чем секс. До рассвета оставалось всего ничего, а там придет утро с его шумом, спешкой, со всей чепухой, необходимой ему, чтобы отвлечься от мыслей. Он прошел в кабинет, зажег все лампы. Его тень села за стол, склонилась над нескончаемым потоком бумаг. Он перебирал бумаги, и руки его мелькали, как у барабанщика. Бумаги, бумаги… Счета. Судебные записи. Внутренние циркуляры. Полицейские рапорты. Глаза Питера слезились от колоссального напряжения, он был весь внимание и ожидание.

4

Должно быть, среди ночи он, совершенно изнемогший и в полной прострации, вернулся в спальню, потому что, когда зазвонил телефон, он, раздетый до нижнего белья, лежал под простынями. Звонок в такое время означал беду, и он автоматически подумал о Дженис – может быть, он ей нужен. Он потянулся к телефону и наткнулся на чье-то чужое тело.

– Да? – произнесла Кассандра. – Очень приятно. Нет, меня не разбудили. Даю Питера. – Кассандра зажала ладонью трубку. – Ты был такой усталый, что просто свалился в постель в четыре часа.

– Кто?… – прошептал он.

– Это Билл Хоскинс.

– Мой босс.

– Он думает, что я твоя…

Питер прервал ее кивком и взял трубку. Кассандра легла рядом с ним, подсунув колени под его ноги.

– Да? – хрипло проговорил он.

– Питер! – загромыхал голос Хоскинса. – Хотел бы я, чтоб моя жена вставала в такую рань!

– Ладно, я не сплю. В чем дело?

– Только что мне позвонили из трейлера.

В трейлере, стоявшем возле полицейского управления на углу Восьмой и Рейс-стрит, располагался их отдел. Там дежурили посменно, туда стекалась поступавшая из полиции информация о преступлениях и задержаниях.

– Так вот, Питер, – продолжал Хоскинс, – чернокожий по имени Даррил Уитлок был найден мертвым в своей квартире в западной части города. На голове у него раны, нанесенные тупым предметом.

– Если б чернокожие вдруг перестали наносить друг другу увечья, мы лишились бы работы. – Питер чувствовал, как Кассандра покрывает поцелуями его спину. – Это обычное дело.

– Я был уверен, что ты так скажешь, но ты возьмешь обратно свои слова, когда узнаешь от меня три вещи.

Хоскинс был из тех людей, кто обожает выстраивать факты в ряд – так мальчишка выстраивает в аккуратные ряды игрушечных солдатиков. Питер никогда не мог понять, врожденная ли это педантичность или сознательная тактика, чтобы держать всех начеку. Будучи много лет подчиненным Хоскинса, Питер не доверял ему.

– Ну, разбудите во мне любопытство, так, чтобы прогнать сон.

– Помнишь Вэймана Каротерса, Питер?

Кассандра в это время пыталась перевернуть его на спину, а он сопротивлялся.

– Не помню. Нет, помню. Года два назад, да? Тот парень, которого оправдали, потому что свидетельство было подложным? Парень ворвался в дом, хозяин оказал сопротивление, а тот разозлился и кокнул его, верно?

– Дело это вел Берджер.

– Ну, дело было дохлое – доказательств, считай, никаких, а парень с норовом.

– Подожди минутку, Питер, – попросил Хоскинс.

Питер глядел, как Кассандра вылезла из постели и зашлепала в ванную. На груди у нее были растяжки – тоненькие полосочки, где кожа была чуть белее. Интересно, может, это следы давней беременности? Неужели он был так пьян? А она бодрствовала, пока он спал? Бродила по всему дому, рылась в его бумагах. Как омерзительна такая параноидальная подозрительность, но разве не за это, черт возьми, ему платят? Он же почти ничего не знает о ней, не знает даже ее фамилии!

– Ну, вот… – Хоскинс вернулся.

– Итак, это Каротерс или, возможно, что это он, – сказал Питер, делая записи в блокноте, который держал у изголовья. – Как это вы так быстро его вычислили?

– Соседка помогла идентифицировать личность. Его фотография оказалась в наших архивах, и копы уже взяли его для допросов, – отвечал Хоскинс. – А второе – это то, что газетчики уже пронюхали об убийстве и о том, что у нас имеется подозреваемый.

– Если это представляет интерес для газетчиков, может быть, скажете, кто был убитый?

– Племянник мэра.

– Черт возьми!

– Именно. Сын сестры мэра, живущей на Балтимор-авеню в западной части города. У него была квартира там же, неподалеку. Типичный мелкий средний класс, семья хорошая, с достатком. Все его любили, баловали. Хочешь еще подробностей? Круглый отличник в Овербруке, потом получил стипендию в Пенсильванском университете. Был принят в Гарвард на медицинский факультет. Головастый парень, готовился стать доктором. Каким-то образом был связан с Каротерсом. Тот мог промышлять в Пенне, снабжать наркотиками студентов. А возможно, они и знакомы-то не были, а просто Уитлок покупал у него наркоту, что, конечно, бросает на него тень, как, впрочем, и на мэра. Хотя, собственно, какое мне дело до его репутации! А может быть, это простое ограбление. По общему мнению, Уитлок был чист, как стеклышко. В общем, тебе придется в этом покопаться и проявить большой такт. Газеты станут это мусолить. Черная община тоже взбудоражена. Как я слыхал, уже звонили некоторые из видных деятелей общины, предлагали «сотрудничество», хотя и непонятно, как они это себе представляют. Ну и, конечно, сам мэр, черт его дери, будет держать руку на пульсе. Он ведь не так давно назначен, так что постарается выжать из этого дела максимум пользы для себя.

– Да, порядочная заваруха.

– Ты сейчас сильно загружен?

Вопрос не был вызван искренним интересом, а носил исключительно протокольный характер. Меньше всего Хоскинса интересовали трудности, с которыми сталкивались его сотрудники, и обстоятельства их жизни. К их усердию он тоже относился двояко. Тот, кто работал спустя рукава, должен был подтянуться и работать лучше. Но видимое усердие заставляло Хоскинса подозревать подчиненного в упущениях, и он подгонял его, заставляя его работать вдвойне, дабы упущения были бы ликвидированы.

– Ну… – Необходимо вспомнить, чем он должен сегодня заняться. – У меня заключительные дебаты по делу Робинсона…

– Ну, это ерунда!

– Да нет, дело хитрое…

– А Берджер, черт его возьми, в Гаррисберг укатил!

– Верно.

– А кроме того, он что-то рассеянный стал в последнее время, невнимательный. Я в курсе, как он тянул с этим…

Вернулась Кассандра – мокрая, обернутая полотенцем, и с другим полотенцем, закрученным на мокрых волосах. Встав на колени перед кроватью, она стала целовать его живот. Он пробурчал что-то, стараясь, чтобы это прозвучало как оба ответа одновременно – ей и ему.

– Да, ему это не потянуть. А вот ты теперь достиг степени, когда тебе по зубам дела вроде этого. И жена у тебя ранняя пташка. Превосходно. Сколько тебе лет, Питер?

– Осенью тридцать один стукнуло. – Возможно, Хоскинс все-таки ему не враг, а свой парень.

И тут Кассандра взяла в рот.

– Отлично. Дельце это тебе как раз вовремя подоспело. Эта работа требует железной выдержки, никакого разгильдяйства, тут напортачить никак нельзя. Все надо сделать честь по чести, и тебе это славы прибавит, гарантирую. На меня тут уже давили, чтобы я поставил на это дело кое-кого другого, ну, из политических соображений, но я послал их куда подальше и сказал, что мне нужен парень с железной выдержкой. То есть ты. В общем, нечего тянуть. Я официально поручаю тебе это дело, и ты, черт возьми, должен быть горд и счастлив, что получил шанс. Что касается другой твоей работы, то заканчивай ее, делай хорошо, старайся, но помни, что основное внимание твое должно быть уделено Уитлоку. Это сейчас главное.

Питер был еще слишком сонным, чтобы изображать восторг. Ему вдруг пришло в голову, не забеременела ли, часом, Кассандра после этой ночи. Сейчас она дразнила его, касаясь языком.

– Ну что, готов? – спросил Хоскинс.

– Да. – Пусть Кассандра платит за аборт, если все эти ревнители жизни еще не прикрыли все абортарии, а потом, как он может быть уверен, что ребенок – его?

– Я тебя ни от чего не отвлекаю?

– Нет, – буркнул он.

Кассандра принялась за него всерьез.

– Тебе придется иметь дело с городскими газетчиками, а не с этой дурой, нашим судебным репортером. Полиция, конечно, уже утром выступит с официальным сообщением, – громыхал Хоскинс, – а на твою долю выпадут вопросы о ходе следствия и как продвигается дело. – Далее Хоскинс рассказал ему, что окружной прокурор, чистюля, пользующийся отличной репутацией, несмотря на то, что с вступлением его в должность оборот наркотиков вырос втрое, в этом деле занимает сдержанную позицию наблюдателя, в основном из-за крайней занятости его предвыборной гонкой в качестве кандидата на пост сенатора США; им уже составлено плотное расписание предвыборных встреч на следующий месяц, выступлений в разных уголках штата с целью сбора средств и налаживания необходимых связей в Вашингтоне. Кроме того, этот прокурор, занимающий выборный пост чиновник, был республиканцем, а город, только что избравший в мэры демократа, которого он предпочел поддерживаемому прокурором республиканцу, не сулил ему большого количества дополнительных голосов. И это несмотря на то, что поддержка прокурором республиканского кандидата была весьма вялой, оказываемой лишь из преданности республиканским боссам, чья поддержка ему могла понадобиться позже. Окружной прокурор имел очень неплохой послужной список и на выборах в Сенат, как это думали, мог рассчитывать на хорошие результаты. В настоящее время он нуждался не столько в скандальном деле, сколько в больших деньгах. Вовлеченность его в дело Уитлока придала бы этому делу политический окрас, сделала бы его козырной картой демагогических речей мэра. Ему могло бы не понравиться, что семейное его горе играет на руку его политическому противнику. Отстранившись, прокурор отстранил громоотвод и от всей прокуратуры. Питер понимал, что окружной прокурор не может себе позволить увязнуть в политической трясине склоки с мэром. Откровенно смущенный подобной перспективой, он, возможно, и поспешил перепоручить все Хоскинсу.

– Таким образом, – продолжал Хоскинс, – в покое, надо думать, тебя не оставят. Мэр станет предлагать тебе поддержку и дружбу.

– Он может оказаться хорошим парнем, несмотря на его харизму.

Мэру Хоскинс, видимо, никак не симпатизировал, но, конечно, он, как профессионал, сделает все возможное, чтобы оправдать свою людоедскую репутацию.

– Ну, так что? Ты все понял? Справишься?

– Ага. – Питер рисовал в своем воображении рот Кассандры. Ее мокрые волосы щекотали его кожу. – Понял.

– Вот и хорошо, – заключил беседу Хоскинс. – Значит, заглянешь ко мне в кабинет, получишь бумаги. Ах да, подожди-ка, чуть не забыл. Я хочу, чтобы ты выехал на место преступления прямо сейчас.

– Что?

– Знаю, что обычно мы так не делаем, но племянников мэра у нас убивают тоже не каждый день. Выезжай немедленно, посмотришь там, что к чему. И детективов отшей, пускай не лезут к тебе. Это их немножко встряхнет, припугнет малость – как бы там ни было, пусть знают свое место и работают на совесть. Это и в дальнейшем пригодится. Хочу всемерно укрепить наши позиции.

– А как… что там происходит сейчас?

– Тянут волынку. Еще даже не…

– Честно говоря, меня интересовало только, застану ли я там тело, – тихо прервал его Питер.

– Да, возможно, оно еще там.

Нацарапав адрес и поставив на место телефон, Питер плюхнулся обратно в постель. Кассандра продолжала действовать, всячески тормоша и возбуждая его, пока все не пришло к своему финалу. Она на минуту отлучилась в ванную, затем появилась опять, закутанная в его банный халат. Сев на край постели, она принялась расчесывать мокрые волосы, аккуратно, прядь за прядью укладывая их в безукоризненные глянцевые ряды.

– Ну, что? – спросила она.

– Да, вот это и вправду было здорово, – прошептал он.

– Нет, – она улыбнулась, – я про звонок.

– Очередное жестокое убийство. – Он еще не мог отдышаться. – И вся Филадельфия часа через три об этом узнает. Преступление не то чтобы из ряда вон, но жертва – не рядовая. – Да, он знал, что сообщения будут на первых страницах «Инквайерера» и «Дейли ньюс», освещавших последние новости, которые через каждые пятнадцать минут в течение всего дня станут повторять каналы новостей, через каждый час ими будут прерывать свои передачи музыкальные каналы, они появятся на всех трех местных телевизионных каналах в новостях, передаваемых в полдень, в полшестого, в шесть и в одиннадцать часов. В воскресенье об этом станут говорить с кафедры священники негритянских церквей. Мэр выступит по телевидению на эту тему, обобщит ее, выразив тем самым свою позицию в отношении преступности… Питер знал, что от него несет перегаром, а поднимаясь и доставая свое белье, чувствовал себя слишком усталым, чтобы подтянуть живот.

– Готова выслушать речь? Пожалуйста. Любая семья и любое сообщество, возлагающие большие надежды на талантливого мальчика, ощутят подавленность, крах и жажду мести. У черной общины так много юношей, подобных этому. Человек, который, предположительно, совершил убийство, в прошлом избежал наказания за аналогичное преступление. А значит, семья или сообщество будут особенно взбудоражены и злы, на что, как я думаю, имеют полное право. Говоря отвлеченно, в нашей социальной структуре, в какой-то ее части, образовалась явная эмоциональная прореха, порвалась ткань. Кто-то должен взять на себя ответственность публично залатать дыру. Ему помогут, но ответственным должен назваться он. – Это должно быть главным судебным делом его жизни. Он боялся давления, боялся продуть это дело. – Так захочешь ли, чтоб ответственным стал ты?

Сейчас мускулистые плечи Кассандры облегала белая блузка, и она вновь превратилась в деловую женщину. Он же стал деловым мужчиной, профи. С рассветом включаются эксперты, и тень сомнения рассеивается вместе с ночной тишиной.

– По-моему, ты просто молодец, Питер, но знаешь, мне не очень… – Она осеклась. – Конечно, кто я такая, в самом деле, чтобы учить тебя, как организовывать свою жизнь! Но дело в том, что перед тем, как мы наконец заснули, ты в полудреме пробормотал имя своей жены. – Она натянуто улыбнулась. – Не волнуйся, меня это не расстроило, скорее даже растрогало, хотя я немножко и заревновала. Я это к тому, что в доме твоем необходимо прибрать. Сделать так, чтобы в холодильнике что-то было…

Опять зазвонил телефон. Кассандра передернула плечами.

– Пойду займусь завтраком. – Она вышла.

Питер поднял трубку, подавленный справедливостью слов Кассандры. На душе у него было скверно.

– Говорите.

– Питер Скаттергуд?

– Да.

– Я Джеральд Тернер, помощник мэра. У вас сейчас найдется минута для разговора с ним?

– Да, конечно.

Последовала пауза, которой он воспользовался, чтобы прочистить горло; снизу доносились звуки, сопровождающие приготовление завтрака. По его подмышкам заструился пот. Он мельком видел мэра в Ратуше, слышал несколько его выступлений, многократно наблюдал его по телевизору. Сменивший на этом посту Уилсона Гуда, мэр, в прошлом член Городского совета, был отличным оратором. Лишь недавно вступив в должность, он тем не менее излучал уверенность и силу. В то время, как Гуд оставил после себя лишь список исполненных благих намерений и неуклюжих начинаний, худшим из которых была трагическая история под названием «снос», когда целый городской квартал был сожжен дотла полицейскими, новый мэр обладал известной привлекательностью – строго следуя своему расписанию деловых встреч, он вечно сновал туда-сюда в лимузине с затемненными стеклами, спеша то на бизнес-совещание в одном из только что отстроенных отелей, то на открытие отреставрированной школы, то в приют для бездомных. Как он говорил, целью его было сплотить город. У него есть идеалы, признавался он, промокая платком пот на лбу, и один из них – это идеал семейной жизни, который и поможет обществу излечиться. Каждое воскресенье мэр с женой и четырьмя детьми – все они были уже старшеклассниками или студентами – вместе, дружно отправлялись в церковь. Он клялся работать с каждым и на всех фронтах – с полицией, в Городском совете, с предпринимателями, в Совете школьного образования. Хотя страстные речи его еще не успели привести к заметным переменам, но не вызывало сомнений, что новый мэр – человек дела, как и то, что он питает слабость к импровизированным пресс-конференциям возле мэрии, где он, одетый в строгий, сшитый на заказ дорогой костюм, обращается к репортерам пофамильно, чем, несомненно, чрезвычайно располагает их в свою пользу, что при этом он не боится телевизионных камер и жужжащих звукозаписывающих устройств. Появлялся он всегда в плотном кольце секундантов, выглядевших по большей части так, словно их лишь накануне подобрали на углу Пятьдесят второй и Маркет-стрит и обрядили в новые костюмы. Вид их придавал прибытию мэра на то или иное общественное мероприятие оттенок сенсации, подобной той, какую вызывает выход на ринг чемпиона-тяжеловеса, да мэр и сложением своим походил на тяжеловеса – плотного Джо Фрейзера, другую филадельфийскую знаменитость.

Неудивительно, что Хоскинс недолюбливал мера – ведь он был из тех, кто не мог спокойно смотреть на то, какой политической властью обладали теперь в городе чернокожие. Хотя в основном бизнесмены и предприниматели в Филадельфии были белыми, городское управление находилось в руках чернокожих. Однако политическая коррупция, не зная расовых разграничений, разумеется, процветала повсюду, пронизывая все местное самоуправление, как пронизывали трубы парового отопления здание Ратуши, и обнаруживалась она там, где вы меньше всего этого ожидали. Но уставший от череды предательств электорат, отлично понимая, что город не может без конца платить бедным, подозревал администрацию в беззастенчивом воровстве из общественного корыта. Он в этом смысле мог обещать перемену к лучшему. Он с легкостью прошел первичные выборы среди кандидатов своей партии и затем точным ударом нокаутировал кандидата от республиканцев, менеджера, оказавшегося богачом и объявившего себя католиком, что, по идее, должно было перетянуть к нему голоса итальянских и ирландских избирателей, голосующих за демократов, но чья принадлежность к среднему классу отвратила от него этот потенциальный электорат. Хоскинс был связан с проигравшим кандидатом через окружного прокурора. Но, как это знал Питер, на вершине власти главенствуют отношения неофициальные, поверх барьеров расовых или политических. Хоскинс будет вести игру по всем правилам, хотя бы для собственной выгоды.

– Алло? – произнес знакомый голос.

– Господин мэр? Я ужасно сожалею о вашем племяннике, сэр.

– Да, хм…, мистер Скаттергуд. Благодарю вас за сочувствие. Это трагедия, трагедия для семьи. Его мать, моя сестра Лорен находятся в шоке.

– Нам часто приходится наблюдать это, господин мэр, и видеть, как подобные трагедии сокрушительно действуют на членов семьи, хороших и порядочных людей. – Кажется, он заболтался. Подумал немного и остановился.

– Из слов Билла Хоскинса я понял, что дело молодого человека, предположительно убившего моего племянника, поведете вы.

Как аккуратно выражается, и даже в частном разговоре.

– Да, – сказал Питер, размышляя, не почудилась ли ему в тоне мэра некоторая холодноватость. – Как я понял, подозреваемый имеется. Если ему будет предъявлено обвинение и судом это обвинение будет принято, то вести дело буду я.

– Очень рад, – произнес звучный голос мэра. – Как я слышал, вы юрист опытный и искусный. Ваша деятельность на благо города весьма похвальна, и я хочу заверить вас в полной моей поддержке – и лично моей, и всего моего аппарата. Я дам распоряжение одному из моих помощников, Джеральду Тернеру, наладить систему нашей связи. Вам не придется делать это через ваше начальство. Просто прошу вас держать меня в курсе, неофициально информируя о том, как продвигается дело. Обещаю вам, мистер Скаттергуд, что вмешиваться я не буду. У меня нет такого намерения. Для меня это является своего рода психологической помощью, если вы понимаете, о чем я говорю. Если бы вы могли регулярно информировать меня, думаю, это облегчило бы гнет семейного горя. Вмешиваться же я не имею ни малейшего желания.

– Резонно, – вынужден был согласиться Питер.

– И еще одну вещь я хотел бы добавить, вещь, не имеющую ни малейшего отношения к моему желанию не вторгаться в вашу деятельность. Я должен это сказать, потому что мне вы пока человек незнакомый, и я уверяю вас, что сказал бы это каждому, кто оказался бы на вашем месте. Никаких махинаций в этом деле, мистер Скаттергуд, я не потерплю. И попрошу вас запомнить, что предупредил я вас об этом в самый первый день нашего сотрудничества. Я хочу, чтоб дело это велось честно с самого начала и до самого конца. Я сам юрист. Я хочу, чтобы расследование было полным. Чтобы свидетельские показания были процедурно правильными, все и каждое. Если дело завершится судебным разбирательством, то я никоим образом не хочу, чтобы тут играла роль моя должность, то есть что это касается племянника мэра. – Последовала сердитая пауза. – В конечном счете этим никому не поможешь. Действуйте по закону, как положено, и пусть ваши подчиненные действуют, как положено. И в жизни, если этого потребует ситуация, также. Чтобы мы ненароком не спровоцировали какого-нибудь нелепого скандала. Газеты, как вы могли заметить, такие скандалы обожают. Не округляйте углы. Понятно?

– Я понял.

– А еще я хотел бы, чтобы вы постарались как следует и обеспечили этому Каротерсу, то есть подозреваемому, или тому, кто это сделал, хороший долгий тюремный срок.

– Конечно, – сказал Питер.

– И еще одно, – сказал мэр уже несколько теплее, голосом не столь суровым, – вы, конечно, понимаете, что все наше общение будет конфиденциальным и никак не запротоколированным, вы не должны будете упоминать о нем в разговорах с газетчиками и даже с вашими коллегами. Официальное же наше общение будет письменным и через моих помощников.

– Да.

– У вас остались вопросы относительно моих пожеланий к ведению этого скорбного для меня дела?

– Нет, никаких.

– Благодарю, что уделили мне ваше драгоценное время, мистер Скаттергуд, и в столь ранний час. Держите со мной связь.

После душа и завтрака он бросил взгляд на Кассандру, чья худоба теперь была скрыта темным шерстяным костюмом.

– Понимаешь, я должен бежать… – Он старался говорить это как бы между прочим. – Спасибо, что так помогла мне утром, и, будь добра, захлопни дверь как следует, когда пойдешь.

– Ладно. – Она с улыбкой поставила апельсиновый сок в холодильник, который выбирала Дженис.

– И еще, Кассандра. Я буду тебе благодарен, если ты не станешь подходить к моему телефону. Я настоятельно прошу тебя больше не компрометировать меня подобным образом.

– Ты это серьезно?

Он дал ей ответ своим молчанием, и пока молчал, обратил внимание на интересную деталь. В раковине он накопил грязную посуду, и сейчас Кассандра стояла перед этой раковиной в своем восьмисотдолларовом костюме, оставшемся со вчерашнего дня совершенно свежим и отутюженным, стояла, опустив руки в мыльную пену, в которой плавали какие-то сгнившие очистки, и мыла эту посуду. Он взглянул на часы, думая, что не должен допускать этого: мытье посуды – процесс интимный, домашний, дружеский, с намеком на прочные чувства, которые унесла с собой Дженис.

Казалось, Кассандре доставляет удовольствие мытье посуды – значение этого процесса, – и он уже чуть было не спросил ее, так ли уж удобно ей делать это, дать себе такой труд, еще минута – и спросил бы, но вспомнил о трупе, лежавшем где-то на другом конце города, и о том, что взял на себя ответственность за него. Лучше уж поторопиться. Что значит раковина с посудой перед гневом мэра?

Он надел пальто. Кассандра с улыбкой повернулась к нему:

– Надеюсь, все пойдет как надо.

– Да. – Ответ прозвучал неубедительно. Ее взгляд выражал ожидание, ей явно хотелось от него какой-нибудь ласки, внимания, и он чувствовал себя каким-то мелким мерзавцем, скупердяем и эгоистом. На солнечном свету она казалась тощей и изможденной. Ему хотелось крикнуть ей, чтоб убиралась, потому что присутствие ее в доме напоминало ему о его потере. Но вместо этого он неуверенно подошел к ней и запечатлел на ее лбу вялый, но в должной мере ласковый поцелуй.

– Много дел сегодня? – из вежливости поинтересовался он.

– Обычное плановое совещание. Мне выступать.

На это он ничего не ответил.

– Позвонишь мне? – спросила она.

– Разумеется.

Возле дома мерила шагами тротуар миниатюрная женщина в синем теплом пальто. В первую секунду он принял ее за Дженис, а если так, пригласить ее в дом невозможно; несмотря на свой уход, обнаружь Дженис в доме Кассандру – и взрыв неминуем. Дверь хлопнула, женщина обернулась – нет, не Дженис. Женщина поджидала его. Он прошел мимо, делая вид, что не замечает ее.

– Мистер Скаттергуд? – послышалось за его спиной.

Он заторопился к машине, зная, что надо только влезть туда и захлопнуть дверцу. А там выпитый кофе прогонит усталость, и он сможет соответствовать всему, что уготовит ему наступивший день.

– Простите!

Она догнала его, и он с досадой поглядел в голубые глаза, карикатурно увеличенные толстыми стеклами очков и обрамленные рыжими кудряшками. И как это только он мог принять ее за Дженис!

– Какой милый дом, – сказала она. – Обожаю старинные улицы, булыжные мостовые и все такое.

– Благодарю.

– Я Карен Доннел. – Она протянула ему руку в перчатке, и он машинально пожал эту руку. – Сотрудничаю в «Инквайерере».

– Что-то не припомню, – сказал он. Она вытащила удостоверение.

– Отдел городских новостей поручил мне осветить несчастный случай с племянником мэра. Я буду следить за прохождением дела. От меня требуется своего рода попытка проанализировать действия окружной прокуратуры и ход следствия, подвергнуть дело тщательному, как под микроскопом, исследованию и посмотреть, что к чему.

– Ах вот как. – Зачем, удивился он, она мне все это говорит? – Так сказать, новость первой полосы и репортаж о ней?

– Именно, – подтвердила она. – И мне надо задать вам парочку вопросов. – Она вытащила маленький диктофон и включила его. Над микрофоном зажегся красный огонек.

– Ей-богу, мне некогда, да я и узнал об этом всего час назад. – Он приостановился, думая о том, что уже сказал, чтобы не добавить лишнего. – И вообще, откуда вы узнали про меня?

– В аппарате мэра высказали предположение, что заниматься этим делом будете вы.

Это означало, что все закрутилось быстрее, чем можно было предположить, так быстро, что ему и не угнаться. Аппарат мэра уже вцепился в него так, что не продохнешь.

– Ясно. Но знаете, честно говоря, я пока что мало чего знаю.

Брови репортерши взметнулись вверх с выражением неподдельного интереса.

– Должна ли я понимать, что главный следователь, которому поручено дело, не в состоянии сообщить простейшие подробности этого дела? И вот за это налогоплательщики платят деньги?

До этого момента он еще мог проявить к ней снисходительность и вспомнить о презумпции невиновности – ведь в большинстве своем репортеры народ неплохой, просто работа у них такая – служить системе всезнайства, держащей всю Америку в постоянном напряжении. Но последние слова – это уж чересчур, особенно в 5.45 утра! Слишком ранний час для того, чтобы отвечать на заковыристые вопросы начинающих журналисток, обеспечивая их материалом для их броских статей.

– Ладно. Выкладывайте, – устало согласился Питер, ставя свой портфель и засовывая в карманы голые, без перчаток руки. Стараясь отвлечься от идиотизма ситуации, он слушал шелест сухих листьев сикоморы, которые ветер гнал по булыжникам. Этот звук и свежий бодрящий воздух напоминали ему детство, сборы в школу, волосы, еще чуть влажные после душа, который мама приучила его принимать каждое утро, вкус молока и бананов во рту, в одной руке школьная сумка, в другой – увесистая коробка с солидным завтраком, термос слегка дребезжит от его шага, и дыхание оставляет в морозном воздухе облачка пара. Сколько было в его жизни подобных утр! А сколько раз стояли на этом самом месте они с Дженис, решали, когда созвониться, медлили перед тем, как расстаться, обменивались неотложными новостями, сказанными наспех, – о счетах, работе, деньгах, машине, или ссорились, ссорились, продолжая ссору, и ссорились из-за того, что ссорились, а потом целовались в знак примирения, искренне веря в свое счастье.

– Прежде всего, – сказала репортер, – не могли бы вы прояснить обстоятельства этого убийства?

– Расскажу вам, что знаю, знаю же я очень немного. Молодой чернокожий убит прошлой ночью или ранним утром в западной части города. Судя по всему, это племянник мэра. Ведется следствие.

– Задержан ли какой-либо подозреваемый?

– В настоящее время комментировать не могу. Разумеется, полиция допросит всех, кто причастен к делу. Да и ваш брат журналист, так или иначе, эту информацию уже получил из собственных источников. Однако если вы через несколько часов позвоните мне в офис, я смогу вам чем-нибудь помочь.

– Имя подозреваемого?

– В случае, если подозреваемый уже действительно имеется, я обязательно сообщу вам его имя, и, конечно, значительно раньше, чем будет верстаться номер. Ей-богу, мисс Доннел, я только сейчас с постели.

Вдобавок к диктофону у репортерши был еще и блокнот, и сейчас, остановившись, она начала что-то строчить в нем – интересно, что она там строчит, думал он, ведь он ничего ей толком не сообщил, и в эту мирную паузу он мысленно напомнил себе, что, беседуя с этой журналисткой, как и с ее коллегами, следует вести себя разумно и не выказывать раздражения. Репортерша подняла взгляд, ее губы, этот идеальный инструмент для произнесения трудных вопросов, шевельнулись.

– Может ли, по вашему мнению, вести дело, вызывающее такой огромный общественный интерес, совершенно неопытный прокурор?

– Конечно нет! – отрезал он. – Но в окружной прокуратуре опыта набираешься быстро. Через мои руки прошли тысячи дел, из которых несколько сотен были доведены до суда.

– Связано ли это дело с наркотиками?

– Этого мы не знаем.

– Я слышала, что на месте преступления были найдены наркотики.

– Я этого подтвердить не могу.

– Но вы считаете, что убийство произошло из-за наркотиков?

– Опять же – без комментариев. Следствие только что началось, мисс. И узнал я только…

– Кто обнаружил тело? – продолжала допытываться она.

– Не знаю, но обещаю вам сообщить, как только выясню.

– Когда будут обнародованы результаты медицинской экспертизы?

– Все зависит от продолжительности вскрытия. Иногда требуется произвести анализ тканей, а это удлиняет процедуру. Обычно предварительный отчет поступает на следующий день, так что вопрос этот несколько отвлеченный.

Через его плечо репортер бросила быстрый взгляд на дом, словно заметила там что-то в окне.

– Счастливы ли вы в браке? – спросила она. Он посмотрел на нее. Репортер ответила ему безмятежной улыбкой.

– Что?

– Я спросила, счастливы ли вы в браке. – Уголок ее рта вздернулся в робкой попытке агрессии.

– Почему вы задаете такой вопрос?

Она уже открыла рот, чтобы ответить. Но тут в голову ему ударила волна – долгожданный импульс возбуждения от кофе.

– О, – она осклабилась, – думаю, я спросила, потому что…

– Нет! Не говорите ничего, я сам скажу. Выключите диктофон!

Как ни странно, она послушалась. Он придвинулся поближе к ней.

– А вот теперь, мисс Карен Доннел, исключительно не для записи, я скажу вам, почему вы задали этот вопрос. Это вопрос неоперившегося журналиста, впервые попавшего в большой город и рано утром – бог весть почему, ибо нормальные люди в пять утра спят – проглядывавшего полицейские сводки и, по счастью, наткнувшегося там на какую-то полузакрытую информацию, а может быть, переговорившего по своему сотовому из машины с кем-то, кто с кое-кем знаком, и в результате решившего расположиться лагерем у моего порога и посмотреть, можно ли нарыть здесь материала для статьи, опередив всех других. Ведь кто вы такая? Птенец, которому путь в высшие круги журналистики заказан, вот он и рыпается! Что я, не знаю репортеров «Инквайерера»? Это же осиное гнездо, где каждый пытается обогнать другого и вырваться в ряд претендентов на Пулицера! Скажу вам больше, леди, – аналитическая статья, которую вы якобы пишете – нет, мисс Доннел, не спорьте, вы употребили именно слово «аналитическая», ведь это моя работа – запоминать слова, что, думаю, вы оцените, так как это тоже ваша работа. Так вот, аналитическая статья тяп-ляп не делается и за один день не пишется, и отдел городских новостей тут ни при чем. Первый блок новостей еще бог весть когда будет собран. В ваши компьютеры еще только-только стали поступать сообщения информационного агентства. Вот если японцы купят «Дженерал моторс» – тогда еще можно ожидать репортажа об этом на первой полосе. Так что все, что вы сказали насчет аналитической статьи и новости первой полосы – обычный блеф мелкого провинциального журналиста. Впрочем, я был готов прибегнуть к презумпции невиновности в отношении вас – в конце концов, вы стоите тут, на холоде… Но мне все стало ясно, и правда наконец дошла до меня в полной мере, когда вы в нарушение всех законов профессиональной этики, так или иначе соблюдаемых вашими коллегами в газете, стали задавать мне вопросы, большинство которых были лишь саморекламой, и завершили все последним из них, позволив себе наглость лезть в мою личную жизнь. Какое вам дело, счастлив ли я в браке? Я не звезда, не знаменитость. Обычный средний человек, ведущий частную жизнь. А вот вы кто такая, чтобы задавать мне подобные вопросы? Прожорливая пташка, которой с утра пораньше вместо червячка, – тут репортерша содрогнулась, – захотелось отведать чего-нибудь годного для первой газетной полосы? А вдруг брак мой окажется несчастливым и ваш вопрос разбередит рану? Вот будет здорово, да? И вы прославитесь, станете крупным журналистом, всегда умеющим добывать из первых рук самую достоверную информацию. Что ж, думаю, вас ждет блистательная карьера.

Она молчала и только покусывала губу.

– Ладно, – смущенно проговорил он, уже жалея о своей горячности. – Уважайте меня, и я стану платить вам тем же. Позвоните мне в офис через пару часов, и я смогу вам сообщить что-нибудь посущественнее. – И он посмотрел на нее в ожидании ответа.

– Мне приходилось слышать о прокурорах в больших городах… – начала она, видимо оправившись.

– Не обращайте на меня внимания, мисс Доннел, я не совсем в форме.

Начало моросить. В своем «форде», которым он редко пользовался, Питер ехал в западную часть города, мысленно все еще переживая беседу с репортершей; он еще не остыл, но опасался, не был ли чересчур жесток с женщиной. Он миновал громоздкое здание трамвайного депо на Тридцатой стрит и, кружа по улочкам возле Пенсильванского университета, направился к Балтимор-авеню. В этой части города он прожил семь лет во времена своего студенчества – обучения в университете и высшей юридической школе. Дома здесь были большие, аккуратные трехэтажные викторианские профессорские домики расступались, давая место студенческим меблирашкам, облупленным, нуждавшимся не только в свежей покраске, но и в ремонте более капитальном; далее потянулись совсем уж трущобы с обвалившимися крылечками, выбитыми стеклами, сгнившими, покосившимися лестницами под толстым слоем грязи – очевидным признаком углублявшейся нищеты. Здесь даже и улиц не чистили.

Он припарковался возле полицейского заграждения на углу Сорок пятой и Балтимор-стрит. Рядом стоял грузовичок телевизионщиков, которые завтракали, сидя в открытом кузове. Неподалеку под безлистным деревом, росшим возле входа в подъезд многоквартирного дома, гужевалась стайка полицейских и детективов из Восемнадцатого участка. Его вряд ли узнают сразу, потому что, как прокурор, он нечасто общался с местными следователями. Однако приказ Хоскинса присоединиться к ним был логичен, к тому же было важно самому осмотреть место преступления, если придется объяснять присяжным, как и где все происходило, да и у следствия могут оказаться к нему вопросы. В машине было тепло, и он позволил себе посидеть в ней еще минутку, не без удовольствия переваривал яичницу и кофе, приготовленные Кассандрой. Наверняка она одинокая, решил он, и как может противится неутешительной статистике, пускаясь в скоропалительные романы; надо будет как-нибудь помягче дать ей понять, что новых свиданий он не желает.

Полицейские в дождевиках сновали туда-сюда, курили, переминались с ноги на ногу. Скорее всего, они разбили район на сектора, и сейчас каждая из команд была занята поисками свидетелей и обшариванием мусорных урн для добывания улик и информации, достаточных для того, чтобы он мог предъявить официальное обвинение. Дело будет состоять из копий полицейских донесений, защита же получит оригинал. Через ветровое стекло он наблюдал, как несколько зевак пристают к полицейским с вопросами. Те отмахивались, проявляя непоколебимость. При всем своем знании полицейских, чтении их донесений, составлении совместных рапортов, проверки свидетельских показаний на предмет выяснения, каким способом они были получены, Питер так никогда и не смог понять, что заставляло полицейских выбрать их стезю, какие соображения двигали ими, что они чувствовали в глубине души. В последнее время районные власти не так покровительствуют полицейской службе, как это было раньше, кандидаты в полицейские проходят тщательную проверку. Зачем им все это? Что привлекает? Форма? Дисциплина? Власть? Или же сказывается тяга к оружию? Он восхищался упорством, которым надо было обладать, чтобы изо дня в день тянуть свою лямку, не боясь ни риска, ни насмешек. Работа-то тяжелая. С каждым годом жители нищают и, начиная все больше зависеть от подачек властей, звереют. Во времена Риццо полиция была могущественной и пускай жестокой, но непобедимой когортой. Теперь же ряды ее редеют, даже и улицы-то патрулировать некому, а власти все сокращают число полицейских. В некоторых районах, как, например, в Испанском Кенсингтоне, в полицейских вообще бог весть кто. Не любя копов, Питер уважал их – дело свое они делали, а кто в здравом уме стал бы этим всем заниматься? И, тем не менее, как часто среди них попадались тупые увальни, люди, изначально и непростительно жестокие. С каждым годом полиция в его глазах молодела. В Филадельфии для должности полицейского не требовалось высшего образования. Копы держали оборону, защищая себя и друг друга, и, по определению, не доверяли профессиональным юристам. Небольшой, но устойчивый процент полицейских был уличен во взяточничестве. Питер нередко задавался вопросом, не присущи ли вообще мужчинам, как виду, глупость и безрассудство, если временами они так явно это демонстрируют. Ведь девяносто три процента всех уголовных преступлений совершают именно мужчины. Вновь и вновь агрессивность, заложенная в самой природе мужчин, даже тех, кого, казалось бы, должно было умиротворять их общественное положение, толкала их на дикие и безрассудные поступки. Не был ли Уитлок из того же теста, что и привело его к гибели?

Он запер машину и, подойдя к полицейским, предъявил удостоверение. Коп протолкнул его в дверь мимо репортеров и двух плотных негритянок, плакавших и умолявших впустить их. Дом был пятиэтажный и насчитывал тридцать квартир, за аренду которых наниматели платили по триста долларов в месяц. Лифт был сломан. Питер стал подниматься по лестнице, скользкой и затоптанной мокрыми ногами полицейских, бегавших по ней вверх-вниз с момента обнаружения преступления. На площадке третьего этажа слышались скрипучие звуки, шедшие из портативного передатчика не то в тускло освещенном коридоре, не то в прихожей квартиры. Голос диспетчера был искажен, речь, постоянно прерываемую, заглушали помехи – городская сеть была неисправна, передатчики износились. В квартире на диване сидели двое полицейских. Еще один стоял в дверях.

– Эй, вы кто?

– Скаттергуд, из окружной прокуратуры.

– Мы здесь знаем свое дело.

– Кто бы в этом сомневался.

Он протиснулся внутрь и понял, что ему повезло. Одного из детективов, того, что постарше, он знал – Гарольд Джонс. Это ему однажды прошило ухо. Он еще любил демонстрировать круглую отметину в знак того, какой он везучий. Второй детектив, молодой человек с прилизанными волосами, вел записи. На кушетке в ряд были разложены помеченные пластиковые мешки для улик.

– Да это мистер Скаттергуд! – поднял на него взгляд Джонс. – Не так-то часто нас удостаивают своим посещением представители окружной прокуратуры!

– Я знаю, что ты в восторге, Гарольд.

– Берджер тоже этим занимается?

– Нет. Вызвали меня. Ну, так что тут у нас? – Питер кивнул молодому детективу в знак приветствия.

– Да мы почти кончили. Ребята из лаборатории получили отпечатки пальцев и волокна. – Джонс ткнул пальцем в сторону коридора. – Они там съемками занимаются. Еще минутка, и все будет готово.

– Много чего нашли?

– Ни черта.

– Наркотиков не обнаружили? – Питер начал осмотр помещения.

– Мы сюда собаку приводили. Никаких наркотиков во всей квартире.

Питеру не хотелось глядеть на труп, и он был рад потянуть время.

– Здесь, кажется, прибрались?

– Все так, как мы застали, – отвечал молодой. – Они только пропылесосили.

– Кто здесь был, когда вы приехали? – спросил Питер.

– Патрульные Филипс и Эксом. Они внизу.

– Почему они заявились?

– Сверху позвонили, услышали шум драки.

– А что видел тот, кто звонил?

– Видела. Ничего она не видела.

– Так кто же видел этого Каротерса?

– Одна женщина, которая выбрасывала мусор в мусоропровод. Ее забрали в участок допросить. А женщина сверху просто услышала, что дерутся, набрала девять-один-один и, когда прибыла машина, настояла, чтобы они поднялись узнать, в чем дело.

– Как они проникли в квартиру?

– Вызвали подмогу и взломали дверь, – ответил молодой детектив. – Дверь-то дерьмовая, из дешевых. И была заперта. Это все будет в донесении.

– Хорошо, – сказал Питер. И отпарировал: – Рад это слышать. – В свое время молодой усвоит, что с окружной прокуратурой стоит ладить. Однако отвечать колкостью на колкость смысла не имеет. Гораздо разумнее постараться завоевать расположение молодого. – Послушайте, как вас звать?

– Эл Вестербек.

– Какое оружие применялось, по вашему мнению, Эл?

Питер увидел, что детектив ухмыльнулся. Сколько выразительных ухмылок на его собственном счету за первые годы службы!

– В Уитлока стреляли дважды. Ни оружия, ни пуль так и не найдено.

– Хоскинс сказал, что он был избит.

– Нет, избита была девушка.

– Девушка! – возмутился Питер. – Хоскинс не говорил ни о какой девушке! А сказал только, что парень был жестоко избит.

Детектив втянул щеки и, пожав плечами, изрек вердикт:

– Информация Хоскинса устарела.

Из коридора явились фотографы, грохоча своей металлической аппаратурой.

– Мы закончили, – кивнул один из них.

– Давайте взглянем, – сказал Джонс.

Втроем они прошли в кухню, где на крытом линолеумом полу на боку лежал молодой негр, одетый лишь в трусы-бикини. Ему стреляли в голову, и там, где пули вошли в череп, виднелась какая-то застывшая темно-красная и клейкая масса. А ведь это, подумал Питер, склоняясь над телом, чтобы разглядеть получше, было некогда вместилищем человеческого разума. Еще одна пуля угодила парню в лопатку. Умирая, несчастный испражнился.

– Так, еще раз, что услышала соседка? – спросил Питер. – И поточнее.

Вестербек сверился с блокнотом.

– Крик девушки и несколько выстрелов.

– Кто-то из женщин на улице говорил, что парнишка был головастый, – заметил Джонс.

Питер глупо забеспокоился, что без одежды он замерзнет. Руки и ноги парня были еще мягкими, пальцы не скрючились, но уже начали коченеть. Очки с носа свалились и болтались где-то на подбородке. Стекла их были запачканы кровью. Крови натекло много, как это обычно и бывает с молодыми и здоровыми. Пролившись на пол, кровь заполнила щели и скопилась под легким скатом линолеума. Там, где поток остановился, кровь застыла, превратившись в пыльную и грязную лужицу. Возле головы Уитлока на полу валялся надкусанный сандвич с арахисовым маслом и джемом. Хлебная корка тоже была пропитана кровью. Глаза Уитлока были открыты и пристально глядели на лежащую в шести дюймах от лица еду.

– Ожоги, – заметил старавшийся держаться отрешенно Питер.

– Да, но только от одного выстрела, – согласился Вестербек. – На двери спальни следы от пороха. Полагаю, преступник сначала выстрелил ему в плечо, а уж потом в голову, сперва от стены, а потом подойдя вплотную. Потому ожог только на одном входном отверстии от пули в голову. И, как я сказал, гильзы преступник забрал с собой.

– Парень ушел из библиотеки в полночь, но домой вернулся ранним утром, – начал свой рассказ Джонс. – Квартира эта его, но и девушка практически здесь жила. Ведь университетский кампус отсюда кварталах в десяти.

Питер пристально глядел на молодое красивое тело, словно мог своим взглядом вернуть его к жизни. Парень понимал, что всего через несколько секунд он умрет и, поэтому, слава богу, не страдал.

– Где его одежда? – спросил Питер.

Вестербек ткнул пальцем в сторону сложенных на кухонном стуле рубашки и брюк, рядом стояли ботинки.

– Он снял все это здесь, в кухне. На столе ключ от дома, а также часы и бумажник. В бумажнике восемьдесят шесть долларов, так что это не ограбление. Думаю, он вернулся поздно, разделся в кухне, чтобы не будить девушку, потом, проголодавшись, сделал себе сандвич…

– И только принялся за него, – прервал его Питер, – как – трах!

Двойное убийство – дело уже непростое, от следователей оно требует максимального внимания, так как тянет на смертный приговор, пополняя собой копилку особо тяжких преступлений. То обстоятельство, что ни Хоскинс, ни мэр ничего не знали о девушке, его беспокоило. Как такое возможно?

– Но здесь так холодно, – сказал он. – Зачем же он разделся в холодной кухне?

– Об этом я не подумал, – признался Вестербек.

– Возможно, это означает, что окно тогда было закрыто, – предположил Питер, смущаясь от того, что указывал на очевидное. – А где девушка?

Они прошли в спальню, где на кровати лежала очень красивая молодая негритянка. Одеяло на ней было натянуто до подбородка, а глаза девушки были закрыты. Питер обратил внимание на очень длинные ресницы.

– Тупым предметом в ванной, где она пряталась, – доложил Вестербек. – В этом я совершенно уверен.

Питер повернул голову в сторону ванной. Засов на двери был сломан, а на самой двери, крашенной белой краской, виднелся длинный кровавый след. На полу в ванной валялись розовое эластичное трико и туфли для аэробики.

– Преступник вышиб дверь в ванную, ударил ее по голове и перетащил сюда, возможно, уже мертвую, – деловито продолжал Вестербек. – На кровати крови совсем немного, не думаю, что это она билась там с раной на затылке. След на простыне ровный, никаких судорог, конвульсий там не было. Лицо и веки застывшие, руки-ноги тоже, так что, думаю, она умерла примерно за час до Уитлока.

Питер заметил на полу прыгалки и гантели, которые привязывают к щиколоткам.

– Замок сорван, он ее сюда перетащил – думаю, именно так и обстояло дело. Следов борьбы в комнате нет. Имя девушки Джонетта Генри.

Во всем этом было нечто загадочно-нелогичное.

– Джонси, ты сказал, что соседка слышала крики, – заметил Питер. – Полицейские, приехав по вызову, вышибли дверь. Но, судя по всему, Уитлок был чем-то удивлен. А девушка умерла за час до того, как…

Он замолчал, переводя взгляд с одного полицейского на другого. Они внимательно глядели на него.

– Ну и что? – с вызовом бросил Джонс.

– Я, конечно, не уверен, – сказал Питер, непонятно почему пойдя на попятную, возможно, потому, что детектив занял оборонительную позицию. Времени опровергать версию полицейских, выдвигая вместо нее что-то другое, и тем самым портить с ними отношения, у него не было. – Но думаю, что преступник выжидал, зная, что Уитлок должен вернуться.

– Верно, – сказал Вестербек.

– Что, конечно, не объясняет, почему оба убийства он совершил по-разному.

Ответом ему было глухое молчание.

– Человек, имеющий пистолет, – продолжал Питер многозначительным, несмотря на свои попытки быть дипломатичным, тоном, – обязательно воспользуется им, предпочтя его другим равноценным способам убийства. Ну а человек, не имеющий пистолета, воспользуется тем, что у него под рукой. Что скажете на это, Вестербек?

– Он убил ее в драке, не думая, что будет услышан, потом дождался возвращения парня. Застрелил его из пистолета и ушел. По-моему, все просто.

Вот она, простота. Для него, Питера, это было особое слово. Важнейшее понятие для квакеров, ценность которого Питеру постоянно внушали в детстве. Веди жизнь простую и мирную, старайся приносить пользу людям. Как же мало тех, кто следует этим заветам. Питер рассеянно взглянул в лицо девушке. У него возникло смутное желание склониться к ней и поцеловать ее в щеку неясным благоговейным поцелуем, как бы благословляя почившую от лица живых. Он испугался, не есть ли это признак наступающего безумия, подумал, что такое вполне возможно, и постарался сосредоточиться на обстоятельствах дела. Соседка, как сказал Джонс, услышала крики девушки и вызвала полицию. Девушка умерла за час до того, как был застрелен Уитлок, а когда в квартиру ворвались полицейские, Уитлок был мертв. Следовательно, выстрелы раздались уже после вызова полиции. А соседка, как только что сказал Вестербек, слышала выстрелы до того, как вызвала полицию. В докладе наблюдается логическая неувязка – услышать выстрелы и вызвать полицию соседка не могла, если только до приезда полиции она не звонила дважды. Тогда становится понятным, почему соседка настаивала на том, чтобы взломать дверь. Строго говоря, полиция и не стала бы этого делать ради чего-то менее существенного; встревать в домашние распри они терпеть не могут, предпочитая, чтобы такого рода конфликты разрешались сами собой. Но что было очевидно и о чем полицейские проболтались, сами того не ведая, было то, что прибыли они на место спустя час после звонка – немыслимая, дикая медлительность, и за это время племянник мэра и получил свое. Интересно, поняли ли это детективы?

– Вы сказали, что соседка, звоня в полицию, уже слышала выстрелы? – как ни в чем не бывало спросил он.

– Да, именно так.

– Значит, это был второй звонок.

– Почему это? – удивился Вестербек.

И Питер не удержался.

– Вообще-то, ребята, это скорее по вашей части, чем по моей. Но ладно уж, послушайте. Вот вам последовательность событий. Первое: раздаются крики девушки, соседка их слышит и, как результат, звонит в полицию. Когда полиция наконец-то после второго звонка появляется, девушка, которая кричала, уже целый час как мертва, что явствует из окоченения, а парень застрелен за несколько минут до этого. Девушка умерла после звонка, но до того, как раздались выстрелы; потом слышатся выстрелы, соседка звонит в полицию вторично, и полицейские прибывают.

Полицейские молчали, видимо рассердившись.

– Где сейчас соседка, что видела парня? – спросил Питер.

– Как я и сказал, в участке на углу Восьмой и Рейс. Она его опознала, о чем сделала официальное заявление.

Если гибель племянника мэра может быть связана еще и с нерасторопностью полиции, дело приобретает дурной оборот. Но на окончательные выводы Питер не решился бы. Дежурный на номере 911 переадресовывает звонки диспетчеру, в то время как компьютер сортирует звонки, относя их по степени важности к различным категориям от нуля до шести. На звонки категорий пять и шесть полиция обычно не реагирует, а в бедных районах города полицейские частенько не отзываются и на звонки категорий три и четыре, сигнализирующие об уличных драках, из опасений самим быть раненными или пострадать каким-нибудь иным образом.

И, словно прочтя мысли Питера и желая как-то дискредитировать прокурора, Джонс тихонько пробормотал:

– Берджер, наверное, не совсем в порядке, да? Поэтому не приехал?

– Берджер в Гаррисберге. Вернется в город к обеду. И не приехал он поэтому.

Питер осмотрел закатившиеся глаза девушки, потрогал ее виски, скулы, подбородок. Потом оглядел комнату:

– Ну а вы что считаете, как это было?

– По-моему, преступник вылез через окно на пожарную лестницу, а оттуда, поднявшись, перемахнул на соседнюю крышу.

– Откуда такие подробности? – возразил Питер. – К тому же это никак не объясняет, зачем Уитлоку понадобилось раздеваться в холодной кухне. Если только преступник, когда влез, закрыл окно, а потом опять открыл, уже перед уходом.

– Ну да.

– Возможно. Тогда, значит, преступник вообще забрался через окно, что может быть предположением и ошибочным. Пусть кто-нибудь починит входную дверь и заодно посмотрит устройство замка. Как он закрывался и открывался – ключом снаружи или кредитной карточкой, сунутой в щель.

– Правильно. – Джонс записал это себе, чтобы не забыть. – А теперь вам надо осмотреть тело, да и мне хватит отлынивать.

Он протянул руку и стянул простыни. Девушка была худенькая, голая. Кроме слипшихся от крови волос там, где была рана, тело не пострадало и сейчас лежало нетронутое, гибкое, благостно тихое. Руки свесились по бокам, словно она спала, покорно отдаваясь на волю осматривающих ее, как, впрочем, оно и было. Питер провел ногтем по животу девушки, отметив отсутствие подкожного жира и крепкую мускулатуру. Груди у нее были маленькие, с тугими сосками. Даже не видя, он мог предположить, что зад у нее изящный и соблазнительный. И, подумав об этом, он почувствовал себя свиньей.

Осторожно, одним пальцем, он приоткрыл ей рот и, наклонившись, осмотрел зубы. Они были безукоризненны.

– Следы насилия имеются? – спросил он.

– Никаких, но точный ответ даст лаборатория. Думаю, она гимнастикой занималась – такая стройная, – сказал детектив.

– Считаете, что стройные все, кто занимается гимнастикой? – возразил Питер. – Девушка – исключение. Впрочем, выясните, не посещала ли она какой-нибудь спортивный клуб, танцевальный класс или что-нибудь такое.

Питер вгляделся в лицо девушки. Землистая бледность – следствие оттока крови – уже начала расползаться по лицу, но первоначальный цвет ее кожа сохранила; кожа была превосходной, как это часто можно наблюдать у негритянок, даже и пятидесятилетних, белые женщины, даже и на двадцать лет моложе, явно уступают им в этом. Он накрыл тело и впервые тщательно осмотрел комнату. Обычная одежда старшеклассника, на полках учебники по биологии, химии и анатомии, видео, а рядом множество дрянных дисков с записями рок-певцов. Рядом аккуратно подписанные тетради и полароидные снимки какой-то губчатой ткани, возможно снятой через микроскоп. В шкафу джинсы «джорданс», несколько пар легких туфель от Бикса и Гуччи. Это Америка. Даже те, кому это не по карману, стараются покупать вещи на уровне. Интересно, откуда для этого находились деньги? Почему девушка забилась в ванную? У парочки вроде бы все было в порядке, карьера обеспечена. Кому понадобилось их убивать? Кто осмелился?

– Следы крови на анализ сданы? Капельки, пятнышки? – спросил Питер.

– Чтобы сдать, их надо сначала найти.

– Стало быть, думаете, он поднялся потом по пожарной лестнице? – спросил Питер.

– Да, и сюда проник тоже.

– С чего вы взяли?

– Входная дверь была заперта.

– А может быть, преступник спокойно вошел сюда, а перед уходом закрыл дверь или же закрыл, уходя, – предположил Вестербек.

– Это не объясняет, почему она заперлась в ванной.

– Они подрались, и она укрылась в ванной.

– Или же она вдруг услыхала шаги и закрыла обе двери. Думаю, что все было именно так. Она бы не заперлась, если б знала, что у него есть ключ, а сбежала. А это значит, что он либо каким-то образом открыл замок, либо влез в окно. Опять же, – продолжал Джонс, – знай она, что у него есть ключ и что ей грозит опасность, она бы не осталась в квартире. Она могла бы тоже вылезти в окно.

– Верно. Потому что, если замок нетронут, значит, либо у него был ключ, либо он влез в окно, – сказал Питер, продолжая цепочку рассуждений и в то же время чувствуя усталость от этого бесконечного кружения вокруг да около, необходимого, если хочешь перебрать все возможные варианты. – Но почему, заперев обе двери и спрятавшись, она была голой и почему она не позвонила в полицию? А может быть, она и звонила, просто мы не знаем этого, и, видимо, это так и останется секретом. Я видел, что у телефона длинный шнур. Попытайтесь разузнать у кого-нибудь, знакомого с квартирой, где обычно стоял телефон. Девушка производит впечатление аккуратистки – позвонив, она бы поставила телефон на прежнее место. Проверьте, не стоял ли он всегда в спальне, как сейчас.

Детективы, не привыкшие выслушивать приказы прокурора, злобно покосились на него и ничего не сказали.

– Кто-нибудь проверял пожарную лестницу? Почему он не мог спуститься по ней?

– Там внизу все проржавело и закрыто. Пришлось бы прыгать с высоты футов в тридцать.

– Значит, проникнуть сюда по пожарной лестнице он бы не смог.

– Чернокожие иной раз прыгают, как обезьяны, – шутливо заметил Джонс.

Шутку эту Питер проигнорировал.

– А на верхних этажах что?

– Лестница ведет прямиком на крышу, – сказал Бестербек. – А там можно перепрыгнуть на соседние крыши и спуститься вниз.

– Ну ладно.

Несмотря на легкую логическую путаницу, детективы, несомненно, знали свое дело. Они обойдутся и без него. Так или иначе, ему не терпелось уйти. Оставаться дольше с покойниками он не желал.

– Что не так? – осведомился Джонс.

– Неприятно оставаться с покойниками.

– Ну да, для кабинетного человека неудивительно.

– Держи со мной связь, Гарольд.

– Ага.

– И еще одна штука, хорошо? – Питер встал, напоследок взглянув на девушку. Лучше уж ему глядеть на фотографии, снятые утром.

– Ну, что такое? – отозвался Джонс.

– Если у Берджера возникли какие-то проблемы, а что за проблемы, мы не имеем понятия, необязательно кричать об этом на каждом углу, ведь правда?

– Я говорил конфиденциально, но все равно – учту.

– У кого из нас нет проблем, – заметил Питер, забирая из гостиной свое пальто. Он взглянул на часы – почти восемь. – Да и у меня они имеются.

– Да-да, рассказывайте, – усомнился Джонс – У такого-то счастливчика?

Уже в машине Питер слушал по радио новости – суровым голосом, еле сдерживая возбуждение, диктор читал сообщение о гибели племянника мэра. Питер ехал в это время по Балтимор, вновь направляясь в сторону центра. Гибель мальчика была вторым по важности сообщением и следовала сразу же за очередным террористическим актом на Ближнем Востоке. Несколько дней эта трагедия будет оставаться горячей новостью, а потом о ней забудут – ее вытеснит другая какая-нибудь катастрофа, счастливо претендующая на то, чтобы заполнить собой газетные полосы и оправдать высокие тиражи и рейтинги газет. Что-то главное, основополагающие тенденции, действительно существенные события – он давно уж убедился в том, что не суждено ему на его веку узнать о месте, где он обитает, и времени, что выпало ему на долю. Лишь история умеет обнажать суть, вскрывать людскую глупость, но кому же хочется расписаться в собственной глупости?

Он выключил радио и припарковался возле окружной прокуратуры, располагавшейся в доме номере 1300 по Честнат. В тамбуре при входе дежурный поприветствовал его и указал на лифт. Кабинеты отдела убийств были на седьмом этаже, где испещренные кофейными пятнами ковровые дорожки и коробки с делами, громоздившиеся в коридорах, никак не соответствовали той мощной силе, которую представляли юристы, сидевшие в этих грязных помещениях.

Ему позвонила Кассандра, что его удивило, потому что он не ожидал ее звонка так рано. Разве не назначено у нее какое-то совещание? Ее звонок был дурным знаком, означавшим, что она не совсем учитывает, какой напряженный день ему предстоит. Кассандра казалась ему минутной слабостью, ошибкой, которую он допустил и которую, как он себе обещал, не следует повторять. Секс с ней ему теперь хотелось оценить не слишком высоко, в чем, несомненно, была доля истины, если принять во внимание, что они почти не знали друг друга, однако память упрямо хранила непрошенно приятное ощущение чужого теплого тела рядом с его собственным.

Он сидел за столом, перебирая бумаги, передвигая грязные пластиковые стаканчики, остававшиеся здесь со вчерашнего дня, тоскуя по Дженис и уставясь в пустоту пространства в состоянии прострации и ожидания того момента, когда он сможет, забыв о себе и о том, кто он есть на самом деле, с головой уйти в работу, в новый день, чтобы к концу его вынырнуть опять, став еще на день старше и усталее. Семь часов назад он трахал незнакомку. Два часа назад он говорил с мэром пятого по величине города Америки. Час назад заглядывал в лицо убитой девушки. А десять минут назад ел булочку рядом с приехавшими из-за города и только-только сошедшими с поезда служащими, листавшими за едой экземпляры «Уолл-стрит джорнал».

Зазвонил телефон. Это был детектив.

– Мы поймали Каротерса.

– Знаю, – сказал Питер. – Вы его уже опознали и арестовали?

– Да, по дороге на работу.

– Так он еще и на работу ходит?

– Ага. Документ ляжет вам на стол не позже чем через час.

– Вы, ребята, проявили прыть для разнообразия, – сказал Питер.

– Ну, нам позвонили от мэра с просьбой, чтоб все было проделано честь по чести. Там, где это касается меня, это значит, чтоб не было проволочек. Вот мы и подготовили бумаги.

– Санкция произвести обыск у Каротерса имеется?

– За этим я и звоню.

Выслушав детали, Питер дал свое согласие на проведение обыска. Теперь дело было за дежурным судьей; получив от него добро, полиция уже утром произведет обыск.

За окном поток машин увеличивался, город теперь бурлил в полную силу. С автострады съезжали тысячи автомашин, в то время, как водители слушали радиопередачу «За рулем». Из своего окна на седьмом этаже он наблюдал толпу прохожих на Тринадцатой улице. Бесконечное это шествие угнетало своим однообразием. Ничего страшного он не видел в ощущении себя обычным маленьким человеком, но было неприятно сознание, что рядом находятся люди, чья жизнь в Филадельфии или в других американских городах в точности имитирует его жизнь, отличаясь от нее лишь незначительными мелочами. Другие многообещающие молодые люди с солидным образованием, как и он, поднимаются утром, облачаются в костюм, отправляются на работу и начинают день. То, что предшествовало работе этим утром, было лишь обманом, аберрацией. Миллионы американцев, как и он, покупали «Тудэй» из-за хорошей спортивной странички, брились пять дней в неделю в один и тот же утренний час, вели точный счет своим победам на любовном фронте, умели различать местные новостные радиопрограммы по вступительным музыкальным аккордам и знали каждую дверь на пути с работы к дому. Мужчины, которые в подростковом возрасте придирчиво измеряли длину своих пенисов и некогда запоем читавшие классическую литературу – так Питер проглотил в свое время «Эссе» Ральфа Уолдо Эмерсона, содержание которых теперь почти полностью забыл, – мечтавшие когда-нибудь выкроить месячишко-другой, чтобы попутешествовать по Америке в трейлере с прицепом, мужчины, болезненно озабоченные собственной раздавшейся талией, мало-помалу осознавшие благодаря собственному опыту то, кем были их отцы и сколько им пришлось в свое время вытерпеть, мужчины, которым вечно не хватало времени на то, чтобы вникнуть, как положено и как им того хотелось бы, в умные аналитические газетные статьи, мужчины, плохо знавшие географию и время от времени позволявшие себе расистские высказывания, о чем они потом сожалели, мужчины, никогда не испытывавшие настоящих материальных трудностей, не знавшиеся с людьми, которым трудности эти были знакомы, и не чувствующие еще трепета при мысли о смерти.

Суждено ли ему когда-нибудь сделать нечто великое, то, что останется в памяти людской? Или же проживет он свою жизнь, пройдя отмеренную ему дистанцию, и уйдет, как будто и не жил? Не удивительно, что все обзаводятся детьми; ведь ребенок служит доказательством того, что ты существовал на свете. Даже эти мысли, как и сам он понимал, были безнадежно ординарны: схожие мысли рождались и у других. Наверное, и мозг его мало чем отличался от прочих. Ведь целых три года его натаскивали мыслить привычными категориями юриспруденции. Он грыз гранит юридической науки в библиотеках, конспектировал судебные дела, входил в класс конституционного права в абсолютной готовности отразить любую атаку профессора и с блеском ответить на любой его вопрос. Что за жалкое тщеславие! Он хорошо успевал по конституционному праву, недолюбливал налоговое право, зато был совершенно очарован уголовным правом.

К концу третьего года обучения, после летней интернатуры, он ясно понял, что хочет работать в окружной прокуратуре. Приказ о его назначении до сих пор валялся где-то у него в шкафу, и он помнил, как радовался, получив постоянную работу в качестве независимого юриста. В то время как другие новоиспеченные юристы просиживали штаны в юридической библиотеке на двадцать пятом этаже, он вел бои с общественными защитниками, несостоятельными адвокатами, якшался с преступниками всех мастей, выводил на чистую воду нечестных на руку судей. Доводилось ему сотрудничать и с блистательными юристами, профессионалами высшего класса, такими как Берджер. Это было одно из тех жизненно важных решений, которыми он мог гордиться, да и Дженис гордилась тем, что он поступал именно так, хотя теперь, оглядываясь назад, она, может быть, и считала, что лучше бы ему тогда поступить в крупную фирму. И дело тут было не в самой работе – работать пришлось бы тогда не меньше, и день у него был бы столь же напряженным, а неприятной стороной такой работы и тем, что она не по вкусу, можно было бы и пренебречь. Зато поступи он в фирму, и шестизначная цифра дохода была бы ему обеспечена. Смог бы он тогда этим купить для Дженис хоть немного счастья? Он отправлял бы ее в путешествия, нанял бы прислугу, которая приходила бы дважды в неделю убирать в доме. И все же – в этом он был уверен, зная себя и свои слабости, – он превратился бы тогда в ходячего мертвеца, бесповоротнее даже, чем теперь. Он видел вокруг себя таких людей, чья жизнь была заполнена лишь одним – переносом денег из чужих карманов в их собственные. Они прогнили насквозь, потому что дело их жизни имело мало общего с самой жизнью. Он презирал и ненавидел их, но основания этой ненависти теперь пошатнулись. Они знали, что являются винтиками в системе, а если в свое время и приняли решение взять с этой системы все, что только можно, то он теперь отвергал и подобное решение не столь уж безоговорочно. На юристов, вроде него, они поглядывали свысока – в их глазах они мало чего стоили, трудяги, работавшие за жалкие подачки. Но конечно, на судебных заседаниях весы выравнивались – ведь у юристов из фирм опыта хватало лишь на то, чтобы таскать свой портфель. Но он ненавидел их за алчность и за то, что, не в пример ему, они могли чувствовать себя обеспеченными и защищенными от всех превратностей судьбы.

И, водрузив ноги на стол, Питер стал мечтать, как тоже бросит работу, рискнет, как рискует баскетболист, принимающий трудный мяч: может быть больно, зато цель оправдывает средства. Потеря Дженис толкала его к действию. Разве не стоит попробовать? Он достаточно злился. Разве не так? Разве может он все происшедшее расценивать иначе как эпизод, неудачную полосу в их браке, преодолев которую они выйдут целыми и невредимыми? Он проверил, плотно ли закрыта дверь, и, поискав в книжке букву «V», набрал номер, отойдя с телефоном к окну.

– Да.

– Винни, это Питер Скаттергуд.

– Питер. Давненько ты… – поперхнулся, засмеявшись, хриплый голос на том конце провода. – Как дела палаческие?

– Скучать не дают.

– Похоже, в это утро вам пришлось попотеть. Чем могу быть полезен?

Винни имел право на то, чтобы, не предаваясь сентиментальным воспоминаниям о детских годах, сразу перейти к делу. Как итальянец из Южной Филадельфии, чья семья поддерживала связь с многочисленными родственниками, Винни воспринимал город с несколько иного ракурса, нежели Питер, он был в курсе местных политических интриг, знал, по крайней мере шапочно, многих потомственных сицилийских мафиози из тех, чьи трупы в дорогих костюмах нередко находили в багажниках новехоньких черных «кадиллаков». Работа радиодиспетчером в полиции ему подходила. Отец Винни сколотил неплохой капитал в строительном бизнесе, что позволило ему пренебречь для своих четырех сыновей католическими школами, отправив их в привилегированную школу с перспективой колледжа, которую Винни, к большому неудовольствию отца, отверг, посчитав для себя ненужной. Три года Винни и Питер блистали в школьной баскетбольной команде. Винни был грозой площадки – своим мощным волосатым телом он преграждал путь противнику, а завладев мячом, беззастенчиво плевал на все правила, вел его, отбиваясь ударами – кому локтем под дых, кому коленом по яйцам, и все это не глядя, словно невзначай. Винни изматывал ловких чернокожих игроков, за которыми охотились команды местных школ, переманивая их друг у друга на стипендию, дабы разбавить ими свои белокожие ряды. А потом наступал черед Питера – он вел, лавировал, пасовал и аккуратно клал мяч в корзинку. Винни он недолюбливал, но всегда восхищался его откровенным бесстыдством, умением выходить сухим из воды и лихо обделывать любые дела. Поговаривали, что он сумел перепихнуться даже с женой тренера, занимался он также и организацией подпольных абортов для залетевших подружек своих школьных товарищей. Время от времени они с Винни встречались на баскетбольных матчах бывших выпускников.

– Мне надо найти машину, Винни.

– Понятно. Знаешь, у меня сейчас будет второй завтрак, Питер, Я дам тебе телефон кафетерия.

Питер выждал пять минут, чтобы Винни успел выйти из офиса и пройти к автомату. Потом он набрал номер.

– Винни?

– Питер.

– Ты чем-то раздражен.

– Да телефоны в офисе ни к черту. Во всем здании. А секретаршу фэбээровец в коридоре трахает. Она не знает, что мы это знаем, а мы знаем.

– Я машину ищу.

– Иногда это бывает нелегко. У нас в городе и окрестностях больше миллиона зарегистрированных автомобилей. А еще и рухлядь всякая, краденые и перекупленные.

– Мне надо это срочно и без шума. – Хорошо бы Винни не пришло в голову записать этот разговор, чтобы потом шантажировать Питера. – Все, что мне требуется, это направление, где искать. Место и время парковки.

– Я могу разослать это по телетайпу по всем участкам, – предложил Винни. – На каждой перекличке патрульным будут напоминать об этом автомобиле в числе прочих, находящихся в розыске. Он станет одним из многих, понял? Сверх этого ничего гарантировать не могу.

Питер стоял у окна. На углу автобус легонько врезался в зад такси. Он продиктовал Винни номер лицензии.

– Как выглядит машина?

– «Субару» восемьдесят восьмого года, фургон. Желтая, светло-желтая. На правом крыле царапина. – Дженис водила хорошо, но на стоянке кто-то попортил ей машину. – На бампере зеленая наклейка «НЖО».

– Что?

– «Национальное женское объединение».

– Вот уж не слыхал! Ха. Ну, продолжай.

– Соединительные цепи, а сзади кресло-качалка.

– Качалка?

– Никак чинить не отвезут. Перекладина обломалась.

– Ты хорошо знаешь эту машину.

– Да.

Кресло-качалка было еще бабушкино. Затем оно перешло его матери. В нем качали его в детстве. В нем же умер и его дед – голова вдруг свесилась, на губах выступила пена.

– Сколько это займет? – Зажав трубку подбородком, Питер взял портфель.

– Сначала назови место, с которого начать.

Ответ на этот вопрос будет серьезным проступком по отношению к Дженис. Переспав с Кассандрой, он, конечно, поступил не самым лучшим образом, но условий, на которых они расстались, он этим не нарушил. Однако дав добро Винни, он впервые посягал на обретенную Дженис независимость.

Другого пути он не видел, если не считать услуг частного сыщика, но для того, чтобы его нанять, требуется время, да и денег это будет стоить таких, какие на это выделить сейчас он не в состоянии. Мог он и сам ее выследить, подкараулив после работы, но она будет настороже, ожидая от него чего-нибудь подобного, а поймай она его на этом, он себе навредит. Можно обзвонить подруг Дженис, но делать это неловко, и к тому же попытка необязательно увенчается успехом, однако обязательно станет известна Дженис. Телефон ее вычислить нельзя. Ему приходило в голову найти Дженис по чекам, которые он ей давал. Когда банк вернет их ему, будет ясно, в каком районе она находится, а там останется лишь поспрашивать людей. Но выясниться это может лишь недели через две, а терпения ждать так долго у него не было. Его мучили кошмары – он воображал различные сцены с участием Дженис, сцены преимущественно сексуальные, и уже не мог ручаться за себя, в такое отчаяние это его повергало.

– Попробуй начать с дома 142 по Спрус и квартала рядом, только не откладывай, – наконец решился он. – Здание трехэтажное, кирпичное, вход сбоку.

– Это женский приют, что ли?

– Вообще-то местоположение его держится в секрете.

– Только не для меня, – ответил Винни скучным голосом.

– Ну, только дальше не разглашай. У них есть основания скрывать это.

– Ладно, ладно.

– Начинай, не откладывай. – Он вытряс на стол из портфеля бумаги, оставшиеся с предыдущего заседания.

– Ага. Так что искать – машину или водителя?

– Просто сообщи мне, где паркуют эту машину на ночь.

– Я тебя не заставлю ждать. И еще, Питер…

– Что такое?

– Мне жаль, что твоя жена сбежала.

– Поди к черту, Винни!

Он повесил трубку. Офис словно давил со всех сторон. И он съеживался, становился меньше с каждой минутой. И времени оставалось все меньше и меньше: через час ему предстоял суд, на который он явится неподготовленным. У него возникло неодолимое и капризное желание вышвырнуть все эти бумаги из окна – пусть этот мелочный мусор чужих жизней улетит, подгоняемый ветром. Возможно, листок-другой полицейских рапортов, баллистических экспертиз, заключений медицинского эксперта, да чего угодно! – прилетит к двери Дженис, прилепится к окну, за которым, черт возьми, она прячется. Проснется она утром, а из-за стекла на нее глядит фотография Джуди Уоррен, и поймет тогда Дженис, что он, Питер, не такой уж злодей. Тело Джуди Уоррен, сфотографированное бесстрастной камерой специалиста, убедит ее в этом, убедят обгорелые кости, безволосый, почерневший в огне череп; труп, распростертый на обугленной мебели, убедит ее в том, что он, Питер Скаттергуд, вовсе не такое уж зло. Его можно считать каким угодно – бесчувственным, эмоционально неустойчивым или эгоистом, но человек он неплохой, не злодей, и убежденность в этом придала ему решимости. Винни поможет ему выпутаться. Звонок Винни сам по себе был не хорош и не плох, а просто неизбежен. Что же, Дженис за дурака его держит, что ли? Жен не отпускают просто так, за ними устремляются в погоню. И ни на какие сделки он не пойдет. Единственное, что требуется, – это кинуться очертя голову, как только можно быстрее. Он человек рассудительный, но рассудительность ему уже ни к чему. Он теперь не в себе и пойдет на что угодно, лишь бы вернуть ее. Его обуяло бешенство: Дженис бросила его, и он этого так не оставит.

5

У одной из присяжных по делу Робинсона заболел десятилетний сын, и в суд она прибудет только во второй половине дня. Эта обычная проволочка давала ему несколько дополнительных часов на подготовку к заключительным дебатам, которую он все никак не мог закончить. Мешало дело Уитлока – то и дело звонили детективы. Вэйман Каротерс, как и следовало ожидать, рта не раскрывал и требовал адвоката. Старший инспектор докладывал, что тот сидит, скрестив руки, в полицейском участке на углу Восьмой и Рейс, в так называемой Ротонде, со скучающим выражением своего закаленного в уличных передрягах лица – дескать, лучше отстань, целее будешь. Общаться с полицией он привык, адвокат же его, как он сообщил детективам, находится на Санта-Крусе, и вообще он ждет предъявления ему обвинения по всей форме, а нет, так отпустите.

Соседка по имени Ванда Дуглас, утверждавшая, что видела его возле квартиры убитых, узнала его лицо по фотографии в полицейском досье. Теперь детективы тянули время, проверяя местонахождение Каротерса в ночь убийства. Мисс Дуглас, страдавшая хронической бессонницей, решила отнести мусор в мусоропровод, как объясняла она детективам. Почему вдруг она выбрала для этого ночь? Потому что днем привратник устроил настоящий костер в мусороприемнике и пепел с дымом летели ей прямо в лицо, сказала она. Она думает, что времени тогда было часа три, но она не уверена. Перед дверью в квартиру Уитлока стоял человек. «Он туда вошел?» – допытывались полицейские. Этого она не знает, возможно, и вошел. Помнит она лишь, что он тяжело дышал и отдувался, чернокожий парень лет двадцати с лишним, в длинном черном пальто. Она вспомнила, что не раз видела его в этом районе – и вот в досье его фотография, это он стоял перед дверью вечером. В руке у него были ключи. Может быть, она и слышала шаги раньше в холле, но она не уверена. Мисс Дуглас была отпущена домой со строгим наказом ни с кем не обсуждать происшедшее и сообщить полиции, если кто-то станет угрожать ей или ее домашним.

Дело начато, думал Питер, но пока успехов не слишком много. Множество вопросов осталось незаданными, и защита наверняка за это ухватится. Был ли свет в холле? На каком расстоянии находилась женщина? Носит ли она очки и были ли они на ней в тот момент? Вся эта информация в деле отсутствует, полицейские допросили ее очень бегло. И, судя по всему, войдя в квартиру, человек оставался в ней не более минуты. А может, он и вообще туда не входил и не имеет к делу никакого отношения? То, что Каротерса опознали спустя всего несколько часов после убийства, совершенно невероятно, это какая-то неслыханная удача. И еще одно, думал Питер. Девушка такой комплекции, как Джонетта Генри, вряд ли стала бы открывать среди ночи окно в кухне – ее худенькому телу было бы слишком холодно. Ведь и в квартире за триста долларов в месяц не могло быть слишком тепло. А если Каротерс проник в квартиру и вышел оттуда через холл, что можно было бы предположить, учитывая имевшийся у него ключ, тогда почему окно оказалось распахнутым?

Прибыли новые материалы и новые сведения, в том числе рапорт о задержании Вэймана Каротерса возле его работы в компании по перевозкам в северо-восточном районе Филадельфии. Он был задержан для допроса в пять утра без нескольких минут возле работы. Он отправлялся в двухдневную командировку в Питсбург. При задержании вел он себя мирно. «Подозреваемый общителен, но на вопросы не отвечает», – говорилось в рапорте. «Подозреваемый спокоен, но держится настороженно. Одет в синий комбинезон грузчика и рабочие ботинки». Между тем предварительный анализ помощника медицинского эксперта установил время смерти Джонетты Генри – между без четверти три и половиной четвертого утра, судя по синеватости кожных покровов. «Алгор мортис», то есть температура тела на момент исследования, была не столь показательна, как говорилось в бумаге, из-за отсутствия жировой прослойки, а также открытого окна рядом с телом, но тоже подтверждала указанный временной интервал. Окончательная экспертиза еще займет некоторое время, но и теперешнюю информацию можно считать достоверной и точной. Тело Уитлока еще исследовалось. Смерть девушки последовала в результате двух ударов по голове неким тупым предметом, кроме того, было очевидно, что в процессе драки ее душили. Подчелюстная кость над щитовидной железой была сломана. Все повреждения были получены почти одновременно, от силы за несколько минут. Можно предположить, что, придушенная, она потеряла сознание, после чего и были нанесены два удара. Никаких уколов, порезов, гематом, повреждений внутренних органов не наблюдалось. Хотя девушка и была найдена голой, следов сексуального насилия на теле не было – ни остатков семенной жидкости, ни волосков из вагины. Девушка не менструировала по меньшей мере несколько месяцев – видимо, по причине истощенности. Несмотря на небольшую анемию, экспертиза установила, что она была абсолютно здорова. Сердце и легкие в норме. Мышечный тонус прекрасный. Удары, полученные ею, оказались бы смертельными для любого на ее месте, они и были нанесены с намерением убить. Анализ на наркотики и алкоголь не выявил в крови на момент смерти ни того, ни другого, не было там и признаков постоянного их употребления. Следов крови, волосков, кожных частиц под ее ногтями экспертиза не обнаружила. Над глазом был небольшой синяк, однако эксперт не считал это следствием целенаправленного удара, синяк был поверхностным, кожа под ним была мягкой – девушка могла удариться этим местом об стену или о пол в момент падения, когда сердце ее отказало. Убитая перенесла роды – единожды, довольно давно.

Следствием было установлено, что в последний раз Джонетту Генри видели выходящей из центральной библиотеки Пенсильванского университета, где занимался и Уитлок. В квартире было найдено множество отпечатков пальцев – ее и Уитлока. Пять найденных там отпечатков принадлежали не им, но и не Каротерсу. Их друзья говорили, что Джонетта часто посещала библиотеку вместе с Уитлоком, который читал там книги по биологии. Они утверждали, что Уитлок и Джонетта были вместе уже больше года, несмотря на то, что Джонетта была немного старше его. Она меняла род занятий – работала в фирме по продаже телефонных аппаратов, в канцелярии мэра во время его избирательной кампании; в последнее время она являлась инструктором по аэробике в местном гимнастическом клубе. Клуб этот был известен как пункт распространения запрещенных допингов, но полиция не считала ее причастной к этому. По общему мнению, она была девушкой неглупой и целеустремленной, но до встречи с Уитлоком не имевшей возможностей проявить себя. То, что к Уитлоку она была привязана, признавалось всеми единодушно, она не делала секрета из того, что собиралась быть с ним, когда он получит специальность. В Гарвард, где он должен был изучать медицину, она тоже собиралась вместе с ним. Именно она покупала Уитлоку дорогую одежду, следила, чтобы он хорошо одевался. Что же касается Уитлока, то все считали его человеком блестящих способностей, но наивным и непрактичным, своего рода книжным червем, добрым, хорошим, но эмоционально неразвитым, законченным идеалистом, во многих отношениях проявлявшим пассивность, и лишь наука вызывала в нем страсть; без Джонетты он бы пропал. Она была его первой девушкой, до знакомства с которой он, по-видимому, оставался девственником. У нее же в прошлом было много мужчин, но ни один роман не длился долго. По словам некоторых их друзей, пара эта не очень подходила друг другу, кое-кто говорил, что Джонетта давила на него или, во всяком случае, знала, что ему надо. Около года они прожили вместе без явных ссор и конфликтов. На допросах в полиции друзья показали, что Уитлок за этот год заметно повеселел и был доволен, что осенью, когда он начнет занятия в Гарварде, она поедет вместе с ним. Родные Уитлока подтвердили, что он радовался такой перспективе, и высказывали сомнение в том, что это было реально.

Как часто все эти убийства происходят совершенно неожиданно, посреди нормального и будничного течения жизни. Вот девушка сидит в библиотеке, листает «Космо» или другой какой-нибудь журнал из тех, что паразитируют на женских слабостях, просматривает рекламу лаков для ногтей или читает о том, что нужно для счастливого брака, а не проходит и нескольких часов, и перед ней вырастает убийца. Была ли у этой жертвы минута, чтобы задуматься над столь ужасной переменой? Или же все произошло так мгновенно и по-звериному страшно, что всякая мысль и всякое размышление исключались? Джонетта Генри ушла из библиотеки одна и направилась домой ждать звонка от матери. Что может быть повседневнее и будничнее? И это было все, что пока им удалось разузнать. Что никак не объясняло, как это понимал Питер, почему полиция прибыла с часовым опозданием. До того, как отправиться в суд, он хотел обсудить это с Берджером, который вернулся из Гаррисберга и сейчас, стоя в мужской уборной, скалил зубы перед зеркалом.

– Зубы пересчитываешь? – спросил Питер.

– Десны плохие, это у меня от матери. – Берджер покачал головой. – Наследственность.

– Или шелковой ниткой не пользуешься. Как съездил?

– Да так себе. Вечером мне позвонил ее адвокат и сказал, что, по наблюдениям медиков, бодрее всего она бывает в пять утра, уж не знаю почему. Я расспросил ее обо всем, что мне было нужно, и поездом вернулся обратно. И если она вдруг завтра умрет, то останутся хотя бы ее показания.

Берджер, как это давно решил Питер, был самоуверенным всезнайкой, нервным и порывистым. До въедливости, отъявленный спорщик, он обладал сокрушительным интеллектом. Но годы работы в прокуратуре, конечно, не прошли для него даром. Наблюдая гримасы Берджера перед зеркалом, Питер мог видеть, как изменилось его лицо: подбородок отяжелел и немного обвис, поредевшие волосы смешно вихрятся на макушке. За семь лет их знакомства на лбу Берджера обозначились морщины, щеки припухли и, собравшись в складки, обмякли. Вместе с внешностью изменился и характер, он приобрел меланхоличность и склонность к язвительности. Берджер теперь был не рад и своему уму, благодаря которому замечал вещи, которые не хотел бы замечать.

– Ты хоть знаешь, сколько стоят все эти зубоврачебные процедуры?

– Да я только спросил, пользуешься ли ты шелковой нитью.

– Никогда в жизни. У кого из нас есть время на профилактику? – И Берджер задрал вверх свой веснушчатый подбородок. – Между прочим, не далее как две минуты назад меня удостоил беседы Хоскинс. Пришел навеселе и принялся давать указания.

– Что же он велел?

Берджер оглянулся с серьезным видом, проверил дверь.

– Он велел не помогать тебе в деле Уитлока.

– Что?

– Возможно, это означает как раз обратное: что он хотел бы, чтоб я помог. А возможно, это значит, что он не хочет, чтобы я вмешивался, а хочет, чтобы все выглядело, как испытание для тебя. Возможно, он просто пытается нас поссорить.

– Знаешь что? – сказал Питер. – Пусть он идет к черту!

– Правильно. Так или иначе, от Дженис есть известия?

– Я начинаю не на шутку волноваться, Бердж. Не нравится мне все это.

– Обратись к адвокату. Больше ничего посоветовать не могу.

Питер уставился в писсуар.

– Тебе надо подумать о защите, – сказал Берджер.

– Не убежден, что пришло время адвоката.

– Дело в том, что пришло время посмотреть на все трезвым взглядом. Пойдем, меня в кабинете ждет Тамма. – Берджер махнул рукой в сторону двери, и они направились дальше через холл. – Во всяком случае, я не шучу, дружище. Хороший специалист по бракоразводным делам поможет обстряпать все так, чтоб тебе не пришлось считать мелочь на завтрак. Можешь быть уверен, она уже нашла кого-то, кто консультирует ее и готовит к схватке. Он уже выведал у нее все о твоих доходах и совместно нажитом имуществе. И он вот-вот явится к тебе с требованием денежек. Они пересчитают все, вплоть до волосинок на твоей заднице. Эти ребята жалости не ведают. Им до всего есть дело – сколько и какие налоги платил, сколько чеков выписал за последние пять лет. Тут они своего не упустят. Что вовсе не означает, будто не обратятся и к давнему прошлому. Вы поженились еще до юридической школы?

– Мы поженились на моем последнем году обучения. – Во время бракосочетания, перед тем, как им поцеловаться, он прикрыл глаза на секунду позже, чем это сделала Дженис, и видел, с какой доверчивостью сомкнула она веки, с какой искренней и тайной надеждой тянет она к нему сжатые губы.

Дверь кабинета Берджера была приоткрыта, и Питер закрыл ее. Сидя на ковре, дочка Берджера играла с его юридическими фолиантами.

– Привет, Тамма, – обратился Питер к ребенку.

– Она содержала тебя? – продолжал начатое Берджер, по привычке, как на допросе, беря его в оборот, действуя скорее как юрист, нежели как друг.

– Немного.

– В какой степени?

– Трудно сказать. – Он повернулся к девочке. – Почему она здесь?

– Обычно жена ее забирает. Ну а тут… мы немножко повздорили. Поздоровайся с мистером Скаттергудом! – подсказал он девочке.

– Здравствуйте, – прошептала она, не отрывая взгляда от своих игрушек.

Питеру показалось, что утром девочку не причесали.

– Что ж, по-моему, картина складывается не очень утешительная, – сказал Берджер.

– В смысле определения размеров алиментов в зависимости от уровня прошлых и будущих профессиональных заслуг? – рассеянно отозвался Питер.

Что за красотка эта Тамма, и как такой красивый ребенок мог родиться у этого дерганого обмылка Берджера? А вернее, каким образом красивые дети превращаются в дерганых обмылков? Питер был без ума от Таммы. В ночь, когда она родилась, Берджер позвонил ему из больницы со словами, которые Питер никогда не забудет: «Ну, у нас начались потуги!»

– Разумеется, я говорю об этом, – продолжал анализировать ситуацию Берджер.

– Не сделает она этого, слишком горда.

– Ну… я тоже очень люблю Дженис. И не гляди так на меня, Питер. – Берджер вытащил авторучку. – Вот. Это парень стоящий. – Он нацарапал телефонный номер. – Не морочит тебе голову, а объясняет, что к чему и что тебя ждет. Он занимался разводом моего брата. Звякни ему.

– Посмотрим. – В любовных делах Берджеру, чей собственный брак давно уже трещал по швам, он не доверял. Знакомясь с секретаршами в барах в центре города, Берджер использовал специально заказанные для этого визитки. На обратной стороне была надпись: «Вы как раз в моем вкусе». Секретарш он вел в отель «Херши», где всегда старался взять один и тот же номер.

– Предлагаю тебе… Тамма, не смей! – вдруг взревел он и уже мягче, как бы извиняясь, добавил: – Это ведь папины книги!.

Тамма опустила голову и притихла.

– Столько красивых баб кругом, приятель, – продолжал Берджер. – Только оглянись вокруг…

– Я оглядывался, – прервал его Питер. – И не раз. Чего я хочу, Бердж, так это отыскать свою жену.

– Да, жены…

Берджер разглядывал свои пальцы, приложив друг к другу правую и левую ладони. Потом разомкнул ладони и стал разглядывать их. Лоб его блестел.

– Плохи дела, Питер. Очень. Знаешь, я… думаю… с деньгами у нас туговато. Нет, не то чтобы мы совсем уж были на мели…

Питер молчал. Другой темной стороной Берджера, вдобавок к его открытым шашням с бабами, являлось то, что в свободное время он баловался кокаином, на что и намекнул детектив Джонс. Возможно, Берджер повел себя неосторожно, купив кокаин у людей, его опознавших или выдавших его полиции за определенную мзду. Питер всегда подозревал, а в последние месяцы и уверился в том, что Берджер идет ко дну. Что можно сказать на это? Берджера он любил как коллегу, как человека верного и чуткого, одного с ним круга. Он любил даже его недостатки, которые, надо отдать ему справедливость, кроме раздражающей привычки шмыгать носом, он старался не проявлять. Да Питеру и не доставляло удовольствия выискивать у Берджера недостатки – ведь тот был его лучшим другом. И дружили они на равных: Берджер был умнее, но нуждался в одобрении Питера. Как юрист, Берджер был вне конкуренции. Его служебное превосходство на заседаниях было ненаигранным и совершенно естественным, это был своего рода побочный продукт сознания, подобного белящему стену маляру, который никак не может остановиться и счесть работу законченной. И все же он был совершенно непохож на большинство их общих коллег, в том числе и на Хоскинса, который бушевал и брызгал слюной, ставя усердие выше блеска таланта. Не один раз во время их застольных споров в старинной таверне, куда они заходили после работы, брошенное невзначай Берджером словцо разило Хоскинса наповал, как разит стрела, пущенная из лука, но эго Хоскинса действовало бесперебойно: подобно иммунной системе, направляющей импульсы к поврежденным участкам, оно тут же поглощало и обезвреживало неблагоприятную информацию. Берджер работал совершенно иначе. В шесть часов утра он был уже в кабинете, разбирая самые трудные и громкие дела, на интервью, которые ему часто случалось давать, он был устало-красноречив и бесстрастен, всегда подтянутый, безукоризненно одетый, он так же хорошо имитировал спокойствие, как и в зале суда, где умел ловко избегать конституционных ловушек, заготовленных для него независимыми адвокатами частной практики, в прошлом бывшими прокурорами. Он мог смирить самого упрямого свидетеля и, запутав, заставить выболтать правду – истина слетала с губ свидетеля внезапно, как вспугнутая из зарослей птица. Больше, чем кто-либо другой, Берджер обучил Питера профессии.

– Так что же Хоскинс? Как мне вести себя в этом деле?

– Не поддавайся Хоскинсу, – продолжал Берджер так же задумчиво. – Давление тут огромное. Ты думаешь, что выдержишь, но оно все накапливается. Думаешь, что справишься, что все под контролем. И чем больше деталей от тебя ускользает, тем сильнее тебе не терпится подчинить их себе, приходится наращивать темп, и вот ты уже летишь, чтобы поспеть, удержать все в своих руках. Я сколько раз сам попадал в ситуацию, когда не ты что-то делаешь, а что-то заставляет тебя поступать так или иначе, ты поддаешься и в результате попадаешь в переплет… – Берджер сверлил Питера взглядом, словно пытаясь внушить ему нечто такое, чему слова были только помехой. Тамма прекратила игру и стала смотреть, как дяди разговаривают. – Просто не повторяй моих ошибок, – сказал под конец Берджер. – И избегай явной путаницы.

Специалисту по бракоразводным делам, которого порекомендовал Берджер, он не позвонил: наверняка это был бы адвокат дико дорогой и настроенный слупить с Дженис побольше, для чего он стал бы предлагать хитрые схемы. К тому же Питер предпочитал полоскать свое грязное белье не прилюдно. Филадельфийская прокуратура вообще настоящая клоака, где все знают всех и вся, а он человек непубличный.

Вместо этого он сделал самую большую глупость, какую можно сделать, занимаясь поисками адвоката. Отыскав в желтой прессе два объявления об услугах в бракоразводных делах, помещенные адвокатами из центра города, он позвонил Филу Маструду, консультанту по вопросам права, преимущественно семейного права, специализирующемуся на семейных конфликтах. Первая консультация – бесплатно. Оплата – по договоренности. Чуткость и конфиденциальность гарантируются. Последняя двусмысленная фраза его заинтересовала. Либо этот Маструд полный кретин, либо метит куда дальше составления бумаг, требуемых при начале бракоразводного процесса. Питер переговорил с секретаршей и записался на прием на следующий день.

Время шло, приближаясь к полудню. Надо было подготовиться к делу Робинсона, к тому же он все время возвращался мыслью к разговору с Винни и сомневался, правильно ли поступил.

Между тем следователи все никак не могли разговорить Каротерса; чего они только не пробовали – обсуждали спортивные новости, угощали сигаретами, говорили, что признание облегчит его участь, и т. д., и т. д., – но он лишь сидел и молчал, теперь уже по совету своего официального адвоката, некоего мистера Стайна, позвонившего из Майами в прокуратуру и твердым голосом порекомендовавшего поискать веское основание для представления обвинения его клиенту, в противном же случае он грозился излить свое возмущение прессе. Полиция имела десять часов для предъявления обвинения Каротерсу. Заручившись официальной санкцией на обыск, она тщательно прочесала филадельфийское жилище Каротерса и не нашла ничего, кроме маленькой бутылочки масла, каким смазывают оружие. Масло это, как понимал Питер, мучило полицейских, они с умным видом переглядывались и досадливо чертыхались. Хотя наличие этого масла, конечно же, ничего не доказывало, оно являлось деталью абсолютно бесполезной. Допрошенные полицией соседи говорили, что Каротерс днем работал грузчиком в компании по перевозкам, приходил и уходил тихо; судя по всему, не каждую ночь ночевал дома и мало с кем общался.

Потом, уже к середине дня, Каротерс, внезапно вскипев, стал кричать, что невиновен и что из-за задержания он потеряет работу.

– Да виновен он, черт его дери, как пить дать виновен! – жаловался по телефону детектив.

Но это вовсе не обязательно, думал Питер. Как и во множестве других случаев, в этом деле наблюдались и портили общую картину мелкие нестыковки: двойное убийство, совершенное по-разному, полиция, явившаяся по вызову лишь через час, но проявившая невероятную прыть в определении и обнаружении потенциального убийцы. Все это играло на руку Каротерсу, утверждавшему свою невиновность, а вернее, мешало предъявить ему обвинение. А потом, не странно ли, что сотрудник компании по перевозкам, будучи на почасовой оплате, мог позволить себе дорогого, частнопрактикующего адвоката, готового бросить отпуск и немедленно лететь защищать своего клиента?

В самом начале второго появился Берджер с портативным приемником в руках.

– Послушай-ка! – Он сделал звук погромче.

– …допрошенная в качестве свидетеля по делу об убийстве юной пары, призналась, беседуя с репортером газеты, что выпивает и что накануне ночью находилась под градусом. Затем совсем недавно в разговоре уже с нашими репортерами она согласилась с тем, что, будучи в таком состоянии, она могла не очень хорошо различить…

Дверь с шумом распахнулась.

– Какого черта! Я спрашиваю, что это, черт возьми, значит?

Хоскинс, великий и ужасный, собственной персоной явившись в кабинет, тоже слушал радио; глаза его были гневно выпучены, лицо пылало, а ноги были широко расставлены, как у кетчера, преграждающего путь игроку к «дому».

– Это значит, – высказал свою оценку Берджер, – что этого свидетеля мы лишились.

– Выключить! Выключить! – Хоскинс махнул рукой в сторону радио и, схватив телефон Питера, принялся набирать номер следственной группы, ведущей это дело.

– Это Хоскинс! Да! Доставьте его ко мне. И мне плевать, если он даже… Нет, вы не поняли – доставьте сейчас, немедленно! – Он взглянул на Питера. – Что же это у тебя такой довольный вид, приятель? Ведь рыбка-то с твоего крючка сорвалась, разве не так? – И он опять занялся телефоном. – Да, слышал! Кто? Доннел? Что за птица? Понятия не имею…

– Это из «Инквайерера», – пояснил Берджеру Питер, – небольшого роста, рыжеватая, дотошная.

– Из «Инквайерера»? – проревел Хоскинс. – Все равно в первый раз слышу. Ладно… не важно. Объясните мне в таком случае.

Спустя минуту он шваркнул трубку.

– Эта репортерша, какая-то там Доннел, узнала про свидетельницу. Кто-то там сообщил ей, что она живет на том же этаже. Все, что ей понадобилось, это вернуться в тот дом. Вполне естественно, чего же проще. Квартира была опечатана, но не этаж. С Доннел на этаж поднялся и репортер радио. Ну, они и вычислили эту Ванду, от которой после вчерашней выпивки все еще несло спиртным. Она еще не очухалась. Видать, крепко надралась накануне. Доннел задала ей вопрос в присутствии полицейского, охранявшего квартиру, и женщина так и сказала: «Да, думаю, я могла и ошибиться», – прямо в микрофон сказала! Черт побери этих кретинских свидетелей, что за труха у них в голове! И репортеры эти, пропади они пропадом!

– Мы вынуждены отпустить его, – сказал Питер.

– Все, чем мы располагаем, это ненадежная свидетельница, признавшаяся двум репортерам, что была пьяна, – добавил Берджер.

Хоскинс кивал и бормотал что-то, словно хватая ртом и заглатывая слова в момент их произнесения.

– Мы не можем держать его под стражей без веского на то основания, особенно учитывая, что дело это имеет такой резонанс, – принялся излагать свои доводы Питер. – Предъявить ему чего-либо основательного мы не можем. Похоже, что единственным его занятием за последние три года была работа в компании по перевозкам. Хозяин компании отзывается о нем положительно – работает хорошо, прогулов не имеет. Знакомства его с этой парочкой пока что никто не подтверждает. Насколько мы знаем, он регулярно посещает церковь. Газеты станут кричать, что дело сфабриковано. Как мы будем выглядеть, арестовывая парня лишь на том основании, что какая-то пьяная баба якобы видела его, а может, не его, в холле? Да едва этот Стайн ступит на землю с трапа самолета – а это будет через час, – позвонит к себе в офис и узнает о свидетельнице, он тут же потребует отпустить Каротерса!

– Как бы нам подержать его еще денек, – досадливо размышлял Хоскинс, – посмотреть, может, выболтает что-нибудь. Он держится спокойно, но невозмутимость – маска, а за нею нервозность. Этот парень наш, список правонарушений, числящихся за ним, длинный, как то, что болтается у меня в штанах!

– Ну, не такой уж он длинный… этот список, – заметил Берджер.

Хоскинс покачал головой, пропустив шутку мимо ушей. Он казался недовольным всем и вся, вплоть до общего мироустройства и неспособности своей это мироустройство изменить.

– Мэр сказал мне, когда я сообщил ему о задержании Каротерса, что он очень доволен тем, какой характер приобретает это дело.

Хоскинс рассеянно уставился на телефон, и Питер понял, что никогда не догадается, о чем сейчас думает Хоскинс и по какой причине он так дорожит мнением мэра. На городском политическом небосклоне они были врагами.

– Ну и что из того, что мэр так сказал? – парировал Питер. – Знаете, что он сказал мне утром? Просил действовать как положено по закону. Если мы обвиним парня, не имея достаточных доказательств, мэр встанет на дыбы. Он тут же узнает об этом. Вы готовы строить обвинение сейчас на заявлении этой женщины, а потом выяснить, что ничего, помимо этого заявления, мы не имеем и даром потратили время, обвинив невиновного? – Все собравшиеся в кабинете понимали, что подобные действия могли бы дискредитировать прокуратуру в глазах общества. – Но дело даже не в этом. Просто у нас действительно нет доказательств.

Каротерс находился под стражей, но формального обвинения ему предъявлено не было. У полиции не имелось ни заявлений ответчика, ни четких свидетельских показаний, ни вещественных улик, ни, разумеется, заявления потерпевших. Единственная ниточка, которая связывала Каротерса с преступлением, оказалась гнилой и оборвалась. А по закону держать под стражей без предъявления обвинения можно было только десять часов, по прошествии которых подозреваемого требовалось освободить. Взяли Каротерса в пять утра, и, значит, даже приплюсовав сюда еще часок, они имели в запасе менее трех часов до крайнего срока.

– Да знаю я, что это он, черт возьми! – воскликнул Хоскинс.

– О, откуда такая уверенность? – удивился Берджер.

Хоскинс вскочил. Он был взволнован, и казалось, вот-вот сообщит какую-то важную новость.

– Взгляните на мое лицо! Может, вы видите на нем улыбку? Нет, не видите. – Бабочка на нем словно теснее сдавливала теперь его шею, а его мясистые пальцы, как пистолетные дула, были направлены в лицо Питера. – А тебе, Питер, могу сказать, что лучше бы ты оказался прав. Для тебя же лучше. Извинения у нас в городе не пройдут. Извинениями и кота не накормишь!

Репортеры разыскали его. Гоняясь наперегонки за малейшей новой информацией, они хотели побольше узнать и об одном из главных игроков на правовом поле, на котором разыгрывалось дело Уитлока. Они обратились к Питеру именно в тот час, когда ему надо было завершать процесс Робинсона. Завернув за угол в коридоре четвертого этажа, он вдруг увидел чей-то силуэт и услышал возглас: «Вот он!» – и тут же его ослепили вспышки камер, к нему потянулись микрофоны и на него посыпались вопросы. Сжав зубы, он продрался сквозь толпу примерно из десятка репортеров к залу суда, где как бы в довершение этого дурного сна ему предстояли заключительные дебаты. Голова раскалывалась от боли и усталости. Он выслушал напыщенную речь Моргана, в которой тот напоследок высказал все, что думал насчет признания обвиняемого, косвенности улик и несообразностей в показаниях, недостаточных для привлечения обвиняемого к суду, – обычную адвокатскую болтовню, которую он завершил банальным обращением к чувствам присяжных: «…и неужели вы и вправду готовы осудить человека, лишить его свободы, этой основополагающей ценности, на которой зиждется наша страна, из-за того, что обвинение вознамерилось счесть свидетельством, в то время, как по существу…» Все это было пошло и дурно выполнено.

После этого, по кивку судьи Скарлетти в его сторону, он начал свою заключительную речь. Подойдя к присяжным, он широко раскинул руки жестом, с каким священник объемлет паству. Не бог весть какая уловка, тем не менее дело свое она сделала – внимание присяжных он к себе привлек. Он будет говорить в защиту Джуди Уоррен, которая уже не может ничего сказать в свою защиту, и его слова присяжные услышат последними, перед тем как судья попросит их вынести вердикт. Он собирался защитить улики, напомнить присяжным то, что они уже слышали и что им следовало сохранить в памяти. Слова его все упростят и внесут в дело стройность и ясность, так, чтобы присяжные смогли, опираясь на здравый смысл, осознать услышанное.

– Леди и джентльмены, уважаемые члены жюри, благодарю вас за то внимание, с каким вы выслушивали все доказательства, которые, как я полагаю, уничтожают все сомнения, изложенные защитой, относительно убийства мисс Джуди Уоррен, преднамеренного и целенаправленного, совершенного шестнадцатого августа прошлого года. Теперь же я хотел бы повторить основные пункты… – Ему не нравился безучастный скучающий взгляд, с которым смотрел на него один из присяжных в последнем ряду, седовласый старик, бывший парикмахер. – …Важные пункты доказательств, после чего, я уверен, вы укрепитесь во мнении, что дело это простое и все его составляющие складываются в общую картину. Это правда – все в этой истории согласуется, каждая деталь подтверждает другую, указывая, когда, где и каким образом мистер Робинсон в приступе гнева убил свою бывшую возлюбленную. Гнев этот вызван был ревностью.

Следует, однако, отметить, что защита предпочла не оспаривать факты прямо. Она предпочла представить вам, леди и джентльмены, совершенно неправдоподобную цепь событий. Защита, – в его голосе ясно звучали ноты пренебрежения, и он знал об этом, – хотела бы заставить вас поверить в то, что обвиняемый шестнадцатого августа и близко не приближался к жертве и что признание его есть плод умственного расстройства и вырвано у него полицией. Она хочет внушить вам, что признание его – фикция, ложь и наговор. Защита привлекла в качестве свидетелей двух приятелей Робинсона, его старинных товарищей по колледжу, чтобы те показали, будто он в тот вечер пил вместе с ними. Но это друзья обвиняемого, желающие сохранить ему верность, и потому рассказывают сказку, о которой сговорились заранее. Они утверждают, что после он отправился домой. Но прошу вас поразмыслить над тем, что это за свидетели и можно ли доверять их показаниям. Затем было выступление домоправительницы Робинсонов, сказавшей, что она слышала возвращение обвиняемого домой, но и ее свидетельство не выдерживает критики, что и сама она вынуждена была признать.

Мистер Уильям Робинсон отказался от дачи свидетельских показаний в суде. Ладно. Он имеет на это право. Он не обязан обвинять самого себя. У вас может возникнуть искушение сделать из этого вывод, что он не хочет выступать, так как знает о своей виновности. Вы можете подумать: «Если ты невиновен, почему не выступить и не сказать об этом прямо?» – Он сделал паузу, достаточную для того, чтобы каждый из присяжных мог задаться таким вопросом и ответить на него сам. – Но это умозаключения неверные. Наша юридическая система строится на совершенно иных принципах. Ответчик обладает презумпцией невиновности, о чем вам и напомнили в начале процесса. И я призываю вас сделать выводы и вынести решение на основе того, что вы слышали, а это, я убежден, ясно указывает на виновность Робинсона, на то, что убийство совершил именно он. Адвокат строит защиту на смутных и непоследовательных утверждениях, а вовсе не на очевидных фактах. Мы стремимся к справедливости приговора, защита же предлагает нам то, с чем ни один здравомыслящий мужчина и ни одна здравомыслящая женщина не согласятся. Зачем я это говорю? Затем, что имеется множество разрозненных доказательств того, что преступление это оставило четкий след, несмотря на то, что мы располагаем юридически полноценным и полученным в соответствии с законом признанием обвиняемого, продиктованным им и затем подписанным в присутствии двух офицеров полиции, в качестве свидетельства мы в нем не нуждаемся: у нас достаточно прямых улик для признания мистера Робинсона виновным. Как я и обещал в своей вступительной речи, мы можем теперь восстановить весь день обвиняемого. У нас есть чек из кафетерия Вавы с соответствующей датой, выбит он был на сорок одну минуту раньше предполагаемой времени смерти потерпевшей. Указанный кафетерий Вавы находится в пяти минутах ходьбы от дома, где жила Джуди. Мы располагаем свидетельством мистера Кигана, коллеги мистера Робинсона, работавшего вместе с ним на бирже, что мистер Робинсон в разговорах своих постоянно возвращался к Джуди Уоррен, описывал ее внешность, рассуждал о том, как выглядит она в топе, который она носила из-за жары. Как показывает мистер Киган, мистера Робинсона очень сердило то, что мисс Уоррен встречалась с другим мужчиной. Мы выслушали и показания мисс Суик, подруги потерпевшей, утверждавшей, что, по мнению мисс Уоррен, за неделю до убийства обвиняемый несколько раз выслеживал ее по дороге домой в пять тридцать дня. Есть свидетельство, что мистер Робинсон в последнее время докучал мисс Уоррен тем, что не оставлял ее в покое. Мисс Суик сказала, что самолично наблюдала ссору обвиняемого с мисс Уоррен. Никаких сомнений у мисс Суик на этот счет не было. Как вы видели, свидетельница не могла совсем точно назвать час, когда это происходило, но это вполне объяснимо. Ведь речь идет о том, что было полгода назад. Что же касается личности того, с кем ссорилась потерпевшая, то тут сомнений у мисс Суик не было – и на обычном допросе, и на перекрестном, и после него она утверждала это совершенно определенно.

У нас имеются также и отпечатки левого большого пальца мистера Робинсона на очках Джуди Уоррен. Каким-то образом палец его отпечатался на ее очках. Может быть, они оставались в близких отношениях, так что он мог снять с нее очки или же она могла попросить его подержать их в руках? Нет. Мисс Суик утверждает, что мисс Уоррен испытывала неприязнь и отвращение к обвиняемому и не доверяла ему. Если я правильно помню ее слова, то мисс Уоррен якобы говорила ей: «Чего это ничтожество лезет ко мне? Надоело!» Обвиняемый больше не привлекал ее. Она всячески его избегала. Она боялась его. И вот опять-таки мне хочется спросить вас, каким образом на очках мисс Уоррен оказался отпечаток пальца мистера Робинсона? Защита попыталась дискредитировать экспертизу капитана Дохерти из передвижной следственной бригады по убийствам, семнадцать лет прослужившего в филадельфийской полиции, где он вполне доказал свою квалификацию, которую еще и повышал на общенациональных судебных семинарах по изучению отпечатков, – так вот, этот капитан Дохерти, прошу заметить, свидетельствует, что отпечаток большого пальца на очках Джуди Уоррен по всем известным науке параметрам совпадает с отпечатком левого большого пальца обвиняемого. Я говорю об общей картине, леди и джентльмены, цепочке улик, тянущейся от трупа Джуди Уоррен к Уильяму Робинсону. Все очень просто – никаких хитростей тут нет, никакого полета фантазии от нас не требуется, ибо мистер Робинсон, заметая следы, проявил крайнюю неловкость…

Надо было постараться, чтобы некоторые детали обстоятельства дела застряли в мозгу присяжных. В застывшую неподвижность зала он метал и метал маленькие красные стрелы-дартс – те разрезали воздух и с чпоканьем прилеплялись к суровым лбам присяжных. Уважай их личность, однако не забывай и о том, что воспитаны они на сериалах. Сделай событие максимально живым и конкретным, приправь болезненные подробности толикой профессиональной сдержанности и возбуди этой аккуратно спланированной акцией гражданский гнев присяжных. Он напомнил им, что прежде чем убить, Робинсон изнасиловал жертву, он принадлежал к тому типу мужчин, в жидких выделениях которых, в том числе и семенной жидкости, можно обнаружить следы крови. Напомнил об исследовании трупа на предмет изнасилования и о том, что на всех показательных в этом смысле местах, как то вульве, во влагалище и на шейке матки, были найдены остатки семенной жидкости с примесью крови той же группы, что и у Робинсона, напомнил о легких повреждениях больших и малых половых губ и синяках на бедрах, что указывает на насилие. Эти улики, как сказал Питер, противоречат причудливому и ошеломляющему показанию Робинсона, что он приставлял свой член к теплому сердцу девушки. Присяжным надлежало живо представить себе, как он вломился в квартиру, набросился, изнасиловал, а затем заколол несчастную жертву, представить себе нож, которым он вспорол ей живот, а затем перевести взгляд на этого наглого образованного хлыща-подонка, на это самодовольное лицо с вопросительно поднятыми бровями и осознать, почувствовать, как это было, как он прикончил девушку, после того как больше недели преследовал ее. Робинсона возбуждали по-матерински полные груди девушки, которая, как это показывают снимки экспертизы, была действительно прекрасно сложена, и ее отказ видеться с ним приводил его в бешенство. Следует довести до сведения присяжных, что преступление это влечет за собой пожизненное заключение в Грейтсфордской государственной тюрьме, либо срок, по меньшей мере, лет в двадцать-тридцать.

«…медицинской экспертизой установлено, что обвиняемый воспользовался самым большим из ножей…»

Он не забыл напомнить присяжным о следах крови на обгоревшем диване, в точности совпадающими с теми, что были найдены на вельветовых штанах обвиняемого. Эксперты, исследующие улики, обычно любят сводить все к элементарному, к химии. Питер не мог свести к этому уровню 439 экземпляров порножурнала, которые полиция насчитала в шкафу у Робинсона, ни приплетать сюда же обвинение в жестоком обращении с животными, предъявленное ему в шестнадцатилетнем возрасте, – он поджег тогда кошку, ни дважды проваленное обвиняемым испытание на полиграфе. Но он упомянул в своей речи все, что только можно было упомянуть, и уверился в том, что присяжные, особенно восемь женщин, целиком на его стороне. Аудиторию, как он чувствовал, он завоевал. Но он продолжал говорить ровным голосом, и речь его длилась минут тридцать.

– …уверен, – заключил он, – что вы подтвердите виновность обвиняемого, что дает возможность подвести приговор к убийству первой степени.

Отзвук его голоса еще секунду наполнял собой зал, и он вспомнил – это была странная ассоциация – квакерские собрания, где толпа людей погружалась в молчание, обдумывая только что услышанное. Наконец судья Скарлетти, прочистив горло, обратился к присяжным, спросил, нет ли среди них кого-то, кто по состоянию здоровья или по какому-нибудь неотложному делу не сможет участвовать в вынесении приговора. Нет, над приговором будут думать все. Отказываться от участия на этой стадии для присяжных было нехарактерно – ведь они уже и так потратили в суде немало времени. А потом, приговор служил разрядкой для них.

Судья попросил присяжных-дублеров покинуть помещение, после чего дал присяжным последние наставления, определив для них понятия убийства первой, второй и третьей степени.

– Вам придется решать после обсуждения независимой и взвешенной оценки всех свидетельств, которые вы выслушали в суде… – начал он монотонно и продолжал терпеливо бубнить, в то время как все в зале понимали, что песенка обвиняемого спета – слова приговора вот-вот прозвучат под закопченными сводами, под лампами, засиженными мириадами мух и мертвых мошек, медленно колышущихся в тонкой паутине, в волнах тепла, поднимающихся от батарей в углах зала. Виновен. Этим словом сияла каждая пуговица полицейских мундиров, оно кружило, овевая довольные лоснящиеся лица помощников шерифа, не очень грамотных парней, самоутверждавшихся с помощью вычищенного пистолета в кобуре, отлично выглаженного синего мундира и намазанных черной ваксой форменных ботинок. Да, все это знали. Питер чувствовал, каков будет приговор, витавший в зале тенью некогда сожженной кошки, которая тыкалась в ноги присяжным, обнюхивая их носки.

Без четверти пять Питер причесался, расправил галстук, поковырял в зубах, проверив, не застряли ли там кусочки обеда, и, плеснув себе в лицо холодной водой, чтобы прогнать сонливость, набросал на картотечном бланке короткое заявление для репортеров и телевизионщиков, собравшихся в зале для прессы. Некоторые из них шли за ним по пятам от самой Ратуши, в восторге от того, что нашли новое действующее лицо, которое можно вытолкнуть на авансцену под свет мощных юпитеров прессы. Он увидел Хоскинса, совещавшегося с Джеральдом Тернером, помощником мэра. Питер напомнил себе, что надо говорить ясно и четко, глядеть прямо в объектив и переводить взгляд то в одну, то в другую сторону. Ему уже случалось несколько раз выступать в подобной роли, и он помнил, что в первый раз выглядел, должно быть, перед этими мощными телевизионными юпитерами испуганным зверьком, пойманным лучами автомобильных фар и застывшим на шоссе. Теперь, однако, он сообщил об освобождении Каротерса совершенно спокойно и хладнокровно. Сказано все было просто, быстро, почти безразлично. Хоскинс медленно кивал ему из задних рядов. Питер заметил Карен Доннел. Она улыбнулась ему – виновато? горестно? – и вернулась к своим записям. Время пресс-конференции было рассчитано так, чтобы репортерам было некогда задавать лишние вопросы, но чтобы они успели провести живой репортаж с улицы, доставить видеопленку через весь город и выйти в эфир раньше местных станций. Двойное убийство составит конкуренцию аварии в метро и новости о привлечении к суду очередного судьи. У выхода с ним раскланялся Тернер. Питер его проигнорировал. Что еще можно было сказать сверх уже сказанного? А кроме того, Тернер принадлежал к числу политиков самого дурного пошиба – луна, только и мечтающая поймать и отразить солнечный свет. И вообще, лучше бы его оставили в покое.

Выйдя, Питер зашагал по Маркет-стрит. Наконец-то он был один, и лишь такси мчались по улице, обгоняя его и друг друга, спеша развезти по городу бедняков. Питер задержался у журнального развала, где устало и тупо пробежал глазами по рядам желтых журналов с их напускным всезнайством и устойчивыми тиражами, спортивных журналов (этой новой разновидностью мягкого порно), обычных порножурналов – для избранных и массовых, журналов новостей и бизнес-журналов – специальных и популярных, – и с каждой обложки на него взирала, сияя лучезарными улыбками, застывшая красота, борясь за его доллар, за его внимание и отклик, за его душу. А чего жаждет красота, как не любви? Как корежится и корчится Америка, как вопит она всеми своими глотками, всей аморфной своей безликой массой, в поисках любви. И всюду люди, люди – мчатся, пихая друг друга, толкаясь и продираясь вперед, убивая, лишь бы сделать еще шаг к свету рампы и любви, желая стать признанными гениями, миллиардерами, художниками, кем-то еще, кто постоянно на виду. Люди приравняли любовь к славе, отсюда такая потребность в знаменитостях, большая, чем когда-либо раньше. Неужели никто не понимает, что все эти знаменитости истории уже поперек горла? И все прут и прут новые претенденты, стремящиеся кем-то быть… Что за бредятина, в которую он влип!

Итак, после всего этого бесконечного дня, вцепившегося когтями ему в череп и не отпускавшего, по крайней мере, сейчас забрезжила возможность отыскать Дженис. Может быть, Винни сможет ему помочь. Вечером, очутившись дома, он просмотрел почту и включил наиболее скандальную из местных телепрограмм. Мэр сообщал репортерам о постигшем его разочаровании, так как подозреваемого отпустили, что не мешало ему, однако, полностью доверять прокуратуре. Затем камера переместилась на улицу, где чернокожие подростки смеялись и корчили рожи в объектив, в то время как пожилой негр говорил: «Думаю, они скрывают правду о том, кто это сделал. Может, это какой-то белый – черный на такое не осмелился бы. Им надо было найти кого-то, они и сцапали черного паренька, а потом поняли, что не выходит у них ничего». Потом на экране возник репортер со словами: «Итак, несмотря на множество версий и догадок о мотивах этого трагического для семьи мэра, а также семей Джонетты Генри и Даррила Уитлока события, надежда, что правосудие восторжествует… опять вынуждает нас начинать все сначала».

Правосудие восторжествует, когда сгинут все эти тележурналисты с их мудреными словесами. Вслед за новостями послышалась музыкальная заставка невыносимо глупой передачи, в которой длинноногая красотка, неспешно выбравшись из бассейна, шла, роняя капли, по направлению к камере. Секс стал для него сейчас во главу угла. Он желал его, но без этого антуража. За неимением любящей жены он хотел сейчас того же, что и все мужчины, – красивую, с роскошными формами бабу, которую мог бы трахать весь день напролет. Самоуважение это подрывает, зато приятно, и, конечно, в этой навязчивой идее есть что-то детское, по-мальчишески бредовое. Он сел у секретера в гостиной, вглядываясь в фотографию Дженис. Секс в последнее время вновь обрел для него мистический ореол: он неожиданно начал стремиться к нему с той же неуемной силой, что и в молодости, однако теперь стремление это было сопряжено с мыслями о зрелости и смерти, в нем звучали темные отголоски. Секс больше не был таким простым, как в его пятнадцать лет, когда он уговорил свою подружку в колледже сделать то, чего он так хотел, простым, несмотря на весь страх, мимолетность и неуклюжесть произошедшего. Последующие свидания, а их было много, также казались простыми и радостными, хотя и уводили его все дальше от того, к чему он стремился. К двадцати он переспал с достаточным количеством девушек, чтобы понять, что ни одну из них он не любит.

Три летних месяца перед последним своим годом в колледже он проработал мойщиком посуды в Нантакете. Среди загорелых лиц посетителей в шумном баре у него завязался роман с молодой матерью-разведенкой, по-настоящему желавшей от него лишь одного, чего она и не скрывала. Страсть ее была замешена на ожесточении и исполнена горечи – с ним она хотела забыть, вычеркнуть из памяти десять лет жизни, предшествовавшие их встрече. Понимая это, он постоянно чувствовал свою неуместность, а также фальшь и бессмысленность их страсти. Однажды, когда ее дети с нянькой были на пляже, они отправились в постель. Он все время поглядывал на стоявшие возле кровати часы, ему было интересно, сколько может мужчина так вот трахаться без остановки. По прошествии часа, когда она поняла, чем он занимается, она усмотрела в этом очередное оскорбление, знак того, что обиды возвращаются, и пришла в бешенство. Он порвал с ней и стал проводить почти все время за чтением. И только тогда понял, какой легкой была его жизнь раньше.

В ту же осень он встретил Дженис. Голубые глаза ее внимательно глядели из-под вопросительно поднятых темных бровей, и на него внезапно, как гром, обрушились спокойствие и тишина. Вся его лощеная самоуверенность улетучилась. Ей было девятнадцать, и она ему не доверяла. Он мучился, негодовал, но проявлял настойчивость. Беззащитность его преданности наконец покорила ее, и она снизошла до разговоров с ним. Она училась на стипендию в крупном частном колледже в пригороде. Таким образом, шанс получить прекрасное образование она не унаследовала, а завоевала. Он понял, что обособленность, свойственная ее натуре, еще и укреплялась в ней непрестанными усилиями вырваться из детства, которое иначе могло бы ее уничтожить. О детстве она говорила неохотно, стесняясь своих корней. Однако в желании воссоздать себя и выстроить свою жизнь заново она проявляла решительность, эта девушка, которой в восьмилетнем возрасте собственный отец сломал руку и чьи теперешние соученицы горевали лишь о том, что не могут на рождественские каникулы поехать кататься на лыжах.

Когда Дженис впервые разделась перед ним, доверчивость, с которой она это сделала, вызвала у него робость и чуть ли не благоговение. Она была попросту прекрасна, безукоризненна до невероятности – полные и упругие груди, кожа оливкового оттенка. Она сказала как почти само собой разумеющееся, что не очень-то знает, что надо делать, и такая откровенность удивила и восхитила его. Желание его было бурным, необузданным, никакие воспоминания о прошлых победах не могли сдержать его, усмирить эту чистую, полную благоговения страсть.

Они стали неразлучны, и жизнь приобрела ясность и отчетливость. Только теперь Питер понял, что эта ясность придавала жизни страсть, сама неистовость которой таила в себе роковую обреченность, и, возможно, из-за глупой сентиментальности оставила его теперь с одними лишь воспоминаниями. Теплым весенним вечером они поехали на Шилкил-Ривер, туда, где проходят товарные поезда, и оставили в машине одежду – он прекрасно помнит, как все это было. Как бросились они в грязную темную воду реки, вынырнули и поплыли. Он погрузился в воду, поднялся на поверхность. Она плыла далеко от него, опустив в воду темноволосую голову. «Слышишь?» – прокричал он. Сквозь темные силуэты деревьев рвались звуки – дребезжанье вагонных сцеплений, скрип шпал, скрежет колес по рельсам. Они плыли на эти звуки, и, выбравшись на берег, он кинулся к поезду. Хопперы, цистерны, товарные вагоны с крупными надписями «Железная дорога Рединга», «Объединенный карбид» мчались мимо – вагонов сто, не меньше. Грохот стоял ужасный. Обнаженная тень его подрагивала и колебалась на фоне вагонов. Показалась фигура Дженис с полотенцем в руках. Потом она подбежала к нему. В сплошном грохоте он все-таки слышал, как бьется и трепещет под мокрой кожей ее сердце, и он закричал, тоже громко, перекрывая шум товарного поезда: «Я люблю тебя и клянусь любить тебя вечно!» Она положила ему на плечо мокрую голову и закрыла глаза. «Вечно…» – повторила она.

После колледжа они отправились на месяц в Европу. Они бродили по улицам Ниццы, питаясь купленными здесь же хлебом, фруктами и свежей рыбой. Они плавали в Средиземном море и смеялись вместе с разносчиками на пляже, предлагавшими свой товар на дикой смеси языков. Дженис заметно отдохнула, успокоилась и, как всякий, впервые попавший в Европу, жаждала увидеть все, и как можно больше. Он был только рад доставить ей удовольствие и вскоре превратился во вьючного мула, нагруженного поклажей из карт и путеводителей, железнодорожных билетов, флорентийских картонных масок, французских футболок, итальянской обуви, швейцарского шоколада, открыток и т. д., и т. д. В Венеции, этом городе неяркого мягкого света и еще более мягких линий, они бродили по узким зловонным улочкам, отдыхали на горбатых мостиках, перекинутых через каналы. В сыром номере гостиницы в каком-то закоулке они занимались любовью по-взрослому, то есть не спеша и со вкусом.

А в один из таких вечеров – он живо это помнил – они с бутылкой дешевого красного вина наблюдали толпу и газовые фонари на площади Сан-Марко. Будучи под хмельком и достаточно далеко от Америки, Дженис рассказала ему наконец, как после смерти матери, покончившей самоубийством, и перед тем, как она сбежала в колледж, отец стал ложиться к ней в постель по два-три раза в неделю. Она жаждала отцовской любви, но вместо нее получила нечто другое, что было гораздо хуже всякого невнимания и небрежения. Питер был уже взрослым и понял, что ей требуются уверения в том, что она не опозорена, не осквернена и ни в чем не виновата, что просто ее использовали и ужасно оскорбили, и ничего, кроме этого. Такого отца, как у нее, сказала она, всякая девушка мечтала бы забыть, как страшный сон. Мучимый одиночеством, в котором сам же был и виноват, отец теперь влачил жалкое существование где-то в северо-западных штатах, где точно, она не знала.

За окном их номера по каналам скользили гондолы. Длинные, черные, глянцевитые, тяжело осевшие в воду, они везли пьяных американских туристов, с восторгом слушавших, как третьеразрядные тенора распевают для них баркаролы. Питер и Дженис сидели в постели голые, невзирая на комаров. Она объясняла, как давно уже собиралась ему это рассказать и как все не решалась, потому что ей было стыдно, как в детстве стыд и смятение не сразу сменились ужасом перед тем, что с ней делал отец. Когда отец взгромоздился на нее, она плакала, мотала головой из стороны в сторону, молотила руками по дряблому его телу, умоляла прекратить, говорила, что не хочет, ненавидит это. Но все моления оказались впустую, и тогда она поняла, по-детски абсолютно четко, что ее крики только доставляли ему удовольствие, насыщали его извращенную похоть. И она решила, что больше он этого удовольствия не получит.

В этот момент что-то сломалось в ней, изменилось. И в будущем это позволяло ей с легкостью бросать кого бы то ни было. И не из-за бессердечия, но из жуткого подспудного желания выжить. И потом, когда отец вернулся, а она знала, что он вернется, она приняла его молча, отвернувшись лицом к стене, застывшая, безучастная, бесконечно далекая от него, от этого потного безобразного тела, безучастная теперь даже к боли, становившейся все невыносимее. И, слушая в ту ночь в старинном городе эту историю, Питер чувствовал, как рождается в нем любовь, а вместе с нею – и его призвание: ведь если бьют или насилуют того, кого ты любишь, в душе с особой силой поднимается гнев против непостижимой жестокости, обращенной и на других, ни в чем не повинных людей. Они проговорили всю ночь, постепенно успокоившись на все четче обозначавшейся перспективе – вместе строить свое будущее и тем одолеть прошлое. Он понял, что хочет жениться на ней, потому что ее страдания и ее сила пробуждали в нем лучшее, и он открывал самого себя.

На следующий год в юридической школе он прилежно зубрил гражданские правонарушения и составление договоров. Но увлекало его лишь уголовное право. Он сбегал с уроков в городской суд, где слушал исповеди изнасилованных, избитых, жертв разбойных нападений. Благодаря Дженис он понял драгоценность и святость жизни, понял, как важно защитить эту жизнь от тупости, зла, безумия и равнодушия. И еще он понял эфемерность правосудия. Любовь к Дженис, выведя его из замкнутого, уютного пространства привилегированности, заронила в него сознание того, насколько грубым и диким может быть человек. Питер был добропорядочен, полон энергии и очень умен. Впервые он жил настоящей жизнью и знал это.

А позже они сидели на западном берегу реки Шилкил, глядя, как гребцы вытаскивают из лодочных сараев глянцевитые деревянные скорлупки своих лодок. «Давай снимем квартиру», – предложила вдруг она. И когда они очутились в обшарпанной трехкомнатной квартирке в доме без лифта в западной части города неподалеку от юридической школы, из ее глаз исчезло выражение беспокойства и угнетенности. Они выкрасили стены, приобрели дешевую мебель, сложившись, набили кухню провизией – крупами, овощами, фруктами. Она натерла деревянные полы. И была, как сама сказала ему, совершенно счастлива.

Поздним вечером, надев ночную рубашку, она отправлялась в постель. И затем звала его. Они ныряли под простыни. И всегда это было хорошо. После он гладил ее спину, ждал, пока дыхание ее не станет ровным, одевался в темноте и шел в соседнюю комнату заниматься. Гражданское законодательство, конституционное право, тяжкие правонарушения, семейное право, наследственное право. Чтение шло туго, и нередко он повторял одно и то же, заставляя усталый мозг усваивать прочитанное: «…вменяемость может быть доказана косвенно, на основе высказываний обвиняемого, чье психическое состояние вызывает сомнение. Собственные высказывания в таких случаях предпочтительнее высказываний свидетелей, так как судьями тут не принимается во внимание соответствие этих высказываний реальности, а учитывается лишь мнение на этот счет обвиняемого…» Когда глаза у него уставали, он тихонько выходил на улицу и бродил там мимо студенческих общежитий и домов, откуда на улицу рвался смех и доносились разговоры.

В вечер перед первым его экзаменом в юридической школе Дженис спросила у него, когда они поженятся. Он ответил, что не знает, но с радостью обсудит это с ней после того, как сдаст экзамен. Она возразила, что он, кажется, больше беспокоится об экзамене, чем о ней. Он ответил, что в данный момент это действительно так, но в целом о ней он беспокоится больше. Просто он хочет как можно лучше сдать экзамен, объяснил он, и это вполне естественно. Она заплакала и стала жаловаться на одиночество. Он попытался успокоить ее. Она сказала, что он ее не любит, по-настоящему – не любит. Такое утверждение он посчитал абсурдным, он просто не понимал, что могло заставить ее произнести такие слова. Неужели его клятвенных уверений было недостаточно? Дальше – больше, потом они мирились, и в два часа ночи он, злой и решительный, направился в ночной магазин, где накупил кофе, пепси и шоколада, после чего, уединившись в пустоте юридического центра, со всех сторон обложился юридической литературой. Экзамен он сдал очень хорошо, и они отпраздновали это походом в кинотеатр повторного фильма на «Касабланку». Стоял декабрь, и улицы припорошило снежком. Ему помнился этот счастливый уик-энд.

Но по правде говоря, полного счастья он в эти дни не испытывал. Его тревожило, счастлива ли она, тревожил вопрос денег, тревожило его будущее, процесс обучения на юриста суживал его мышление, накладывал шоры на сознание, лишал красок и оттенков восприятие. Он учился во всем руководствоваться одной лишь логикой, барахтаясь в путанице выводов и заключений, без попутного ветра твердой уверенности, единственно способной подсказать ему верный ответ, и все больше жизнь представлялась ему хитросплетением тщательно спланированных операций в соответствии с заранее обдуманным намерением. Это была горестная перемена, так как она предполагала полный разрыв с детством как способом мышления, полное пренебрежение интуицией, и все же, когда, завернув за угол, он видел неосвещенное окно в их квартире, за которым, как он знал, она спала в ожидании его, и момент этот искупал все. И разве не она пробудила в нем способность радоваться чуду? Входя в спальню, он всегда шептал какие-нибудь ласковые слова. Ей было необходимо знать, что это он, иначе, заслышав скрип кровати, она могла испуганно встрепенуться, вскочить.

Зазвонил телефон.

– Питер Скаттергуд, – привычно скучным голосом отозвался он.

– Эй, парень, мистер Скаттергуд, чего это ты этого паршивца негра отпустил, а? – послышался низкий голос с простонародным выговором. Видимо, из рабочих. – Ты, сволочь либеральная, педераст…

– Кто это?

– Кто я? Налогоплательщик, вот кто. А ты небось негритосов любишь, да? Чтоб они тебя в жопу трахали? Я, сукин ты сын, для того тебе денежки плачу, чтоб ты под замком держал всю эту мразь, а ты…

Он повесил трубку. Может, эти кретины вдобавок и адрес его узнали? Он сжал кулаки, чуть ли не мечтая о следующем таком звонке, чтоб наброситься на обидчика.

Новый звонок. Он схватил трубку.

– Да? – гневно рявкнул он.

– О, Питер, наконец-то!

С матерью он не говорил по меньшей мере уже несколько недель.

– Да, я знаю, что не звонил…

– Я все думала о тебе. Мне очень хочется, чтобы на этих днях вы вдвоем пришли к нам на ужин. Дженис я, кажется, уже который месяц не вижу.

– Я очень занят сейчас, мама… – Он расслышал нотки обиды в собственном голосе и почувствовал, как ненавидит себя за ложь. – Как и Дженис.

– О, не сомневаюсь, что оба вы очень заняты. Но почему бы тебе не попросить Дженис взять календарь и выбрать какой-нибудь удобный день на следующей неделе? А я могу всегда.

– Хорошо, я скажу ей и перезвоню.

Она не стала обсуждать с ним телевизионные новости. В последнее время родители перестали смотреть передачи местных станций, эту смесь сенсаций и кретинической пустоты, и пристрастились к телевидению общенациональному, где стандарты и требования к журналистике были все-таки выше.

– Папа хотел с тобой поговорить. – Голос матери стал глуше. – Питер на проводе, милый.

– Питер? Что нового?

– Вот в «ракетку» играю. У меня новый партнер.

– Ну и как он? – Отец любил порассуждать на спортивные темы. С годами собственные его победы в юности на этом поприще обрастали все новыми живописными подробностями, становясь все значительнее и громче. – А я на прошлой неделе два раза в теннис резался на закрытом корте. С подачей, правда, у меня стало плоховато, не то что раньше. Терпеть не могу эти громадные ракетки, а сейчас всюду они, куда ни плюнь. Я попробовал растяжки делать на ковре в гостиной…

– Лучше погрей спину.

– Ладно. – Он сменил тон, видимо завершив привычный ритуал «общения отца с сыном». – Послушай, мама думает, что ты просто не хочешь к нам приходить.

– Нет, я…

– Она в другой комнате, так что я могу говорить свободно. Мама скрывает это, но ей предстоит небольшая операция. Непонятно почему, в последнее время мы с тобой не видимся, но дело не в этом. Мама хочет повидаться с тобой и Дженис перед тем, как ей в воскресенье вечером лечь в больницу.

– Что с ней, папа?

– Доктор собирается удалить ей матку.

– Уф-ф… – Питер перевел дух. – Рак?

– Мазки показали что-то не то, и они сделали еще ряд исследований. Там какое-то образование на шейке и в самой матке. – Отец, человек чрезвычайно сдержанный, говорил с трудом. – Насколько оно распространилось, мы не знаем. Мама некоторое время пробудет в больнице.

– Завтра четверг. – Он вытащил из ящика расписание поездов. – В субботу утром я приеду на местном «Паоли». Он прибывает в одиннадцать тридцать шесть.

Питер повесил трубку, потом вспомнил, каким голосом говорила с ним мать, и подумал, так ли уж нужна пятидесятивосьмилетней женщине матка. Но все равно – кому охота ложиться под нож. Что у матери рак, он не верил, но приказал себе готовиться к худшему. Болела грудь. Он опять потянулся к телефону позвонить Дженис. Только она может понять. Ему надо поговорить с ней, это его ободрит. Новая тревога заслонила все прочие, и он был уверен, что Дженис временно забудет об их неурядицах ради единства и сплоченности семьи. Конечно, она поступит именно так.

Номер был занят. Хорошо, значит, Дженис дома. Но когда пять минут спустя он позвонил вторично, никто не ответил. Он звонил ей потом всю ночь – раз пятьдесят, если не больше.

6

На следующий день Питер Скаттергуд, стоя один в кабине скоростного, сто футов в секунду лифта, бесшумно скользил вверх в одном из гранитно-стеклянных небоскребов; ноги его утопали в темно-красном ковровом покрытии; в зеркале лифта он видел свое лицо – раскрасневшееся, рассеянное; он следил, как мелькают – исчезают и вновь гаснут – цифры этажей, и беспокоился о матери, беспокоился о том, во сколько все это ему обойдется, беспокоился об истории с мэром, но больше всего – и это было как нож в сердце – беспокоился о том, где пропадала всю ночь Дженис.

Приемная Маструда выглядела в достаточной степени респектабельно, но когда секретарша пригласила его пройти вовнутрь, Питер изменил свое мнение. Адвокат оказался бородатым, клоунски тучным мужчиной лет под шестьдесят, с прилипшими к черепу редкими рыжими волосами, сквозь которые щедро просвечивала покрытая веснушками лысина. Бифокальные очки, слишком маленькие для его крупного лица, сползли на нос, над ними посверкивали голубые с красными прожилками глаза. Галстук его был в крошках, а на темных лацканах пиджака, как звездная россыпь, виднелась перхоть. В кабинете витал безошибочный аромат дешевой китайской еды, словом, все в нем и вокруг изобличало не слишком доходную и малоуспешную адвокатскую практику. Возможно, он совершил ошибку, обратившись к нему.

– Ладно, – резко бросил Маструд, отодвигая папки, которыми был завален стол, – мой секретарь сказала мне о вашем вчерашнем звонке. Сколько времени вы женаты, мистер Скаттергуд?

– Около семи лет. Называйте меня Питер, пожалуйста.

– Хорошо. Дети? – Маструд делал записи в блокноте.

– Нет. Мы только собирались.

– Ну, это здорово облегчает дело. Не будет этих драк за опекунство. – Маструд почесал себе брюхо.

– Верно, – отозвался Питер. – Так или иначе, жена моя вовсе не настроена на драки. Она просто хочет развода. И я уверен, что она и до суда дело доводить не станет, примет предложенное ей соглашение с ежемесячной разумной суммой алиментов. Итак, совместно нажитое за время брака имущество, подлежащее разделу…

– Вы юрист, мистер Скаттергуд? – Маструд сказал это несколько раздраженно, словно досадуя на то, что ему не позволяют выполнять его обязанности.

– Признаться, да.

– Большая фирма в городе?

– Нет. Я помощник окружного прокурора в Ратуше.

– Специализируетесь на чем-нибудь? – В голосе Маструда прозвучала большая заинтересованность.

– Я занимаюсь убийствами. – Питер сказал это так смущенно, словно сам был замешан в убийстве.

– Хорошо. – На Маструда это не произвело впечатления. – В таком случае вы должны были уже убедиться в том, что в жизни много грязи, несправедливости, что она чревата неразрешимыми конфликтами и в целом есть лишь долгий путь к могиле. Большинство из нас несчастливы постоянно, либо время от времени, и редко когда человеческие отношения не содержат в себе зла и бывают лишены дурных намерений или побуждений.

– Уау, – неловко пошутил Питер.

Маструд подался вперед, готовясь продолжать беседу.

– Детей нет. Ну а романы за время брака у вас были?

Питер покачал головой. Кассандра, разумеется, не в счет.

– Нет?

– Нет.

– Нам требуется истина. – Маструд сказал это тоном прокурора.

– Это и есть истина.

– Почему она хочет расстаться с вами?

– Это довольно сложная материя.

– О, не сомневаюсь! Ну а ваша жена? Имела романы? Увлечения?

– По крайней мере, я об этом не знаю.

– Что ж, будем надеяться, что хотя бы о себе вы все знаете. – Тяжелое красное лицо Маструда сморщилось в довольной улыбке. – Помните слова шута из «Лира»?

Если переиначить, первым делом думай о себе, а потом уж о том шалунишке, что у тебя в штанах. Наверное, шокирую вас, мистер Скаттер… Питер, своим непочтительным к вам отношением? Но иначе я не умею. Что не означает, будто я не сочувствую вам в вашем положении. Ну а теперь, поскольку это тоже имеет значение, какого вы вероисповедания?

– Квакер.

– Квакер? Серьезно? Их ведь не так много осталось.

– Иногда все же встречаются.

– Квакеры ведь основали этот город, если вы знакомы с историей, – оживленно заговорил Маструд. – А на вид вы точь-в-точь пресвитерианец или приверженец епископальной церкви. Квакер, надо же! Настоящих филадельфийских квакеров раз-два и обчелся! Как и потомков голландцев в Нью-Йорке. Их там днем с огнем… Ну и вы исполняете ритуалы?

– Время от времени посещаю молитвенные собрания. – Дженис нравились эти собрания. Нравилась тишина.

– То есть посещаете то, что квакеры называют церковью, да?

– Да. Там молятся в тишине.

– Видел я эти квакерские дома для собраний, – углубился в воспоминания Маструд. – По всему штату разбросаны, верно? В большинстве своем каменные и словно бы трехсотлетней давности.

– Многим из них и есть лет по триста.

– Сейчас квакеры не ходят в черном и не носят шляп…

– Да. Ограничения в одежде отменили сто лет назад, – привычно ответил Питер. Вопрос этот был типичным. Только у меннонитов это осталось. А квакеры поддались развращающему влиянию современности, как и весь остальной мир.

– А ваш род…

– Очень старинный. Один из моих предков работал с самим губернатором Пенном.

– Мало кому известно, что Декларация независимости частично базируется на Хартии вольностей, написанной Пенном, – просиял Маструд. – А вы знаете, что Колокол отлит в честь этой Хартии и надпись на нем выполнена квакером?

Питер пожал плечами. Еще в девятнадцатом веке все квакеры утратили всякое политическое влияние. И ему это было почему-то неприятно.

Маструд вытянул ящик стола и извлек оттуда какую-то подмокшую картонную коробку.

– Вы пацифист? – осведомился он.

– Это имеет отношение к моему браку?

– Нет, это я так, из чистого любопытства, – проговорил Маструд, чей рот вдруг оказался набитым свининой с рисом.

– Я считаю, что насилием проблемы не решаются. Предпочитаю действия ненасильственные.

Послышался булькающий звук – не то смех, не то фырканье.

– Как это согласуется с вашей профессией? Говорить о своих пацифистских убеждениях и, господи боже, требовать соблюдения законности через наказание! А ведь в нашем штате применяется и смертная казнь.

– Я вполне в курсе.

– Ну так как же?

– Меня это не смущает, хотя к смертной казни я отношусь с чрезвычайной осторожностью. Возможно, в закон я верю больше, нежели в заповеди квакерской морали. Что продиктовано самой жизнью, – сказал Питер, которому этот обмен репликами не понравился.

– Ну да, католики тоже пользуются противозачаточными средствами.

– Аналогия не совсем верна.

– А вы умелый спорщик. Чего и следовало ожидать. В людях мне это нравится, в клиентах же – нет. – Открыв другой ящик, Маструд вытащил оттуда пиво. – Итак, чем занимается ваша жена?

– Заведует Центром для женщин – жертв жестокого обращения.

– Следует еще разобраться, кто из вас более обеспечен, возможно, и не вы.

– Нет, деньги там крутятся небольшие. Хоть она и заведует, и лицензия социального работника у нее имеется, все честь по чести.

– Могла бы заняться частной практикой, – решительно заявил адвокат. – Ладно, отставив в сторону профессии, расскажите мне, какое имущество вы нажили в браке.

Имеется совместное владение домом, отвечал Питер, совместный счет в банке, положенные на счет деньги, которые они копили на отпуск, небольшой, но устойчивый доход в акциях – этим занимался Питер и чрезвычайно гордился, что сумел так ловко, до смешного, распорядиться деньгами, к этому следовало прибавить машину Дженис, «форд», компьютер, драгоценности и т. д. Вместе с произведенной оценкой дома набежит несколько сотен тысяч долларов.

– Обычная для мелкого среднего класса сумма, – заключил Маструд.

Долгов у них было тысячи две – на кредитных карточках, на ежемесячно поступавших счетах плюс бесконечные выплаты по ипотеке и досадные долги за кредиты их студенческих лет. Единственным способом поделить дом была бы, конечно, его продажа.

– Хорошо. Поскольку вы так точно знаете, чего хочет ваша жена, почему вы не поделитесь со мной тем, что тревожит вас?

Питер решил высказаться откровенно.

– Я не хочу разводиться, и это, черт возьми, меня тревожит.

– Как это часто и происходит, одна сторона не хочет расторжения брака. – Маструд кивнул участливо, как и пообещал. – Из слабости, от страха, не утратив надежды, ощущая свою зависимость. Что из всего этого относится к вам, Питер?

– Ну, наверное, все перечисленное. – Он наклонился вперед. – Но думаю, у нас имеется шанс опять соединиться.

– А почему бы вам этого хотелось? – Маструд с шумом выдвинул ящик, будто именно там мог находиться ответ, и достал таблетки от изжоги.

– Потому что я, как это ни смешно, люблю ее, Маструд. Господи, до чего вы все обожаете бить по больному! Обожаете, да?

Зазвенел внутренний телефон, и Маструд, спросив у секретарши, что ей надо, сделал знак Питеру, чтобы подождал несколько минут. Питер стал думать о собственной работе, о том, что ему следовало бы сделать. В последнее время он многое упустил, не работает столько, сколько требуется, не проявляет должного прилежания, что и сказывается на результатах. Пока что, кажется, это остается незамеченным, хотя кто знает. Каждое утро в двери прокуратуры протискиваются двести с лишним юристов, и многие из новоиспеченных молодых волчат так и рвутся подняться по служебной лестнице от мелких уголовных дел к самой вершине их профессии – процессам, связанным с убийством, то есть проделать традиционный путь, который некогда проделал и он. Даже по баскетболу он знал, что каким бы трудолюбивым и преданным своему делу ни был игрок, вечно найдется какой-нибудь маньяк, который его обойдет, – есть парни, которые остаются и после тренировки, отрабатывая броски, и не успокоятся, пока не забросят мяч в корзину раз триста, которые и за завтраком не расстаются с мячом; и какой-нибудь патологически дотошный и организованный тип всегда положит на лопатки очередного мямлю юриста, только и умеющего, что рисоваться и шуршать бумажками, – прорвется сквозь толпу других игроков и обставит его в точности, как Майкл Джордан, наколовший два дня назад «Штрафников» на целых сорок восемь очков. Он был уверен, что Хоскинс пристально следит за ним и только и ждет его прокола в деле Уитлока.

Маструд бросил трубку.

– Так на чем мы остановились? Вы не хотите расставаться. – Маструд дышал тяжело, с сопением, как это свойственно толстякам. – В общем, Питер, глядя на вас, видишь, что вы молоды, честолюбивы и, судя по всему, работаете сверх всякой меры – ведь этой манией страдает большинство двадцатипятилетних – двадцатишестилетних мальчишек, молодых юристов из Пенна, или Гарварда, или другого такого же чересчур престижного учебного заведения – лично я считаю, что Темпл и Вилланова поставляют нам специалистов ничуть не хуже, а даже и лучше: их выпускники надежнее и не такие заносчивые. Так или иначе, все вам, молодым да ранним, не терпится поскорее вскарабкаться вверх по служебной лестнице, и вы спешите, спешите к своей могиле. Каждый из вас полагает, что способен потягаться с системой, рискнуть и выиграть поединок с жизнью на ее же условиях. Я сплошь и рядом слышу одну и ту же историю и даже могу воспроизвести с листа услышанное. Желаете? – Брови Маструда поползли вверх, как будто поднялся занавес: – «Я хочу оставаться в одиночестве, чтобы чувствовать себя свободным для жизни и для работы, и в то же время желаю прочности отношений. Я хочу жить вечно, не отказываясь в то же время от наркотиков и курения до потери сознания. Мне хочется детей, но так, чтобы они не мешали работать по двадцать часов в сутки. Хочу, чтоб мой партнер был изумителен в постели и в то же время не имел ни сторонних увлечений, ни тщеславия, ни всего того, что идет рука об руку с тщеславием. Хочу удовлетворять самые больные свои фантазии, питать самую темную сторону своей души, но так, чтобы окружающие считали меня самым нормальным и здравомыслящим из смертных. Хочу, чтобы у моей супруги была доходная профессия, чтобы она была успешной в своей карьере, но сумела бы в то же самое время родить мне целый выводок прелестных, умненьких и веселых ребятишек, и чтобы дома меня всегда ждал вкусный обед. Хочу сохранить свободу для новых встреч, чтобы иметь секс с кем и когда мне вздумается, но чтобы моя жена или мой спутник жизни хранили мне верность и я мог бы продолжать получать радость от секса с нею или с ним. Хочу ухитриться стариться, не теряя ни волос, ни гибкости членов. Хочу делать постыдные вещи, не чувствуя при этом стыда. Хочу заниматься творчеством или приносить пользу людям, не жертвуя при этом собой. Хочу заработать кучу денег, не брезгуя самыми грязными, самыми подлыми способами заработка. Хочу, чтоб мои подчиненные были прилежны и были мне верны и чтобы мое начальство хвалило меня за их успехи. Что же до престарелых родителей, то пусть они живут и будут здоровы и счастливы, но пусть они все же побыстрее закруглятся, чтобы можно было унаследовать их деньги. Я хочу, чтоб дети мои постоянно чувствовали родительскую любовь, но тратить время, помогая им с уроками, я все-таки не намерен…»

– Хорошо, я уже все себе уяснил! – раздраженно прервал его Питер.

– Развод бездетной пары – это еще цветочки по сравнению с разнообразием зла, какое можно причинить ближнему. Думаю, что вы, специализируясь по убийствам, знаете это не хуже меня. Я не устаю твердить одно: не получая желаемого, всегда помни о том нежелаемом, которого ты также не получаешь. Ну а теперь, возвращаясь к вашему случаю, выскажу предположение, что ваша жена умна и красноречива, так как обычно люди склонны, выбирая себе пару, останавливаться на равных себе по уму, богатству, образованию и т. д. Оба вы люди приятные и привлекательные. Никто у вас в доме не размахивает пистолетом и не грозит покончить жизнь самоубийством, счета вовремя оплачиваются, имеется подписка на пару каких-нибудь солидных изданий, вроде «Нью-Йоркера» или «Харперс мэгезин» – журналы, читать которые у вас не хватает времени. Я прав или ошибаюсь?

– Вы правы, – ответил Питер, которого этот психологический экскурс несколько обескуражил.

– Ясно… и это означает, что вы могли попытаться прояснить ситуацию, выговорившись на консультации у психоаналитика. Позволить себе подобную консультацию вы можете, а жена как раз и занимается чем-то подобным, не правда ли?

– Двойная консультация с записью, анализ личности. Восемьдесят долларов в час. Услуга дорогая и себя не оправдывает. – Дженис настояла на подобной терапии. Он попытался быть максимально искренним, чистосердечным и слушать все, что говорилось. Он добросовестно перечислял свои грехи, подробно копался в своих недостатках перед абсолютно посторонними людьми. Он слушал, как четко и скрупулезно анализировала Дженис его неспособность понять ее и дать ей ощутить себя любимой. Во время ее речи консультанты понимающе кивали – в конце концов, все трое, она и двое консультантов, разговаривали на одном языке, используя одни и те же ключевые слова, а потом с тошнотворно добросовестной любезностью они осведомились о том, что он чувствует. Дураком – вот как он себя чувствовал за то, что позволял им лезть в его интимные дела и навязывать свое участие. Жаловаться на нее, даже с подсказки консультантов, он оказался совершенно неспособным. Просто сидел там, слушая тиканье часов, и не мог ни расплакаться, ни рассердиться, ни рассказать им, как ненавидит себя за то, что, по-видимому, доставлял ей столько страданий. Он поднял глаза на Маструда и увидел, что тот ждет от него ответа.

– Психоаналитики были вполне опытными, – сказал он. – Просто я не хотел общаться с ними.

– Если бы они были действительно опытными, – возразил Маструд, – то они помогли бы вам побыстрее развестись, вместо того, чтобы стараться удержать вас вместе. – Маструд с сомнением разглядывал свой живот как какое-то ненужное дополнение. – В этом-то все и дело. А знаете, почему они так старались? Они хотели заставить вас подольше приходить к ним. Ведь все это копание в психике превратилось в форму национального бизнеса и…

Питер выразил желание перевести разговор на другую тему.

– Хорошо, хорошо. – Маструд быстро кивнул и проверил кофейную чашечку на предмет последнего глотка. – Я просто попытался открыть вам глаза. Ведь я провел тысячи четыре-пять бракоразводных дел. – Он ткнул пальцем в сторону лежавших на столе толстых папок. – Как это ни трудно, но вам, Питер, надо избавиться от иллюзий. Ваша красотка жена хочет развода, и, как ни крути, вам придется пойти ей навстречу, что в конечном счете и принесет вам облегчение. Сделайте это – и гора с плеч. Думаю, для вас это первый существенный удар в жизни. И разумные рассуждения тут не помогут. Вспомните Паскаля: «Сердце обладает собственным разумом, превыше того, которым мыслим мы». Возможно, любовь проще, чем нам это кажется. Возможно, она состоит из флюидов, испускаемых телом и бессознательно улавливаемых и впитываемых. Возможно, она обладает и известным чувством юмора. Но одно скажу: дело не в деньгах, не в сексе, не в детях. Не знаю, что расстроило ваш брак. В мои обязанности не входит это знать. А вот вам предстоит это выяснить. И послушай меня, сынок. То, что я скажу, этому научиться нельзя, это надо узнать на собственной шкуре. Вы еще отыщете кого-то, кого полюбите всей душой и с кем у вас все получится. И не думайте, что годы, которые вы провели, расследуя убийства, полностью лишили вас наивности. – Маструд упреждающе поднял вверх указательный палец. – Вы можете все еще наивно верить в то, что любовь преодолевает все препятствия. Часто люди самые искушенные, самые большие скептики оказываются самыми большими идеалистами, а многое вокруг нас вызывает скепсис. Общество, в котором мы живем, стало воплощением всего самого ненавистного.

Питер чувствовал себя так, как, бывало, в школе, когда игрок команды противника бьет тебя сильным ударом под дых и у тебя перехватывает дыхание, но от такого удара ты, взбешенный, лишь мобилизуешься и чувствуешь прилив сил. Он отдавал должное жесткой откровенности Маструда – она была действенной и вызывалась самыми добрыми намерениями. Но согласиться с тем, что говорил Маструд, он не мог.

– Я понимаю вас, – сказал Питер, – но тем не менее попросил бы вас не спешить. Потяните с этим делом, пусть затеряются какие-нибудь документы, сделайте вид, что предстоит судебное разбирательство. Словом, придумайте что-нибудь.

– Не поможет.

– А вдруг поможет? Хочу, чтобы прошел шок. И возможно, дать ей почувствовать, что она скучает по мне.

– Не переоценивайте себя. И ее тоже.

– Не буду. Но и недооценивать себя не намерен, и область эта достаточно тонкая, чтобы вы могли быть тут судьей.

Маструд вздохнул, видимо раздосадованный такой капризностью молодежи.

– Хорошо. Я потяну. Это обойдется вам в некоторую дополнительную сумму, но, похоже, вас это особенно не смущает.

– Заплачу столько, сколько понадобится.

Они обсудили финансовые условия, и Питер выписал чек, нанесший смертельный удар всем его сбережениям.

– Знаете, я просто ожидаю от вас некоторой игры. Это ведь вполне возможно. Отправьте корреспонденцию в пятницу попозже, когда почта уже не вынимается до субботы и не доставляется до вторника. Сообщите ее адвокату, что я что-нибудь напутал, не собрал вовремя документы, да что угодно сообщите. Мне нужно время, чтобы с ней все уладить.

– Не уладите, – покачал головой Маструд.

– Надеюсь, что вы ошибаетесь, хотя и не ставлю вам в упрек отсутствие веры в меня. – Питер улыбнулся. – Буду с вами откровенен. Мысль о потере ее меня просто убивает.

– Не допускайте этого! – встрепенулся Маструд. – Есть развлечения получше. Мне пару раз попадались мужья, кончавшие самоубийством. Последний такой случай был с парнем, работавшим на филадельфийских международных авиалиниях. Он почувствовал такую жалость к себе, что забрался в неотапливаемый грузовой отсек самолета, направлявшегося в Норвегию. Жуткая была история. Норвежские власти, службы безопасности аэропорта, американская таможня, коронер… Жена избавилась от него и завладела всем его состоянием. Что бы ни утверждали там Гомер, Шекспир и авторы телесериалов, любовь этого не стоит.

– Я зарублю это себе на носу.

– Сомневаюсь. У меня впечатление, что вы не очень-то меня слушаете. – Лицо Маструда вспыхнуло. – Но я все равно не умолкну – ведь платят-то мне именно за речи. Ну и постарайтесь как-нибудь выкрутиться, если сможете. Помните, что говорил Софокл?

– Что же? Что он говорил?

– Женишься удачно – будешь счастлив, женишься неудачно – станешь философом. Так что вперед, и да помогут вам все фильмы Вуди Аллена, вместе взятые.

– Хорошо, хорошо. – Питер взглянул на часы.

– Возможно, сынок, я не тот адвокат, который тебе требуется.

– Нет, вы мне нравитесь. И я слушаю то, что вы говорите.

– Тогда выслушай еще и вот что… – Маструд с трудом перегнулся через стол, оказавшись так близко к Питеру, что тот уловил запах риса в его дыхании и разглядел кусочек зеленого лука, застрявший между двух мелких и пожелтевших его зубов. – Если уж говорить о том, что такое любовь на самом деле… – Потное лоснящееся лицо Маструда угрожающе надвинулось, маленькие глазки бегали туда-сюда по лицу Питера, словно выискивая там что-то.

– Что? – живо откликнулся Питер. – Что же она такое на самом деле?

Но Маструд неожиданно откинулся от стола, словно вдруг найдя неблагоприятный ответ на трудный вопрос, и завершил консультацию отстраненно официальным:

– Ну, держите со мной связь.

– Наводка не помогла, – хрипло объявил Винни по телефону.

– В каком смысле?

– В том, что место, куда ты меня направил для розысков, оказалось ни к черту. Но сегодня утром дорожная служба обнаружила машину в районе реки на углу Шестой и Крисчен-стрит. Машина была припаркована не с той стороны улицы, мешала очистке.

– На углу Крисчен и Шестой? – Это был рабочий район, итальянская часть Западной Филадельфии, очень патриархальная и менее всего подходящая для Дженис.

– Машина простояла там весь день и всю ночь.

– У тебя есть адрес водителя? – спросил Питер, искренне пораженный той быстротой, с какой Винни выполнил его поручение. Возможно, связей у него и побольше, чем предполагал Питер.

– Ты, насколько я помню, велел мне найти машину, а не водителя.

– Да, Винни, ты прав. Но если б тебе попался адрес водителя, ты бы тоже не прошел мимо. Я просто пытаюсь сэкономить время, так что если у тебя имеется адрес, скажи мне.

– Вообще-то адресами водителей дорожная служба не занимается.

– Но это неподалеку от Итальянского рынка.

– Ага, – подтвердил Винни. – Догадался?

– Во сколько это мне обойдется, Винни?

– На твое усмотрение, – схитрил Винни. – Как всегда.

– Лучше бы ты назвал мне сумму. Не хочу волноваться, что ты мне выставишь счет, когда я не смогу оплатить его.

– А сейчас ты готов?

Судя по всему, Винни был тем коррупционером, которых раньше или позже система разоблачит и исторгнет из себя. Питер живо представил себе служащих ФБР, склонившихся над звукозаписывающим устройством в каком-нибудь неприметном фургончике. Они могут следить за Винни, а заодно поймают и Питера. Дотошный Департамент полиции и половина всех выбранных чиновников заняты изобретением все новых путей борьбы с коррупцией в ФБР и правоохранительных органах. Комиссия следует за комиссией, а эффект нулевой. И вот теперь с его помощью окружная прокуратура, до сей поры единственное почти не затронутое коррупцией учреждение, окажется втянутой в эту грязную мясорубку. Помощник окружного прокурора обвинен в нецелевом использовании городских полицейских служб для поисков сбежавшей жены.

– Откуда ты звонишь, Винни?

– Из автомата, – отвечал Винни. – Как, думаешь, сыграют «Штрафники» с «Трениками»?

– Выиграют.

– Ну а я сомневаюсь.

– Предлагаю пари, – сказал Питер.

– Да? А условия? – сразу ухватил суть Винни. – Тогда уж не скупись.

– «Штрафники» выиграют – ничего, «Треники» выиграют – заплачу тебе вдесятеро против того, что принесет команде Юинг.

– В прошлый раз он принес тридцать два очка, – задумчиво сказал Винни.

– Он способен как на большее, так и на меньшее.

– Заметано.

Питер повесил трубку и проверил, нет ли у него дел на следующие два часа. Суд по делу Робинсона еще не возобновился. Пресса осаждала полицию, выпытывая имена новых подозреваемых в двойном убийстве – «убийстве, которое потрясло город», как они его называли, и полиция была занята тем, что, как сквозь сито, просеивала западную часть города в поисках кого-нибудь, кому можно было бы предъявить обвинение. Но теперь, когда он узнал, где искать Дженис, все остальное словно отступило на задний план.

Однако, проходя к лифту, он поймал на себе внимательный взгляд Хоскинса; бабочка обхватывала шею начальника так туго, что казалось, еще секунда, и бабочка не выдержит, оторвется.

– Все под контролем? – осведомился Хоскинс.

– Да, – ответил Питер.

– Хорошо. Так держать.

Выйдя, он направился пешком к Брод-стрит, сесть там на шестьдесят четвертый автобус он не решился – слишком долго ехать. Вместо этого он проверил наличные – с каждым днем деньги таяли, – поймал такси и уселся сзади на потрескавшееся виниловое сиденье.

Такси поехало вначале по Брод-стрит, затем свернуло к югу и остановилось кварталах в двух от пятисотых номеров Крисчен-стрит. Дальше он пройдет пешком. Он прихватил с собой портфель, чтобы производить впечатление человека, прибывшего сюда по какому-то делу. Такси рвануло с места и исчезло. Был третий час, Дженис, судя по всему, давно уже на работе в своем женском Центре в Западной Филадельфии. Винни сказал, что там машина не парковалась. Видимо, Дженис добиралась до работы на автобусе или метро.

Он шагал по тротуару, выделяясь своим хорошим костюмом и начищенными ботинками. Высоко в небе ярко светило солнце. Радио в такси сказало, что температура воздуха под сорок градусов и что для января погода теплая. Население района мигрировало. Польские и итальянские общины постепенно уменьшались, теряя силу, в то время как новые поколения устремились в пригороды. Сюда потянулись вьетнамцы, и так как старики один за другим отбывали в больницы для ветеранов и католические приюты, полным ходом шло обновление. Кирпичные дома либо реставрировались, либо ветшали – чаще второе – и продавались тысяч за пятьдесят. Столько, собственно, стоил один каркас; если же полы внутри были отциклеваны, стены оштукатурены, а дверь фасада заменена на что-нибудь приличное, цена сразу взлетала вверх: учитывалось, что и соседи попытаются не отстать и займутся ремонтом. На задах Крисчен-стрит стояли мусорные баки, а прямо за углом высился переполненный зеленый мусорный контейнер с выведенной распылителем надписью: «Зае…сь в хвост и в гриву».

Он шел не спеша, рискуя быть замеченным. Как и сказал Винни, «субару» стоял почти за углом, зажатый между «фольксвагеном» и допотопным «кадиллаком» с двумя спущенными шинами. На ветровом стекле под «дворником» виднелись две старые выцветшие штрафные квитанции за неправильную парковку. Машина была зарегистрирована на его имя и его адрес. Значит, Дженис его подставила. Как можно было проявить такую неосмотрительность? Наверное, мысли ее были заняты другими делами или же другим мужчиной.

Так как обилия машин в районе не наблюдалось, парковалась она, видимо, неподалеку от дома. Следовательно, выбрать ему предстоит между угловым домом и двумя следующими по Крисчен-стрит. На крыльце одного он заметил кипу старых газет. Дженис, помешанная на чистоте, никогда бы такого не допустила, если только, наоборот, не захотела бы замести следы, подозревая, что он станет ее выслеживать и, глядя на эту кучу, сделает неверное предположение, какое он чуть было не сделал. А может, все это высосано из пальца? Не стал ли он жертвой паранойи, подозревая хитрую уловку и умысел в любой мелочи, где их нет и быть не может? Неужели он дошел до точки, когда судишь о чувствах к нему Дженис по старым газетам, оставленным на крыльце?

На верхней ступеньке второго дома валялась брошенная кукла. Третий дом на углу, примыкавший вплотную к таким же соседним, был побольше. Входная дверь была очищена от краски и заново остругана. Окна первого и второго этажа были забиты досками. Изнутри то и дело слышался вой электропилы. Трудно сказать, в каком доме она живет. Ему требовался ключ к разгадке, и он заглянул в фургон «субару» с трепетным любопытством, с каким заглядывают в гроб. Дедовская качалка находилась все еще там. Дед, финансист старого квакерского закала, единственный в семье, кто продолжал употреблять квакерскую лексику в обыденной речи. Двадцать пять лет назад, глядя через комнату на Питера, жаловавшегося на что-то, дед изрек: «Ты нетерпеливый отрок, Питер. Выучись владеть собой и обуздывать свои порывы».

Питер повнимательнее осмотрел машину. Квитанция технического осмотра, прилепленная к окну, была просрочена. Все это, плюс билетики штрафов, придавали некоторую законность действиям Винни, слегка оправдывая организованную слежку. Добрый малый, падкий на деньги, Винни лазил по компьютеру Департамента полиции. Интересно, сколько очков принесет на этот раз Патрик Юинг команде? Двадцать? Тридцать? В свое время «Штрафники» были знаменитой командой, а теперь Питер даже не всех их игроков знает.

Вид машины ничего ему не сказал. На углу находилась бакалейная лавочка, и, перейдя на ту сторону улицы, Питер вошел. Коренастый мужчина с подбритым затылком окинул его взглядом. Несмотря на то, что ему было сильно за тридцать и возраст юношеских глупостей должен был уже миновать для него, в левом ухе мужчины красовалась серьга размером с блесну. Дженис могла покупать в этой лавочке хлеб или литровые бутылки апельсинового сока. Хотя молочные продукты ввиду их предполагаемой связи с раком груди Дженис теперь не употребляла, но низкокалорийные газированные напитки она время от времени себе позволяла. Было время, когда она плакала от грозившей ей перспективы потерять грудь: она боялась, что тогда он ее бросит. Он уверял ее, что нет, конечно же нет, но, произнося эти слова, остро чувствовал необходимость успокоиться, найти что-то, что вывело бы его из состояния паники, и сходное чувство, разумеется, испытывала и она. Из каждых одиннадцати женщин одна заболевает раком груди, и если заболевание развивается до наступления климакса, женщине грозит гибель, как это и случилось с матерью Дженис. Однако мать Дженис сама наложила на себя руки, не позволив раку прикончить ее. О чем думаешь, когда выясняется, что твоя мать покончила самоубийством? Я тогда же решила, что у меня хватит храбрости на то, чтобы освободиться. Так еще давно заявила ему Дженис. Он надеялся, что для ее же пользы она откажется от кофе, станет заботиться о себе. Родить до тридцати, как считается, тоже увеличивает шансы на благополучный исход, – вот еще одна вещь, которой он для нее не сделал. Лет в двадцать восемь она стала глотать книги по воспитанию детей, притаскивать их домой, забрасывать его вычитанными там сведениями. Часто, гуляя с ним в парке и видя там мать с ребенком, она с отчаянием стискивала его руку и шептала: «Хочу такого!»

Но он увиливал несколько лет, ссылаясь на отсутствие денег, времени, на то, что это станет препятствием в духовном и карьерном росте. Он внимательно наблюдал за молодыми отцами с младенцами. Счастливы ли они на самом деле? Каждый день приходится слышать о том, как родители забивают своих детей до смерти лишь из-за того, что не могут слышать их плача. Он, конечно, не предполагал в себе подобного зверства, однако не был уверен и в том, до какой степени может доходить его раздражение. Но потом, примерно к тому времени, когда он разрешил все свои сомнения, смог представить себя в качестве отца и перестал перебирать в уме всяческие препятствия, вещи, ему неподвластные, как то: врожденные уродства, возможные несчастные случаи, а также денежные проблемы, Дженис начала отдаляться от него, проявлять холодность. Состояние ожидания исчерпало себя. Она еще плотнее занялась делами Центра, пропадала на работе, вела переговоры с фондами и попечительскими организациями, иногда консультировала матерей, время от времени наведываясь в Пени и Темпл. Она казалась довольной и счастливой, и вопрос постепенно отступил на задний план, словно был снят. Но однажды в супермаркете перед штабелями сладких хлопьев для детей им встретилась мать с ребенком, и Дженис ошарашила его неожиданной фразой: «Никогда не прощу тебе того, что ты не захотел детей!» Тележка с крупами, так и не заполненная до конца, осталась в магазине, а он бросился за рыдающей Дженис к машине, где они и просидели с ней некоторое время – молчаливые, застывшие.

Сейчас он стоял перед полками с едой, журналами, перед прилавками свежих фруктов. Нет сомнения, что и Дженис нередко стояла здесь, где стоял сейчас он, прикидывая, что она должна купить, и продавец, уж конечно, обратил внимание на привлекательную постоянную покупательницу. Но разумеется, спросить о ней прямо он не мог. Люди в этом районе не привыкли болтать, особенно с незнакомцами. Питер поглядел на продавца, понимая, что должен разговорить его, и надеясь на то, что тот не видел его накануне в телевизионных новостях.

– Дайте мне лотерейный билет, пожалуйста, – попросил Питер.

– Лотерея моментальная или очередной тираж?

– Моментальная. Спасибо.

– Доллар, – сказал продавец, пробивая чек. – Один американский доллар. Отличная валюта, принимается во всем мире. Высоко котируется на черном рынке.

Питер сунул билет в карман рубашки и сделал шаг к контейнеру с прохладительными напитками.

– Я еще возьму бутылочку апельсинового сока. – Он решил сказать какую-нибудь глупость – дать тому почувствовать себя вольготнее. – Пить так охота, что кажется, десяток таких и то будет мало.

Собеседнику это понравилось.

– А у меня теперь пузырь скукожился. Только полбанки содовой и вмещает. В два раза меньше, чем ваш.

– Что ж с ним такое случилось?

– Да неудачно приземлился в зоне посадки. На нашу собственную мину. Его и прошило осколком. Полпузыря как не бывало. Комиссовали прямехонько в распрекрасную нашу Филадельфию, в самый ее райский южный уголок.

– Так вы здесь старожил? – По опыту в судах он знал, что люди охотно рассказывают о себе, если считают, что ты им симпатизируешь.

– Мамаша моя здесь живет, в квартале отсюда. У нее болезнь Альцгеймера, вот я и поселился у нее. Она все бродит и бродит по дому, скоро ковры выбрасывать придется – она в них уже дорожку протоптала. Но физически она еще крепкая. По крайней мере, ренту платить не нужно. А ренты сейчас, скажу вам, здесь подскочили дай бог.

Питер кивнул:

– Похоже, на той стороне ремонт идет полным ходом.

– Да, все словно с ума посходили – ремонтируют свои берлоги, – ворчливо подтвердил продавец.

– А зачем там контейнер? В переулке?

– Дом на углу ремонтируют.

– А соседи не возражают? – спросил Питер. – Шумно ведь.

– Соседи там – неофашисты паршивые. Фундаменталисты, туда их… – Продавец сплюнул. – Набились, как сельди в бочке, и живут. Сюда ко мне заявляются и говорят, что надо было сбросить бомбу на Ханой. Называют меня пособником дьявола и, видать, включили в список, и теперь все эти проповедники с телевидения забрасывают меня посланиями. Ненавижу. Пусть бы убирались в свою техасскую Одессу или другую какую глухомань, откуда они родом и где им самое место. Других таких оголтелых расистов в жизни не встречал!

Значит, один дом отпадает. Остаются два других.

– А тот дом, что ремонтируется, – спросил Питер, – большой там ремонт затеяли?

– Да я в этом деле не смыслю ничего. Был санитаром. Теперь вот бакалейщиком заделался. Маляры тут работают, они ко мне в обеденный перерыв захаживают. Все сплошь бабы. Лесбиянки, видать. Сам видел, как они виснут друг на друге, целуются, обжимаются. Кое-кто из них прямо красавицы. Мне что, я со всякой могу, и с теми, кто подмышек не бреют, как в Европе, правда ведь? Видали бы вы, какие в Сайгоне притоны, закачаешься. А вот в Западной Филадельфии – никудышные: грязь, шприцы грязные валяются.

Питер больше не слушал его, потягивал сок, внезапно приободрившись. Угловой дом, где работают женщины-маляры, – это верный знак, видно, Дженис остановилась именно там, если учесть ее взгляды и работу в Центре, которой она занимается. Возможно, дом этот и принадлежит тем женщинам, что его красят. Он вышел из лавочки и опять направился к угловому дому, к его парадной двери, где стал прислушиваться, не слышно ли пилы, или молотков, или голосов внутри. Все было тихо.

Осмелится ли он? Да, конечно, – другого не остается. Он толкнул очищенную свежеоструганную дверь и, осторожно ступая, прошел в пыльный холл. Перед ним были голые, заляпанные цементом стены – жилые комнаты, столовая. Свисали еще не укрепленные провода. Он шел торопливо, слыша звук собственных шагов, все время думая о пути к отступлению. Работы, видимо, производились в кухне. В ее окно он видел маляров, расположившихся на обед за столом на заднем дворе под полузасохшим вязом. В другой части двора виднелись голые кусты, старая потрескавшаяся галерейка, разнообразный мусор, сгнившие доски и заросли необрезанных, неухоженных и низкорослых деревьев. Одна из малярш открывала термос, из чего, как он понял, следовало, что к трапезе они приступили только что. Женщины с наслаждением щурились, подставляя лица необычно теплым для такого времени года солнечным лучам, и болтали о чем-то своем. У него в запасе было несколько минут на то, чтобы осмотреться. В раковине были тарелки, в ящике – коробка хлопьев. Он потянул на себя ручку холодильника. Тот открывался с трудом, но, открыв дверцу и осмотрев содержимое холодильника, он успокоился. Он увидел там мокнущий в миске брикетик тофу, салатный соус, грейпфрут и завалы овощей на второй полке. Вода в бутылке. Одним словом, Дженис присутствовала здесь во всей своей вегетарианской красе и сущности. Пророщенная пшеница. Полбутылки вина. Вино красное, откупоренное ради какого-то счастливого празднества. Поселилась она здесь прочно. И уж, наверное, спала на втором этаже.

Кто-то громыхнул дверью. Питер быстро открыл портфель и извлек оттуда свой судебный блокнот. Вошла невысокая коренастая женщина в джинсовой куртке и футболке. Из-под одежды, слегка заляпанной краской, выпирали тяжелые груди. Она поставила под кран сифона пустую банку из-под содовой и наполнила ее.

– Что вам здесь надо? – осведомилась она, подняв взгляд на Питера.

– Я от компании застройщиков. – Он щелкнул авторучкой.

– А как вошли?

– Передняя дверь была не заперта, – ответил Питер. – Но у меня и ключ имеется. – Любезно улыбнувшись, он вытащил из кармана связку ключей, от которой отделил ключ от собственного его дома, словно намереваясь показать ей, что находится здесь на законных основаниях. Женщина едва взглянула на ключ.

– Вам известно, для чего теперь предназначен этот дом? – с подозрением спросила женщина, залпом выпив содовую.

Непонятно, почему она решила прощупать его.

– Да, – начал он, – но я не уверен, что вправе обсуждать это… Владельцы… просили меня… Словом, надеюсь, вы понимаете.

Женщина, видимо, сочла такой ответ приемлемым и даже кивнула, словно бы понимая, что он хотел сказать. Она опять наполнила банку и открыла заднюю дверь. Питер решился продолжить беседу.

– Пока вы не ушли, как обстоят дела с ремонтом верхнего этажа? Нас интересует водоснабжение и канализация, мы…

– Вот с этим как раз загвоздка, – прервала его она, тут же подхватив тему. – Там пол под раковиной придется снимать, а слесарь только после трех будет. Да пойдите сами посмотрите, а я обед пойду доканчивать.

Она прикрыла дверь и пошла в глубь двора. Питер проследил за тем, как она возвращается, он хотел посмотреть, не оглянутся ли на дом другие женщины, когда она вернется к ним за стол. Но, решив, что времени у него в обрез, ринулся вверх по лестнице и дальше по коридору миновал несколько спален. Дженис, уж конечно, выберет комнату, где солнце бывает утром. Ее комната оказалась последней; на полу был матрас – одинарный. Это хороший знак, решил он; рядом с матрасом стоял телефонный аппарат. На середину комнаты был выдвинут керосиновый обогреватель – как раз против таких обогревателей ведет кампанию филадельфийская пожарная охрана. Кто это поставил здесь такой обогреватель? В густонаселенных ветхих домах обогреватели часто опрокидываются, и тогда пожара не миновать. У него явилась мысль сломать обогреватель и купить Дженис новый, но, конечно, он тут же решил, что не имеет на это права, а все, что может, – это молить Бога, чтобы Дженис обращалась с обогревателем поаккуратнее. Возле телефона были папки с бумагами. Все они относились к деятельности Центра. Он быстро проглядывал содержание папок: проект, заявки, архитектурный план перестройки здания, соглашение с подрядчиком. Дом принадлежал женскому Центру. Какой еще дом стала бы красить женская бригада маляров и какой еще дом выбрала бы для проживания и секретной телефонной связи Дженис?

Поддавшись извечной слабости юриста, он потратил некоторое время на чтение проекта заявки:

Это объясняло и перестройку, и отключенный телефон, и парковку автомобиля в новом месте. Он чувствовал растерянность и внезапную грусть из-за того, что Дженис даже и словом не обмолвилась ему о новом доме, хотя она начала задумываться о нем, видимо, уже месяцев шесть назад. Она давно уже планировала расстаться с ним, а он и понятия об этом не имел. Интересно, думала ли она об этом, лежа с ним в постели, когда он, в пылу страсти, был, как дурак, уверен, что доставляет ей безумное наслаждение. Обдумывала ли она стадии своего освобождения за их совместными завтраками? Когда он рассказывал ей о своей работе? Когда она болтала по телефону с его матерью? Когда три месяца назад они в последний раз принимали гостей и она улыбалась и вела с гостями остроумную беседу? Складывая белье, ссорясь с ним, или же когда он говорил ей, иной раз со слезами на глазах, о том, как любит ее? Это казалось диким, невозможным, и все-таки это было правдой.

Он с грустью положил на место папки и вдруг отдернул руку, внезапно озаботившись тем, что оставил на папках отпечатки пальцев, да и всюду в доме теперь полно его отпечатков – достаточно, чтобы обвинить его во вторжении. Рядом с аккуратной постелью Дженис стояли радиобудильник и проигрыватель с кассетами – вкусы ее тяготели к лирике и музыке вдохновенно-торжественной – и лежала новая тетрадь. О, как хорошо он знал свою жену, знал это периодически вспыхивавшее в ней желание изменить свою жизнь, и сопутствовала этому желанию покупка небольшой записной книжки-блокнота, или же толстой переплетенной черно-белой тетради, или же, когда желание перемен было особенно неукротимым, элегантного ежедневника. Подобную тетрадь она держала рядом, пока раньше или позже не забывала о ней, после чего тетрадь перекочевывала в ящик письменного стола с разнообразным хламом, присоединяясь к своим предшественницам. Питер взял в руки очередной новый дневник.

Не надо ему его читать. Нет, прочесть его необходимо. Первая запись была сделана две недели назад.

Чертовски правильный вопрос, подумал Питер.

Все новые и новые печальные истины оказывались на поверхности, как глыбы угля, вывороченные из земли пласты, разрозненные, противоречивые факты, составлявшие некогда основу его существования. Питер отложил дневник. Он обнимал, целовал Дженис, а она застывала в его руках, как школьница, боящаяся забеременеть. Он устал тянуть к ней руки и прекратил бесплодные попытки ее расшевелить, разогреть. Но это только испортило дело. Что же до выкладок Дженис насчет его страхов перед собственными порывами – ну, тут ей и карты в руки, она знала его хорошо, всю подноготную, до последней клеточки. Да, это правда, что временами ему требовался секс, чтобы не грохнуть чем-нибудь об пол, не броситься в драку. Вот почему ему так нравились судебные заседания – здесь разрешалось драться, разрешалось пренебречь всей этой квакерской шелухой. Битвы там происходили лишь словесные, условные, ограниченные рамками определенных правил, но все же это были битвы, драки за то, чтобы упрятать человека за решетку, чтобы принести утешение родственникам убитых, и драки ради чистого удовольствия противопоставить свое мнение другому и уничтожить этого другого, наводя страх на ответчика. Каким счастьем было ввязаться в драку, штурмовать невидимую твердыню жизни, биться, как в сексе, проникать, стараясь достигнуть чего-то по ту сторону бытия… Взглянув на часы, он решил прочесть еще несколько страничек.

Об этом-то Питер и волновался. Почерк здесь был мелким и необычно для Дженис аккуратным, и, как он понимал, это означало, что писала она медленно, вдумываясь в написанное.

Ближе к делу, Дженис, думал Питер, бесясь от ее неторопливости и желания расписать то, что, в общем, сводилось в простому соблазнению; ее честность и серьезность доставляли ему боль и одновременно восхищали его. Снизу послышался шум, но он продолжал читать.

– Нашли, что искали? – послышался громкий голос с лестницы.

Питер поспешно бросил дневник Дженис туда, откуда он его взял, и, ринувшись в ванную, спустил воду в туалете.

– Ага, они вентиль сменили, тот, которым воду отключают, – сказала уже знакомая ему малярша. Он сделал вид, что осматривает старый фаянсовый унитаз, и, склонившись над ним, увидел свое отражение в воде и различил надпись: Америкен стэнард.

– Вроде неплохо, – уклончиво пробормотал он, заново расставляя все в охваченной сумбуром голове. – Хотел еще порасспросить вас о плотниках. Не слишком они вас обдирают?

Такое обращение к ней, как к эксперту, малярше, видимо, польстило.

– Ну, они могли бы стараться и побольше. Бригадир, тот часто и вообще лишь по дому слоняется. Но в целом работают они прилично. Полы внизу видели?

Ему надо было выбираться отсюда.

– Покажите мне их, пожалуйста, – малодушно ответил он, потом вспомнил о своем портфеле в спальне Дженис и, взяв его, бросил последний суеверный взгляд на ее постель, так, словно это было место чьей-то гибели или страшной катастрофы.

Они тяжело сошли вниз по лестнице, и он осмотрел, плотно ли уложены половицы, прощупав каждую. Потом демонстративно поглядел на часы и сказал малярше, что должен спешить – ему еще надо осмотреть другое строительство. Спокойно, как ни в чем не бывало, он вышел через переднюю дверь, после чего прибавил шагу.

В кабинете Питера его ждали записанные звонки и факсы.

– Сцапали голубчика! – орал в трубку детектив из северного района города. – Теперь этот Каротерс от нас не уйдет!

Информация была отрывочная и поступала порциями, и Питер расположил ее на столе в хронологическом порядке: накануне поздно вечером кенсингтонские патрульные стали свидетелями налета на супермаркет, совершенного четверкой вооруженных мужчин. Патрульные выжидали в старом фургоне, припаркованном футах в сорока от освещенной витрины супермаркета, и видели, как подкатили преступники, как они вылезли из машины, как решительно вошли и наставили автоматические пистолеты на удивленных служащих, снимавших кассу. Полицейские наблюдали, как управляющего, нацелив на него дуло, заставили отпереть сейф. Как и планировалось, патрульные вызвали подмогу, и три полицейские машины объединили свои усилия: когда налетчики уже покидали магазин с деньгами, полиция приказала им остановиться. Те открыли огонь, отчего полетело ветровое стекло фургона, и кинулись к своей машине, допотопному и проржавевшему «линкольну», скрывавшему в себе V-8 в отличном состоянии. На огонь полицейские ответили огнем, и один из налетчиков был ранен в задницу. Ковылявшего к спасительному автомобилю раненого сбили с ног его же товарищи, он упал, когда машина рванула и умчалась прочь. Полицейские стали преследовать машину, а та на повороте врезалась в угол кирпичного здания местной африканской баптистской церкви. Трое преступников выскочили из машины и побежали. Патруль между тем вызвал карету «скорой помощи» и занялся раненым, лежавшим на скользкой от машинного масла парковке. Человек этот оказался Вэйманом Каротерсом, лишь шесть часов как выпущенным из-под стражи.

Позже, долгое время спустя, после того как из глубоких карманов его шерстяного пальто был осторожно извлечен заряженный пистолет, бригада «скорой помощи» достала и пулю – медики сказали, что Каротерс чудом избежал паралича нижней половины тела. Вторая пуля была найдена в толще мускулов левого бедра Каротерса. Хоть и болезненные, обе раны были довольно поверхностными.

При Каротерсе, как сообщил детектив, находилась записная книжка с телефонами ряда женщин – друзей и родственников там обнаружено не было. Почти каждая из этих женщин, когда с ней связывались и она понимала, что ею интересуется полиция, говорила, что давно уже знать не знает Каротерса и благодарит за это Господа Бога. Каждая, за исключением некой Вики. Полицейские посетили Вики и выяснили, что она и Каротерс вместе снимали квартиру за 350 долларов в месяц – квартира эта была не той, где был произведен обыск после убийства Уитлока.

Все это происходило утром. Когда полиция обыскала вторую квартиру, там была найдена полуавтоматическая винтовка АК-47, еще три пистолета, несколько сотен патронов, набор ножей, тысяч на восемь китайского героина, хорошая очистка и упаковка которого синей лентой со звездой указывала на его нью-йоркское происхождение, трубка для курения крека, несколько шприцев, неиспользованных, все еще в стерильных обертках, и ящик виски со штампом таможни, украденный со склада в Филадельфии полгода тому назад.

– Погоди-ка, – прервал детектива Питер, – ты сказал, что на нем было шерстяное пальто?

– Ага.

Когда Каротерса задержали в первый раз, он был в форме грузчика. Но Питер подозревал, что в вечер убийства на нем, вероятнее, было шерстяное пальто – так, по крайней мере, следовало из показаний пьяной бабы, опознавшей Каротерса.

– Сам ты был в той, второй квартире?

– Ага.

– Другие пальто там были? Теплые, зимние?

– Не помню.

– А пятна крови на пальто, в котором его сцапали, были?

– Ясно, были. На заднице, куда угодила пуля, и…

– Я о других пятнах – двухдневной давности или поставленных накануне.

– Не знаю.

– Где именно сейчас находится пальто?

– В больнице, наверное.

– Ладно, – сказал Питер. – Пусть произведут анализ крови и сличат с пятнами на пальто. Посмотрим, не совпадут ли они с кровью этой Генри или Уитлока. И поторопитесь, пока пальто не затерялось, а пятна не стерлись. Что еще?

Детектив продолжал докладывать. Тот факт, что Каротерс был очевидным негодяем, в обычных обстоятельствах должен был бы усиливать подозрения в том, что именно он убил Уитлока и Джонетту Генри. Но в данном случае все происходило как раз наоборот, ибо полицией была найдена подробно выполненная карта путей, ведущих от местного магазина полуфабрикатов «С 7 до 11». На карте были даже названия улиц. Магазин этот, как было известно полиции, подвергся налету два дня назад вечером, как раз тем вечером, когда произошло двойное убийство в западной части города. Продавец магазина «С 7 до 11», когда ему показали снимки, с легкостью опознал Каротерса как одного из налетчиков.

Оставляя на время в стороне события вечера накануне, можно было счесть маловероятным, что Каротерс, совершив налет на магазин полуфабрикатов, проехал потом через весь город в его западную часть, чтобы кокнуть там учащегося колледжа и его девушку. Новые сведения объясняли, почему Каротерс так упорно скрывал свое местонахождение в вечер двойного убийства. Они доказывали также замечательную энергию Каротерса, который после вооруженного вечернего налета утром как ни в чем не бывало явился на работу в свою компанию по перевозкам, а вечером того же дня совершил новый вооруженный налет. Однако полученные дополнительные сведения никак не проясняли убийства парочки в Западной Филадельфии, а также почему первым, на кого указали, был Каротерс.

Среди всего этого потока информации, обрушившегося на него, он вспомнил еще об одной вещи, которую хотел сделать, прежде чем углубиться в расследование. Он позвонил Винни.

– Ты такой беспокойный, Питер.

– Мне надо, чтобы ты еще кое-что сделал, Винни. Пусть это потянет на счет еще нескольких матчей между «Штрафниками» и «Трениками».

– Я весь внимание.

– Мне нужна какая-нибудь информация насчет Джона Эппла, плотника из Южной Филадельфии. Рослый, широкоплечий, белый, примерно двадцати шести лет. Просмотри все сведения – полицейские, фэбээровские, подними послужной список, – словом, все, что сможешь.

– Это рискованно, друг мой.

В дверь постучали, и всунулась голова Мелиссы, секретаря.

– Простите, Питер, вас спрашивают по телефону. Я объяснила, что вы разговариваете по другому номеру, но мужчина…

– Не беспокойтесь, я отвечу здесь.

Дверь закрылась.

– Винни, подожди минуточку.

Питер нажал соответствующие кнопки.

– Питер Скаттергуд у теле…

– Скаттергуд, это Рональд Бракингтон, адвокат вашей жены, – загрохотал голос. – Я собирался звонить вам позже на этой неделе, но обстоятельства вынуждают. Я могу зафиксировать официальное предупреждение вам, Скаттергуд. Ваша жена, придя домой, узнает от маляров, что приходил кто-то от компании застройщиков. Она понимает, что от застройщиков никто приходить не мог, так как вся бумажная волокита с ними была завершена месяца четыре тому назад, и по описанию маляров она догадывается, что это были вы. Она, естественно, очень расстроена, кидается ко мне, и я ее вполне понимаю. Вам не следует ей досаждать. Никаких звонков, никаких подкарауливаний и встреч…

– Я понимаю, что такое официальное предупреждение, – невозмутимо отозвался Питер. – Мы с Дженис отлично ладили.

– Послушайте, что бы вы там ни надумали, Скаттергуд, держитесь от нее подальше. Вы на государственной службе, и мне не нужно, да и не хочется напоминать вам, какие неприятности мы можем вам устроить.

– В этом нет необходимости. – И Питер переключил телефон.

– Винни?

– Да. Я говорил, что это рискованно…

– Знаю, – быстро прервал его Питер.

– Рискованно в основном для тебя.

– Я это понимаю.

– Если я найду его, мне ему позвонить?

– Нет, конечно. Просто запиши это на файл, чтобы я мог взглянуть. И сунь это куда-нибудь подальше. Держи это до поры до времени на всякий случай. И сообщи мне, когда найдешь.

Через час пришла информация, сообщенная, судя по характерному скучающему тону, экспертом-баллистиком, что невыстреленные пули из пистолета Каротерса, задействованного в налете на супермаркет, были того же калибра и той же конфигурации, что и пули, извлеченные медэкспертом из головы и плеча Уитлока. Более того, величина отверстия от извлеченной пули совпадала с величиной отверстия, проделанного контрольным выстрелом из пистолета Каротерса.

Повесив трубку, Питер вошел в приемную.

– Кто приказал произвести контрольный выстрел? – спросил он Мелиссу. – Откуда такая прыть?

Она испуганно взглянула на него, и ему вдруг пришло в голову, что в вихре постоянно меняющихся сведений секретарша ориентируется лучше, чем кто-либо другой, зная, кто звонил и кто приходил и уходил.

– Думаю, вам лучше спросить об этом у мистера Хоскинса, – принялась обороняться она.

– Конечно, я могу узнать это у него, Мелисса, – отрезал Питер, – но так как вы здесь, я подумал…

– Это я приказал, – послышалось из-за его спины, и на плечо ему легла твердая рука Хоскинса, подтолкнувшая его в сторону кабинета.

– Какого черта вы ничего не сказали мне, Билл? Кажется, расследование это поручено мне, вами же поручено! Вывелели мне действовать самостоятельно, и вдруг подложить мне такую свинью – сделать что-то в обход, скрыв от меня часть информации!

– Питер, – голос Хоскинса звучал вкрадчиво, умиротворяюще, – нам это стало известно утром, когда тебя не было. Пушка подходила по калибру, и я велел проверить ее сразу же, не сходя с места. Все знают, насколько это важно, поэтому бумажными формальностями можно было и пренебречь. Я собирался все сообщить. Ты ведь был в чертовской запарке, а к тому же, честно говоря, я не ожидал, что результаты экспертизы поступят раньше завтрашнего дня. Разве можно винить нас за все это? – Хоскинс глядел на него взглядом не то холодноватым, не то просто рассудительным. – Ты обиделся?

– А вы как думаете? Конечно, обиделся.

– Мы в одной упряжке, Питер. Не забывай.

Он разрывался между желанием посоветовать Хоскинсу засунуть извинения в свою жирную задницу и желанием извиниться самому.

– Ладно, – спустил на тормозах Питер. Хоскинс улыбнулся и открыл дверь, приобняв Питера за плечи. Прикосновения его были приятны. Гораздо менее приятным было то, что он узнал уже около пяти, после того, как Хоскинс раньше времени ушел, а Питер осведомился у Мелиссы, не звонили ли днем от мэра.

– Звонил некто Джеральд Тернер, помощник мэра, – отвечала она, сшивая вместе бумаги. – Дважды звонил.

– И с кем он разговаривал? – спросил Питер. Она вскинула на него глаза – среди голубых теней и крашенных черной тушью ресниц притаился страх.

– С ним говорил мистер Хоскинс.

Ух, как же его все злило в этот день, когда его дважды предали! Он проработал целый день без обеденного перерыва, безотрывно, до одиннадцати вечера, роясь в бумагах, разбираясь в докладных следователей по другим делам, диктуя письма и памятные записки, названивая свидетелям с напоминанием прибыть в суд на следующей неделе, оставляя инструкции Мелиссе, с головой уйдя в толстенную книгу дел. Привычная работа хоть немного, но отвлекала. Когда он понял, что мысли его начали путаться, он встал, сгреб в охапку пальто и, спустившись на лифте вниз, вышел на улицу. Я старалась доставить ему все мыслимые удовольствия, и мне было это очень приятно. На полном сдержанности языке Дженис это звучало чуть ли не порнографией, рождая картины безостановочного, безудержного, оголтелого и самозабвенного траханья, траханья вселенского. Он представлял ее берущей в рот у этого здорового Джона Эппла, представлял его, трахающего ее сзади.

Можно было либо сесть на метро, либо пойти пешком. Он решил пойти пешком, что и сделал – пошел быстрым шагом человека, который, несмотря на хороших родителей, длительное дорогостоящее образование, несмотря на влияние, которое оказал на него брак с интеллигентной красивой женщиной, и на все прочие влияния и опыт цивилизации, отлично сознавал, что только физическая активность способна разрядить его гнев. Только так можно было дать приемлемый выход непреодолимому желанию возмездия, желанию сокрушить, убить, обуревавшему его в тот момент, желанию схватить этого Джона Эппла и втолковать ему, что никто, никто, кроме него самого, не имеет права прикасаться к Дженис, втолковать это ему, нанося удары, избить его до потери сознания, вытрясти из него душу, не обращая внимания на вопли о пощаде, бить, пока кровь у этого Эппла не хлынет из ушей, носа, рта, поломать ему ребра так, чтобы обломки проткнули насквозь все его внутренности, выдавить ему глаза большими пальцами, давить и давить быстро, часто, неумолимо, вырвать сердце у него из груди, сжать в ладонях этот теплый, кровоточащий и все еще трепещущий кусок мяса, поднять его над головой – лучше на глазах всей Филадельфии, может быть, даже на Стадионе ветеранов, – а потом, схватив это мерзкое вонючее сердце, запихать его в рот и сожрать.

Он шел пешком чуть ли не час, потом заглянул в бар, выпил, закусив хрустящим картофелем, почувствовал в душе какой-то просвет и даже немного посмеялся над собой. Насчет Дженис можно быть и порассудительнее. Каждого порой охватывает одиночество. Каким-то странным, трудноуловимым образом одиночество Дженис огорчало его, и ему вдруг показалось даже приятным, что теперь она не так одинока. Поступать, как она того желает, – разве это не ее право? Он ведь и сам не так давно искал утешения, разве не так? Он выпил еще и спросил официантку, как ее зовут. Она одарила его профессиональной улыбкой и вручила счет.

Он вернулся в Деланси, дом выглядел мирно и безмятежно. В прихожей он переступил через гору скопившейся почты, не обратив на нее внимания. Все это чушь – счета или какие-нибудь неприятные известия. Он щелкнул выключателями в холле и на лестнице, но лампочки давно уже перегорели, запасных у него не было, а покупками он давно уже не занимался и все продолжал бессмысленно щелкать выключателями на стенах, по привычке ожидая света. Он прикрутил отопление и лег в постель. На тумбочке возле нее лежало нераспечатанное письмо Бобби. Он вскрыл конверт.

В детстве Питер любил заглянуть в дверь комнаты брата. Бобби заполнял всю комнату каким-то особым запахом – сонного дыхания и пота. Питеру нравился этот запах – запах детства, невинности, запах мальчишеской щеки, трущейся о подушку. Издав сигнальный клич, Питер кидался на лежавшего в постели Бобби, крича: «Великан Макги, человек-гора, начинает поединок!» Младший брат стонал от восторга, но притворялся недовольным. Питер подначивал его, тыча кулаком ему под ребра, заставляя Бобби корчиться под одеялом. «Макги выходил победителем в четырехстах шестнадцати схватках!» Тут Бобби начинал парировать удары. «Но в последнее время он, кажется, стал сдавать». Брат вытягивал ноги, ища удобную позу. «Его противник новичок, но говорят, что в мышцах его таится сила девяти титанов!» – и начиналась настоящая битва. Позже, когда они оба, он и Бобби, отбыли в колледж, ритуал возобновлялся на время каникул. Только теперь под одеялом Питера ожидал куда более мощный противник. Иногда брат говорил: «Пусти, мне надо пописать», и когда Питер не реагировал, Бобби, вес которого достигал 230 фунтов, сбрасывал с себя Питера; высвобождаясь и поднимая вместе с собой пахучую волну, он вразвалку шел по коридору в ванную в своем ароматном нижнем белье, и волосы его были всклокочены на манер вороньего гнезда, причесанные же, они цветом своим напоминали красное дерево, а широченные плечи Бобби еле проходили в дверной проем. Питер любил Бобби за его естественную доброту и порядочность – качества, которые Питер уже тогда для себя считал недостижимыми.

Сейчас он почувствовал себя лучше – любовь к Бобби примиряла его с самим собой. Выключив свет, он улыбался в темноте. Он почти засыпал, когда раздался телефонный звонок. Питер надеялся, что это Дженис.

– Да? Слушаю!

– Господин заместитель прокурора, так тебя и растак! Мой брат гниет в тюряге, и это не…

– Не туда попал, приятель!

Питер бросил трубку. Сердце его колотилось, подкатывая к горлу. Он включил стоявший возле кровати магнитофон и, ожидая повторного звонка от того, кто только что говорил с ним – кто бы это ни был, – пытался идентифицировать голос. Он слышал этот голос. Грудь пульсировала болью. Он пожалел, что телефон его имеется в справочнике, но как государственному чиновнику ему полагалось быть доступным.

Звонок не заставил себя ждать. Он дал звонку прозвенеть трижды.

– Да? Здравствуйте! – сказал Питер с легким призвуком женоподобности в голосе, так чтобы еще сильнее взбесить звонившего и тем заставить его выдать себя.

– Так вот, господин заместитель прокурора, мать твою! Это тебя благодарить надо, что брата моего не разрешили взять на поруки и он гниет в тюряге! А там педики его в душе трахают и за неделю уже всю жопу ему расколошматили! А недавно, уже на этой неделе, охранник избил его ни за что! И все из-за тебя, сукин ты сын, из-за тебя, мать твою так и разэтак! Тебе это даром не пройдет! – Пауза, во время которой до Питера донеслись обрывки сторонних разговоров и музыка из музыкального автомата. Видать, звонит из какого-нибудь бара. – Слушай меня внимательно, сукин ты сын! Слушаешь? Очень скоро, когда ты выйдешь мыть свой «мерседес», или «БМВ», или другую какую-нибудь треклятую тачку, на которой ты ездишь, я и еще парочка моих приятелей уж заставят тебя пожалеть, что ты в прокуроры подался, а не сладкой кукурузой в «Вулворте» торгуешь! И заруби себе…

– Нарушаешь закон, Робинсон. – Питер выключил магнитофон. – Раздел 4702, параграф А-3, пункт 18. Угроза насильственных действий государственному служащему с намерением помешать ему исполнять его законные обязанности. Уголовное преступление третьей степени тяжести. На этот раз я тебе это прощаю, потому что кретинам, вроде тебя, первый раз не засчитывается. Но если что-нибудь случится со мной или моим имуществом, Робинсон, полиция первым долгом заявится к тебе. Учти это. Звонок твой записан, так что отрицать, что это звонил не ты, будет бессмысленно. Твой голос с легкостью идентифицируют лучшие специалисты, которых мы время от времени привлекаем к расследованиям. И повторяю еще раз, чтобы ты хорошенько запомнил, мерзавец: если ты, Робинсон, станешь звонить мне еще или как-нибудь иначе мне докучать, жизнь твоя станет еще поганее, чем сейчас!

Он повесил трубку, второй раз почистил зубы, отвергнув шелковую нитку, в чем тут же себя упрекнул, сказал себе, что причины для бессонницы у него нет, выпил стакан молока и уже сильно за полночь, протянув руку, нащупал телефон. Ему хотелось позвонить Дженис, но он знал, что это невозможно, и думал о том, не трахает ли сейчас Дженис Джон Эппл во все места, в эту минуту и всего в миле от него. При слабом мерцании огонька на керосиновом обогревателе. Он представил себе, как Дженис делает Эпплу минет, как медленно, неспешно берет в рот нечто огромное, влажное… От этой мысли его чуть не стошнило. Надо как-то научиться прогонять от себя такие видения… Он весь день и не вспоминал о Кассандре, но сейчас он ей позвонил. Позвонил, не зная, хочет ли, чтобы она ответила, но после второго звонка она сняла трубку.

– Мне одиноко, Кассандра. Я устал и одинок.

Через полчаса она будет у него, сказала Кассандра, и он предупредил ее, что не встанет, а ключ от двери будет завернут и привязан к ручке второй двери. Ему не хотелось лишний раз вылезать из постели, но оставлять дверь незапертой, к сожалению, в его городе было небезопасно; он, конечно, помнил, что оставляемый ключ был тот самый, который отдала ему Дженис, но ирония, заключенная в этой ситуации, его не волновала – он был слишком возбужден сексуально и слишком устал, чтобы волноваться насчет этого.

Приехала Кассандра, и он услышал, как она запирает за собой дверь на засов, как гремит ключом, услышал звук ее шагов на лестнице.

– Питер? – В комнате было темно.

– Я здесь, – отозвался он, не поворачивая лица от окна.

Он слышал, как она раздевается, как позванивают серьги, когда, сняв их, она кладет их на комод в блюдечко из слоновой кости. Это блюдечко он подарил когда-то Дженис, но, уходя, она не взяла с собой подарка. В комнате сладко запахло духами.

Как это Кассандра догадалась, куда положить серьги?

– Я очень благодарен тебе за то, что ты приехала, Кассандра.

– Не говори глупостей.

Она скользнула под одеяло, угнездилась, тесно прижавшись к его телу. Ее крупные соски упирались ему в спину, одну ногу она сунула ему между ног. Поцеловав его в ухо, она принялась гладить ему грудь, но он, тут же возбудившись, противился желанию и ее ласкам, ему даже были неприятны ее соблазнительность и чуткость. Раздражение его проявилось в грубости охватившей его похоти, и, перевернув ее на спину и раздвинув ей ноги, он ощутил, как был зол. Кассандра только что вымылась, от нее пахло мылом и чистотой, и он принялся ласкать ее. Водя языком и легонько ударяя ей по клитору, он не забывал о том, что любовь достигается лишь путем страдания. Но сколько требуется этого страдания? И какова цена этой мудрости? Питер чувствовал жар, исходивший от бедер Кассандры, и, вспоминая Дженис и женщин до нее, ласкал языком, дразнил и задавал ритм, временами отступая от него, как это делает джазист, замирая до еле слышной пульсации, чтобы потом разразиться оглушительным аккордом, то наращивая звук, то приглушая его. С каждой минутой Кассандра отзывалась все полнее и жестче, пока он не решился на ритм, неумолимости которого, как казалось ему, она не выдержит; живот Кассандры сжался в тугой, как кулак, узел, бедра свело, они подтянулись к голове, и, чувствуя это, он прекратил, но лишь на секунду. Одним глазом он поглядывал на электронные часы. Она кончила раз пять с почти одинаковым интервалом – в минуту, после чего ее рука поползла, чтобы, коснувшись его лба, взмолиться о пощаде – наслаждение ее было острым до боли; но он лишь сбавил темп – хитрый и изворотливый любовник, – и рука ее, прежде чем упасть, на секунду повисла в воздухе, беспомощная и нерешительная; язык его перешел теперь на мягкое дрожание, трепет, давая Кассандре передышку. Да – это было нужно им обоим, эти счастливые минуты отдыха. Она вздохнула и только начала расслабляться, как вновь наступил момент атаки. Он слегка увеличил темп, и тело Кассандры вновь напряглось. Ее ладони, по-паучьи прокравшись между грудей, ухватили его за голову, и в то время, как его язык быстрыми и частыми, но не до конца, ударами бился о ее лоно, пальцы ее больно и восхитительно впивались ему в кожу черепа, и он был благодарен ей за это, так как со всею откровенностью перед собой и сонмищем бесов, его одолевавших, должен был признаться, что счастлив от такого интимного соприкосновения с другим человеческим существом. Он улыбнулся, утыкаясь в нее лицом, зная, что она открыта перед ним, верит ему, что он может увести ее куда захочет, дать ей все, что пожелает. И он искренне любил ее всем сердцем. Он находился сейчас в надежном и безопасном уголке реальности, где уверенность возобладала над ожиданием, он был с кем-то связан, а это означало и не окончательную оторванность от самого себя. Мускулы его шеи и спины расслабились, и его пенис изверг из себя жидкость в простыню. Ладони Кассандры теребили его голову, ероша волосы, завитки которых были влажны от пота. Ляжки ее безотчетно подрагивали. Кончив, она хриплым шепотом вскрикнула: «Да!» – и вонзила ногти обеих рук в хрящ над его ушами. Он шептал что-то ей в унисон. Сильными руками Кассандра втащила его на себя, на свои худые ребра. Затем, поплевав в ладонь, она смочила ему пенис.

– Давай, Питер, – шепнула она, и хриплый шепот ее гулко разнесся по комнате. – Посильнее, как только сможешь.

– Это будет довольно сильно.

– Не страшно.

Он начал, подложив ладони ей под ягодицы, и с силой прижимал ее к себе.

– Хорошо, – прошептала она.

Спустя несколько минут, когда сердце его перестало колотиться так неистово, а в уши ему стало веять дыхание Кассандры, спокойное и удовлетворенное, какая-то часть его – он мог бы поклясться, что так оно и было, – недреманно встала на часах возле кровати. Что-то стояло в углу, одетое в черное и, скрестив руки, глядело на него, верша над ним суд. Что он за человек? И если плохой, какое наказание следует ему присудить? Глаза непонятной фигуры сверкали страшным гневом – его клятвы Дженис и Дженис ему были нарушены.

7

В субботу, когда опять похолодало, Питер сел в местный пригородный экспресс «Паоли» на Мейн-Лайн. Накануне в три часа дня Робинсону был вынесен обвинительный приговор – он был признан виновным в убийстве первой степени. Старшина присяжных, менеджер из страховой компании, зачитала вердикт: «Виновен». Разумеется, Питер, как и Морган, знали это заранее. Да и догадаться можно было, глядя, как входят в полупустой зал присяжные; они избегали смотреть Робинсону в лицо, смотреть на его странные гримасы, в которых теперь появилось что-то жалкое. Вместо этого они старались сохранить вид строгой объективности, выработанной в изоляции и сохраненной до вынесения приговора. В то время как Робинсону-младшему зачитывали приговор, его старший брат маячил в задних рядах. Питер позволил себе кинуть на него долгий значительный взгляд. Родные Джуди Уоррен, услышав приговор, ахнули и, переглянувшись, захлопали – удовлетворенно и с облегчением, но радость их, если говорить откровенно, была не столь уж чистой, потому что момент этот как бы подтвердил окончательно гибель их Джуди. Робинсон, чей рассудок, возможно, впервые за время процесса и у всех на глазах, прояснился, внезапно потупился и закрыл глаза.

Толпа внизу постепенно рассосалась, но на выходе на Питера налетели репортеры. Они стали допытываться у него, как подвигается дело Уитлока и про второй арест Каротерса. Получил ли Питер новые доказательства причастности Каротерса к убийствам? Репортеры не отставали, и он воспользовался случаем прокомментировать приговор Робинсону. Наутро одна из газет поместила об этом короткое сообщение. Он надеялся, что Дженис это прочла.

А в пятницу после всего он мог бы уйти пораньше, но он все-таки зашел в офис, и Мелисса тут же сообщила ему, что звонила какая-то миссис Бэнкс. Фамилия эта ничего ему не говорила. «Она не объяснила, зачем звонит, сказала только, что хочет поговорить с вами. Номера она не оставила».

Мелисса глядела на него с ожиданием, что было необычно, так как она не имела ни резона, ни права знать причины тех или иных звонков.

– Вы что-то хотите мне сказать? – спокойно осведомился он.

В ответ она лишь покачала головой.

Откинувшись в кресле, он ехал в экспрессе «Паоли», за всю свою жизнь, наверное, в тысячный раз, если не больше, не глядя, когда поезд проехал сортировочную возле Тридцатой стрит, он чувствовал, как длинный пассажирский вагон стукается о деревянную платформу на каждой станции, как замирает монотонный перестук колес под сиденьями и, качнувшись, поезд останавливается. Кондуктор объявляет станцию, немногие субботние пассажиры из пригорода покидают вагон. А поезд опять устремляется вперед, проносится мимо домов и безлистых деревьев, спеша замедлить ход, когда кондуктор выкрикивает следующую станцию, и все это было точно так же, как и во времена детства Питера, когда он, маленький, ездил с мамой в город, возможно, за подарками к Рождеству, с ним была тогда большая сумка, а мама рылась в сумочке, ища билеты, которые кондуктор штемпелевал, проделывая в них дырочки и поглядывая на часы, прикрепленные к его поясу золотой цепочкой. По будням поезд этот был полон учащихся частных школ в формах, а также находившихся уже на верхней ступени этой же лестницы адвокатов и бизнесменов – румяных, голубоглазых, седоватых; и так продолжалось лет пятьдесят или семьдесят пять. Пассажиры эти обычно читали «Уолл-стрит Джорнал», здоровались друг с другом, расспрашивали о работе, семье. Примерно к десяти годам он понял, почему толстоногие негритянки с пластиковыми пакетами, в которых была рабочая одежда и туфли на низких каблуках, ехали этим поездом в город, а мужчины в костюмах от «Братьев Брукс» в то же самое время отправлялись из города. А был период, когда по утрам поезд этот заполнялся почти одними мужчинами и кондукторы, примерные их ровесники и вечные члены профсоюза пенсильванской «Сентрал компани», здоровались с ними, расспрашивали, что дома и как поживают домашние; а было это двадцать лет назад.

Дед Питера полвека проездил этим поездом – высоко держа голову в несгибаемом воротничке отутюженной рубашки, с билетом, заткнутым за ремешок часов, дед был исполнен гордости и презрения, как человек, ставший свидетелем последних судорог цивилизации. Пылко веря в Господа Бога, он сохранил мало веры в человека и человеческую природу. Утратил ли он эту веру путем собственного опыта или же так он понял ход истории, Питер не знал. Предки деда жили в Пенсильвании лет триста. Когда Уильям Пенн составлял свод законов для колонии, названной собственным его именем, и получил в дар от Карла II обширные лесные угодья, предки деда корчевали пни на своих полях. В годы, когда Бенджамин Франклин, этот неисправимый холостяк, реабилитировал пожилых женщин, рекомендовав жениться на тех из них, кто был еще способен к деторождению, прадед прадеда исследовал Западную Пенсильванию, бывшую тогда чуть ли не рубежом исследованных земель, и финансировал ее освоение. Утопия Пенна, его видение города, построенного в глуши, но богатого и процветающего, города, основанного на началах терпимости, сразу же пришло в противоречие с неисправимостью человеческой натуры; во время Революции предки деда уже видели вокруг себя унылые картины запустения, город, пахнущий конской мочой и человеческим дерьмом, город, где среди болотистой жижи рылись собаки, свиньи и куры в поисках гнилых овощей, рыбьих голов, выброшенных кишок забитых животных, тухлых устриц, где на торгах продавали черных детей, закованных в наручники, детей, молившихся на африканских диалектах, куда приплывали корабли с грузом шелка, риса, чая, и чьи матросы, едва сойдя на берег, тут же мешались в барах с проститутками, пьяницами, бродягами и ворами, город, где создатели Конституции, чья жизнь вертелась вокруг Законодательного Собрания, видели и сырой застенок, обитатели которого тянули руки из своих зарешеченных нор, моля дать им палку, плача, вопя и изливая в песнях свои страдания. А потом, уже после Гражданской войны и перед концом столетия, в великий и благословенный «золотой век» электричества, трамваев, пишущих машинок и универмагов, на свет явился дед Питера, родившись сыном банкира, в то время, когда ссуды выдавались под смешные проценты – под три процента в год. Как истое дитя Филадельфии, дед Питера собирал на булыжных мостовых конский навоз для семейного огорода на заднем дворе. Вырос он человеком суровым и строгих правил, однако не настолько строгих, чтобы не трахнуть свою невесту до свадьбы, как о том поговаривали. Он стал известным в городе адвокатом. Глядя из окна и вовлеченный в калейдоскоп воспоминаний, Питер думал о том, как ездил в этом поезде, останавливавшемся на тех же станциях, его дед до самого конца пятидесятых, когда играл в гольф президент Айк, родители Питера зачинали двух своих сыновей, Америка дремала, усыпленная счастливыми видениями абсолютного и все растущего благосостояния, мерцающий черно-белый глазок телевизора появлялся во все большем количестве домов, французы еще верили в то, что смогут удержать в своем подчинении Вьетнам, а Элвис Пресли еще не красил волос и не травился наркотиками; Мэрилин Монро была тогда одной из многих красоток кинозвезд, а не идолом, с чьей смертью не могли примириться и сорок лет спустя, Джон Кеннеди был просто молодым сенатором, а Рейган – не первой свежести киногероем, толкаемым в политику «Дженерал электрик», – в период, когда все это происходило, дед его уже превратился в одышливого курильщика сигар, загонявшего себя в гроб непосильной работой. Ко времени знакомства с ним Питера это был старейшина парламента, богач, неохотно расстававшийся с деньгами, но тем не менее субсидировавший различные квакерские организации, которые помогали лекарствами Северному Вьетнаму и учреждали рабочие лагеря для студентов из городских гетто. Факт, что в это же самое время дед голосовал за политиков, чей курс был прямо противоположен идеям всех этих активистов, его нисколько не тревожил, потому что он представлял собою странную смесь прогрессиста в вопросах социальных, моральных и идеологических и глубокого консерватора там, где дело касалось экономики – и личной, и общенациональной. Филадельфия 1990-х вызывала у него глубокое омерзение. Великий в прошлом город не мог больше содержать в приличном состоянии свои службы, учебные заведения его выпускали толпы безграмотных, деньги уходили на строительство диковинного вида небоскребов из стекла. А царящие в городе наркомания и беспримерное насилие стоили семи лет жизни его внуку; от такого насилия не было защищено даже семейство мэра. Вспомнив о последнем, Питер вспомнил, что в понедельник должны прийти результаты анализа крови с пальто Каротерса. Даже несколько брызг крови Джонетты на этом пальто его бы устроили.

Мимо пролетали станции, и Питер вспоминал их последовательность по озорной строчке, давным-давно придуманной студентками колледжа Брин Мор: «Не (Нарберт) Мечтай (Мерион) О (Овербрук) Беби (Брин Мор) Раньше (Розмонт) Времени (Винвуд)». Каждую неделю молодая мать или отец убивают новорожденных, будучи не в силах совладать с раздражением при звуках их плача и разряжая стрессы таким вот противоестественным образом. «Ребенок, – как заявил однажды в суде детектив Нельсон, – самая удобная мишень». Тогда, помнится, разбиралось дело об убийстве младенца мужского пола, найденного мусорщиком в северной части города. Ребенок, засунутый в картонку из-под виски, превратился в кусок льда. Каждый год сотня новорожденных в городе погибает при таинственных обстоятельствах. Это стало уже нормой.

Он глядел, как входят и выходят люди, рассеянно отмечая про себя хорошеньких женщин, помня о том, что планов на вечер у него нет. Он скучал по частым вечеринкам, которые посещал вместе с Дженис, по самым лучшим ночам с ней, которые бывали после таких шумных вечеринок, после общения, улыбок, шуток, которыми они обменивались с другими, такими же, как они, парами, после нарочитой доверительности споров о политике, городских новостях, проблемах бездомных. А потом они ехали в машине домой, раздевались, и Дженис сетовала на запах сигарет, которым пропахли ее волосы, а он чистил зубы, досадуя, что чересчур налегал на жирные коктейльные сосиски или чипсы с соусом из авокадо; они ложились в постель и лежали, весело перемывая косточки другим парам, обсуждая, кто что сказал, гадая, счастлива ли в браке та или иная пара, а если несчастлива, то почему и что делает счастливых счастливыми и что мешает счастью несчастливых. И так длилось годами – в его сознании все эти вечеринки слились воедино в характерные раскаты смеха вперемешку с музыкой, в то, как лежали они потом ночью в спасительном и уютном коконе наивной уверенности, что их-то брак гармоничнее и счастливее множества других. Куда ни глянь, крутом столько несчастных, столько людей, кажется, просто неспособных счастливо любить, и то, что они с Дженис были тогда счастливы, рождало в них чувство исключительности, особой привилегированности. Нередко Дженис, обнимая его, говорила: «Ну, с нами-то такого не произойдет. Верно?»

Но потом произошло – начались привычные ссоры и постепенная переоценка самого понятия счастья; теперь счастьем они считали уже не блаженство и удовлетворение, а передышку в ссорах. Потом – как часть процесса естественной порчи – пришло уже и настоящее несчастье: жалкое и постоянное ожидание следующей стычки. Он замечал, как яростно орудует она вантузом в раковине, или слышал ее подчеркнуто-страдальческий вздох и мог с уверенностью, с какой знал собственное имя, сказать, что не пройдет и часа, как любая, кажущаяся безобидной тема разговора ввергнет их в пучину спора с применением всего возможного инструментария: словесный выпад, возражение, возражение с контрвыпадом, первое оскорбление, ответный град оскорблений, насмешка над взглядами противоположной стороны, отстаивание собственных взглядов, обвинение под видом возражения, хитроумный допуск собственной вины в качестве извинения, обвинение как лекарственное средство, извинение как средство обезоружить и гневное отвержение этого извинения и гнев пополам с горечью вплоть до саморазрушительной ненависти, такой, что заставляла его ложиться на спину, чтобы колющая боль стихла и не разорвала ему грудь. Но и тогда он продолжал махать сжатыми кулаками в воздухе, пока слезы не высыхали на его щеках. А Дженис, чьей первой реакцией всегда было убежать, слонялась по кафе на Саут-стрит, стараясь сохранять бодрый вид, гневно вышагивала по улице, мечтая каким-то чудесным образом наладить свою жизнь, виня себя за видимую нелюбовь к ней мужа, а также за глупость ее неустойчивого положения, а после в утешение и одновременно в наказание себе съедая что-нибудь тошнотворно сладкое. Спустя некоторое время, возможно, и через несколько часов она вдруг возвращалась, и он, стоя перед ней, ругал себя, надеясь, что она его пожалеет и простит. Но Дженис, несмотря на всю свою профессиональную выучку, прощала не сразу. Весь опыт отроческих лет научил ее видеть в перемирии лишь маневр со стороны агрессора, и, возможно, в этом она была недалека от истины. Так что счастье примирения не было прочным, а походило на слабый, неверный и все более тусклый огонек, постоянно убывающий свет привязанности и симпатии. Они перестали заниматься любовью каждую ночь, любви они теперь предавались раз в несколько недель. Во время таких засушливых периодов он выходил из положения, мастурбируя по утрам в ванной – несколько яростных мыльных подергиваний с последующим смывом улик в сток ванной. В такие дни, как стало ему ясно, он лучше мог сконцентрироваться на работе. Потом вдруг Дженис выпивала рюмку-другую и являлась, поблескивая губами, со смыкающимися веками, всем видом своим вызывая его на авансы, наслаждаясь смешением реальности с ностальгией по прошлому. Тогда ночь их бывала данью прошлому и вызовом настоящему и залогом более лучезарного будущего – они целовались, сжимая друг друга в объятиях в темноте, шепча друг другу самые сокровенные тайны, открывая подспудные источники любви, уверенные, что только они одни могут любить друг друга и любимы, утопая в пряном и сладострастном смешении тел и простынь, дыхания и мрака, страхов и радости. Он знал достаточное число женщин, чтобы понимать, что с женой ему лучше, чем с кем бы то ни было.

Вот и его станция. Он ступил на платформу, и в ноздри ему ударил и долго еще оставался в них угольный запах от тормозов. Поезд отъехал, и плиты платформы осветились холодными послеполуденными лучами солнца.

Его мать стояла на краю пригородной парковки. Она была все такой же – крепкобедрой шестидесятилетней женщиной в шерстяном пальто и спортивных туфлях, женщиной, сотни раз подвозившей сюда и отвозившей мужа, сыновей, родственников, сослуживцев мужа, друзей и посторонних.

– Привет, мам!

Он обнял ее, но объятие из-за толстых пальто на них обоих получилось слабым. Лицо матери и успокоило его, и одновременно вызвало боль – ведь это маму он больше всего хотел порадовать в детстве, ведь это мама была первой его большой любовью, утерянной с годами и вновь мучительно отвоеванной, когда он стал взрослым. При каждой новой встрече она казалась ему все более хрупкой. В один прекрасный день лет через десять ему придется взять на себя заботу о ней, и, помня об этой перспективе и беспокоясь о предстоящей операции, он оценивающе взглянул ей в лицо. Глаза матери остались ясными и блестели, но в целом она сдала – с возрастом щеки ее осунулись, кожа под подбородком обвисла, волосы, некогда густые и темные, как у него теперь, были коротко острижены и превратились в бесформенную и безликую сероватую массу, такую же, как и у многих других пятидесяти– или шестидесятилетних женщин, раз и навсегда решивших, что черная краска на волосах выглядит нестерпимо искусственно, и потому прекративших маскировать седину.

Она чувствовала на себе его внимательный и отстраненный взгляд и понимала, что он ее разглядывает, и он понимал, что она это понимает, – мать и сын слишком хорошо знали друг друга, и она заговорила, чтобы нарушить молчание:

– Что ж, очень кстати. А я уже почти потеряла надежду.

Эта ласковая жалоба приободрила его. Они сидели в родительской машине, которая с тех пор, как сыновья разъехались, перестала вечно курсировать на станцию.

– Мне так жаль матерей этих убитых – чернокожего студента из Пенна и его девушки. Ты, наверное, жутко устал от всего этого. Не знаю, как ты ухитряешься отдыхать, Питер.

– А я и не отдыхаю, мам. Просто медленно разваливаюсь на части.

Она наморщила губы в молчаливом неодобрении.

– Папа сказал, что Эд Коэн говорил ему, будто Демократическая партия взяла на заметку твою кандидатуру. Папа говорит, им нравится твоя платформа.

– Стоять на страже закона и правопорядка – дело беспроигрышное, вот и все. – Эдди Коэн, функционер местного отделения Демократической партии, человек шумный и беспокойный, был давним другом семьи, всегда охотно привечаемый родителями Питера и приглашаемый ими на Рождество. Иной раз Питер задавал себе вопрос, не перекинулся ли Эдди к республиканскому большинству. – Так что о какой платформе можно тут говорить?

– Об этом тебе лучше спросить у него. А меня интересует, почему ты взялся за это кошмарное, действительно кошмарное дело. Ведь юноша этот был такой спокойный. Говорили, что он был в числе лучших студентов-биологов. У тебя хоть есть предположения, кто мог совершить такое?

– Мне не оставили выбора. Приказали взяться за это, и все.

– Выбор есть всегда, Питер, и ты это знаешь. – Она нашла в сумочке ключи и завела мотор, как всегда чрезмерно газуя. – Вчера видела тебя в шестичасовых новостях. Ты так морщил лоб.

– Наверное, пытался сделать умный вид, мама.

– Обычно ты так делаешь от испуга.

– Пытаюсь сделать умный вид?

– Я умолкаю, Питер. Но ты всегда морщишь лоб, когда беспокоишься.

Поглядев через плечо, он увидел на заднем сиденье пятидесятифунтовые мешки с дерном и землей для рассады.

– Что, папа это купил по случаю?

– Нет, это его купили по случаю.

Отец принадлежал к тем доброхотам и энтузиастам, которые с радостью возделали бы земли всей Восточной Пенсильвании, будь у них такая возможность. Как многие мужчины его возраста – за шестьдесят, – он отчаялся понять проблемы современной жизни, с головой уйдя в исполненные символической значимости, но приятные занятия, как то: неукоснительное подстригание живых изгородей или выращивание каждым летом ровных рядов отличных томатов.

– Вот и хорошо. Я помогу ему с мешками.

Ему очень не хотелось услышать от матери вопрос, который она легко могла ему задать. Лучше перевести разговор на другую тему.

– Мама, мне папа сказал тогда по телефону, что тебе предстоит операция.

– О, зачем только он сказал это тебе! Такая мелочь!

– Не надо стесняться, мама. Я не такое еще привык выслушивать.

– Некоторые мои подруги уже перенесли подобное.

– Ты анализы уже сделала?

– Давай не будем в это углубляться.

– Но я хочу знать, мама! Мне надо это знать.

– Анализы сделаны. Утром в понедельник операция.

– Я хочу знать, не боишься ли ты.

– Не говори глупостей, – оборвала его мать. – Я больше боялась, когда папу оперировали по поводу грыжи два года назад. А в общем, это все дела обычные для стариков, вроде меня и папы.

Она сказала это, не глядя на него и не улыбнувшись, из чего можно было заключить, что слова эти не просто легкий сарказм, а что она сердится, возможно, из-за того, что он так долго не виделся с ней. Какое право он имеет претендовать на то, чтобы мать делилась с ним своими чувствами! Годами она подавляла их, жертвуя собой ради детей, и, только став старше, он это по-настоящему оценил – мать, как он это понял, принадлежала к числу умных и высокоученых женщин, взрощенных пятидесятыми годами, женщин, которые имели большие возможности в жизни и знали это, но не знали, почему возможности эти развеялись в прах. Конечно, она в конце концов попыталась компенсировать это работой, выполняемой ею с неустанным рвением, и они с Бобби испытали на своей шкуре и ее раздражение от необходимости заботиться о них, и ее чувство вины за то, что ей не удавалось заботиться о них в полной мере. Детство их было безалаберным, и присутствие в нем матери они ощущали как бы пунктиром. Он не мог избавиться от подозрения, что неудовлетворенность матери также сыграла свою роль в том, что ребенком он рос трудным. Двенадцати лет, когда вместе с волосками на лобке у него выросла и возможность доставлять окружающим неприятности, что он и понял, Питер вбежал однажды в дом, крича, будто Бобби попал под машину. Мать, редко терявшая самообладание, тут выронила из рук противень и кинулась за дверь, оставив на ее стекле жирные пятна. Он наблюдал, как с полными слез глазами мечется мать на улице, ища распластанное тело своего младшенького, наблюдал, в каком она волнении и горе. А потом мать услышала мерное чпоканье теннисного мяча Бобби о стенку гаража, и когда она обратила свой взгляд на Питера, лицо ее все еще выражало ужас. Пороть его за эту выходку не было необходимости: достаточно было впечатления, которое произвел на него тогда этот материнский взгляд, и позднее он даже хотел, чтобы его наказали, и наказали сурово. А отсутствие наказания, как он чувствовал, означало, что и простили его не до конца. И все же почему ему требовались эти постоянные испытания материнской любви, зачем ему нужно было видеть ее реакцию? Он всегда умел угадывать слабости матери, понимая ее уязвимость гораздо лучше, чем понимал это Бобби. Их отношения с матерью были жестче и прямей, чем отношения ее с Бобби. Бобби мог рассердиться на нее, вспылить, Питер же научился проявлять по отношению к матери настоящую жестокость. Пятнадцати лет он, танцуя на кухне, как наркоман, какой-то бешеный танец, выкрикивал: «Ненавижу тебя! Терпеть не могу! Лучше б ты умерла!» В шестнадцать лет он сообщил ей, что считает ее никудышной матерью и не хочет, чтобы она приходила на баскетбольную площадку смотреть его игру; в семнадцать, в день его поступления в колледж, он заставил мать развернуться и уехать сразу же после ее прибытия, не дав ей насладиться моментом (и это в то время, когда другие матери делали вещи, которые его мать никогда бы себе не позволила, – расстилали чистую бумагу в ящиках письменных столов или прыскали ароматизаторами в спальнях); когда ему было девятнадцать, он не пришел на встречу с ней в ресторан, в котором они договорились вместе поужинать, предпочтя ей свидание с какой-то первокурсницей, имени которой он потом и не помнил, и зная, что мать специально приехала в город ради него и сидит в ресторане, терпеливо поглядывая на часы. Что ж удивляться, виновато думал он, что теперь она отвергает его утешения?

– Что же мне, выпытывать у тебя правду или притворимся, что никакой операции нет и не будет?

– Зачем поднимать из-за этого шум?

– Ты, кажется, просто не желаешь признать, насколько это серьезно, мама, мое внимание разрушает заботливо выстроенную тобой версию происходящего. Да, мама? Это так?

Он увидел, что она заморгала.

– Зачем ты давишь на меня?

– Потому что я тебя знаю. Ты моя мама. И я знаю, что будет. Бобби в Аризоне. Папа при всей своей озабоченности совершенно не способен разбираться в чувствах и обсуждать страхи. Значит, вопросы предстоит задавать мне. Правда? Вытащить все на поверхность, обсудить, рассмотреть преимущественный вариант, применить профессиональные навыки, для того чтобы разговорить собственную мать.

– О, Питер… – Она и смеялась, и плакала. – Папа ведь пытался. – Теплое чувство к отцу выразилось в улыбке вкупе с мелкими морщинками возле глаз.

– Но испугался.

– Он стал прибирать в доме, бедняга. Доктор сказал, что не исключена последующая депрессия, возможен даже остаточный шок. Нет, какой шок? Он об остаточной заторможенности говорил. А это совсем другое дело.

Наступил предел, дальше которого продолжать данный разговор он не мог. Машина ехала, оставляя позади то, что было некогда просторами полей исконной сельской Пенсильвании, теперь безнадежно испорченными застройкой: маленькими, похожими на собачьи конуры домишками и большими кондоминиумами и тому подобное. Еще недавно плодородная земля, возделываемая, как того требует наука – с применением севооборота и контурной вспашки, земля, на которой лишь изредка, на большом расстоянии друг от друга, попадались фермерские усадьбы, была раскроена и перекроена на участки при малюсеньких, в три комнатушки, но претенциозных особнячках или нелепо торчавших на холмах высотных зданиях, издали напоминавших какие-то геометрические фигуры. Загородная застройка была глупой, беспорядочной и безобразной. Давние шоссейные дороги за последние двадцать лет, то есть на его памяти, совершенно изменили свой облик, превратившись в высокотехнические скоростные коридоры, со всех сторон теснимые фаст-фудами и парковками различных контор. Лицо Питера, пока он ехал, сохраняло выражение разочарованности и отвращения, потому что, проносясь мимо этих клочков разрытой бульдозерами голой земли, украшенной лишь красными флажками разметки, полощущимися на ветру, и оврагами, где в воде плавал мусор: какие-то крышки, пенопластовые коробки из-под бургеров и вообще всяческие отходы, он вспомнил и о собственных своих потерях. Задворки Мэйн-Лайн он разглядывал с грустным чувством, потому что знал их с детства. Они проехали мимо немногих еще сохранившихся в целости усадеб, миновали несколько поворотов, потом, свернув, увидели дом, где в свое время прятали от британцев Декларацию независимости, и стали приближаться к родительскому дому Питера. Он вдыхал сырой лесистый запах, исходивший от густых зарослей вдоль дороги, и наслаждался теплом внутри машины. Один из мешков с дерном прохудился, и он чувствовал, как пахнет рыхлый чернозем.

Они поставили машину возле большого двухэтажного дома, купленного родителями ровно двадцать лет назад, когда они переехали из города, приобретя в придачу к дому акр земли с дюжиной рослых вязов и красных дубов и лужайкой, достаточной для того, чтобы окрестные мальчишки могли гонять на ней в американский футбол. Мать прошла в дом, а он ненадолго задержался снаружи. Лужайка перед домом была куском вселенной, который они с Бобби знали лучше, чем какое-либо другое место на земле. Бессчетное количество раз он косил здесь траву, запомнил, где она лучше и гуще, где лужайка поросла подорожником, где траву глушил клевер, где газонокосилку следовало приподнимать. Был период, когда они с Бобби нещадно замусоривали кусты теннисными мячами и сломанными ракетками, обувью «Фрисби», перчатками для полевых игроков в крикете, спущенными футбольными мячами, теннисными тапочками, инструментами, которые отец потом долго и безуспешно разыскивал, игрушечными машинками, частями от велосипеда, лыжами и утащенной у матери кухонной утварью. Особым местом был и неровный квадрат заднего двора. Сколько раз Питер находил там кофейные чашечки, брошенные отцом, когда они с Бобби громко звали его из-за дома: «Папа, посмотри!», отрывая от глубокомысленных раздумий насчет того, что следует сделать еще на огороде, или прочих отцовских забот, пока неведомых Питеру, однако которые он еще не утратил надежды когда-нибудь узнать.

Съев в кухне сандвич, Питер отправился в кабинет к отцу, которого застал за складыванием газет в аккуратные стопки.

– Газеты сортируешь, папа?

Отец неодобрительно покачал головой.

– Вчера вечером я прошелся по дому и насчитал тысяч тридцать каких-то обрывков и клочков. Просто безумие! Мы копим всякую дрянь, Питер, мама особенно тут отличается. – Отец выдвинул ящик стола, где были собраны бечевки, старые марки, огрызки карандашей, мелкие монетки, резинки и выцветшие и растрескавшиеся семейные фотографии. Отец, все еще сохранивший овал лица и вихор волос надо лбом, запечатленные на этих древних снимках, захлопнул ящик. – В одном только ящике чего только нет!

– Что это ты там обо мне говорил? – поинтересовалась из столовой мать.

– Говорил, – крикнул в ответ отец, – что дом этот следует передать историческому обществу, чтобы в свое время этнографы по нему могли восстановить картину захламленного жилища американца конца двадцатого века!

Мать вошла в кабинет.

– Вчера вечером, – сказала она Питеру, – папа, видимо, несколько перебрав, предложил избавиться от половины всех вещей в доме. Я сказала ему…

– Вполне разумное предложение, – добродушно прервал ее отец. – На чердаке я обнаружил детскую одежду тридцатилетней давности! Такое скопидомство уже на грани извращения. Я же не древний египтянин, чтобы забирать это все с собой в гроб!

– Я сказала ему, что прежде, чем выбрасывать письма, которые я слала ему из Франции, когда мне было двадцать два, пусть расстанется с письмами от своих подружек из колледжа, – поддразнила отца мать. – В колледже он был влюблен в одну толстушку. Особенно, видно, в ее формы.

– Твоя мама очень ревнивая женщина, Питер. С годами я научился извлекать из этого пользу.

– И вовсе я не ревнива. Просто притворяюсь.

– Конечно. Женщин тянет на мужчин с гнильцой.

Мать осклабилась. Питеру нравилось это подтрунивание. Зачем они это делают? Чтобы ободрить его или прогоняя собственные страхи? Вот уж не думал, что придется им испытать такое. Он надеялся, что они благополучно и в добром здравии протянут еще лет тридцать. Все шансы были, что отец начнет сдавать лишь лет в семьдесят пять, а мать доживет и до девяноста, постепенно теряя подвижность от остеопороза и артрита, какими страдала и ее мать. Удаление матки к тому же способствует этим недугам, как и прочим, включая и ослабление половой функции.

– Кстати, о женщинах и мужчинах с гнильцой, – сказал он, гоня от себя мысли насчет любовной жизни родителей. – Мне очень жаль, что я приехал один, без Дженис. Она сегодня очень занята.

– Я уже тысячу лет с ней не разговаривала, – рассеянно отвечала мать. – Я соскучилась.

– Могу попросить ее тебе позвонить.

Они перешли в кухню, чтобы помыть посуду после обеда. Некогда широкоплечий, как Бобби, отец теперь ссохся, и одежда висела на нем. Время, конечно, не щадит никого, даже таких порядочных и надежных мужчин, как его отец, давно уже пришедший к выводу, что бурные страсти не для него, и отдававший предпочтение более мирным и безопасным жизненным ценностям. Однако и в его жизни страсть все-таки присутствовала. Питеру вспомнилось летнее утро, когда он, шестилетний, зашел в комнату родителей. Отец, совершенно голый, стоя возле кровати, крутил в окне кондиционер. Мать сонно потянулась к отцу и лениво шлепнула его по голым ягодицам. Она тоже была голой, и на секунду из-под одеяла показалась ее голая грудь. Мать откинулась обратно на подушки и с улыбкой сказала отцу: «Все равно весь жар от тебя». И тут Питер, визжа, кинулся в постель к родителям.

Когда посуда была вымыта, они с отцом вышли на веранду, где на книжных полках красовались спортивные награды Питера времен его студенчества.

– Ты когда-нибудь задумывался о том, как могла бы сложиться твоя жизнь при других обстоятельствах?

Отец кивнул:

– Об этом каждый задумывается.

– И ты?

Жизнь отца всегда казалась упорядоченной, идущей в соответствии с логикой собственных его привычек.

– В день, когда я познакомился с твоей матерью, мне надо было поездом ехать в Нью-Йорк. Поезд опаздывал, и я пошел в кафетерий купить себе пончик. А было это на станции возле Тридцатой стрит в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году.

– Кажется, ты когда-то упоминал вскользь об этой истории.

– Я дал буфетчице банкноту в двадцать долларов, а она дала мне сдачу с десяти. В то время покупать пончик, меняя двадцать долларов, было даже большей дикостью, чем теперь разменивать для этого пятьдесят. Я понимал, что опаздываю, но для поездки мне нужен был каждый цент. Я сказал ей, что она обсчиталась, и она направилась к кассе проверять чеки. Вышел заведующий, я объяснил ему, в чем дело, но он мне не поверил. Я волновался, что опоздаю, но волновался и о деньгах тоже. От женщины было мало толку. Это была иммигрантка из Европы, и беспокоила ее, по всей видимости, лишь перспектива потерять работу. Заведующий знал, что я спешу на поезд. У него были в скверном состоянии зубы, и, вероятно, в деньгах он нуждался не меньше моего. Он порылся в ящике с чеками и заявил, что двадцатки там нет. Тут объявили в последний раз, что поезд отходит. В глубине ящика я заметил двадцатку и указал ему на нее, но он лишь покачал головой. Думаешь, я стал с ним спорить? Нет. Я сломя голову кинулся по платформе, вскочил в поезд и сел, оказавшись рядом с твоей матерью. Через полчаса я был влюблен в нее. Я так всегда и говорю: потерял десять долларов, зато обрел жену.

– Мама рассказывала, как ты однажды заявил ей, что мог бы быть счастлив не только с ней.

Отец помолчал.

– Я сказал так потому, что, по-моему, это правда. Но правда эта относится ко всем, и к ней в том числе. – Отец посчитал тему исчерпанной. – Мама рассказала тебе о моем разговоре с Эдди Коэном?

– Что же он в конце концов сказал?

– Он расспрашивал меня о твоих политических пристрастиях. Думаю, он видел тебя недавно по телевизору. Я ответил, что в точности не знаю.

– Мама говорила, что они одобряют мою платформу.

– По словам Эдди, в своей профессиональной деятельности ты строго следуешь букве закона. А там, где надо, насколько я могу судить, ты проявляешь либерализм. Мы проговорили с ним минуту-другую. Он сказал, что позвонит тебе.

Питер прикинул, снизит ли его политический вес история с Дженис. Разумеется, снизит. И как характеризует его то, что ему не наплевать на это обстоятельство?

Отец разглядывал растения за стеклом веранды.

– Тебя что-то тревожит, Питер?

Он прикрыл глаза, затем вновь открыл их.

– У нас с Дженис сейчас трудный период, папа. – Поделиться сперва с отцом ему казалось легче. – Она захотела жить отдельно.

– Жить отдельно? – Отец сдвинул на лоб очки, чтобы ослабить давление дужек.

– Надеюсь, это временно.

– Есть основания считать иначе?

Наступившая тишина тяготила Питера, но рассказать об адвокатах, готовящих бумаги для развода, он не мог.

– Не знаю, насколько серьезно она настроена. Полагаю, что довольно серьезно. Я не могу сейчас нагружать этим маму… Хотел поговорить об этом с тобой.

Они помолчали.

– Я хочу, чтобы Дженис вернулась, чтобы мы получили шанс попробовать снова. Мне кажется, это возможно.

Отец задрал ноги в носках на диванный валик. Самые серьезные вещи он всегда обдумывал лежа.

– Мы с мамой беспокоились. Мы же не слепые. А с тобой было непросто, начиная с твоих пятнадцати лет. Ничего нет утомительнее, чем постоянная вражда.

– Меня это тоже утомляет.

В комнате воцарилось молчание.

– Не говори маме до операции, – проронил Питер. Но отец и сам знал, что к чему и что главное.

– Я так уже и решил, – сказал он. – Позволь только спросить. Она съехала от тебя из-за кого-нибудь другого?

– Нет.

– Хорошо.

– Конечно, за это время другой мог уже и появиться.

– Вполне возможно. – То, что отец так легко согласился с предположением, будто Дженис могла быть неверна мужу, Питера покоробило. – Ты хочешь, чтобы она вернулась, сынок?

– Да.

– Тогда отправляйся и скажи ей об этом, – твердо заявил отец, хотя глаза его, как показалось Питеру, увлажнились. – Она прекрасная женщина, Питер. И за нее стоит побороться. Побороться в полном смысле этого слова и всеми доступными средствами.

Что скажет Маструд? А, наплевать! Отец, так ли иначе, знает его лучше.

– Да, я собираюсь этого так не оставить. Хочу все исправить и наладить.

– Только отправляйся к ней, когда с собой разберешься. Она ведь тебя не забыла. Наладь сперва свою жизнь. Будь перед собой честен и погляди правде в глаза. Взвесь все «за» и «против». И не пытайся говорить с ней, пока не будешь готов к разговору. Дай себе время.

– Сколько времени?

– На это ответить я не могу. Столько, сколько потребуется.

Позже, когда родители отправились за покупками, Питер стал рыскать по дому, как делал всегда, возвращаясь в него, рыскать в поисках неуловимой отгадки, ответа на вопрос, кто они на самом деле и что удерживает их вместе. В сочиненном им совместно с Дженис мифологическом жизнеописании у него, в отличие от нее, детство было абсолютно счастливое. Но абсолютно счастливого детства не бывает, и, несмотря на всю видимую безмятежность и блаженство его былой жизни за городом, в минуты откровенности с собой, когда четкость воспоминаний пересиливала желание забыть, ему вспоминалось, как годами он, приходя домой, находил на кухне записку с инструкцией, как и что разогреть.

Сойдя со школьного автобуса, он подходил к дому, вынимал ключ из коробки из-под завтрака, отпирал боковую дверь и заставал в доме одну лишь тишину и полное отсутствие родителей. Нет, конечно, Бобби был рядом, но чаще всего он находился на улице с приятелями. К двенадцати годам Питер вполне освоился на кухне – мог приготовить полный обед, знал, как сунуть в духовку курицу, приготовить салат, накрыть на стол, сварить рис – словом, сделать что угодно. Иногда, особенно когда он стал постарше, они, садясь за стол, ели обед, целиком приготовленный Питером, в то время как мать сидела где-нибудь в автомобильной пробке. Кончилось все это тем, что свою досаду Питер стал вымещать на Бобби. Несколько раз между братьями происходили ужасные драки. Однажды даже они дрались на заднем дворе кухонными ножами. В другой раз, убегая от гонявшегося за ним по всей прачечной Бобби, Питер резко распахнул стеклянную дверь. Захлопываясь, дверь стукнула Бобби как раз тогда, когда он в азарте погони уперся ладонью в стекло. Рука Бобби прошибла дверь, брызнули осколки. Питер успокаивал испуганного брата; он велел ему лечь. Из кисти Бобби хлестала кровь, в кожу впились микроскопические, острые, как кинжал, кусочки стекла. Питер туго перевязал предплечье Бобби бельевой веревкой. Он вызвал «скорую», четко отбарабанил адрес и как проехать, продолжая держать руку Бобби повыше в воздухе. Когда медицинская помощь прибыла, артериальное кровотечение почти прекратилось. До родителей больничные медики так и не дозвонились.

Потом жизнь омрачили частная школа и честолюбивые стремления. Считалось, что у него нет причин не быть круглым отличником. Мать настояла на том, чтобы он изучал латынь, курс был рассчитан на три года, и потекли вечера, наполненные зубрежкой – мать проверяла его знания склонений и спряжений: amabо, amabis, amabit, amabimus, amdbunt. «А теперь аблативус абсолютус!» – говорила она, заглядывая в учебник. И он уныло повиновался, путая увлеченность с желанием отличиться. Наверное, дорога в юристы началась для него уже тогда, в седьмом классе. Отца по вечерам обычно не было дома, и Питер научился засыпать при свете в ожидании отца и слышал, как он возвращается, тяжело поднимается по лестнице и выключает свет. «В прошлом месяце счет за электричество опять достиг астрономических размеров, – жаловался отец. – Мальчикам следует научиться гасить за собой свет». Питеру казалось, что он помнит время, когда отец с матерью, склонившись над ним, целовали его на ночь, и он не понимал, почему это вдруг прекратилось.

Годы спустя Дженис вернула ему родителей. Он стал проще, не таким ершистым. Мама – тогда это им казалось совершенно непостижимым – вдруг передала молодоженам фамильное серебро и посуду, до последнего цента оплатила все расходы по свадьбе. Он оценил щедрость и доброту матери и полюбил ее вновь за то, что она приняла Дженис. Несколько лет понадобилось ему на то, чтобы наладить отношения с родителями, как бы вернуться домой. Теперь они часто беседовали вчетвером, и он чувствовал, что родители его понимают, по крайней мере отчасти, насколько им это было доступно. А еще он видел, что их любовь к Дженис помогала той залечить раны, оставленные в ней ее сиротским детством, и таким образом понял и оценил, еще когда ему не исполнилось и тридцати, целительную силу семьи.

Начало смеркаться. Он тихо прикрыл дверь кабинета и позвонил Дженис. Отец был прав, Питер должен вновь поставить ее перед необходимостью решать, должен сказать ей, как сильно он ее любит, как хочет быть с ней, но он ошибается, советуя выждать. Тут уж, решил Питер, самому ему лучше знать. Гудок, она сняла трубку, и он подумал, уж не с Джоном ли Эпплом она там сейчас.

– Дженис, прежде всего прости меня за то, что я заявился тогда к тебе в твой новый дом. Это было глупо и больше не повторится.

– Я знала, что ты меня разыщешь.

Она произнесла это мягко, и это было хорошим предзнаменованием. Это означало, что насчет дневника она не догадалась. Догадайся она, что он прочитал о Джоне Эппле, и для Питера все было бы кончено.

– Это непростительно, Дженис. Но я просто…

– Я рада, что ты позвонил, Питер.

– Я скучаю по тебе. Некстати говорить это сейчас, но не могу не сказать. Я скучаю по нам. – Признается ли она о Джоне Эппле? – Иногда я так хочу все вернуть, исправить.

– Иногда, – отозвалась она негромко, и голос ее дрогнул в доверительности, большей, чем та, на которую он мог даже рассчитывать, – я мечтаю о том, чтобы мы опять были вместе. Не просто вместе, а вместе навечно. Чтобы ты опять был совсем близко, рядом.

– Я очень хочу быть с тобой рядом, Дженис… Ведь ты единственная, которую я…

– Послушай, – радостно встрепенулась она, – давай поужинаем сегодня вместе!

– Где?

Там, где они всегда праздновали годовщины. В тихом сумраке безупречно элегантного и умопомрачительно дорогого ресторана. Там, где официанты-французы, выстроившись по стенам, не сводят с посетителя глаз, заставляя его чувствовать себя ужасно неуклюжим и ужасно невоспитанным. Но Питеру нравилась праздничная символика этого места, и, как всякий поднаторевший в судебных процессах юрист, он знал, в какой момент выгодно уступить. Он ответил согласием и вызвался заказать столик.

Позже, уже перед тем, как уезжать, он спросил мать, не даст ли она ему одну-две лампочки.

– Конечно, – ответила мать.

– Вообще-то мне надо даже больше, чем одну-две, мама.

– Бери, сколько надо. – Она улыбнулась.

Он поцеловал ее, ухватив обеими руками за плечи, так, чтобы глядеть ей прямо в глаза.

– В понедельник утром увидимся, мама. Когда пройдет эта гадость, которую все наотрез отказываются обсуждать из одного только страха, в чем боятся признаться кому бы то ни было, даже самому себе.

Мать ласково глядела на него увлажнившимися глазами.

– Это несправедливо. – Она улыбнулась сквозь слезы. – И ты это знаешь.

Шагая от метро к Деланси-стрит с карманами пальто, набитыми электрическими лампочками, он верил, что благие надежды его оправданны. Он убрал в гостиной и на кухне, сменил на новые перегоревшие лампочки на обоих этажах, испытывая искреннее удовольствие оттого, что возвращает жизнь в обычную колею. Если Дженис вернется, ей будет приятно, что в доме порядок; она поймет тогда, что он желал ее возвращения не в качестве прихода уборщицы, что было абсолютной правдой. Опять накопилась почта, так что пришлось заняться и этим – он положил на письменный стол счета, выбросил бумажный мусор. Пришло письмо от Фила Маструда, в котором он вкратце описывал предпринимаемые им шаги; к письму был приложен ксерокопированный листок:

Недрогнувшей рукой Питер выбросил в корзину Вечные истины, оставив прочую почту на столе в холле. Потом, как спортсмен перед важным матчем, он заставил себя лечь и полтора часика подремать. Проснувшись, он побрился и осмотрел свое лицо в зеркале: не обрюзг ли, не выглядит ли утомленным? Он принял душ, прикончив шампунь Дженис, и вышел из ванной разгоряченным и расслабленным. В спальне он впервые за этот день прослушал сообщения на автоответчике:

– Питер? Это Кассандра. Сейчас пятница, и я считаю, что самое время немного развлечься. А ты как считаешь? – Голос Кассандры казался более кокетливым, чем следовало. Она что, видит в сексе средство вроде наркотика, прибегая к нему, как другие к пилюлям? Была в этом какая-то неумеренность, оголтелость; голодная она, что ли? Чего-то ей явно не хватает. Когда она шептала той ночью ему на ухо непристойности, он прикидывал, помнит ли она на самом деле, кто именно оседлал ее сейчас в постели. Она была из тех редких баб, которые начинают постанывать, когда партнер еще только входит в комнату.

– К тебе трудно дозвониться, – продолжал голос Кассандры, – а мне пора на совещание, которое продлится до конца дня, так что я решила оставить сообщение. Тут у нас в воскресенье намечается вечеринка, я тоже приглашена, и мне сказали, что я могу привести… – Ну, смелее! Неймется, а духу не хватает? – подумал он. – Привести тебя. Ладно, еще поговорим сегодня.

Нет, не поговорим, подумал он. Сегодня я приеду домой с женой! Он стер сообщения. Уничтожил все следы Кассандры, все до одного окурки. Пропылесосил ковер на случай, если на нем ненароком отпечатался след дамского каблука; ему было известно, что женщины замечают вещи, на которые мужчины обратить внимание не способны, и, подумав про это, он вспомнил о колпачке, который Кассандра оставила в пакетике наверху. Пакетик ссохся и затвердел. Он вымыл колпачок и вернул его на прежнее место. Постелил свежее постельное белье и выстирал старое – вдруг Дженис унюхает что-нибудь. Он распахнул окна и проветрил помещение, впустив туда морозный воздух. Заглянул под кровать – не завалились ли туда какие-нибудь трусики или чулки. Проверил, вымыла ли Кассандра посуду. Вымыла. Столовые приборы были аккуратно разложены по отделениям: ножи к ножам, вилки к вилкам, ложки отдельно. Он перемешал приборы: Дженис известно, что он сует их как попало. Делая в прошлый раз тосты, Кассандра потом завернула хлеб в целлофан. Долой. Он вторично пропылесосил спальню, облазил ее всю на четвереньках в поисках – чего? – зубной пасты марки, которой они никогда не пользовались, какого-нибудь чужого волоска, чужой заколки. Женщины такие приметливые. Он стер отпечатки пальцев со всех гладких поверхностей, хотя, конечно, никаких отпечатков там не было и быть не могло. Какая-нибудь сережка, какой-нибудь карандаш для бровей – и вся игра насмарку. Нет, тут нужна хорошая команда детективов, как та, которой требуется сейчас обнаружить лишь пятнышко крови Джонетты Генри на пальто Вэймана Каротерса. Только и всего.

Покончив с уборкой, он начал соображать, что надеть. Дженис нравилось, когда он бывал в лучшем виде, поэтому он достал свой самый последний новый костюм, синий, купленный Дженис на предпоследнее Рождество, свежую рубашку и красный галстук. Если он возьмет свой «форд», они окажутся в двух разных машинах, что никак их не сблизит. Но если же он подъедет на такси, сама собой возникнет идея – ей потом подвезти его. Он проверил бумажник – он воспользуется чеками «Америкен экспресс», – убедился, что свет горит, запер переднюю дверь и вышел.

К тому времени, когда такси довезло его и он вышел под навесом у входа в ресторан, он успел прийти к заключению, что выложить полторы сотни долларов за ужин просто смешно, если не преступно. Потом он увидел Дженис. Она ждала его внутри, одетая в облегающее синее платье, которое, как она знала, ему нравилось, и с жемчужным ожерельем на шее – подарком его матери. Она надела новые туфли и сделала высокую прическу, убрав волосы во «французскую косичку».

– За ужин плачу я, – предупредил он, когда они вошли.

Глаза Дженис игриво поблескивали. Ему пришло в голову, не из-за Джона ли Эппла такая игривость? Но такому настроению можно было дать двоякое объяснение, представлявшее как бы две стороны медали. Сторона первая: Дженис весела и задорна, потому что восхищение Эппла придало ей уверенности и в отношениях с Питером, однако – и это вторая сторона – возможно было и иное объяснение: с Эпплом дело не заладилось, отсюда и большая покладистость с Питером.

Они заказали ужин и бутылку вина. Он рассказал ей о предстоящей операции. С грустной улыбкой Дженис заметила:

– Она мне послана вместо матери.

– Знаю. И всегда это знал.

– Мы вместе выбирали мне свадебное платье. Платье было…

– Длинное, до полу, – храбро прервал ее Питер, – с открытыми плечами, кружевное, на спине маленькие крючочки, шесть штук. Его еще пришлось немного выпустить в груди. – Он тронул рюмку. – А все вместе – платье и переделка – обошлось в пятьсот шестьдесят шесть долларов, рейгановских, курса восемьдесят третьего года.

Дженис смущенно отвела глаза:

– Ты знаешь обо мне вещи, которые, кроме тебя, никто в мире не знает.

– Разумеется! – воскликнул он, чувствуя, что тут у него есть шанс блеснуть. – Я знаю, что у тебя имеются три пломбы и какие именно зубы пломбированы, хоть это и не самая приятная деталь. Знаю, что в шестилетнем возрасте ты прокатилась в цирке на верблюде. А когда тебе стукнуло пятнадцать и тебе подарили велосипед, тебя сбила машина и за рулем была толстая пятидесятилетняя тетка, которая ужасно кричала. Я знаю, что после этого левая лодыжка у тебя болит к плохой погоде. Спишь ты на животе, и это давняя привычка. И конечно же в возрасте трех лет ты не преминула пописать в кошачий лоток…

– В качестве эксперимента.

Дженис принялась за еду, а Питер сделал знак официанту, чтобы тот принес вторую бутылку.

– Я знаю, что ты способна чуть ли не в узел завязать вишневую веточку в мараскиновом коктейле с помощью одних только зубов и языка – умение, которым немногие могут похвастаться. Что еще? Что так и осталось невыясненным, почему у твоей мамы не совпали даты в метрике и на водительской лицензии. Знаю, что ты водишь машину лучше меня и лучше большинства мужчин. Знаю…

– Питер, мне не нравится, как ты вычислил мое местопребывание. – Тон ее теперь изменился, похоже, начинаются упреки. – Разнюхивать и выслеживать – это низко.

– Я в отчаянном положении, Дженис. – Сказано это было не в шутку, а вполне серьезно.

– Что ты там делал? Прошел в комнату и прочел дневник?

– В комнату прошел, а на дневник времени не хватило.

– А если б хватило? – допытывалась она.

– Возможно, и прочел бы, – со смехом отвечал он.

– В общем, я здорово разозлилась. Как и мой адвокат.

– Берджер предсказывал мне злобного адвоката.

– Берджер всегда меня недолюбливал.

– Неправда, – с набитым ртом отозвался Питер.

– Он говорил, что такие женщины, как я, мужчинам нравятся, но их не любят.

– А мне ты и нравишься, и я тебя люблю.

Замечание это она восприняла хладнокровно.

– Ведь так часто мужчин тянет к женщинам сильным, к тем, кого надо постоянно завоевывать. А если женщина просто порядочная и любящая, мужчине с ней скучно, быстро надоедает. Я это и на работе сколько раз видела. Типичная ловушка. Что бы там такие женщины ни говорили, они всегда возвращаются к своему обидчику. Или выбирают другого такого же. Ведь других они не знают. – Она скосила глаза и постучала себя по лбу. – Вся их вселенная вращается именно вокруг этого центра.

Они молча ели. Он раздумывал о том, можно ли еще как-то поправить настроение этого вечера. Дженис, как он заметил, опять с удовольствием налегала на вино, смакуя его губами и языком; после горячего он заказал на десерт третью бутылку, и она улыбнулась ему – молча и заговорщически.

– Ну, что? – Глаза ее блестели, а голос вновь стал нежным, ласковым.

– Не могу решить. Разрываюсь пополам: с одной стороны, хочется увезти тебя домой на ночь, а с другой – страшно – как бы чего не вышло.

– У меня такое же чувство.

Они посмотрели друг другу в глаза.

– У тебя кто-то есть? – решился Питер.

– Ревнуешь? – Дженис взяла в рот кусочек шоколадного торта.

– Конечно, – спокойно согласился он.

– Слишком мало времени прошло. Ты меня в этом смысле знаешь.

Он пробурчал что-то утвердительное, удивляясь легкости, с какой они лгали друг другу, но не огорчались этой легкости.

– А у тебя? Тебе ведь невтерпеж становится очень быстро.

– Так уж и невтерпеж.

– Конечно! – поддразнила она и, высунув кончик языка, облизнула нижнюю губу.

Питера качнуло вперед. Казалось, голова плохо держится на шее. Он увидел, что и Дженис абсолютно пьяная.

– Я схожу с ума от любви к тебе, и ты это знаешь.

– Ну а до какой степени сходишь с ума?

– Моя любовь к тебе измеряется громадными пятидесятипятилитровыми бочками.

Она засмеялась с притворным неодобрением.

– Нет, серьезно. Я храню ее на складе возле реки. У меня там есть знакомый грузчик, он и ворочает эти бочки сутки напролет, а склад буквально забит ими до самого потолка. Ряды и ряды этих бочек.

– А как зовут грузчика? Скажи, уж если на то пошло.

– Джо Купидон. У него голубые глаза, а на груди вытатуированы розы, целый розовый куст. – Это была внешность реального человека, насильника, которого они судили несколько лет назад, но Дженис этого не знала. – Он настоящий качок и очень подходит для такой работы.

– Хватит. Уже не смешно. Ты издеваешься надо мной.

– Хватит, значит, хватит, – быстро согласился он, желая сгладить неловкость.

Они помолчали.

– Можешь не отвечать мне сейчас, – начал он, – но подумай над тем, что я сейчас скажу. – Выпитое вино воодушевляло и вселяло надежду. – Предлагаю тебе следующее: ты возвращаешься, я бросаю работу…

– Это в середине важного процесса?

– Да, и не сомневайся в этом. Мы отправляемся куда-нибудь, в любое место, куда ни пожелаем. Я нахожу себе какую-нибудь спокойную работу, работу от сих до сих, с твердым рабочим графиком, и мы обзаводимся детьми. У нас есть еще на это лет пять, Дженис. Из тебя выйдет великолепная мать, я всегда тебе это говорил. Нам надо столько всего переменить, и я так хотел бы попробовать еще раз. Я что хочу сказать, Дженис, ей-богу, мы ведь уже столько лет вместе, в тебе вся моя жизнь, ведь ты понимаешь, да? Мы же выросли вместе, потому что, когда все это началось, мы же были детьми. Скажу тебе со всей откровенностью: я не могу все это вычеркнуть, выбросить. Никто не способен выбросить все и со всем расстаться, любой психиатр тебе это скажет. Я немножко сошел с катушек без тебя, Дженис. Я такое делаю…

– А что ты делаешь? – с тревогой спросила она. Он вспомнил неподвижное голое тело Джонетты Генри. Почему он его вспомнил, лучше не вникать.

– И что мы будем делать? – спросила Дженис.

– Позволь мне сказать все, что я собирался сказать. – По ее тону Питер понимал, что это возможно. – Я хочу, чтобы ты подумала о возвращении. Все будет как я и сказал. Я найду другую работу, мы уедем из города или останемся – как ты захочешь. Ты сможешь завести детей, целый выводок. Черт возьми, разве мы не можем себе этого позволить? Да можем, сколько угодно! Разве не надоело тебе возиться с чужими проблемами? Мне – так точно надоело! И, надеюсь, не такой я человек, чтобы складывать лапки, а потом бежать разводиться при первом же осложнении!

– Я всегда представляла тебя с маленькой темноволосой дочкой на руках, – счастливым голосом заговорила Дженис, прервав его. – Я столько раз представляла себе подобные картины!

– Вот и продолжай представлять, – ласково заметил он. – Картины хорошие, почему бы и не попредставлять.

– Ты дал официанту чаевые? – спросила она.

– Тридцать процентов.

– Ну, Питер! – весело упрекнула его Дженис.

– Хороший был вечер. Я благодарен официанту.

Она протянула ему ключи от машины:

– Поведешь ты.

В ее «субару», лицензия на которую была скопирована с компьютерных данных каких-то организаций, относящихся к ведению Винни, он включил печку и, порывшись в дисках, извлек старую запись Джеймса Тейлора и поставил ее. Нежный голос Бэби Джеймса мурлыкал про любовь, страдания и верность. Он ехал медленно, понимая, что сильно пьян: ведь стараниями Дженис они с ней прикончили и третью бутылку. Можно было легко заработать «прокол», а газеты, уж конечно, не упустили бы такого случая – видный городской чиновник задержан пьяным за рулем, – подобными скандалами с официальными лицами пресса не пренебрегает. Он зорко следил за светофорами на Маркет-стрит. Возле вентиляционных решеток маячили массивные фигуры, темные силуэты четко выделялись на фоне ярко подсвеченных входов в государственные учреждения. Не страшно, плевать, пусть убираются в преисподнюю или в свои пропахшие мочой крысиные норы в подземке, что, собственно, одно и то же. Сегодня он добрый и мягкий. И Дженис держит его за свободную руку.

– Эй! – предостерегающе пробормотала она. Не сводя глаз с полицейской машины в двух кварталах впереди от них, он притормозил. Дженис ткнулась лбом ему в плечо. – И почему только я тебя люблю?

– Так уж получилось, – пьяным голосом отозвался он. – Любишь, потому что любишь.

– Может быть, сейчас я неверно поступаю?

– Нет, – сказал он. – Положа руку на сердце, я так не думаю. И я просто счастлив, что ты поступаешь именно так.

Он свернул с Маркет-стрит. Шины зашуршали по булыжникам – звук, говоривший о том, что они дома. Под фонарем через дом от них была свободная парковка.

– Люблю эту улицу, – прошептала Дженис и грустно покачала головой, – и всегда любила, еще прежде, чем мы сюда переехали.

– Ну, вот мы и дома.

Он увидел в ее глазах страх – страх и доверие. Такой же страх он нередко замечал на лицах родственников убитых, страх, что разрушенный мир уже не склеить, и доверие к тому, кто, может быть, чем-то ободрит, предложит что-то, способное помочь.

– Ты меня любишь? – спросила она.

– Да, Дженис, да.

Он потянулся к дверце.

– Погоди! – шепнула она. – Посидим здесь минутку.

Он прижал ее к себе и проворчал что-то нежное, щекоча ей дыханием бровь.

– Хм? – вопросительно сказала она.

Он поцеловал ее в нос и ласково провел языком по его кончику. Она сонно улыбнулась. Он был рад, что они благополучно добрались до дома.

– Хочу еще, – будто в полудреме сказала она и, взяв его руку, положила ее себе на грудь.

Он повиновался, затем поцеловал ее в лоб, покрыл нежными поцелуями щеки и, опять чмокнув в нос, стал целовать губы крепкими, откровенными поцелуями, а потом уткнулся в нежное место у нее за ухом. Он не имел ничего против, если бы она уснула и до секса дело бы так и не дошло: только бы обнимать ее, держать в своих объятиях. Только этого он и хотел. Усни она в их постели, и он бы знал, что Господь не отвернулся от него. При всей нелепости и, может быть, высокопарности этой мысли она была искренней. Может быть, он вновь начнет посещать квакерские собрания, просто в знак благодарности. Дженис уснет, а он свернется рядом с ней калачиком, прижмется к ней и вспомнит, кто он есть на этом свете.

– Сейчас здесь холодно, слишком холодно, чтобы дамам спать на улице, – шепнул он, кутая ее в шарф. Они заперли машину и направились к темному дому. Дженис провела пальцем по железной ограде, взбегавшей вверх вместе с гранитными ступенями крыльца.

– Ты уверен, что любишь меня? – спросила она. – Уверен, что хочешь?

– Да.

Войдя, Дженис полусонно поднялась по лестнице и оттуда через холл прошла по коридору.

– Чисто! – сказала она.

Он шел за ней, не мешая ей держаться за стену.

– О господи!

Когда оба они очутились в ванной, она улыбнулась:

– Вам здесь не место, мистер… сэр!

Она сунулась в ящик под раковиной, нашла там свой старый колпачок и противозачаточный гель. Какой-то частью сознания, чем-то в самой его глубине Питер стыдливо порадовался, что положил колпачок на место. Было ли это с его стороны коварством? Разумеется.

– Пригодится, – сказала Дженис.

– Брось это, – сказал он. – Не надо.

– Нет? – Ее взгляд затуманился, а губы радостно дрогнули.

– Ведь лучше поздно, чем никогда, верно?

Они обнялись, она поцеловала его, и он ощутил во рту вкус вина с ее языка.

– Я люблю тебя, Питер Скаттергуд, и хочу быть твоей женой, всегда и навечно. А теперь убирайся, чтобы я могла сделать то, что мне надо сделать!

Прежде чем уйти, он покосился в зеркало в ванной, и то, что отражалось там, было прекрасно до неправдоподобия: его жена в его объятиях, длинные шелковистые темные волосы струятся между его пальцами, ее нос уткнулся в шерсть его костюма, на их щеках был румянец волнения, а еще там отражались собственные его глаза – широко распахнутые, своим сиянием спорящие с ярким светом в ванной. И разве не чудесно будет заниматься любовью, зная, что от этого может родиться ребенок? Наконец-то после тысячи тысяч их совокуплений это произойдет с ощущением возможного чуда. Как эротична такая возможность!

– Ладно, – прошептал он, еще теснее прижимая ее к себе, – пойду проверю дверь, включу отопление и свет. Я мигом!

А потом, когда он неверными шагами, словно обкурившийся, спустился вниз, ему не понравилось, как щелкнул замок на входной двери, и он вдруг вспомнил, что, проходя на лестницу мимо спальни, видел, что дверь закрыта. А минуту назад она была открыта.

Взволнованный мыслью о чьем-то непонятном вторжении, внезапно покрывшись испариной, Питер стал карабкаться по лестнице вверх, но выпитое вино кидало его от стены к стене. Он упал ничком и нелепо пополз на четвереньках, пока не добрался до верхней ступени лестницы. Увиденное заставило его замереть на месте: Дженис голая стояла перед дверью спальни, взявшись рукой за дверную ручку, стояла вся сияющая под мягким светом светильника, плечи и грудь ее золотились, соски съежились, возможно, от холода. Она стояла такая безмерно близкая ему. Он знал ее всю, знал каждую ее черточку. Вид ее наготы показался ему самой естественной и прекрасной картиной в мире.

– Моего халата нет…

Она выпятила губу в шутливо-горестной гримасе и тут же улыбнулась ему. Он не мог вымолвить ни слова, потому что знал эту улыбку и долгие недели жаждал ее – она означала, что совместная их жизнь – это драгоценность, принадлежащая только им двоим, что Дженис прощает его, прощает их обоих, что самые светлые ее надежды живы и возрождаются вновь. Она повернула дверную ручку и вошла в спальню.

Обнаженная женщина, вышедшая из спальни и захлопнувшая за собой дверь пять секунд спустя, казалось, была оскорблена сильнее всяких слов. Она лишь выпрямилась и взглянула в лицо мужа глазами, исполненными не гнева, нет, хотя, без сомнения, гнев должен был прийти потом, гнев, еще им не виданный, но чистейшего недоумения и жестокого шока. Губы ее были плотно сжаты, глаза расширены. Питеру тяжело сдавило череп – словно две сильных руки ухватили его за голову и не отпускали. Он сделал неловкий шаг к ней, шаркнув ногами по ступеням.

– Нет! – выдохнула она и выставила перед собой руки, веля ему не приближаться. И не желая его утешить.

Ни он, ни она не проронили ни слова.

Дженис удалилась в ванную. Он услышал приглушенные прерывистые звуки и опустился на ковер, догадавшись о том, что увидела Дженис. Появилась она уже в платье, с какой-то одеждой в руках, трезвая, как стеклышко и ледяная. Мелькнули, легко касаясь пола, ее сверкающие глянцем лодочки. Она быстро сбежала по лестнице и, подхватив в гостиной сумку и пальто, выскользнула из двери, в которую, не прошло еще и десяти минут, как вошла. Взревел мотор, и автомобиль сорвался с места.

Вскоре Питер встал и, шатаясь, прошел в спальню. В носу защипало от сигаретного дыма. Уже одного этого было достаточно, чтобы Дженис все поняла. В комнате было темно, лишь над кроватью посверкивал красный огонек.

– Похоже, я все испортила, – донесся до него беспощадный голос Кассандры. Питер мало что соображал, он был оглушен своей виной, очевидной и не требующей ни доказательств, ни признаний.

– Пожалуйста, – пробормотал он тихо, упавшим голосом, – пожалуйста, уйди!

8

В больнице дежурная сестра велела ему подождать за дверью, пока она проверит состояние матери; она сказала, что та потеряла больше крови, чем ожидалось, из-за разросшейся опухоли. Питер взглянул на часы. Десять минут – это все, что он мог себе позволить. Новая неделя надвигалась на него, как поезд метро на станции «Маркет-стрит»: секундная вспышка огней вдали, и тут же вслед за этим восемьдесят тонн грохота и неистовства, грозящего раздавить. События субботнего вечера, считай, уничтожили для него воскресенье. Кассандра вылезла из постели, огонек сигареты проплыл в темноте. Оставаясь в дверях, решительно настроенный на уничтожение малейшего подобия романа, он щелкнул всеми выключателями, ярко осветив комнату. Она стояла голая, с тощей грудью, невеселая.

– Твоя жена очень красивая женщина, – сказала она не то виновато, не то сердито – он так и не понял этого.

Пройдя к его шкафу, она сняла с плечиков повешенное платье, опять нацепила все украшения, причесалась. Он глядел на ее мускулистые руки. Она не казалась ему привлекательной, особенно в тот момент, но все же волна неуместного сексуального желания на секунду прокатилась по нему. Кассандра обернулась и встретилась с ним взглядом. Голос ее был твердым:

– Помни только, что разочарованием это явилось для обеих женщин, не только для одной.

Он лишь ответил:

– На этот раз оставь ключ здесь.

Что она и сделала.

В воскресенье вечером местные каналы в жажде раскрутить новый поворот в деле Каротерса, вытащили на экран губернатора, который, сурово глядя в камеру, сказал о своей «особой» заинтересованности в этом деле. Находившийся в Вашингтоне окружной прокурор также был выслежен и призван к ответу, в результате чего произнес перед микрофонами несколько громких фраз насчет своей веры в сотрудников подведомственной ему прокуратуры. Вся эта шумиха была, конечно, пустой и бессмысленной, добавила еще один кружок в расходившиеся по воде круги освещения средствами массовой информации этого случая, а каждая крупица в мельницу ежедневных новостей заставляла Хоскинса вновь рвать и метать. Питер смотрел новости, лежа в постели. Как глупы и бессмысленны все эти версии и догадки! Процесс еще только начинается, а бесчисленные подлипалы уже повисли на нем мертвым грузом и хмурятся и качают головами. Возможно, скоро, как надеялся Питер, даже утром, забрезжит некий проблеск: он получит доказательство, что Джонетту Генри убил Каротерс. Сгодится даже малюсенький, с монетку след.

Ему уже час как надо было находиться на работе, но он позвонил и объяснил, в чем дело. Хоскинс был неумолим, если не сказать, подозрителен. «Скажи своим домашним, чтоб поправлялись быстрее, Питер. Губернатор не спускает с нас глаз». Как будто у их отдела убийств нет других дел и забот! Каротерсу совершенно справедливо отказали во взятии на поруки, вместо этого он был прочно взят под стражу, но Хоскинс тем не менее не унимался, вновь и вновь требуя осмотра опечатанной квартиры в Западной Филадельфии, вопя из-за баррикады своего стола на ни в чем не повинных случайных прохожих и, в общем, действуя так, словно это он пробирается из темноты к свету, тогда как на самом деле первопроходчиком выступал Питер, Хоскинс же лишь держал ему фонарь, маяча сзади на безопасном расстоянии.

Сестра впустила его в палату матери. Вот она – его мать. Лежит на спине, по всем признакам жива. И все же, хоть смерть и отступила, мать казалась пребывающей в каком-то подвешенном состоянии, в промежутке между прошлым и предстоящими ей несколькими неделями. Он придвинул стул к ее кровати и стал слушать ее тихое и ровное дыхание. На лбу, над ее закрытыми глазами, залегли морщины. Они придавали ей вид не то чтобы удивленный, а скорее решительно-сосредоточенный. Нос, еще недавно острый, с гладкой кожей, расплылся, словно распух, на коже четче обозначились поры, как ему показалось, не совсем чистые. От ноздрей к углам рта протянулись тяжелые морщины, не заключавшие в себе ни малейшего намека на веселость или смех. Над верхней губой и на подбородке появилась поросль – когда мать была моложе, никаких волос там не было. Тонкие от природы ее губы еще хранили следы помады, и он понял, что перед операцией мать гляделась в зеркальце и с привычной старательностью, наморщившись и выпятив губы, наносила на них краску, облизывала, а потом прикладывала к губам бумажную салфетку, стирая с них излишек помады. Помада не могла ей помочь преодолеть пустоту пространства на пути, который ей предстоял, но пренебречь ею мать не могла, потому что нанесение этой помады было одним из опознавательных флажков, размечавших этот путь и организовывавших ее бытие. Маска строгости на лице спящей была вызовом силам распада и энтропии. Жизнь продолжалась, семья сохранилась. «А в такие периоды, – казалось, говорило ее лицо, – сохранить семью – это великое дело». Завет мало кем выполняемый. Отец Питера, человек умный, но слабый, добродушный, но лишенный страстей, когда профессиональная его деятельность пошла на спад, а секретари, подчиненные и коллеги начали отходить от него, стал нуждаться в жене как в архитекторе его повседневного существования. Да и все они были зависимы от нее.

Дженис, как он понимал, сразу ощутила в его матери силу и инстинктивно потянулась к ней, так как ей все еще не хватало собственной матери. Совсем юная, девятнадцатилетняя, она еще могла перенести детскую веру в мать на свекровь, которая, от природы имея склонность покровительствовать, обрела в Дженис так и не родившуюся у нее дочь.

Питер еще раз взглянул на часы, потом наклонился к матери и молча поцеловал ее в лоб. На стол рядом с ней он положил ветку ирисов, ее любимых цветов.

Взбодренный бурлящим в крови кофе с сахаром, увидев заваленный бумагами стол, он поспешил открыть свой служебный портфель, так и пролежавший неоткрытым с пятницы. Телефоны трезвонили не переставая, и через полчаса он уже нагнал упущенное, переговорив, с кем надо было переговорить, и взял нужный темп. Но монотонность офиса, совершаемые украдкой набеги в холодильник, разнобой телефонных звонков, мужская умывальная, где разрабатывали стратегию выходившие из кабинета адвокаты, – весь этот привычный антураж, некогда служивший подсобкой для основной его сцены – зала суда, теперь мучил его, нагоняя беспросветную скуку. Неужели никто не понимает, как он страдает? Его мать в больнице, жена ушла от него. Что за издевка в этом полнейшем отсутствии сочувствия! И все же скука, самим контрастом с его внутренним состоянием, несла в себе успокоение, являясь как бы убежищем. За работой он мог забыться хоть на несколько часов.

Но водоворот бумаг и людей не способен был снять его беспокойства по поводу истории с Дженис, и с каждым часом он все острее воспринимал случившееся. Ведь советовал же ему отец выждать – почему же он не послушался? Почему не забрал ключ у Кассандры после первого же раза? Может быть, он специально тянул время, как бы держа ее про запас? Он мог бы предвидеть возможность ее внезапного появления, заключить это по ее поведению раньше – он, так легко распознававший в толпе нищих, клянчивших медяки, но не смог распознать женщину, которая выпрашивает у него любовь? Почему? А может, он сам подвел события к такому финалу, желая наказать Дженис? Не исключено. Он был сердит на нее, сердит, что она его отвергла, и все же, надо думать, он не собирался причинять ей такую боль. Он считал, что умеет обуздывать гнев здравым рассудком, пониманием или великодушием. Сколько раз он потрясал кулаками в суде, взывая к мужеству присяжных в их стремлении к справедливости, напоминая им, что право на гнев имеет каждый, но это не отменяет ответственности человека за то, в чем этот гнев выразится.

Если только Дженис и Джон Эппл не привыкли долго спать и не проспали, значит, уже десять минут, как она на работе – листает журнал ночного дежурства, проверяет, не было ли каких-нибудь происшествий и есть ли сводки относительно состояния каждой женщины в приюте. А далее обычный рабочий день с написанием прошений о грантах, ходатайств и предложений о расширении сферы деятельности. И все это за какие-то несчастные двадцать шесть тысяч! Возьми она частную практику, и заработок ее увеличился бы вдвое! Он позвонил ей. Дженис сняла трубку.

– Нам надо поговорить… Мне необходимо поговорить с тобой, – сказал он.

– О чем? – Тон был пугающе спокоен.

– То, что произошло недавно, было случайностью. Я… э…

– Непредумышленное действие, да, Питер? Значит, такую линию защиты ты избрал?

– Послушай, я понятия не имел…

– Питер, у меня сегодня сумасшедший день, – с изумительным самообладанием заговорила Дженис, – и в обязанности мои не входит подбирать и склеивать осколки твоего разлетевшегося на куски уязвленного самолюбия, поэтому позволь мне выразиться со всей определенностью, на какую я способна: мне совершенно все равно, знал ты или не знал, что эта женщина разляжется в моей бывшей постели, но это случилось, и мне это больно. – В ее голосе не было ни горечи, ни желания обороняться. – Все кончено. Я устала от этих разговоров и этой торговли. Отпусти меня, и давай не будем ссориться, хорошо? Подпиши все бумаги и будем жить отдельно каждый своей жизнью. Это ведь не такая уж большая просьба. Я не испытываю к тебе ненависти, Питер. Я все еще очень тебя люблю. Но все у нас кончено.

Подобные слова любимому человеку в таком положении слушать невыносимо. Он и не стал их выносить.

– А как насчет твоих чувств и всего того, что мы говорили?

– Я попытаюсь сделать вид, что все это было спьяну. Пока.

Она повесила трубку.

Из-за двери слышался голос Хоскинса. Тот был в отличном расположении духа, а это означало, что он выжидает, чтобы приняться за Питера, и не сносить ему головы. Но все равно Питер не мог заставить себя взять в руки бумаги. Он сидел окаменев, ничего не видя и не слыша, хотя взгляд его был устремлен к окну, а в ушах раздавалось воркованье голубей на карнизе.

– Мне плевать, будет он отвечать на вопросы следствия или не будет! – радостно громыхал Хоскинс, смакуя каждую деталь конфликтной ситуации, в которой видел возможность унизить и сокрушить себе подобного. Питер быстро открыл полицейскую сводку, вчитываясь и пытаясь за пять секунд запомнить основное. В одной из высотных гостиниц невдалеке от Редингского железнодорожного депо полиция обнаружила в номере на третьем этаже тело пожилого мужчины. Убитый, некто П. Дж. Дельмонико, был найден стоявшим на четвереньках с более чем двадцатью ножевыми ранами на спине. Мужчина этот был известен полиции как трансвестит, промышлявший на восточной стороне Маркет-стрит.

– Мистер Скаттергуд!

В дверь всунулась голова Хоскинса; жирное лицо его блестело, как будто его натерли наждаком.

– Доброе утро, мистер Скаттергуд, поистине доброе! И редкое: куда ни глянь, все по уши в работе, и вы в том числе! Что у вас там?

– Случайное убийство, которое…

– Хорошо, хорошо. Главное – железный контроль. С Каротерсом вы, кажется, продвинулись, если не ошибаюсь? Да, думаю, что так. Проведите поскорее эти анализы крови и закругляйтесь, чтобы мы могли наконец успокоить мэра и сбросить с себя вцепившихся в нас репортеров. Ну, еще поговорим!

Шум, гам – и нет его. Еще полчаса передышки Питеру, надо думать, обеспечено. Он вернулся к сводке. Дельмонико обслуживал клиента, который, судя по всему, в момент оргазма выхватил нож и начал наносить удары. Чего только не случается с подобными людьми! Нередко под видом активного или пассивного педераста в квартиру или в номер партнера проникает грабитель, который затем партнера и приканчивает. В данном случае улик у полиции было предостаточно – группа крови и анализ семенной жидкости, образцы волос, свидетель, столкнувшийся в холле с выбегавшим неизвестным, на ходу застегивающим ремень. Полицейские – некоторые из них, без сомнения маскирующие собственную гомофобию, любили пересказывать всяческие истории о парнях из Джерси, мужественных спортсменах, в университетских футболках наведывавшихся в город, чтобы перепихнуться с девчонкой, и вдруг обнаруживавших, что прелестная брюнетка, которой они только что заплатили пятьдесят баксов, на самом деле мужик. Настоящие, классные трансвеститы заманивают клиента в машину и получают свое в задницу, в то время как партнер так ни о чем и не догадывается. Но большинство трансвеститов делают себе грудь при помощи имплантатов, оставляя наружные половые признаки в неприкосновенности. Многие из них перебрались теперь в центр Нью-Йорка, в район Сорок второй и Бродвея. Там можно и заработать побольше, и друзей завести, там особая субкультура – бары для таких и прочее – все, чтобы трансвестит не чувствовал себя изгоем.

Он вновь позвонил жене.

– Алло, это женский приют. Меня зовут Дженис. Чем я могу вам помочь?

– Дженис, удели мне всего минутку…

В ответ раздался звук аккуратно положенной на рычаг трубки. Он позвонил еще, в третий раз. Ответил чужой женский голос, ответил бодро.

– Можно попросить Дженис Скаттергуд?

– Она на совещании, – ответила деловитая сотрудница. – Ей что-нибудь передать?

– Спасибо, не надо, – упавшим голосом произнес он.

Обдумать этот разговор ему не дали времени. Почти моментально раздался телефонный звонок.

– Это лейтенант Снайдер с вахты, сэр. Тут с вами хотят поговорить.

– Поговорить с кем-нибудь или именно со мной?

– С вами, мистер Скаттергуд.

– Скажите им, пусть поднимутся на седьмой этаж.

– Ей. Но она не хочет подниматься, сэр.

– Как ее фамилия? – Может быть, это мисс Доннел.

– Миссис Бэнкс.

Он вспомнил, что какая-то Бэнкс уже звонила ему недавно. Мир наводнен сумасшедшими, многие из которых не прочь позвонить в прокуратуру или наведаться туда лично с заявлением, что располагают важной информацией. В таких случаях визитеров наверх сопровождают полицейские, но тут ему предоставлялась возможность самому на минуту-другую отлучиться из кабинета. Он спустился на лифте вниз и прошел оттуда к вахте у выхода. Вестибюль был небольшим, немногим больше тамбура, но посетителям полагалось пройти мимо дежурного.

– Вот, советник… – Дежурный сделал приглашающий жест.

Снаружи перед входной дверью, обернувшись лицом к улице, стояла пожилая негритянка в лисьей шапке. Она опиралась на палку.

– Вот, хочет поговорить.

– Сказала, о чем именно?

– Нет. Хотите, я ее спроважу?

– Хочу. Но лучше будет узнать, в чем дело.

Он толкнул дверь, впуская в помещение уличный шум и холодную сырость.

– Чем могу быть полезен, мэм? – прокричал он. Она повернула к нему морщинистое лицо. – Моя фамилия… – начал он.

– Я знаю, кто вы, мистер Скаттергуд, и очень благодарна, что вы захотели со мной встретиться.

– Так чем я могу вам помочь?

– Каждый думает: вот старуха, из ума выжила. Ничего не слышит, ничего не соображает. А я ведь и слышу, и соображаю.

Он понял, что если она собирается ему что-то сказать, лучше сделать это не непосредственно перед дверями, где снуют туда-сюда следователи, копы и прокуроры. И он предложил ей сделать два шага до ближайшего ресторанчика. Она поплелась, пробуя палкой каждую выбоину на тротуаре.

– Доползу как-нибудь. Сюда же доползла, – жалобно приговаривала она, помогая языком своим телодвижениям.

В ресторанчике она медленно прошла к столику у окна и с трудом уселась.

– Я вас видела в новостях по телевизору, – начала она. – Видно было, как вы ежитесь, боитесь, что они вам в печенке застрянут, – придирчиво заметила она.

– Возможно, вы правы.

– Случалось мне с полицией иметь дело и скажу вам, я им не доверяю. Так что, когда я увидела, как вы там крутитесь, корежитесь и потом обливаетесь, я подумала: вот этот молодой человек очень старается, чтобы все было честь по чести.

– Что ж, вы правильно угадали. – Он вытащил блокнот и карандаш. Причин, по которым ей вздумалось переговорить с ним, могло быть сколько угодно. – Так почему вы решили со мной побеседовать?

– Нет, вот этого не надо! – Она махнула в сторону блокнота костлявой, изуродованной артритом рукой с распухшими суставами пальцев. – Вы просто послушайте, что я скажу.

Он убрал блокнот.

– Девочка эта на моих глазах выросла, – возгласила негритянка, – а живу я тут вот уж сорок два года.

– Кто, мэм? Какая девочка? О ком вы говорите?

– О Джонетте.

Питер безотчетно придвинулся поближе и заговорил тише. Он пожалел, что выбрал людное место.

– Продолжайте, миссис… э…

– Миссис Бэнкс.

– Вы звонили мне раньше.

– Да, и ваша секретарша меня расспрашивала, и чего только не выпытывала, – может быть, только куда я драгоценности свои кладу не спросила. – Женщина коротко хохотнула. – Мы с мужем в двадцать втором году поженились, венчались в церкви в Тапело, на Юге. Моя сестра до сих пор там живет, и вся родня тоже, целая куча… А вы небось не знаете, где этот Тапело и есть.

– А вдруг знаю?

Она улыбнулась. Встретились они по делу, но оба чувствовали симпатию друг к другу.

– Тогда скажите, где это, мистер Скаттергуд.

– Это маленький городок в Миссисипи, миссис Бэнкс.

И, довольная, она проворчала что-то. Но при этом уловила его нетерпение.

– Я сейчас перейду к делу.

Появилась официантка, и он заказал два кофе. Женщина рассеянно потерла ладони.

– Итак, миссис Бэнкс, вы имеете что-то, что хотели бы мне сообщить?

Она с серьезным видом кивнула и опустила глаза:

– Я знаю, кто убил Джонетту.

– Тот же, кто убил Даррила Уитлока, племянника мэра?

– Вот уж нет! – сквозь зубы прошипела она.

– Почему вы так считаете?

– Потому что те, кто пожелал ее смерти, его смерти не хотели.

– Как можете вы мне так доверять? Обычно те, кто приходит говорить на подобные темы, требуют гарантий.

– Не нужны мне никакие ваши гарантии. Что можно сделать такой старой развалине, как я, из того, что с нею еще не случалось?

– Ладно. А Даррила Уитлока кто убил?

– Не знаю, – сказала она, пренебрежительно сжав губы, словно вопрос его был несущественным.

– Так что насчет Джонетты Генри?

– Сказать точно я, понятно, не могу. – Она сыпанула в кофе сухие сливки.

– Ну а что вам известно?

– Похоже, кое-кто невзлюбил девочку, понимаете, о чем я? Такой способный, выдающийся молодой человек, такое будущее ему прочили. В Гарвард его приняли, на доктора учиться. А про нее, похоже, говорили всякое, дурное говорили, такое, что сам Господь содрогнулся бы. – Она покачала головой, видимо перебирая в памяти это «дурное». – Иной раз люди несут такое, мистер Скаттергуд, слушать тошно, не по-божески это. Может, она, девочка, и с чудинкой была, не ела вот, худющая такая, я всегда ей говорила, что это плохо – мало есть. Но вот в церковь она ходила. А ее малыш, Тайлер, он же поет, поет, как ангел небесный! Тайлер, мальчик мой милый, мне правнуком приходится, и ращу я его вот уже два года, с тех пор, как операцию на сердце ему сделали. Говорили, что он будет слабенький, но он мальчик крепкий. Это потому, что прихожане в церкви кровь ему дали. Джонетта, мистер Скаттергуд, это моя внучка, и мне ли ее не знать. Я растила ее после того, как мать ее умерла, а отец угодил за решетку. Может, она и погуливала, но с этим парнем у нее все было прочно.

– А кто отец ребенка?

– Этого Джонетта мне так и не сказала.

– А она знала? – спросил Питер.

– Конечно знала. – Женщина метнула в него сердитый взгляд, словно швыряя обратно ему в лицо такое скверное предположение. – Просто не удосужилась мне сказать, вот и все.

Итак, в деле обнаруживались некоторые факты, полицией упущенные. Что не удивило Питера.

– Так кто же говорил дурное про вашу внучку, миссис Бэнкс?

– В точности, с именами, не припомню.

– Соседи или родственники парня?

– Не помню я, и все!

– Из ваших недавних слов я понял, что, несмотря на возраст, вы ни на память, ни на сообразительность не жалуетесь.

Она пожала своими по-цыплячьи худенькими плечами.

– Джонетта рассказывала, что Даррилу не велели с ней встречаться. Его отец говорил, что будущему доктору не к лицу такая девушка. Слишком уж темная, на их вкус. – Сказано это было горько, с пониманием всей иронии, заключенной в подобном высказывании. – Они считали ее дурной девушкой и все талдычили и талдычили это ему, так что он прямо с ума сходил.

– Ну а какая она была девушка, миссис Бэнкс?

– Ну, погуливала она, когда была помоложе, – начала развивать тему миссис Бэнкс. – Сначала с кем ни попадя, наркотиками баловалась, – словом, ни в чем себе не отказывала, делала что хотела, как и многие. Было время, когда она мужиков меняла, но потом у нее родился ребенок, и она вроде остепеняться стала.

Он вспомнил, что в заключении медицинского эксперта упоминались роды.

– Что вам известно о человеке по имени Вэйман Каротерс?

– А, это тот дурак, про которого в газетах писали…

– Ну, продолжайте.

– Поговаривали, что когда Джонетта принимала участие в кампании, она кое-что слышала.

– В какой кампании? Избирательной кампании мэра?

Миссис Бэнкс взглянула ему в глаза – прямо и с абсолютным хладнокровием.

– Угу.

Предвыборные обещания, шумиха, темные пятна и деньги, крутившиеся в кампании по выборам мэра, до сих пор были живы в коллективной памяти горожан, наблюдавших это захватывающее дух и опасное политическое балансирование. По существу, кампания являлась кратковременной гражданской войной, в которой мэр победил, не только перетянув на свою сторону голоса либерального белого электората, но и обладая куда как более мощной армией стихийных организаторов, обеспечивавших голоса чернокожих. Машины с громкоговорителями медленно объезжали негритянские кварталы в Северной и Западной Филадельфиях, призывая всех и каждого отдать свой голос за представителя черных демократов. Избирательные участки устраивались в подсобках маленьких бакалейных лавочек, в государственных школах, в подвальных помещениях церквей, даже в частных домах. Белые кандидаты – республиканец и демократ – даже и не пытались бороться здесь за голоса, они лишь воздвигли на телеграфных столбах несколько плакатов и ретировались, сосредоточив свои усилия в итальянских и ирландских районах. В Филадельфии голоса чернокожих, если их много, способны склонить чашу весов.

– Она сидела на телефоне. Да и все знают, откуда этот новый мэр брал денежки. Джонетта как рассказывала: каждый день приходил человек с мешком денег – быстренько так приходил и уходил, а она потом слышала, как в заднем кабинете деньги считают.

– И сколько там было денег?

– Она говорила, что, видать, тысяч десять каждый день они получали. Иногда они что-то тратили – еду покупали, бензин там для машины мэра или другой какой, – словом, на всякое такое. Ну и на что-нибудь нужное. Но она знай помалкивала, да вы и сами знаете, откуда эти деньги брались.

– Откуда?

– Ой, да что я вам рассказываю!

Каждая крупная избирательная кампания имеет свою определенную сеть финансирования, большинство источников легальны и подотчетны, но есть и не вполне легальные – либо поступающие от лиц, предпочитающих оставаться в тени, либо же от лиц, общение с которыми кандидат не хотел бы афишировать.

– И она решила никому об этом не рассказывать? – спросил Питер.

– Ну, думаю, ей хотелось остаться со своим парнем, вот она и помалкивала насчет того, кто приходил и уходил.

Инстинкт подсказывал Питеру не торопиться с выводами – ведь пока что женщина ограничивается намеками, ничего существенного она ему не сообщила. Ничего, что могло бы требовать подтверждения.

– Вы говорите – разрешите мне повторить, чтобы проверить, правильно ли я вас понял, – что Джонетта была в курсе избирательной кампании мэра и знала о каких-то людях, дававших деньги?

Женщина нетерпеливо цокнула языком, раздраженная тупостью этого белого, и гнев позволил прорваться наружу ее глубокой обиде и возмущению.

– Что я тут битый час вам толкую, так это то, что девочка понимала, что нашла хорошего человека и что они любили друг друга, но из семьи он был такой, что не подступишься, и родные его считали, что связался он с дешевкой, черной девкой из Северной Филадельфии, а они-то уж сколько лет как деньги лопатами гребут, что они фу-ты ну-ты какие люди, а тут вдруг еще девка что-то прознала! Болтают вот про общинность, а самим на всех наплевать, кроме как на себя и таких, как они сами. И знаете, я даже понимаю, чего они так всполошились. Ведь не немая же она, поди, была, и слава тебе, Господи, да, слава тебе, Господи! – Она взглянула в окно и вдруг поднялась и с удивительной быстротой заспешила к двери. – Тайлер!

Питер, сидя, обернулся. Чернокожий мужчина, чье лицо скрывали темные очки и шляпа, держал на руках ребенка – мальчика лет трех; держал он его как-то подмышкой, словно куль с бельем. Мальчик был в теплом комбинезоне и вязаной шапочке; увидев прабабку, он стал хныкать. Мужчина указывал пальцем на мальчика и махал руками, призывая миссис Бэнкс, уже выходившую из ресторана.

– Миссис Бэнкс! – крикнул Питер. – Погодите!

Он бросился за нею следом и был у самой двери, но тут выскочил другой чернокожий и налег снаружи на дверь. Питер увидел, как мужчина в очках, подгоняя миссис Бэнкс с ребенком, заворачивает с ними за угол. Питер со всей силы толкнул дверь, действуя коленями и бедрами. Дверь не шелохнулась. Морозное стекло запотело от веявшего из ресторана теплого воздуха, и Питер плохо видел сквозь него. Он яростно протер стекло и приник глазом к образовавшемуся просвету. По другую сторону двери, в шести дюймах от него, было лицо второго чернокожего – бесстрастное и в то же время невероятно грустное; такого выражения нестерпимой горечи в глазах, в том, как были сжаты сухие губы, Питеру, пожалуй, не приходилось еще видеть. Брови мужчины перерезали давние следы порезов и шишек, нос, видимо, был когда-то сломан, вдавлен. На подбородке ото рта шел извилистый темный шрам – нелепая гримаса изуродованной плоти. Мужчина проверил, ушли ли остальные, потом взглянул в уставившийся в него через затуманенное стекло одинокий глаз и молча покачал головой. «Не лезь», – казалось, говорили грустные глаза мужчины, серые круги под этими глазами свидетельствовали о невыразимых страданиях, которые претерпевал этот человек и, возможно, причинял другим. В лице чернокожего была какая-то мертвенность – слишком много злобы и гнева знал он на своем веку. Затем словно бы кто-то рывком оттянул его от стекла, и человек отпрыгнул. Питер неуклюже вывалился в дверь. Он попробовал догнать мужчину, но тот скользнул в толпу покупателей и исчез.

– Э-эй, мистер Скаттергуд, что я тебе покажу-у!

Питер поднял глаза от стола: вернувшись к себе в кабинет, он записывал то, что запомнилось ему из встречи с миссис Бэнкс. Сразу оценить степень правдивости и полезности ее слов было невозможно. Требовалось время подумать. Но явился Берджер с кипой папок.

– Видел Стайна в суде на предварительном слушании, – начал Берджер, вытирая руки о волосы. – Надо отдать ему справедливость, берется за дела, за которые другой бы не взялся. Он защищал парня, застрелившего наркодельца за то, что тот недоплатил ему сдачу.

– Недоплатил сдачу?

Берджер кинул папки на стол.

– Парень этот из Честера. Сюда наведывается дважды в неделю покупать кокаин в районе Дьюитт-Парка. Как будто у себя там кокаина достать не может. В общем, дело дохлое. Что меня особенно бесит, так это…

– Ну а Стайн?

– Так вот. То, что я собирался тебе рассказать, несомненно, тебя заинтересует, но сначала – эта история… – Берджер поковырял большим пальцем в щелях между зубами. – В общем, загружается он в этом районе два раза в неделю. Город он предпочитает, потому что кокаин здесь чище, а к тому же у него тут девка неподалеку. Кокаин в этом смысле – верняк. Принял дозу и пять раз в час можешь трахаться. И еще, и еще… Не то чтобы я по собственному опыту это знаю, конечно…

– Еще бы! – ехидно заметил Питер.

– Ты это про что? – сказал Берджер.

– Про то, что пару дней назад, когда я говорил с полицейским детективом, так даже этот недоносок намекал мне на то, как ты проводишь свое свободное время, балуясь некоторыми препаратами.

Берджер оглянулся на дверь и легонько толкнул ее носком ботинка, прикрывая.

– Так вот, Питер. С этим покончено. Навсегда. Была такая проблема, но теперь ее не существует. И хватит об этом.

В тесной комнатке нависло молчание. Существовала процедура проб на наркотики, которой подвергались все сотрудники в плановом порядке. Тем, кто от проб отказывался, грозило увольнение. Берджер хмуро глядел на Питера, ожидая, что тот скажет.

– Я чертовски обязан тебе, Бердж, и я просто…

– Не надо высокопарных слов, Питер. И читать нравоучения мне не надо. Прибереги все это для присяжных. На них это производит большое впечатление.

– Отлично. – Питер сердито покачал головой.

– А если лгун и лицемер, то значит, я лгун и лицемер. Уж каков есть, ясно?

– Отлично! – негодующе рявкнул Питер.

В комнате наступила тишина, насыщенная взаимной ненавистью. Где-то за стенкой трезвонил телефон.

– Ну так расскажи мне об этом наркодельце, – прервал наконец молчание Питер.

Берджер вернулся к жизни не сразу.

– Ладно. Ну так вот, катит этот парень в своей навороченной тачке: затененные стекла, противотуманные фары, над дверцей – инициалы, все, что полагается. И парень этот – молодец молодцом: спускает стекло, получает товар, потом сажает в машину свою подружку и оттягивается по полной, так? У него все просчитано до последнего доллара. Зарабатывает неплохо, но тратит очень и очень с оглядкой. – Воодушевляясь, Берджер тряхнул головой: его уже понесло. – И вынь да положь ему самое лучшее, на меньшее он не согласен, черт его подери! И заруливает он в тот район, а там уж и жучки, и перекупщики, и связные с рациями, пейджерами и еще бог знает с чем. Окрестные жители говорят, что каких только машин там нет: с номерами и нью-йоркскими, и штата Джерси, и даже Коннектикута и Вирджинии. И парни там крутятся постоянно – ну, ты знаешь таких: золотая цепь на шее ценой тысяч в восемь, в ухе серьга наподобие долларового знака. Наш парень подъезжает, те машут ему, зазывают, он покупает, что ему надо. А под сиденьем у него сорокапятимиллиметровая пушка. И выясняется, что у продавца не хватает сдачи с пятидесяти баксов. Пойти разменивать купюру он не может: работы невпроворот, не отлучишься, так что либо забирай товар, недополучив примерно доллара три, либо проваливай. Знаешь, ребята эти привыкли ворочать сотенными купюрами, а не иметь при себе всяких там говенных пятерок и десяток – это даже такой своеобразный понт. А наш парень лезет в бутылку, выхватывает свою пушку и стреляет. А у него там дум-дум эти чертовы.

– Разрывные пули, – упавшим голосом уточнил Питер.

– Ну да. Он и стреляет, не задумываясь. По мне, подстрели он этого наркожучка, это еще полбеды: возможно, так тому и надо. Но дело-то обернулось совсем по-другому. Стреляет он с маху, пушка заряжена под завязку, левая рука у него все еще на руле. Наркоделец пускается наутек. Парень наш промахивается, и пуля летит в окно в сорока метрах оттуда. В сорока метрах! А там, за окном, молодая двадцативосьмилетняя мамаша троих детей разогревает детское питание. Ее малыш болен. У нее на руках мать-инвалид с высоким давлением. Вот такой расклад. Ребенок с нею рядом. Пуля не повреждает ничего – ни дерева, ни подоконника. Влетает в открытое окно первого этажа и – бух! – прямо молодой мамаше в шею. И головы практически как не бывало! И это на глазах у старшего ребенка. Мать умирает мгновенно. Детей временно помещают в приют, бабку – в больницу. Словом, полный комплект дерьма.

– До судебного разбирательства дело не дойдет?

Берджер кивнул:

– Я предложил семь и вторую степень. Он, наверное, на это пойдет. Вот такого рода дерьмо во мне прямо-таки фашиста будит! Ведь тюрьма, Питер, штука дорогостоящая. Кому охота выкладывать ежегодно тридцать тысяч из денег налогоплательщиков на содержание всей этой мрази! Почему бы не покончить с ними всеми разом? Не сбросить с утеса вниз, к чертовой матери, так, чтобы мозги из них вышибло? Только количество несчастных случаев от этого бы уменьшилось, вот и все. Можешь называть меня как угодно – фашистом, расистским выкормышем – согласен, зато воздух чище бы стал.

Оба они знали, что Берджер и сам не верит в сказанное. А может, он и верил: эдакий яростный пыл человека, желающего искупить собственную вину. Но в целом положение представлялось Питеру достаточно серьезным, и нападками на наркодельцов Берджеру тут было не отделаться – ведь именно такие, как он, помогали наркодельцам держаться на плаву, давая им работу. И именно бескомпромиссная борьба с наркотиками, ведшаяся в национальном масштабе, взвинтила до небес цены на них, подогревая жадность торговцев.

– Ну, что, полегчало? – Питер не скрывал своего негодования.

– Нет, как и тебе, черт тебя дери!

– Так что там Стайн? – осведомился Питер. Берджер перевел дух – гроза пронеслась.

– Ему известно, что мы с тобой друзья. Вот он и подлез ко мне с предложением исключительно неофициальным – он предлагает тебе вскоре встретиться с ним и Каротерсом. Я спросил когда, и он сказал, что чем скорее, тем лучше – он беспокоится о безопасности клиента. Только с тобой одним, ну и в моем присутствии, если тебе нужна поддержка. Говорит, что знает тебя как парня порядочного, что ты защиту не подставляешь. Я, правда, возразил, сказал, что тебя просто на этом не ловили.

– Ха, – недовольно фыркнул Питер.

– Ну, это я хотел попугать его маленько. Еще он сказал, что не хочет втягивать в это дело Хоскинса. Я сказал, что он с ума сошел. Не могу я гарантировать подобные вещи. Мы такого не делаем, не получится, даже если б и хотели. Все должно быть в открытую, карты на стол и все такое, и так далее, и так далее. А он мне, что ему это, дескать, известно, но он апеллирует к моей интуиции. Далась ему моя интуиция! Ладно. Ну, я сказал ему, что если речь идет о какой-то информации, которую, на его взгляд, Питеру следует знать, и он что-то за это попросит, то, по-моему, вреда в этом нет. Он сказал, что знает, когда Хоскинс обедает в «Юнион Лиг», а он в ней раз в неделю обедает вот уже лет десять. Я сказал: отлично, вот и привозите своего клиента в полдень минут на сорок пять. Он сказал, а почему бы вам, ребята, вместо этого не подскочить к нему в тюрьму? А я ему – нет, это невозможно.

– На это у нас времени нет.

– Разумеется.

– Вроде бы выглядит достаточно безобидно. Должно и остаться таковым.

– Ну да. Привезут его на сорок пять минут, а потом доставят обратно. Я пообещал ему, что ты ему позвонишь. Думаю, что он мог бы встретиться с нами в конференц-зале на восьмом этаже. Чтобы не маячить на седьмом. Понимаешь, время обеденное, люди разошлись. Зададим ему парочку вопросов насчет вооруженного ограбления. Хоскинс, конечно, пронюхает рано или поздно, но, по-моему, тебе стоит рискнуть.

– А слушания были?

– Нет, присяжные не собрались. Судья Кравец что-то мышей не ловит.

Берджер не побоялся выступить в качестве посредника. Он вообще любит риск. Отсюда и наркотики.

– Мне ему прямо сейчас позвонить? – спросил Питер.

Глаза Берджера поблескивали, дышал он часто и неглубоко. Такой вид он принимал, когда ему особенно хорошо думалось.

– Нет. Еще не время. Выжди. Пусть помучится. Пусть сам тебе позвонит.

– Ты ведь видишь, в этом деле есть что-то странное, – понизив голос, сказал Питер. Упоминать про миссис Бэнкс он не станет. Его доверие Берджеру, кажется, было теперь не безусловным. – Видишь, да?

– Конечно.

– Не пойму я его никак.

– Поймешь. – Берджер кинул пристальный взгляд на Питера. – Не хочешь сказать мне, что ты там писал, когда я вошел к тебе?

– Пустяки, – сказал Питер.

– Не доверяешь больше?

– Как юристу – доверяю.

После обеда Питер вызвал к себе Маструда, чтобы подписать кое-какие бумаги. Секретарша знаком пригласила его пройти.

– Что слышно от Дженис?

Маструд откинулся в кресле, и пальцы его легко забарабанили по его животу.

– Адвокат вашей жены представил документы на судебное разбирательство. Сегодня утром он также проинформировал меня об условиях развода, выдвинутых Дженис. Ваша жена, Питер, на мой взгляд, очень благородная женщина.

– В каком смысле?

– Она очень нетребовательна.

– Она была требовательной как черт, когда мы жили с ней вместе.

– Ну а теперь – нет.

Это было необычно, и Питер забеспокоился. Маструд кивнул, показывая, что понимает психологическую подоплеку позиции Дженис.

– Она максимально облегчает нам все дело. Хочет, чтобы все прошло как можно глаже и, по словам ее адвоката, готова идти на большие уступки.

– Если мы разводимся, черт возьми, я хотел бы, чтобы она была обеспечена…

– Ну а она не хочет дать вам откупиться от вашей вины.

– Мерзкая позиция, и вы это отлично понимаете, – резко бросил Питер.

– Множество мужчин решили бы, что вы ведете себя как дурак. Но ваше желание обеспечить ее, конечно, естественно.

– Не беря у меня ничего, она тем самым говорит…

Он замялся, не желая формулировать свою мысль, но за него это сделал Маструд.

– Говорит, что не хочет сохранять ничего из вашего брака.

Что ж, не ему винить за это Дженис. Если б это она затащила его к себе в спальню, где вдруг оказался бы Джон Эппл с поднятым… и сигаретой в зубах – так сказать, синоним явления Кассандры, – он бы еще не так возненавидел Дженис, он бы себя не помнил от ненависти, каждое упоминание, каждая мысль о жене подпитывали бы тогда эту ненависть. Но Маструд не прав насчет благородства. Не было ничего благородного в отказе Дженис. Наоборот, это было подленькое поведение, месть вдогонку.

– А не могла она раздобыть деньги как-нибудь иначе? – осведомился Маструд.

– Нет, не думаю. Родных у нее нет. Существует отец где-то в Айдахо, живет в трейлере, что ли. – Еще один бедолага наряду с прочими, в числе которых и Питер. – Никто о нем не слышал уже лет десять, если не больше.

– Друзья, подруги?

– Эти могут оказать временную помощь, но так, чтобы надолго – нет.

– Нуждающиеся обычно отказываются от финансовой помощи лишь в том случае, если им помогает кто-то другой. Это я по опыту знаю. – Маструд пожал плечами. – О принципах и добродетели вспоминают, лишь когда это могут себе позволить.

– Меня ее поведение не удивляет.

– Что доказывает вашу неспособность понять его. – Маструд подмигнул Питеру. – Может быть, она занялась частной практикой, как по-вашему?

Питер бросил взгляд на окно, надеясь на озарение, на проницательность, которую, как считается, человеку свойственно приобретать с годами. Нет, ни малейшего проблеска.

– Тогда ей пришлось бы расстаться с работой в приюте, а я сомневаюсь, чтобы она пожертвовала этой работой, которая дает ей ощущение сопричастности. А потом, она занимается там сейчас новым проектом. Да и чтобы завести частную практику, нужен первоначальный капитал.

– Может быть, работа стала приносить ей доход побольше? – предположил Маструд.

Нет, финансовые возможности приюта были ему знакомы: годами слушал он рассказы об их денежных делах и давал Дженис юридические советы.

– Да они почти на мели, существуют неизвестно на что, так, какие-то крохи – гранты, государственные дотации, редкие пожертвования.

– Достаточно ли она экономна, чтобы отвергать вашу помощь?

Его ответ был положительным, хотя представлять ее считающей каждый пенни ему было грустно. Это увлечение независимостью скоро пройдет.

– Дженис с шестнадцати лет сама себя содержала, – негромко ответил он. – Она умеет экономить.

– Ну, согласиться с вашими доводами мне трудно. Тридцатилетняя работающая женщина имеет большие потребности, нежели подросток, – уперся Маструд, – так что повторяю опять: не может ли для нее существовать иной источник дохода?

– Ей-богу, не могу себе представить подобный источник. – Хотя у этой сволочи, у этого чудовища Джона Эппла и могут водиться денежки.

– Что мне ответить ее адвокату?

– Скажите ему, что предложение моего участия остается в силе, но что я предпочел бы сесть с ней один на один и обсудить это в приватном порядке.

– Она желает общаться только через адвоката.

– В таком случае сообщите ему, что если она передумает, то я к ее услугам и буду рад ей помочь.

Но Маструд вновь покачал головой:

– Нет. Я лишь сообщу, что вы понимаете и принимаете ее условия. Видите ли, передумай она, чего вы, несомненно, желаете, и так как вы уже выразили свою готовность предоставить ей содержание, она может вновь отвергнуть его. Иными словами, если вы выразите желание ей помочь, она не пойдет на это из чувства противоречия, думая, что таким образом подыгрывает вам, пляшет под вашу дудку, что любой ее спонтанный шаг заранее предугадан вами. – Маструд поднял брови, ожидая, пока до Питера дойдет его логика. – Говоря иначе, еще раз не разрушайте ее веры, пускай иллюзорной, что она действует по своей воле и независимо от вас. Это позволит ей в некоторой степени сохранить чувство собственного достоинства, а к тому же и вам может помочь достигнуть желаемого.

– У вас, кажется, уже на все имеются ответы, – заметил Питер.

– Да, кое-какие ответы у меня действительно имеются. Ведь за это вы мне и платите, не так ли?

– Буду знать. – Питер холодно улыбнулся. – Почему-то только я все еще пребываю в сомнениях.

Маструд постучал костяшками пальцев друг об друга, как бы сводя обилие возможных слов к нескольким, самым необходимым.

– Если я и скажу вам почему, это все равно не поможет.

Маленькие пузырьки желудочного сока начали лопаться и жечь где-то в районе диафрагмы, и Питер почувствовал себя глубоко несчастным. Вот так же он сам глядел недавно на Берджера.

– И все-таки скажите.

– Невозможно усвоить нечто, не испытанное на собственном опыте, что относится и к данным словам.

Так вот к чему все свелось. И за это ему придется выложить те немногие деньги, что у него еще остались?

– Вот в чем суть трагедии, – хмуро заключил он.

– Именно! – с готовностью подхватил Маструд, радуясь некоторой перемене в теме разговора и возможности отойти от обсуждения неприглядных деталей еще одного, очередного, скучного бракоразводного дела. – Отсюда и следствие: невозможно поверить чему бы то ни было, пока самолично не откроешь в себе того, что препятствовало этому раньше.

– Например?

– Бросьте, Питер. Не скромничайте. – Маструд задумчиво покачал своей давно не мытой головой. – Ведь вы сами ежедневно сталкиваетесь с таким же печальным обстоятельством.

И это было правдой. Ратуша представляла собой шесть этажей залов и кабинетов, где каждый из ответчиков оспаривал непреложность строго установленных законом норм ответственности в попытках изменить свою судьбу, утверждая, что нет, это невозможно, это не он, он не мог прирезать свою подружку, ограбить склад или универсальный магазин, что неуплата налогов, в которой он обвиняется, – это ошибка, или же, в соответствии с несколько иной тактикой ведения спора, признавая, что да, это он избил и изувечил пятерых стариков, но его, дескать, извиняют обстоятельства, заявляя, что если ему вменят в вину не распространение кокаина, а лишь хранение его у себя в доме, он укажет пальцем на настоящего распространителя. Или же утверждая, что в случае снятия с него обвинения в краже топлива, выделенного для школьных котельных, и перепродаже его на сторону, домовладельцам в бедных кварталах, он выступит свидетелем против того, кто подделывал отчетность и клал в карман взятки; ведь и «согласованное признание вины» – эта движущая пружина всего судебного механизма – есть не что иное, как отказ смириться с участью, которую преступник сам же себе и уготовил.

– Знаете, ведь дело-то как обстоит… – Питер усмехнулся, заметив на лице Маструда нетерпеливое ожидание того, что он скажет. – Я верю в то, что жизнь наша – штука отличная и что большинство людей также отличные люди. Я действительно сохраняю в себе эту веру. Но, как это ни неприятно, надо быть реалистом. Возьмите любой среднестатистический случай. Вы предупреждаете парня, что если он не перестанет бить свою подружку по субботам, она в конце концов разозлится и побежит в полицию. Можете сколько угодно взывать к его разуму, говоря, что ему угрожает взятие под стражу за оскорбление личности при отягчающих обстоятельствах. Я сколько раз сам наблюдал подобное. Люди хотят думать, что судьба человека определяется его умственными способностями, его профессией, воспитанием. Вам известно также, что на нее влияют установленные обществом нормы. А я вот не верю этому. Я хочу сказать, что не говорю тому парню ничего из того, что не было бы ему известно заранее, но человеку можно говорить и говорить без конца о том, как дурно он поступает, а он – и так бывает сплошь и рядом – не будет вам верить или же, наоборот, верить будет, но не будет ничего менять в своей жизни. – Его вдруг осенило. – Вот, например, возьмем вас.

– Меня? – Маструд удивленно нахмурился.

– Вы разжирели. Кровь, должно быть, струится по вашим жилам с великим трудом, медленно, по одной молекуле в секунду. Вы это знаете и знаете, что надо сделать, чтобы это изменить. Так что да, я с вами согласен, согласен больше, чем вы думаете. Могу даже сидеть здесь и обсуждать это все, как будто сказанное меня не касается, однако оно касается и меня. Правда ведь? И разве не это заставляет вас волноваться?

– А я должен волноваться?

– В случае, если я вам небезразличен.

– Небезразличен, но есть и другие, которым вы небезразличны.

Питер забеспокоился, уж не обидело ли Маструда его замечание насчет того, что он «разжирел».

– Почему у меня такое чувство, будто разговор наш перестал быть разговором клиента с адвокатом по разводу? – спросил он.

– Потому что так оно и есть.

Маструд попросил секретаршу некоторое время не соединять его ни с кем.

– Работа для меня не главное. Мне не нравится помогать людям разбегаться в разные стороны, я бы куда охотнее помогал им соединяться. Однако я ясно вижу, что такова жизнь и что я не в состоянии изменить сценарий супружеской трагедии. Поэтому я помогаю вашему брату вновь обрести почву под ногами, исцелиться и извлечь урок. С тем чтобы в следующий раз не повторять своих ошибок. Помогаю людям из хаоса, в который превратилась их жизнь, выстроить что-то стоящее, подобие счастья. Это – в идеальном варианте. А свойство идеалов – прояснять приоритеты. Мой приоритет – это помогать людям выстоять.

– Как раз для этого и я пошел в прокуроры, – встрял в его монолог Питер. – Я думал, что стану помогать…

– О-о, да бросьте вы, – поморщился Маструд. – Звание прокурора понадобилось вам для удовлетворения совсем иных желаний и потребностей. Вам нужна власть, интрига, нужно гарцевать на белом коне – словом, всякое такое, полный комплект. Вы ничем не лучше прочих. Не замечали?

– Вы говорите прямо как моя жена.

– Я с ней незнаком, но выскажу догадку, основываясь на собственном опыте. Помогая другим, она стимулирует и процесс собственного исцеления…

– Да, но…

– Послушайте меня, вы моложе и наивнее, чем себя считаете, – сердито бросил Маструд, – Я и сам через это прошел, и сам все испортил. И она попросила развод. Не потому, что вдруг перестала меня любить, а потому, что, как сильная женщина, сохранила стремление к идеалу и, значит, была способна двигаться к нему. Однако понял я все это лишь постфактум, много времени спустя. Но мне повезло. Я встретил другую женщину, в чем-то даже более привлекательную, хотя в чем-то и уступавшую моей жене. Она была женщиной хорошей, добродетельной, так же приверженной высоким идеалам. Я полюбил ее, я заставил себя забыть свой первый брак и жениться вторично. И несколько лет я был счастлив. Обе мои жены даже подружились. Сумели сделать это ради меня. Вторая жена полюбила моих детей. А однажды я полетел в Чикаго на совещание юристов, обсуждавших какую-то мелочь в законодательстве, мало кому интересную. После основного доклада я спустился в бар отеля, хотел собраться с мыслями, я позвонил жене, она казалась чем-то подавленной, но я не захотел в это вникать. Я болтал какие-то глупости, к помощи которых прибегают, когда хотят, чтобы тебя оставили в покое. Потом я повесил трубку, наверное даже слегка раздраженный этой ее подавленностью. А потом я познакомился там с женщиной, и мы разговорились. Она была очень сексуальна, и по прошествии времени я задним числом понял, что она решила, будто я богат. Женщины склонны к подобным ошибкам, удивительно умея попадать пальцем в небо, видимо, из-за недостатка собственного опыта в этом отношении и собственных средств. Она принялась меня обхаживать. Огромное количество мужчин изменяют, думая, что несчастливы в браке. Другие изменяют просто от скуки. Когда все так просто и легко, забываешь о морали. Мы отправились с ней в постель. Тут она оказалась изумительна. Я решил, что на этом все и кончится, что это будет, так сказать, единичное отклонение от курса. Помню, что, еще лежа с ней в постели, я придумывал, как бы от нее избавиться. Целуя ее, я разрабатывал план безболезненного удаления ее из моей жизни. Но не тут-то было. Она сунула мне в чемодан визитку. Сделала это как нечто само собой разумеющееся. Я не могу ее винить. Поступила как поступила. Ведь точно так же действовал и я. Когда я вернулся, то моя жена, распаковывая чемодан, спросила, что это за визитка. Я соврал что-то насчет возможного поступления в фирму новой сотрудницы.

– Она поверила?

– Вроде бы да, а на самом деле – не знаю. А неделю-другую спустя та женщина заявилась ко мне в офис. Она была в городе до конца дня. Мы вышли с ней, выпили, потом отправились в отель. Я воспользовался кредиткой. Наличными у нас распоряжалась жена. Заработавшись, я забыл о счете и о том, что необходимо его перехватить. А может быть, в глубине души я и хотел быть уличенным, чтобы снять с души груз. В общем, расспрашивать, зачем я останавливался в отеле в своем родном городе, жене не понадобилось.

– В моем случае проблема не в неверности.

– В буквальном смысле вы правы, но в расширительном – нет, – сказал Маструд. – Я не о подсчете реальных измен говорю, не о моральном крючкотворстве, а о процессе постепенного прозрения. Видите ли, нам следует уяснить себе то, что неконтролируемые страсти хаотичны и разрушительны, ясное осознание этого факта помогает цементированию общества; страсть должна обрести определенную форму. Такой формой и является брак. Можно быть неразборчивым в сексе, но нельзя быть неразборчивым в своих обязанностях и сознании своей ответственности, понимаете? А безответственная и неразборчивая сексуальность, как у тех девчонок, которые беременеют в четырнадцать лет просто потому, что не знают, куда себя деть, хоть и знают все насчет контрацептивов, и эта сексуальность не только рушит их собственную жизнь, она рушит и общество. Я понимаю, что вам это все известно, но я призываю вас спроецировать это на вашу собственную жизнь. Верность – это упорядоченная сексуальность, сознательный выбор ответственности. Я знаю, что существуют иные аспекты данной проблемы, что бывают браки действительно неудачные, что есть такая вещь, как однополые браки, но в целом рассуждения мои правильны. Когда вы решаете не трахаться с кем попало, то тем самым вы соблюдаете клятву верности, данную вами не только жене, но и обществу, более того, этим вы выражаете и верность тем, кому вы симпатизируете, тем, кого хотели бы видеть своим партнером. Должен вам сказать, что, начав изменять, увязаешь в трясине, потому что естественной – подвластной интуиции – измены не существует. Мужчины, а также женщины, состоящие в браке, находятся в единении с обществом при условии, что в жизни их нет места изменам. Это похоже на проповедь, но я не проповедую. Все, что я хочу, это напомнить вам, что все мы существуем в обществе, в той или иной степени единения с ним, безразлично, сознаем мы это или же не сознаем. Общество – это и есть в известном смысле брак, по крайней мере, так было испокон века. Вот то, что мы утратили, но что мы смутно помним и что желали бы вернуть.

Питер вспомнил выражение лица Дженис, когда она, голая, пятилась из спальни, и как он глядел на нее в этот момент – момент муки, когда сердце готово разорваться пополам, по крайней мере, так кажется тебе в это мгновение. Слишком много раз ее предавали: сначала предал отец, затем мать, не только не сумевшая защитить ее от отца, но и покинувшая ее в результате самоубийства. Как могло случиться, что вся его страсть, вся жизнь – годы и годы жизни – подвели его к этому моменту предательства? Он взглянул на часы. Стоит ли опоздания полученный урок? Да и получил ли он урок, способен ли усвоить его?

– Что я имею в виду, так это то, что верность – понятие более широкое, чем верность только в сексуальном смысле. Если вы вдумаетесь, то увидите…

– Какого черта вы мне здесь толкуете о верности? – громко завопил Питер. – Я был верен жене! Что у вас вместо головы, Маструд? Кочан капусты? Я только и хочу быть ей верен! Это она меня бросила!

– В каком-то смысле из-за вашего отсутствия верности ей. Не сексуальной. Вы что, притворяетесь тупым?

Питер разозлился, несмотря на некоторое смущение.

– Я хочу сказать, что если вы поймете, в чем вы перед ней провинились, чего не сумели ей дать, вы, может быть, отпустите ее с большей готовностью и поищете для себя другую возможность хранить кому-то верность!

Какое-то время они сидели молча. Если принять точку зрения Маструда, то как же мелки и бессмысленны все его потуги, жалкие усилия душевно убогого карлика! Страшно представить себе, что после стольких лет он так и не смог стать ей близок.

– Не претендую на то, что чему-то вас научил, – почти шепотом проговорил Маструд.

Надо выбираться.

– Ну и как вы теперь? – продолжал толстяк. – Готовы отпустить жену, пойдете на развод?

Питер поднялся. Не станет он оплачивать счет Маструда. Не за что тут платить.

По возвращении в офис его ожидали дурные вести. Группа крови Джонетты Генри была ВВ, в то время как пальто Каротерса, в котором он был задержан, было измазано его собственной кровью группы О. Исследования можно было и продолжать, ведь с научной точки зрения кровь – субстанция индивидуальная, и у каждого человека она чем-то отличается, но простые анализы показали, что ничего, прямо связывающего Каротерса с убийством Джонетты Генри, Питер все еще не имел.

Это обескураживало и означало, что миссис Бэнкс, возможно, и вправду знала, о чем говорила.

Питер представил ее себе на свидетельском месте. Да любой защитник, к примеру, типа Моргана, в два счета собьет ее с толку и заставит взять назад свои показания. Ее видимая осведомленность во всем, что касается Джонетты, имеет ряд существенных изъянов – например, ей неизвестно, кто является отцом Тайлера. Даже происшествие в ресторане оставалось для Питера во многом неясным. Он не мог разобраться в том, кто были эти двое мужчин. Возможно, это просто родственники, не имеющие к делу никакого отношения. И как отыскать ее? Подключать к этой истории детективов он не хотел, а заниматься поисками самому у него не было времени.

Но он знал, кто тут мог оказаться полезным – практикантка Черил Игер, в числе прочих студентов-юристов прикомандированная к прокуратуре. В отличие от прочих практикантов, она была чернокожей, и, значит, дело об убийстве Даррила Уитлока имело для нее дополнительный интерес – на успехи юноши она, должно быть, равнялась. Черил была девушкой тихой, серьезной и не болтливой, из тех, кто больше слушает, чем говорит. Отец ее был доктором, мать преподавала английский в колледже Свортмор. Осенью, во время беседы с Питером, девушка призналась, что не очень хочет становиться прокурором, а практику здесь проходит потому, что считает необходимым досконально изучить работу прокуратуры, если собирается успешно защищать людей. На Питера такая откровенность произвела впечатление, и он уже тогда подумал, что работать девушка станет хорошо. За первую же неделю своей практики она доказала это столь убедительно, что стала нарасхват: Питер редко получал возможность претендовать на ее время, настолько загружали ее работой другие прокуроры. Но тем не менее, когда задание следовало выполнить особенно хорошо, он поручал его Черил Игер. Как и сейчас, когда он доверил ей поиски миссис Бэнкс. Черил, видимо, станет помалкивать о задании, и, что еще важнее, Хоскинса вряд ли заинтересует, чем там занимается какая-то практикантка. Он ее и не заметит.

Приемные часы в больнице оканчивались в пять, и, значит, навестить мать еще раз он не сможет. Но он забрал из парковочного гаража свою машину и направился к родительскому дому. Может быть, ему удастся перекусить с отцом и перекинуться с ним парой слов. Он нажал на газ с внезапным остервенением, в новом приступе ярости, ставшей для него обычной. Как же подобострастно вел он себя с Маструдом! Надо было овладеть ситуацией, подчинить ее себе, а не рыскать с фонариком по темным закоулкам сознания, не желая этого делать! И Хоскинсу он позволяет бог знает как с собой обращаться – самому противно! Да он, Питер, стоит десятка таких, как Хоскинс! Овладеть ситуацией! Чтобы щелкнуть пальцами и все замирали в ожидании следующей команды. Неужели ему это не дано? Схватить, сжать в ладони и не выпускать, знать, что это твое! Он хочет вернуть Дженис, хочет обрести власть над нею и ее чувствами, чтобы и она была в кои-то веки счастлива и довольна. Он всей душой хочет заставить ее забыть о ее несчастном детстве, хочет заново переписать историю, уничтожить самую память обо всем том, что испортило ее детство, возродить ее счастливой и цельной, без изъяна, такой, какой он желает ее видеть. И с этим чудищем Эпплом с его гигантским… надо поступить точно так же – подчинить себе ситуацию и, возможно, показать ему, черт побери, кто в доме хозяин! Как сложилось бы все, не случись в его постели Кассандры? Так неужели из-за такой малости, из-за того, что кто-то некстати воспользовался его ключом, пустить псу под хвост еще сорок лет жизни с любимой женщиной!

На подъездной аллее возле дома никаких машин не было. Он открыл дверь своим ключом и едва вошел в гостиную, как услышал телефонный звонок. Он снял трубку в отцовском кабинете. Звонил Бобби.

– Ты дома? А я вот сидел тут и думал, как бы позвонить – узнать, как там мама.

– Папы нет. А я только что вошел. Ну, насчет мамы ты знаешь.

– Папа сказал, волноваться нечего…

– Вот и не волнуйся. – Питеру хотелось успокоить брата.

– Кэрол посмотрел другой гинеколог. В весе она прибавляет нормально.

– Она молодец, Бобби.

– Я только одного боюсь.

– Врожденных аномалий?

– Нет. Этого я, конечно, тоже боюсь. Но я имел в виду другое.

– Что именно?

– Я боюсь увидеть, как ей будет больно. Говорят, что, сколько бы ни учился всей этой чуши на курсах по подготовке, все равно будешь орать как резаная и…

Голос затих – трубку передали из рук в руки.

– Не слушай его, – раздался приятный смех Кэрол. – Боли я буду только радоваться. Я столько лет этого ждала…

– Ну конечно же, Кэрол!

– Как Дженис?

– Я ее почти не вижу.

– Бедный, бедный Питер. Ты ведь просто не можешь без Дженис! – Смех Кэрол зазвенел колокольчиком, и Питер лишний раз убедился, как прав брат, считая Кэрол безумно привлекательной. – Скажи ей, что я велела ей, когда придет, сделать тебе массаж спины.

– Ладно, – еле слышно буркнул он.

– А теперь Бобби хочет еще что-то сказать.

– Значит, на востоке все в порядке? У всех у вас все нормально?

– Не волнуйся, Бобби. И думай о ребенке.

Он повесил трубку и откинулся на спинку отцовского кресла, ненавидя себя за то, что лгал брату, и зная, что поступить иначе он не мог. Лучше пусть ложь, чем стыд. От кресла пахло отцовским запахом. Сколько раз наблюдал он отца сидящим в этом кресле, склонившимся с карандашом в руке над этим столом с разложенными на нем финансовыми документами! Все эти счета, бумаги ему самому теперь так знакомы, что даже грустно – дистанция между ним и отцом сократилась, он и сам теперь то и дело выписывает чеки, просматривает банковские отчеты, хранит аптечные и телефонные счета, биржевые ведомости, бланки страховок, договоры о кредитах, сообщения о пенсионных отчислениях, бессмысленные рекламы новых хозяйственных приспособлений, стопки использованных чеков, сохраняемых на случай финансовой инспекции. Он вытянул средний ящик стола: ключи, марки, ручки, какие-то письма, скрепки, сломанный пульт от гаражной двери, старый спичечный коробок, ворох семейных фото. Все эти бумаги, некогда заключавшие в себе нечто таинственное, теперь стали мостиком между миром реальности и их семейным островком.

Он заметил чековую книжку родителей и от нечего делать взял ее в руки. Он пролистал ее с конца к началу: все те же повторяющиеся чеки оплаты за газ, за продукты, страховка и так далее. Чеки аккуратным почерком выписывала мать, но каждую неделю отец подводил баланс, выводя общую цифру расходов, обычно колеблющуюся в районе трех тысяч долларов. В конце месяца напротив каждого чека появлялась птичка – отец сверял записи с банковскими. Так продолжалось годами, неизменная устойчивая гармония чеков и подсчетов, свидетельство полного доверия и стабильности.

Он пролистал несколько страниц и наткнулся на имя Дженис.

Вот оно – такая прозаическая запись, сделанная материнской рукой. Чек на десять тысяч долларов, выписанный четыре дня назад. Далее следовал депозит на ту же сумму, говоривший о том, что деньги, взятые для этой цели, по-видимому, были сняты с накопительного счета. Дата в точности совпадала с решением Дженис отказаться от его денег. Пролистав, теперь уже внимательно, каждую страничку, других выплат Дженис он в книжке не увидел. Оба документа выглядели так буднично – простые записи, простые цифры, – словно ничего и не случилось, словно это нормально для свекра и свекрови помогать невестке бросить их сына, тем самым предавая его так, как его еще никто и ни разу в жизни не предавал.

Он укрылся, возможно, от пережитого шока в нише холодного анализа, обычно возвращавшего ему равновесие, хоть и отрывавшего от его жизни еще кусочек. Надо было обдумать мотивацию решения этих троих, каждого порознь и всех троих вместе, обмануть человека, столь ими любимого. Итак, Дженис пообщалась с матерью. Дженис из гордости и четкого понимания, что хорошо и что плохо, вряд ли стала бы ей звонить. Мать неоднократно справлялась о Дженис, после чего, что вполне в ее духе, решила действовать самостоятельно и, возможно, даже наведалась к ней в приют в дневные часы. Просить денег Дженис не стала бы, но, должно быть, с матерью говорила в открытую. Выпытывать у него подробности их ссоры мать не захотела, не желая встревать в его личную жизнь. Если Дженис решила его оставить, следовательно, как могла заключить мать, зная характер Дженис, решение это продуманное и взвешенное. Матери известно, что Дженис не могла бы сделать столь серьезный шаг сгоряча. Как женщина умная и решительная, мать прекрасно поняла, в чем нуждается Дженис и на что она рассчитывает, и захотела ей помочь, решив, что если уж дело дошло до развода, то пусть он пройдет максимально гладко и безболезненно для всех заинтересованных лиц. Не надо злобы и ожесточения – просто наступает новая жизненная фаза. Возможно, мать думала при этом: таким образом я извинюсь за сына и за все его грехи в отношении тебя…

Потом Питер обдумал и другие варианты. Он мог либо вспылить и тем осложнить отношения, либо как ни в чем не бывало продолжать свою игру. А когда он убедит Дженис вернуться и вся эта история с деньгами выплывет наружу, он заработает себе дополнительные очки, изобразив невозмутимость и понимание. Может быть, когда-нибудь они и посмеются все вместе над тем, как мать помогла Дженис уйти от него, чтобы проучить. Эдакая порка для сына. Муж, получающий суровый урок. Ха! Ему захотелось сжечь этот кабинет со всеми бумагами в придачу, но вместо этого он, человек сдержанный, владеющий собой и ситуацией – не правда ли? – положил на место чековую книжку, взял с кухонного стола свои ключи и вышел.

Въехав в Деланси, он увидел, как напротив его дома паркуется Кассандра. Она вылезла из машины, суровая, опасная, в длинном черном пальто.

– Питер!

Выглядела она сногсшибательно, и невольно, а возможно, и вольно Питер вспомнил, как эти ноги обвивались вокруг него.

Стараясь не глядеть ей в глаза, он замотал головой:

– Я в ужасном настроении!

Она сделала шаг к нему.

– Нет, Кассандра, нет, черт возьми! Не хочу! Мы с женой собирались лечь в постель. Мы были… вместе, так близко, как нам с тобой даже не снилось, а тут ты явилась со своей проклятой сигаретой и испортила мне жизнь! Это же совершенно непростительно, аморально…

Морозный воздух донес до него слова:

– И все-таки я здесь, Питер.

Да что она, ненормальная? Даже интересно…

– Забудь! – Минуя ее, он метнулся к двери. – Меня не прошибешь! – Он понимал ее суть и не хотел уподобляться им, становиться таким же – одинокой тенью в ряду других теней, охотников за жизнью, несущих в себе смерть. – Давай, убирайся, оставь меня в покое! Займись какой-нибудь ерундой – лей слезы над любовными романами, мастурбируй, чтобы отомстить мужикам, которые никогда тебя не любили! Мне все равно, только чтобы духу твоего здесь не было!

Дома он включил отопление, сделал себе сандвичи. Надо было как-то успокоить нервы. Кассандра разбудила в нем самые дурные чувства.

Зазвонил телефон, и он услышал в трубке густой, скучающе-неторопливый голос Винни:

– Привет, видел в газете интервью с тобой насчет того парня, которого застрелили.

– Грустная история.

– Ага. Очень грустная. – Плевать Винни на все это.

– Слушай, я тебе пари проиграл.

– Ладно, не трепыхайся. Я звоню не за этим.

– Наскреб что-нибудь на Джона Эппла?

На другом конце явно заколебались.

– По этому поводу мне и надо с тобой поговорить, Питер. Думаю, сделать это будет непросто, хлопотно, займет много времени, а времени у меня в обрез…

– Словом, игра не стоит свеч.

– Знаешь, Питер, в целом ты прав. Дело не во мне, мне-то что… Но приходится привлекать ребят, задействовать службы…

Такой оборот дела Питеру не понравился.

– Это будет стоить денег, Питер. И немалых, потому что ребята, которые будут тут задействованы, это ребята экстра-класса. Ты сейчас в городе очень на виду, так что службу к этому приходится подключать самую серьезную. Десять тысяч будет разумной ценой. На том и порешим.

– Так пошли к черту этих ребят экстра-класса!

Он бросил трубку, бесясь от собственной глупости. Телефон зазвонил снова.

– Питер, не вздумай больше вешать трубку! Неуважения к себе я не потерплю от кого бы то ни было. Никогда больше так не делай!

– Винни, если ты надумал меня разорить на расследовании, которое стоит всего лишь три доллара в час компьютерного времени, то забудь об этом расследовании.

– Не могу.

– В каком смысле?

– В прямом. Деньги эти мне нужны в любом случае – веду я расследование или не веду. Не кипятись и не жмись тут. Тебе это невыгодно.

– Брось, Винни. А строго говоря, пошел ты куда подальше!

– Погоди-ка еще минутку, Питер. Хочу, чтобы ты прослушал кое-что. – Голос Винни отдалился от трубки. – Дай-ка сюда, Джимми, нет, не это, дай-ка вон ту пленку. – Раздался щелчок, потом легкий скрежет. А затем: «Мне надо это срочно и без шума».

Голос Питера! Записал, как и сам Питер записал брата Робинсона!

– Что ж, намек понятен. Очко в твою пользу. Так вот для чего ты просил меня звонить на другой телефон?

– Надоело, Питер. Утомляет меня вся эта хреновина. Хочешь совета? Не пытайся обвести меня вокруг пальца. И не думай, что сможешь заговорить мне зубы. Помнишь, что на играх я собаку съел? Так вот, я не изменился!

– Послушай…

– Слушать я буду, когда ты мне деньги принесешь, и слушать, и смотреть. В общем, встретимся послезавтра в девять утра перед бывшим «Бельвю-Стратфордом». Господи, какой отель был, так надо было его похерить! Не знаю даже, как здание это теперь называется… Мы давненько не виделись, так что я предупредить хочу: я здорово потолстел в последнее время, покрупнел, так сказать, набрал вес.

– Это что, угроза?

– Нет. Если бы я и вправду захотел тебе угрожать, я бы так и сделал, ты, юрист недоношенный! Я бы порассказал тебе кое-что, например, по поводу сандвича с кокосовым маслом, что лежал на полу возле убитого парня…

О сандвиче журналистам не сообщали.

– Я не дам тебе ни цента, мерзавец!

– Подумай, Питер. Подумай хорошенько. – Винни повесил трубку.

Питер повалился на диван – его даже затошнило от волнения и от внезапно накатившей на него неимоверной усталости, но он понимал необходимость разобраться в ситуации. Возможно, Винни просто мелкий мошенник, который блефует, ничтожество и больше ничего, ну а если нет? Город вязнет в трясине коррупции, любой мерзавец может сделать себе карьеру в одночасье, а может, наоборот, медленно и верно ползти наверх, не поднимая излишнего шума. Поскольку Питеру все это было чуждо, а в сферу его профессиональных интересов организованная преступность и всякие там группировки не входили, он мог многого и не знать. Возможно, Винни пристроился работать на кого-то из действительно имеющих силу и вес. Группировки создаются и распадаются, завязываются связи, старые друзья ссорятся, бывшие враги вдруг объединяются. Все это и подтачивает систему. Но как он может себе позволить заплатить шантажисту Винни? Денежные дела его крайне запутанны. Он находится в капкане ипотеки. Выплаты по процентам – это как древесный жучок, точит и точит. Вначале вроде незаметно, потом неприятно, потом начинается паника, а потом – все, съел! Единственный способ получить деньги за дом, не продавая его, – это маржа, но дело это долгое, потребует нескольких недель и получения подписи Дженис. Но, даже получив эту подпись и право распорядиться домом, он не получит саму Дженис.

Почты накопились целые горы, и он перенес все к компьютеру, сунув в него диск, на который записывал все свои финансовые дела. Раньше тоже бывало, что, недовольный собой, он компенсировал свое неумение овладеть ситуацией прилежанием, в результате чего находилось решение. Он рылся в пришедших счетах, пока компьютер натужно скрипел, выискивая нужную программу. В последние месяцы бухгалтерия его ни к черту. Однако, может быть, удастся наскрести хоть тысчонку и на время заткнуть Винни пасть. Открыв страничку счетов, он увидел аккуратный столбик неплатежей. Ну да: 750 долларов он должен Маструду. По ипотеке он задолжал за два месяца, выплаты потянут на три тысячи сто тринадцать долларов пятьдесят шесть центов. Скоро банк начнет его теребить, угрожая расторгнуть договор. Некоторая часть этих денег вернется ему вычетами из налогов, но будет это не раньше следующей весны. «Мастер-кард» и «Виза» обойдутся в тысячу семьсот восемьдесят пять долларов и тридцать четыре цента. Можно заплатить поменьше, но тогда подскочат проценты, подскочат так, что словно и не платил. «Америкен экспресс» он задолжал четыреста двадцать три доллара восемьдесят шесть центов. А это еще, черт возьми, откуда? Он изучил счет. Микроволновка для квартиры Дженис и квартальная плата в клуб здоровья. Хорошо хоть счет за телефон не такой гигантский: шестьдесят три доллара тридцать девять центов. Еще оплата страховок – автостраховка, страхование жизни и дома. Пришло извещение, что страхование жизни у него переплачено и действует временная льгота. Не так давно приходило подробное разъяснение насчет личного страхования. Получить два с половиной миллиона за пару сотен в год показалось делом выгодным. Безопасность за столь малую цену. Да тут что угодно заплатишь, чтобы чувствовать себя в безопасности.

Но что окончательно привело его в уныние, это счет за отопление: триста восемьдесят девять долларов тридцать четыре цента! Как такое возможно? Он ведь экономил! Во время перерыва спортивной передачи он вставил осенью вторые рамы. Из банка сообщали – слава богу, извещение пришло лишь два дня назад, так что данные были свежими, – что на счету у него теперь триста долларов, и это при том, что Дженис, слава богу, в какой-то мере благодаря его матери, не выписывала чеков. Так или иначе, судя по всему, ему недостает нескольких тысяч, а через три недели платить по ипотеке. Винни может его закопать – легко и просто. Утечка информации, словцо-другое подходящему репортеру. Да каким угодно образом. Что в сравнении с этим деньги! В конце месяца на счет поступит его жалованье, но уже ясно, что от жалованья ничего не остается. Бред какой-то! Он ни чеков не фиксировал, ни снятий со счета.

Если бы только можно было остановить этот хаос и постепенно, часть за частью, распутать клубок. Проглядев цифры доходов и расходов, он решил выяснить причину переплаты за отопление. Первым, с чего следовало начать, был подвал. Пробравшись за баррикаду из старых велосипедов и заплесневелых коробок с бумагами, он, к ужасу своему, обнаружил, что дверца в старый угольный ящик широко распахнута. Он обогревал улицу, так как с другой своей стороны угольный ящик примыкал к люку на улицу и прикрывался лишь хилой и плохо державшейся стальной крышкой люка. Он и не помнил, когда спускался сюда. Обычно счет за отопление в зимние месяцы не превышал двухсот долларов. В общем, в подвал он не спускался больше недели, это точно. Питер взглянул на счет. Проставленная дата – три дня назад, в пятницу. Дверь была все еще открыта, что означало две вещи. Первое, это то, что ему в следующий счет будет включена плата и за эти три дня отопления при открытой двери, а второе – что дверь открыли пять-шесть дней назад. Что же это было такое?

Надев пальто, он вышел на улицу исследовать крышку люка. Он думал о том, как пошлет к черту Винни, если они с Дженис опять сойдутся. Еще немного поводит его за нос, а там – поминай как звали. Он разберется с ним уже как частное лицо.

Раздвинув сухие ветки форсиции, Питер нашел массивный замок на цепочке, соединявшей петли обеих створок крышки. Все вроде в порядке. Он тряхнул замок.

Цепочка тут же слетела с крышки. Кто-то перерезал тонкие петли, а потом аккуратно приставил одну к другой так, чтобы издали никто ничего не заметил. Судя по всему, украдено ничего не было.

Может быть, кто-то забрался в дом, а когда Питер вернулся, быстро ретировался? Кто? Старший Робинсон и его преступные пьяные дружки, «я и парочка приятелей»? Кто-нибудь другой?

Когда он вернулся в дом, на автоответчике мигал сигнальный огонек.

– Слушайте, Скаттергуд, слушайте внимательно. – Это был Стайн, адвокат Каротерса. – Два часа назад на моего клиента напали двое других заключенных, совершенно ему незнакомых. Он счастливо отделался, просто чудом, так как мигом ворвались охранники. Никто даже царапины не получил, и вся схватка длилась секунд пятнадцать, не больше. Эти заключенные известные наркодельцы, и, судя по всему, они были настроены его убить. Но понимаете ли, причины для убийства не было! Я обращаюсь к вам, зная вашу репутацию. В тюрьме не было ни ссоры, ни каких бы то ни было обид. Мой клиент не так давно в заключении, чтобы суметь нажить себе врагов, и старых счетов с ними у него также нет – распространением наркотиков он не занимается. Заявляю вам прямо: кто-то пытается убрать моего клиента, прежде чем он откроет рот. Не знаю, кто это и зачем ему это нужно, но требую от вас решительных действий, а не то все это попадет в газеты!

Берджер оказался прав, и Питеру теперь требовалось, нажав на Каротерса, заставить того заговорить. Находясь под давлением, он будет вынужден в скором времени решить: действовать ли вопреки Хоскинсу или с ним заодно. То же самое с Винни, и Питер удалился в кабинет посмотреть, когда он сможет расплатиться с бывшим товарищем по баскетбольной команде и сможет ли расплатиться с ним вообще. На экране высветилась надпись: «Неверная запись дискеты». Он попытался вновь открыть файл. Дисковод барахлил – он прокручивался, щелкал и скрежетал, вновь и вновь делая одну и ту же попытку. Питер открыл меню, поискал там. Дисковод он не чистил уже давно, а на диске была информация годичной давности. «Ошибка диска» – эта надпись продолжала ритмично появляться на экране, рождая ощущение паники. Он нажал на какую-то клавишу, после чего увидел:

какие-то бессмысленные знаки. К черту! Кретинская машина! Он выхватил диск и швырнул его на пол.

В ту ночь, мечась на скомканных простынях, он видел сон, что переписал весь гражданский и уголовный кодекс Пенсильвании, переплетенный в кожу, и тысячи страниц законодательства штата. Он мог открыть любой из этих толстых томов где угодно, на любой странице. И всюду были законы, переписанные, доведенные до совершенства. Во сне он небрежно перелистывал эти страницы, читая разделы, на самом деле давно им забытые. Каждое слово на них принадлежало ему и было прекрасно до умопомрачения. Проснулся он с чувством, что прикоснулся к чему-то великому, какому-то чуду, что на мгновение мозг его работал в полную силу, по сравнению с которой повседневная его работа казалась тусклым мерцанием светильника.

9

На город готовилось нападение: вот-вот должна была подняться метель, двигавшаяся широким фронтом по просторам Великих озер, Огайо, Западной Вирджинии, запада Пенсильвании, охватившая Питсбург и уже бушевавшая на востоке. Снежные вихри хлестали по грязным бронзовым щекам бесстрастного пятифутового Уильяма Пенна, чья фигура возвышалась над городской Ратушей. Пора было собираться и как-то защитить себя от стихии, что Питер и сделал. Надев дорожные ботинки на толстой подошве, облачившись в длинное черное, стопроцентной шерсти пальто от «Братьев Брукс», натянув черные кожаные перчатки, обмотав шею двумя шарфами и нахлобучив шляпу из магазина «Ирландский твид Л.Л. Бина», так называемую «панаму», с тульей, похожей на конусообразное ведерко, толстыми двухслойными полями – шляпу шестидесятого размера. Пора, решил он, позаботиться о себе. Он вошел в охотничий магазин. Едва он переступил порог, как зазвенел электронный колокольчик. В стеклянных витринах был выставлен целый арсенал: ножи для охоты на оленей, пистолеты, ружья, дробовики. Возле ближней витрины, не сводя с нее глаз, стоял крупный мужчина в камуфляже, какой носят участники движения за выживание. Выше локтя у него была наклейка с надписью: «Оружием для изгоев пусть вооружатся одни изгои». Питер прошел подальше, к другой витрине. Маленький лысоватый мужчина в очках с тонкой проволочной оправой поднял глаза от пистолета, который он протирал тряпочкой.

– Чем могу быть полезен?

– Я из филадельфийской прокуратуры.

– У нас все в порядке, – отозвался продавец. – Все оружие зарегистрировано, сомнительным посетителям не продаем. Для нас это незыблемое правило. Кто-то же должен начинать.

– Хорошо. – Питер улыбнулся. – Но у меня личное дело. Кто-то влез ко мне домой. Цепочка на люке, что ведет в погреб, оказалась перерезанной. Жена очень забеспокоилась. А я к тому же получаю звонки с угрозами от родственников осужденных по моему настоянию.

Продавец сочувственно кивнул и, сжав губы, изобразил жадное внимание.

– Понимаю вас. Вы удивитесь, насколько часто приходится слышать подобные малоприятные истории. Кто-то бродит возле дома, а кто – неизвестно. Ко мне тут вчера страховой инспектор заходил. Милый, тихий парень. Проверяет умышленные поджоги. Так ему звонят беспрерывно. – Мужчина яростно потер дуло пистолета. – Людей, вроде нас с вами или того парня, буквально к стенке приперли – не пошевельнешься. Нет, с этим пора кончать, сэр. Больше так жить нельзя. Это совершенно очевидно. С почтальоном что сделали – про это в «Новостях» было, – застрелили, и все тут! Молодые подонки вошли в вагон и застрелили человека! Незнакомого! Ради смеха! Вот работаешь, стараешься, никого не трогаешь, а тебя…

– Я стрелок не очень опытный – стрелял из пистолета всего-то разок-другой, не больше, – прервал его Питер, который неоднократно слышал подобные речи от полицейских, от юристов и просто от добропорядочных с виду граждан, не имеющих в виду ничего дурного, но считающих, что они с первого взгляда способны отличить хороших людей от плохих.

– Вы сами знаете, что вам нужно?

– Марка и название для меня значения не имеют. Не заедает, стреляет без осечек – и ладно. А нужно мне что-то, что можно было бы сунуть в ящик стола в спальне и забыть о том, что какой-то маньяк бродит возле дома или ломится в дверь.

– Да, я и сам мыслю точно так же. – Продавец энергично закивал. – У меня тоже жена и дети. Всякую угрозу мы воспринимаем иначе, чем другие. Волнуешься как-то…

Мужчина открыл витрину, вытащил оттуда несколько пистолетов и аккуратно разложил их на толстом куске фетра.

– Строго говоря, мне кажется, вам нужно… вот… осмелюсь предложить… оружие несложное в обращении, так сказать, и для вас, и для вашей супруги. – Продавец поднял глаза. Обоим мужчинам без слов было ясно, что в отсутствие Питера его жена будет иметь лишь секунды на то, чтобы расправиться с негодяем, вознамерившимся изнасиловать ее в ее спальне, украв то, что принадлежало Питеру, и только ему. На секунду явилась мысль о Джоне Эппле, который, хоть и не был взломщиком в обычном смысле слова, но, несомненно, совершил кое-какую кражу.

– Что-нибудь чрезвычайно простое, – говорил продавец, – с малым радиусом действия. Крайне важно, чтобы оружие было удобным. Хорошо лежало в руке. Ладно, вот, к примеру, два образца, отвечающие как раз этим требованиям. Короткоствольный револьвер с малым радиусом действия. – Он вытащил из витрины безобразный курносый револьвер черного цвета. – Чего уж проще. Освоить его может каждый. И практиковаться не нужно. Знай целься, жми на крючок, и – проблемы как не бывало! – Он вытянул другой образец, полуавтоматический пистолет с квадратным кургузым стволом. – Но может быть, вас волнует безопасность вашего оружия, как то: устройство предохранителя или магазинного разъединителя. Так вот, пистолет триста восьмидесятого калибра, восьмизарядный. Потрясающая убойная сила. Обойма заряжается за четыре секунды. И всего-то двадцать восемь унций, меньше двух фунтов весит. Обойдется вам в две сотни. Убираете это… и стрелять не будет. Сдвигается затвор – и взрыватель заперт, вот так. По капсюлю ударить он не сможет.

Руки мужчины так и мелькали – нажимали на какие-то рычажки, постукивали по спусковому крючку, разбирали и вновь собирали пистолет. Питер видел, как это делали полицейские охранники в суде, объясняя действие того или иного оружия.

– Нажимаете на крючок – и ничего не происходит. Можно держать его в ящике стола с пустым патронником и дулом, опущенным вот так. А курок на полувзводе. И нажмите ручной рычажок предохранителя. Вот. Но конечно, вам надо будет все-таки попрактиковаться. Займет некоторое время к нему приноровиться. Зато если преступник очутится в спальне, жена ваша не растеряется, не будет путаться и сумеет все сделать, как надо.

Продавец поднял взгляд, ожидая ответа.

– Давайте так, – неуверенно попросил Питер, – пусть это будет тот, о котором вы рассказали раньше. Тот, который берешь и стреляешь. – Он представил себе жертву. Кого? Винни или брата Робинсона, врывающегося в дом среди ночи? Он, заслышав шум, стоит в темноте в боевой готовности, и что бы ни случилось потом, у него будет оправдание, что, стреляя, он оборонялся.

Продавец вытащил еще один пистолет.

– Ну а этот, триста пятьдесят седьмой, короткоствольный, стреляет стодвадцатипятиграновыми патронами «ремингтон». Заряд отличный. Эта пушка – настоящий убийца. Оставляет дырки дай бог. Отдача, правда, сильная, и дуло подпрыгивает. Впечатление такое, будто гаубицу в руке держишь. Отдача главным образом в руку, в дуло – меньше.

– Почему это так важно? – желая подыграть ему, поинтересовался Питер. Еще раньше он позвонил Стайну и должен был в этот день, пока Хоскинс наворачивает свой обед, встретиться с Каротерсом.

Начальник отдела убийств, как не раз замечал Питер, ел с какой-то остервенелостью, словно кто-то хотел отнять у него тарелку.

– Потому что, несмотря на боль в руке, ствол очень маневренный, секунда – и следует новый выстрел. Понятно? Эта штука выдерживает давление в тридцать три тысячи единиц, так что можете, не сомневаясь, заряжать этого убийцу патронами SJHP. Курок взводить не надо, одно движение – и выстрел. Со ста ярдов эта старушка превращает человека в куль с мукой. – Продавец говорил восторженно, с придыханием, голос звенел от неприкрытого волнения. – Так что можете себе представить, что она делает с расстояния в десять футов.

– Сколько же это стоит? – спросил Питер.

– Это обойдется вам примерно в три с половиной сотни. Понадобится еще несколько коробок с патронами. Мы можем вместе с чеком и разрешение выправить, и федеральную форму заполнить. Вы же по юридическому ведомству числитесь, так что никаких осложнений не предвидится.

Продавец пожевал губами, внимательно вглядываясь в Питера.

– Слушайте! Так вы же тот самый парень, что разыскивает убийцу, кокнувшего племянника мэра, да? А вдобавок и его подружку, или кем она ему там была? Ну конечно же! – Сдержанная предупредительность уступила место тайному энтузиазму. – Я жене как раз вчера говорил: «Этот парень знает, как с такими надо поступать, он им спуску не дает!» Я следил, как там и что… И я рад, ужасно рад знакомству. Меня Сэм зовут! – Мужчина протянул руку с таким видом, словно радость от знакомства была взаимной. – Только знаете, ну, это между нами, конечно, я не считаю, что мэр у нас стоящий, и болтает он много ерунды, но это не имеет значения. Как и то, что я не голосовал за него. А имеет значение то, что пойман еще один бандюга с улицы. Ах, какой же у нас раньше город был! И хорошо, что сюжет этот по телевизору показали, хоть мэр наш не то чтобы очень. Хорошего мэра мы, считай, с Риццо не имели! Сколько же мэров с той поры сменилось? Три, четыре? Вот я и сказал жене: «Мне нравится, как этот парень ведет себя с этим чертовым педерастом, репортером с модной прической, нравится, как он ему заехал под дых: „…В настоящее время…“ Полгорода ждет не дождется, чтобы вздрючили мерзавца!» Так-то!

Повезло же с этим энтузиастом-оружейником, нечего сказать. Теперь может разболтать всем своим друзьям, какому важному человеку продал пушку. И Питер покинул магазин без покупки и даже без объяснений. Снег теперь валил вовсю, метель нарастала.

Убийца в оружии разбирался тоже. Одетый в новый костюм, с руками в наручниках за спиной, Вэйман Каротерс вышел из лифта вместе с адвокатом Стайном и двумя сопровождающими его полицейскими – охрана, полагавшаяся обвиняемым; шел он молча, прикусив кончик языка. Каротерс оказался выше и тоньше, чем ожидал Питер, он выглядел даже тощим, как бы недокормленным не то в последнее время, не то вообще. Двигался он несколько напряженно: мешали раны, которые еще не совсем зажили. Питер провел всю компанию в конференц-зал. Тронул за плечо полицейского:

– Снимите с него наручники и подождите снаружи.

– Да? – удивился другой полицейский.

– Мы справимся.

Коп, щелкнув, снял с заключенного наручники и уселся за дверью, которую Питер прикрыл за ним. В зале стояли длинный стол, стулья, сломанная кофейная машина, и над всем этим нависал уродливый низкий потолок.

Каких только обвиняемых не перевидел на своем веку Питер, – от гнуснейшего до вполне привлекательного, отъявленных мерзавцев и людей симпатичных и разговорчивых; но как те, так и другие могли проявлять неуступчивость, а могли, наоборот, рыдать от раскаяния. Лицо Каротерса было красивым и настороженным, а сильное, с вихляющимися руками и ногами тело заставляло подозревать в нем способность, разозлившись и бросаясь в атаку, тут же пускать в ход кулаки, как это делают боксеры среднего веса. Он стоял, отрешенно потирая руки, как бы сглаживая беспомощное состояние, в котором он очутился.

– Садитесь, Каротерс, – кивнул ему Питер.

Он вступал в игру без правил. Он бы предпочел, чтобы рядом находился Берджер, но ему он больше не доверял. Если Хоскинс узнает об этом посещении, Питеру придется давать объяснения, а возможно даже, его снимут с этого дела. Но Хоскинс, как и большинство сотрудников, были на обеде, и Питер таким образом получал возможность немного пощупать то, на что намекал в разговоре с ним Стайн. Хоскинс, которого после десяти лет его пребывания в офисе судейские побаивались и уважали, не потерпит двусмысленных намеков со стороны защиты. Альтернативные доводы, противоречивая информация, противоречащие друг другу показания свидетелей – все это необычные помехи на пути к реальности, пути, которым следовал Хоскинс, добиваясь одного обвинительного приговора за другим с упорством буйвола, протаптывающего себе дорогу в туче вьющейся над ним мошкары. Надо отдать справедливость Хоскинсу, он был не совсем неправ, когда игнорировал любые попытки защиты уменьшить срок или же вовсе снять обвинение, так как защитников отличает хитрость, дошлость и полнейшая беспринципность. Но случалось, что Хоскинс и упускал мелькнувшую, как метеор, истину, и сейчас Питер был рад, что начальника нет на месте.

– Ну, хорошо, – начал Питер. – Времени у меня немного. Так что же вы хотели, джентльмены?

Стайн раскрыл свою папку.

– Мой клиент готов предоставить важную информацию в обмен на неучастие его в судебном разбирательстве в деле об убийстве Уитлока.

– Ерунда, – машинально возразил Питер, – вы это и сами отлично знаете. Никакие торги в делах об убийстве невозможны. А у нас имеются весьма веские доказательства. Почему бы я стал идти вам навстречу?

– Потому что в смерти девушки мой клиент неповинен.

– Вы пытаетесь спасти клиента от неминуемого смертного приговора, вычленяя одно преступление и отделяя его от другого. Но у нас слишком много доказательств. – Он переиграет этого Стайна, перетянет канат! – Имеется свидетельница, утверждающая, что видела его в холле. Имеются телефонные звонки – во второй квартире детективами обнаружено оружие, обнаружены наркотики. Из тела Уитлока извлечены пули, идеально подходящие к оружию, которое найдено в квартире. По-видимому, Вэйман, задушив девушку, немного выждал, после чего – бум! – и застрелил юношу. Зачем после этого мне что-то слушать?

– Не все-то ты знаешь, парень, – буркнул себе под нос Каротерс.

– Вэйман, – немедленно встрял Стайн. – Напоминаю вам, что каждое ваше слово может быть истолковано против вас. Если у вас имеются вопросы, мы можем их с вами обсудить приватно.

Каротерс покачал головой:

– Я ведь как понимаю, мистер… э-э… Скаттергуд, за мной две кражи, в этом я пойман, и в убийстве той ночью я, считай, пойман, не отвертишься, так что…

– Послушайте, Стайн, – прервал его Питер, – только не говорите потом, что я оказывал на него давление. Признание это совершенно добровольное.

Стайн кивнул и понимающе улыбнулся стараниям Питера соблюдать все правила. Они вели игру по правилам, с тем чтобы в дальнейшем эти правила обойти.

– Вэйман, – сказал Питер, – я должен просить вас осознать следующее: никакие сделки между нами невозможны, мы ни о чем не договорились, и я не обещаю вам снять обвинения или каким-то образом их изменить в сторону ослабления. Бывает, что мы идем на уступки обвиняемому, но это лишь в том случае, когда достигается согласованное признание вины, как о том известно и мистеру Стайну, однако к нам это пока не имеет отношения и вряд ли будет иметь. Так что, уважая ваши права, вынужден вас предупредить, что ничего не обещаю и что все сказанное вами здесь может быть и будет использовано против вас. Понятно?

Обвиняемый кивнул. И вздохнул, возможно прощаясь с чем-то; преданный своими сомнительными дружками, он совершил роковой шаг и теперь вступал в какую-то новую полосу, почти оглушенный шумихой, поднятой газетами, всячески трубившими о его вине, и понявший, что черная община палец о палец не ударит в его защиту. Лишенный обычной поддержки, человек старается найти ее где только возможно. Питер вглядывался в лицо ответчика, ища в нем следы решимости. Черты Каротерса и его кожа говорили о его молодости, но за молодой внешностью проглядывала суровость человека, вся жизнь которого была тяжелым испытанием. Очень типичное лицо – современная Филадельфия изобиловала такими парнями, чье образование было беспорядочным и минимальным и которые годам к двенадцати или четырнадцати были совершенно безнадежны: почти неграмотные, они не могли руководствоваться в жизни другими критериями, чем те, которым их научила улица. Эти тысячи тысяч отверженных молодых людей шли по краю пропасти. Социальные службы города были слабы и неэффективны. Иногда спасение приходило с другой стороны – некоторым удавалось найти приличную работу или продолжить учебу. Но другие, подобные Каротерсу, вдруг оказывались уже за чертой и переступали грань. Мусор, отходы общества поистине велики и многообразны, и ничего нового в этой ситуации нет.

– Вы говорите это по собственной воле? – спросил Питер.

– Ага.

– Ну, хорошо.

– Честное слово, советник, – начал Стайн, пытаясь вернуть разговор в рамки дружелюбия, – это Вэйман настоял на нашей встрече. На днях он подвергся нападению, и нам сейчас крайне важно объяснить причину того, чтобы мой клиент остался цел и невредим. Он говорит, что уверен, будто обвинение в вооруженном ограблении окончится приговором, и я думаю, что он недалек от истины, так как досье его весьма впечатляюще.

– Четырехкратное взятие под стражу за нападение при отягчающих обстоятельствах, два ареста за вооруженный грабеж. – Питер сверялся со своими записями. – А кроме того, обвинение в убийстве, впоследствии отведенное.

– Да, мы с вами смотрим в одну и ту же бумагу. Там все правильно перечислено, – подхватил Стайн. – Да, обвинения в убийстве там тоже имеются. Почему вы не рассказываете того, что собирались рассказать, Вэйман? – мягко подсказал он клиенту.

Каротерс поднял глаза на Питера и вновь опустил их. «Боится, – подумал Питер, – негодник несчастный, я бы тоже боялся на его месте!»

– Не убивал я Джонетту, – на едином выдохе произнес Каротерс. – Все не так, как говорят. Ничего они не понимают, ясно?

– Вэйман хочет сказать… – начал Стайн.

– Погодите-ка, я и сам скажу. Ведь вы же велели мне сказать.

– Хорошо, Вэйман. Вы правы. Простите, – сказал Стайн.

– Я что говорю: не убивал я Джонетты. Я любил ее.

– Но Уитлока вы убили? – парировал Питер. Каротерс растерянно оглянулся на Стайна.

– Мой клиент хотел бы прояснить некоторые детали убийства Уитлока при условии, что будет уверен в том, что второе убийство…

– Никаких условий, Стайн! Я ничего не могу обещать. Я не стану этого делать, и главный прокурор этого не потерпит. – Питер взглянул на часы. Приступил ли уже к десерту Хоскинс? – Я выслушаю то, что вы собираетесь рассказать, и сравню это с известными мне фактами. Но никаких обещаний я давать не намерен и никаких сделок не будет. Поняли? Решение за вами.

Каротерс покосился на Стайна, который молча кивнул.

– Ладно, – заговорил Каротерс, и голос его был звучным, приятным. – Значит, так. Будь что будет – я это знаю. Все равно у меня есть что сказать. Может, это и не поможет мне, как вы говорите, но и права свои на помилование я тоже знаю, верно? И говорю я по доброй воле. Того хлыща, Уитлока, убил я, он меня врасплох застал, чего мне было делать? Но я совсем не про то. Джонетту я не убивал! Я любил эту девушку, мы с ней были как родные, понятно? Может, и не все между нами гладко было, может, я и куролесил, когда мы с ней подружились. Мы с ней выросли вместе в Северном Филли, вот так-то, парень. И девушка она была такая… совсем особенная девушка, я таких раньше и не встречал. У меня бы и рука не поднялась.

– Как вас занесло в ту квартиру?

– Я вернулся домой…

– После ограбления магазина?

– Угу. Мы отъехали, поделили выручку, и я собирался это дело отпраздновать, пошел в бар, как я и говорил следователям. Мы хотели взять дури…

– Кокаина? – уточнил Питер. На лбу у Каротерса проступила испарина – он был взволнован рассказом о том, что могло оказаться правдой.

– Да, да. Но я пошел домой. У меня автоответчик есть, и когда я вошел, там красный огонек мигал и указывалось, что шесть сообщений было. Я прокрутил сообщения, и все они были от Джонетты. Она мне звонила, потому что была очень встревожена.

– Откуда она звонила? – спросил Питер.

– Из какого-то платного автомата, – отвечал Каротерс.

– Поэтому-то звонки и не были отслежены, – заметил Стайн, опережая мысль Питера. – Звони она из квартиры, мы могли бы легко доказать, что она звонила Каротерсу.

– Но это доказывало бы лишь то, что между ними состоялся разговор, – заметил Питер. – На суде я мог бы возразить, что это была ссора и что поэтому он и заявился к ней.

В комнате стало тихо.

– Продолжайте, – сказал Питер.

– Ну, в общем, находилась она в Западном Филли на квартире у ее дружка. Кто-то говорил с ней и предупредил, что она в опасности, не с теми людьми связалась и лучше бы ей отвалить, ясно? Я даже и не знаю, когда все это было, в тот вечер или раньше когда-нибудь. Она начала мне объяснять, как они ее не любят, как уже однажды было, что кто-то влезал к ней и устраивал там погром. Говорила, что обратиться в полицию не может, потому что не знает, что с ней тогда будет, что сделают эти люди, потому что у них и связи, и все. Говорила что-то вроде того, будто людям, которым обычно доверяют, она доверять больше не может. Что ей кажется, что за ней следят – машина какая-то ехала за ней, когда она шла домой в тот вечер. Было поздно, а она говорила, что машина эта вроде все еще на улице стоит, она ее видит, и с каждым звонком голос ее был все тревожнее, будто до нее доходить начинает, она была в панике и не все мне говорит, понимаете? Последний звонок был, похоже, минут за десять до того, как я вернулся, она сказала, что боится идти в квартиру.

– И все это осталось на автоответчике?

– Хрен! – взорвался Каротерс, сверля Питера яростным взглядом.

В дверь постучал охранник.

– Все в порядке, коп, – крикнул ему Питер. Каротерс свирепо сверкал на него глазами.

– Что, похож я на идиота, у которого остаются записи на автоответчике? Нет, ничегошеньки не осталось, потому я вам все и рассказываю. – Каротерс потер себе виски. – Я стер эту чертову запись сразу же, прослушал и стер, ведь это же улика, что меня дома не было. – Он сокрушенно покачал головой. – Так что я даже и звонить не стал, а прямо поехал в Западный Филли, гнал как только мог.

– У вас есть ключ от ее квартиры?

– Да, она давала мне ключ. У нас уговор был – она могла и с другим встречаться, а все равно давала ключ, понимаете. Мы же были как родные, уж сколько лет как вместе.

– А сколько именно лет? У вас есть доказательства ваших отношений?

Каротерс с несчастным видом покачал головой из стороны в сторону.

– Ой, ну чего вы с такой ерундой ко мне лезете? Доказательство мое… да ребенок у нас с ней, вот что! Тайлер с прабабкой своей живет.

– Имя прабабки?

– Ее зовут… миссис Бэнкс.

– Мы искали ее, хотели расспросить, – прервал его Стайн. – Мы полагаем, что она могла бы пролить некоторый свет на произошедшие события, но нам сказали, что она уехала куда-то на юг, к родственникам. Моему человеку сообщили, что отбыла она день или два назад. Кому-то крупно повезло.

– Продолжайте, Вэйман, – приказал Питер.

– Мы с Джонеттой по закону никогда не были женаты, просто…

– Хорошо, ладно, – сказал Питер. – Вернитесь к тому, как все произошло.

– Да, подъехал я…

– У вас был пистолет? Вы на него рассчитывали?

– Да, он в пальто был. Я вошел. Та женщина меня увидела. Она пьяная была, стала клянчить доллар. Я сказал: «Убирайся, сгинь с глаз моих».

– Погодите, – прервал его Питер. – Где вы поставили машину?

– Там подъезд к дому какой-то фургон загораживал, так что я дальше по улице припарковался. Звонок на двери был сломан, так что я ключом дверь открыл и поднялся наверх. Внутри в квартире тишина, и я позвал: «Ты где, детка?» – мне не ответили. Я подумал: ну, может, спит, и старался двигаться потише. Потом я прошел в спальню и увидел дверь в ванную.

– Минутку, – сказал Питер. – Ее входная дверь была заперта?

– Да.

– В котором часу это было?

– Наверное, часа в три. Она была мертвая, парень. И голая. Я увидел ее мертвой. Я перетащил ее на кровать, думая, что, может быть, оклемается, но кто-то ранил ее в голову. Она ведь была такой хрупкой. А я просто… – Дрожа, он потупился. – Я глазам своим поверить не мог, что вот она лежит… Я понял, что умерла она только что. Я тронул ее лицо… Она же мне сына родила… понимаете, каково это? Вот я и сидел там, как трехнутый.

– У вас на пальто следы ее крови остались? – с надеждой спросил Питер.

– Нет. Пальто я раньше снял, еще прежде, чем ее перетаскивал. Немного крови на рубашке было, но рубашку я выбросил. Я много чего повидал, ребят здешних, и застреленных, и раненных, всех в крови. Меня этим не прошибешь. Но с ней – дело другое. Как бы я жил без нее все эти годы? Она помогала мне, поддерживала, когда унывал, если что не так, если у меня мозги зашкаливало с ребятами, и вообще, она помогала держаться на плаву – позвонишь ей, бывало, и сразу все прояснится, отступит. Мы с ней всегда были вместе, заодно, понимаете? Что бы ни случилось, она всегда была рядом. И в больнице, и раньше, еще до того, как я в первый раз в тюрьму угодил. И тогда вот я думал, что надо ей все это рассказать, поделиться, а поделиться не мог. Она знала меня, как никто, и теперь лежит мертвая, и я ничего, ничегошеньки не могу с этим поделать! Я магазин взял, в кармане у меня свеженькие семь сотен, и я примчался к ней, а сделать ничего не могу! И я как взбесился, до того я зол был на эту сволочь, кто все это сделала! И не только на него, а рикошетом, ей-богу, на всех них. Я ведь знаю, из-за чего все случилось. Родные этого парня ее невзлюбили. Думали – замарашка, девка грязная, не пара их мальчику! Из трущоб, да там и осталась, не сумела выбраться. Мне ли не знать, у меня брат на почте работает, так я для него ничто. Он в мою сторону и не глядит! Едва я увидел ее, как сразу усек, почему ее кокнули. Нюхом почувствовал. И на стенку полез от бешенства. Они побоялись, что она испортит все их мальчику.

– Кто побоялся?

– Господи, едрена вошь, кто же еще, как не мэрова родня, а кто точно, уж не знаю! Да кто угодно – их там пруд пруди, заполонили все, среди них всякие попадаются, и с ними шутки плохи. Вот взять хотя бы… – Каротерс сжал кулак и потряс им в воздухе, но энергии высказать угрозу до конца ему не хватило.

– Наверное, Даррил был очень в нее влюблен.

– Да, был, что ж удивительного? Она была ангел божий, понятно? А против него самого я ничего не имел. Ничего личного. Даже уважал, если на то пошло. Только когда я услышал его шаги, может быть, полчаса спустя, я обо всем этом позабыл. Да, позабыл! А помнил только, что это из-за него ее убили. Что он должен был ее защитить, образумить своих родных. Так что в смерти ее он виноват. Он был на кухне, и я выждал несколько минут. А потом вошел и пульнул в него. Не удержался. Он так и не понял, кто это и что. А это был я. Да, это я его убил, я не собирался никого убивать, не рассчитывал ничего заранее. Но я так разъярился от того, что произошло, и когда увидел ее мертвую, так взбесился от всего этого, от всей несправедливости, от того, что ее изводили и жизни ей не давали и не пускали, и это несмотря на всю болтовню о том, что черные теперь имеют шансы и работу получить, и вообще, что с дискриминацией пора кончать, болтовню, в которую никто толком не верил, и вот те же люди, что болтали, сами все и подстроили. Ну да: они такие, не ей чета, и я как подумал…

– Три выстрела?

– Угу. Два – от противоположной стены, а один – ему в голову.

Питер вспомнил продавца в охотничьем магазине: знай целься, жми на курок – и проблемы как не бывало! Как и большинство орудий убийств, пистолеты не так уж удобны, особенно если хочешь скрыть преступление. Пистолет повсюду, в том числе и на стрелявшем, оставляет частицы пороха, по пуле можно понять, какое именно оружие применялось, как это и произошло в случае с Каротерсом. Нож или другое холодное оружие в этом смысле хитрее. Но и тут судебно-медицинский эксперт может, исследуя раны и подсчитывая их количество, определить тип орудия, которым они были нанесены, а часто угол, высоту и особенности удара. И даже правой или левой рукой он нанесен. Каротерс, конечно, ни о чем из этого не заботился. Как не заботятся и большинство преступников. Знай жмут на крючок. В чем и прелесть пистолетов. Можно не касаться жертвы. Ничтожный мускул пальца сокращается, и голова кого-нибудь у противоположной стены разлетается в куски.

– В котором в точности часу это было?

– Наверное, около половины четвертого.

Питер сверился с бумагами. Указанная цифра лишь на пятнадцать минут отличалась от той, которую установил судебно-медицинский эксперт, определявший время смерти Уитлока по температуре тела и по состоянию оставшейся в желудке пищи.

– Что он делал, когда вы выстрелили?

– Ел.

– А что, что он ел? – полюбопытствовал Питер, вспомнив, что и Винни это знал.

– Похоже, сандвич какой-то. Какого черта! Только и дела мне, что помнить такую ерунду!

Питер бросил взгляд на Стайна. Пахнет неуважением к следствию.

– Мистер Скаттергуд любезно согласился выслушать нас, Вэйман. Он вовсе не обязан был этого делать.

– Ну да, я знаю. Извиняюсь, чего там. Тут ведь как: парень этот неплохой был, знаете ли, ученый, колледж посещал, так что плохо я поступил. Но если б вы только знали Джонетту… если б только знали…

– Дальше?

– Он стоял в одном белье, одежку он скинул. Красивая такая одежка. Цветная.

– Хорошо. А сколько времени вы там провели после того, как выстрелили?

– Да минута всего и прошла. Чего мне было там торчать?

– Но гильзы, однако, вы собрали. На это соображения у вас хватило.

– Хватило.

– Как вы выбрались оттуда?

– Я понимал, что выстрел был громкий, и открыл окно в кухне. Там пожарная лестница есть. Если встать на выступ окна, можно дотянуться, а там – на крышу, перебежать сзади и спуститься по пожарной лестнице соседнего дома.

– Откуда вам все это было известно?

– Ничего мне известно не было. Просто я открыл окно и увидел. – Каротерс взмахнул руками. – А не увидел бы, как-нибудь по-другому бы выбрался.

Наступила напряженная тишина. В ресторане Хоскинс уже, должно быть, платит по счету, аккуратно забирая себе копию.

– У вас есть что-нибудь еще, что-нибудь, что вы можете добавить и тем самым помочь нам отыскать убийцу Джонетты?

– Нет. Мы с ней все время держали связь по телефону, но с кем она там в Западном Филли зналась, я понятия не имею. Не знаком ни с кем, в глаза их никого не видал. Знаю только, что из команды мэра, – и все.

Питер кивнул Стайну:

– Хорошо. Сведения интересные. Мы это обсудим и посмотрим, что тут можно сделать. Возможно, от вас потребуется заявление. Дайте мне пару деньков. – Он ткнул пальцем в сторону двери. – А теперь постарайтесь, чтобы через две минуты вас здесь не было!

Три часа спустя в Ратуше после предварительных слушаний по другому делу Питер уже складывал бумаги, как в дверях, сияя широкой улыбкой, появился Берджер.

– Привет, вот ты где! У меня есть для тебя история. – Берджер махнул рукой в сторону стоявшего на полу служебного кейса. – Со Стайном уже переговорил?

– Он не позвонил, – соврал Питер.

– Позвонит, – уверенно заявил Берджер. – Так или иначе, послушай. История умопомрачительная! В ней, как в капле воды, отразилось все это учреждение! Был перерыв в судебных слушаниях моего нового дела. Какая-то ерунда об изнасиловании девки, которая давала за дозу кокаина и вдруг решила, что над ней надругались, – банально, как не знаю что! Ответчик из Верхнего Провиденса, большая шишка в страховой компании. Парень кипятится, договариваться не желает, дело идет в суд, и парень, как последний кретин, не хочет нанимать нормального адвоката. Вместо этого он берет своего юриста из фирмы, а тот в суде уже лет тридцать как не был. Может, в свое время он и был адвокатом, не знаю. Я его еще раньше утром заприметил, не нашим адвокатам чета! Костюм на нем, наверное, тысячи на две баксов тянет, а лет ему эдак шестьдесят с хвостиком, седовласый такой, почтенный – одним словом, всем адвокатам адвокат. Потом перерыв, я за ним иду по коридору, и по всему его виду ясно, что не нравится ему это место, не по себе ему здесь.

– Так, – обронил Питер, следя за ужимками Берджера и за его гримасничаньем.

– Ну, оказалось, что мы с ним оба направляемся в мужской туалет. Большой, в юго-западном крыле. Входим, и наш знакомец – прямиком к писсуарам. Но медлит, ну, ты знаешь, как это бывает у пожилых мужиков, им это не так просто. Я замечаю, что в кабинке кто-то есть, там на полу одежда скинута. Потом – шум воды, плеск, видать, бродяга какой-то, и притом пьяный, что-то бурчит себе под нос, напевает. И только этот старый юрист приноровился все-таки пустить струю, как из кабинки вываливается человек – совершенно нагишом и весь в толстом слое пены! Точь-в-точь снеговик, только тощий и страшный, выходит – и к нашему адвокату! Тот пугается до чертиков. «Мне мыло в глаза попало! Помогите!» – говорит бродяга. «Не подходите ко мне близко, сэр!» Но пьяный надвигается на него, наступает и, можно сказать, падает на него, сбивает с ног, и тот оказывается на полу возле писсуаров – весь в мыле и моче, лежит в луже среди сигаретных окурков и клубков волос.

Берджер скалился с такой силой, что потная кожа его, натянувшись, готова была лопнуть. Лицо его блестело от пота, а над бровью извивалась вздувшаяся жилка. Он потянул носом раз, другой, а потом поднял на Питера широко распахнутые глаза.

– Все будет в порядке, Питер. Я в прекрасной форме, все будет в порядке.

– Бердж…

– Нет, нет. Я знаю, о чем ты думаешь. Но я владею собой. Абсолютно. Видел бы ты меня в зале! Я был неподражаем, царил над всеми, ворочал свидетелями как хотел, заставлял их говорить то, что мне надо, удар, еще удар, и все было кончено. – Брови Берджера взметнулись вверх, изогнувшись арками, на лице его застыла широкая улыбка, и оно стало как маска. – Да, Питер, да, я позабыл. Моя жена вчера видела Дженис – та ужинала в одном местечке неподалеку от Риттенхаус-сквер.

– В каком «местечке»?

– Да в одном там, маленьком, но ужас каком дорогом. Где официанты действительно официанты, а не мальчишки из колледжа.

– С кем она была? С женщиной? С мужчиной?

– Забыл. Может быть, и не спросил ее.

– Ой, брось, Бердж! Что ты такое говоришь! Ты знаешь, как это важно для меня, знаешь все мои переживания по этому поводу – и не спросил? Где сейчас твоя жена? Я ей позвоню.

Берджер предостерегающе поднял руку:

– Погоди минутку, дружище, повремени, не надо звонить Стефани. Ну, ошибся я, ей-богу! Дел по горло, закрутился, а ты охолонь, хорошо? И расслабься.

Питер сердито уставился на Берджера. Он был откровенен с ним, как ни с кем другим, а Берджер упустил такой случай помочь ему! Если она была с женщиной, то расслабиться он может – не исключено, что это деловое свидание, разговор со спонсорами, устроителями. Или же встреча старинных друзей. Если Дженис была с мужчиной, то это, разумеется, может значить то же самое, но может носить и совершенно другой характер. Вдруг это был Джон Эппл? Нет, невозможно – Эппл плотник, работает в спецовке, модные рестораны – это не по его части. Если она была с мужчиной, значит, с другим мужчиной. Возможно, из тех, что постарше и с деньгами.

– Ну постарайся же вспомнить, Бердж, не с мужчиной ли она была.

– Прости меня, но, право же…

– Ладно. – Питер сжал губы. – Всё.

– Послушай, ну хватит! – И опять эта широкая улыбка. – Чего это ты – из-за пустяка…

– Какого черта… что это с тобой происходит, Бердж? – Питер пристально взглянул Берджеру в глаза. Ему хотелось схватить друга за шею и придушить. Но вместо этого он просто вышел из кабинета.

Серый денек ни шатко ни валко близился к вечеру, и Питер все-таки вспомнил вещь, им забытую, которую чуть не упустил из виду. Он скользнул в телефонную будку в глубине холла. Там было темновато, чему он порадовался: встретиться со знакомыми он сейчас не хотел бы. Стоя в полумраке, он кинул монетки в прорезь и набрал номер своего агента.

– Сол? Это Питер Скаттергуд. Мне надо продать мои акции концерна «ИБМ». Продать срочно. Сегодня же.

– Но биржа уже закрылась, вы же знаете, – раздалось в ответ. – Послушайте, Питер, вы слишком мало их продержали. Через пару недель стоимость их возрастет. Мы ожидаем этого.

– Плевать, – отвечал Питер, – все равно. Ну, может, не совсем. Продайте их завтра. Все до единой. По крайней мере, с плеч долой. Когда я смогу получить чек?

– Если по кредиту…

– Чек! Меня интересует получение чека.

– Через пять биржевых дней, – отвечал Сол. – Но скажу вам следующее: если вы и вправду вздумали продавать акции «ИБМ», то разрешите предложить вам вместо них нечто более выгодное, что окупится, к вашей радости, очень и очень скоро. Имеются акции с повышением порядка процентов восьми, и мы можем сменять «ИБМ» на них полностью или же пустить часть денег в игру. Как вы на это смотрите?

Агент явно пытался получить двойную комиссию – и от продавца, и от покупателя, и при этом не выпустить из рук денег Питера. Да что он его, Питера, идиотом считает?

– Мне нужны наличные по чеку, Сол, а прокручивать ценные бумаги совершенно не входит в мою задачу. Неужели у вас нет внутренних операций, когда акции клиента скупаются немедленно, а на следующий же день после открытия биржи перепродаются?

– Зачем бы мы стали этим заниматься? – раздраженно спросил Сол. – Чтобы видеть, как падают эти акции? Чтобы оказаться в убытке?

– Убытка не будет, если согласиться скупить акции по цене следующего дня или ниже.

– Говоря теоретически, думаю…

– И заплатить мне приличный аванс.

– Звучит красиво, Питер, но вы забываете, что законным порядком акции «ИБМ» покупаются только через нью-йоркскую биржу.

– Наличными вы, разумеется, не оперируете.

– Разумеется, нет, Питер. Иногда мы выплачиваем деньги предварительно, так сказать, предоставляем кредиты, но ваш клиентский счет не совсем… э-э… недостаточно…

– Вы хотите сказать, что я не так богат, чтобы претендовать на какие-то особые условия? – вспылил Питер. – Это вы пытаетесь мне сказать, но никак выговорить не можете? Мне, который был вашим клиентом целых пять лет? Что ж, стало быть, так, Сол, передам свой никудышный, микроскопического размера счет кому-нибудь другому.

– Я хочу объяснить вам, Питер, что у меня просто связаны руки, связаны и скручены за спиной. – Теперь Сол говорил медленно, терпеливо, снисходительно, словно вразумляя, голосом человека, пытающегося не упустить своей выгоды. – Дело в том, что Центральное управление в Нью-Йорке обозначило нам основные пункты инструкции, которой мы следуем, и определило привилегии для держателей тех или иных… э-э… сумм… уровней…

Питер повесил трубку. У него не было времени слушать оправдания Сола. Пять рабочих дней на бирже – это бесконечно долго, особенно учитывая еще и уик-энд. А увидеться с Винни он должен был утром. Что же ему делать, если принимать слова Винни за чистую монету? Обратиться в полицию он не может по ряду причин. Нельзя давать повод к скандалу или допускать утечку информации, подключая ФБР или министерство юстиции, Департамент полиции – это дырявое сито информации, а Винни там работает и трется с тамошними людьми. Кто может сказать, с кем действительно связан Винни? Человек, который знал насчет сандвича с кокосовым маслом, может знать что угодно.

А кроме того, Питер вынужден помалкивать, так как и сам кое-что себе позволил. Любые официальные шаги обязательно повлекут за собой расследование собственных его деяний. Самое большее, на что он может полагаться, это его неприкосновенность, но тут возникают проблемы иного рода – прослушивание телефона, дача показаний и т. д., – настоящая трясина, увязнув в которой – о чем моментально станет известно прессе – он себя угробит не только для работы в окружной прокуратуре, но и вообще в Филадельфии, а возможно, и в штате. Скандалы полируют кровь, лишь если ты сам в них не замешан. Обратиться к Винни было минутным порывом, случайной неосторожностью, не больше. Однако найдутся такие, которые посмотрят на это иначе. На чистом грязь виднее. Нет, скандал ему не нужен ни под каким видом. Сколько людей с удовольствием облизнутся, увидев, как рушится карьера перспективного юриста, наблюдая пыль и грохот от его падения! Какая новость для газетчиков! Его могут дисквалифицировать. А тогда он потеряет всякую надежду на возвращение Дженис.

Нет, решил он, лучше действовать потише. С Винни постараться спустить все на тормозах. Не выпускать пар из-под крышки, заплатить ему, что он просит, попытаться обойти ситуацию, пока он не сможет управиться с ней. Займись он частной практикой, и он станет мишенью куда менее интересной, особенно если они с Дженис уедут из Филадельфии и поселятся где-нибудь в красивом загородном доме. И таким образом предотвратят взрыв. Господи, да его же знают и в Вашингтоне, и в округе Колумбия, и в ряде других штатов, где он по обмену участвовал в квалификационных экзаменах, – они могут и туда двинуть, если придется. Винни поймет тогда, что у него руки коротки, – чем не отличный план? Он крепко стиснул себе ладони. Он перехитрит ситуацию.

Итак, на очереди – деньги. В доме нет ничего, что он мог бы продать быстро, за несколько оставшихся у него часов. Техника, такая, как стерео или телевизоры, в комиссионном пойдет лишь за ничтожную часть ее первоначальной цены. Золотых вещей, кроме обручального кольца, у него нет. У родителей деньги имеются, но он к ним он меньше всего хотел бы обращаться, а кроме того, в доме они наличных и не держат. На то, чтобы обналичить полученный от них чек, уйдет несколько дней. У Дженис, возможно, еще остались где-нибудь на счете деньги от ее родителей, но просить ее ради него заплатить шантажисту он, конечно, не может. Она решит, что он окончательно скатился в пропасть, что укрепит в ней желание с ним расстаться.

Мало кто, даже и среди богачей, может получить в руки сумму в десять тысяч долларов в считанные часы. Существуют еще и кредитные карточки, но для этого нужен банк. Он взглянул на часы – без четверти пять. Банк закрывается в три, а по автомату он больше пятисот долларов в сутки не получит. Кажется, есть способ взять кредит со счета при помощи карточки – выбрать то, что осталось, выписать чек, с которым обратиться туда, где обналичивают чеки. Но это относится лишь к платежным чекам, чекам правительственных организаций и фонда социальной защиты, иначе каждый городской алкоголик получал бы деньги по личным чекам. Можно прибегнуть к помощи специалистов-ростовщиков, связанных с судами, но у него нет поручительства. Существуют другие ростовщики, дерущие по десять процентов в неделю, но он их знать не знает, а разыщи он их, и возможность его шантажировать получат также и они.

Берджер тратит все до последнего на содержание дочки в лучшем в городе частном детском саду, удовлетворяет все прихоти жены и на то, чтобы время от времени нюхнуть своей гадости. Ему нужен друг, но благоразумный и осмотрительный.

В будке рядом с выцарапанной на стенке надписью «Люблю пуэрториканский х…» на цепочке, крепившейся к аппарату, висела грязная и захватанная телефонная книга. Он открыл страницы на букву «Б» и набрал номер главного офиса банка Кассандры, еще не зная, с чего начнет разговор и решится ли вообще поговорить с ней. Оператор переадресовал звонок в ее отдел, после чего ответила секретарша.

– Мне надо поговорить с мисс… э-э… Кассандрой, вице-президентом.

– Извините, но она на совещании, сэр. Могу я записать сообщение?

– Мне по важному делу.

– Простите, но она…

– Мисс! – рявкнул в трубку Питер. – Я работник окружной прокуратуры города Филадельфия. Дело у меня чрезвычайной важности, и никакие совещания ему препятствием служить не могут! Я достаточно ясно выражаюсь?

Помогло.

– Питер? Я не надеялась, что ты позвонишь.

– Ну да, конечно, я ведь был зол как черт, не правда ли?

– Я рада, что ты позвонил.

– Я вел себя тогда, как кретин.

– Я не в обиде, Питер. Скажи же, что тебе понадобилось?

– Попал в переделку и подумал, что, может быть, ты, как работник банка, могла бы помочь мне сегодня ликвидировать задолженность. В срочном порядке.

– Я не… а в чем дело?

– Строго между нами. Понимаешь, к утру мне позарез нужны десять тысяч долларов. Для личных целей.

– О… – Потом холодно: – Это для жены?

– Нет. Ее это совершенно не касается.

– Хорошо… Дай мне минутку подумать.

Он почувствовал потребность нарушить наступившую тишину каким-нибудь пояснением.

– По ряду причин требуемой суммы у меня самого не оказалось. А раздобыть ее я смогу не раньше, чем через неделю.

Стол у нее, должно быть, чистый, почти без бумаг – хромированный каркас и стекло. В руках сигарета, изо рта сильно несет табачным перегаром – запах, забиваемый духами, хорошим мылом и шампунем. На смуглой шее какая-нибудь побрякушка из чеканного золота. Он спал с ней, и она корчилась в его объятиях, обвивалась вокруг него, сжимая его тело и отзывалась в нужный момент – как хотел бы он все это забыть, он это и забудет, когда вновь воссоединится с Дженис.

– Десять тысяч? – послышался низкий бархатный голос Кассандры. Она запнулась, раздумывая над ответом. – Я могу тебе их одолжить.

– Можешь? – И опять, как в первую их встречу, ему показалось, что она только и ждет, когда он ринется к ней в объятия.

– Вечером привезу. Ты приготовь ужин в кухне, которая мне так понравилась, и я приеду с десятью тысячами. Идет? А сейчас мне надо вернуться на совещание.

Он повесил трубку, глядя через стекло будки на разворачивающуюся перед ним картину: окончилось какое-то судебное заседание, и из зала вывалилась темная масса – судейские в окружении репортеров. Часами здесь царила загробная тишина, время от времени разрываемая вспышками телевизионных прожекторов и гомонящей толпой – эдакая гремучая змея с горящими глазами и языками антенн, опутанная проводами микрофонов, ползущая из зала к лифтам. Он тоже двинулся вслед, внезапно придавленный тяжкой усталостью, думая о том, сколько сотен миль исходил он по этим коридорам и сколько башмаков износил, перетаскивая туда-сюда папки с делами филадельфийцев – этот корм для прожорливой машины правосудия.

– Мистер Скаттергуд!

Из полумрака к нему спешила чья-то фигура. Это была мисс Доннел, репортер «Инквайерера». Приблизившись, она остановилась. Они стояли в темном закоулке, почти как заговорщики.

– Я не могу… – устало начал он.

– Один вопрос, – вполголоса проговорила она. – Всего один.

Он смотрел на нее утомленными глазами, и его молчание уже было знаком согласия.

– После первого звонка по номеру девять-один-один полиции потребовался час для прибытия в квартиру Уитлока, да? – спросила она почти шепотом.

Он слишком устал и отупел, чтобы точно продумать ответ. Ее предприимчивость была восхитительна. Она отставала от него всего на несколько дней и, кажется, была с ним заодно.

– Они опоздали. На первый вызов, когда Джонетта Генри находилась в отчаянном положении, они не отреагировали. Я не хочу сказать, что это было намеренно, я только говорю, что дело обстояло именно так. Я права? – спросила она.

За окнами суда как бешеные крутились в диком танце снежинки, бросаемые то туда, то сюда потоками теплого воздуха из щелей. Все впадины, все выступы подоконников облепил снег. В конце коридора расхаживал дежурный охранник. Он убивал время, мечтая об окончании дежурства, когда можно будет освободиться, вырваться из этого угрюмого гулкого коридора. Питер взглянул прямо в глаза репортерше и еле заметно кивнул.

Снаружи расположилась со своим бесплатным супом благотворительная церковная кухня – служители топотали и хлопали руками, согреваясь в этот холодный снежный вечер; новички-небоскребы терялись в низкой и плотной белой завесе метели.

Температура падала, снегопад, судя по прогнозам, должен был продлиться всю ночь. Мэр, горевший желанием проявить сострадание, отдал распоряжение полиции и городским социальным службам расчистить улицы и на ночь поместить бездомных в муниципальные учреждения. Там под бдительным оком полиции они смогут переночевать среди письменных столов и скоросшивателей, но в тепле. Дженис в эту ночь включит свой керосиновый обогреватель, придвинет его к постели, и лицо ее, спящей, осветят мягкие красноватые блики. Он мог представить это себе совершенно отчетливо, помня, как засыпала она перед камином в их доме. Но керосиновый обогреватель беспокоил его. Он мог упасть, перевернуться и стать причиной пожара.

Вечером, также в поисках тепла, он поехал домой на метро. Он спустился по ступенькам, и холод, преследуя его, проникал в каждую клеточку тела, охватив его всего. Он ускорил шаг, бросил мелочь в прорезь турникета, повернул его, сел в поезд. За ним в вагон влезла группа долговязых черных подростков – байкерские шапчонки, огромные кеды, бесформенные балахоны, из портативных магнитофонов несется ритмичный, будоражащий рэп – возможно, будущие Каротерсы, а может, и просто безобидные юнцы. Но слава богу, что существует дорожная полиция. Вагон нырнул в туннель и помчался с гулким оглушительным грохотом и быстротой, с какой мчатся в пустоте. Одни пассажиры, словно загипнотизированные пронзительным шумом, разворачивали газеты, другие курили тайком, стряхивая пепел прямо на пол, большинство же просто осовело глядело в пространство, полуприкрыв веки, приоткрыв рот, не обращая внимания ни на что в этом мчащемся как вихрь вагоне. Питер, изо всех сил тоже пытавшийся не думать ни о чем, особенно о жене, повернул голову, разглядывая встречный поезд; поезд был совершенно такой же, как и тот, на котором ехал он, и вереница расплывчатых лиц в окошках могла бы включить и его собственное.

Вот он и дома. Он проверил дверь подвала и все окна первого этажа, подгоняемый адреналином усталости. Может, стоит переменить замки на какие-нибудь похитрее, установить систему сигнализации. Камеры слежения за движущимися предметами на всех этажах. Приедет Кассандра – ну и что? Он осмотрел с фонариком двор – нет ли следов, но обнаружил лишь крохотные отпечатки лапок какой-то проголодавшейся птицы. И все же кто-то мог влезть, мог следить за ним, возможно, даже и полиция. Хотя полицейские иногда и совершают ошибки, в целом тайный сыск там поставлен хорошо, налажен. Приедет Кассандра, и он получит деньги. Ему надо поделиться с кем-то своими страхами, объяснить их, сопоставить с реальностью вместе с кем-нибудь, кому он доверяет. На работе довериться некому. Надо бы позвонить матери, узнать, как она там. Но он сердит на нее, на обоих родителей слишком сердит, чтобы звонить. Зачем он оставил на работе свои папки? Нет, это было правильно: он словно бы демонстрировал коллегам, что доверяет им, не подозревает их в том, что они могут подсматривать, вынюхивать, проверять. Он представил себе, как Хоскинс, выждав, когда все уйдут, роется в столе Питера. Не найдет ли он там телефона Винни? Хоскинс достаточно умен, чтобы понять, что лучший способ что-либо спрятать – это выставить напоказ, и что Питер так бы и сделал. Понимать того, кто понимает тебя. Нет, решил он, что за глупость! Хоскинсу есть о чем подумать и без него. Как и Берджеру, с каждым днем ведущим себя все страннее и страннее, с этим его носом, который он то ковыряет, то шмыгает им. Может, поговорить с отцом? Пожалуй, только это лишь утвердит родителей в мысли, что, помогая Дженис, они поступали правильно, а как раз этого от них он вовсе не хотел. Господи, наверняка она обедала с каким-нибудь состоятельным банкиром или крупным чиновником. Кто же еще мог пригласить ее туда? Какой-нибудь старичок, улыбчивый и расточающий комплименты – да ладно, пускай, он не против того, чтобы Дженис приободрилась, воспряла, он даже искренне хочет этого. Пусть завалит ее комплиментами! Однако на деньги она падка. Не в укор ей будь сказано. И старичок медленно, не спеша, дюйм за дюймом, может добиться своего. От этой мысли заныло в груди. Любовь снисходительного папаши – некоторых женщин такая любовь обезоруживает, они даже домогаются ее. Возможно, это даже и опаснее, чем молодой жеребец, вроде Джона Эппла. А вдруг это Джон Эппл каким-то образом пересекся со старшим Робинсоном и подговорил того взломать подвальный замок? Питер чувствовал, как что-то вот-вот прояснится, чувствовал, что намечается некая связь и что он находится на грани понимания этого. Возможно, Винни знаком с мэром.

Нет, вряд ли. Больше похоже, что он может быть связан с Хоскинсом или с кем-то из людей Хоскинса. Через полицию Винни с кем только не контактирует. В городе все знают всех, и кто-то из этих «всех» однажды проникает в твой дом. Когда же намечен следующий визит? Может, и надо было купить тот пистолет. Вот ты спишь, а в спальне твоей появляется человек, а тебе и невдомек, и ты так ничего и не узнаешь. А он потом выпивает пиво из твоего холодильника и спокойно убирается восвояси. Такое вполне возможно. В доме нет еды. Ужин для Кассандры готовить не из чего; ну, он закажет еду из китайского ресторана. Может, этим оружейным фанатам и известно что-то, чего он не знает. Но как такое возможно? Ведь он помощник окружного прокурора, работает в отделе убийств прокуратуры пятого по величине города Америки. Разумеется, он знал, что мир полон опасностей, но он думал, что эти опасности не распространяются на него, что это – участь других. Какая опасность может грозить здоровому, хорошо образованному белому мужчине тридцати одного года, чей рост шесть футов и два дюйма? Ведь правда же?

Он позвонил в китайский ресторан и сделал заказ. Китайцы в Америке пошли в гору, богатеют, как и корейцы, далеко обойдя чернокожих. Вот Джонетта Генри и Даррил Уитлок хотели пробиться, уйти из мира опасностей, получив деньги, образование, специальность. Но явился Каротерс, или кто там еще был у них в квартире. Да, пора прояснить все связи, все отношения. Сидя в кухне, он делал заметки. А кто этот мужчина с грустными глазами, что был возле кафе, куда отнести его, думал Питер. Один из тех двоих, несомненно, знал, кто такой Питер, знал, как выманить от него миссис Бэнкс. Он напомнил себе попросить наутро Черил Игер поискать миссис Бэнкс в Таполо, штат Миссисипи. Грустный человек имел не то наглость, не то безумие угрожать Питеру – пускай только взглядом. Возможно, к мэру он не имеет никакого отношения. Возможно, Каротерс просто ловкий лжец с кучей денег, а Стайн, купившись на эти деньги, сочинил ему всю эту байку, для пущей убедительности использовав носящиеся в воздухе такие банальные тюремные истории. А может быть, Каротерс сам сумел заморочить голову адвокату, даже такому опытному, как Стайн. И все же Питер вынужден признать, что рассказанная Каротерсом история вполне складная и сильно смахивает на правду. Но почему полицейские не сообщили ему, что Каротерс – отец ребенка Джонетты? Такой факт еще крепче и доказательнее связал бы Каротерса с убийствами. Питер мог бы поручить следователю заняться этой стороной дела, порыться в больничных записях, а он бы потом сообщил о том, что знает об отцовстве Каротерса. Копы, сопровождавшие Каротерса, могли быть в заговоре с людьми мэра, хотя это и не обязательно. И все же приходится предположить, что за Каротерсом приглядывают агенты мэра. Столько вопросов накопилось: почему родные Уитлока так невзлюбили Джонетту? Какую опасность могла она для них представлять? Как бы проникнуть в эту семейную тайну? Семьи, в которых произошло несчастье, повинуясь определенной логике, либо сплачиваются, либо, наоборот, быстро рушатся. Отправиться в западные районы и начать расспрашивать там людей Питер не может. Стоя под эстакадой надземки на пересечении Пятьдесят второй и Маркет-стрит, белый мужчина в дорогом костюме в подобной ситуации оказался бы совершенно беспомощным. И это несмотря на счастливый случай – появление на горизонте миссис Бэнкс. В качестве прокурора он обычно допрашивал в своем кабинете свидетелей, которых поставляла ему полиция. Откуда с такой легкостью и быстротой возникли Стайн с Каротерсом? Стайн мог нарочно ронять семена сомнения в сознание Питера, чтобы развалить выстроенное им обвинение. Возможно, Каротерс все-таки убил свою бывшую подружку, хотел отпраздновать свой приход к ней или пригласить ее на вечеринку, а она отказала, прогнала его. Возможно, он сделал это в приступе ревности – судя по всему, темперамент у него необузданный. Уитлоку было от чего прийти в замешательство или же рассердиться, когда, вернувшись, он застал Каротерса в дверях спальни, из которой не доносилось ни звука, и было непонятно, что там делает Джонетта и все ли с ней в порядке. Они могли поссориться. Вот что могло произойти на самом-то деле. И все же сомнения не покидали Питера.

Зазвонил звонок, отчего он испуганно вздрогнул, а потом слегка приоткрыл входную дверь, впустив холодный воздух.

– Это я!

В дом, кутаясь в длинное манто из черной норки, вплыла Кассандра, и прежде чем он успел закрыть за ней дверь, она запечатлела на его губах долгий поцелуй. От нее пахло духами, мех холодил кожу.

– Привет, – сказала она. – Частный банкир прибыл!

Он отошел от нее в уютное тепло дома. Губы Кассандры были странно яркими. Видимо, после работы она переоделась: ее платье было облегающим, с глубоким вырезом. Талию туго обхватывало что-то золотисто-костяное.

– Я очень благодарен тебе, – как бы извиняясь, произнес он, едва проглотив пепел с языка Кассандры. – Так случилось, что мне срочно понадобились деньги к утру, а у меня как-то…

– Не надо объяснений, Питер. – Кассандра смерила его оценивающим взглядом. – Думаю, что объяснились мы достаточно, а ты как считаешь?

Она передала ему манто, чтобы он повесил его в шкаф. Мех был густым, тяжелым. Как понравилась бы такая шуба Дженис, несмотря на все ее уверения, что меховой шубы она не хочет, потому что она против убийства животных ради меха.

– Но я действительно очень тебе благодарен. Ты деньги со счета сняла на работе?

– Нет, у меня дома имеется маленький сейф.

– А-а, – ответил он, недоумевая.

За ужином он рассказывал ей о деле Каротерса, и ему было приятно, что она с удовольствием слушала эту историю, приоткрывающую для нее судебную кухню. Несмотря на явную заинтересованность аудитории, он был достаточно осторожен и постарался опустить всякое упоминание о том, что действовал он за спиной Хоскинса.

Потом Кассандра угостила его десертом.

– Рецепт очень сложный, – пояснила она. – Каждое действие – ничего особенного, но надо очень строго соблюдать их последовательность.

Да, думал он, вполуха слушая ее, надо выстроить всю цепочку, последовательность событий с того момента, как Каротерс проник в квартиру, и до момента его ареста. И, сопоставив поминутно версии Каротерса и полиции, обнаружить нестыковки.

– Послушай, – сказал он, глядя, как Кассандра ложкой распределяет что-то жидкое и горячее, похожее на подливку не то к пудингу, не то к пирогу, – выглядит очень аппетитно, только должен признаться, что вскоре мне надо будет заняться делами.

– Ты забываешь об одной вещи, – улыбнулась Кассандра, играя десертным ножом. Нож поблескивал на свету. Красота женщины казалась сокрушительной. – Забываешь, зачем я здесь.

Присутствие ее в кухне казалось неуместным.

– Нет, ни в коем случае. Ты приехала, чтобы одолжить мне некоторую сумму. И, чтобы не забыть, я, конечно, верну долг с процентами. Сейчас я продаю акции и…

Она закурила.

– Тебе не придется возвращать мне долг.

– Но это же смешно!

Наступила тишина. Присутствие Кассандры раздражало его и портило настроение.

– Но вот что тебе придется, так это сделать кое-что для меня.

Пирог был на тарелках, но оба словно позабыли о нем.

– Назови, что именно, – сказал он. – Ведь я тебе чертовски обязан.

– Возьми меня к себе в постель сегодня.

– Ха… да брось ты!

Она ничего не ответила, лишь замерла, затаив дыхание, даже не моргая.

– Ты даешь мне десять тысяч долларов за то, чтобы переспать со мной?

Она взглянула ему в глаза. Он засмеялся подчеркнуто громко, деланным смехом.

– Кассандра, в городе полным-полно мужиков, в данную минуту сидящих по барам, которые с удовольствием заплатили бы тебе!

Она мотнула головой – легким движением из стороны в сторону. Он уловил ее решительность, мощную сдержанную ярость.

– Большинство мужчин я пугаю, Питер. Надо сказать об этом прямо.

Из ее носа вырывались завитки дыма, они плыли в воздухе, кружа, подымаясь к потолку.

– Так да или нет, Питер?

– Мне нужны деньги, но… Господи, за что мне все это!

Кассандру, казалось, это ничуть не взволновало.

– Тебе нужны деньги. А долги надо возвращать. Представился случай выплатить долг немедленно.

Он вообразил протянутую к нему жирную лапу Винни. Я здорово растолстел в последнее время, набрал вес, так сказал Винни.

– Зачем ты это делаешь, Кассандра? Ведь это не нужно тебе. Я бы предпочел – конечно, если ты не задумала подшутить надо мной – просто забыть об этом, и все. Достану деньги как-нибудь иначе, по-другому. – Он пристально взглянул на нее. – Нет, ты шутишь! Разыгрываешь! Со зла!

– Почему ты все-таки так упорно сопротивляешься? – с горечью спросила она. – Хотела бы я это понять.

– Зачем? За что ты так на меня взъелась? Господи, я всего лишь замороченный тысячами проблем парень…

Она покачала головой, отказываясь слушать эту жалкую дребедень.

– Питер, я целыми днями общаюсь с мужчинами. Я понимаю их психологию, ход их мыслей. Я с первого взгляда разглядела в тебе стоящего мужчину. Может быть, я, как женщина, многого и не стою, наверное, это так. Но я хотела бы урвать себе счастья на одну ночь. – Ее голос звучал тускло, как бы издалека, над головой плыл табачный дым. – Это хороший уютный дом, а ты – хороший мужчина. Я считаю тебя очень привлекательным, из тех мужчин, что не польстятся на женщину вроде меня, понимаешь? – Она чеканила слова, как зомби. – Я таких, как ты, знаю. Ты живешь в соответствии с определенными нормами и ждешь за это вознаграждения. Ты ожидаешь, что жена твоя будет с тобой счастлива, потому что таких, как она, ты страстно желаешь. Но существует и нечто другое. – Она улыбнулась, обнажив в этом яростном оскале сверкание превосходно выполненных пломб и коронок. – Я знаю, что во мне есть что-то, что тебя привлекает, – в противном случае знакомства бы не состоялось. К чему-то, что есть во мне, тебя тянет, тебе этого не хватает. Мягкости тебе не требуется. – Она была права. – И дело не в сексе, потому что я уверена, что с женой в этом смысле у вас все в порядке. Тут что-то другое.

– Что же? – спросил он, догадываясь о том, что она имела в виду.

Она улыбнулась и похлопала по своей сумочке.

– Десять тысяч долларов – это пустяк, Питер, ничто. – Она выговорила последнее слово так раздраженно, злобно, что было ясно, чего стоило ей это «ничто». Встать бы, шлепнуть ее, и она бы выкатилась. Она могла прочесть по его лицу эту мысль, потому что села и, вдавив в пепельницу недокуренную сигарету, коснулась его щеки прохладной рукой. – Послушай, – сказала она, – мне нравится быть с тобой в постели. Ты такой большой, ты умеешь сделать мне приятное. – Она обвила рукой его шею. Он почувствовал желание и содрогнулся от отвращения к самому себе, но на этот раз он знал, что поступает не просто глупо, а заведомо дурно, грешно. И все же если бы только попридержать Винни, чтобы тот дал ему время окончить процесс и вернуть Дженис, то ради этого он пошел бы на что угодно, взорвал бы город, если нужно! Угроза шантажа со стороны Винни так велика лишь до тех пор, пока Питер служит в прокуратуре. А потом, ему нужна информация насчет Джона Эппла. Он должен вычислить, с кем имеет дело, кто его соперник. В сущности, все можно представить так, будто он трахает Кассандру, в то время как его самого трахает Винни, – вот выскользнуть бы из этой цепочки, и пусть трахают друг друга, особенно учитывая, что для денег он лишь передаточное звено, без которого можно и обойтись. Но разобраться в этом клубке, попробовать понять, действительно ли игра стоит свеч, чрезвычайно трудно. Кассандра тянула его, воркуя что-то ему на ухо, шепотом предлагая пройти наверх, в спальню. А он был так одинок в последнее время. Она вытащила из сумочки пухлый белый конверт и тихо положила его на кухонный стол. Мыть посуду они не стали, оставили все как есть. Наверху в ванной, стоя перед зеркалом, в котором еще недавно отражалось их с Дженис объятие, он вычистил зубы. Кассандра извлекла из сумочки пилюлю, похожую на огромную таблетку аспирина, и проглотила ее.

– Что это? – строго спросил он.

– Пилюля.

– Шутишь! – Ему захотелось ударить ее.

– Я называю их «пилюли радости». Все как бы замедляется, становится ярче, глубже.

– Ну, я устал, так что слишком большой радости не ожидай.

Она выключила свет, что-то бормоча себе под нос.

– Что? – с раздражением спросил он. – Что ты сказала?

Потом, после нескольких томительных минут в темноте, Кассандра притянула его к себе, сильно прижала к своему телу.

– Давай! – требовательно сказала она. – Действуй.

Он повернулся к окну. Невероятно, но снег все еще падал. Скоро всех их погребет этот снег. Он повернулся обратно к Кассандре. Она задвигалась под простынями, взяла у него в рот. Рука ее скользнула по груди Питера, и он, почувствовав прилив ненавистного ему вожделения, увидел истинную сущность этого вожделения, чувства мелкого, низменного, неуместного. Но Кассандра знала, что делала, – все его нервы были задействованы, напряжены от ее легких касаний, поглаживаний. Затем Кассандра выпуталась из простыней и, взяв его член, крепко сжала его в руке.

– Покажи кольцо, – сказала она.

– Зачем?

– Посмотреть. – Она еще теснее сжала пальцы. – Можешь мне его доверить, не обману.

С шутливым вздохом он стянул с пальца кольцо и поднял вверх над ее головой. Свободной рукой она выхватила кольцо и, поднеся ко рту, просунула сквозь него красный кончик языка.

– Отдай сейчас же, – озабоченно сказал он.

Кассандра улыбнулась. Он сделал движение, чтобы отнять кольцо. Она сунула его в рот и, сделав быстрый глоток, с усилием проглотила.

Он схватил ее за подбородок, сунул пальцы ей в рот. Она со смехом прикусила его руку. И вдруг он понял смысл ее игры. Он должен был ужасно разозлиться и, полный ненависти, трахнуть ее так, что небу станет жарко. Что ж, может, так и будет, может быть! Он сильным рывком вытянул ее из постели и, перевернув вниз головой, поднял за ноги в воздух, прижав к своему поясу ее голову. Он обливался потом и дрожал от напряжения, но все-таки удерживал ее. Он и позабыл, сколько в нем силы.

Она засмеялась еще громче и в шутку лизнула его член.

– Выплюни его, вытошни! – кричал он. – Вытошни это чертово кольцо! – Он швырнул ее назад на постель, вдавил одной рукой в матрас.

– Давай, Питер, иди ко мне! – лукаво протянула Кассандра. Худое лицо ее злобно щерилось, выставив крупные зубы. И тогда, весь пылая от ненависти, со сжатым ртом и решительностью человека, которому необходимо довершить какое-то жутко неприятное дело – например, перетащить разложившуюся тушу какого-то животного, – он сжал рукой ее шею.

– Давай! – по-звериному прорычала она, задыхаясь.

Ухватив его за голову, она потянула его к себе так резко, что зубы обоих больно стукнулись. Он молча нависал над нею. Она не противилась, а вместо этого все тянула его на себя и в себя, не отнимая рук с его тела, прилаживаясь к нему. Он оставил ее шею и стал двигаться в лад с ней. Было не больно, но и не приятно, и он устремил взгляд в окно.

Снегопад стихал, снежинки сиротливо бились в стекло. На улицы выезжали снегоочистители – слышался их гул. И это вдруг заставило его вспомнить слова, которые он услышал раньше в тот день, но на которые не обратил внимания. Каротерс, подъехав к дому, должно быть, очень досадовал на фургон, мешавший ему припарковаться. Кассандра левой рукой почесывала ему спину, желая добиться от него постанывания, дрожи или другой какой-нибудь ответной реакции, но фургон, стоявший возле того дома, занимал его сейчас несравненно больше. Фургон, водитель, знающий округу. Кассандра вильнула тазом, подняла колени, обхватила его грудь и принялась ее целовать и лизать, он инстинктивно почувствовал, что проник в нее очень глубоко. Фургон, возможно, регулярно останавливался там. Но почему в рапорте полицейских об этом не было ни слова? Окрестные патрульные машины знали в своем секторе каждый фургон. Полиция всегда допрашивала разносчиков, газовщиков, считывающих показания счетчиков, почтальонов – всех, кто регулярно наведывался в то место, где что-то произошло, и мог заметить всякое изменение. Теперь Кассандра переместилась, навалившись на него сверху. Стоит ли и сейчас там фургон? Если да, возможно, водитель что-то и вспомнит. А может быть, фургон и сам замешан в этом преступлении? Фургон стоял. Каротерс припарковался, после чего обнаружил, по его словам, еще не остывшее тело. Неупоминание фургона в рапорте означало либо небрежность, либо сознательное умолчание. Питер силился вспомнить, есть ли в доме черная лестница. Каротерс мог подниматься в квартиру, в то время как убийца спускался по задней лестнице. От водителя фургона он, может быть, узнает, кто входил в дом или выходил оттуда за несколько минут перед Каротерсом.

Он взглянул на часы: почти два. Каротерс видел там фургон около трех. Времени одеться и проехать на другой конец города ему хватит. Как центровой, прорывающийся к кольцу сквозь заслон и отпихивающий от себя назойливого защитника, Питер резко отстранил Кассандру, встал, нацепил одежду.

– Эй! – вскричала Кассандра. Она увидела, что он уходит. – Черт тебя дери!

Внизу он торопливо взял пальто, шляпу и ключи от машины. В кухне он на секунду задержался, вспомнив о деньгах, о том, что хорошо бы их прихватить на всякий случай. Он разорвал никак не подписанный конверт. Внутри была пачка бланков – заказов бакалейщику: хлопья к завтраку, печенье, хозяйственное мыло, и больше ничего. Он швырнул их, и разноцветные бланки посыпались на пол. Он подумал было подняться наверх и сделать с Кассандрой что-нибудь невообразимое. Стоило бы! Но времени на это не было.

Через полчаса Питер стоял возле многоквартирного дома, поглядывая то на часы, то на окна четвертого этажа и радуясь мертвой тишине. Окна над ним были темными и свидетельствовали лишь о их наличии. Ему случалось вести дела, где убитых находили в подожженных складских помещениях северо-восточных районов, в депо Западного Филли, в лифтах парковочных гаражей, на задних сиденьях троллейбусов, даже в умывальне государственной страховочной компании. Но все это были исключения; чаще же людей убивали у них дома или же на улицах, то есть в местах привычных, где люди более уязвимы для вспышек ярости, приступов алчности или ревности; холлы и коридоры многоквартирных домов, спальни, лестничные площадки, ступени крыльца – все такое знакомое, родное, что люди теряют бдительность. Окно наверху впускало свет не просто в жилье, но в хитросплетение жизней, теперь включившее в себя и его собственную жизнь. То, что он никому не рассказал об открывшихся ему обстоятельствах, давало ему ощущение сопричастности, соучастия и даже частичной вины в содеянном и, более того, убеждало его, что за всем этим кроется нечто большее, хотя ему пока и неизвестное. От мороза пощипывало в ноздрях. Изо рта вырывались клубы пара. Он провожал взглядами редкие проезжавшие мимо машины, беспокоясь, что пошел по ложному следу, но почему-то убежденный, что след все-таки он взял правильный. Мысли его вновь обратились к Дженис и обогревателю. Она такая мерзлячка, что, наверное, радуется теплу, яркому отсвету и уютному шипению обогревателя. Он потопал немного, меряя шагами тротуар.

Из-за угла показались фары – фургон, приближаясь, замедлял ход. Питер скользнул из круга света в темноту. Фургон затормозил и остановился перед бакалейной лавочкой, что в соседнем доме. Водитель припарковался и, не выключив мотора, на секунду нырнул в кузов фургона. Потом он появился, таща два больших плоских поддона, которые, судя по их виду, не могли быть заполнены чем-нибудь иным, кроме как хлебом, хотя, видимо, и были легкими, так как водитель нес их, обхватив одной рукой. На нем были мешковатые штаны и толстая куртка, а поддоны он потащил к задам здания, чтобы, как подумал Питер, сгрузить хлеб в специальный грузовой люк, от которого у него, по-видимому, был ключ. Фургон был красно-бело-зеленый. Значит, хлеб был из итальянской пекарни.

Питер ждал. Будучи дюймов на восемь выше водителя, он боялся его испугать.

– Простите, сэр… – обратился он к мужчине, когда тот вернулся.

– С пьяницами болтать мне недосуг! – Мужчина попытался отстраниться.

– Погодите! – вскричал Питер. – Я не тот, за кого вы меня приняли.

Он объяснил, кто он такой и что ему надо. Может ли водитель вспомнить ночь ровно неделю назад?

– Да, но я уже рассказал полиции все, что знал, сразу же после того, что случилось, – с некоторым подозрением отвечал водитель.

– Они вас расспрашивали?

– Конечно, расспрашивали. Детектив спросил, что я видел и когда.

Кто бы ни был позаботившийся о том, чтобы Питер не узнал этого из рапорта, он был уверен, что обо всех потенциальных свидетелях Питер знать не может.

– Так что же вы им рассказали?

– О господи… – Мужчина покачал головой. – Рассказал, что объезжаю все местные лавочки рано утром. Часов пять езжу. Магазины-то в большинстве открываются в семь.

– Обычно тишь да гладь?

– Это-то мне и нравится, мистер… Скаттергуд, вы сказали? Транспорта никакого. Знаете, я двадцать лет междугородными перевозками занимался. Из Филли в Чикаго через Нью-Йорк и обратно дважды в неделю. Нагрузишься, бывало, всяким медицинским товаром для Нью-Йорка, мужскими костюмами для Чикаго…

– Ладно, – прервал его Питер, – это было давно. А как насчет ночи, о которой я вас спрашиваю? Помните, что вы полицейским говорили?

– Может, и вспомню, только не на таком холоде.

Они влезли в фургон, и мужчина потянулся к термосу с кофе у себя под сиденьем.

– У меня печка дай бог каждому в этом городе!

– Ладно, ладно.

– Я этим маршрутом три дня в неделю езжу, а есть у меня еще другой. Там – дважды в неделю.

Питер видел, что мужчина тянет время. Одиноко ему, поболтать хочется, так куда спешить?

– Знаете, цена на хлеб-то и от доставки зависит. Потому дешевле всего хлеб в пекарнях – там наценки за доставку нет. Но доходов у мелких лавочников все меньше и меньше, невыгодны стали маленькие семейные торговые точки. Деньги, деньги – всюду деньги! Заходишь в лавочку, такую, как эта, например, – он ткнул большим пальцем себе за спину, – и видишь, что с каждым днем цены растут, потому что доставлять-то им товар надо чаще, хранить его здесь им негде, и оборот падает. Я фургон-то вожу сюда каждую неделю по воскресеньям, вторникам и пятницам.

– А меня интересовала среда.

– Так ведь это и была среда! – подхватил мужчина. Он сделал паузу, чтобы отхлебнуть кофе. – Сел-то я в фургон в одиннадцать часов вторника, а сюда добрался – уже утро среды было. Вот что я помню про эту ночь, так это то, что какой-то парень встал тут на мое место, а место мое, признаться, для парковки незаконное. Я всегда здесь паркуюсь, потому что законные места все бывают заняты: люди-то дома, что будешь делать, деваться-то некуда! Вот какой-то парень и встал тут – а больше я ничего и не помню.

– В котором часу это было?

– Было это, погодите-ка, три без четверти.

– Машина стояла припаркованная?

– Ну да. С включенным двигателем. Вот здесь стояла, как раз где мы с вами сидим.

– И что было потом?

– Ничего не было.

– Ладно. Еще что-нибудь про эту ночь помните?

– Погодите. Я еще не кончил. Я за угол проехал, думаю, ну, сейчас уедет. Возвращаюсь – машина все стоит. Я фургон поставил во второй ряд и тихонько тронул сигнал. У меня шесть ящиков было, и кому охота трижды кругаля давать. Тогда…

– Ящиков с хлебом, таких, как сегодня?

– В точности. Все они одинаковые.

– Где вы повредили себе левую руку?

Водитель уставился на него во все глаза, так что даже ртом покривился.

– Господи, прямо оторопь берет! Как это вы прознали?

– Только что вы тащили два поддона правой рукой, – пояснил Питер. – Стало быть, двумя вы могли бы захватить по меньшей мере три. Если не четыре поддона. А значит, для шести ящиков делать кругаля трижды было бы необязательно. Хватило бы и двух раз.

– Ну вы молоток, приятель! – Водитель покачал головой. – Да, это правда: было дело – ранил меня один тип на индианском шоссе. Я из Огайо тогда ехал. – Он закатал рукав и показал Питеру шрам возле локтя, на внутренней стороне. – Парень был с хвостом на голове, длиннющим таким. Вены мне перерезал, зараза… И фургон увел. В больнице зашили-заштопали как могли. Ну, что делать будешь? На междугородных больше работать не смог, даже и кулак показать – и то не мог.

– Потому вы и на хлеб перешли – чтоб полегче.

– Я тогда на своей тачке большие деньги загребал. Обеими руками греб. Жаль было бросать, переживал очень.

– Простите.

– Да что уж…

Они посидели с минуту, глядя на снег.

– Расскажите мне, что было дальше. Вы увидели, что машина стоит на вашем месте, и посигналили.

– Да ничего и не было. Тогда я вылез и подошел к той машине.

– И что сказал шофер?

– Сказал, что скоро уедет.

– Как он выглядел?

– Чернокожий парень.

– Вы смогли разглядеть его лицо?

– Легко. Я в темноте хорошо вижу. После стольких-то лет…

– Что вы приметили в его лице?

– Ничего особенного. Тоску.

– Тоску?

– Ну да. Печальное лицо. Похоже было, что он чем-то опечален.

Питер глядел в окно фургона и вспоминал неподвижное тело Джонетты, ее красивый плоский живот с прорезью пупка. Неужели тот, державший ребенка, и был ее убийцей?

– Лет тридцати, да? – наконец выговорил Питер.

– Да.

– Стройный, крепко сбитый?

– Не разглядел.

– Еще есть приметы? – не отставал Питер.

– Да вот только лицо. Глядел на меня. И такой понурый, печальный. Лицо поникшее какое-то. А подбородок искорежен – шрам ужасный.

– Кривой, в форме буквы «С»?

– Ага, верно. Встречался вам, должно быть.

– И вы рассказали все это детективу?

– Как на духу. То же, что и вам, все до последней точки.

– Ну и что шофер машины?

– А он строго так на меня глянул. Словно не хочет больше и слышать ни о чем. Сказал – и все тут. Понятно? Ну, время у меня было, я и вернулся к своей печке и стал ждать. Я мог бы сгрузить хлеб и подальше. Но тогда машина осталась бы посреди улицы и мне пришлось бы крюк делать с ящиками. Вот я и сидел. Он вошел в дом, потом вышел минут через десять и уехал. Я подъехал, отнес хлеб и тоже отчалил.

– Он из дома выбежал?

– Нет, просто вышел, как все выходят, нормальным шагом.

– А другого парня, торопящегося в этот дом, вы не заметили – высокий, тощий чернокожий?

– Нет.

– Как вас звать?

– Зачем вам? Зовите меня – парень с хлебом. Вот. – Он сунул руку куда-то за спину и вытащил пакет липких свежих булочек. – А мне пора.

Вернувшись в машину, он позавтракал булочкой, слушая тихие звуки радио; по радио передавали роки – такие допотопные, что никто до тридцати их и слыхом не слыхивал. Пока что все, что сообщил Каротерс, сильно смахивало на правду. Питер пытался взглянуть на все с точки зрения Каротерса. Тот, должно быть, заботился о Джонетте и Тайлере, ребенке, которого они произвели на свет. Наверняка он в свое время стоял в больничной палате, глядя в лицо Джонетты, державшей на руках ребенка, разглядывал морщинистое личико, пухлые цепкие пальчики, хватавшие Джонетту за халат. Сколько надежд у них было тогда! Сколько надежд порождается мимолетнейшим из чувств! Как не понять этого Питеру. И при всем при том брак не состоялся и вместе они были совсем недолго, а затем обстоятельства – какие? – скука, ссоры, любовники, семьи, преступление, наркотики – развели их в разные стороны.

Питер нажал на стартер, тронулся, представляя себе, как Вэйман сгружает чужую мебель, как перед его глазами, что ни неделя, разворачивается один и тот же ритуал счастливой семейной жизни. Большие квартиры в три спальни с видом на Риттенхаус-сквер, особняки на Честнаг-Хилле, усадьбы вдоль Мэйн-Лайн. Вот это, пожалуйста, в спальню. Спасибо, спасибо!.. Ой, с коробками поосторожнее – это фарфор! Высокий невозмутимый чернокожий изо дня в день наблюдает эту картину, согласно кивает хорошо тренированной в классах аэробики блондинке, отдающей распоряжения, видит детей, завороженно липнущих к большущему фургону.

Он должен был вспоминать тогда о собственном ребенке, о своем мальчике! О крохотном тельце, которое было частью и его тела. Даже и убийцу не может не растрогать вид детских ножек, пальчиков на ногах, разве не так? И что почувствовал Каротерс, увидев перед собой мертвую Джонетту? Разве он, Питер, не убил бы всякого, хоть на секунду вообразив, что тот угрожает Дженис? Разве броситься на кого угодно и убить в подобной ситуации – не в самой природе человека? Конечно, глупо спорить, считать, что это не так! Да такой, как Каротерс, наверное, тысячу раз проклянет себя за то, что опоздал, не сумел защитить девушку! Ведь она же звала его! А он, чем занимался в это время он? Грабил супермаркет с тремя мерзкими, накачанными наркотиками подонками! Вот какие мысли, должно быть, одолевали Каротерса, да и всякого на его месте. Кто не задался бы вопросом, почему все случилось так, а не иначе, кто не доискивался бы причины? Питер гнал машину, то и дело отклоняясь с пути, по которому ехал к дому Уитлока. Каротерс, как понимал он, позволил себе высказаться. Он тоже по-своему достаточно настрадался и заслужил право на то, чтобы закон всей своей мощью встал на его защиту.

Ну а тот, печальноглазый, как думал теперь Питер, возможно, и был убийцей Джонетты; он убил ее и выкрал мальчика в попытке заставить помалкивать бабушку Джонетты. По ее словам, убрать Джонетту захотело семейство Уитлока, то есть семейство мэра. Печальноглазый был как-то с ними связан, во всяком случае, близок им настолько, чтобы можно было поручить ему вначале угрожать Джонетте, если не убить ее, а затем – приглядывать за бабкой, миссис Бэнкс. Но что такое стало известно Джонетте? Какое знание стоило ей жизни?

Полиция – вернее, один-два человека в департаменте, кого, несомненно, контролировал через полицейский комиссариат мэр, сделала лишь две ошибки – ошибки на первый взгляд незначительные. Первая состояла в том, что если все это действительно планировалось, ни к чему было так долго тянуть с патрульной полицейской машиной – упущение, приведшее к гибели Уитлока от руки Каротерса. Второй ошибкой стало неупоминание в рапорте допроса, которому подвергли водителя фургона. Показания водителя подтверждали показания Каротерса и являлись другой, альтернативной версией произошедшего, выдвигая и другого подозреваемого – потому показания эти и следовало было изъять. Всего-то каких-то два параграфа. К тому же Департамент полиции, эта гигантская бюрократическая машина, славился среди прочего и своей неорганизованностью: здесь часто пропадали документы, свидетельства и разного рода информация. Полицейские на улицах, патрульные, вряд ли стали бы гореть желанием защитить мэра. В большинстве своем копы не так испорчены. Все потрясающе просто; надо только сказать или заплатить нужному детективу – и страничка рапорта с упоминанием допроса будет изъята.

Официальную версию подкрепляли показания женщины, видевшей Каротерса в то время, как она выбрасывала мусор. Кто-то догадался, что она может быть полезной, и быстренько сопроводил ее в Ротонду, надеясь, что она сумеет сличить подозреваемых с фотографиями в досье и таким образом идентифицировать его. То, что она смогла это сделать, поистине удивительно. Но то, что она при этом оказалась пьяной, явилось большим невезением для того, кто руководил операцией. В результате Каротерса пришлось отпустить. Что же касается того, что у Каротерса хватило ума, выйдя на свободу, незамедлительно принять участие в вооруженном ограблении, могло показаться диким и смехотворным, но лишь доказывает переменчивость счастья, вечно колеблющегося между двумя полюсами. Едва Каротерс вновь был взят под стражу, как полиция получила возможность с легкой душой оставить поиски прочих подозреваемых. Разумеется, ни Каротерс, ни Стайн и понятия не имели о том значении, какое приобрело присутствие рядом с местом преступления фургона. И так как Питер не стал делать достоянием гласности ни это, ни показания водителя, в официальную версию факты эти не попали, а значит, Стайн, готовясь к защите и штудируя документы, их не увидит и не учтет. Если бы Каротерс не выболтал случайно то, что он сам счел не имеющим отношения к делу досадным обстоятельством, Питер в жизни не связал бы печальноглазого с двойным убийством.

Ну а отношение Хоскинса ко всему этому? – думал он. Ирония тут заключалась в том, что Хоскинс, которому на Уитлока было в высшей степени наплевать, явно старался использовать его гибель для того, чтобы упрочить свою связь с мэром. Хоскинс, с каждым днем все больше уподоблявшийся стремительному и не знающему пощады артиллерийскому снаряду, будет действовать против Каротерса на каждом шагу, использовать каждый повод, выворачивать наизнанку каждый факт – он бы и мать свою придушил, если б можно было выжать из этого дополнительное свидетельство в пользу обвинения и во славу его, Хоскинса, карьеры.

Рассеянно кружа по городу, Питер пришел к выводу, что выбрал его Хоскинс для этого дела по причинам, прямо противоположным тем, которые он назвал ему наутро после убийств. Хвалил, ободрял! Как мог не заметить Хоскинс, в каком удрученном состоянии находился Питер все эти последние месяцы! То и дело глупые ошибки, обращения за помощью к Берджеру, домашние неурядицы. Начальник Питера далеко не глуп, и опыта у него побольше, чем у Питера.

Хоскинс решил все так, как он решил, надеясь манипулировать обвиняемым. Не знай он о Джонетте Генри в момент, когда с утра пораньше кинулся звонить Питеру, последнее могло бы служить доказательством, что и ему не все обстоятельства были известны, по крайней мере первоначально. Но Хоскинс совершил ошибку: он ни разу не вспылил, не возмутился тем, что его ввели в заблуждение, доложив об одном убийстве, а не о двух. Такое упущение должно было вызвать у него ярость. А он это проглотил, ни слова не сказал, не стал распекать. Из чего можно было сделать вывод, что он закрывает глаза на различия в почерке двух убийств и не ждет от Питера предположений, что совершить эти убийства могли разные люди и по разным причинам. Возможно ли, что Хоскинс, подозревая в Питере рассеянность, на это и полагался, надеясь, что Питер, наслаждаясь вниманием прессы, вызванным столь быстрым обнаружением преступника, не станет углубляться и заглядывать за фасад, а удовлетворится версией, представленной полицией? Неужели именно поэтому и был отвергнут Берджер? Похоже, что Хоскинс перехитрил их обоих – подстроил так, чтобы в день убийства Берджер оказался в Гаррисберге, а сам тем временем всячески его поносил, может быть даже намекая насчет кокаина, который тот нюхает, отсюда и замечание, брошенное детективом, осматривавшим место преступления. Но это значило бы, что Хоскинсу было известно о готовившемся убийстве. Предположение совершенно нереальное, так как Каротерс действовал спонтанно. Вероятнее, что Хоскинс, которому мэр позвонил наутро после убийства, усмотрел для себя шанс как в отлучке Берджера, так и в нервном состоянии Питера.

Проворачивая в мозгу одно за другим разные предположения, соображения и логические построения, Питер сделал круг, обогнув Ратушу, и по Маркет-стрит направился к Деланси. Нет, не может он пока разобраться в том, что произошло, решил он. Дом его был неосвещен, и машины Кассандры возле дома он не увидел. Ночь, подобная прошедшей, для Кассандры дело обычное; отыщет себе, наверное, других мужиков. А он не станет возобновлять членство в клубе, когда кончится карточка, и больше никогда ее не увидит. Ну а кольцо, должно быть, не вернешь, если только она не отрыгнет его вместе с густой рвотной массой, что вряд ли.

Напротив своего дома он увидел машину и в ней мужчин. За ветровым стеклом темные силуэты их были слаборазличимы.

Эти неизвестно кто следили за ним, желая удостовериться, что он сделает то, чего желают они. Отступив в тень, он вернулся в машину и направился в промышленный район возле реки Делавэр, где, припарковавшись, прошел пешком вдоль высокой проволочной ограды. Он знал точно, куда идти, чтобы добыть то, что было ему так нужно. Если не здесь, значит, где-нибудь еще, может быть, в каком-нибудь ночном баре. Он шел, подняв плотный воротник пальто, прикрывая щеки, низко нахлобучив на лоб шляпу от «Л.Л. Бина». В тени кирпичного склада стояли две машины. Когда Питер подошел, одна из машин тронулась с места и отъехала. Привыкнув к полумраку, Питер разглядел двух мужчин; развалившись на багажнике, они курили. Питер проверил в кармане деньги.

– Ну? – так приветствовал Питера один из мужчин, заподозрив его, как покупателя, в бесперспективности. – Мы как раз товар получили, мистер. От Вэйнмейкера, Стробриджа и Клосьера. – И мужчина шлепнул рукой в перчатке по руке партнера.

– Ах ты, паршивец! – улыбнулся второй. – Дай-ка мне этой штуки. – Асфальт вокруг был усыпан разноцветными капсулами крэка.

– Что вы можете мне предложить? – спросил Питер и сам не узнал своего голоса, таким тусклым, мертвенным он ему показался.

– Смотря что вам надо. Белье, например, на четвертом этаже.

Питер выждал, пока стихнет хохот.

– Что-нибудь поминиатюрнее.

Мужчина отпер багажник, открыл его.

– Хорошо, хорошо.

Вытащив из кармана пальто маленький фонарик, он осветил им деревянный ящик. Внутри лежали несколько десятков разновидностей ручного оружия самых различных моделей. Пистолеты и винтовки-полуавтоматы «АК-47» китайского производства, «узи», «МАС-10», полуавтоматы с разборным стволом, револьверы, патронные обоймы. Хватило бы на целую армию. Мужчина вытащил боевое ружье.

– Президент говорил, что импорт таких красавцев – вещь незаконная, – хохотнул он, – но мы не импортом занимаемся. Мы просто поддерживаем рынок. – Он поднял пистолет. – Пули от таких вот, например, прошибают пуленепробиваемые жилеты полицейских. Кирпичные стены, даже муниципальные мусоровозы.

– Нет, – мотнул головой Питер.

– Черт тебя дери, парень! Эта штука выпускает две сотни ядреных пуль в минуту! – Он вытащил из ящика револьвер. – Вот. Полуавтоматический. Спусковой механизм отличный. Стоит сорок. С обоймой – сорок пять.

Питер молчал.

– Ну, что еще знать хотите? – В голосе продавца он уловил раздражение. – Выстрелит как надо.

– Как насчет безопасности? Предохранитель имеется?

– Нет. А если вам безопасность нужна, нечего с оружием чикаться!

Оба мужчины так и покатились со смеху. Казалось, смешнее они в жизни ничего не слышали. Питер вручил мужчинам две двадцатки и добавил пятерку. Второй, порывшись в ящике поменьше, извлек оттуда несколько обойм, примерил, пока не подобрал нужную, зарядил револьвер и протянул его Питеру стволом вниз.

– Порекомендуйте нас друзьям! – крикнул первый вслед удалявшемуся Питеру, и долго еще до него доносился их смех.

Сунув под сиденье револьвер, он с тяжелой от недосыпа головой принялся анализировать ситуацию, так как чувствовал в этом необходимость. Окружной прокурор – должность выборная, и потому снять прокурора мэр не может. Окружной был добродушным велеречивым мужчиной лет сорока с лишним, любителем золотых галстучных зажимов и периодически давал проверенные заявления для прессы. Возможно, по окончании его срока Хоскинс хотел бы занять его место. Как глава отдела убийств, он имел на это все шансы. Но если он рвался в политику, то должен был учитывать влияние черных в городе, так как именно оно обеспечивало перевес голосов. Ситуация была непростая. Среди чернокожих существовали ветераны, крутившиеся в политике не первый год, хорошо знавшие своих избирателей, лидеры, пользовавшиеся огромным уважением. А рядом были лидеры молодые, вроде мэра, неспешно, но верно менявшие политический расклад и соотношение сил в городе. Едва победив всеми правдами и неправдами своих внутрипартийных соперников в первом туре предвыборной гонки, мэр, как и ожидалось, сумел использовать на всю катушку махину черного демократического большинства. Его назначенцы были повсюду. Он обладал четко слаженной организацией и, судя по всему, опирался на мощных, хотя и теневых, финансовых спонсоров. Он излучал силу и быстро стал центром притяжения, вокруг которого завертелось все в городе. Мэр вполне мог позаботиться о том, чтобы иметь в окружной прокуратуре своего человека, так как прокуратура традиционно действовала независимо и даже в противовес администрации мэра. Словом, причин наладить отношения с кем-то наподобие Хоскинса, имевшего прочные связи и со всеми юристами города, и со всеми крупными корпорациями, у мэра было предостаточно. Можно было предположить, что и в выборах на должность окружного прокурора мэр поддержит кандидата, лишь для вида состязающегося с Хоскинсом. Или, что более вероятно, после того, как действующий окружной прокурор выйдет в отставку, Хоскинс не станет баллотироваться на эту должность сам, но сможет протолкнуть того, кого выдвинет для этого республиканская партия. Допуская виновность мэра, пускай косвенную, все вышеизложенное выглядело как в высшей степени разумным, так и скоропалительным, организованным мгновенно, как только мэру стало известно об убийствах. Ранний утренний звонок, быстро принятое решение и – звонок Хоскинсу. А возможности для закулисных действий – безграничные. Оба – и мэр, и Хоскинс – останутся во власти на весь обозримый период времени.

Если Питер поделится с окружным прокурором тем, что стало ему известно, перед прокурором встанет дилемма – верить или не верить ему. А если он поверит, то им предстоит решение – действовать либо бездействовать. Если они снимут с Каротерса обвинение в убийстве девушки, им придется объясняться с мэром, полицией и прессой, которая ухватится за этот факт, как за интереснейший поворот темы, подразумевающий, что девушку убил кто-то другой. Выглядит все это маловероятным, особенно при наличии отпечатков пальцев, свидетельских показаний, заключения баллистической экспертизы о соответствии и явного мотива к убийству у отвергнутого любовника. Полицейское начальство, также не страдающее отсутствием честолюбия, моментально узнает о том, что прокуратура что-то нащупала, и подобный публичный конфуз может очень его расстроить. Мэр, среди прочих талантов которого значилось и умение перебирать струны массмедийных инструментов, мгновенно почувствует, насколько близко к его семье подошло следствие и как опасна подобная близость. Мэр может тогда начать апеллировать к политическим амбициям окружного прокурора. Короче, снятие с Каротерса на глазах у всего города обвинения во втором убийстве при явной нехватке доказательств могло бы пошатнуть общественное положение прокурора.

Следовательно, прокурору, если бы он поверил Питеру, оставалось лишь одно – верить его словам, но игнорировать их, что означало для Питера необходимость решать, сможет ли он впредь оставаться в прокуратуре. Оставаться, в свою очередь, значило обвинить человека в преступлении, которого он не совершал. Стайн, которого он уважал, стал бы тогда рвать и метать, он бросился бы в суд и, так как терять ему было бы нечего, вполне мог бы раззвонить там об их тайной встрече. Питера либо подвергли бы остракизму коллеги, либо во время его обвинительной речи всем уже было бы ясно, что он обвиняет невиновного, а это, похоже, верный способ проиграть процесс и, в довершение беды, – погубить собственную душу. Обвинение во втором убийстве, присовокупленное к первому обвинению, меняет приговор с пожизненного заключения, которое так или иначе получит Каротерс, на электрический стул… Потому что два убийства, одно из которых – убийство добропорядочного и многообещающего молодого человека наутро после вооруженного ограбления, были равносильны последней точке в подписании себе смертного приговора. Обвинение в убийствах и обвинение в ограблении станут рассматривать отдельно, но думать, что присяжные не будут осведомлены об обоих преступлениях – полное идиотство. Однако, отделив одно убийство от другого и добившись выделения каждого из них в отдельное производство, а также убедительно доказав, что появление Каротерса в Западном Филли было его немедленным ответом на мольбу о помощи, можно было бы совершенно видоизменить всю картину. Тогда убийство Уитлока становилось результатом аффекта, превращаясь, таким образом, в убийство второй степени.

Он все ехал. Может быть, стоит выйти в отставку еще до начала процесса. Каротерса пусть обвиняет кто-нибудь другой, возможно, даже сам Хоскинс, а Питер будет посиживать дома. Но это дезертирство: спасая свою шкуру, он не спасает Каротерса. А зачем его спасать? И вправду – нужно ли? Ведь Уитлока-то парень убил и в вооруженном ограблении замешан, то есть тюрьма по нему все равно плачет. Разве он не такой же, как прочие подонки?

Все сводится к тому, насколько Питер верит в закон. В закон как таковой. По закону, учитывая отягчающие обстоятельства, как то: наличие при нем спрятанного смертоносного оружия, равно как и обстоятельства смягчающие, к примеру, тот факт, что случилось это после того, как он увидел неподвижное тело женщины, родившей ему сына, и понял, что женщина эта зверски убита, что появление в этот момент в квартире Уитлока явилось для Каротерса неожиданностью, он должен сесть в тюрьму, но никак не умереть. Сейчас закон являлся единственной ценностью, в которую Питер мог еще верить. Далее, Каротерс не должен расплачиваться за чье-то чужое преступление. Кто бы ни совершил убийство Джонетты Генри – а он полагал, что это был печальноглазый, – он должен отсидеть свой срок. Первое убийство было предумышленным, в то время как второе – случайным, под влиянием аффекта.

А где-то за всеми этими вопросами, как решил Питер, таится невозможный, невероятный выход, называемый справедливостью.

Если Питер обратится к окружному прокурору, не исключено, что тот уже все знает и ему не поверит. В этом случае он будет отстранен от дела или даже будет вынужден уйти. Как бы там ни было, запущенная машина будет действовать, а он окажется вне игры, не в силах помочь Каротерсу. Но если – и такая перспектива казалась ему заманчивой и тайно ласкала в нем гордость и правдолюбие, если он не кинется оголтело к окружному прокурору, а повременит, продолжая курировать дело, он сможет заодно проанализировать свои открытия, провести, так сказать, следствие a priori. Никто об этом не узнает, если только, конечно, печальноглазый уже не прознал насчет беседы Питера с миссис Бэнкс и не сообщил об этом мэру. Но он полагал, что старуха не захочет болтать о разговоре. Нет, что за глупость: они это выудят из нее и, возможно, уже выудили, отсюда и эти двое возле его дома.

Должен быть выход. Он может подыгрывать Хоскинсу и уже перед самым процессом представить окружному прокурору факты и пригрозить сообщить в газеты, если тот откажется сотрудничать. Оба они будут знать, что Питеру ничего не стоит рассказать о сокрытии преступления и тем пресечь все поползновения окружного прокурора на кресло в Сенате. Ведь это может сработать, не правда ли? А если нет – никто в прокуратуре не вник в это дело так глубоко, как он, и без него окружной прокурор окажется в трудном положении, и это при том, что город ждет не дождется процесса. Возможно, к тому времени он сможет предложить окружному прокурору альтернативный план действий с другим подозреваемым, например, с печальноглазым. Может быть, тогда окружной прокурор постарается отстраниться от Хоскинса и его версии и, разглядев в Хоскинсе угрозу своей репутации, отыщет в себе толику добропорядочности. Добьется этого Питер или же нет – дело случая, учитывая, что и подбор, и списки свидетелей контролируются полицией. Но если он сумеет собственными силами отыскать миссис Бэнкс и заставить ее назвать еще несколько фамилий, этим он положит начало.

Помимо самой логики следствия, к альтруизму его толкало и нечто другое: такие действия нужны были ему самому, и этот аспект был крайне важен. В чем он и сам отдавал себе отчет. Да, в подобных действиях была своя красота, своя необходимость.

Как только газетчикам станет известно о его одинокой упорной борьбе во славу законности и в защиту человеческой личности, мэр будет бессилен против него. Средства массовой информации превратят его в одинокого правдолюбца, бредущего своим тернистым путем, и, что особенно существенно, это дойдет и до Дженис, и до родителей; они поймут, как рисковал он во имя справедливости. И что им останется, как не восхититься? Они поймут, как несправедливо, как предательски они вели себя по отношению к нему, и он вновь обретет их.

10

Четыре тридцать утра. Подумай о себе, тихонько увещевал себя Питер, постарайся поспать, дай себе отдых хоть на несколько часов. Отель, четырехэтажное приземистое кирпичное здание, примостился с северной стороны новых небоскребов из стекла, где помещались различные учреждения – осколок старины, воспоминание о прежней Филадельфии. Останавливались в отеле главным образом местные проститутки и брали здесь тридцать долларов за ночь.

Тридцатью долларами исчерпывалась почти вся наличность Питера – это было то, что осталось у него в кармане после покупки револьвера, так как и бумажник, и кредитные карточки он бросил на кухонный стол тогда же, когда бросил в своей постели и Кассандру. Прошло столько часов раздумий, принято столько решений. Сидевший за пуленепробиваемым стеклом старик едва удостоил его взгляда. Только наличные, к двенадцати – выписаться. Он мог бы ограбить этот отель, но зачем это ему? Он сунул в окошечко банкноты, поставил неразборчивую подпись на регистрационном листке и попросил разбудить его утром в восемь.

Все было сброшено на пол – грязный матрас, стираные наволочки. Он стянул с себя одежду, постарался аккуратно повесить ее, так как в ней же ему предстояло идти на работу. После завтрака у него не останется ни цента. Лежа в постели и разглядывая разводы на потолке, он старался успокоиться. Не волнуйся насчет Винни – это обыкновенный жулик, обыкновенное ничтожество. Есть вещи поважнее – Дженис и истина в деле Каротерса. Всегда и везде поступай по справедливости. Он сел в постели, выпрямился, охваченный воспоминанием – его властно повлекло к себе детство, вот оно, возвращается, когда он меньше всего этого ждал: квакерские проповеди, слова, которые он слушал мальчишкой, сидя на длинных деревянных скамьях Молитвенного Собрания. Поступаешь ли ты по справедливости в будничных делах своих? И дед, который сидит, прикрыв глаза, держа его за руку; на лбу его пульсируют старческие вены, он погружен в глубины своей души, но легким пожатием пальцев дает знать Питеру, что это и есть те главные слова, которые человек должен помнить всю свою жизнь. Деда Питер боялся, ненавидел, но порою любил. Никогда ему и в голову не приходило, что деду надо было бороться с собой, чтобы поступать по справедливости, наоборот, это казалось для него так же естественно, как его выспренная речь, употребление старинных оборотов в эпоху, когда американские бомбардировщики жгли напалмом вьетнамские деревушки; нет, деду незачем было сдерживать или муштровать себя. И все же, размышлял Питер, какая-то борьба происходила и в нем, иначе откуда эти вздувшиеся на лбу жилы в минуты, когда он был неподвижен, как надгробное изваяние? Случались и у него приступы гнева, вспышки праведного негодования, когда он предавался горьким сетованиям на то, куда катится мир. Но он жил, сжав зубы, шел своим путем до гробовой доски. По характеру он был человек неистовый.

Таким же был и Питер, но все равно покупать револьвер было чистым безумием. Минута малодушного страха. Что ждет этот мир, если каждый Питер Скаттергуд начнет покупать оружие, как только почувствует страх? Он лежал, вытянув руки на грязном, в сальных пятнах одеяле. До чего же опрометчиво, до чего беспомощно! Просто издевка какая-то – ему покупать оружие! Ему, образованному, цивилизованному человеку. Смех, да и только! Питер погасил свет. Завтра же он отделается от этого револьвера. Утром.

Но тонкую пленку уверенности проткнул некий звук – за стенкой, видать, здорово трахали какую-то бабу, и она испускала бесконечные стоны и вскрикивала в такт, свидетельствуя тем самым в пользу мастерства партнера. Своими криками она взывала к небесам: О господи! Господи! Господи! О-о-о! О! Да! Так! Господи! Она была в экстазе, и экстаз этот выводил Питера из себя – сознание его, волнуемое смутной похотью, металось от видения к видению, от Кассандры (его тело в промежности все еще пахло ею) к Дженис (не думать о Джоне Эппле!) и потом к Джонетте. Звуки вторгались в его мозг, обволакивали его, стучали наманикюренным коготком ему в уши. Для подобной чепухи было слишком поздно – от усталости его чуть ли не тошнило.

– Где же ботинок? – послышался мужской голос.

– Вот. Хороший ботинок. Красивый. В таких ботинках ходишь, а мне ничего не даешь сверх положенного?

– Завела шарманку! – вздохнул мужчина. – Пойду я.

– Ну, ясное дело.

– Отъе…сь!

– Это точно.

– А-а, тебе понравилось! – игриво сказала она.

– И ты всему этому веришь?

Недоброе молчание.

– Выброси-ка это в помойку! Ненавижу цеплять эти штуки! И с женой никогда ими не пользуюсь.

– Если она такая хорошая, чего ты ко мне прибежал-то?

– Заткнись, – буркнул мужчина. – Я и сам не знаю.

И оба засмеялись.

Доброго тебе утра, Город Братской Любви, – доброго вам утра, страховщики и юристы, банкиры и первые вице-президенты, менеджеры, и маркетологи, и специалисты по связям, всем вам, солдаты новой американской экономики, дружными рядами направляющиеся в небоскребы и офисы, умытые, выбритые, надушенные, причесанные и приглаженные, вычищенные в сухой чистке и отутюженные, съевшие сытный завтрак и изготовившиеся к новому дню, в то время как радионовости уже вопят о новых скандалах, мусорщики заканчивают свои утренние ездки и последние, в прямом и переносном смысле, бездомные бродяги, встряхиваясь, выползают из своих подземных укрытий на зимний солнечный свет, таща вонючие узлы с одеждой, обувью, газетами и прочими своими диковинными пожитками.

Питер наблюдал все это из окна кафе, где жевал пончик и читал статью Карен Доннел, в которой она осторожно и тщательно рассуждала о вероятности факта опоздания полиции на место убийства. Она ссылалась на «анонимных официальных лиц». Мэр захочет знать, кто эти лица. И он, и Хоскинс поймут, что их контроль над ситуацией с каждым часом ослабевает. А вдруг, разволновался Питер, кто-нибудь видел его накануне за разговором с мисс Доннел, хотя и длился этот разговор не более минуты? Кто-нибудь в холле мог засечь это и взять на заметку. Болела грудь. Монотонность дня медленно разворачивалась перед его глазами. Он жаждал погрузиться в нее, чтобы встретил его нормальный день, со своими обычными проблемами, обычными звонками и обычной канцелярской работой. Казалось, день похож на все другие дни его работы в прокуратуре. Возможно, он сумеет позвонить Дженис или родителям. Если б ему только выспаться, поспать подольше, чем несчастные несколько часов, и от его нервозности не осталось бы и следа. За окном через каждую минуту шныряли туда-сюда полицейские машины. Питер вообразил себе, что они ищут его. Неужели те мужчины возле дома и вправду его караулили? Револьвер он оставил в машине. Остальные материалы газеты расписывали всевозможные трагедии. Разбился авиалайнер. Ближний Восток в огне. Конгресс в очередной раз крутит с бюджетом. Японцы продолжают скупать недвижимость в Нью-Йорке. Но собраться с мыслями он не мог – новый день властно подталкивал его к действию. Было почти девять, и солнце прорезало холодный зимний воздух, бросая широкие полосы света на административные здания, прибавляя яркости уже грязноватому снегу. У одного из уличных лоточников-корейцев он купил себе галстук с шотландским рисунком. В новом костюме и галстуке он был неотразим, побриться он собирался в офисе электробритвой – он всегда так делал перед дневными заседаниями. Никто и не догадается, что сегодня он ночевал не дома.

Через пять минут должна была состояться его встреча с Винни. Денег у него, конечно, не было, но он хотел проверить, появится ли Винни. Он нырнул в один из банкоматов Кассандры возле Бельвю, как это теперь называлось, как раз в тот момент, когда возле пожарного крана замедлил ход, а затем остановился до блеска отполированный черный «кадиллак». Солнце ярко светило прямо в стекло, и, значит, хоть он и находился всего в нескольких метрах, из машины его не увидят. Винни сидел на заднем сиденье машины и ел, черпая что-то ложкой. Как он и сказал, он набрал вес – лицу его, казалось, недоставало подбородка, а голова через бесформенные мясистые складки сразу же переходила в грудь. Ел он методично, время от времени поворачивая голову в сторону бывшего отеля поглядеть, не пришел ли Питер. Так прошло несколько минут. Пластмассовая ложка полетела за окно. Винни что-то говорил своему шоферу, постукивая жирными пальцами за окном машины. Бумажный лоток из-под пирожного полетел вслед за ложкой. Винни глядел прямо на Питера. Может быть, он видел его? Оконное стекло поднялось плавным электрическим скольжением, и с ним вместе поднялось и искаженное отражение города. Машина отъехала и направилась вдоль Брод-стрит. Питер проводил взглядом машину, зная, что в конце концов Винни его отыщет.

Миссис Бэнкс сказала Питеру, что они с мужем много лет назад приехали в Филадельфию из Таполо, штат Миссисипи. Из ее предыдущей попытки отыскать миссис Бэнкс Черил Игер уже знала, какую церковь та посещает в Филадельфии, и сейчас в свойственной ей негромкой методичной манере она принялась обзванивать секретарей церковных общин в обоих городах – в Филадельфии и Таполо, чтобы узнать, где может находиться миссис Бэнкс. Действовала она с неизменной вежливостью, и ее голос, мягкий и умиротворяющий негритянский голос, никак не выказывал того, что результатов ее поисков ожидал, нетерпеливо меряя шагами свой кабинет, очень встревоженный и беспокойный мужчина. Время от времени Питер заглядывал к ней, видел, как она записывает в блокнот очередные телефонные номера, слышал, как она говорила: «Да, это очень ценная информация, большое спасибо за вашу готовность нам помочь».

Он поглядывал на часы, чувствуя себя бегуном на соревновании, где он бежит вслепую, не зная, ни какую дистанцию надо пройти, ни кто его соперники. Раньше или позже, но Винни обязательно вступит с ним в контакт. Прикрыв дверь, он выпил еще кофе, но усталость не проходила. Он думал о Дженис и о том, как любила она такие снежные утра. Если полиция станет разыскивать его, разыскивая машину, она может обнаружить пистолет. Отыскать машину Винни, безусловно, может – недаром же он с такой быстротой разыскал Дженис, Питер же оставил машину на парковке в центре – худшего места для того, чтобы прятать машину, не придумаешь. Он позвонил в больницу, но сестра сказала ему, что его мать спит. Мысли обгоняли друг друга, бежали, толкались, не давали покоя. То, что пережила Дженис в прошлую субботу, наверняка еще теснее свяжет ее с Джоном Эпплом. Такова натура человеческая. Стайн тоже вскоре позвонит, захочет узнать, как дела. Да и Карен Доннел позвонит, уже почувствовав его уязвимость.

А потом, постучав в дверь, вошла Черил.

– Я отыскала ее в Миссисипи, – сказала она, – но она заявила, что разговаривать с вами не будет.

– Она у вас на проводе? – спросил Питер.

– Да.

– Скажите ей, что я знаю, кто убил ее внучку, – на случай, если ей это интересно.

Черил во все глаза уставилась на него.

– Скажите это ей, а больше никому.

Минуту спустя его телефон зазвонил.

– Вы меня слышите, миссис Бэнкс?

– Да, слышу.

– Доброе утро.

– Они просто брали меня на испуг, вот и все.

– Тайлера они не тронули?

– Нет, он в порядке. Он здесь, со мной, в церкви поет.

– Кто-нибудь еще рядом есть, кто вас слышит?

– Нет. Я на кухне у моей кузины Селин, посуду после завтрака мою.

– Тогда слушайте меня внимательно, миссис Бэнкс. Я задам вам пару вопросов, на которые хочу получить прямой и честный ответ. Вы в Миссисипи в добром здравии и безопасности, а у меня тут возникли сложности. Я все еще пытаюсь выяснить, что же именно случилось с Джонеттой. Вам важно это знать?

– Разумеется.

– Кто были те двое мужчин возле витрины кафе, которые показали вам Тайлера?

– Знаете, мистер Скаттерблад…

– Скаттергуд, миссис Бэнкс. И не пытайтесь вывернуться.

– Те двое-то как раз и не хотели, чтобы я с вами разговаривала.

– Это я, конечно, понимаю.

– Вот я и не могу говорить.

– Им известно, с кем вы тогда говорили?

– Нет.

– Вы в этом уверены?

– Они все допытывались, с кем это я была, но я так ничего им не сказала.

– Вам они знакомы, не правда ли?

Последовала пауза.

– Один из них – это Чарли.

– А мужчина со шрамом на подбородке, это кто?

– Это и есть Чарли.

– Кто он такой?

– Ну… – Она запнулась.

– Миссис Бэнкс, по-моему, вашу внучку убил именно он.

– Господи!

– Скажите мне, миссис Бэнкс. Скажите то, что уже не может сказать Джонетта.

– О-о…

– Миссис Бэнкс, выслушайте меня, пожалуйста. Я видел то, что вы не видели, – видел то, что сделал этот Чарли с Джонеттой. Рассказать вам, что он с ней сделал? – Пусть миссис Бэнкс представит себе самое худшее. – Так скажите…

– Его зовут Чарли Геллер, и все, что мне известно, это то, что он работает у мэра. Может быть, шофером, точно не помню.

– Это все?

– Все, что я знаю, это что он работает на мэра.

– Он сейчас там, с вами?

– Нет, он остался в Филли.

– Вы уверены, что ему неизвестно, с кем именно вы разговаривали?

– Они знают, что я говорила с кем-то. Но он глядел на вас с другой стороны, и это точно.

– Что вы имеете в виду?

– Тот, второй, спросил Чарли, не разглядел ли мужчина в ресторане, вы то есть, его лицо, и Чарли ответил, что стекло сильно запотело, так что разглядеть сквозь него его лицо никто бы не сумел. Он сказал, что не разглядел вас, и значит, вы его тоже не разглядели.

– Кто отец Тайлера, миссис Бэнкс?

– Я уже говорила вам, что не знаю.

– Я считал, что насчет мальчика вы знаете все.

– Все другое знаю. Уж конечно.

– Все, абсолютно? Вы помните операцию на сердце, которую, вы говорили, мальчику делали?

– Конечно, помню.

– Какая у него группа крови?

Наступило молчание, в тишине слышалось лишь потрескивание помех.

– Не такая, как у матери, – осторожно сказала миссис Бэнкс после серьезных раздумий. – Помнится, это было вроде как… ему несколько раз переливание делали, и надо было даже к прихожанам обратиться, просить дать кровь, если есть у них…

– Кровь определенной группы, правильно?

– Да, и знаете, я вот что вспомнила. Я говорила: «Для бэби, кровь для бэби», – припоминала миссис Бэнкс. – Да, точно, группа А-Бэ для Бэ-би. У Тайлера кровь группы АБ.

– Вы уверены?

– Да, я так и говорила: «Группа А-Бэ для Бэ-би».

Питер пролистал заключение эксперта, делавшего вскрытие, и нашел нужную страницу.

– Группа крови Джонетты – ББ?

– Вот уж не скажу, не знаю. А сейчас мне пора, сюда идут.

Она повесила трубку, а он все держал трубку и думал. Перезвонил Черил и попросил ее немедленно разыскать Чарли Геллера. Он сказал ей, что живет этот человек в Филадельфии и, по-видимому, работает у мэра. Зная это, найти его будет гораздо проще. Потом он позвонил в Аризону, где время отставало на два часа. Ответил брат.

– Бобби, извини, ради бога, за беспокойство. Мне надо задать твоей жене один вопрос.

К телефону подошла жена Бобби.

– Кэрол, пожалуйста, выслушай меня. Буду краток. Прости, что в такую рань. Ты единственный акушер, у которого я могу быстро проконсультироваться.

– Нет, мы уже собирались уезжать, Питер. В чем дело?

– Если у ребенка кровь группы АБ, а у его матери – группы ББ, то какой группы кровь у отца?

Кэрол только рассмеялась – веселый смех ее походил на мурлыканье.

– Ну, это не такой простой вопрос.

– Я знаю, что группы крови теперь как-то усложнились.

– Правильно. Во-первых, существуют разные системы определения – АБО и МН, – сказала Кэрол. – Обычно отец должен быть группы АБ или АА. Но это очень грубые выкладки, Питер. Группу можно описывать и цепочками, букв примерно в двадцать.

Это он знал. Капитан Догерти во время процесса Робинсона говорил нечто подобное.

– А может отец иметь группу О?

– Абсолютно исключено.

– Точно?

В ответ она зевнула.

– Ты абсолютно уверена? – нервно допытывался он.

– Прости меня, Питер, но я знаю, что говорю, – отвечала Кэрол. – И помни, что опровергнуть отцовство легче, чем доказать его наличие.

– Ты определенно это утверждаешь?

– У меня есть основания говорить определенно. Мне эти анализы крови новорожденных каждый день приносят.

– Спасибо, Кэрол.

Попрощавшись, он повесил трубку. Теперь он знал с достаточной долей научно подкрепленной уверенности, как любил говорить капитан Догерти, что Вэйман Каротерс не был отцом Тайлера Генри.

Тут в дверь постучали, и вошедшая Мелисса принесла Питеру приказ. Он гласил:

Единственное, что он мог предположить, это что перед Хоскинсом предстали неопровержимые доказательства насчет употребления Берджером кокаина, в результате чего он и заявил ему, что тот уволен.

Питер оглядел комнату и свой стол, гадая, не рыскал ли здесь Хоскинс. Кабинет Берджера, вероятно, уже очистили. Встревожил его не сам факт, что Берджера уволили; было совершенно ясно, что к этому идет. Встревожило, как это было сделано – без предварительных бесед, не дав Берджеру возможности исправиться, не дав ему даже срока, за время которого он мог бы подыскать себе другую работу. Нет – Хоскинс настолько не симпатизировал Берджеру как человеку, что его не смутила даже перспектива потерять столь опытного юриста. Он обошелся и без обычной процедуры передачи дел. Берджера изгнали со стремительностью, говорившей о большом давлении на Хоскинса. Что же до убийств Уитлока и Генри, то Питер теперь оставался с этим делом один на один.

Поэтому, с трудом подавив в себе паранойю, он занялся бумагами. Солнце бросало косой отсвет на пресс-папье, и в этом отсвете кожа его безымянного пальца левой руки показалась ему светлее и мягче, и он разглядел даже вмятинку от кольца, все еще остававшуюся там, несмотря на то, что самого кольца там уже не было. Эта же рука помнила прикосновение к шее Кассандры, когда он обнимал ее, а она, приподняв подбородок, с гримасой похоти сверкала глазами, наслаждаясь их суровым поединком. Но он знал, как трудно мужчине, не только ему, всякому мужчине, одновременно размышлять о своем будущем близком и будущем далеком, и потому, позабыв о Дженис с Кассандрой, он делал каждодневные звонки, намечал свидетелей, заказывал заключения экспертов, усваивал информацию, поступавшую к нему со всех сторон. Хоскинс еще не появлялся, и это его тревожило. Он вышел в приемную, к столу, где Мелисса записывала сообщения и сортировала телефонные звонки в их отдел.

– Где шеф? – осведомился Питер.

– Он позвонил и сказал, что будет позже, – отвечала Мелисса.

– Вам известно точное его местонахождение?

– Нет, Питер.

В том, что это правда, он не был уверен.

– Он не оставил номера, чтобы с ним связаться?

– Связаться с ним нельзя, – твердо ответила Мелисса.

На последний свой доллар он купил себе стейк с сыром и с жадностью проглотил его, после чего проверил машину и револьвер. Не желая возвращаться на работу, он медлил возле здания Ратуши, изнемогая от усталости и беспокойства – высокий мужчина, кутаясь в теплое пальто, на холоде обдумывал создавшееся положение. Возможно, в этот самый момент Хоскинса затребовали к мэру и он разрабатывает там план, как прикончить еще одного проштрафившегося заместителя окружного прокурора. Отвернувшись от здания Ратуши, он обратил взгляд на запад: над старыми постройками там вознесся скелетоподобный контур очередного небоскреба административного назначения; еще через поколение он станет стариком, помнящим город, который к тому времени перестанет существовать, город прошлого века. Для него не оставалось сомнений в том, что они с Дженис тогда будут вместе, возможно, уедут из города, а может, продолжая жить на Деланси-стрит в уже выкупленном доме, с детьми-студентами и дряхлыми родителями. Такое банальное будущее, о котором теперь он так мечтал. Соберись, негодник, приказал он себе, вернись к тому, о чем надо думать. И он, изготовившись, направился обратно в офис, и только он там очутился, как в дверь проскользнула Черил, сообщившая, что отыскала Чарли Геллера и что Чарли выразил желание зайти для беседы с ним.

– Что? – воскликнул Питер. Казалось невероятным, что убийца Джонетты сам придет к нему в офис.

– Вы уверены, что это тот самый парень?

– Абсолютно уверена.

– Как, черт возьми, вам удалось его отыскать?

Черил взглянула на него с ласковым сарказмом.

– Телефон значился в телефонном справочнике, как и большинство других. Подошла жена и сказала, как связаться с ним.

– Хорошо, – сказал Питер. – Очень хорошо. Дайте мне его номер, я ему сам позвоню. Впрочем, погодите. Лучше будет, если позвоните вы. Посмотрим, застанете ли вы его по этому номеру.

Спустя некоторое время Черил вернулась:

– Он говорит, что у него часовой перерыв. Он хочет зайти прямо сейчас. Годится?

В отсутствие Хоскинса, хотя и непродолжительном, это был счастливый шанс. Поэтому он сказал Черил «да», все еще недоумевая, почему печальноглазый так рвется в Окружную прокуратуру. Лишь невиновный может проявлять такую готовность. Это может означать также, что Геллер желает явиться с повинной, возможно надеясь впоследствии на защиту мэра. Последнее было бы маловероятным – обычно такого рода дела проворачиваются через цепочку посредников, проникающих сквозь барьеры классовых и расовых различий. Скорее это мэр, каким-то образом узнав о планах Питера, приказал Геллеру явиться и что-нибудь наврать в ответ на возможные обвинения или же представить какую-нибудь другую ложную информацию. Может быть, Геллеру поручили разведать, что там думает Питер.

Обвинять Геллера, не имея ни положенного ордера, ни детективов, способных произвести задержание, Питер не мог. Официально Геллера никто ни в чем не подозревал. Питер начал набрасывать на листке вопросы, которые он мог бы задать Геллеру, и тут зазвонил телефон. Это был Маструд.

– Как дела? – рассеянно осведомился Питер.

– Вас это и вправду интересует? – Маструд засопел с явным удовлетворением. – Так вот, жена моя заявила, что я уже не тот, что был раньше. Много болтаю. Ха! Она говорит, что старость моя уже стучится в дверь. Это цитата – жена моя натура поэтическая. Послушайте, Питер, я мысленно возвращался к вашему предложению и пришел к выводу, что вам, может, действительно стоит попробовать повидаться с женой. Я редко меняю свои решения, но так же редко попадаются мне клиенты, столь упорно…

– Согласен, – оборвал его Питер. – Вы хорошо придумали, большое спасибо.

– Строго говоря…

– Я сейчас не могу это обсуждать. Но мне очень нужна ваша помощь, и срочно. Вы так хорошо изучили человеческую психологию. Ко мне буквально через минуту придет один тип. Я более чем уверен, что это убийца. Должно быть, он знает о наших подозрениях. И кажется, за ним стоят очень влиятельные люди. Какого черта он согласился прийти, когда его об этом попросили, и согласился сразу же?

– Убийство было совершено профессионально?

– Нет. Он до смерти забил молодую девушку.

В трубке воцарилось молчание. Питер разглядывал свои руки.

– Так он чей-то подручный, верный и безотказный?

– Да, – сказал Питер, слушая чавканье Маструда – тот что-то ел.

– Так люди, которых он представляет, видимо, взволновались?

– Да.

– В таком случае это может означать раскол внутри группировки, – предположил Маструд.

– Этому нет видимых свидетельств.

– Может быть, он хочет признаться.

– И в этом я сомневаюсь.

– Он может возненавидеть эту свою группировку, возненавидеть то, что они заставляют его делать. Такое случается даже с теми, кто считает себя вернейшим из верных. Ненависть – чувство удивительное. И учтите, что тип ваш может даже сам не понимать, что ненавидит.

– Хорошо. Но что, если это они заставляют его явиться?

– Тогда вам придется вычислить его потенциальную силу и проверить, не выдаст ли он себя тем или иным образом. Вы должны будете проникнуть в его сокровенные мысли. Мне случалось заниматься этим на перекрестных допросах супружеских пар. Дело малоприятное.

– Угу, – поддакнул Питер, представив себе, как Маструд допрашивает Дженис.

– К нашему разговору насчет причин трагедии, – продолжал Маструд. – Обдумав все, я решил, что сами эти причины уже заключают в себе возмездие. Люди жаждут возмездия, отправления правосудия, освобождающего их от тягостного чувства вины.

– Но этот тип может быть абсолютно аморальным психом, – возразил Питер. – Никаких признаков, что он жаждет такого рода возмездия, я не наблюдаю. Думаю, что дело тут в другом.

– Ну, не знаю, – признался в заключение Маструд. – Я этого человека в глаза не видел, а чтобы понять мотивацию, надо все-таки видеть и знать.

– А мою мотивацию вы понимаете? – позволил себе выпад Питер.

– Я ошибался в отношении вас, – отвечал Маструд, – хоть и не в том, о чем вы думаете. Однако ответ, мой друг, найден. Я твердо убежден теперь, что вам надо в скорейшем времени увидеться с женой. Думаю, что таким образом все разрешится. Повидайтесь с ней и лучше поймете себя, что вам так необходимо и…

Зазвонил другой телефон.

– Минуточку, – сказал Питер, переключаясь. Звонили из приемной мэра. – У меня тут важный звонок.

– Помните, что я говорил? – спросил Маструд.

Питер думал о том, не сидит ли в эту минуту Геллер в кабинете мэра.

– Так помните? – допытывался Маструд.

– Повидать Дженис и вернуть ее.

– Нет, – недовольно возразил Маструд, – формулировал я не совсем так…

Времени для досужей болтовни у Питера больше не было, и он просто прервал разговор с Маструдом, переключив аппарат.

– Да, сэр?

Голос мэра не заставил себя ждать.

– Питер, я звоню вам, чтобы получить сведения о том, как подвигаются дела с расследованием убийства моего племянника. Я просматривал газеты…

Это было прямое распоряжение выдать информацию, звучавшее как вежливая просьба, из которой Питер уяснил себе, что изначальная настойчивость, с какой мэр рекомендовал ему общаться только с ним, но никак не с прочими членами семьи усопшего, означала для него отсутствие всякой возможности прощупать последних на предмет убийства и, попытавшись спровоцировать у них эмоциональный взрыв, получить таким образом какую-то информацию.

– Не забывайте о Джонетте Генри, – наконец выдавил он в ответ.

– Разумеется. Вчера мы поговорили с Биллом Хоскинсом, и я сказал ему, что, помимо газетных статей, мало что знаю о ходе расследования. Мы тут, как вы легко можете себе представить, в запарке – запускаем в действие новую программу борьбы с безработицей, и не было времени позвонить вам раньше.

– Да, но… – начал было Питер.

– И Билл заверил меня, что расследование ваше для данного срока продвинулось вполне успешно и что обвинение против Вэймана Каротерса вырисовывается четко и вызревает отличным образом, – продолжал мэр, говоря о расследовании так, словно было оно каким-то диковинным тропическим фруктом, растущим в неблагоприятных условиях. – Билл говорил также, что, по его сведениям, работа ваша близка к завершению. – В тоне мэра прозвучали нотки раздражения. Возможно, стоял теперь мэр в своем дорогом костюме, стоял, теребя часы на руке, и поглядывал на Чарли Геллера. – Я так понимаю, что в деле не обнаружено ни новых подозреваемых, ни новых поворотов. Я думал, что предоставленная мною информация полностью удовлетворяет вас, вы меня понимаете? Поэтому, когда сегодня утром я нахожу в газете…

– Для меня до сих пор существуют некоторые вещи, которые…

– Простите, сейчас я говорю! Я полагаю, конечно, что эта маленькая статейка не более, чем журналистский домысел. Но должен сказать, что когда утром мы разговаривали об этом с сестрой, она…

– Господин мэр, что именно вас сейчас интересует?

В ответ на столь прямой вопрос трубка замолчала.

– Я надеялся… – теперь голос вновь обрел привычную размеренность записного оратора, – получить от вас оценку доказательств виновности Каротерса в двух жестоких убийствах.

– Обстоятельства убийства вашего племянника мне совершенно ясны, сэр. – Нет, упоминать о необычном признании, сделанном Каротерсом на их тайной встрече, он не станет.

– Ну а убийство мисс Генри? – Первое же, не прошло и двух минут разговора, упоминание Джонетты заставило Питера ощутить силу мэра, силу, бегущую по проводам и излучаемую телефонной трубкой; сила эта уличала, загоняла его в тупик, побуждала бросить скрытые заключения и подпольные расследования, идущие вразрез с указанием градоначальника. Как далеко простирается информированность мэра?

– Ну, – промямлил Питер, – здесь свидетельства наши весьма ограниченны, сэр. Существуют даже некоторые сомнения относительно того, что в убийстве девушки повинен Каротерс.

– Очень интересно, – послышался спокойный голос. – Слова Билла давали мне основания полагать, что собранные к настоящему времени свидетельства касаются обеих жертв и исключают возможность иных подозрений. Итак, вы считаете, что автор газетной статьи, возможно, и прав и Каротерс действовал с кем-то сообща…

– Нет, последнего я не утверждаю, нет.

С еле заметным раздражением, лишь намеком дающим понять, что самообладание начинает изменять собеседнику:

– Так что же вы утверждаете, мистер Скаттергуд? И зачем нам играть в шарады? Я не поклонник подобной тактики. Крайне неприятно думать, что в результате мы с вами пришли именно к этому. Скажите точно и четко, что вы имеете в виду?

Но прежде, чем Питер мог что-либо ответить, голос в глубине помещения, видимо, с чем-то обратился к мэру.

– Простите, – сказал политик, не то умело координируя телефонные разговоры, не то хитроумно давая возможность Питеру уйти от ответа или предоставляя ему последний шанс одуматься, – у меня тут возникло еще одно неотложное дело. Мы обсудим это с вами позже. Сегодня же или завтра утром. Тут обрывают телефон. А пока надеюсь, что расследование ваше будет успешно продолжаться. Пожалуйста, держите меня в курсе всех новых соображений по поводу наличия второго убийцы. Всякая новая информация меня очень и очень интересует.

Трубка щелкнула. И прежде чем Питер успел понять, не совершил ли он ошибки, противореча мэру и официально признанной и одобренной Хоскинсом версии, в дверь осторожно постучали.

– Да, что такое? – откликнулся он.

Вошла Черил в сопровождении невысокого крепко сбитого мужчины лет тридцати с лишним с напомаженными волосами. На нем были комбинезон и плотная куртка, и двигался он с горделивой напряженностью человека, некогда получившего жестокую травму или, может быть, избитого до полусмерти. Он не хромал и не выказывал каких-либо определенных увечий, но в ответ на приглашающий жест Черил в сторону стула напротив Питера он сделал движение, исполненное готовности, но как бы скованное. Казалось, тело его, много чего испытавшее, вынужденно свыклось со своей особостью. Куртки он не снял.

– Спасибо, мисс, – хрипло произнес Геллер. На нем не было ни золотых перстней, ни часов, ни иных каких-либо признаков близости к мэру или полученных от мэра благодеяний. Подняв голову, он взглянул на Питера молча и настороженно – взгляд из глубоких дебрей души. Его немигающие глаза не были похожи на подвижные освещенные окна этой души, они скорее походили на глухую мертвенную поверхность, безучастную, как камень. Ниже спокойно сжатых губ изогнулся уродливый шрам. Это был печальноглазый, и Питер, несмотря на беспокойство и усталость, уловил абсолютную невозмутимость этого человека в своем присутствии.

– Благодарю вас за то, что вы так быстро откликнулись, мистер Геллер.

– Чего уж там, – пробормотал, пожав плечами, Геллер.

Судя по всему, Питера он не узнал, хотя, и узнав, не подал бы виду, ибо это изобличило бы его как похитителя Тайлера. Питер старался дышать медленно и сконцентрироваться, как бывало прежде во время штрафного, когда трибуны вопили, требуя мщения.

– Полагаю, вам звонила Черил.

– Да, и сказала, будто вы о чем-то хотите меня спросить. – Геллер сжал руки и ждал.

– О Джонетте Генри и Уитлоке. Да, хочу.

– Ага. Она так и сказала, – невнятно пробормотал Геллер.

– Несколько обычных вопросов. Строго говоря, мы думаем, что доказательств вины подозреваемого Вэймана Каротерса у нас предостаточно, – сказал Питер, наклоняясь вперед к собеседнику с улыбкой, как бы подразумевающей, что в слепом своем желании разоблачить Каротерса он совершенно игнорирует возможную вину Геллера. – Да, доказательств предостаточно, и мы просто пытаемся расспросить о Джонетте некоторых хорошо знавших ее людей. Нам нужна общая картина, так сказать, фон преступления. Ведь, прежде чем обвинить, надо досконально знать, не правда ли?

– Ага, – сказал Геллер.

– И мы очень благодарны вам за сотрудничество.

– Ага, – согласился Геллер. Голос его был спокоен, в нем не было ни сарказма, ни агрессивности.

Питер глядел на Геллера, ожидая, что вот сейчас он скажет что-нибудь наподобие того, что, дескать, не приди он, и его еще, неровен час, могли бы заподозрить. Нередко подозреваемые с настойчивостью вины начинали уверять, что пришли для того, чтобы снять с себя подозрения.

– Вы давно знакомы с мэром?

– Почти десять лет.

– Я так понимаю, что вы выполняете для него какие-то поручения во время избирательной кампании и вообще. Как и Джонетта Генри выполняла. Так?

– Ну да. Так, – бесцветным голосом отвечал Геллер.

– Поскольку вы общались с ней по работе, может быть, вы расскажете, в чем состояли ее обязанности?

Геллер глядел на него и молчал.

– Чем она занималась в офисе у мэра, вот что меня интересует.

– Звонила по телефону, отвечала на звонки, – сказал Геллер; взгляд его чуть-чуть переместился, а слова, казалось, вылетали изо рта, никак не связанного с мускулами лица.

– Да? – отозвался, выждав минуту, Питер, думая, уж не получил ли Геллер распоряжение саботировать любые вопросы. – Что-нибудь еще?

– Наверное, она, ну, как бы бухгалтерию вела, когда деньги поступали на нужды кампании – считала их и в сейф складывала.

– Она была хорошенькая, правда?

Ответа не последовало.

– Она нравилась мужчинам, да? Умненькая девушка, распоряжалась всем в офисе, бегала туда-сюда, красивая…

– Мне она не нравилась, если вы об этом.

– Понятно. – Надо как-то расшевелить Геллера. Заставить его разговориться. – Расскажите, как все это было во время избирательной кампании.

– Тому уж два года, как он на выборы пошел. Ну, старались люди, как водится.

– Ясно. Ну а дальше? Что было дальше?

Геллер взглянул ему прямо в глаза.

– А дальше ничего такого не было, что бы стоило вспоминать.

Допрашиваемый не испытывал к нему враждебности и даже не скрывал каких-либо фактов. Просто вопросы Питера оставляли его равнодушным. Необходимо было, как говорил Маструд, найти к нему подход, или же ключ.

– Вы верующий, мистер Геллер?

– Я о Господе никогда не забываю, мистер Скаттергуд.

– Добро и зло различаете?

– Да. Это уж я непременно различу. – Геллер несколько оживился.

– Можно ли сказать, что у вас есть нравственные убеждения?

– Да, – отвечал Геллер, и глаза как бы вернулись на его лицо. Убийце, размышлял Питер, может требоваться вера в возмездие. – Если я знаю, что можно поступить правильно, я так и сделаю. Очень много зла кругом, понимаете ли. Значит, надо стараться поступать правильно.

– Вы долгое время работаете на мэра. Наверное, вы верите в него, в его политику.

– Очень даже верю. – Геллер стиснул вытянутые перед ним на столе руки. – Мэр – большой, великий человек. Человек, который верует по-настоящему. Он принесет добро нашему городу, поможет людям. Он понимает, как сделать город самым лучшим, чтобы и люди лучше стали.

– Что же вы делаете для мэра все это время?

– Что этот человек считает нужным, то я и делаю, все, о чем меня просит, – шоферю, езжу по поручениям. Разное.

– Откуда такая преданность?

– Этот человек все видит, все понимает, ясно? Когда он еще в Совете был, он уже все понимал – нам это заметно было, и мы захотели работать с ним.

– Вы росли здесь, в городе?

– Ага, в Северном Филли, в разных концах жил.

– Счастливое детство у вас было?

Геллер молча глядел на него, и лицо его вновь приняло холодное выражение.

– Не хотелось бы говорить об этом, да? – уколол его Питер.

Геллер поджал нижнюю губу. Было ясно, что гнев, столь ему свойственный, готов вот-вот охватить его.

– За что вы невзлюбили Джонетту Генри? – осведомился Питер.

– Да потому что неподходящая она для нас, проку от нее было немного, вот почему. Плохая она была девушка, только и знала, что себя выставлять, – выпалил Геллер. – А тут рядом люди, которые, может, двадцать лет в поте лица своего трудились.

– Она еще с Каротерсом была, когда в избирательной кампании участвовала? – спросил Питер.

– Да. И когда они с Даррилом съехались, она все равно с Каротерсом виделась у Даррила за спиной, – сказал Геллер. Голос его звучал сурово, жестко, глаза от пристального внимания чуть увлажнились. Этот человек был неумолим, как сама смерть. – Она из тех баб, что вечно за чьей-нибудь спиной укрываются – знала, что мы в курсе, но ей наплевать было. Как только Даррил за дверь, этот Каротерс к ней являлся.

Питер усомнился в этом, но как знать. В конце концов, ключ от квартиры у него же был.

– И чем они занимались?

– А вы как думаете? – сказал Геллер.

– Почему же никто не рассказал Даррилу, что она изменяет ему?

– Он бы не поверил. – Геллер взглянул на Питера. – Парень верил всем, кому ни попадя.

– Вы хорошо его знали?

– Еще бы.

– Неужели семья не обращала внимания на то, что их любимый сын влип в такую историю? Неужели мэр допустил бы, чтобы дело дошло до свадьбы?

Ответить на это Геллер, видимо, затруднился. Если семья принимала Джонетту, как предполагал Питер, значит, мог существовать мотив ее напугать, каким-то образом навредить ей, чтобы заставить порвать с Даррилом.

– Вы только что сказали мне, что никто не говорил Даррилу об изменах Джонетты. Почему это было известно вам, но не ему?

– Потому что я тут свой и всех знаю.

– Вам нравился Даррил?

– Я его еще мальцом знал. Понимал, каким он станет. – Раскрыв ладони, Геллер теперь расстроенно хватал ими воздух. – Это ж такой чудесный парень был, всем на удивление, я знал, что и мэр, и вся его семья в нем души не чают…

– Вы горюете о нем?

– Еще как горюю, мистер Скаттергуд!

– И вините во всем Джонетту? – выпалил в него через стол Питер.

Геллер бросил на него сердитый взгляд, и Питер отвел глаза, увидев, что, конечно же, Геллер винил во всем Джонетту, потому что, не будь ее, не возник бы и Каротерс, убийца Даррила Уитлока. И теми же своими желтоватыми влажными глазами Геллер видел, что и он сам, даже более непосредственно, виноват в гибели Уитлока.

Зазвонил телефон. Питер поднял трубку, думая, что это Берджер.

– Простите, минуточку, – сказал он.

– Это Джеральд Тернер, – послышался нетерпеливый, задыхающийся и резкий голос. – Дайте мне Геллера, срочно!

– Кого?

– Я так понимаю, что мистер Чарльз Геллер, один из наших штатных сотрудников, находится у вас, мистер Скаттергуд.

– Не понимаю, о ком вы говорите, – произнес Питер, одновременно делая знак Геллеру, что разговаривать он будет недолго.

– Ему звонили из вашего офиса менее часа назад. Нечего меня морочить.

– Послушайте, – ледяным голосом сказал Питер, – если у вас так налажена информация, то вам, должно быть, известно и то, что я только что вернулся от своего адвоката, с которым встречался по невеселому поводу собственного бракоразводного процесса. Вытащите справочник, найдите там раздел адвокатов, и вы обнаружите фамилию Маструда, адвоката по бракоразводным делам. Вот что меня сейчас занимает, мистер… – Он чуть было не ляпнул фамилию «Тернер», которую Геллер, несомненно, знал. – Вот о чем сейчас все мои мысли, а не о ваших междоусобицах. В прокуратуре у нас много людей, и я не слежу, кто из наших сотрудников чем занимается. Будет время, с удовольствием расспрошу их.

– Тогда скажите вашим сотрудникам, чтобы Геллер в ту же минуту, как войдет, позвонил мне, – приказал Тернер. – Поняли?

– Отлично, – сказал Питер.

– Нам с вами надо вот что уяснить, – тем же встревоженным голосом продолжал Тернер. – Мэр принял решение, чтобы о всех новых деталях этого дела ему сообщали, как только эти детали появляются. Вы поняли? Вам надо ежедневно докладывать все мне.

– Нет, подобное совершенно исключено. Вы не имеете на то юридических прав.

– Я не понимаю вашего тона, мистер Скаттергуд. Все мы стремимся к единой цели в этом расследовании, как я полагаю.

– Естественно. Но вынужден напомнить вам, что диктовать вы не…

– Слушайте! – прорычал Тернер. – Если не я, то сведения эти получит от вас Хоскинс и передаст их мне через вашу голову. Каждое свидетельство, каждая зацепка, каждое показание должны лечь на мой стол к завтрашнему утру!

Тернер повесил трубку. Теперь Питер знал, что Тернер упустил своего верного, но непредсказуемого подручного – тот вырвался на свободу и действует теперь самостоятельно.

– Вы сказали мэру, что идете ко мне?

– Он мне верит, – с важностью приподняв брови, заявил Геллер.

– Ладно, – лениво, как бы невзначай отозвался Питер. – С кем она встречалась до рождения сына – с Каротерсом или Уитлоком?

– Ну, – сказал Геллер, – с Даррилом она еще тогда не зналась, а так, разные мужики у нее были.

– И забеременела она именно тогда. Верно?

– Верно, – подтвердил Геллер.

– Что же было в ней такого привлекательного?

Печальноглазый с умным видом кивнул:

– Игривая она была очень. Все заигрывала, старалась на себя внимание обратить, выделиться. А по мне – нехорошо это, лезть, впутываться и портить то, что люди делают.

– С кем же она тогда встречалась?

– Ну, людей-то много в офисе было. Кругом люди, телефонные звонки… Она и с Каротерсом встречалась, может, и с другими. Но вот что помню точно, это то, что Даррила тогда с ней рядом не было, он потом появился. Забеременела она от Вэймана Каротерса, а уж позже к Даррилу переехала.

Но Каротерс, как стало известно Питеру, не был отцом Тайлера. Питер не знал, как реагировать, и воспользовался одним из адвокатских приемов Дженис – незначащий ответ, повторяющий только что полученную информацию.

– Другие мужчины?

– Так вы же знаете.

– Мужчины из группы поддержки мэра, те, кто участвовал в избирательной кампании?

– Эту девушку, знаете ли, никто бы не отказался…

– Так кто же все-таки это был? Мэр?

Геллер пристально взглянул на Питера и отвел глаза – он был уличен.

– Все знали, что она с Даррилом встречаться стала уже после рождения ребенка. Зла на нее не хватает, понимаете? Когда все стараются, работают… Вот вы спрашиваете, мистер, спала ли она с мэром. Я так понимаю, что вы оскорбить хотите, больше ничего. Оскорбить близкого мне человека и так мною уважаемого… Я с мэром уже очень давно и не скажу сейчас слов, которые вы хотите от меня услышать, ясно? А все, что скажу, так это то, что дружили они, посмеяться любили вместе. Я так думаю, она была ему вроде как развлечение. Заигрывала она с ним, понятно. Не отрицаю. Но месяца два прошло, и уже стало ясно, что она беременна, и все знали, что от Каротерса и что она прогнала его! И когда забеременела, уже стало ей не до шуток и не до тисканья в уголке. И вот вы не понимаете, наверное, мистер Скаттергуд, что мэр – человек серьезный, и все, что свято в жизни, он уважает. А потом однажды, уже после истории с ребенком, является она в офис с Даррилом и объявляет всем, что они с ним собираются пожениться и что она нашла себе другую работу и в офис больше не придет. И потом ни слуху ни духу об этой Джонетте не было, все о ней и думать забыли, и где она, и что с ней, не знали. А после она уже с Даррилом жила, и с ребенком ее никто не видел – понятно, бабка ее все это время за ним присматривала. Вот все, что мне известно, а больше ничего сказать не могу. Ясно вам?

Было похоже, что Джонетта, забеременев от мэра, окрутила Даррила, защищаясь от гнева мэра. А обманув Каротерса и выставив его отцом ребенка, она дала возможность мэру сорваться с крючка. Геллер же, по всей видимости, и не догадывался о том, что отцом Тайлера мог быть мэр. Его преданность мэру была замешена на слепоте. И кто знал, какую мотивировку измыслил себе Геллер и какая извращенная логика толкала его на преступление? Вопрос состоял в том, действовал ли Геллер в ту ночь самостоятельно или же это мэр приказал ему – возможно, только припугнуть Джонетту Генри, а возможно, и убить ее. По размышлении Питер решил, что приказ убить маловероятен. Судя по всему, мэр, несмотря на хитрость и жажду власти – свойство всех политиков, – был человеком приличным, его идеи сострадания и единения всех жителей города казались искренними и вряд ли могли принадлежать заказчику убийства. Но определенно было, что живая Джонетта Генри могла угрожать благополучию мэра, так как была способна уничтожить его, утверждая, и быть может, справедливо, что он является отцом ребенка, а с другой стороны, что его избирательная кампания финансировалась из незаконных источников. Возможно, он выразил лишь свое недовольство Джонеттой, свою досаду, что и мог услышать Геллер. Но – и это было даже определеннее – если мэр и не заказывал убийства, то сейчас он паниковал и старался все замять.

– Как это вы решились мне это рассказать? – спросил Питер.

Геллер встретился с ним взглядом, и в этот момент Питер понял, что этот испытавший множество побоев и страданий человек ничуть не боится ареста.

– Потому что чувствую, что мы тут правильное дело стараемся сделать. Мэр – большой человек, очень, очень большой. Он бы не стал возражать, что мы тут вот с вами разговариваем. Он о другом думает, о большем – что ему до наших разговоров! У него горе ужасное – он Даррила потерял, и все, что я могу сделать, чтобы помочь пережить ему это горе, я сделаю. И просить меня помочь не надо. Не надо тыкать пальцем, указывать: «О, вот это будет очень хорошо для мэра!» Он знает, что идет правильным путем и что я иду за ним следом. Мы оба с ним идем одним путем. Это наш путь. И мы все одолеем.

– Понятно, – отвечал Питер тоном задумчивости и уважения – точно так же терпеливо, сочувственно выслушивал он свидетелей Иеговы или мормонов, когда те являлись к нему на крыльцо в своих старомодных пиджаках и при галстуке и очень вежливо пытались втянуть его в дискуссию по вопросам веры. Он знал теперь, что времени у него в обрез, что ему надо побыстрее спровадить Геллера.

– Кто убил Джонетту Генри? – спросил Питер. Геллер сжал руки в кулаки.

– Кто-то, решивший, что это будет правильно.

После этого оба замолчали. Питер думал о том, как, возможно, и с Джонеттой Геллер бормотал это свое противоестественное заклинание, грозя ей, обвиняя в том, что она вредит мэру, что она опасна для него, оттесняя ее в ванную всем своим плотным, хорошо тренированным телом, нанося удары, сжимая ее шею, чтобы заставить ее признать его правоту и подчиниться ей. Геллер, как в конце концов решил Питер, глубоко нездоров, даже его приступы ярости не выходят за узкие рамки морали и вызываются ими; это человек, который убивает, стремясь к высоким идеалам. Большинство на убийство толкает либо удаль, либо гнев, ревность, жадность, а порой – паника, в целом – причины самого низменного свойства. Попадались ему убийцы – немногие, – планировавшие преступление с педантизмом гранильщика бриллиантов, попадались и некоторые с искаженным восприятием реальности – к последним можно было отнести и Робинсона. Также – если перейти теперь к убийцам наиболее страшным и жестоким – существуют люди, у которых сексуальное удовлетворение способно вызвать только мертвое тело. И может быть, последнее – люди, чей нравственный космос оказался разрушенным, что и служит им единственной причиной убивать, люди, чья душа – это сгусток памяти о давних обидах, сгусток, окаменевший в тяжкую ненависть. В непостижимо узкое пространство этой ненависти втиснута почти вся их жизнь, даже вместе с повседневными ее функциями, с работой, в которой они могут проявлять усердие и способности; эти несчастные нераскаявшиеся грешники украшают тесные клетки своей тюрьмы причудливыми лозунгами и изречениями и исполняют непостижимо странные ритуалы. Для того, чтобы выжить, они следуют за теми, кто, приемля их, объясняет им законы общежития. Они понимают свою чуждость миру, осознают свою тихую, но такую ровную ненависть, лишь изредка находящую для себя выражение, знают, что обычным людям они не нужны, что мир осуждает их и их привычки и, даже сострадая, смотрит на них с подозрением. Они хладнокровны, эти люди, а в смерти ближних, а может быть, и своей собственной, видят выход и ежесекундно предоставляемую им возможность.

– Жена ждет, – пробормотал, прерывая молчание, Геллер. – Так что я лучше…

– У меня есть еще один вопрос, – прервал его Питер.

Геллер встал, застегнул молнию на куртке и стал ждать вопроса.

– Если не возражаете, откуда у вас этот шрам на подбородке?

На лице Геллера впервые за все время разговора появилось подобие улыбки.

– С женой поцапался лет десять назад. Ну, она и полосни бритвой. А я тогда ни сном ни духом.

– И все время с одной женой? – с искренним любопытством спросил Питер.

– С одной, – кивнул Геллер. – Теперь у нас все ладится.

Спустя час Хоскинс еще не вернулся, но в кабинет вошла пожилая пара.

– О, здравствуйте, мистер и миссис Уоррен!

– Вот пришли засвидетельствовать вам свое почтение, мистер Скаттергуд, – сказала миссис Уоррен, мать девушки, убитой Билли Робинсоном. Обоим родителям было лишь немногим за пятьдесят, но выглядели они старше. – Мы знаем, что вы человек занятой, так что отнимем у вас не более минуты. – Мистер Уоррен был тощ и походил на висячий на плечиках костюм, он лишь сжимал в руках перчатки и отводил взгляд. – После вынесения приговора мы испытали такое облегчение, как камень с души свалился, что я даже позабыла сказать вам… Знаете, потерять дитя свое – это дико, вот и ходишь, как дурная и думаешь: лучше бы тебе умереть, все равно одной ногой в могиле! И муж вот совсем сдал, не знаю, оправится ли. Мы так понимаем, что это вы все для нас так провернули, нашли что сказать, – продолжала жена, чувствуя, что мужу мешает говорить неловкость. Глаза его поблескивали, но выдавить что-то из себя он не мог. – Я просто даже передать вам не могу… – Она запнулась, заморгала, потом овладела собой. – Ведь надо же было такому случиться… Как в страшном сне…

Дверь распахнулась, и появился Хоскинс. Для такого коротышки вид его был внушителен. Желтые подтяжки туго обтянули хлопчатобумажный массив груди, шею перерезал давящий воротничок.

– Вынужден прервать вашу беседу! – возвестил он.

– О, простите, простите! – заморгала миссис Уоррен. – Мы уходим! Простите!

– Погодите, – распорядился Питер. – Оставайтесь, где сидите. – Он повернулся к Хоскинсу. – Это мистер и миссис Уоррен, Билл, те самые, чью дочь в августе убили. На прошлой неделе мы осудили их убийцу, если помните, и Уоррены пришли выразить благодарность прокуратуре.

Окинув пару беглым взглядом, Хоскинс вновь обратился к Питеру:

– Нам надо поговорить. Срочно. Насчет того, где тебя носило прошлой ночью и что ты, черт возьми, наговорил мэру.

– Почему бы нам не назначить время?

Хоскинс оценивающе взглянул ему в лицо и понял:

– Через десять минут.

– Идет.

– Здесь. Через десять.

И Хоскинс вылетел, оставив дверь открытой.

– Извините, что прервали, – сказал Питер. – Можете подождать еще минутку? Мне хочется договорить с вами. Потерпите, не уходите.

Питер набрал номер Вестербека, молодого детектива, работавшего в Западной Филадельфии на месте преступления.

– Вы допрашивали водителя хлебного фургона или это был Джонси?

– Кого это интересует?

– Меня.

– С парнем беседовал Джонси.

– Почему я не получил рапорта?

– Он сказал, что парень ничего не видел и не знает, так что печатать не стоит.

Единственным желанием Вестербека, как надеялся Питер, было раскрыть преступление и отличиться перед старшими по званию.

– Помните, что на зеркале в ванной были найдены неопознанные отпечатки? – спросил детектива Питер.

– Да, но обвиняется-то Каротерс.

– Только в одном из убийств, мистер Вестербек.

– Может быть, – раздраженно ответил детектив. – И что из того?

– Знаю, что вы обо мне думаете, и тем не менее собираюсь оказать вам одну услугу.

– Я от кого ни попадя услуг не принимаю.

– В чем дело, Вестербек? Вы, кажется, хотели…

– А вот вы, кажется, хотели все делать сами и чтоб другие не лезли. Чего ж вам вдруг помощь понадобилась?

Выпад этот Питер проигнорировал.

– Существует некто Геллер. – Он назвал адрес. – Почему бы не забрать его для снятия «пальчиков»? Это ведь нетрудно. А если отпечатки совпадут…

– Как бы не так!

– Если вам требуются основания и если вы не боитесь, что Геллер растворится, допросите водителя хлебного фургона, объезжающего окрестные магазины, поинтересуйтесь тем, что он видел в ночь убийства. Поставьте Геллера в ряд с несколькими другими и проверьте, не опознает ли его водитель. Убедитесь сами.

Пауза, во время которой Вестербек постепенно понял, что ему вручают щедрый подарок.

– Вы это еще кому-нибудь говорили?

– Нет. Пусть это будете только вы.

– Правильно.

И детектив повесил трубку.

– Ну, теперь нам остается только откланяться, мистер Скаттергуд, – сказала миссис Уоррен. Она покосилась на мужа, все еще мявшего в руках перчатки. Мужчина не проронил ни слова, и хоть он и не плакал, глаза его были влажными, как камни дамбы, – неизбывная скорбь его накатывала волнами и время от времени хлестала через край.

– Для него это было ужасным ударом, он с тех пор сам не свой, – опять повторила миссис Уоррен. Она доверительно наклонилась к Питеру. – Он винит себя, вот что. Считает, что если бы не его воспитание, она никогда бы не пересеклась с тем парнем…

Мистер Уоррен застонал и покачал головой.

– Вам цветы, Питер. – Вошла Мелисса с чем-то громоздким.

– Недавно принесли?

– Только что. – Она окинула взглядом букет в подарочной упаковке. – Уродство какое!

Питер раскрыл конверт с карточкой. На карточке была стандартная отпечатанная надпись: «Скорейшего выздоровления!» Внутри была сложенная несколько раз записка, написанная почерком Берджера, и он начал читать ее, пока миссис Уоррен опять что-то говорила.

– …но как бы там ни было, мы все время думаем об этом, мистер Скаттергуд. Мы считали, что воспитывали девочку правильно. Считали, что знаем. А на самом деле ничего-то мы не знали. С парнем этим она связалась потому, что не усвоила те основы, которые мы так старались ей привить. Ей нужны были деньги и развлечения, вот она и получила то и другое. Больно говорить такое, но это правда.

Супруги встали, чтобы откланяться.

– Вы очень заняты, мистер Скаттергуд, – сказала напоследок миссис Уоррен. – И зашли мы только за тем, чтобы вы знали, как мы ценим ваше отношение. Это нелегко, мы все это понимаем. Мы нутром чувствуем, что вы хороший человек, что вы помогаете людям, всем помогаете.

Он пробормотал невнятные слова благодарности и еще до их ухода взял телефон, набрал номер городских новостей «Инквайерера» и попросил мисс Карен Доннел. Это станет колоссальным нарушением и приведет к прямому конфликту с Хоскинсом, но не исключено, что тамошние редакторы могли спасти его и Каротерса, не дав мэру выгородить убийцу Джонетты Генри.

Его, конечно, заставили ждать, в трубке через каждые несколько секунд раздавалось пощелкивание. Хоскинс, беседовавший в коридоре с новым заместителем прокурора, видел, что Питер говорит по телефону. Какие-то мгновенно возникшие тактические соображения удержали его от того, чтобы ворваться к Питеру. Каждое слово Питера должно было отличаться выверенностью, быть точно сформулированным, так как Доннел, слушая, станет заносить его в компьютер.

Но место для звонка было неподходящим, особенно если учесть близкое, всего в нескольких метрах от него, присутствие Хоскинса. Придется выйти из офиса. Из отведенных ему десяти минут у него оставалась, может быть, минута. Недостаточно для того, чтобы схватить пальто, как ни в чем не бывало на ходу перекинуться словцом с секретаршами и дождаться лифта. Еще прежде, чем он доберется до первого этажа, Хоскинс позвонит вниз на вахту.

– Да? – раздался чей-то голос. – Это Карен Доннел.

– Минуточку, будьте добры, – тихонько буркнул Питер. Хоскинс все еще маячил за дверью, громоздко и нетерпеливо нависая над ним. И уже спокойнее: – Это из окружной прокуратуры говорят.

– Мистер Скаттергуд?

Вопроса он словно не слышал.

– С вами хочет говорить Билл Хоскинс, мисс Доннел. У него для вас имеется важная информация касательно убийств Уитлока и Генри. Пожалуйста, не вешайте трубку.

Питер набрал номер Хоскинса. Ответила Мелисса.

– Важный звонок Биллу.

Секретарша стала звать Хоскинса, он же автоматически сделал пятнадцать шагов обратно в офис забрать вещи. Мисс Доннел – Питер знал это – станет засыпать Хоскинса вопросами, чем отвлечет его на несколько минут, пока тот будет отражать атаку. А этого-то Питеру только и было надо. Он схватил дело Каротерса и бросился вон.

В спешке он позабыл шляпу, а вечер вновь, видимо, предстоял холодный – солнце меркло, подмораживало. Куда ему направиться? Его дом – наиболее очевидное место, где его станут искать все, включая Винни. Он достал из машины револьвер, быстро сунул его в карман пальто. Толстую папку с делом Каротерса он запихал под запасную шину и, очутившись опять на улице, из телефонной будки набрал номер «Инквайерера». Попал он в городской отдел.

– Карен Доннел, пожалуйста.

– Только что уехала, – отвечал мужской голос. – Будет позже.

– Хорошо. Тогда кого-нибудь другого.

– Кто это? Мы все тут в запарке – сдаем материал.

– Это анонимный источник, – тихо пробормотал он, чувствуя всю глупость и театральность подобного ответа. Он окинул взглядом улицу. Мэр мог установить за ним слежку уже сейчас.

Все, что требовалось ему сейчас, это назвать фамилию и должность, шепнуть лишь это – и редакторское внимание вполуха мгновенно преобразится. И все навсегда переменится.

– Да? У нас тут, приятель, этих анонимных источников – как собак. И каждый плетет историю.

– Моя история – особая. Она касается убийства.

– Что? Кто это? Мне некогда. Надо материал сдавать.

– Я не шучу. Это насчет того двойного убийства. Девушку убил не тот. Другой. – Как путано он мыслит! Выдавливает из себя какие-то междометия! – А им это известно, и в полиции у них, кажется, свой человек, наблюдает за расследованием. У них все схвачено. Доказательства серьезные…

– Ладно, ладно, – произнес голос. – Теперь не частите. Прежде чем история ваша пойдет дальше, мне надо все проверить, узнать кто и что. Кто вы такой? Подождите минутку. – Трубку положили. Питер услыхал стрекотанье компьютера и телефонные звонки на заднем плане. – О каком таком деле мы говорим? Кто убит? Надо же проверить подобные утверждения. – Вновь стрекотанье. – Черт, до чего же мне некогда, если б вы мне рассказали побольше…

Питер набрал воздуху, чтобы выговорить еще несколько фраз:

– Видите ли, мэр…

Нет, произнести это он не готов. По крайней мере пока, не обсудив это с Дженис, не выложив ей все, не бросив к ее ногам, не объяснив ей, в каком состоянии, под каким давлением находился. Заставить ее понять. Едва это попадет в прессу, как все закрутится-завертится, и у него даже не будет возможности поговорить с ней. А если они поговорят, она сможет изнутри оценить масштаб катастрофы и посочувствовать ему. Прессе он сообщит попозже, через несколько часов. Что изменят какие-то несколько часов?

– Эй, дружок, ну чего же вы там приумолкли? Не передумали историю рассказывать? – раздался нетерпеливый голос редактора.

– Да-да-а… – протянул Питер, изображая голосом умалишенного. – Мы с мэром одну и ту же птичку держим. Птичка эта зовется «улыбашка», и моя улыбашка разговаривает, с кем угодно поговорить может. Так вот я попросил свою улыбашку спросить…

Редактор застонал и бросил трубку. Питер вышел из будки. Пройдя шагов пять, он резко обернулся. За спиной в том же направлении, что и он, следовали двое мужчин. Может, он придумывает на пустом месте? Нет, он не поддастся панике. Веская тяжесть оружия в кармане была непривычной. Надо избавиться от револьвера, но как? Не может же он просто выбросить его в урну. Перейдя Честнат-стрит, он пошел в обратную сторону и, скользнув через вращающиеся двери универмага Ванамейкера, очутился среди манекенов, раскрашенных женщин с лицами неестественно яркого, как леденец, цвета, педерастического вида мужчин, соблазняющих посетителей флаконами с искусственным загаром, скрабами для лица, одеколоном и прочей ерундой, а также часами, рубашками, обувью; он миновал парфюмерный прилавок, где однажды покупал рождественский подарок для Дженис, и вышел на Маркет-стрит, туда, где через два квартала и до самой реки протянулись порнокинотеатры, теснимые городской застройкой – обновляемыми до неузнаваемости старинными зданиями, Редингским железнодорожным вокзалом, величественным, с колоннами по фасаду зданием торгового центра «Братьев Лит». Большие деньги, крупные сделки, молодые да ранние бизнесмены. Билли Пенн в это время суток превращался в темный силуэт – сюртук до колен, шляпа с плоскими полями, глаза прячутся в тени, каменные губы сжаты в холодном суровом осуждении. И где-то в непосредственном подножии Пенна, под его каменными холодными ступнями светятся в темноте окна – это мэр среди плюшевой роскоши своих кабинетов обдумывает свою грядущую судьбу.

Интересно, где устраивал мэр свидания с Джонеттой, думал Питер. Впрочем, устроиться можно всегда, например, снять номер в мотеле – поближе к аэропорту и ночью не составит труда. Передача из рук в руки нескольких купюр облегчит дело, возможно, даже и Геллер подвозил туда пару, регистрировал номер, а затем сидел в машине, поджидал и слушал радио. Питер хорошо понимал мэра: если даже мертвая Джонетта Генри показалась ему, Питеру, сексуально привлекательной, то что уж было говорить о живой. Такие женщины, как она, как мотыльки к свету, тянутся к силе и власти. А мэр, даже еще не выбранный, находился на взлете – вот-вот он из Городского совета должен был вспорхнуть на высшую должность. Внимание привлекательной женщины ему было обеспечено. Вот между ними все и произошло, может быть, единожды, а может быть, и много раз. Ясно только, что в какой-то момент мэр взглянул на хорошенькое черное личико Джонетты с истинной страстью, взглянул, зная, как знают это все мужчины, степень и пределы этого чувства. Но вот чего он знать не мог, несмотря на всю свою искушенность, а искушенность у мужчин пятидесяти с лишним лет должна быть, так это то, что в тот момент – легкий вскрик, гримаса удовольствия – им будет зачат сын и что женщина, которую он держал в своих объятиях, крепких, пусть не совсем искренних, станет преследовать его и после смерти.

Оглядывая улицу, Питер заметил отделившуюся от дверного проема мужскую фигуру. Под холодным ветром мужчина сгибался чуть ли не пополам, но и холод не мог уничтожить исходивший от него сильный неприятный запах.

– Эй, орел или решка?

– Опять ты? – улыбнулся Питер. Мужчина подбросил вверх монетку. Монетка сверкнула в последних закатных лучах – вращающийся на лету кружочек света.

– Орел, – сказал Питер. – Нам выпадет орел.

Быстрым движением мужчина схватил монетку, постучал ею о рукав пальто и только тогда взглянул.

– Ну так что же, черт возьми? – нетерпеливо рявкнул Питер.

Мужчина рассмеялся. Зубы его были сплошь гнилыми. Развинченной походкой он пошел прочь, шаркая ногами, и все подбрасывал монетку.

По-зимнему темным вечером он шел, обливаясь потом, к ее дому. Давить на Дженис он не станет, просто сядет с ней за кухонный стол и поговорит, как говорят разумные люди. Аренда дома их приютом скоро окончится: он помнил, что в бумагах Дженис значился март, и ей опять предстоит переезд. Разговор с ней был ему необходим. С исчезновением Берджера она оставалась единственным человеком, кому он доверял.

Пешая прогулка заняла немало времени, но в конце концов он все-таки добрался до угла Шестой и Крисчен. Свежевыкрашенный, с новой дверью дом выглядел теперь заметно лучше. Дверь – строгая, без украшений, но гармонировавшая с фасадом, по-видимому, была сделана из дубового монолита, в нее было врезано несколько новеньких латунных замков, чтобы не пускать в приют разгневанных мужей и любовников. Дженис и ее товарки позаботились о том, чтобы дом не выделялся среди прочих, его окружавших. Он постучал в парадную дверь. Ответа не последовало.

Ступив обратно на тротуар, он заметил мужчину, вынырнувшего из-за угла и глядевшего на Питера, который стоял перед домом, освещаемый уличным фонарем. Мужчина был четырьмя или пятью годами моложе Питера, на дюйм ниже ростом и внешне чем-то неуловимо с ним схожим. Однако принадлежал он, несомненно, к классу рабочих, что явствовало из его одежды, обуви и прически – курчавые волосы были неухожены. Лицо мужчины было широким, открытым, он разглядывал костюм Питера и его длинное пальто чистой шерсти.

– Я могу вам помочь?

– Ах нет, – отвечал Питер. – Не думаю, что можете. Благодарю.

В руках незнакомца Питер увидел ключи и понял, кто это.

– Живете здесь? – Мужчина сосредоточенно прищурился.

– Неподалеку.

Не видел ли Джон Эппл его портретов? А может быть, видел по телевизору?

Эппл отпер три новых замка и опять оглянулся на Питера:

– Вам точно ничего не надо, дружище?

Иными словами, если не по делу, двигай отсюда.

– Определенно нет, – отвечал Питер.

– Но выглядите вы так, словно ищете что-то, – возразил Эппл, – или кого-то.

Должно быть, Эппл знает, как он может не знать? Питер ничего не ответил, лишь посмотрел на него недобрым взглядом, перебирая в уме возможности различных насильственных действий. Пожав плечами, Эппл скрылся за дверью, напоследок бросив на Питера внимательный и неприкрыто изучающий взгляд. Наплевать – с Эпплом или без Эппла, но Дженис он увидит. Эппл может просто выйти, пока они будут разговаривать. Ему нужно поговорить с ней. Только и всего.

И через несколько минут, точная, как часы, появилась Дженис в своем «субару», который она умело втиснула в свободный промежуток между машинами. Он слышал, как она нажала на ручной тормоз, слышал звук открываемой дверцы и, едва увидев ее каблучок на тротуаре, уже знал, что правильно поступил, придя сюда в этот вечер. На Дженис был исландский шерстяной свитер, который он ей подарил. Она была очень красива, его жена, женщина, являвшаяся главным его ориентиром, центром его вселенной, человеком, который одной своей улыбкой мог разрушить в нем любое зло, искоренить ненависть и мелочность.

Он съежился за машинами, не спуская глаз с Дженис, мысли лихорадочно метались, настроение то и дело менялось – от гнева к беспокойству, почти тошнотворному волнению. Им все больше овладевала идея, что все его трудности и его отчаяние – это лишь та высокая цена, какую требуется заплатить за возвращение Дженис. Они начнут все сызнова. Он перейдет на нормированную работу, и они станут проводить больше времени вместе. Это просто – найти работу в какой-нибудь юридической фирме в паре кварталов от Ратуши и, может быть, устроиться туда вместе с Берджером, когда тот в будущем завяжет с наркотиками; рабочий день его будет короче, а заколачивать для начала он станет тысяч сто в год – работа не пыльная, и крови на руках поменьше. Завершить дело Каротерса, поднять немыслимый шум и уйти и народить выводок детей. Он всей душой надеялся, что уже уплатил хорошую цену за то, чтобы поумнеть, и сможет теперь изменить свою жизнь, посвятив ее Дженис и тому, что станет для них общим. После стольких лет он был все еще без памяти влюблен, он знал это, а знание лишь обостряло влюбленность. Ее отсутствие заставляло желать ее с новой силой. Он любил ее и собирался сделать для нее все – она была так красива сейчас! в это мгновение! в своей синей юбке с острыми складками, с жемчужной ниткой на шее. Ее волосы, прекрасные темные волосы, которые он так любил перебирать, ерошить, были теперь подняты на затылке – а ему такая прическа особенно нравилась. Она стояла перед ним, ища ключи от дома и не чувствуя его близкого присутствия. Она не знала ни о Винни, ни об угрозах мэра, ни о том, что рассказал ему водитель хлебного фургона. Он поделится с ней всем и потом, попозже вечером позвонит репортерше. Он знал, что все в его жизни обретет свое место, едва он приблизится к ней и встретится с ней взглядом. Он вновь станет свободным.

Остановившись на крыльце, Дженис наклонилась, отпирая дверь, а потом исчезла внутри.

Питер Скаттергуд, покинутый муж, непокорный заместитель окружного прокурора, бывший посредственный игрок школьной баскетбольной команды, незаботливый сын матери, перенесшей хирургическую операцию, повернул за угол и направился по дорожке за дом. Окно кухни было освещено, и он вспомнил, как стоял на собственном своем заднем дворе во времена их с Дженис счастья и с каким удовольствием глядел он тогда на золотистый свет их освещенных окон. Он проскользнул в калитку в конце участка, продрался сквозь заросли, мимо шаткого и подгнившего садового столика, за которым неделю тому назад обедали маляры. Наверное, Дженис ждет теплых дней, чтобы привести в порядок двор. Может быть, он сможет ей помочь – да, он с радостью это сделает. Он с хрустом продавливал наст, не сводя глаз с окон. Если кто-нибудь в доме выглянет из окна второго или третьего этажа, его могут увидеть. Однако весна еще не наступила, и через несколько минут его фигуру поглотит тьма.

Кутаясь в толстые складки пальто, он, как вор, крался на задах дома, думая, как бы туда проникнуть. Кухонное окно было двойным. Оно открывалось наружу, располагаясь над раковиной. Одно из боковых оконцев на кривошипах было приоткрыто, и он подошел к нему так близко, что смог различить кружевную занавеску и часть стены. Он услышал плеск воды в раковине.

– …они продаются, – говорила его жена. Кран прикрутили, и возле него запели трубы. – Но по-моему, их опрыскивают каким-то снадобьем от насекомых, – продолжала она.

Так вот о чем говорят эти новоиспеченные любовники, радостно болтают о пустяках? Он потер уши руками в перчатках.

– Где это в феврале растут помидоры, как ты думаешь?

– В Калифорнии, наверное? – произнес голос Эппла, более хриплый, чем это показалось Питеру из их с ним разговора.

– Знаешь, помидоры из супермаркета и не помидоры вовсе. Это тепличные помидоры, и ценят их за удароустойчивость, если можно так выразиться.

– Что ж, это неудивительно, Джени, – отвечал Эппл.

Джени?

– А собирают их, конечно, зелеными, – продолжала Дженис, – и потом обрабатывают специальным газом, чтобы они покраснели.

Нож стукнулся о доску.

– Ты вино принесешь? – спросила его жена.

Питер услышал, как открылась и закрылась дверца холодильника, как скрипнула вытаскиваемая пробка. Эппл что-то пробормотал, затем – тишина секунд тридцать.

– Ладно, – счастливым голосом сказала его жена. – Пока достаточно, мистер Эппл.

– Чего достаточно-то? – услышал Питер слова Эппла. Стоя перед раковиной, Дженис обычно слегка наклонялась, невольно дерзко выставляя напоказ свою задницу, и он подходил и обнимал ее сзади, тиская обеими руками ее груди и, сладострастно прижимаясь к ней, иногда опускал руки, щупая ей в промежности. Ей когда-то это нравилось. Но сейчас мысль об этом, а возможно, долгое стояние под окном утомили его. Он опустился на корточки, холод, сковавший ступни, пробрался до колен. Внутри тоже все холодело. Темнота окончательно сгустилась, и никто теперь его не увидит. Трубы завыли опять – это Дженис мыла руки.

– Все! – возвестила она.

По всей вероятности, ужин готовил Эппл, потому что ужинать они перебрались в другое помещение. Он приник ухом к оконцу, но мог расслышать только невнятный гул разговора. Голос Дженис время от времени радостно и с облегчением взвивался вверх. Время шло, и ноги его совсем закоченели. Он разглядывал кривошип оконца и пришел к заключению, что может попытаться открыть окно пошире. Ухватившись за кривошип, он потянул окно на себя. Оно сдвинулось на полдюйма – дальше механизм не пускал. Но лишние полдюйма дали ему огромное преимущество – он увидел кухонный стол, на котором стояла бутылка вина и лежало полкочана салата. Кухня, недавно покрашенная, изобиловала всевозможными приспособлениями, купленными на деньги фондов, которые выбивала Дженис.

Он опять присел на корточки – ноги и уши ныли от холода. О его бедро стукался револьвер – интересно, не повредит ли холод механизм оружия. Он ждал.

Наконец Дженис поставила в раковину тарелки. Он бесшумно поднялся, потянулся к окну.

– Он хороший человек, Джон. Не надо так говорить.

Стоя над раковиной, его жена глядела на задний двор. Он мог разглядеть ее профиль, ее длинные ресницы. Она опустила голову, в трубах зашипела вода.

– Так приятно, что вода теплая. – Она рассеянно покачала головой. По бокам вдруг выползли две руки и обхватили ее. Она прикрыла глаза и, склонив голову, потерлась о руку щекой.

– Прости, – пробормотала она, схватив руку в свои, и медленно поцеловала волосатую поверхность. – Ты проявляешь такое терпение. Но на все это нужна уйма времени.

Они стояли покачиваясь. Питер повторил про себя слова Дженис. Она говорила о нем. Не значит ли это, что она сохранила к нему какое-то чувство? Нет, надо поговорить с ней, не откладывая. Поговорить! Он бросился по дорожке за угол Крисчен-стрит и ударил в дверь голыми костяшками пальцев с такой силой, что сердце заныло так, будто кровь в нем вдруг потекла в обратном направлении, а сосуды, перепутавшись, начали беспорядочную игру. Он постучал в дверь. Разве не этого движения он жаждал? Разве не знал он вот уже который день, что надо ему делать?

Он постучал еще раз, уже сильнее, с явным нетерпением. Но ответа не было. Он оглянулся на улицу, где под фонарем мальчишки бросали друг в друга снежки. Эй, придурок! Ты что, кидать не можешь? Они с Бобби часто воображали себя чемпионами – это было в сезон, когда Стив Карлтон выиграл двадцать семь матчей подряд, – и бомбардировали боковую стену дома так, что в конце концов ее всю, как оспинами, испещрили следы снежков; один раз отец поднял оконную раму, веля им прекратить, и брошенный снежок, полетев в комнату, выбил из рук матери щетку.

Он постучал в последний раз. Безрезультатно.

Опять обогнув дом, он заглянул в боковое оконце, но ничего не увидел. И не услышал. Поднялись наверх? Он начал шарить руками в мерзлой мертвой траве, вспомнив, сколько мусора видел там недавно. Руки нащупывали старые гвозди, шурупы, жестянки и еще какой-то непонятный мусор, пока наконец не извлекли из травы подобие старого напильника. Важно было делать все бесшумно. То, что они наверху, он знал. Взяв железку, он провел ею по стеклу задней двери, выковыривая засохшую замазку, державшую стеклянную панель. Он собирался подцепить острым краем напильника край стекла и осторожно вытащить стекло из рамы. Но стекло не поддавалось – слишком много засохшей замазки там оставалось, а разглядеть ее как следует в темноте он не мог. Черт. Он отбросил напильник и, встав спиной к двери, быстрым резким ударом локтя вышиб стекло – такой удар он освоил во время занятий баскетболом, и использовался он, когда надо было обескуражить противника, эдакий бесчестный прием. Стекло раскололось на куски, попадавшие за дверь.

Он замер, похолодев, ожидая сигналов тревоги и разоблачения; его руки и ноги онемели, он чутко вслушивался, затаив дыхание. Бежать? Но все было тихо, и он отважился на следующий шаг – осторожно просунуть руку в дыру и отпереть дверь.

Он тихонько проскользнул в дверь, еще на пороге зная, что поступает дурно, как никогда, но что сделать это он должен и ничто в мире и в нем самом его не остановит. Страдание придавало ему необыкновенную бодрость – после недель вялости и смятения он чувствовал полную ясность мыслей, чутко воспринимал каждый звук, владел каждым мускулом, каждой своей косточкой или веной. Он находился в доме, где жена его лежала с другим. Это стало движущей силой, вектором его движения, точкой, где скрещивались желания, тем моментом, когда мужчина ощущает в себе мстительную силу и способен навязать миру свою волю.

Вот и кухня. Как она изменилась – свежевыкрашенная, жилая, полная кухонной утвари. Как здесь уютно, в этом гнездышке, тихой гавани, и все благодаря Дженис. Он оглядел остатки, видимо, роскошного ужина. И замер. На кухонном столе он заметил немецкий шоколадный кекс – печь его Дженис была великая мастерица. Ее кекс, так им любимый! Найдя на столе желтый разделочный нож, он, роняя крошки, отхватил себе кусок и с жадностью заглотал его, пихая в рот прямо руками. Он был так голоден. А тут глазурь, шоколад. Он затолкал в рот второй кусок. Вкус был знакомый – потрясающий вкус. Шоколадный кекс Дженис удавался на славу, и она это знала. Они ели его за столом, когда принимали гостей, она пекла его для родителей Питера, в подарок друзьям, каждый год она пекла его Питеру в честь дня его рождения. Они любили друг друга, еще чувствуя во рту этот вкус, вкус шоколада мешался со вкусом ее тела. Питер сунул нож в свой второй карман.

Теперь он направился к лестнице, откуда неслись звуки музыки – кажется, джазовой, доносившейся со второго этажа. Лестница была выстроена из широких дубовых досок, пригнанных друг к другу, гладких и кое-где просевших от времени. Дерево скрипнуло, а когда оно скрипнуло во второй раз, он замер, невольно, каким-то шестым врожденным чувством ощутив дух этого дома, представив себе, как поднимались и спускались по этой лестнице дамы-квакерши со свечами в бронзовых подсвечниках в руке, метя длинными, мышиного цвета шерстяными юбками эти ступени, в то время как внизу дожидавшиеся их черные рабы ели суп, беседуя о Канаде, как поднимали головы, отрываясь от мисок, при малейшем звуке. Затем, через девяносто лет, здесь спали по трое в одной комнате итальянские иммигранты, радовавшиеся, что война далеко, в Европе, а здесь доки и железнодорожные депо так нуждаются в рабочих. Он рискнул сделать еще шаг, ступая на цыпочках.

Сверху лился хриплый голос Луи Армстронга, романтичная задушевность, труба, обаятельная улыбка. За музыкой он уловил звуки разговора. Дверь в комнату Дженис была открыта. Там было темно.

– Ну а что мы будем делать, когда этого дома лишимся? – спросил Джон Эппл.

– Найду что-нибудь поблизости, по соседству.

Минутная пауза, заполненная последними тактами Армстронга. С бесконечной осторожностью Питер опустился на верхнюю ступеньку лестницы, он сдерживал дыхание, еще пахнувшее шоколадом. Одежда его промокла от пота, он часто дышал, но, одержимый манией тишины, сдерживал дыхание. К тишине он стремился каждым своим натянутым нервом. Пригнувшись, он крался по половицам, пока не очутился в пяти шагах от пары. Пока он приподнимал полы пальто, чтобы ненароком не стукнулся об пол револьвер, в спальне щелкнул проигрыватель и диск перестал крутиться.

– Видела сегодня моего адвоката, – сказала Дженис.

– М-м-м?…

– Он говорит, что Маструд слишком тянет по поводу всего.

– Он что, плохой адвокат?

– Нет, причина, возможно, в Питере. Он очень занят делом, которое ведет. Позавчера я видела его по телевизору, в новостях.

– Да, – равнодушно отозвался Эппл, явно не хотевший признавать значение Питера.

– Видела я и парня, которого обвиняют в двух убийствах. – Судя по тону, Дженис сочувствовала Каротерсу. – Вид у него был такой испуганный. На его месте я бы тоже испугалась. Представляю, как Питер разделает его под орех. Мне ли не знать. Питер может быть таким злобным. Он все из него вытрясет и потребует смертного приговора.

– Я не сторонник смертных приговоров.

– Как и я. Возможно, это одна из главнейших проблем, Джон. – Голос ее звучал печально, задумчиво, словно она горевала, сокрушаясь о собственной своей ограниченности. – Сейчас Питер, должно быть, дома разрабатывает план, как бы вернее послать на смерть этого несчастного.

Питер злорадно усмехнулся про себя.

– Знаешь, – ласково успокаивая ее, заговорил Эппл, – когда-нибудь ты оглянешься, вспомнишь об этом…

– Ты прав, Джон. Просто мне бы хотелось…

Раздался шелест простынь.

– Х-м-м?… – вопросительно произнес Эппл.

– Как приятно.

Тишина и в ней звуки по нарастающей.

– Опять? – с шутливым удивлением воскликнула Дженис. – Ты прямо какой-то мистер Энерджайзер!

Трахаться во второй раз – в первый раз они этим занимались, когда он бегал вокруг дома и стучал в дверь. Неудивительно, что они его не слышали. Так этот человек будет спать с его женой во второй раз в его, Питера, присутствии?

– Да. – Звуки были непередаваемо характерными: обрывки слов, прерывистое дыхание. Питер зажмурился. Скрипнула кровать.

– Вот… пониже спустись, – говорил Эппл. – Так.

Послышались ритмичные поскрипыванья. Питер уставился в стенку перед собой. Посмеет ли он встать и войти в комнату, чтобы все это увидеть? Сможет ли он это сделать? Сделать им или себе? Он желал это увидеть, разве не так? О господи, конечно! Увидеть, проверить, вытерпит ли или не сможет. Ощутить силу собственного гнева. Разве не к этому он стремился? Дженис было сейчас хорошо, кровать скрипела все сильнее, быстрее. Дыхание Дженис участилось, голос ее бормотал отрывистые междометия, вот они, ступени лестницы. Питер научил ее этим звукам. Разве не ему они принадлежат? Эппл издавал какие-то свинские стоны, рычал и похрюкивал. Кровать скрипела как бешеная, готовая развалиться на части. Господи, я так любил с тобой трахаться, Джени! Он чуть не плакал. И вдруг с решительностью сумасшедшего Питер выхватил из кармана револьвер и, вытянув руку, прицелился в сторону комнаты, кивая в такт происходившему за стеной, быстрее, быстрее, а потом он направил дуло на себя, даже коснулся собачки и, прищурив правый глаз, заглянул внутрь, в самое дуло, в крошечную черную дырочку в дюйме от него, думая, не может ли револьвер выстрелить самопроизвольно – ведь это был дешевый револьвер, возможно, даже дефектный, бракованный. Он вслушивался, думая о том, услышит ли выстрел и почувствует ли пулю, которая размозжит ему череп, он вслушивался в то, как начала корчиться в сладострастных судорогах Дженис, когда каждый хриплый вздох говорил о наслаждении, смыкающем веки своей силой, о полном, нескончаемом наслаждении; он видел, чувствовал ее, он вкушал ее, и он не мог вынести того, что другой заставлял ее издавать эти звуки. Уронив револьвер обратно в карман, он встал и ступил в дверной проем. Простыни были сброшены, и волосатый мускулистый зад Джона Элпла ритмично вздымался и вновь опускался, быстро-быстро; ноги Дженис были приподняты и согнуты в коленях. Стоны Эппла вдруг стали выше, перейдя в повизгивания, и Питер вспомнил эти звуки.

– Прекратить! – рявкнул Питер, и бешенство этого выкрика заполнило всю комнату.

Дженис закричала. Пара неловко расцепилась, они хватались за простыни, пытаясь прикрыться. Питер, щелкнув выключателем, зажег бра.

– Питер! – вскрикнула Дженис.

Он нависал над ними – фигура в темном пальто. В совершенном ужасе они ловили ртом воздух.

– Дженис, – прошептал он, медленно и четко выговаривая слова, – мне надо с тобой поговорить. Немедленно.

– Эй! – прохрипел Эппл. – Так это ты там перед домом стоял? До ужина?

Дженис взглянула на Питера:

– Ты был здесь?

Он кивнул.

– Был все это время? Зачем, Питер?

– Дженис, – сказал он. – У меня большие неприятности. Я должен с тобой поговорить. Сейчас же.

– О, Питер… – Она натянула ночную рубашку, которая, скомканная, валялась возле кровати. Одевалась она торопливо и смущенно, под простыней, и так же одевался и Эппл, судорожно боровшийся с непокорной рубашкой и шортами. На лице Дженис была заметна нескрываемая тревога за него, участливость. Он был отчаянно взволнован, и сцена была самой трогательной – печальной, опасной для обоих, но трогательной. Глаза ее словно говорили с ним – ты знаешь, что это невозможно.

– Отправь этого типа домой, пока мы…

– Не могу. – Она замотала головой.

Джон Эппл поднялся, готовый вмешаться и изменить ситуацию. Питер быстро сунул руки в карманы.

– Слушай, если она не хочет, чтобы ты остался, значит, ты должен уйти.

– Заткнись, – отрезал Питер, злясь все сильнее. – Это касается нас двоих. Не считай, что влез в нашу семью. Это все о вещах, которых ты знать не знаешь и никогда не будешь знать!

– Погоди, – протянула к нему руки Дженис. – Почему ты не мог позвонить мне на работу, Питер? Это нехорошо. И ты это знаешь. – У нее увлажнились глаза.

– Скажи своему дружку, чтобы убрался на этот вечер. – Тяжело дыша, все еще сотрясаемый дрожью, он перевел взгляд на Эппла. – Что, не можешь оставить мою жену в покое даже на один вечер, да? Слишком хороша штучка? Трудно оторваться?

– Ты не должна терпеть всю эту мерзость, Дженис, – отозвался Эппл, вступаясь за женщину. – Парень этот просто рехнулся!

– Ошибаешься, – прервал его Питер. – Это я не должен всего этого терпеть. Почему бы тебе не убраться отсюда подобру-поздорову, чтобы мы могли поговорить?

Дженис быстро переводила взгляд с одного на другого и смущенно кривилась.

– Никуда я не пойду, если Дженис не…

– Я не прошу тебя уйти, я приказываю. Дженис, скажи ему, чтоб вытащил свою задницу из постели. И немедленно, если не хочет неприятностей.

Он должен избавиться от Эппла. Она все поймет. Если он объяснит ей.

Дженис невольно одернула рубашку, неловко переступила ногами. Она только что выбралась из кровати, а обычно она после этого мылась, теперь же семя Эппла стекало у ней по ляжкам, и ей было неприятно. Но неловкость эта, казалось, лишь помогла ей вернуть самообладание. Она покачала головой:

– Я не могу сегодня вечером говорить с тобой. Мы обо всем поговорим, все обсудим, но не сегодня. Хорошо?

Комната словно съежилась.

– Нет. Я же пришел.

– Послушайте, Питер, – сказал Эппл и развел руками, изображая из себя посредника, – я понимаю, что вы попали в переплет. Так что хочу сказать, что на вас я не в обиде. Но я здесь не случайный гость и не шучу. Я… Мы все здесь взрослые люди, и надо как-то постараться…

– Помалкивай! – приказал Питер. – Нам надо поговорить с Дженис. Сегодня же вечером.

Она помотала головой, нервно теребя рубашку:

– Не могу, Питер. Правда. Не могу.

– Ладно. Вы сами слышали, – твердо сказал Эппл, надвигаясь на Питера. Он стоял теперь так близко, что Питер видел даже капельки влаги в его бороде. – Давайте-ка выйдем.

Питер нащупал револьвер – руки, теперь согревшиеся, могли ощутить холод металла – и медленно вытащил его из кармана.

– О, черт! – Эппл отпрыгнул.

Дженис глядела на него в упор, сжав губы, следила за его движениями. Он видел это. Хорошо. Она поняла, что это серьезно. Теперь он заставит ее слушать.

– Питер, убери это.

Но ответом ей был лишь сердитый взгляд.

– Опусти это.

Они не верили в серьезность его намерений. Думали, что могут уговорить его уйти. Будь с ним поласковее, он не в себе. Джон Эппл стоял, чуть пригнувшись, готовый не то прыгнуть, не то бежать, но в лице его Питер углядел насмешку. Оружие теперь покоилось в его руке страшным и веским грузом, и он указательным пальцем чувствовал тонкую выпуклость курка. И, чувствуя это, он вдруг подумал: если выстрелить в сторону, мимо, тогда они поймут, насколько он зол и как надо считаться с ним. Мысль была смутной, лишенной убедительности.

– Опусти это, Питер. – Она оглядела его и приняла решение – он понял это по ее лицу, так же ясно понял, как тогда, раньше, когда она сказала ему, что уходит. И с ловкостью почти привычной она сделала широкий шаг к лестнице и тронула красную кнопку на стене.

– Не надо! – проревел он.

Она повернулась к нему с видом грустным, но решительным.

– Ты, мерзавец проклятый, – напустился на Питера Эппл. – Этой кнопкой вызывают полицию. Это сигнал тревоги!

– Отмени их! – приказал Питер. – У тебя есть, наверное, секунд тридцать, чтобы их отменить.

– Нет, – сказала Дженис.

– Тогда я отменю.

– Там код.

– Позвони. Скажи код.

– Нет, Питер, не скажу.

– Слышал? – сказал Эппл.

– Ты! – Питер шагнул к Эпплу и наставил револьвер, целясь ему в голову. – Я бы тебе голову размозжил, сволочь! А теперь – на пол! Сию же минуту! Я серьезно, слышишь?

Эппл тяжело опустился на пол, и это взбесило Питера еще больше. Эппл лежал у его ног; Питер поднял ногу и пнул подошвой в спину лежавшего.

– Питер! – вскрикнула Дженис. – Прекрати!

Он прицелился в голову Эпплу.

– Звони, Дженис!

Эппл поднялся на четвереньки. Питер с силой пихнул его ногой.

– Нет, – с плачем выкрикнула Дженис. – Не могу!

Питер коснулся дулом револьвера головы Эппла.

– Послушайте… ей-богу, черт побери… прошу… – вскрикнул Эппл. – Позвони же, Дженис, пожалуйста!

Питер стал медленно нажимать на курок, зная, что, лишь намеренно согнув палец, он приведет пистолет в боевую готовность, так что тот сможет выстрелить. Он следил за выражением их лиц, застывших в ожидании и панике, и что-то ширилось, раздувалось в его голове, а он, придерживая смертоносное оружие, напрягая мускулы руки, все жал и жал на курок, проверяя его податливость, приближая момент, когда оружие подчинится его воле. Будет грохот, судорожное движение, кровавые брызги на стене. Он чувствовал, как от мозга к его пальцу протянулась тонкая нить самообладания. Эппл лежал ни жив ни мертв.

– Ты изменяла мне, врала, ты месяцами готовила все это! – Он взглянул на Дженис. – Ты брала деньги у моих родителей, думала, что можешь обойти меня, вычеркнуть, как будто меня нет. Ты так ловко мне лгала!

Она кивнула плача.

Он крепко сжимал револьвер и, чувствуя в руке его убийственную тяжесть, не мог не чувствовать и сильного искушения. Джон Эппл не шевелился. Казалось, что убить его – это самое естественное, и желание сделать это пересиливало разум. Эппл помешал ему вернуть жену, разрушил его планы. Дженис упала на колени, по щекам ее теперь струились слезы, выражение лица было горестно-печальным, но он не хотел этого замечать, сопротивлялся виду ее страдания, не желая поддаваться жалости, потому что жалость мешала его решимости убить, сокрушить их обоих.

– Питер, тебе надо уйти. Они уже едут.

– Тебе-то что за дело? – отозвался он.

– Мне есть дело. До того, что из этого выйдет потом.

Он поглядел ей прямо в глаза.

– Ты не можешь этого сделать, Питер, – прошептала она.

– Слушай, что она говорит, – прохрипел Эппл.

– Ты не такой злодей, Питер. В тебе нет такой злобы. Ни к другим, ни даже к себе самому.

Дженис тихо плакала, не сводя с него глаз. И он чувствовал, как в душу его проникает ясность и чистота. Ее слезы всегда так действовали на него – ошеломляли, вымывали из него всякое зло, потому что слезы ее исходили из самой потаенной ее глубины, оттуда, где опять начинал рушиться, распадаясь на части, ее мир. И на большее у него не хватило духу. Он опустил револьвер.

– Я любил тебя, Дженис.

Она кивнула, и опять, и опять молча, без слов. Приближался звук сирены.

– Уходи, Питер, – прошептала Дженис – Уходи. Прошу.

Выйдя, он положил нож рядом с кексом и поспешил к задней двери. Возле окна он задержался. Сирена захлебнулась где-то возле самого дома. Кружок света обшаривал безлистные деревья, подъездную дорожку. Эппл подошел к двери; обеими руками он держался за бок, за то место, куда пихнул его ногой Питер, но Дженис, делая руками яростные и настойчивые жесты, приказала ему идти наверх и не показываться. Хлопнули дверцы машины, и Дженис услышала этот звук, как услышал и ее муж. Она быстро вытерла рукавом глаза, выхватила пальто из шкафа. Стук в дверь. Она открыла, впуская патрульных; покачивая головой, она изображала смущение, по-видимому объясняя, что звонок был случайным, извиняясь за нелепый вызов.

Через несколько минут бега в длинном пальто задыхающийся Питер был уже на причале Пенна реки Делавэр, напротив огней Джерси на другой ее стороне. Перед ним струилась черная вода, и ветер сдувал капли пота с его лица. Здесь, на берегу, на этом историческом месте силами надежды воздвигался город. Позади маячили приземистые кирпичные строения стоявших впритык друг к другу домов, а дальше виднелись Ратуша и стеклянные коробки современных небоскребов. Ему придется – и это он знал – возвращаться назад, ища дорогу среди узких кривых улочек, думая, как выпутаться из неразберихи, в которой очутился, все как следует распланировать и по крайней мере рассказать жителям Филадельфии то, что стало ему известно. Городу надо все знать о себе, и он был готов поведать ему ту часть истины, которой владел. Это был единственный путь, и только так можно было продолжать жить. Он был все еще ужасно сердит, уязвлен до глубины души и мучился сознанием собственной вины. И можно было доставить себе пускай маленькое, но удовольствие, размахнувшись, швырнуть револьвер как можно дальше в темную вздувшуюся пучину. Швырнуть с резким выдохом, с усилием, моментально отозвавшимся болью в плече. И боль эта была приятна.

Эпилог

Питер Скаттергуд сидел в одиночестве в углу старинного Молитвенного Собрания, в большом и строгом зале в окружении белых стен и неструганого дерева, в месте, где в течение нескольких веков поколения квакеров искали ответы на свои вопросы в напряженной и благоговейной тишине богослужения. Здание Молитвенного Собрания располагалось в рощице за кирпичной стеной на углу Четвертой и Арч-стрит. И вот теперь ветреным и сырым апрельским утром, когда дождь порывами начинал хлестать по окнам, омывая их влагой, Питер сидел неподвижно в полумраке, куда не достигал дневной свет, сидел на жесткой деревянной скамье, молча пытаясь найти ответ, решить, что же с ним было такое, что приключилось с ним за восемь недель до этого дня, как мог он так потерять себя для тех, кого он любил, и для себя самого, чтобы наставить заряженный револьвер на Дженис и Джона Эппла. Другие прихожане, обменявшись рукопожатиями с пресвитерами, как то полагалось в конце воскресного собрания, давно разошлись. Никто ни словом не перемолвился с ним. Питер сидел, наклонившись вперед, к передней скамье, как делал всегда, как только у него возникали проблемы, требовавшие обдумывания. Он чувствовал себя усталым и отяжелевшим, ставшим на год старше, изменившимся за прошедшую зиму. Как раз этим утром он искоса поймал в зеркале свое отражение и увидел не себя, а кого-то, немного смахивавшего на его отца, – лицо человека постарше, с морщинами возле глаз и выражением умудренности, опыта.

Дни завертелись бурные, они проносились в вихре света и споров, а Питер вдруг самым невероятным образом вырос в популярнейшую фигуру. Ведущие новостей уже намертво прилепили к его фамилии несдираемые определения, говоря о «воинственном Питере Скаттергуде», «временно лишенном полномочий заместителя окружного прокурора, утверждающем…» и так далее. И этими смешными трансформациями его личности перемены не ограничивались, потому что город теперь с отвращением и осуждением поглядывал на лица всех участников недавнего захватывающего скандала. Невиновных не было, и теперь никто не мог выйти сухим из воды. Питер прижал руки к лицу и закрыл глаза. В пятницу он получил от окружного прокурора официальное уведомление о снятии с должности. В понедельник его допросят в окружной антикоррупционной юридической комиссии о подробностях его связей с Винни. Банк сообщил ему, что начинает процедуру лишения его права выкупа дома на Деланси-стрит за долги.

Он сидел неподвижно, пытаясь понять, как могли окончиться подобным образом лучшие его надежды. В тот вечер он чуть не убил Дженис и ее любовника – и это было, как он решил, моментом истины: он этого желал и был к этому близок настолько, насколько может быть к этому близок человек, так и не нажавший на курок. Он искал тогда справедливости, как его и учили. Все прочие пути казались гибельными, и он позвонил Карен Доннел, репортерше из «Инквайерера», которая, к счастью, в тот вечер задержалась на работе. Стоя на холодном ветру, он вкратце объяснил, что хочет поговорить с ней, и она отнеслась к этому с некоторой опаской, вполне естественной, когда официальное лицо звонит журналисту и говорит, что хочет поделиться информацией. Но все же она согласилась встретиться с ним через час в одном из общественных мест. Она его выслушает, сказала она, но обещать ничего не может. Он достал из машины папку с делом Каротерса и встретился с ней на автобусной станции «Грейхаунд», где среди спящих путешественников и бездомных бродяг и изложил ей проделанную мэром и Хоскинсом аферу, рассказал о настоящем отце Тайлера Генри, все рассказал. Он назвал ей Вестербека и порекомендовал позвонить ему, чтобы тем самым обеспечить арест Геллера. Это должно было стать концом его юридической карьеры в городе, но журналистку это, видимо, никак не взволновало. Он швырнул на скамейку дело. «Вот, – сказал Питер. – Возьмите».

На следующий день, вскоре после того, как Питера известили, что он отстраняется от своих обязанностей, немедленно и без заработной платы, выяснилось, что детектив Вестербек сличил «пальчики» Геллера с найденными в квартире отпечатками и арестовал Геллера. Тот, как вскоре стало ясно, совершенно потерялся и в заснятом на видео признании описал убийство Джонетты Генри. Телевизионные каналы, как того и следовало ожидать, падкие до скандалов, вскоре раздобыли копию видео и прокрутили ее в новостях.

Тем же вечером Питер обзвонил с полдюжины отелей на Бермудах, от всей души надеясь, что Берджер еще не приударил за очередной официанткой, не разругался тем самым с женой и не улетел с Бермудов в результате этой ссоры. В конце концов за потрескиванием телефонных помех и гудением проводов он услышал Берджера, которому и выложил все, что произошло.

– Будет трудно найти работу, – сказал Берджер.

– Ты мне найдешь, – ответил Питер. – Идет?

До него донесся смех Берджера.

– А с Дженис как у тебя? – спросил Берджер.

– Вчера вечером застал ее в постели с одним парнем, а у меня в руке был револьвер, так что я их обоих и шлепнул.

– Ну да, надо думать, – с издевкой произнес Берджер.

А на следующий день, едва в газетах появилась статья Карен Доннел, пространно цитировавшая анонимного заместителя окружного прокурора, мэрия заявила, что прокуратурой скрывается информация, доказывающая, что оба убийства совершены Вэйманом Каротерсом. Выступивший с этим заявлением чиновник призвал к «немедленному и полному раскрытию скрываемых фактов». Контрзаявление не заставило себя ждать, и, наплевав на чины и звания, прокуратура начала бюрократическую атаку на мэра и его службы. Хоскинс зачастил на телевидение, где стал рассказывать с экрана о расследовании. Фамилия Питера не упоминалась. Окружной прокурор, не очень опытный в общении с медийными гуру, решил все же опять появиться перед общественностью и, нацепив на свой жезл еще один свежий скальп, продолжить свое карабканье вверх по политической лестнице.

Разнюхать, что анонимный источник Карен Доннел и Питер – одно и то же лицо, для медийных ищеек было проще простого, они тут же задались вопросом, почему отстранен от должности тот, чьими стараниями и была добыта ценная информация, и уже днем Питер держал речь возле здания Ратуши и, кутаясь в теплый шарф и воротник пальто, обдавая облачками пара журналистов и аппаратуру средств массовых коммуникаций и юпитера, чей слепящий свет заставлял его щуриться, будто он смотрел на солнце, вновь излагал все по порядку, силясь объяснить, как случилось, что молодая чернокожая женщина Джонетта Генри, чьи желания были так типичны: безопасность, жизненная перспектива для ее ребенка, женитьба на способном юноше, была убита мужчиной, на каком-то этапе потерявшим разум, мужчиной, боготворившим того, кого общественность недавно выбрала в лидеры, и как эта трагедия была усугублена простой оплошностью полиции и внезапной вспышкой болезненной ярости Вэймана Каротерса, и как мэр и его приспешники, запаниковав, решили скрыть правду.

Рассказанная им история была суровой и печальной, и газеты вкупе с телевидением не одну неделю занимались тем, что мусолили ее, подтверждая вновь и вновь ее искренность, чем приводили в отчаяние мэра, заставляя его то отступать, то нападать, выдвигая встречные обвинения, говоря, что «этот полоумный Питер Скаттергуд» сбрендил на почве разрыва с женой и неудачи собственного брака. Неожиданно стали известны и тайные отношения Питера с Винни. В результате проведенного расследования всплыли многочисленные аферы Винни; партийные боссы, ставленники мэра, прерывали свои дела, донося на Винни и свидетельствуя против него, тем самым жертвуя толстяком ради того, чтобы опорочить Питера. Неожиданное появление Винни вызвало новую серию расследований, и обнаружились новые скандалы, которые косвенно бросали тень и на Питера, особенно когда раскрылось, что Винни получил 25 тысяч отката за свою роль посредника при закупке тысячи бракованных радиопередатчиков. Когда стало известно о том, что молодой латинос-полицейский, усердный прихожанин и отец четверых детей, серьезно пострадал в результате того, что пытался вызвать себе подмогу по одному из этих передатчиков, от Винни все отвернулись, он остался в полной изоляции и только и мог, что недоумевать, какую злую шутку сыграла с ним вдруг обратившаяся к нему спиной судьба. Обвинения против Винни вызвали и слухи о грозящих Питеру дисциплинарных взысканиях со стороны Государственной юридической коллегии, и он действительно получил официальное уведомление о начатых предварительных расследованиях.

Крах личной жизни Питера, разумеется, живо интересовал газетчиков, потому что во всем этом деле красной нитью прослеживались любовные неудачи и распавшиеся любовные связи. И разумеется, каждый желал проникнуть в сознание мэра, до разразившегося скандала признанного человеком достойным, способным править городом увлеченно и энергично, в соответствии с принципами добропорядочности. Всех интересовало, можно ли по-прежнему считать мэра достойным человеком, не опорочило ли его сокрытие отцовства и простила или же не простила его жена. В хронике показывали мэра и его семейство, хмуро направлявшихся на воскресную службу, и сопровождались кадры комментариями пресс-секретарей мэра и его адвокатов, рассуждавших на тему процесса. Всех интересовало также, любил ли мэр Джонетту Генри или же испытывал одно лишь влечение при виде тела, запомнившимся Питеру обнаженным, распростертым на постели в квартирке, что в Западной Филадельфии.

Негритянское сообщество к произошедшему отнеслось двояко – половина с определенным недоверием воспринимала обвинения, выдвинутые против мэра Питером и другими белыми, вторая же половина негодовала на то, что так быстро оказалась обманута. Сотрудники мэра, делавшие все, чтобы вернуть ему доверие избирателей, напустились на Хоскинса, доказывая, что инициатором сокрытия обстоятельств убийства был именно он, так как домогался власти и собирался участвовать в уже начавшейся борьбе за высокий пост, который освобождал ввязавшийся в политику окружной прокурор. Но либо эти обвинения были чересчур голословны, либо Хоскинс имел слишком много союзников в среде юристов-республиканцев, только обвинения все вскоре отпали. Поговаривали, что Хоскинс уйдет в отставку, после чего ему будет предложена выгодная должность в одной из частных юридических компаний – подальше от греха, пока окружной прокурор еще не проник в Сенат. Тем временем Хоскинс по-прежнему мелькал на завтраках в роскошных отелях центра города, на обедах в особняках на Риттенхаус-сквер и на загородных уик-эндах на Мэйн-Лайн. По-видимому, он избежал суда общественности.

Что касается Каротерса, то он был обречен на бесконечное ожидание бесчисленных судебных процессов над ним. Никто не считал его фигуру значительной, и общественное мнение им не интересовалось. Когда открылось, что Каротерс не является отцом Тайлера, то через адвоката Стайна стало известно, что Каротерс ужасно опечалился, пришел в полное уныние и не хочет ни с кем разговаривать; дело заключалось в том, что Каротерс успел полюбить мальчика, а теперь его лишали отцовства. Вскоре после этого Каротерс оказался втянут в очередную тюремную драку, в которой ему проткнули легкое. В общем, как понимал Питер, человек этот теперь пропадал и ничего хорошего его не ожидало.

Питер поднял голову. Ряды пустых скамеек, казалось, сдвинулись, чтобы молча наблюдать его со всеми его грехами. В этом самом зале он некогда обвенчался с Дженис. Он все еще надеялся, что обручальное кольцо в один прекрасный день вернется к нему, завернутое в папиросную бумагу, отправленное по почте бандеролью, но, видимо, Кассандра не дала себе труда об этом позаботиться. Питеру она больше не звонила, и когда он наконец вернулся к себе домой, магазинные счета – эти призрачные деньги – все еще валялись на столе в кухне и на полу.

И также не видел он Дженис, несмотря на то, что процедура развода теперь шла полным ходом и даже вполне цивилизованно: Маструд и ее адвокат больше не ссорились, а сотрудничали спокойно и мирно. Но, несмотря на шелест многочисленных и неизбежных юридических документов, на новые записи, легшие в папку с фамилиями мужчин и женщин, отныне расторгающих узы брака, несмотря на все эти решения и постановления, он навсегда останется связанным с Дженис самой крепкой и самой трудной связью. После того, как всплыли делишки Питера с Винни, журналисты тут же бросились искать Дженис, любопытствуя, что это за женщина, ради которой молодой и многообещающий прокурор погубил свою карьеру. Фотограф из «Дейли ньюс» застал ее врасплох, когда она шла с работы, и ее застывшее испуганное лицо мелькнуло однажды на газетных страницах; было это на прошлой неделе, а надпись под фотографией гласила: Она не хочет говорить о скандале. Дженис позвонила ему от адвоката с уверениями, что уважает его независимость и будет и впредь ее уважать, если он в свой черед станет платить ей тем же, и он вслушивался в ее голос, стараясь уловить в нем нотки прощения. Оба они знали, что живут теперь в отдалении друг от друга, вызванном как его непростительными и опасными действиями, так и его участием во все более разгоравшемся общественном скандале. С Эпплом она больше не встречалась; она сказала ему об этом, хотя он и не спрашивал, но никакой надежды для них это в себе не несло, так как страсть их давно отгорела в муках, оставив после себя лишь пепел воспоминаний и смутную потребность не становиться окончательно чужими друг другу.

Дневной свет протянул свои лучи по широким половицам, как напоминание о том, что время толкает все и всех в прошлое, что вода и на наших глазах точит камень и что рядом с этим судьба человеческая – просто мелочь. Питер встал, сунул руки в карманы. Знакомые мирные предметы – монетки и ключи – успокаивали. Пройдя по пустому вестибюлю Молитвенного Собрания, он распахнул тяжелые широкие двери. Голову и лицо осыпало каплями дождя. В земле прорастали зеленые стебли нарциссов, и Питер вспомнил, что отец, должно быть, уже приступил к своим земледельческим трудам. Матери теперь стало лучше, она сможет помочь отцу. Под мокрыми, с набухшими почками деревьями он опять подумал о Дженис и с неожиданной страстью вдруг понадеялся увидеть ее в машине. Она ждет его, а в руках у нее, быть может, стаканчик горячего кофе. Она каким-то образом почувствовала, что он здесь. Он скользнет в машину, склонится к Дженис, поцелует ее и ощутит вкус кофе на ее губах, и она попросит его подержать стаканчик, пока она включит зажигание. Он проверит, накинуты ли у обоих ремни безопасности. И это привычное действие будет заключать в себе искреннее и полное прощение и искупление греха. Но Питер огляделся, и ему стало ясно, что Дженис рядом нет и в будущем не будет.

Вот так шел апрельским днем по сумрачному старому городу, бурлящему и заполоненному народом, Питер Скаттергуд, и ветер развевал полы его длинного черного пальто и хлопал ими по его ногам, а он шел, находя дорогу, шел мимо мест, так хорошо ему знакомых, и в эти мгновения, быть может впервые, как ему показалось, вновь стал самим собой, он вдруг вспомнил о Тайлере Генри, маленьком мальчике, ничего еще не знавшем о том, какие события завертелись вокруг него, о мальчике, который лишь позднее осознает, что это из-за него, из-за его несчастной, обреченной на гибель матери, из-за ее молодого любовника, из-за его могущественного отца бурлящий миллионный город вдруг приостановил свое движение, разглядывая его фотографии в газетах, удивленно покачивая головой от контраста между невинностью ребенка и злобой, охватившей тех, кто произвел его на свет. И пока Питер вспоминал его, выходя из-под тени моста Бенджамина Франклина, сворачивая на бульвар Независимости, один из телевизионных каналов дал кадр Тайлера Генри, заснятого в церкви Западной Филадельфии на воскресной утренней службе, Тайлера, поющего в хоре; и на миг весь город опять увидел чернокожего мальчика в тщательно отглаженном воротничке, аккуратном галстуке и алой пелеринке хориста, увидел маленький, безукоризненно изящный ротик, артикулирующий слова гимна, поющий чисто и звонко, мальчика с глазами, устремленными вверх с надеждой и доверием, которые ведомы лишь юным сердцам.

1

В. Шекспир. «Король Лир», акт III, сцена 2. Пер. Б. Пастернака.