Они шли через Вандомскую площадь к «Рицу» рука об руку. Их сердца учащенно бились от волнения, а дыхание было прерывистым. Швейцар улыбнулся и слегка кивнул. Он знал этих людей уже много лет и считал, что господин Хендрикс и мадемуазель Редон самая симпатичная пара в Париже. И ничто за все годы не заставило его изменить свое мнение. Мадемуазель Редон стала еще красивее, элегантнее; господин Хендрикс – солиднее и представительней. «Риц» существовал именно для таких людей.
      – Я не был уверен, какой получу прием, – сказал Ким, когда они заказывали выпить. – Если…
      Николь улыбнулась. Они сидели за столиком, который на протяжении многих лет считался «их столиком». На Николь был стилизованный под морской голубой костюм с белой блузкой и ожерелье из жемчуга, смешанного с какими-то цветными камнями. Свои блестящие золотые волосы, совсем не тронутые сединой, она аккуратно завязала простой черной лентой. В элегантной, уверенной в себе женщине Ким видел девушку, которая подметала тротуар перед маленьким магазинчиком на улице Монтань. Он держал ее руку в своих руках и не хотел отпускать.
      – Я не стал бы обвинять тебя, если бы ты отказалась разговаривать со мной.
      – А я сказала себе, что если когда-нибудь еще увижу тебя, то… не пророню ни слова, – отозвалась Николь.
      Ким, который был в твидовом пиджаке, рубашке под цвет собственных глаз и тщательно отглаженных брюках – плащ висел на спинке свободного кресла, – олицетворял собой элегантность, энергичность, которые покорили ее однажды на улице Монтань… Сколько лет назад? Он был все тем же мужчиной, а она была все той же женщиной, и ее чувства оставались такими же, как тогда. Николь был околдована, загипнотизирована, очарована и не могла отвести от него глаз.
      – Представляю, как я выглядела, когда смотрела подчеркнуто сквозь тебя, шагая мимо и задрав нос. Я утешала себя, чувствуя удовлетворение оттого, что не обращаю на тебя внимания и тем самым задеваю тебя. Но, понимаешь, эти утешения не имели ничего общего с моими настоящими чувствами. Ничего! Очень занятно.
      – Люди – это тайна, – заметил Ким. Он чувствовал энергию и силу ее рук, он поглаживал хорошо ухоженную кожу. Это были руки именно Николь: сильные внутри и мягкие снаружи. Глубина собственных чувств к ней поражала Кима, лишала его бдительности. Говоря неопределенные вещи, он ощущал себя в безопасности, поскольку выражать свои эмоции было очень рискованно.
      – Знаешь, это туз в рукаве романиста – тайна личности. Каждый может что-то делать, думать или чувствовать.
      – Ты говоришь, как анархист, – сказала Николь. Ее рука была насколько теплой, настолько и защищенной. А он был мужчиной, разрушившим ее дом и жизнь страшными вспышками ревности.
      – Когда я видела тебя последний раз, ты вел себя как настоящий анархист, – продолжала Николь. – Ты не только разрушил мою теплицу, но еще и разбил мою жизнь. Я никак не могу собрать осколки.
      Эти признания заставили сердце Кима биться учащеннее. Чувство вины и стыда нахлынули на него при воспоминании о его безобразных словах и неконтролируемых действиях. Он хотел что-то сказать, но не смог.
      – Ты был сам не свой, Ким, – произнесла Николь с горечью в голосе. – Ты был другим человеком. Чужим…
      «Чужим…» – подумал Ким.
      Чужим? Он вспомнил мысль, пришедшую ему в голову на улице Монтань. «Как сказать «Я люблю вас» чужому человеку?» Но Николь не была чужой. Она никогда не была чужой. Она являлась частью его самого, без которой он был бы неполным. Ким был Кимом благодаря ей. Он писал так, как писал, благодаря ей, его героини – идеализированные – были ее прообразами. Чувства Кима к Николь отражали для него понятие любви. А способ, при помощи которого он определял любовь, влиял на восприятие любви миллионами других людей. Однажды он сказал Николь о своей любви, покидая Париж последний раз. Как Ким мог говорить об этом, тая в сердце злобу? Это было невероятно. Это было просто нечестно… Для него тогда наступило время сказать Николь то, что он намеревался сказать ей с самого начала: «Я люблю тебя». Ким был писателем, и слова значили для него гораздо больше, чем для остальных людей.
      «Я люблю тебя» – эти слова имели силу сплести первый момент встречи и последний удар сердца в вечный круг. «Я люблю тебя» существовало с самого начала и должно было существовать всегда. Ким сказал бы ей теперь… Сегодня…
      – Ты был монстром, Ким, – сказала Николь. – Демоном, охваченным собственной ревностью.
      – Даже хуже, чем ты думаешь, – отозвался он. Николь заметила, что Ким заказал «Эвили» и сейчас сделал небольшой глоток из своего бокала. Она заслужила правду. Без правды не во что было верить.
      – Хуже?
      – Я встретил Илону. Мы с ней уже имели связь, когда я обвинил тебя.
      – Как ты мог? – спросила Николь и вдруг поняла, что каким-то образом догадывалась об ответе. – Как ты мог так ревновать? Мы были порознь… Ты нашел кого-то, я тоже. Это нормально, по-человечески…
      – Я тогда немного свихнулся, – ответил Ким. Николь, как всегда, оставалась здравомыслящей, а он – эмоциональным.
      – Я потерял все. Мой отец покончил с собой. Я растратил деньги, развелся, даже боялся потерять своих детей. Встретив Майкла, я сравнил себя с ним. У него было все, а у меня ничего. Тебя я тоже боялся потерять.
      – Как ты мог представить, что потеряешь меня? – спросила Николь. – Это невозможно, Ким. Ничто, никогда не изменит моих чувств к тебе. Ничто! Я знала это с того момента, как увидела тебя на улице Монтань.
      Ким смотрел на нее, смущенный, безмолвный. Такое могло быть вероятным? Она думала о том же, о чем и он? В одно и то же мгновение? Ким хотел рассказать Николь о своих мыслях, спросить, о чем думает она, выяснить, грохочет ли над ней тот гром, который не дает покоя ему. Но он не успел даже раскрыть рта. Военный конвой, намеревавшийся отвезти его в Варшаву, вырос возле столика.
      – Простите, сэр, но нам предписано ехать.
      Ким кивнул молодому человеку, попросил счет и расплатился. Николь проводила его до тротуара, возле которого стояла машина с включенным двигателем, готовая доставить пассажира в аэропорт. Ким и Николь обнялись, поцеловались.
      – Обещай мне кое-что, – попросила она сдавленным от волнения голосом.
      Конвой стоял возле дверцы автомобиля, ожидая Кима.
      Тот почувствовал запах духов Николь. Он любил ее… Боже, он любил ее, и в следующий раз он скажет ей об этом. Он выберет подходящий момент… Создаст подходящий момент… Конечно, он пообещает ей все.
      – Все, что угодно.
      – Будь осторожен, – сказала Николь. Она вспомнила о его незаметной, хромоте, о медали и о том, как выудила из него историю об участии в операции в Бич-Берта в лесу Сен-Гобе. Николь знала, что Ким не может не находиться в центре событий. Что и было одной из причин ее любви к нему.
      – Пожалуйста, будь осторожен.
      – Конечно, – ответил Ким, не разделяя опасений Николь. Он не сомневался в своей безопасности.
      – Мы встретим старость вместе, Николь. Это я могу пообещать тебе.
      Она заставила себя улыбнуться. Ким поцеловал ее и уехал.

      В сентябре и октябре Ким вел передачи по пять минут в день, описывая блицкриг, раздавивший Польшу в течение недели, и последовавший за этим период агонии.
      Немецкие танки и грузовики подминали под себя поверженную страну. Бомбы взрывали линии коммуникаций, сравнивали города с землей, повергали в ужас гражданское население, уничтожали заводы и госпитали с ранеными. В ответ на яростные атаки немцев варшавское радио снова и снова передавало «Полонез» Шопена, подавая миру знак, что Польша остается Польшей. Шестнадцатого октября, когда Гитлер вылетел в Варшаву с командующим сухопутными войсками генерал-полковником Вильгельмом Кейтелем и шефом секретной полиции Генрихом Гиммлером на встречу с победоносными немецкими войсками, Ким закончил свою передачу записью «Полонеза», постепенно утонувшего в «Дойчланд юбер аллес» – «Германия превыше всего». Когда он вернулся в отель, там его поприветствовали два офицера из ведомства Гиммлера. Они вели себя холодно, вежливо, но предупредили: герр Хендрикс обязан действовать согласно утвержденному цензурой сценарию. Музыка туда не входила. Такое нарушение порядка повториться не должно. Подобные вещи недопустимы. Герр Хендрикс понял? Когда Ким не ответил, вопрос повторили. Герр Хендрикс понял?
      – Да, – наконец отозвался Ким. – Понял.
      Но незаметно для немцев он сложил пальцы и показал за спиною кукиш.
      – О, с тобой все в порядке! – воскликнула Николь, когда Ким обнял ее. Он вернулся в Париж на несколько дней после взятия немцами Польши и ждал нового назначения. Ким забыл о предупреждении двух гиммлеровских служак и не рассказал об этом Николь.
      – Конечно, в порядке! Уж не думала ли ты, что в меня может угодить шальная пуля?
      – Нет, – ответила она. – Зная тебя, я так не думала. Но все-таки волновалась…
      – Волнение – дурная привычка, ты должна от нее избавиться, – сказал Ким и улыбнулся. При этом в уголках его глаз появились морщинки, добавив ему привлекательности. Николь вдруг подумала, как и много раз прежде, что Ким Хендрикс был самым обаятельным мужчиной из всех, каких она видела в жизни.
      – Теперь со мной ничего не случится, будет только хорошее. Начинается страшная война, и я отправлюсь в самое пекло. Я напишу самые лучшие за всю историю человечества заметки о войне, а когда она закончится, сделаю из них большой роман. Подожди и увидишь!
      – Заметки? – переспросила Николь. – Ты же сейчас на радио:
      – Знаю. Но я пишу и думаю, как пишущий журналист. Вероятно, я никогда не остановлюсь. Чернильная крыса всегда остается чернильной крысой, – Ким пожал плечами и улыбнулся. – Как здесь, в Париже?
      – Удивительный город. Веселый, занятый, жизнерадостный, словно получивший витаминную инъекцию, – ответила Николь. – Настроение у людей приподнятое, как никогда. Они шутят по поводу шумихи вокруг войны. «Скучная», как они ее называют. Что касается меня, то женщины стали покупать намного больше платьев, и я создаю новые модели. Город живет сегодняшним днем. Никто не думает о будущем.
      – Я думаю, – произнес Ким. – О нашем будущем. Я думал о нем в Польше. О будущем для нас, Николь.
      – Будущее? А Илона? – спросила она, понимая, что тех нескольких минут в «Рице» было недостаточно, чтобы сказать друг другу все. – Ты женат, Ким. Ты не можешь уйти просто по своему усмотрению. Не во второй же раз.
      – Илона собирается в Рено, как только устроится в Вашингтоне. Она получила работу в ведомстве Рузвельта. Пресс-атташе. Нам уже давно известно, что наша женитьба была ошибкой. Это моя вина. Илона была хорошей женой. А я был плохим мужем…
      – Тебе не свойственно делать что-то плохо, – заметила Николь.
      – Я знаю, – сказал Ким. Он выглядел серьезным, грустным. – Я женился на ней потому, что хотел тебя и считал свое желание невыполнимым. Это было просто… и сложно одновременно. Но все уже в прошлом, а я хочу говорить о будущем.
      – О будущем? – мягко переспросила Николь. Она не одобряла веселья, охватившего Париж. Слишком свежа была в ее памяти последняя война. – Европа охвачена пламенем. С каждым днем обстановка ухудшается, а не улучшается. Как мы можем думать о будущем?
      – Я могу. И ты тоже скоро сможешь. Подожди и увидишь! Но если не хочешь говорить о будущем, давай побеседуем о настоящем, – Ким опять заулыбался. В его глазах вспыхнули искорки. – Давай пообедаем. Найдем место, где есть немного настоящего французского хлеба, красного вина и крепкого кофе. Я соскучился по всему этому, пока был в Польше. Но не так сильно, как по тебе.
      В их распоряжении было тридцать шесть часов. Николь никогда еще так остро не ощущала бег времени. Они переводили минуты в секунды, часы в минуты, дни в часы. Следующим назначением Кима оказался Западный фронт, и когда ему пришла пора уезжать, Николь почувствовала, что в мире было лишь тридцать шесть часов и больше времени не осталось вообще.
      – Будь осторожен! – произнесла она, вцепившись в Кима. – Пожалуйста, будь осторожен.
      – Не волнуйся! – ответил он. – Я никогда не забываю своих обещаний!
      С последним поцелуем он уехал на встречу со своей судьбой где-то на Западном фронте.

      Ким вернулся в Париж в начале декабря. На этот раз у них с Николь было шестнадцать часов – все их время в безвременном мире, и больше ничего.
      – На Рождество у меня будет трехдневный отпуск, – сообщил Ким. – Давай уедем в деревню. Возможно, даже удастся раздобыть гуся. Мои друзья в «Рице» уверяли меня, будто достанут шампанского, сколько пожелаешь.
      – Чудесная идея! У Ролана Ксавье есть дом под Парижем. Он предлагал мне им воспользоваться, потому что сам с женой уедет к ее родителям в Дордоне.
      – Здорово, – сказал Ким.
      – Здорово, – согласилась Николь, и он улыбнулся так, как улыбаются всегда, когда его американский сленг сталкивался с ее французским акцентом.
      – У нас получится восхитительное Рождество. Прекрасная жизнь! Прекрасно будет все!
      – Надеюсь, – с осторожностью произнесла Николь.
      – Все получится! Ты должна перестать беспокоиться.
      – Я постараюсь.
      – Постараться – этого недостаточно. Ты должна пообещать, – возразил Ким. – Обещаешь?
      – Обещаю, – ответила Николь, прибегая к улыбке как к защите. – Я обещаю перестать беспокоиться.
      Шестнадцать часов прошли словно шестнадцать секунд, и Ким уехал в Берлин.
      В Берлине у Кима возникли сложности. Он не мог говорить то, что хотел сказать, читая в студии на Вильгельмштрассе проверенный цензурой текст. Мюрроу передавал из Лондона, Ширер из Хельсинки, Хендрикс из Берлина… «Блицкриг… Франция и Англия объявили войну… Гражданская война в Испании подходит к концу… Италия вторгается в Албанию… Россия нападает на Финляндию… Гитлер делает мирные предложения, чтобы остановить большой пожар…»
      Читая успокаивающие сценарии, Ким вспомнил инцидент, свидетелем которого он стал в первый вечер праздника ханука. Евреев под священную молитвенную музыку заставили на коленях чистить туалеты на вокзале, толпа в черных рубашках выкрикивала грязные ругательства. Ким увидел эту сцену, возвращаясь из провинции, куда ездил делать репортаж о том, как война сказывается на сельских жителях. Неожиданно для себя он отбросил одобренный нацистами сценарий и рассказал в прямом эфире о том, чему стал свидетелем. Ему хотелось, чтобы американцы знали, чтобы весь мир знал об этом. Вдруг дверь студии под чьими-то ударами открылась, и на пороге появились три гестаповца. Первый, видимо главный, сероглазый мужчина со шрамом на лице, швырнул на пол микрофон, а двое других выволокли Кима в коридор.
      – Мы следим за вами еще с Варшавы, мистер Хендрикс, – произнес сероглазый офицер гестапо. Его глаза побелели. – Наше терпение кончается.
      Ким был арестован и провел неделю в одиночной камере в темном подвале где-то в центре Берлина. Его освободили после переговоров американского посольства с гитлеровским правительством, и только при одном условии: он должен пообещать, что никогда не повторит подобного нарушения. Ким понял, что, если хочет выходить в эфир с любой оккупированной Германией территории, то у него нет выбора, и неохотно согласился. Он расписался правой рукой, сложив пальцы левой в кукиш.
      Гестаповец проводил Кима до самолета, увозившего того в Париж, и предупредил его в последний раз:
      – Осторожнее, герр Хендрикс. Вы ведете себя вызывающе.
      Отношение Си-Би-Эс к этому случаю было двойственным: с одной стороны, ей требовались хорошие репортажи о ходе войны, а Ким делал именно такие; с другой стороны, она не хотела ссориться с немцами, чья помощь требовалась ей для вещания на коротких волнах на всю Европу. И все-таки компания не могла допустить потери репортера с такими способностями, какими обладал Ким. Его ежевечерние передачи приобрели известность – они стали символом мрака приближающейся войны. Во всей Америке миллионы радиослушателей ждали знаменательных слов: «Последние события». Дальше шло название местности или, если это запрещала цензура, туманная фраза: «Кое-где в Европе». Чтение Кима было запоминающимся. После «Последних событий» следовала длинная драматическая пауза. «Где-то в Европе» произносилось с грустным значением. Официально Си-Би-Эс приказала Киму немедленно прекратить провокационные выступления. А на самом деле начальство поздравило его: «Ты сделал то, что хотел бы сделать каждый из нас».
      – Рождество в этом году немного запоздало! – воскликнул Ким. Полы его плаща развевались на ветру. В руке он держал бутылку вина, подарок от антифашиста. К удивлению Кима, немец сунул ему бутылку в руки в Берлине, когда он днем возвращался домой. Ким приехал в Париж почти на неделю позже благодаря «гостеприимности» гестапо. Было двадцать шестое декабря.
      – О Господи! Я боялась, что мы никогда уже не увидимся, – воскликнула Николь.
      – Я же говорил тебе, что беспокойство – дурная привычка, – сказал Ким, обнимая ее. – Каждый раз, когда я возвращаюсь, я вижу тебя в слезах. Что с твоим обещанием?
      – Но ты должен был приехать несколько дней назад! В Си-Би-Эс никто мне ничего не сказал. Я с ума сошла от страха. Что случилось?
      – Строго секретно! – ответил Ким и подмигнул. – Но тебе могу сказать. Адольф – забыл фамилию – захотел копию «Время шампанского» с автографом, и мне пришлось задержаться в Берлине, ждать, пока фюрер оторвется на несколько минут от перекраивания Европы и примет меня.
      – Ким, ты невозможный человек!
      – Может быть, – он пожал плечами. – А теперь давай праздновать Рождество. Не собираюсь пропускать его из-за такого печального факта, как мировая война!
      Нагрузившись едой от Лозетты, шампанским из погребов «Рица», бутылкой из Берлина, они отправились в дом Ролана Ксавье, расположенный на северо-западной окраине Парижа, прошли по снегу под огромными соснами, разожгли в камине ароматные кедровые поленья, с удовольствием съели гуся, которого Николь выменяла за три флакончика «Николь», посмеялись над оставшимися пока в моде поздравительными открытками и приветствиями от английских друзей, заканчивающимися пожеланиями счастья. Затем последовала любовь в мягкой постели. Наконец Ким и Николь заговорили о будущем.
      – Прежде всего, нужно определить наши отношения, – сказал он. – Это всегда было нашей большой ошибкой. Ты всегда была – с того момента, когда я впервые увидел тебя, – самым важным человеком в моей жизни, но я забывал об этом. Я занимался другими вещами, и другие люди заслоняли тебя. Я ставил на первое место работу… себя… и был не прав. Теперь я научен, Николь. Теперь я узнал, что для меня важно. И важна для меня только ты. Я не всегда помнил об этом. Вот моя огромная ошибка.
      – И моя, – произнесла Николь, думая о коллекциях, которые она ценила больше, чем Кима, думая о временах, когда она ставила собственную кухарку, горничную и, вероятно, даже почтальона впереди человека, которого любила. – Должно быть, я сошла с ума, но теперь я тоже кое-чему научилась. Одиночество и злые слезы преподали мне хороший урок. Они были жестокими учителями. Теперь я стану другой.
      – Нет, это я стану другим, – настаивал Ким.
      – Нет, дорогой, – сказала она. – Мы станем другими. После Нового года Ким уезжал на линию Мажино.
      Как всегда перед отъездом, Николь напомнила ему о его обещании.
      – Будь осторожен, – предупредила она. – Пожалуйста. Береги себя.
      – А ты, – сказал Ким, – перестань волноваться и привыкни к факту, что я буду подолгу отсутствовать.
      Он прижал Николь к себе, поцеловал, затем отодвинул ее на длину вытянутой руки и заглянул ей в глаза.
      – Насчет твоего обещания… Ты будешь хорошей девочкой и перестанешь волноваться?
      – Обещаю, – ответила она, улыбнувшись, и он опять уехал.

      В начале сорокового года война из угрозы превратилась в реальность. Люди начали поговаривать об отъезде из Парижа, об оккупации. Николь оставалась в городе по двум причинам: во-первых, по просьбе французского правительства, считавшего ее присутствие положительным фактором для поддержки спокойной моральной обстановки среди населения; во-вторых, из-за Кима, использовавшего Париж как свой штаб. Дела, как замечала она, шли хорошо. Война, казалось, способствовала ее успеху. По просьбам клиентов «Дом Редон» возродил модели, которые Николь разработала во время прошлой войны, и «пижамы» вошли в моду во второй раз. Но «Дом Редон» работал с новыми, неопытными сотрудниками. Все мастера ушли работать на военные фабрики. В своих накрахмаленных белоснежных халатах, с накрашенными лаком ногтями, они больше не шили и не метали, а наматывали проволоку на катушки для авиационных и морских радиопередатчиков. Люди уже не шутили по поводу войны, а говорили о ней вполне серьезно. Она была неминуемой, грозила ворваться в Париж в любой день, в любой час, в любую минуту.
      Ким бывал в Париже наездами, отправляясь то в Хельсинки, то в Рим, то в Варшаву, то в Копенгаген.
      Возвращаясь, он казался еще более энергичным, оживленным. И с каждым его приездом часы, проведенные с ним, летели все быстрее.
      Так много сказать и так много почувствовать. Ким и Николь. Николь и Ким. Их воссоединение – разбивающие сердца прощания, прелестные мгновения любви – управлялось стрелками часов, которые двигались все стремительнее и стремительнее.
      Ким и Николь редко говорили о прошлом. Они жили в искрометном настоящем, хватаясь за жизнь, держась друг за друга и снова и снова планируя будущее. Что-нибудь у них да будет! Ким и Николь! Николь и Ким! Сильные и независимые, верные и любящие, свободные и объединенные. Николь наконец сдержала свое обещание и перестала беспокоиться. Она стала думать так же, как и Ким – о чудесном, бесконечном солнечном будущем.