Николь отправилась в Нью-Йорк в начале 1930 года. Рождество, на которое была назначена их свадьба, пришло и ушло, Николь беспокоилась о Киме, об их будущем. В течение многих лет он ей писал, и очень часто. У нее хранились связки его писем – страстных, энергичных, цветистых. Он всегда вкладывал всю свою душу в то, что пишет. Письма, которые он писал ей с тех пор, как по телефону сообщил о смерти отца, отличались от прежних: они были безличными, мертвыми, плоскими. Николь боялась, что его чувства к ней изменились. Она вспомнила, какими напряженными стали их отношения; вспомнила все их споры о беспорядочных привычках Кима; его обвинения в том, что она не понимает его; о том, как она на самом деле мечтала побыть немного без него, одной. Вероятно, он чувствовал то же самое. Тогда. Вероятно, он чувствовал то же самое и сейчас.
      Она была потрясена, когда увидела его. Из «Алгонкина» Ким переехал в маленький бедный отель в западной части города на Двадцатых улицах. Он походил на свои письма. Он поблек, устал, движения были тяжелыми и медленными.
      – Я сочувствую тебе, – это были ее первые слова. Именно эти слова пришли ей на ум сразу, как она его увидела: они соответствовали обстоятельствам. Вслед за этим ее захлестнула волна тех же чувств, которые она испытывала к Киму с самого начала их знакомства, – они были ничуть не слабее прежних.
      – Да, – ответил он тем же ничего не выражающим тоном, каким разговаривал с ней по телефону. – Извини. – Ким вспомнил, что адвокат произнес это же странное в данных обстоятельствах слово. Слезы подкатили к горлу, глаза увлажнились. До сих пор он не позволял себе так расслабляться.
      – О, Ким, – сказала Николь, тронутая тем, насколько повлияла на него тяжелая утрата, понимала, что никакими словами не может ему помочь. Помочь может только время. Он откликнулся на ее тепло, на знакомый запах ее духов, он позволил ей обнять и утешить себя. Впервые в жизни Киму понравилось ощущать себя большим ребенком. Он чувствовал ее руки, чувствовал, как она гладила его по голове, что-то тихо напевая, не по-французски, не по-английски, но что-то общее для всех народов. Она осталась с ним на эту ночь, они провели вместе еще три ночи – в маленькой, со скрипящими пружинами, кровати в тусклой комнате. Ему хотелось говорить. И она слушала. Он рассказывал ей о своем отце.
      – Так не должно было случиться. Он не должен был этого делать. Я смог бы помочь отцу. Все, что ему нужно было сделать – сказать мне. Мы бы вдвоем выпутались из этого положения. Я так преклонялся перед ним.
      Он обманул меня, не дав мне помочь ему. Я ведь мог таким образом начать отдавать свой долг ему, а он обманул меня…
      Он не оставил даже записки. Он даже не сказал «прощай». Ни мне. Ни Кимджи. Ни Кристи. Он все время думал о нас, о том, как мы будем чувствовать и переживать…
      Почему, почему отец не сказал мне ничего? Почему он все взвалил на себя? Бедный, бедный отец. Как, должно быть, ужасно он себя чувствовал. Униженный, поверженный…
      Ким говорил и говорил. Он говорил, изливая злость, вину, печаль, тоску, оплакивая смерть отца в бесконечном потоке слов, потому что слова были инструментом и лучше всего служили ему. На четвертый день он стал чувствовать себя лучше. Он так сказал. Потом он начал вновь говорить. О себе.
      – Все пошло прахом. Моя семейная жизнь. Мои дети. Ты знаешь, мне приходится заранее договариваться о том, когда я могу их увидеть. Я должен спрашивать Салли, удобно ли ей это время. Кимджи на прошлой неделе даже не захотел со мной встретиться. Вместо этого он пошел на чей-то день рождения. Меня низвели до того, что я умоляю собственных детей о свидании, обещая им взамен кино, мороженое, цирк. Мой отец мертв, и я сирота. Но не по своей вине. Мои же дети хотят быть сиротами по своему собственному выбору!
      Моя работа! Какая работа? Я потерял к ней всякий интерес. Я потерял все навыки. Мне надоело развлекать толпу. Мне больше нечего сказать. Я уже все сказал. Джей говорит, что я должен написать роман о Крахе. Но, черт возьми, кто будет читать о Крахе? Кто захочет об этом писать?
      Мне незачем жить. У моего отца была очень правильная мысль. Если бы я был умнее, то выпрыгнул бы из окна тоже. Но эта дыра расположена на втором этаже. Самое худшее, что со мной произойдет – я сломаю ногу.
      Наконец, поток слов, изливавшийся в течение нескольких дней, иссяк. Он посмотрел на Николь в предвкушении сочувствия. Уже целую неделю она была рядом.
      – Ты отвратителен, – сказала она, используя французское более сильное слово. – Ты так себя жалеешь. Ты так к себе снисходителен и всепрощающ. Но именно такую жизнь ты избрал себе сам. – Она обвела жестом обшарпанную комнатенку, запятнанные обои, протекающий потолок, разбитые венецианские стекла в окнах, грязные занавески. – Ты, стыдивший когда-то меня за мое бедное жилище…
      – Я не могу себе позволить ничего иного.
      – Пустой треп! – отрезала Николь. Я была бедна и знаю, что это такое. Ты играешь в бедность, надеясь вызвать к себе сочувствие. «Время и холмы» возглавляют список бестселлеров. «Нью-Йорк таймс» сообщает, что твоя книга побила все рекорды – за девяносто дней продано сто тысяч экземпляров. Ты не беден!
      – Ты не понимаешь – у моего отца остались долги, я должен их выплатить. Я буду не в ладах со своей совестью, если не сделаю этого. Мне нужно помогать детям. Салли… Я потерял все во время Краха. У Салли дом на Чарльтон-стрит. У меня ничего. Ничего! – Он сделал паузу, чтобы полные драматизма слова произвели должный эффект.
      – Ким, ты хочешь говорить о своих проблемах как взрослый, или ты собираешься утонуть в жалости к самому себе? – Николь терпеливо ждала ответа.
      – Разве нельзя это сочетать? – Он улыбнулся. Его улыбка, впервые с тех пор, как приехала Николь, была его прежней улыбкой. Умная, озорная, полная очарования.
      – Нет, – сказала она.
      – Я боялся этого, – сказал он. – Ладно. Давай поговорим. Как взрослые. Но сначала давай выберемся из этой дыры.
      «21» было переполнено процветающей, хмельной публикой. Николь читала все, что только можно, об Октябрьском Крахе, и была удивлена, что Америка так быстро излечилась от постигшего ее удара. И так окончательно! Большие магазины «Алтман», «Арнольд Констабл», «Ванамейкер», «Лорд и Тейлор», «Блюмингдейл» и «Гимбел» бойко торговали в рождественские каникулы, набирая дополнительный персонал для торговли. Президент «Мэси» предсказывал увеличение объемов торговли. Афиши кинотеатров сияли именами звезд – Лайонел Бэрримор, Чарли Чаплин, Уоллес Бир, Норма Шерер, Мэри Пикфорд, Мэри Дресслер – люди выстаивали длинные очереди за билетами, невзирая на небывалые холода. Оптимистические заявления секретаря Меллони и президента Гувера нашли отражение в финансовых обзорах, газеты называли происшедшее не иначе как Маленький ажиотаж на бирже 1930 года. Ежедневный объем торговли уже приближался к показателям золотого лета 1929 года. Цены на акции основных компаний выросли и. по крайней мере, уже наполовину достигали уровня, с которого упали в результате паники па бирже.
      Но некоторые приметы времени настораживали Николь. Она побывала у Маргарет Берримэн, и они беседовали о моде. Длина юбок пошла вниз с падением цен на бирже и по-прежнему оставалась на этом уровне. Начесы вышли из моды. Современному облику соответствовала гладкая прическа, идеалом женщины стала женщина зрелая, очаровывающая своим опытом. Маргарет отметила, что юбки всегда удлинялись во времена экономических неурядиц и укорачивались в годы процветания. Она добавила, что «женщина» царила во времена экономического застоя, когда нарастало стремление к стабильности и покою. «Девочка» появлялась, когда жизнь налаживалась, когда центр внимания перемещался на достижение удовольствий.
      На вечеринках, отметила Николь, никто уже не говорил беспрестанно о сексе, стремясь повергнуть окружающих в шоковое состояние.
      Она не слышала терминов «это» или «сексапил» ни разу. Люди разговаривали о политике – о социализме, о коммунизме, о русских пятилетних планах – с видимым интересом. На поверхности Нью-Йорк выглядел по-прежнему – сновали озабоченные толпы, сияли электрические огни, высились небоскребы. Президент был полон оптимизма, цены на бирже поползли вверх. Казалось, что Крах ушел в прошлое с иными вчерашними новостями. Когда же Николь пригляделась повнимательнее, она заметила, что есть причины для беспокойства. Может быть, потому, что она жила в Европе.
      Во Франции все было по-иному. Там не было внезапного краха, не было драматического периода, отраженного всеми газетными заголовками, вслед за которыми последовало столь же мгновенное и без видимых потерь выздоровление.
      Николь казалось, что такая резкая перемена, резкий переход из одного состояния в другое – явление чисто американское. Возможно, такая гибкость объяснялась молодостью самой страны, не обремененной ни историей, ни традициями.
      В Париже драма Краха не была столь насыщена, но последствия ощущались острее. Ювелиры с улицы Де-ля-Пэ потеряли целые состояния, потому что множество заказов были отменены. Предметы искусства и антиквариат переполнили рынок, но их не покупали. Американцы возвращались домой, единственным следом их пребывания становились объявления в «Пари трибюн», предлагавшие на продажу «по дешевой цене» дома в районе Нейи и замки в пригородах. Николь воспринимала Крах прежде всего через положение дел в индустрии моды. В первый же сезон, последовавший за Крахом, ни один крупный американский магазин не прислал своего заказчика. Значительная часть дохода, которую они обеспечивали, исчезла. Давняя традиция французских домов моды предоставлять своим заказчикам кредиты на значительные сроки стоила им значительных убытков. Огромное количество клиентов, прежде вполне платежеспособных, не могли расплатиться за платья и костюмы, которые уже были давно сшиты и даже изношены. Они просто разорились. Кроме того, дополнительной причиной убытков стал и скачущий валютный курс, так как крупные дома моделей уже давно работали на международную клиентуру.
      Волны разбегались в разные стороны: пошивочные ателье и маленькие фабрички, которые зарабатывали на жизнь тем, что копировали модели Николь Редон и других ведущих модельеров, выходили из игры. Пуговицы, тесьма, кружева, другие отделочные детали выполняли по заказу модельеров разные маленькие ателье. Одни сумели пережить кризис, другие – нет. Николь спасло то, что она совершенно случайно использовала свои акции для покупки дома в Антибе в 1929 году. Кроме того, она бережно экономила свои дивиденды, а не пускала акции в оборот в исключительно выгодные для этого годы. Таким образом у нее образовались накопления. Но «Дом Редон» понес убытки. Николь не знала, чего ждать от будущего. Тем не менее она отложила все свои тревоги о бизнесе и приехала в Нью-Йорк обеспокоенная судьбой Кима и их общим будущим.
      – Я не хочу, чтобы ты возвращалась в Париж, – сказал Ким. Они сидели за лучшим столиком в ресторане «21», и все приветствовали Кима, как знаменитость. Весь обед они с Николь проговорили о деньгах. Николь посоветовала продать свои акции прямо сейчас, пока цены на них поднялись, она одобрила его намерение оплатить отцовские долги, но посоветовала делать это в такие сроки, какие будут удобны ему самому. Не было никакой необходимости выплачивать их быстро или все разом – никто этого и не ожидал, как никто не ожидал, что какие-нибудь убытки будут вообще возмещены. Ким внимательно слушал Николь и заметил, что она хорошо разбирается в денежных вопросах. Она ответила ему саркастически, что это качество приобретается благодаря бедной жизни. И является одним из преимуществ бедности.
      – Моя проблема в том, что я тоже хочу получить свой кусок от пирога, – сказал Ким. – Я хочу быть рядом с детьми, я хочу быть рядом с тобой. Почему ты не откроешь свое дело здесь, в Нью-Йорке? Ты будешь иметь огромный успех, а мы сможем жить вместе. Мы должны быть вместе.
      – Да, конечно, – сказала Николь. Ее пронзила мысль, что до сих пор Ким ни разу не сказал о женитьбе. Она чувствовала: он винит ее за развод, за то, что он отделен от детей. – Идея прекрасная. Начать свой бизнес здесь.
      – Хорошо! Отлично! – сказал Ким. – Ты на меня хорошо влияешь. До того как мой отец… как все это случилось, я решил, что у нас с тобой все будет по-другому. Что я сам буду другим. Я решил, что отныне ты будешь занимать первое место в нашей жизни. Раньше я не думал так.
      Николь улыбнулась, счастливая от мысли, что наконец Ким начал говорить о ней, о них. Он свободен, разведен. Они могли делать то, что захотят. Они могут быть вместе.
      – А ты? Что ты станешь делать, если я открою дело здесь?
      – Буду стараться вести себя хорошо!
      – Серьезно.
      – Может быть, найду себе работу. У меня есть предложение.
      – А книги?
      Он взглянул на нее:
      – Наверное, я буду писать. Когда придет вдохновение. Если оно придет.
      – Книги – это твое призвание, – сказала Николь. – Ты можешь зарабатывать себе на жизнь, создавая книги.
      – Ты предлагаешь мне писать ради денег? – Ким был потрясен.
      – Почему бы и нет?
      – Я погублю свой талант. Я уже спорил на эту тему с Эрни, и не один раз. Посмотри, что сделалось со Скоттом, когда он начал писать ради денег. Ничего приличного, кроме «Гэтсби», он не опубликовал – с 1925 года. У Зельды был нервный срыв. Скотт путешествует по свету с бутылкой в руке.
      – Ты полагаешь, причина в том, что он начал писать ради денег?
      – Эрни так считает.
      – Это смешно.
      – Никакой уважающий себя писатель не станет писать ради денег.
      – Диккенс писал. Теккерей писал. А Бальзак? – спросила Николь. – Я занимаюсь моделированием одежды ради денег. Я не считаю, что мой талант сравним с талантом писателя, но он созрел и отшлифовался благодаря постоянной работе.
      – Не знаю, я все же сомневаюсь.
      – Ким, я знаю о тебе кое-что, чего ты сам не знаешь.
      – Что именно?
      – Деньги значат для тебя больше, чем ты думаешь. – Ким попытался перебить ее и возразить, но Николь жестом заставила его замолчать. Она продолжила: – Я помню, как ты ликовал, когда говорил мне о выгодной сделке с Джеем Берлином. Ты весь светился, рассказывая, что получил именно то, на что рассчитывал, – и деньги, и рекламу, и выгодные условия. Тебе все это доставляло истинное удовольствие.
      – Коль уж ты упомянула… – начал было он, вспоминая, как обвел Джея вокруг пальца. Именно здесь, за этим столиком, в ресторане «21». Он невольно улыбнулся.
      – Никто не заставляет писать тебя всякую чепуху, никто не заставляет тебя идти на сделку с самим собой.
      – Ты права! – сказал Ким. – Во-первых, я не смогу писать чепуху, моя совесть не позволит мне сделать это. Во-вторых, мои издатели не станут публиковать чепуху, – проговорил он, начиная воодушевляться. Наконец-то он становился похожим на самого себя, подумала Николь, взволнованная тем, что сумела вернуть его из горя. Она улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ, думая, что она самая чудесная женщина в этом зале, самая чудесная женщина во всем городе и во всем мире. Она прекрасна снаружи. Она прекрасна внутри. Как же ему повезло, как ему безумно повезло встретить ее.
      – Дорогая… – начал он.
      – Да?
      – Я был очень эгоистичен. Был занят только своими собственными делами. Ты же вела себя поистине великолепно всю эту неделю. Но ты всегда великолепна, – она хотела поблагодарить его, но Ким продолжил: —Я знаю, до сих пор я не сказал ни слова о нашей женитьбе. – Слезы невольно появились в ее глазах. Он наклонился вперед, тронул ее золотые волосы. – Не потому, что я не хочу на тебе жениться. Я очень хочу. Сейчас больше, чем раньше. – Он сделал паузу, пытаясь побороть в себе поднимающиеся чувства. – Но ты права, говоря, что деньги очень важны для меня. У меня их сейчас нет. И в ближайшее время их не будет. Я не могу просить тебя стать моей женой, если не способен содержать себя. Как же быть? Ты будешь содержать меня? Я не смогу этого вынести. Я не буду мужчиной, если соглашусь на подобное. – Он остановился. На этот раз его тон был серьезен, в нем не было никакой торжественности. Он и сам стал иным. Никакой жалости к себе. Он пришел в себя. – Я хочу на тебе жениться, если ты будешь хотеть меня. Если у меня будут деньги… – Он поправился: – Когда у меня будут деньги, ты выйдешь за меня замуж? Ты будешь этого хотеть?
      – Да, – ответила она, – да.
      – Я хочу, чтобы ты стала моей. Больше, чем когда бы то ни было.
      – Больше, чем когда бы то ни было, – повторила Николь, не отводя от него глаз. Она подумала, что все, находящиеся в этом большом, шумном, прокуренном зале, видели, как она любила Кима.

      Николь вернулась во Францию, обдумывая предложение Кима открыть свое дело в Нью-Йорке. В Париже обстановка становилась тревожной. Нью-Йорк, казалось ей, открывал новые возможности. Она размышляла, сумеет ли в Нью-Йорке найти таких же высококлассных швей, как в Париже, и решила, что есть смысл попытаться разрешить эту проблему. Идея заразила ее. К тому же если она переберется в Нью-Йорк, то окажется рядом с Кимом. Она обсуждала все «за» и «против» с Лалой, с Лео, с Ройсом Берримэном, которые в прошлом помогали ей преодолеть сложности. Весть о том, что Николь Редон всерьез думает переводить свой дом моделей в Нью-Йорк, широко распространилась. Уже через десять дней после возвращения из Америки Ролан Ксавье, ставший председателем Профсоюзной палаты, и министр экономики правительства Франции нанесли ей личный визит.
      – «Дом Редон» является представителем крупного бизнеса, – сказал министр, лысый, но очень красивый мужчина. Николь кивнула в знак признательности. Под крышей дома работают пять ателье. Два занимаются пошивом вечерних туалетов и платьев, а три ателье – шьют пальто и очень популярные костюмы. Каждым ателье руководит патрон, отвечавший лично за то, чтобы изделие соответствовало эскизам, выкройкам, и он же проверяет тщательность отделки. У каждого патрона по два помощника, в каждом ателье трудится от десяти до пятнадцати человек. – «Дом Редон», – продолжил министр, при этом его дымчатые глаза оставались совершенно серьезными, – дает работу почти шестистам служащим, включая продавщиц, закройщиков, секретарей, упаковщиков, посыльных, администраторов, ассистентов, учеников и горничных. Косвенно еще около нескольких тысяч человек обязаны своим существованием «Дому Редон». Эти люди работают на фабриках, выпускающих ткани для «Дома», в маленьких ателье, изготавливающих пуговицы, тесьму, ленты, отделку. Масса людей косвенно и прямо заняты в производстве и торговле, так или иначе связанных с парфюмерией «Дома Редон», в настоящее время одной из самых популярных в мире – начиная от сельскохозяйственных рабочих в полях Грасса, выращивающих цветы для эссенций, химиков, производителей флаконов и упаковки, печатников, печатающих ярлыки, водителей грузовиков, доставляющих товар к месту назначения, продавщиц маленьких магазинчиков и огромных магазинов, умоляющих покупателей понюхать хотя бы капельку духов «Николь».
      Волны от Краха на Уолл-стрите разошлись по всему миру, – подошел министр к концу своей речи. – Безработица в нашей небольшой стране угрожающе растет. Если вы уедете, тысячи людей останутся без куска хлеба.
      – Я понимаю, – ответила Николь, – но есть… другие соображения.
      – Николь, министр просит вас еще раз подумать перед тем, как принять окончательное решение, – грубо прервал ее Ролан Ксавье. Она изумленно взглянула на него.
      – У меня иные соображения, – начала Николь вновь.
      – Николь, все, о чем просит вас министр, – это как следует обдумать свое решение, – резко сказал Ксавье. Он повернулся к министру.
      – Да. мадемуазель Редон, месье Ксавье совершенно прав, – подтвердил министр, чья сила воли была очевидна, хотя манеры его оставались мягкими. – В это тяжелое время правительство Франции обращается к вам с просьбой.
      – Я понимаю, – начала Николь, – но…
      – Мадемуазель Редон еще раз обдумает свое решение, – вновь вмешался Ксавье. – Она как следует обдумает свое решение. – Он повернулся к Николь – в его глазах Николь прочитала предостережение.