– Я заметил, что ты больше не просишь меня быть осторожным, – сказал Ким в апреле. – Ты делаешь успехи!
      – Обещание есть обещание! – весело ответила Николь. – Во всяком случае, ты меня убедил. С тобой, похоже, действительно ничего не случится. И со мной тоже. Все обошлось в прошлую войну, обойдется и в эту. Ведь ты уже пережил Варшаву, Берлин и линию Мажино. Ты родился под счастливой звездой.
      – Мы оба родились под счастливой звездой. И это случилось в тот момент, когда я встретил тебя на улице Монтань, – произнес Ким. – Что-нибудь у нас да будет! У тебя и у меня!
      Ким уже хотел сказать Николь «Я тебя люблю», но взглянул на часы. Времени не осталось. И не настал подходящий момент. Он должен быть прекрасным, нежным, напряженным и страстным. Этот момент должен стать таким, от которого нет обратного хода.
      «В следующий раз, – пообещал себе Ким. – В следующий раз, когда мы опять будем вместе».
      В середине апреля Германия начала наступление на Данию, Норвегию и Швецию. Это были жестокие, мощные, мастерски организованные атаки с воздуха, земли и моря. На датские границы нападение было произведено ударными войсками при поддержке авиации и морской артиллерии. Крошечная страна под таким натиском пала очень быстро.
      Ким находился в Осло, когда туда пришли немцы. Его потрясло то, что двухсотпятидесятитысячный город им удалось взять силами в полторы тысячи человек и практически без единого выстрела. Гитлеровские корабли вошли в фиорд Осло без каких бы то ни было повреждений. Большинство норвежских береговых оборонных и морских соединений просто не оказало сопротивления. Ким был поражен и полон подозрений. Захват страны в течение одной ночи представлял собой тайну, и он решил попытаться раскрыть ее. То, что ему удалось узнать, мир просто поразило бы: падение Норвегии произошло не в результате сражения, а в результате элементарного предательства. Киму стало известно, что майор Видкан Квислинг, глава предположительно уничтоженной нацистской партии Норвегии, по-прежнему имел большой авторитет в армии и на флоте. Когда немцы направили свои корабли и орудия на страну, поступил приказ не стрелять и не сопротивляться. Осло и другие важные объекты были преданы изнутри. Ким передал в эфир эти новости со всеми подробностями и со страстным негодованием.
      Он знал, что последствия не заставят себя ждать, и следил за тем, как немцы отреагируют на его поступок. Скромность мер удивила его. Ему было приказано всего лишь немедленно покинуть Осло. Кима в военной машине везли под конвоем в аэропорт, когда немецкие бомбардировщики начали сбрасывать свой страшный груз на хранилища нефти, тянувшиеся вдоль шоссе. В жутком шуме и смятении начальник конвоя, офицер гестапо, достал пистолет и выстрелил в Кима, промахнувшись только из-за внезапного толчка – автомобиль подпрыгнул на выбоине. Инцидент был исчерпан в течение секунды.
      – О моей смерти сообщили бы как о случайной гибели во время бомбежки, не так ли? – спросил Ким.
      Посеревший офицер промолчал. Он боялся своего начальника, холодного человека с глазами цвета снега, и знал, что расплата за неудачу будет жестокой.
      – Отвечать вы не собираетесь? – поинтересовался Ким. – Ладно. Я знаю, что прав, можете не беспокоиться.
      Ревущее пламя вырывалось из цистерн с нефтью, окрашивая небо в оранжевый цвет, но машина ехала к аэропорту, и момент смятения уже прошел.
      Гестаповец, по-прежнему безмолвный и серый, подвез Кима к самолету, который должен был доставить его в Париж. С презрительной усмешкой Ким решил попрощаться с человеком, пытавшимся убить его.
      – Будьте в следующий раз повнимательней, – с сарказмом в голосе произнес он, и исчез в самолете.
      – Случай с Квислингом – настоящий скандал, – сказала Николь. – Вероятно, немцы не очень-то тебе благодарны.
      Ким пожал плечами.
      – Они всего лишь выдворили меня из Норвегии. Если честно, меня выгоняли и из более приятных мест.
      Николь покачала головой и рассмеялась. Неизменно бодрое настроение Кима было заразительным, и поскольку весенняя погода действовала успокаивающе, она решила разделить его оптимизм. Ей вспомнилось веселье, сопровождавшее первую мировую войну, – танцы, вечеринки и конец викторианских предрассудков, управлявших поведением людей. Теперь происходило то же самое: никогда еще «Дом Редон» не шил столько свадебных платьев и предметов приданого. Всех охватила свадебная лихорадка. Военные невесты! И дети! Если женщины не выходили замуж, то торопились забеременеть, причем делали и то, и другое в рекордно короткие сроки. Одна из старых клиенток Николь, дама в возрасте около пятидесяти лет, пришла и заказала одежду для беременных. И не она одна. Женщины и в тридцать, и в сорок хотели иметь детей. Николь была поражена и рассказала Киму об эпидемии свадеб и беременностей.
      – Мы должны присоединиться к толпе, – произнес он, обнимая ее, положив свою голову на ее золотистые волосы. Сейчас, в свои сорок лет, Николь великолепно сочетала в себе обаяние, целостность характера и теплоту. Ким считал, что она становится с годами все более женственной и желанной, – золотое облачко ее заманчивости, блестящие волосы, спокойные глаза, губы, свидетельствующие об опыте и самоуважении, – все это очаровывало его. Каждый раз, возвращаясь в Париж, он наслаждался ее видом и запахом ее духов.
      – Почему бы и нет? – ответила Николь. – Только я настаиваю на соблюдении некоторых приличий.
      Ким отклонился назад, приподнял ее подбородок и заглянул ей прямо в глаза.
      – Приличия? В наше время и в нашем возрасте?
      – Сначала свадьба, – настаивала Николь.
      – А беременность на втором месте! – пошутил Ким, но потом вдруг стал серьезным. Странно, но его дети были уже почти взрослыми: Кимджи в Йельском университете, Кристи в школе. Ребенок, новая жизнь, новое начало, настоящее начало для него, для Николь.
      – Я хочу, чтобы у нас был ребенок. Твой ребенок. Мой ребенок. Наш ребенок, Николь…
      Она кивнула, но ничего не сказала, потому что не смогла. Слезы и радость смешались, и Ким испугался, что упадет в обморок от любви к ней.
      Немного позже он понял: это был подходящий момент. Нужно было сказать: «Я люблю тебя, люблю…» Но Ким опять упустил время. Он был готов побить себя.
      В пятницу 10 мая первая бомба упала на территорию Франции. Это произошло, когда немецкие самолеты атаковали аэродром под Лионом. Первый сигнал тревоги прозвучал в шестнадцать пятнадцать, отбой – в восемнадцать сорок пять.
      Неделю спустя, 17 мая, немецкая армия прорвала линию Мажино на участке в шестьдесят две мили, а «Нью-Йорк таймс» сообщила о готовности президента Рузвельта начать строительство авиационных и орудийных заводов на Среднем Западе, недосягаемом для гитлеровских бомбардировщиков.
      В среду, 22 мая, немцы форсировали реку Уаза в шестидесяти милях от Парижа. Французский премьер Поль Рейно сообщил, что враг занял Амьен и Аррас, он призвал к «надежде и бешеной энергии» и попросил людей «подняться до высоты несчастий нашей страны». К 30 мая военные действия достигли кульминации. Немецкие войска энергично атаковали на земле, в воздухе, на воде и под водой. А затем последовал Дюнкерк! 500 тысяч человек убитыми, ранеными и захваченными в плен. Гавр пал. Северная часть линии Мажино оказалась захваченной. Казавшийся неприступным Верден тоже попал в руки врага. Очередь была за Парижем.
      Одиннадцатого июня из парижской студии Ким передал, что немецкие танки находятся в тридцати пяти милях от города. Французское правительство и его министры переехали на юг, в новую столицу.
      За дымовой завесой и под грохочущую пушечную канонаду жизнь в Париже продолжалась. Автобусы и поезда метро ходили по-прежнему, хотя и не придерживаясь расписания. Парижане отправлялись в предместья на экскурсии – посмотреть на разрушения, причиненные немецкими бомбами. Кафе и Центральный банк были открыты, в кинотеатрах на Елисейских полях шли американские фильмы. Но потом вдруг всеобщее возбуждение прервалось, открыв путь панике. Бесконечные вереницы беженцев потянулись из города, сталкиваясь на шоссе. Длинные цепи машин, такси и автобусов; грузовики, мотоциклы, повозки; велосипеды и автомобили «скорой помощи», спешащие с воющими сиренами к месту дорожно-транспортных происшествий; пешеходы с пожитками на спинах. Находиться в Париже стало опасно.
      Дым с полей сражений накрыл город и людей. Старое беспокойство вернулось к Николь, и она опять обратилась к Киму:
      – Все в самом деле в порядке?
      – Все чертовски здорово! – ответил он. – У Рузвельта теперь нет выбора. И у американцев нет выбора. Вступление Соединенных Штатов в войну – это вопрос времени, и тогда немцы узнают по-настоящему, что они затеяли.
      – А мы? – спросила Николь. – Что будет с нами?
      – Мы устроим сенсацию! Как и планировали, – сказал Ким. – Николь и Ким. Ким и Николь.
      – А ребенок станет третьим? – весело воскликнула Николь.
      – А ребенок станет третьим.
      Ким вел передачи из Парижа, оставшегося практически без защиты. Когда немецкие армии подошли близко, его послали наблюдать за их продвижением к городу.
      – Никогда не думала, что доживу до такого. Париж под немецким флагом, – вздохнула Николь.
      Они собирались расстаться, как расставались много раз за последние месяцы. Неважно, насколько часто повторялись слова, поцелуи, сами сцены: силы своей для Кима и Николь они не теряли. Момент прощания расстроил обоих. Давняя романтическая мечта Кима о горьковато-сладком конце сбывалась… снова и снова.
      – Не я, – признался он, – а они не задержатся здесь надолго. Ким Хендрикс лично гарантирует тебе это.
      Ким поцеловал Николь на прощание, бросился от нее к коричневому «ситроену», одному из нескольких оставшихся в Париже автомобилей, и покатил из города, навстречу немецким войскам. Он еще не добрался до окраины, когда вспомнил, что так ничего и не сказал Николь. Всегда находились какие-то отвлекающие вещи, всякие дела, развлечения, и никогда не хватало времени.
      «Я люблю тебя», – мысленно произнес Ким. Диктор подбирал для фразы нужный тон. Писатель искал подходящие слова.
      «Я люблю тебя. Я люблю тебя с той минуты, когда надо мной грянул гром на улице Монтань… Я люблю тебя и всегда буду любить… Я думал, что ты чужая, а ты оказалась моей второй половиной… половиной, без которой мне тяжело жить…»
      Пока «ситроен» катился навстречу немцам, Ким репетировал фразы. Он хотел, чтобы все было подходящим – и слова, и интонация, и сам момент. Ладно, в следующий раз все будет подходящим. Он проследит за этим. Он обещает. Себе и ей.
      Ким вернулся в Париж вместе с немецкими войсками. Хотя по соглашению город остался незащищенным и стрелять никто не собирался, солдаты нервничали… И Ким сообщил об этом в своем вечернем репортаже.
      Немцы не выглядели героями-победителями. Они были запыленными, уставшими и встревоженными. Ким рассказал и про это.
      Немцы действовали не как герои-победители во время своего марша по Европе и по самой Франции. Они насиловали, грабили, мародерствовали. И Ким рассказал про это.
      Немцы не были героями-победителями. Они хотели накупить французской парфюмерии, сидеть часами в кафе и встречаться с девушками. Ким рассказал про это.
      Он ожидал предупреждений, визитов цензоров, повторения «инцидента», происшедшего по дороге в аэропорт Осло. Но ничего подобного не произошло. Наконец, Ким решил, что победа сделала немцев великодушными.
      Такие странные вещи иногда случались в истории.
      Тем не менее вражеские войска вошли в Париж, а Ким сообщил об их успехах в серии передач, сделавших войну реальной. Были герои и были трусы. С той и другой стороны. И Ким рассказал про это.
      В июне погода была чудесной– солнечной и теплой. Париж почти опустел. На тротуарах никого не было. Е кафе стояла тишина. Машины на дорогах тоже пропали. Фасад «Оперы» загородили мешками с песком. Подразделения немецких войск в кованых сапогах маршировали по мостам через Сену и по Елисейским полям, а поблескивающие штабные «мерседесы» со свастикой на боковых дверцах везли офицеров-оккупантов.
      Стальные танковые гусеницы скрежетали по булыжным мостовым опустевшего города. Вдоль улицы Де-Риволи и перед дворцом Люксембурга выросли караульные будки. Возле дома номер 74 на авеню Фош – теперь здесь находилось управление гестапо – стояли часовые с двойными эсэсовскими стрелами на воротниках. Высшее гитлеровское командование расположилось в номерах первоклассных отелей. В частности, в «Рице». На Эйфелевой башне висели бесчисленные красные, белые и черные флаги со свастикой. Оккупация началась.
      День 15 июня выдался великолепным, точной копией предыдущих дней. «Дом Редон», как и все прочие в Париже, закрылся. Николь ждала Кима и по какой-то причине, сама не понимая почему, пришла в свой кабинет, замерла у окна и стала рассматривать Вандомскую площадь и порталы «Рица» напротив.
      Она подумала, удастся ли ей когда-нибудь привыкнуть к безобразным военным грузовикам, разукрашенным свастикой и заменившим экскурсионные автобусы; удастся ли когда-нибудь привыкнуть к солдатам в одинаковой форме, шагавшим вдоль фасадов домов на Вандомской площади. Николь казалось, что это невозможно. Высшие нацистские власти разрешили ей работать как прежде. Немцы не хотели, чтобы французы считали их варварами. Ким одобрил перспективу продолжения ее работы, и она вспомнила, как говорила, что никакая преграда никогда не мешала ей. Немцы не стали исключением.
      Николь смотрела из окна, думая, как здорово прекрасная июньская погода насмехается над бессмыслицей – черные свастики реяли над Парижем, и вдруг увидела вышедшего из «Рица» Кима. Его сопровождали два немецких солдата. Он взглянул наверх, на окно Николь, увидел ее и помахал рукой. Она махнула в ответ. На душе стало тревожно. Почему два солдата? Кима арестовали? Неожиданно он бросился бежать по Вандомской площади. Полы его плаща развевались от теплого июньского ветерка. Немцы, выглядевшие озадаченными, помчались вслед за Кимом. Офицер, находившийся около «Рица», прокричал:
      – Стой!
      Ким не подчинился приказу и продолжал бежать к Николь. Теперь он прибавил скорость. Солдаты оглядывались на отель, ожидая указаний.
      – Стой! Стой! – кричал офицер.
      Ким не обращал на него внимания и, к ужасу Николь, держал в руках крошечный французский флажок, показывал прохожим двумя пальцами знак победы и улыбался во весь рот.
      – Сумасшедший! Сумасшедший! – крикнула Николь из окна. Он не мог ее слышать. – Перестань! Не дразни их! Делай, что они говорят!
      Ким по-прежнему бежал к ней и улыбался.
      – Стой! – еще раз крикнул офицер. Ким, как бы подчеркивая свое неповиновение, поднял свой трехцветный флажок повыше и вдруг упал. Сначала Николь показалось, что он споткнулся. Но Ким не вставал. И тут она поняла, что слышала звук выстрела. Николь бросилась вниз по лестнице на площадь, туда, где лежал Ким. Струйка крови текла из угла его рта.
      – Они приказали мне убираться из Европы, – тихо произнес он. – Они везли меня прямо в Орли, но я должен был увидеть тебя.
      Ким говорил все с большим трудом. На его губах появилась розовая пена.
      – Ты уедешь из Парижа. Встретимся в Нью-Йорке.
      – Тише.
      Николь осторожно положила голову Кима себе на колени и огляделась в поисках помощи. По площади шагали только немецкие солдаты, но их глаза были пустыми, предпочитающими не видеть того, что произошло под невидящим взглядом Наполеона. Бонапарт много раз видел, как умирают мужчины.
      Бусинки пота катились по лбу Кима, а кровь изо рта потекла еще сильнее. Николь нащупала влажное алое пятно, постепенно увеличивавшееся на левой стороне груди Кима. Она почувствовала, как теплая кровь заливает ей юбку.
      – Помогите! Помогите! – закричала Николь, обращаясь к немцам на площади. Каждый из них имел при себе оружие, и один только что воспользовался своим. – Кто-нибудь, помогите!
      Никто не посмотрел на рыдающую женщину… кроме одного человека. Его застывшие глаза цвета снега встретились с глазами Николь и безо всякого выражения сфокусировались на пустом пространстве. Николь подумала, что всегда, даже когда она была маленькой, ее очень ранили люди, отводившие взгляд.
      – Помогите! – опять закричала она. – Помогите!
      – Николь… – едва слышно прошептал Ким.
      – Да? – ответила она и приложила свое ухо к его губам, чтобы ему было легче говорить. Он ощутил запах ее духов.
      – Я люблю тебя, – сказал Ким. – Я всегда хотел сказать тебе это. Я ждал подходящего момента, и сейчас он не совсем такой, каким я его себе представлял… – Он попытался улыбнуться, но свет уже исчезал из его глаз. – Я знал это с той секунды… На улице Монтань…
      – И я тоже, – прошептала Николь, вспомнив молнию, вспомнив свою первую мысль, пришедшую ей тогда. – Я люблю тебя… Люблю тебя.
      Она старательно произносила слова, которые еще никогда в жизни не говорила.
      Ким улыбнулся. Он услышал. А потом свет померк.
      В день похорон Николь покрасила свои золотистые волосы в черный цвет. Этот цвет она сохранила на всю оставшуюся жизнь.
      – Это соответствует тьме в моей душе, – говорила Николь, если ее об этом спрашивали, но об остальном она умалчивала.

ЭПИЛОГ