Последние романтики

      А ювелирные изделия! Николь делала модели платьев настолько простыми, насколько возможно, лишая их каких-либо украшений. Она убирала и убирала все, что, по ее мнению, мешало. Вдруг – наступал момент – она считала, что надо что-то прибавить. Идею она заимствовала у арабских женщин, носящих на шее по нескольку нитей разноцветных бус. Расчищая шкафы перед ремонтом дома, она нашла несколько шкатулок с украшениями, купленными в магазине Кирилла. Сделанные из стекла, они придавали платью роскошный вид за цену, доступную любой женщине. Николь сделала эти «поддельные» ювелирные изделия привлекательными.
      Она стремилась и себя сделать более привлекательной и значительной. Для этого надо выйти замуж: Николь мечтала об этом, как о способе защиты и самоутверждения. Выйти замуж: только тогда закончится ее отверженность. Выйти замуж – тогда жизнь уродца сменится жизнью настоящей. Выйти замуж – значило перестать жить жизнью лишнего человека. Выйти замуж – и наконец она станет кем-то значимым.

      Одни люди обманывали других людей многократно. Осенью 1929 года, вероятно, впервые, люди сумели обмануть самих себя.
Джон Кеннет Гелбрейт

Глава двенадцатая

1

      Придя домой январской новогодней ночью, Николь застала вечеринку в полном разгаре.
      – Присоединяйтесь к нам, – пригласил ее кто-то, неизвестный ей, едва она появилась в дверях. – Шампанского вдоволь!
      Николь прошла в гостиную к Киму. Он сидел на полу перед камином рядом с Питом Астуриасом из «Трибюн», а за ними человек, в котором Николь узнала официанта из ресторана «Липпе», лежал на полу, опираясь на ладони и носки ног, и делал отжимания. Ким и Пит считали: «Двадцать три! Двадцать четыре!»
      Николь улыбнулась и встала на колени, чтобы поцеловать Кима.
      – Привет, дорогой! Я ждала тебя до без четверти девять…
      – Тс-с – предостерегающе сказал Ким. – Это очень важно. Я не имею права сбиться со счета. Двадцать пять!
      У официанта было уже красное лицо, струйки пота текли по щекам, вискам. Жилы на шее вздулись от напряжения. Когда он попытался отжаться в двадцать шестой раз, руки его обмякли и он вытянулся на полу.
      – Теперь тебе причитается штрафной, – радостно закричал Ким. Он налил стакан красного вина и передал его официанту. Тот выпил стакан залпом. – Шампанское здесь нужно заработать, – объяснил Ким Николь. Он был пьян, возбужден, и голос его звучал выше, чем обычно. – Если проигрываешь, то пьешь обычное вино.
      – И что нужно сделать, чтобы заработать шампанское? – поинтересовалась Николь, удивленная шумом, количеством людей и этим странным состязанием. Человек двенадцать стояли кругом, наблюдая за происходящим, оживленно споря, комментируя, делая ставки. Элегантная гостиная, которую они вдвоем со Стасом так тщательно проектировали, превратилась в прокуренный, забитый людьми притон. Повсюду валялись стаканы, бутылки, пепельницы, блоки сигарет, там и сям стояли тарелки с сыром.
      – Ким отжался тридцать раз, – объяснил Пит Астуриас. – Это рекорд. Любой желающий может попытаться его побить. Тот, кому это удастся, получает бутылку шампанского. Кто проваливается – пьет обычное вино.
      Испанский поэт, которого Николь знала как заядлого посетителя кафе на Монмартре, пробился к Киму через кольцо зрителей.
      – Я попробую, – сказал он, расстегивая рубашку и ложась на пол. – Я смогу это сделать. Я очень сильный мужчина.
      Раздались ободряющие крики, были заключены пари, черноволосый испанец начал отжиматься. Николь удивленно наблюдала за этим, происходящее стало ее забавлять.
      – Восемнадцать! Девятнадцать!
      – Держу пари – он не отожмется двадцатый раз!
      – Держу пари – отожмется!
      – Пари! – Человек вытащил из карманов франки.
      – Двадцать!
      Крики, свист, возгласы. Все, находившиеся в комнате, собрались вокруг испанца. Он продолжал, на его руках резко обозначились сухожилия.
      – Двадцать восемь! Двадцать девять! Тридцать! Тридцать один! Тридцать два! – Испанца окружало человек сорок, они хором считали. Он сделал сорок одно отжимание и поднялся.
      – Шампанского, пожалуйста, – сказал он вежливо, как истинный кастилец, даже не задыхаясь после проделанных упражнений.
      Ким открыл бутылку и вручил ее поэту. Тот выпил ее одним залпом.
      – Теперь, сэр, я вызываю вас на дуэль, – сказал он Киму.
      – Каковы условия? – спросил тот.
      – Отжимания. Марафон. Проигравший выпивает бутылку рома, а выигравший получает шампанское. Согласны?
      – Согласен! – ответил Ким. Николь была испугана. Она наблюдала, но ничего не говорила.
      – Вы будете судьей, – обратился поэт к Питу Астуриасу. – Вы согласны? Сеньор Пит – рефери.
      – Согласен, – вновь ответил Ким. – Пит будет регистрировать пари. Теперь все отойдите в стороны, – сказал Ким, – освободите место для общепарижского чемпионата!
      Ким расстегнул воротничок и закатал рукава. Они расположились на полу лицом к лицу с испанцем так, что могли смотреть друг другу в глаза, и начали ритмические отжимания под счет наблюдающих.
      Двадцать пять отжиманий они миновали легко. Тридцать тоже. Хор превратился в ритмические крики. На сороковом отжимании Ким почувствовал напряжение. На лбу появились капли пота, а жилы на руках набухли. Мышцы на предплечье начали дрожать. Он продолжал. После сорок второго отжимания возбуждение зрителей возросло и крики стали громче.
      – Сорок шесть! Сорок семь! Сорок восемь! Сорок девять! Пятьдесят! – Крик перерос в рев.
      Николь видела, как руки Кима дрожат все сильнее, мышцы набухли до предела. Испанец, тонкий и мускулистый, тоже начал уставать, хотя продолжал отжиматься, дыхание его стало тяжелым. Толпа продолжала счет.
      – Пятьдесят один… пятьдесят два… пятьдесят три…
      – Почему вы не остановите их? – спросила Николь.
      – Никогда! – Ким с трудом дышал и еле выговорил это слово. – Я переиграю любого человека в Европе.
      – Пятьдесят четыре… Пятьдесят пять… – Вдруг испанец упал: руки его неожиданно потеряли силу, и он упал на пол, весь в испарине, хватая ртом воздух.
      – Ким выиграл!
      – Новый рекордсмен!
      – Вот видишь, я же говорила, что американцы мощные мужчины! – сказала корреспондентам «Пари трибюн» какая-то француженка, неизвестная Николь.
      – Теперь ты должен выпить ром, – сказал Ким.
      – Я могу это сделать, – сказал испанец. – Я очень сильный мужчина. – С этими словами он взял бутылку мартинского рома и осушил ее залпом, как перед этим осушил бутылку шампанского. Николь думала, что теперь-то уж он упадет замертво. Но он лишь улыбнулся и сказал Киму: «Мы должны назначить день для нового поединка».
      – В любое время, – ответил Ким; раздались хлопки открываемых бутылок шампанского, кто-то опрокинул одну бутылку на голову Киму. Пенистое вино стекало по его лицу, а Ким слизывал его из уголков рта. Он поднялся, потный, облитый шампанским, и поцеловал Николь под общие аплодисменты. На губах она почувствовала вкус соли и шампанского и улыбнулась. Она начала понимать, что происходило. К десяти часам вечеринка закончилась, они остались одни. К половине двенадцатого прислуга убрала остатки пиршества, разожгла огонь в камине. В полночь Ким поцеловал Николь и сказал ей:
      – Сегодня я завершил свою книгу.
      – Я знаю, – сказала она и улыбнулась.

2

      Празднование продолжалось две недели. Друзья, знакомые, завсегдатаи кафе кружились вокруг Кима. Они болтали с ним, пили с ним, следовали за ним по его сиюминутному капризу на блошиный рынок или в квартал «красных фонарей» вокруг улицы Сен-Дени, или в «Лез Алль», чтобы на рассвете отведать лукового супа.
      – Дорогой, мне необходимо выспаться, – сказала Николь Киму на второе воскресенье после окончания «Времени и холмов».
      – Но заведующий отделом развлечений из «Трибюн» прислал нам билеты на частное полуночное представление в «Фолли Бержер», – ответил Ким. – Я не могу идти один.
      – Давай пойдем в другой раз! – предложила Николь. За последние десять дней ей не удавалось поспать больше двух часов кряду. Она была изнурена и стала рассеянной. Вечерний туалет для важной клиентки был отправлен с непристроченной каймой. Николь лично проверяла все заказы и за эту оплошность винила себя. Затем набросилась было на главную портниху за то, что она не пришила кусок сутажа там, где это было необходимо, но выяснила, что вина за допущенный брак вновь была ее. Она заставила ждать Ролана Ксавье, неправильно записав у себя на календаре час встречи.
      – Я очень устала, и это плохо сказывается на моей работе. Я должна выспаться.
      Ким сник.
      – Я не хочу идти без тебя. Ты нужна мне, без тебя я не в состоянии веселиться.
      – Хорошо, – сказала Николь, сдаваясь. Она знала, что Ким празднует свою книгу. Он получил сегодня телеграмму от Джея Берлина, полную восхищенных слов и благоприятных прогнозов по поводу «Времени и холмов».
      – Я не хочу тебя огорчать. Телеграмма от Джея заслуживает того, чтобы ее отпраздновать отдельно. И ты прекрасно знаешь, что я очень хочу быть с тобой.
      Они пошли на полуночное представление, и где-то посреди этого представления Николь заснула. На следующий вечер, когда она вернулась домой на улицу Де-Бретонвильер, Кима дома не было. Он не вернулся домой и на следующий вечер, а заявился лишь к завтраку в компании каких-то неизвестных Николь людей. Он встретил их, по его словам, на приеме. Они были голодны, и он желал их накормить. Это большевики, объяснил Ким, и они очистят мир от зла. Трое украинцев торжественно кивали, пока Ким представлял их. Они были очень серьезны, хмуры, и им следовало бы принять ванну.
      – А это – Николь, – сказал Ким мрачному трио. – Я собираюсь на ней жениться, если сумею ее разбудить.
      Глупая шутка Кима раздражала Николь весь день. Она решила ничего ему не отвечать. Николь подумала, что Ким имеет право на снисхождение. Он только что завершил свою книгу, а она знала, как изнуряет, высасывает все соки и силы писательский труд. Его нервы были оголены. Он не раз говорил ей, что после окончания очередной книги ему бывает необходимо «спустить пар». Он не вернулся к ужину в тот день. Уже засыпая, Николь слышала, как он вернулся домой с очередной компанией. Сквозь сон доносилось позвякивание бокалов и дружеские споры. Интересно, когда же Ким вернется к обычной жизни.
      На следующий день в офисе Николь получила пакет. Внутри был пастельный портрет дедушки, выполненный Сезанном. Рисунок был очаровательным. К нему была приложена коротенькая записочка – «Люблю. Ким». В тот вечер, как обычно, Ким приехал к восьми часам в «Дом Редон» и ожидал Николь, пока она освежала свой макияж. Все продолжалось, как если бы ничего не произошло. Они ужинали вдвоем, потом вернулись домой. В одиннадцать тридцать они уже были в постели, и Ким, с которым они не занимались любовью с тех пор, как он закончил книгу, был нежным и страстным любовником.
      Он не сказал ни слова, но Николь поняла: Ким осознал, что вел себя, как ребенок, и что ему стыдно. Этот подарок, тихий вечер вдвоем, был формой его извинения.
      – Я так счастлива, – сказала Николь. – Так хорошо, что ты вернулся.
      Ким улыбнулся.
      – Теперь все вновь пойдет своим чередом. Ты была очень терпелива и снисходительна, я ценю это.
      Николь считала, что понимание «нормальной жизни» – и ее, и Кима – совпадало. Именно так было, когда Ким писал книгу: они вели размеренный, щадящий образ жизни. Ранний подъем, работа, приятный вечер, постель в полночь. Однако когда Ким находился в промежутке между книгами, Николь вскоре обнаружила, что его определение «нормальной жизни» становилось весьма размытым. Он мог читать двадцать часов кряду, спать шесть часов, сидеть в кафе часов восемь. Время переставало для него что-либо значить. В какие-то дни он вовсе не ложился спать, а в какие-то – не вставал. Он мог есть дома или вне дома, а мог и не есть вообще. Он никогда заранее не предупреждал, к какому именно часу вернется домой и сколько именно людей с собой приведет.
      Его личные наклонности и привычки вызывали отчаяние у постоянно сменяющихся горничных. Он использовал шесть полотенец после каждой ванны и раскидывал их по всему дому: в ванной комнате, в спальне, в библиотеке, в столовой и даже на кухне. На той стороне постели, где он спал, постоянно валялись очки, открытые книги, иногда перевернутые, чтобы не забыть, где он прервал чтение, скомканные листочки бумаги с какими-то каракулями, записные книжки. Контракты на написанные книги, почта, витамины и аспирин, бутылки из-под минеральной воды «Эвиан», карандаши и ручки. Если горничная наводила порядок, Ким приходил в ярость, обвиняя ее в том, что она что-нибудь потеряла или, того хуже, выбросила. Горничные сменяли друг друга, а в апреле Луизет пригрозила, что уволится. Каждый вечер, возвращаясь домой, Николь приходилось выслушивать многочисленные жалобы прислуги. Ей сводило желудок, едва она приближалась к дому.
      – Я не могу выполнять свою работу, и я не могу брать с вас денег за то, что не выполняю ее, – сказала Луизет. – Этот человек, – так Луизет называла Кима, – приходит домой, когда ему заблагорассудится, приводит с собой столько гостей, сколько захочет, и ожидает, что я подам ему на стол еду. Потом целыми днями он вообще не появляется дома. Я никогда не знаю, сколько продуктов покупать, что готовить, когда подавать на стол. Мадемуазель, это невозможно. Я начала страдать от мигрени.
      – Салли никогда не жаловалась, – сказал Ким, когда она передала ему жалобы и попросила с большим вниманием относиться к прислуге. – Салли бросала еду в холодильник, если я не приходил домой, и всегда могла накормить десятерых. Для нее это не имело никакого значения.
      – Но ты разводишься с Салли, из-за меня, – напомнила ему Николь.
      – Может быть, стоит к ней вернуться, пока еще есть время, – сказал Ким. Салли все еще жила в Рино, и дело о разводе не было окончательно решено.
      – Ты убежден, что она примет тебя? – резко спросила Николь.
      – После того, как я с ней обошелся… – Ким покачал в сомнении головой. Он женился на Салли, сомневаясь, и разводился, не раздумывая. Сейчас же он начинал думать не о Салли, не о Николь, но о самом себе. Развод, он вынужден был в том себе признаться, беспокоил его больше, чем ему хотелось бы.
      – Упоминать о Салли – нечестно, – сказала Николь. – Ты обещал мне, что никогда не станешь этого делать. Кроме того, Луизет тебе не жена. Она твой повар. Она очень хочет угодить тебе.
      – Но ты-то моя жена. По крайней мере, ты скоро ею станешь, и ты знаешь, что я всегда думаю о тебе, как о своей жене.
      – Я целыми днями работаю. Салли же ничем не занимается, ей легко приспособиться к тебе. Я не могу этого сделать.
      – Я не понимаю, почему бы Луизет не готовить так же, как Салли.
      – Как же готовила Салли? – для Николь становился невыносимым этот разговор. Она хотела нравиться Киму, доставлять ему удовольствие. Но вся их домашняя неразбериха держала ее в напряжении: ее раздражало, что она никогда не знает, что и когда Ким будет делать. Желудок ее был расстроен, и она почти ничего не могла есть.
      – У нее есть несколько рецептов, – сказал Ким. – Черт, я не знаю. Это женские дела. Она часто готовила спагетти.
      – Ким, ты живешь во Франции. Я обсуждаю меню с Луизет каждый день. Каждый день она идет на рынок и покупает продуктов ровно столько, сколько необходимо на этот день. Мы не имеем привычки замораживать еду, как это делают в Америке. Мы живем по-иному. Наш образ жизни не сможет измениться под влиянием твоих привычек. А твои привычки делают меня больной. Я целый день решаю разные проблемы на работе, возвращаюсь домой и сталкиваюсь с еще большими проблемами. Я расстроена. Я не могу есть. Я худею. Моя жизнь теряет радость! – сказала Николь. – Я не могу быть той женщиной для тебя, какой бы я хотела быть… в этом хаосе.
      Ким минуту помолчал. Он заметил, что Николь очень похудела. Он не сразу понял, что произошло это по его вине. Ему стало стыдно за свою невнимательность.
      – Ты права. Я знаю, я очень испорчен. Салли испортила меня. Она всегда говорила мне, что быть моей женой – значит забыть обо всем остальном, – сказал Ким. – Она говорила мне обычно, что я – ее круглосуточная работа.
      – Она была права, – согласилась Николь.
      – Почему ты не бросишь работу? Ты могла бы жить без «Дома Редон».
      – Ким! Ты просто смешон!
      У Кима был дар смущаться. Он покраснел, и его уши зарделись.
      – Извини, я не подумал, – сказал он, все еще красный, как помидор. – Я постараюсь вести себя хорошо, – пообещал он. Потом улыбнулся. – Ты очень на меня сердишься?
      Он знал за собой эту мальчишескую слабость и думал, что иногда невольно манипулирует ею. Николь растаяла.
      – Я была очень сердита на тебя, – сказала она наконец.
      – Отныне все пойдет по-другому, – пообещал Ким.
      Но все осталось по-прежнему. Ким искренне не понимал, почему должен приспосабливать свои привычки к требованиям поварихи, а Николь не понимала его точки зрения. Зато она отлично понимала Луизет. Как же она могла нормально работать, иногда точно не зная, сколько еды, какой и когда она должна подавать к столу? Николь разрывалась пополам.
      Домашние проблемы мало-помалу улаживались. Но конфликт между требованием Кима на большее внимание к своей персоне, и огромным количеством времени, которое уходило на ведение ее сложного бизнеса, – этот конфликт был неразрешим, Николь не могла разделить себя на две половины. Она не могла находиться рядом с Кимом в любой час дня и ночи, разговаривать с ним, слушать его, аплодировать ему и в то же время создавать две огромные коллекции в течение года и вникать во все подробности своей ежедневной работы.
      Была и более серьезная проблема, которую они до сих пор даже не обсуждали: Ким любил крепко выпить. Сейчас, когда он не работал над книгой, он погрузился в алкоголь. Он полагал, что это очень мужественное занятие, основополагающая черта истинно творческой жизни. Николь была оскорблена, она считала его пристрастие к вину, бренди, шампанскому, другим алкогольным напиткам раздражающим и отталкивающим. Хотя Ким никогда не напивался вдрызг, он бывал частенько под хмельком и тогда путал слова, утомительно повторялся, забывая, что он уже сказал, теряя нить повествования или останавливаясь на самых незначительных подробностях. Николь особенно расстраивалась, когда уже в девять утра Ким откупоривал бутылку. Он обвинял ее в том, что она узко мыслит, что ее точка зрения страдает буржуазностью.
      – Я уехал из Америки, чтобы расстаться с этим детским отношением к жизни. Или предполагается, что для вина необходимы установленные часы? Если мне хочется выпить в девять утра – почему бы и нет? Какая разница? У меня нет службы, на которую я должен ежедневно являться.
      Николь понимала бесполезность подобных споров, и вскоре разговоры на эту тему прекратились. Николь очень хотела, чтобы Ким принимался за следующую книгу, но он объяснял ей, что еще слишком рано.
      – Книга слишком много сил у меня забирает. Мне необходимо время, чтобы восстановить их, – объяснял он обычно, продолжая свой странный, беспорядочный, непредсказуемый образ жизни, держа и Николь, и весь дом в непреходящем смятении.

3

      Николь, всегда отличавшаяся хорошим здоровьем, заболела. В одно прекрасное теплое утро она проснулась и не смогла подняться с постели. Послали за доктором. Он осмотрел ее, сделал несколько анализов и сказал, что она страдает анемией, у нее запущенная язва желудка, ей совершенно необходим отдых, нужно немедленно убрать из своей жизни все возможные причины для стрессов. Если она не последует его совету, то очень скоро язва станет кровоточить и тогда ей придется провести немало времени в больнице.
      – Две недели вам необходимо пробыть в постели, – сказал врач.
      Николь была так удивлена, что у нее даже не возникло желания сопротивляться ему. Она жаждала отдыха, тело ее и душа требовали этого. Ее не интересовало ничего, кроме ее собственного здоровья.
      – Ты не больна, – сказал Ким. – Этот врач сам не знает, что говорит. Они все просто свора обманщиков. – Он хотел, чтобы она пошла с ним на славянский прием в ресторан на улице Мон-Табор. Прием устраивал князь Юсупов, один из убийц Распутина. – Я думаю написать книгу об убийстве Распутина и неплохо провести время. Ты же знаешь, какие отличные приемы устраивают русские! Они самые хлебосольные хозяева в мире! Может быть, ты наденешь белое платье? Я хочу, чтобы тебя заметил каждый…
      – Я спала целый день, – ответила Николь, с трудом шевеля губами. – Который час?
      – Десять часов. Вставай!
      – Я очень устала. Почему бы тебе не поехать одному? Завтра ты все мне расскажешь. Мне необходимо поспать.
      – Спать? Что за фетиш ты делаешь из сна? К черту, я ведь люблю тебя. Я хочу, чтобы ты пошла со мной.
      – Ким, я очень слаба. Я едва могу дойти от постели до ванной.
      – Ты сама себя в этом убедила, Николь. Ты поддаешься плохому самочувствию. Тебе необходимо сопротивляться, – сказал Ким. – Ты должна бороться. Нельзя просто так лежать.
      – Ким, пожалуйста, иди на прием. Ты хорошо проведешь время, и я завтра тебя с удовольствием послушаю.
      – Ну, тогда я могу быть и холостяком, – ответил Ким и вылетел из комнаты.
      На следующий день Ким переехал в одну из комнат для гостей. Он отказался видеть Николь, пока она лежит в постели.
      – Я не могу выносить чужую слабость, – объяснил он позже свой поступок Николь. Она спросила его, почему он не приходил к ней поговорить, приободрить, узнать, как она себя чувствует. – Я не переношу вида больных.
      – Но я не просто какая-то больная. Я живу с тобой. Я собираюсь стать твоей женой, – сказала Николь.
      – Ты ей не станешь, если будешь инвалидом!
      – Ким! Как можешь ты быть таким жестоким? Разве ты не понимаешь, что ты очень ранил меня своим невниманием. Я была больна, а ты вел себя так, как будто я умерла.
      – Я не верю, что ты болела, – ответил Ким. – Ты здоровая и сильная женщина. Ты просто хотела остаться в кровати и придумала предлог. Вот и все.
      – Боже мой, – сказала Николь в отчаянии. Она все еще была очень слаба. У нее была лихорадка. Ей была прописана постная диета из протертых блюд. – Почему ты такой жестокий? У тебя нет ни капли сострадания!
      – Ты все время оставляешь меня в одиночестве, – обвинительным тоном заявил Ким. – Ты совсем не думаешь обо мне. – Николь поняла, что наконец-то они добрались до сути. – Я вижу это, но ты не признаешь очевидных вещей. Поэтому ты и притворилась «больной».
      – Как ты можешь так говорить? Как ты можешь думать такое. – Николь была шокирована, Ким рассердил ее. – Ты думаешь только о себе. Никогда в жизни я не встречала такого эгоцентричного человека.
      – Наконец встретила! Все в порядке! Тебе я не нужен! Ты меня даже не любишь!
      – Ты прав. Я не люблю тебя, когда ты становишься таким жестоким, невнимательным и эгоистичным.
      – Что же теперь? – спросил Ким совсем иным, неожиданно мягким тоном.
      – Разве мы не можем быть счастливы вдвоем? – спросила Николь.
      – Это все, к чему я стремлюсь.
      – Это все, к чему и я стремлюсь.
      Несмотря на споры, они всегда любили и будут любить друг друга. Ничто не сможет этого изменить. Они целовались, думая, что споры и напряженность ушли в прошлое. Но уже через несколько дней Ким вновь вернулся к беспорядочному образу жизни, снова начал пить. Он откровенно признался Николь, что не представляет, чем заняться, когда он не пишет книгу.
      – Беда в том, что я не могу постоянно писать. Это слишком утомительно. У меня просто нет в запасе такого количества идей. Между книгами мне необходимо время, чтобы набраться сил и набраться мыслей.
      – Я понимаю, что ты говоришь, – сказала Николь. – Но так жить нельзя. Быть здоровым нормальным человеком, когда пишешь книгу, а потом становиться немного сумасшедшим, когда ты ее не пишешь.
      – Ты права, – сказал Ким. – Я не знаю, что мне делать.
      Ким продолжал жить по-прежнему, продолжал пить и бесцельно тратил время, просиживая часами в кафе, участвуя в состязаниях по отжиманию, которые вдруг стали очень популярны среди богемы Монмартра и Сен-Жермена. Николь пыталась вести свой бизнес и доставлять удовольствие любовнику. Все уладилось в конце июня. Мерфи позвонили ей из Антибы, предлагая снять виллу, которую они присмотрели. Почему бы на самом деле не провести лето на юге Франции и не восстановить здоровье на солнце, на свежем воздухе?
      – Что ты думаешь об этом? – спросила Николь Кима. – Стоит мне туда поехать?
      Оба отдавали себе отчет, почему она сказала «мне» вместо «нам».
      – Не знаю, – ответил Ким. Он знал, что причиняет ей огорчения, но не знал, как исправиться.
      – Мы только и делаем, что ссоримся, – сказала Николь. – Я не хочу так жить. Что с нами происходит?
      – Все в порядке, – ответил Ким. Он хотел уменьшить серьезность ее слов. – Мы те же, что и всегда, ты и я. Если что-то не так, это моя вина. Я всегда немного схожу с ума после очередной книги.
      – Книгу ты закончил в январе, – мягко вставила Николь. – Уже лето.
      Ким кивнул. Да и что он мог сказать. Николь была права.
      – У меня идея, – произнес он наконец. – Почему тебе на самом деле не поехать в Антибу? Это хорошо для твоего здоровья. У тебя будет возможность восстановить силы и отдохнуть. Мне нужно съездить в Нью-Йорк. Я откладывал встречу с Джеем Берлином, но мне необходимо его увидеть. Мне нужно повидаться с бухгалтером. Я хочу повидаться с отцом и с детьми, необходимо выработать окончательные условия для развода. Возможно, к лучшему, чтобы мы пожили немного порознь. Отдохнем друг от друга. Потом я вернусь и встречу тебя в Антибе или Париже… как захочешь.
      – Идея хорошая, – одобрила Николь его слова. – Недолгая разлука поможет нам.
      Они не хотели признаваться в этом друг другу и даже самим себе, но оба мечтали побыть в одиночестве некоторое время.
      – У меня небольшой подарок для тебя на прощание, – сказала Николь в тот день, когда Ким уезжал в Гавр, чтобы оттуда отплыть в Нью-Йорк. Она дала ему пакет, завернутый в белую бумагу и перевязанный серой лентой.
      – Открыть сейчас? – Ким был тронут, ему не хотелось уезжать одному.
      – Конечно.
      Он развязал ленту и разорвал шуршащую бумагу. Внутри была фотография. Это была фотография, сделанная Николь, когда Ким стоял над только что застреленным львом.
      – Никто никогда не фотографировал меня лучше!
      – Мне кажется, это может быть хорошей обложкой для твоей книги, – сказала Николь.
      – Ты гений! Ты красавица, умница, ты самая милая женщина на свете, и я безумец, что оставляю тебя одну хотя бы на секунду.
      – Я не хотела бы, чтобы ты уезжал, – сказала Николь.
      – Я бы тоже не хотел. Я сам не знаю, что делаю. Это правда, поверь, – сказал Ким. – Я плохо отношусь к людям, которые делают меня счастливым. Ты простишь меня?
      – Я уже жду твоего возвращения, – сказала Николь, мечтая о том, какое платье она придумает для свадьбы.
      Она обещала, что не расплачется, когда они станут прощаться, но она расплакалась. Она не могла сдержаться. Как и обычно, когда дело касалось ее чувств к Киму, эмоции захлестывали ее и вся ее решимость исчезала. На следующий день Николь села в скорый поезд до Ниццы. Мерфи встретили ее на вокзале и привезли на виллу, снятую для нее в горах под Антибом. Это был старый каменный сельский дом, с террасой и тяжелыми ставнями. Он стоял на холме, с которого были видны поля лаванды, кипарисовые аллеи и голубое Средиземное море. Николь влюбилась в этот дом с первого взгляда. Позже, тем же летом, она продала все американские акции, чтобы купить его, обновить и украсить по своему вкусу. Она предполагала сделать сюрприз Киму и уже воображала, как счастливо они будут жить в нем как муж и жена.

4

      «Время и холмы» были изданы 15 октября и собрали отличные отклики. Ким был счастлив, но тревожился. Он завершил свои дела в Нью-Йорке и хотел побыстрее вернуться к Николь. Развод с Салли был оформлен окончательно, они смогут пожениться с Николь на Рождество, как и планировали. Первым делом по возвращении в Париж он закажет обручальные кольца – когда он был женат на Салли, то кольцо не носил. Он хотел, чтобы теперь все было по-иному. Все их ссоры лежали целиком на его совести, он был готов все уладить и сделать Николь счастливой. Он стремился, он жаждал начать новую жизнь – до сих пор все было лишь обещанием, предвосхищением его настоящей жизни.
      Ким попросил «Двадцатый век» не планировать с ним никаких интервью и встреч позже 1 ноября. В эти дни он собирался отплыть во Францию. Третья неделя октября была наполнена встречами с прессой, вечеринками и приемами, литературными встречами и встречами с читателями. На этой же неделе на Уолл-стрите разразился кризис.
      В течение первых девяти месяцев 1929 года цены на американские акции постоянно росли, теперь они резко упали, вызвав панику. 22 октября было продано около шести миллионов акций. 24 октября уже около тридцати миллионов. Паника нарастала, и 29 октября было продано уже шестнадцать с половиной миллионов акций. Из полутора миллионов акций была возможность продать лишь полмиллиона. Брокеры кинулись в банки, стремясь защитить интересы своих клиентов и требуя дополнительных денег, но их всех оттуда вышвырнули. Среди вышвырнутых оказался и Лэнсинг Хендрикс.
      На него произвел большое впечатление визит Кима и Николь в Саксдейл в 1926 году. Он думал об оптимизме Кима и восхищался им. Оптимизм во все времена задавал тон, и люди повторяли, неверно цитируя французского психотерапевта Эмиля Куэ, что каждый день так или иначе становится все лучше и лучше. Лэнсинг решил, что на него слишком повлияло 31 мая 1919 года, когда биржа была закрыта, а Федеральный Резерв чуть не издал акт, предупреждающий о наказании за биржевые спекуляции. В конце концов, Лэнсинг уверился, что, несмотря на все волнения, ничего серьезного не произошло – биржа продолжала процветать и цены на акции росли.