Чтобы разрешить эту проблему, Николь создала шикарную функциональную модель, переделанную из мужской пижамы, которую она так и назвала – пижамой. Штанины позволяли женщинам свободно двигаться даже по крутым ступенькам, верхняя часть сохраняла скромность, но вместе с тем имела приятный вид. Сначала Николь делала только черные пижамы, но потом, после скорого успеха, вход пошли бордовые, сапфировые и другие цвета. Благодаря модели Николь Редон, парижанки, задававшие тон моде, смогли поддерживать стиль даже во время немецких обстрелов. Ко Дню заключения мира везде говорили о Николь и ее практичных пижамах.
      Принеся в подарок настоящий кофе, который невозможно было купить, Ролан Ксавье говорил Николь комплименты по поводу ее оригинальных замыслов и сказал, что для фирмы Ксавье много значит творческий гений парижских модельеров. Он хотел бы забыть все прошлые недоразумения и выражает надежду на обоюдную готовность к компромиссу.
      Николь, в свою очередь, гордо демонстрировала свои новые пижамы: она приняла подарок и оценила комплименты Ролана и с готовностью согласилась вновь вести дела вместе.
      Поговорив с Роланом Ксавье, Николь вспомнила американца, с которым она сегодня встретилась, но которого даже не знала, как зовут. Ей казалось, что он был из тех людей, которые могут сделать все, что наметили. Он выглядел сильным, мужественным и одновременно чувственным, и он заинтересовал Николь. Ее любовник Кирилл, русский белоэмигрант, находился в Америке, и она не знала, когда снова увидится с ним. Посвятив себя работе, несколько месяцев она была одна, как монахиня. А сейчас, в День мира, она колебалась между желанием встретиться со своим американцем и боязнью снова его увидеть.
      Между тем Николь усердно работала весь день, подкалывая и подгоняя, распоряжаясь швеями, договариваясь с Роланом, разговаривая, шутя, сплетничая. Но все время думала о восьми часах: увидится она с ним или нет? Она действительно этого не знала.
      Когда пробило восемь, он стоял в дверях, сгибаясь под тяжестью принесенных подарков.
      – Вот еще шампанское, – сказал он, – чтобы уже не выходить. – Левой рукой он умудрялся держать несколько бутылок, кажется, полдюжины. А правой – великое множество гвоздик, красных и белых, перевязанных синими лентами. Это были цвета Франции и Америки.
      – И вот еще немного цветов.
      – О! – только и сказала Николь. – Можно войти? – спросил он.
      – Да-да, пожалуйста, – произнесла она ошеломленно. Она открыла перед ним тяжелую дверь, и, пока он перешагивал через порог, они посмотрели друг на друга.
      – Вы еще лучше, чем мне показалось. Она улыбнулась этому комплименту, ее сердце забилось.
      – А улыбка вас очень красит, – добавил он, ставя цветы и шампанское на покрытый стеклом стол. Он осмотрелся. В приемной, отделанной с трех сторон зеркалами, клиентов не было. Из рабочей комнаты, за бархатными занавесками, доносился шум швейных машин: там работали мастерицы экстра-класса, нанятые Николь, выполнявшие заказы, которые нужно будет отдать завтра утром. Близкое присутствие работниц слегка отвлекало их друг от друга.
      – Очень элегантно, – сказал он, – и удобно. Когда я был юным и мои тетушки брали меня с собой в магазины женской одежды, я всегда чувствовал себя неловко. – Он вспомнил маленькие табуретки и хрупкие столики и сравнил их со стоящими в приемной добротными диванами и солидными столами белого цвета под стеклом, с большими пепельницами.
      – Мужчины обычно так себя и чувствуют. Я специально решила создать у себя такую обстановку, чтобы она была удобна и для мужчин. Ведь они имеют большое значение в моем маленьком деле. Мужья, любовники, поклонники – те, кто платит по счетам… Я бы хотела, чтобы они чувствовали себя здесь свободно. – Пока она расставляла гвоздики во все вазы, которые удалось найти, Ким открыл бутылку шампанского. Пробка вылетела с легким хлопком, и он наполнил два бокала. Тост был готов заранее.
      – За Францию, – сказал он.
      – За Францию, – повторила она, и они чокнулись.
      – За мир!
      – За мир, – повторила она, и они снова выпили искристое вино.
      – За любовь, – сказал он, глядя ей в глаза. Он заметил, что при определенном освещении ее топазовые глаза кажутся золотистыми. На этот раз она не повторила его слов, а покраснела и отвернулась.
      – Ну, пойдемте, – сказал Ким, – Париж ждет нас! – Он взял два бокала, поддерживая их снизу, и еще одну бутылку, держа ее бережно, за горлышко, чтобы не нагреть, и направился к двери.
      – А мы берем с собой бокалы? – спросил она удивленно. – И вино тоже?
      – Естественно. Как же праздновать без шампанского? Во всяком случае, с сегодняшнего дня у нас будет такая традиция. Мы каждый день будем открывать по бутылке шампанского.
      – А когда же у нас все кончится? – спросила она, удивленная непредсказуемостью американца.
      – Никогда, – пообещал он, открывая перед ней дверь.
      Париж ликовал. Улицы были полны счастливыми людьми: изо всех баров, кафе, окон доносились веселые голоса. Париж выглядел городом, выстоявшим после страшной смуты и теперь весело предвкушающим наслаждения мирной жизни.
      Ким водил Николь в те места, которые он знал: в кафе «Динго», где они встретили Пикассо, страшно привлекательного со своей темной шевелюрой, сильным лицом и животным магнетизмом; в кафе «Клозери де Лилла», где Эзра Паунд заявил, что он пьян, но собирается пить дальше; на улицу Де-Флерс, где мисс Штейн и мисс Токла приветствовали Кима и, словно он их родной сын, наливали ему в рюмку мирабель и предлагали один деликатес за другим. И Николь водила Кима в те места, в которых она бывала: к Фуке, где были мороженые устрицы (Ким заказал еще десяток и, к удивлению Николь, все съел); к Максиму, где они не смогли заказать столик, но выпили в баре и где Николь, хотя она и не была завсегдатаем, хозяин принял хорошо благодаря ее шику, так как понимал важность присутствия элегантных женщин для успеха своего ресторана, и наконец, на частную вечеринку, устроенную русскими князьями, с которыми ее познакомил Кирилл.
      Буфет ломился от закусок – икры, копченой рыбы, холодного и горячего мяса, дичи, картошки, свеклы, огурцов, капусты, баклажанов, салатов, фруктов, сдобы – все это напоминало об императорской России, прекратившей свое существование после штурма Зимнего дворца. Бутылки водки стояли ящиками. Николь сказала Киму, что здесь считается дурным тоном мало есть закусок и мало пить водки. Ким заявил, что не хочет обижать хозяйку, и стал есть все подряд и пить большое количество водки, не пьянея. Вечеринка была многолюдной и шумной, по-русски говорили больше, чем по-французски.
      – У всех, кого мне представляли, есть титулы, – сказал Ким, когда они на минуту остались одни. – Этот князь, тот – граф, прямо как в романе Толстого.
      – Титулы есть, но нет страны, нет корней. И прав больше нет. Я им не завидую. Они потеряли свое прошлое.
      Пока Ким, на которого невольно произвела впечатление вся эта знать, хотел что-то ответить Николь, появилась хозяйка и представила еще одного гостя – весьма элегантного англичанина.
      – Николь, это герцог Меллани. Он похвалил мою вечернюю пижаму и сказал, что хочет заказать такую же для своей жены. Я сказала, что могу сейчас же представить его модельеру.
      Герцог, высокий блондин с синими глазами и нежной кожей, был очень привлекателен. В нем угадывался типичный англичанин, который играет в поло и крокет, посещает залы больших помещичьих домов и закрытых мужских клубов, владеет портретами Гейнсборо и бывает в королевских владениях в Аскоте. Он слегка наклонился и поцеловал Николь руку. Вежливые жесты у него выглядели чрезвычайно естественно, корректно и в то же время как-то интимно.
      – Николь Редон, – сказал он, – рад с вами познакомиться. Вы очень талантливы.
      – Спасибо, – ответила Николь, ни с того ни с сего почувствовав, что ей жаль, что герцог женат, хотя она сама не понимала, какая ей разница.
      – А это… – она повернулась к Киму, чтобы представить его – Маккимскович, – сказал Ким, слегка поклонившись от пояса прежде, чем Николь успела договорить. – Профессор Федор Иванович Маккимскович.
      – Профессор? – повторил герцог. По его тону нельзя было понять, что он подумал, но Николь показалось, что это произвело впечатление. – Чего?
      – Я – авторитет в области пресноводной биологии, – стал разъяснять Ким. – Лягушки и головастики. Их жизненные циклы потрясающи. Они повторяют жизненные циклы людей, но в гораздо более короткие периоды. Будущее можно предсказать по жизненному циклу лягушки.
      – В самом деле? – спросил герцог почти нараспев. – Какая-нибудь лягушка в вашей лаборатории уже превратилась в принца? – По тону этого вопроса Николь с приятным удивлением почувствовала, что герцогу она понравилась, а Ким это понял. Ким Хендрикс и герцог Меллани боролись за нее, и это было страшно приятно, как всегда, когда чувствуешь себя желанной.
      – Я работаю в американской лаборатории, – ответил Ким. – А в американских лабораториях нет титулов. Мы очень демократичны.
      – Несомненно, – ответил герцог без тени раздражения. Он повернулся к Николь.
      – Мадемуазель, я пошлю свою жену к вам, приобрести одну из ваших прелестных пижам. Может быть, наши пути еще пересекутся. – Он вновь слегка поклонился и оставил Николь и Кима.
      – Профессор Маккимскович! – сказала Николь. – Вы были ужасны.
      – Я думаю, что с этой вечеринкой надо заканчивать, – решил Ким. – Давайте еще выпьем водки и поищем что-нибудь более демократичное.
      Николь согласилась, и они ушли в тот момент, когда несколько гостей, накачавшись водкой, начали шумную пляску с саблями, обнажив настоящие клинки. Николь и Ким бродили по городу, рассказывали друг другу о себе. Ким с любовью говорил об отце и с обожанием о матери, которая умерла, когда ему было девять лет. Он рассказывал о своем детстве: о лете в штате Мен, о прелестях рыбалки, о пресноводной красной рыбе в озере Мусхед, о скольжении на каноэ по зеркальным водам Аллагаша. Рассказывал он и о теперешней работе журналиста, и о своей мечте стать известным писателем, о том, как он оставил колледж, чтобы добровольцем вступить в американские экспедиционные силы; но когда она спросила о его легкой хромоте, он ничего не ответил.
      Николь рассказывала о том, что отец ее был настоящим джентльменом, жившим на фамильный доход, ни дня не работавшим: он был увлеченный спортом человек, научивший ее охотиться и ловить рыбу, и склонный к филантропии. Мать же ее была религиозной и строгой женщиной. Впервые, как Николь рассказывала Киму, талант модельера она обнаружила у себя, когда украшала шляпки матери вуалью и перьями, а подруги матери попросили ее сделать для них такие же. Рассказала о недовольстве родителей, когда собралась заняться торговлей, и о том, какое неодобрение она могла вызвать, открывая модный магазин в Биаритце, где они проводили сезон. Она рассказывала о своей мечте стать единственным модным художником в Париже, делающим современную одежду. До сих пор еще никто не создал одежды, подходящей для раскрепощенных войною женщин. Все известные модельеры – мужчины, созданных платьев они сами не носят, и поэтому не могут знать, что является для женщин важным в одежде.
      Все, о чем они рассказывали, больше открывало их друг другу, шаг за шагом увеличивая доверие.
      Но было и то, о чем они умолчали. Ким не рассказал о своей помолвке с Салли Кашман и о больших свадебных торжествах, намеченных на Рождество; о том, что уже разосланы приглашения. Николь не рассказала о Кирилле, который был ее любовником и лучшим другом и ссудил ее деньгами, чтобы начать дело в Биаритце, а потом и в Париже. Он писал ей из Америки о том, что не может дождаться конца войны, чтобы скорее вновь увидеться с ней. Слишком быстро развивались чувства Кима и Николь, чтобы рассказать обо всех личных подробностях.
      В четыре утра они оказались в Халле на большом городском рынке, где уже шевелились торговцы, привезшие сюда свежие продукты со всех уголков Франции. Над чашками с луковым супом, в котором плавали полоски расплавленного сыра, они признались друг другу в том, чего оба не хотели – чтобы день закончился. Очарование, поразившее их этим утром, сохранялось, и они по-прежнему находились под обаянием друг друга. Они стали слишком близки, чтобы просто расстаться.
      – Я живу в настоящей трущобе, – сказал Ким. – В гостинице около Меделина, мало чем отличающейся от Дома приезжих, мне неловко было бы вас туда пригласить.
      – А я живу в Иль-сен-Луи, мы можем пойти туда прямо сейчас. – И они пошли по Парижу, над которым уже вставал рассвет. Они двигались порознь, не касаясь друг друга и изредка переговариваясь. Сначала они прошли по улице Де-Риволи, затем по правому берегу Сены, до перекрестка Луи-Филиппа около моста. Тут Николь невольно задрожала от холода, и Ким снял пиджак и набросил ей на плечи. Затем, словно движимые импульсом, которому трудно противостоять, они взялись за руки и так в молчании прошли до дома Николь на улице Де-Бретонвильер. Около двери ее квартиры они вдруг крепко обнялись и прижались друг к другу, дав волю чувствам, которые сдерживали целую ночь, и впервые поцеловались. Потом, оторвавшись друг от друга, ощущая вкус поцелуя на губах, они вошли в дом.
      Из квартиры Николь, расположенной на третьем этаже, были видны вершины деревьев в саду, а позади них – река. Украшение квартиры – высокие окна с балконами – пропускали солнечный свет, отраженный от слегка игравших под лучами вод Сены. Жилая комната целый день была залита золотистым светом; на закате он становился абрикосовым, а позднее – темно-красным. Стены комнаты, покрытые блестящим кремовым лаком, усиливали красоту вечерней и утренней зари.
      – Какой прекрасный вид, – сказал Ким. – Как будто плывешь в лодке прямо в центре города.
      – Я сняла эту квартиру как раз из-за этого вида и обилия света, – подтвердила его слова Николь. – Я люблю солнечный свет, не могу без него жить. Мебель, конечно, немного портит комнату.
      – Это верно, – сказал Ким, садясь на неудобный диван в стиле позднего ампира с резной позолоченной спинкой, упиравшейся ему в шею, когда он пытался откинуться. Старые стулья, обитые и с бахромой, другие вещи в стиле «псевдо-Луи», конечно, остались здесь от кого-то, так же как огромный дубовый стол, казалось, весивший тысячу фунтов и слишком большой для этой комнаты.
      – Чья это мебель? Не может быть, чтобы ваша.
      – Домовладельца, – рассмеялась Николь. – Единственное, что я могу сказать в ее пользу, – это то, что она дешевая. Я пока что ничего большего не могу себе позволить. Все деньги уходят на мое дело, я мало что трачу на себя. Моим родителям дело мое не нравится, они не присылают мне ни пенни. Я надеюсь только на себя. Но не в этом дело. Я ведь здесь только сплю и переодеваюсь, а целыми днями я в магазине.
      – Это напоминает мне многие квартиры в поселке Гринвич. Я думаю, что меблированные комнаты везде одинаковы. Во всяком случае, начинать в бедности – почетное дело для творческих личностей, я это одобряю. – Он не рассказал Николь, что его отец – известный юрист, имеющий собственную фирму и большие связи на Уоллстрите, и что его семья, едва ли богатая по меркам Гулдов и Вандербильдов, все же была довольно состоятельной, чтобы посылать его в частные школы в Йеле, где учился в свое время и его отец.
      – Когда-нибудь я стану богатым и известным, но для меня много значат не сами деньги, а свобода, которую они дают. Я хочу стать богатым, чтобы писать, как я хочу, ни слова не меняя кому-то в угоду.
      – Когда-нибудь вы будете богатым и знаменитым. У вас есть талант. Такие вещи я чувствую, – сказала Николь. Ее слова повторяли слова Гюса Леггетта. Даже люди, которые знали Кима не очень хорошо, ощущали в нем что-то особенное – он был озарен каким-то внутренним светом.
      – Но сейчас я не богат и не знаменит. А это важно для вас? – спросил он. Он вспомнил: человек в «роллс-ройсе», герцог Меллани, а еще он слышал, как хозяйка говорила про великого князя Кирилла.
      – Нет, не важно, – ответила Николь, и потом они не могли вспомнить, как очутились в объятиях друг друга, все остальное ничего не значило.
      Позже, в теплой спальне, хранившей ее запах, Ким сказал:
      – Со мной такого еще не случалось. Когда я впервые увидел тебя… ну, не знаю, как объяснить, что я почувствовал. Дыхание перехватило, сердце замерло, земля перестала вращаться.
      Николь подумала: ведь то же самое было и со мной! Я как будто была поражена ударом грома. Не могла думать, не могла говорить, не могла глотать.
      – Я боялся слишком торопить события, – продолжал Ким, – я думал, что ты пошлешь меня к черту или примешь за сумасшедшего. Но я знал, что нам надо поговорить и объясниться. У меня даже было такое чувство, что я уже знал тебя, хотя это, конечно, было невозможно, – он пытался выразить словами переполнявшие его чувства. – Я надеюсь, ты не подумала, что я бесцеремонный американец.
      – Вовсе нет, – сказала Николь, улыбаясь своей приятной улыбкой. – Хотя, конечно, я обошлась бы без «боевого топора».
      – Ты чувствуешь, что я покраснел? – Он прижал ее руку к своей щеке. – Мне до сих пор стыдно. Наверное, я вел себя ужасно. Тебе тоже так показалось?
      – Ни на секунду, – запротестовала Николь, – совсем не ужасно. Я думаю, что ты… – Она помолчала, чтобы собраться с мыслями, не желая давать волю чувствам. Если она поддастся, она пропала. – Ну, конечно, с тобой…
      – Со мной – что? – переспросил Ким, пытаясь узнать, что о нем думают, и понимая, что это простодушное желание комплимента ей приятно.
      – Все о'кей! – произнесла она на французский манер любимое словечко янки. Тут они оба рассмеялись, перестав сопротивляться натиску удивительной страсти.
      Билет на пароход был ему ненавистен. Не сказав о нем Николь, Ким пошел в контору пароходной компании, недалеко от Елисейских полей, и обменял его на второе декабря. Он дал себе столько времени, сколько позволила совесть. Он послал Салли и ее отцу одинаковые телеграммы: все очень хорошо, но работа его несколько задерживает. К сожалению, он пропустит День благодарения, однако до свадьбы остается еще много времени. С легким сердцем Ким приобрел три недели для встреч с Николь.
      Каждый вечер в восемь часов он забирал ее из магазина. В это время Париж начинал жить ночной жизнью. Их окружали такси, огни, цветы, шумные кафе, дух легкости и веселья. По ночам Ким и Николь изучали город и наслаждались близостью друг друга, а днем занимались своими делами. Оба были талантливы, молоды, неопытны; они расцветали, очаровывая друг друга.
      У Николь появилась масса новых идей. Верная своей любимой ткани, она разработала новые модели жакета и юбок: узкую и со складками. Вместе с блузкой эти предметы составляли полный комплект. Удобные, легкие в носке и без претензий, костюмы из джерси имели большой успех. А когда Николь подбила ватой костюм из джерси, чтобы сделать теплый, но легкий плащ, чуть ли не всем захотелось приобрести его перед наступающими холодами. Магазинчик Николь едва вмещал клиентов с заказами. За две недели, прошедшие после заключения мира, ее доходы почти удвоились.
      Пока Николь конструировала одежду, Ким писал. Он позаимствовал у Николь одну идею. Она как-то сказала ему о своей работе.
      – У меня есть правило: я оставляю в стороне все, на чем другие настаивают.
      Эти слова поразили Кима. И он попытался применить это правило к собственным статьям, а также для того рассказа, который несколько раз уже переделывал. Он решил отказаться от того, на чем знакомые писатели, и он сам, обычно настаивали. Он стал избегать лирических описаний всяких там закатов и восходов, эмоциональной раскрашенности, красивого языка и высокопарной философии. Эпитеты ушли, остались только существительные и глаголы. Целыми днями он сидел в кафе над чашкой кофе или стаканом вина и обрабатывал свои рассказы до тех пор, пока в них не оставалось одно лишь действие и движение. Постепенно его произведения приобретали неповторимый стиль, как и модели Николь. Ким продолжал свой эксперимент с растущим интересом и романтическим волнением. Он уже привык к этому лихорадочному чувству. Ему не хотелось уезжать из Парижа, а тем более покидать Николь. Он так и не сказал ей о билете, который должен будет их разлучить. Он не хотел думать о том, что эта минута когда-нибудь наступит.
      – Кто этот человек в «роллс-ройсе»? – спросил Ким в конце второй недели. Большая машина припарковалась к магазину Николь, когда Ким зашел за ней вечером.
      – Ролан Ксавье, – ответила Николь. Она купалась в ванне, ее волосы были завязаны узлом на макушке, на плечах пузырилась вода. Лицо было красным от горячей воды и пара. – Я покупаю у него ткань, хотя не знаю зачем. Он назначает немыслимые цены.
      – А кто такой Кирилл? – спросил Ким. В ванной был шезлонг, и Ким любил находиться здесь, когда она мылась и переодевалась.
      – А ты откуда знаешь про Кирилла? – вопросом на вопрос ответила Николь, поняв, к чему он клонит.
      – Княгиня, не помню какая, говорила о нем на вечере. Она сказала, что он уезжает из Америки, чтобы вернуться в Париж. Он что… – Ким помедлил, понимая, что, может быть, не стоит об этом спрашивать, – имеет для тебя какое-то значение?
      – Да. Можно сказать, что имеет.
      – А какое?
      – Очень большое. Хотя это вряд ли твое дело. В конце концов, у меня была своя жизнь до того, как ты постучался в мою дверь.
      – Конечно, ты права. – Ким помолчал, и Николь не могла угадать его настроения. – И герцог Меллани тобой заинтересовался, – произнес он наконец. Николь ничего не ответила, и тогда он продолжил: – Я чувствую, что у меня большие конкуренты.
      Николь довольно долго молчала. Потом она сказала подчеркнуто строго:
      – Их может и не быть. Если ты не хочешь.
      Ким заинтересовал Николь своим особым поведением. Он вел себя так, как будто бы все возможно в этом мире, и это было для нее открытием. Может быть, дело заключалось в том, что он американец, а она европейка, но она всегда подразумевала существование в жизни известных границ и обязательств. В глубине души она была уверена, что когда-нибудь оставит свою мастерскую и выйдет замуж. Ее смелая мечта стать знаменитым модельером с собственным домом моделей вообще-то отчасти пугала ее. В конце концов, ни одна женщина не занималась этим в одиночку. Но то, что говорил Ким, вдохновляло ее и заставляло думать, что глупо бояться собственной мечты.
      Удивительна была также его экстравагантность. Он ничего не делал наполовину. Он или совсем ничего не ел, или поглощал огромное количество еды, он мог вовсе не пить, но, сделав глоток, пил ночь напролет, любовью занимался так, как будто не мог ею насытиться. Когда он писал, то настолько уходил в работу, что ничего не слышал вокруг. Но если они разговаривали, ловил каждое ее слово, как будто, кроме нее, никого не существовало. Для Кима вещи были или прекрасными, или ужасными, притягательными или отвратительными: он не знал полутонов и оттенков. С Кимом ей приходилось выбирать что-то одно из целой Вселенной. С ним она могла чувствовать себя, кем хотела, и делать то, что ей хотелось.
      – Не будет никакой конкуренции, Ким, – сказала она тихо и определенно. – Если тебе этого не хочется, достаточно лишь сказать об этом.
      Настала очередь Кима замолчать. Она предлагала ему себя, и он хотел ее. Но он не был свободен. Он ничего не рассказал ей о Салли. Сначала было слишком рано, а потом их отношения круто изменились, и он уже не знал, как ей открыться. Кроме того, он никогда не забывал: то, что произошло у него с Николь – было приключением: он ведь так решил с самого начала и знал, что рано или поздно наступит горько-сладкий конец.
      – Я никогда не предполагал, что… это… случится, – произнес Ким наконец. Он говорил медленно, осторожно, опасаясь слов о «любви», которые чуть было не произнес. Стоит их только сказать – возврата назад уже нет.
      – Что значит – это? – пыталась подсказать Николь, думая, что облегчает его задачу. Она полюбила его, как только увидела. Но она никогда не сказала бы этого первая. Пусть он сам скажет. Она чувствовала, даже знала, что он колеблется, что он готов сказать ей, что любит ее. Вот сейчас он скажет ей эти слова, слова, которые она ждала. – Что ты имеешь в виду?
      – Нас… – сказал Ким после долгого размышления. Ему так хотелось сказать «Я тебя люблю», но он силой заставил себя удержаться. Это не было бы правдой. Ведь любовь – это, кажется, то, что он чувствовал к Салли. Слова «Я тебя люблю» и должны были быть предназначены только для Салли.
      – А что, «это» с нами было так ужасно? – спросила Николь. Она почувствовала такое острое разочарование от бесцветного слова «нас», словно ей причинили физическую боль. Она удивилась тому, что может говорить обычным тоном. – Ты говоришь так, как будто произошла трагедия.
      – Нет, конечно, нет. Это прекрасно, – сказал Ким, прогоняя образ Салли из своей памяти. – Прекрасно!
      Он взял полотенце и, когда Николь вылезла из ванны, укрыл им ее, целуя разгоряченное лицо, прежде чем взять ее на руки и отнести в спальню. И там, когда они занимались любовью, он почувствовал душой и сердцем, что это и есть любовь. Это было не то строгое чувство, которое он испытывал к Салли, а совсем другое – замечательное, магическое, сильное.
      «Я люблю тебя», – думал он, глядя на нее. «Я люблю тебя» – эти слова бились в нем, ища выхода. Он повторял их, про себя, но не решался сказать вслух и, наконец, отказался произнести вовсе. Раз сказанные, они завлекут его в мучительные переживания, в которых он потеряет себя.
      – О чем ты думаешь? – вдруг спросила Николь.
      – Так, ни о чем, – ответил он.
      Охватившие его чувства, страсть к Николь – все, что происходило с ним, вызывало бурную творческую активность. Ему гораздо больше нравились рассказы, которые он писал теперь, чем те, что были напечатаны прежде. И Ким, чувствуя вдохновение, решил писать новую повесть. Когда он стал следовать правилу Николь, сама работа писателя преобразилась для него. Раньше, когда он писал, он представлял себе, что люди будут говорить друг другу о написанном им, думал, какое впечатление это произведет; сейчас же он думал только о словах и о повествовании, словно растворившись в них. Он чувствовал, как он переживает за своих героев, огорчается, злится, волнуется, удивляется вместе с ними. Ким исчезал, превращаясь в мужчину, женщину, учителя, домохозяйку, ребенка, мужа, бизнесмена, художника, преступника, капитана. Он думал, что если будет продолжать в таком духе, то откроет в себе удивительные возможности для создания образов. Он был взволнован и мало спал ночами.
      – Это должно хорошо повлиять на меня, – сказал он Николь. – То, что мы вместе.
      – Ты сказал так, как будто полагаешь, что это могло бы и плохо повлиять.
      – Я всегда думал, что роман… может отвлечь меня от работы, – объяснил Ким. Ему все же не хотелось произносить слово «любовь». – Я думал, что мне трудно будет мыслить, что я не смогу писать связно. Но все как раз наоборот. Я сейчас пишу лучше, чем когда-либо прежде.
      – У тебя бывают странные мысли, – задумчиво проговорила Николь. Она знала Кима почти три недели. Они проводили вместе целые дни, не расставаясь и ночами. Интересно, что же теперь произойдет. Она думала о будущем, об их будущем… Она ждала, что же он скажет, какой будет его следующий шаг.
      Поначалу Ким представлял себе момент их расставания горько-романтическим, болезненным прощанием. Потом он забыл об этом, отдавшись бесконечному «сегодня». Но так же, как он не мог владеть чувствами, он не владел и временем. И вот наступило тяжелое утро первого декабря. Ким был тих и погружен в себя. Ему не хотелось уезжать. Он ведь ни слова не говорил об этом Николь раньше, не хотел говорить и теперь. Судьба соединила их, а необходимость разлучает.
      – Ты выглядишь таким несчастным, – сказала ему при встрече Николь.
      Они шли знакомой дорогой от улицы Монтань до Иль-сен-Луи. Николь уже привыкла к твидовому пиджаку Кима, наброшенному ей на плечи. Ей нравилось ощущение тепла и уюта. Она чувствовала себя защищенной и близкой к нему даже тогда, когда они не соприкасались друг с другом.
      – Что-нибудь случилось?
      – Нет, ничего.
      Николь уже хотела сказать, что не верит ему, но он опередил ее:
      – Кое-что все же случилось. Мне нужно возвращаться домой, а я не хочу. Мне нужно уехать из Парижа. Отец ждет меня домой к Рождеству. У меня кончились деньги. Я ведь первый год работаю в «Сан». Я просто умолял их дать мне работу, и они наконец наняли меня.
      Теперь мне нужно ехать, а я не хочу уезжать. Я не знаю, что со мной будет, когда я расстанусь с тобой.
      – Расстанешься? – повторила Николь. Она была потрясена и едва понимала, что он говорил ей. – Когда?
      – Завтра.
      – Завтра? – Глаза Николь стали как будто невидящими.
      – Да, – сказал Ким. Он вынул из кармана билет и показал ей.
      – Так ты знал об этом с самого начала? Ты все это знал!
      – Да. – Ким промолчал о Салли. Он чувствовал себя жалким и ничтожным.
      – И ты ничего не сказал мне! Почему ты ничего не сказал? Ты ведь знал с самого начала, что «это» у «нас»… было только на время. То, что вы, американцы, называете приключением. Ты ведь мог сказать мне! Я могла бы защитить себя! Мне следовало это знать. Почему ты позволил мне мечтать о будущем? Ты завлек меня, а теперь покидаешь… Вот так… – Янтарные глаза Николь вернулись к жизни. Они сияли темно-золотистым светом, в них были боль и гнев. – Что же ты за человек?
      – Я трус, – сказал Ким, пристыженный ее обвинениями и понимающий, что оправдания ему нет. – Я верил в чудо. Я убеждал себя, что, если не говорить об этом дне, он никогда не наступит.
      – Твое приключение в Париже закончилось, и теперь ты возвращаешься домой, где хорошо и уютно и где тебя ждет семья! – Она отошла подальше, стараясь не смотреть на него. – Ты уедешь, а я окажусь одна. У тебя останутся свои воспоминания, а у меня свои, и мы больше никогда не увидимся! Не так ли?
      – Не надо так говорить, – сказал Ким. Голос его хрипел, в нем звучали слезы. – Даже думать так не надо.
      – А что я должна думать? – спросила Николь с гневом и презрением.
      – Николь! – Голос его прозвучал неожиданно властно. Он обнял ее, она сопротивлялась. Он думал, что если он крепко держит ее в руках, то она никуда не уйдет. Он понял: найдя Николь, он нашел себя. Надо ехать домой. Надо поговорить с Салли, сказать ей, что перед их свадьбой он встретил другую, полюбил… даже больше.