В Италии были стачки, хаос, истерия. Фашисты воевали с умеренным крылом, коммунисты боролись с демократами, социалисты гробили друг друга. Еда была изысканной, Рим неизменным, Венеция – как фантазия, и никто не платил по счетам. Италия в муках рожала диктатуру, но все было более менее неплохо. Сделав все, что требовалось для «Коллье», в конце ноября Ким возвратился в Париж.
      Салли сняла квартиру на улице Нотр-Дам-де-Шамп, неподалеку от дома, где поселились Эрни и Хедли. Улица была приятная, квартира похуже. Толстые стены, от которых веяло сыростью и холодом. Узкий коридор вел на кухню, где была каменная раковина. Огромный стол почти полностью занимал маленькую столовую. В гостиной находилась железная печь, а в спальне – огромная супружеская кровать и небольшой альков для Кимджи. Квартира была очень похожа на ту, которую снимал Хемингуэй, причем у того еще напротив активно работала шумная лесопилка. Квартира же Хендриксов имела большое преимущество: окна выходили в тихий двор.
      Ким вернулся из своего путешествия по Италии, довольный написанной статьей и горя желанием довести до совершенства «Дело чести». Но, едва он вошел в квартиру, не успев снять пальто, поцеловать жену и даже сказать ей «привет», как Салли выпалила:
      – Рукопись украли!
      Единственное, о чем она думала весь этот месяц – какие найти слова, чтобы сказать Киму о пропаже. Сообщить ему в Рим по телеграфу она не решилась. И вот слова были сказаны. Она замерла в ожидании взрыва.
      – Кончай шутить, – сказал Ким, привлеченный кипой писем, лежащих на столе в прихожей, – от отца, от Перкинса, от Менкена, от Эс. Ай. Брэйса…
      – Я не шучу, Ким. Как бы я хотела, чтоб это была шутка. Я поставила чемоданчик на тротуар, чтобы достать из сумочки деньги и расплатиться с носильщиком. Это заняло несколько секунд. Когда я повернулась, чтобы поднять его, он уже исчез.
      Наступила тишина. Ким оторвался от писем и внимательно посмотрел на жену.
      – Скажи что-нибудь, – взмолилась она.
      – Кажется, ты и впрямь не шутишь, Салли, – наконец выдавил он из себя. Кожа вокруг его глаз побелела.
      – Я же говорю. Это не шутка.
      Больше всего она боялась не гнева – Ким быстро вспыхивал, но и быстро остывал. Его угрюмое затянувшееся молчание испугало ее. Кимджи начал плакать в своем алькове.
      – Заставь этого ребенка заткнуться, – сказал Ким. Его глаза сделались черными.
      – Между прочим, «этот ребенок» – твой ребенок… – забормотала Салли. Плач сделался громче и настойчивее.
      – Я кому сказал – заткни ему глотку, – повторил Ким. Боясь разгневать его еще больше, Салли бросилась из прихожей в спальню и принялась успокаивать плачущего сына.
      Ким аккуратно открыл дверцы всех шкафов и шкафчиков в квартире. Выдвинув все ящички и оставляя все открытым, он покосился в сторону спальни. Затем он выбросил на пол все книги из огромного застекленного книжного шкафа красного дерева. Он перевернул все диванные подушки, повалил набок все столы и столики, сорвал портьеры, вытащил из бельевого шкафа все белье и разбросал его по полу.
      – Что ты наделал, Боже мой! – воскликнула Салли в ужасе, когда, наконец, успокоив Кимджи, вышла из спальни. Занятая Кимджи, она не слышала, как Ким безумствовал. На нем все еще было пальто.
      – Я искал свою рукопись, – ответил он. – Но не нашел ее.
      – Ведь я же сказала тебе, что произошло, – промолвила Салли. – Ее похитили. Я не виновата! И никто не виноват!
      – Нет, этого не было! Этого быть не может! – Выражение лица Кима сделалось диким. – Ты должна была сберечь ее! Это единственное, что требовалось от тебя! Я же просил тебя не выпускать ее из виду!
      – Ким, неужели ты думаешь, что мне не тяжело? Не делай же так, чтобы мне стало еще тяжелее!
      – Тяжело – тебе? А мне каково? Боже мой, ведь это же моя книга!
      – Ты восстановишь ее. У тебя же остались все записи, – сказала Салли, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.
      – Записи все в Нью-Йорке, – голос Кима на сей раз был более сдержанным, он все так же пылал от гнева, но уже держал себя в руках.
      – Твой отец вышлет их тебе, – успокаивала его Салли.
      – А если они потеряются на почте?
      – Но ты можешь воссоздать все! Я же знаю, что можешь. Ведь ты все можешь! Ну, пожалуйста, Ким! Скажи мне, что все будет хорошо…
      – Я ухожу, – ответил он, поворачиваясь к двери. – Я не вернусь.
      Он отправился на Вандомскую площадь. Там он спросил, можно ли увидеться с Николь. Секретарша ответила ему, что Николь уехала в Шотландию. Сколько она там пробудет, секретарша не знала. Что-нибудь передать?
      – Нет. Ничего не нужно, – ответил Ким. Маленькая элегантная прихожая сохраняла запах духов Николь.
      Ким начал с отеля «Риц». Заканчивал в «Клозери де Лилла». Он напился до полумертвого состояния. Каким образом он добрался домой на улицу Нотр-Дам-де Шамп, вспомнить потом так и не смог.
      Здесь он только пытался писать. Голоса детей, играющих во дворе за окном, отвлекали его. Лепетание Кимджи сводило с ума. Кимджи без конца простужался, и его сопение и чих выводили Кима из себя. Квартира была сырая и холодная, и Ким никак не мог в ней сосредоточиться.
      – Надо переехать из этого болота, – сказал он Салли. – Не понимаю, как ты могла остановить свой выбор на этой пещере.
      – Сейчас в Париже не так-то просто найти квартиру. К тому же Хедли и Хем рядом. Ты же говорил, что хочешь жить с ними по соседству. И эта квартира не очень дорогая.
      – Плевать на дороговизну. У нас есть деньги. Мы не нищенствуем.
      – Может, переедем в гостиницу? – предложила Салли, пытаясь успокоить его. С тех пор как он вернулся из Италии, они ни разу не были близки. Он ни разу даже не поцеловал ее. – Я могла бы посоветоваться с людьми…
      – Мне плевать, где жить. Только бы уехать отсюда. Хемингуэй посоветовал им поселиться в гостинице «Англетер» на улице Жабоб. Но Ким и там не мог писать. Комната была маленькая, жарко натопленная и слишком душная. Письменный стол – хрупкий, на идиотских тонких и длинных французских ножках… Гюс Леггетт, с которым Ким помирился после успеха «Западного фронта», предложил пустую комнату в редакции «Сайклопс пресс». Но Ким и там не мог писать.
      Париж 1924 года весь состоял из джаза, шампанского, белых лисиц, но Ким и Салли были лишены всего этого. Ким, случалось, целыми днями не разговаривал с женой. Он не брал на руки сына и не играл с ним.
      – Ты ведешь себя так, словно ненавидишь нас, – как-то раз заметила Салли.
      Ким ничего на это не ответил.
      В декабре он объявил ей, что Париж выводит его из себя, что он не может тут работать, все его записи к «Делу чести» лежат в Нью-Йорке и нужно ехать домой.
      В один из дней, перед тем как должна была поступить в продажу его «Беренгария», Ким отправился на Вандомскую площадь. Секретарша сразу вспомнила его и сказала, что мадемуазель Редон все еще не вернулась из Шотландии.

      – Теперь самая пора покупать акции, – сказал Лэнсинг однажды вечером после ужина. Салли приготовила ростбиф, и покуда Кимджи играл, сидя верхом на деревянной качающейся лошадке, которая была выше него ростом, а Салли прибиралась на кухне, отец и сын сидели и пили кофе и бренди.
      – Кулидж – президент для бизнесменов, и я думаю, мы вступаем в настоящий рынок. Уже теперь сталелитейная компания платит дивиденды в пять долларов, а телефонная – девять. Все показатели на Уолл-стрите говорят о том, что дивиденды будут расти и дальше. Я даже стал переводить государственные ценные бумаги в обычные акции.
      – Да, неожиданный поворот. Ты всю жизнь был таким наивным поклонником всяческих родственных обязательств, возился со своими вдовами и сиротами, – сказал Ким. – Я заметил, что скандалы в Конгрессе уничтожили интерес к четырем вещам – Кнуту Рокне, Грете Гарбо, Чарли Чаплину и рынку акций. Когда я узнал, что ты пристроился к победившей партии, то удивился.
      – Я не примазывался. Я просто вел себя умно, – возразил Лэнсинг.
      – На прошлой неделе Перкинс сказал, что даст мне восемь тысяч авторского гонорара за «Западный фронт», – сказал Ким. – За дом все уплачено, мы с Салли можем спокойно существовать на деньги от журналов. Что, если я дам тебе восемь тысяч? Ты вложишь их за меня?
      – Я буду счастлив, – сказал Лэнсинг. – Я очень рад, что ты попросил меня об этом. Я надеялся на это. Ты же знаешь, я всегда расстраивался по поводу того, как дико ты расходуешь деньги.
      – Знаю, знаю! – рассмеялся Ким. – Отец действительно приходил в ужас от расточительности Кима, еще с того времени, когда семилетний сын растратил подаренный ему никель в тот же самый день, как получил его в подарок. Пятисотдолларовые вечеринки с шампанским и дом на Чарльтон-стрит не изменили, а лишь утвердили отцовское мнение.
      – Президент говорит, что единственным делом для Америки может быть только бизнес, – сказал Ким. – Полагаю, мне пришла пора стать патриотом.
      – Не нужно шутить на такие темы, – сказал Лэнсинг. – Финансовая безопасность – вещь очень важная, и ты знаешь, какой я консервативный. Можешь мне поверить, я не стану вкладывать твои деньги или чьи-нибудь еще, в земельные участки во Флориде или в перуанские урановые разработки, от которых ты не получишь ничего, кроме обрывков облаков.
      – Я бы вложил деньги в земельные участки или урановые разработки, – сказал Ким, – но у меня растет сын и мне нужно позаботиться о его будущем.
      Оба посмотрели на Кимджи, который понукал свою лошадку, чтоб она быстрее скакала.
      – Будущее принадлежит радио, – сказал Эс. Ай. Они с Кимом обедали в салуне напротив «Солнца», и Эс. Ай. рассказывал о своем предприятии в новой отрасли радиовещания. – Ты знаешь, что доходы радиокомпаний повысились от двух миллионов в 1920 году до ста пятидесяти миллионов в 1924-м?
      – Так ты что, собираешься бросить газету? – спросил Ким, вспоминая, что они с Салли были из тех американцев, которые купили себе радио как раз лишь в 1924 году. Настольная модель «Вестингхауз» явилась рождественским подарком Салли Киму. – Ты собираешься бросить офис в центре города?
      – Не знаю, возможно, – сказал Эс. Ай. Его сандвич с соленым мясом оставался нетронутым. – ВЕАФ обещает мне неплохую прибыль. Они открывают новую передачу, и я буду ее ведущим. Назначение Аль Смита дало им простор для идей. Буквально миллионы слушателей стали настраиваться на их волну. Это дает людям ощущение, что они находятся прямо здесь, на Мэдисон-сквер-гарден. ВЕАФ полагает, что новости принесут радио огромный успех.
      – Возможно, они и правы, – сказал Ким. – Но ты не боишься, что слушатели предпочтут тебе Барни Гугла?
      Эс. Ай. скатал бумажный шарик и бросил его в Кима:
      – А это уж моя забота – сделать так, чтоб они не предпочли.
      – Значит, ты решительно принимаешься за это дело? – Решительно, – ответил Эс. Ай. – Деньги бешеные, дело стопроцентной выгоды.
      – Я удивлюсь, если это не останется в мечтах.
      – Честно говоря, я уже устал, – сказал Эс. Ай. – Ведь мне уже сорок лет. Пора что-то поменять в жизни. Скажи мне, Ким, как еще я могу что-то поменять в своей жизни? Ну, что ты скажешь о работе на радио?
      – Соперничать с Руди Балле?
      – Я серьезно, Ким.
      – А что я буду делать? Я не умею петь. У меня нет мегафона. Я не играю джаз. Я не актер, и у меня не получится рекламировать мороженое.
      – Новости, – ответил Эс. Ай. – Ты можешь читать новости. У тебя солидная репутация не только как прозаика, но и как очеркиста. Люди будут тебе доверять.
      – Читать новости? Ты смеешься надо мной? Мне не смешно.
      – Ты можешь сам себе писать программы, – продолжал уговаривать Эс. Ай.
      – Черт побери! Очень любезно с твоей стороны так зазывать меня, но ведь я писатель. Настоящий писатель. Газеты, журналы, книги. Я не чтец. И не актер. И не разносчик новостей. Мне это неинтересно.
      Эс. Ай. кивнул:
      – Сказать по правде, я боялся, что ты так скажешь. Но я не собираюсь отстать от тебя. Вспомни-ка, как ты приставал ко мне до тех пор, пока я не нашел для тебя работу.
      Ким улыбнулся и кивнул. Он хорошо помнил те годы, когда работал переписчиком в «Йель дейли ньюс», и те статьи, которыми он забрасывал Эс. Ай, с ног до головы. Как он умолял, как уговаривал его, пока тот не отправил Кима в Париж обозревать подписание мира.
      – Конечно, помню.
      – А теперь я собираюсь так же надоедать тебе.
      – И каждый день станешь приглашать меня на ленч? – спросил Ким, и они рассмеялись.
      Ужины и обеды были единственными развлечениями в повседневности, охватившей Кима. Каждое утро он отправлялся в свой кабинет на самый верхний этаж, где было огромное окно с видом на Гудзон, и, пользуясь своими старыми записями, восстанавливал «Дело чести». Это была медленная и изматывающая работа. Каждая глава, каждое предложение, каждое слово приносило ему муку.
      «Дело чести» было начато зимой 1922/23-го. Летом 1923-го Ким полностью закончил составление плана и предварительные записи. До конца этого года и в начале следующего он писал роман. Невыносимо трудно было теперь, через два года, воссоздать ощущение зимы 1922/23-го. Картины, звуки, мироощущение. Тогда все были сыты по горло идеализмом Вильсона. Они только что выиграли войну, но так и не могли понять, что именно они выиграли. Они были воодушевлены победой, пьяны ожиданиями, неутомимы в надеждах, а главное, они знали, что Америка теперь освобождена от налогов. Люди боялись, что в следующий раз невозможно будет добиться этого так легко. Это было время, когда подводные течения жизни ушли слишком глубоко от ее поверхности. Трудно воспроизвести то время, и бывали недели, когда Ким не мог написать ни одного слова. Он швырял на пол карандаши, рвал бумагу, расстроенный выбегал на набережную Гудзона и бегал по ней до тех пор, пока усталость не сменяла раздражение.
      Он проклинал Салли. Если бы она не потеряла рукопись, его второй роман был бы уже у Перкинса на столе, а Ким работал бы над третьим. Вместо этого ему постоянно приходилось уговаривать Перкинса сдвинуть сроки. Впервые в жизни он нарушал установленные рамки.
      – Кто-то украл чемоданчик с рукописью на выходе из Восточного вокзала. Прямо из-под носа у Салли, – поведал Ким Перкинсу, когда, съев по цыпленку у Черио на Пятьдесят третьей улице, они пили мартини. – К счастью, у меня сохранились записи. Но мне придется начинать все с самого начала.
      – Кошмар! Салли, должно быть, ужасно расстраивается! – сокрушенно покачал головой Перкинс.
      – Расстраивается. А представь, каково мне! Я уже начал работу, и она пошла, но очень медленно, – сказал Ким, чувствуя себя уже подвыпившим.
      – И когда ты думаешь закончить? – спросил Перкинс. – Я не собираюсь на тебя давить, но…
      – На меня надо давить. Я люблю это, – сказал Ким. – Ведь я же начинал как газетчик.
      – Нам срочно нужна большая книга. Мы и рассчитывали на «Дело чести», – сказал Перкинс увереннее. – Многие авторы паникуют, когда на них начинаешь давить.
      – Мне ужасно жаль, что так получилось, – сказал Ким. – Лучшее, что я могу обещать – начало лета. Июнь. Устроит?
      – Это будет жуткий скандал, – ответил Перкинс. – Мне надо поговорить с типографией.
      – Я подвел тебя, – вздохнул Ким. – Как я подвел тебя и Скрибнера!
      – Ладно, Ким, не терзайся, – с сочувствием посмотрел на него Перкинс. – Легче от этого не станет. Не беспокойся, положись на меня, я постараюсь все уладить.
      Писатель и издатель расстались. Перкинс дал один из сигнальных экземпляров «Великого Гетсби», который должен был выйти в начале весны.
      – Тебе понравится, – сказал Перкинс. – Великолепная вещь. Скотт хочет, чтобы читатели перестали думать о нем, как об авторе «По ту сторону рая», и когда выйдет «Гетсби», он добьется своей цели.
      Слова и уверения Перкинса не имели волшебной силы, но все же помогли. Работая еще терпеливее, чем раньше, Ким сдвинулся с мертвой точки, медленно, затем все быстрее и быстрее книга стала восстанавливаться. Писание всегда легко давалось Киму. Воссоздание «Дела чести» было нелегким предприятием. Впервые литература стала для Кима тяжелым трудом. И одной из причин было постоянное раздражение, которое он испытывал в адрес Салли за то, что она не уберегла рукопись. Это раздражение все время оставалось в нем.
      Когда Ким писал «Западный фронт», он отдавал Салли перепечатывать то, что было сделано за день. Теперь он не доверял ей и попросил Перкинса найти ему хорошую машинистку. Перкинс прислал ему девушку, работавшую в машинописном бюро у Скрибнера. Каждое утро в девять часов Корнелия Пост появлялась в доме на Чарльтон-стрит и садилась работать с Кимом. Она садилась за длинный стол красного дерева, вывезенного Кимом из одной конторы на Уолл-стрите. Стол был сделан для одновременной работы за ним четырнадцати сотрудников той конторы. Для того чтобы занести стол подъемным краном в кабинет Кима, пришлось полностью вынимать оконную раму и укреплять пол, чтобы он мог выдержать тяжесть стола.
      Ким садился напротив Корнелии, и она перепечатывала страницы по мере того, как он передавал ей их через стол. Через три недели Ким перестал сопротивляться – Корнелия была молода, неглупа и очень охотно работала с Кимом Хендриксом, и каждый полдень они стали предаваться любви па уютном диване, стоящем у стены, противоположной от окна. Ким впервые стал изменять Салли, если не считать того случая в Париже с Софи, работавшей в конторе Гюса Леггетта.
      Но секс был только отдыхом от работы – большую часть времени Ким и Корнелия трудились над книгой, и к апрелю он завершил воссоздание романа больше чем наполовину. Ему захотелось сделать перерыв. Предложение от «Коллье» – «сделать в Лондоне то же, что в Италии», – оказалось как никогда кстати.

      Леди Миранда Таулс-Фолконер была, что называется, девушкой лондонской мечты. Она устраивала такие же вечеринки у себя дома, как Ноэль Ковард, ее фотографировала Сесиль Ботон, она танцевала с принцем Уэльским, обсуждала моды с Дианой Купер, ужинала с Уинстоном Черчиллем. Одна из вечеринок в доме ее родителей обошлась в неслыханную сумму – 750 фунтов. Еще она играла в теннис во Фринтоне-он-Си, в Эссексе, пропагандировала крем для лица в знаменитейшей тогда рекламе, посещала танцевальные вечера. По воскресеньям она пила очень сладкий кофе с молоком в кафе на углу Гайд-парка, а присутствовавший при ней молодой человек пытался поцеловать ее, и иногда ему это удавалось…
      У Миранды были восхитительные волосы, консервативно уложенные так, что красиво обрамляли ее уши; ее огромные глаза отличались тем самым цветом, который флитстритские газеты окрестили «девонширскими фиалками». Фигура у нее была именно та, которой так славятся все англичанки. Невинная, капризная, вобравшая в себя влияние эпохи Эдуарда и новейшее паблисити, сочетающее негритянский джаз, романтические эскапады американских бутлегеров и крестовые походы Маргарет Сенджер за контроль над рождаемостью, – Миранда с тех пор, как вышла в свет, шесть раз отклонила предложения в течение восемнадцати месяцев. Родители полагали, что она выйдет замуж в двадцать два года, и обещали ей бракосочетание в Вестминстере, в храме святой Маргариты. С белыми лилиями и сотней белых голубок. Все, что от нее требовалось – это найти себе подходящего жениха.
      Семья Миранды в течение четырех поколений дружила с семьей Меллани, Миранда знала Боя с самого раннего детства – Бой был почти на одиннадцать лет старше ее. Когда ему было двадцать, а ей девять, разница между ними была такая же, как расстояние между двумя галактиками. Когда ему было двадцать пять, а ей четырнадцать, это уже было расстояние между двумя планетами. И вот теперь, когда ему исполнилось тридцать, а ей – девятнадцать, эти космические расстояния вдруг куда-то исчезли.
      Бой и Миранда вращались в одном обществе и постоянно виделись друг с другом. Бой уже был женат и разведен, у него была репутация весельчака и в то же время разумного и элегантного молодого человека. После принца Уэльского он считался в Лондоне самым завидным женихом. Беззащитная перед его чарами, Миранда стала тайком поглядывать на него. Обычно он пребывал в компании старших – принца Уэльского, миссис Дадли Уорт и Тельмы Морган, одной из двух знаменитых близняшек, дочерей Моргана. Миранда признавала, что Бой – самый красивый молодой человек из всех, кого она знала. Однажды, в один из февральских вечеров, они подряд встретились в двух местах, сначала – в Беркли, а потом – в «Ректорс», одном из самых модных тогда винных погребков на Тоттенхем-Курт-роуд. Миранда трижды протанцевала с принцем Уэльским, который собирался отправиться в турне по Индии. Он всегда чувствовал себя уютно в компании болтливых женщин, и Миранда без умолку щебетала, рассказывая ему всевозможные сплетни. С его лица не сходила улыбка – та самая его улыбка, которая никогда не могла изгладить грусти в глазах; он словно все время ждал чего-то или кого-то, кто сделает его счастливым. Когда Миранда заставляла его рассмеяться, ей казалось, что она сделала нечто приятное не только для него, но и для всей Англии.
      Затем Бой пригласил ее на следующий танец. В отличие от принца, он не любил разговаривать во время танца, и его молчание лишь сильнее возбуждало в Миранде всякие фантазии по отношению к нему. Они задорно станцевали чарльстон, очень слаженно, не касаясь друг друга. Когда танец окончился, Бой проводил Миранду к буфету, взял для себя джин, а для Миранды искристого пива. Они выпили, он предложил ей станцевать вальс. Из главного зала донеслись звуки духового оркестра.
      – Вальс? – Миранда опешила. Как же можно танцевать вальс под синкопированные ритмы джазового оркестра?
      – Нет, пожалуй, я не в настроении танцевать с вами вальс, – сказал Бой, он взял свое пальто, накидку Миранды и вывел ее на улицу, где их ожидал его «роллс-ройс». Шофер дремал на открытом переднем сиденье.
      – Поедем в Беркли, – приказал ему Бой.
      – Но ведь Беркли закрылось в два, – сказала Миранда – она уехала оттуда как раз перед тем, как собирались играть «Боже, храни королеву».
      – Ч-ч-ч, – Бой прикоснулся к указательному пальцу губами, затем как бы перенес поцелуй на губы Миранды, прикоснувшись пальцем к ее губам. От его прикосновения внутри у нее что-то вспыхнуло – нечто неописуемое, чего она никогда раньше не испытывала. Бой помог ей забраться на просторное заднее сиденье. Серебряное ведерко со льдом и с бутылкой шампанского стояло в маленьком шкафчике розового дерева, в другом ведерке, также наполненном льдом, лежали два бокала. Бой вытер оба бокала платком и наполнил их бледным пенящимся вином.
      – За наш вальс, – сказал он, поднимая бокал. Миранда подняла свой бокал и сделала глоток, удивляясь – о чем это он?
      Когда они подъехали к Беркли, Бой первым вылез из автомобиля, подошел к стоящему у двери швейцару – высокому, тучному валлийцу в разукрашенной ливрее с золотыми пуговицами – и о чем-то с ним переговорил. Миранда ждала в машине, тайком проверяя, хорошо ли у нее напудрен нос. Когда Бой вернулся к машине, шофер открыл дверцу, и Бой помог Миранде выйти. Он провел ее к двери отеля и направил прямо в танцевальную залу, в которой в момент отъезда Миранды было наполовину выключено освещение, а стулья подвинуты к столикам.
      Теперь же все хрустальные светильники горели, и их свет отражался в идеально начищенном паркетном полу, в позолоте панельных обивок и в серебре ведерка с шампанским, стоявшего на накрытом свежевыглаженной белоснежной скатертью столе. Оркестр в полном составе стоял на сцене, и когда Бой и Миранда вошли в залу, тотчас зазвучал вальс.
      – Потанцуем? – предложил Бой, поворачиваясь к ней. Миранда двинулась к нему в объятия, и они начали кружиться в вальсе, полы его фрака развевались наподобие крыльев, а складки платья Миранды в такт движениям закручивались и раскручивались с присущей только Миранде грацией. У нее закружилась голова от танца и от осознания, что наконец-то она поняла, что значит быть богатым – танцевать вдвоем в четыре часа утра в великолепной танцевальной зале, существующей лишь для одного твоего удовольствия. Бой и Миранда танцевали до самого рассвета.
      На другое утро, когда служанка принесла Миранде чай, ее сопровождали трое посыльных в темно-зеленых ливреях, какие носили слуги Меллани. Каждый нес в руках огромную корзину с цветами – пионами, розами, ирисами, тюльпанами, белыми и бледно-желтыми нарциссами. На подносе Миранда обнаружила маленький конвертик, в котором лежала карточка с единственным словом: «Вечером…»
      Каждое утро посыльные в ливреях приносили новые корзины с цветами. Каждый вечер Миранда и Бой встречались в «Савойе», в «Беркли», в «Ректорс», в кафе «Де-Пари», в Регентском дворце, а однажды даже в отеле Пиккадилли», считавшемся довольно легкомысленным местом. Весь Лондон только и говорил о них, и вот уже два месяца Миранда пребывала в нетерпеливом ожидании.
      Ее ожидание подошло к концу на the dansant, в особняке сэра Эрнеста на Кассельс-парк-лейн, в здании эпохи Эдуарда; финансист украсил его восемью тоннами тосканского мрамора, привезенного из Италии на кораблях вместе с мастерами, которые и облицовывали все этим мрамором. В сводчатой танцевальной зале, расположенной на четвертом этаже особняка и занимавшей огромное прямоугольное пространство, Бой пригласил Миранду на вальс. Она разволновалась, оказавшись в его объятиях, но еще больше разволновалась, когда он спросил:
      – Вы согласитесь пообедать со мной в воскресенье в «Кларидже»?
      Воскресные обеды в «Кларидже» являлись воплощением высшего светского общества. Лучшие люди Лондона собирались там, и, представив себе, как она обедает там вдвоем с Боем, Миранда почувствовала, что сердце ее вот-вот выпрыгнет из груди.
      Днем она сообщила родителям потрясающую новость:
      – Бой пригласил меня на обед в «Кларидж» в это воскресенье!
      Родители Миранды обменялись взглядами, в которых можно было уместить целые тома. Берил Таулс-Фолконер, как и все матери, мечтала, чтобы ее дочь имела все, а значит – счастливое замужество. Хью Таулс-Фолконер, для которого дочь являлась центром существования, возлагал на судьбу еще большие надежды – он хотел, чтобы она вышла замуж по любви, за богатого человека и желательно за какого-нибудь герцога. И вот их дочь, их красавица, их любимая, их чистейшая Миранда близка к тому, чтобы добиться великолепного замужества… Нет, не было таких слов, которыми они могли бы описать свои восторженные чувства.
      – Желаю тебе хорошо провести время, – сказала мать.
      – Хорошо бы ради такого случая купить тебе новый наряд, – сказал отец, – я хочу, чтобы ты выглядела там лучше всех.
      – Мне кажется, это еще ничего не значит, – поспешила Миранда оградить родителей, а заодно и себя, от возможного грядущего разочарования. Что, если Бой попросту развлекается?
      – Он разведен, ты знаешь? – спросила Берил у мужа, когда они остались наедине друг с другом.
      – Кто ж этого не знает! – ответил Хью. – Но разве можно винить его в этом, ведь жена его оказалась бесплодной.