Поздней весной по битой провинциальной дороге мчался веселый голубенький микроавтобусик с надписью “Ведомости” на борту. В нем ехали обозреватели большой провинциальной газеты Глеб Филин и Феликс
      Бедин. Не успев толком проснуться и привыкнуть к путешествию, они молчали и смотрели на гипнотически пустой путь, где, сколько хватало взгляда, не было видно ни машин, ни людей. Мир был ясным и зябко чистым, как словно его только что сделали, застроили домиками, застелили полями и расшили птичьими трелями, но еще не заселили людьми.
      Бедин рулил, орлом глядя на прыгучую тень автобуса, тщетно удирающую от своего дребезгливого источника, Филин хохлился и курил.
      Эти люди до странности были сходны в своей противоположности или рознились в сходстве. Оба высокие брюнеты в очках, журналисты, выпивохи, болтуны. Они походили друг на друга, как два родных брата, один из которых закончил семинарию и стал священником, а другой пошел в разбойники, но священник вынужден скрепя сердце по-братски выполнять разбойничьи обязанности, а разбойник по совместительству читает проповеди и отпускает грехи. Проще говоря, Филин был мягкий, томный интеллигент со склонностью к полноте и меланхолии, с аккуратно подстриженной чеховской бородкой, мечтательными маслинами-глазами и привычкой долго лежать после обеда. Его хоть сейчас, без всяких изменений, можно было вставить в какую-нибудь экранизацию Чехова; по сути дела, он гораздо больше походил на
      Чехова, чем любой чеховский персонаж и даже сам Антон Павлович. А еще он напоминал Обломова, Нехлюдова, Оленина, взрослого Алешу
      Карамазова и прочих милых нашему сердцу персонажей старой русской литературы, поскольку сам был ходячим отмирающим явлением этой литературы, ее вырванной страницей, несомой по засоренным улицам затхлого бездушного мегаполиса обыденщины.
      Его собрат Бедин тоже являл собой живую литературную страницу, но из другой книги. Если Филин был сплошная душа, сплошная нега и теплота, то Бедин вообще был не человек, а какой-то черт. Веселый, хитрый, едкий, ловкий черт, у которого, как у кошки, было девять жизненных запасов, расходуемых с двадцатикратной расточительностью.
      В противоположность мягкому, округлому Филину он был сухой, жилистый, костистый, мускулистый и сильный. Глазищи у него тоже были черные, даже еще чернее и глубже, поскольку не блестели, но смотреть в них было вовсе не так же легко. Да что там говорить, смотреть в глаза Бедина вблизи было прямо жутковато, а когда он вдруг снимал очки и приближал адски-угольные зрачки к глазенкам какой-нибудь девицы, та начинала дико визжать, роняла все из рук и чуть ли не падала в обморок – на ближайшую койку. Не за это ли ощущение сладкой жути они так обожали высокого, легконогого и страшно красноречивого, но вовсе не хорошенького Феликса? Да, Бедин был тоже литературен – еще неизвестно, кто из двух друзей был литературнее,- но в отличие от Глеба он больше читал, чем писал, отказался без боя от всяких литературных претензий после двух-трех малоудачных юношеских опытов, а затем перестал писать и статейки, по собственному желанию перешел из журналистов газеты в шоферы и, как бы это выразиться, разъездные рекламно-коммерческие агенты. Брался он только за рекламные куски за наличные.
      Цель командировки была туманной. В одном из наиболее отдаленных, отсталых и непроходимых районов нашей области местными жителями было обнаружено странное явление. По разноречивым и сумбурным сообщениям, то и дело поступающим из местной администрации, получалось, что в дремучих лесах, где прежде находилась база ракетных войск, появилось неведомое племя странных людей, словно речь шла о дебрях Амазонии, а не о запущенной, но достаточно загаженной районной глубинке в полутысяче верст от Москвы. По мнению прессы, странности начались вскоре после того, как разобранные ракеты были вывезены с военной базы под бдительным присмотром иностранных экспертов, военнослужащие были эвакуированы, а территория военной базы и городка, оставленная обитателями, стала стремительно приходить в упадок. Жителей полувымерших окрестностей, с опаскою ступивших на рассекреченную почву городка, ждало горькое разочарование. Все, что могло быть хоть как-то приспособлено к хозяйству, оказалось собрано, сметено и вывезено военными с какой-то вовсе не военной, мелочностью. Ни одного унитаза, ни одной дверной ручки, ни одного шпингалета или оконного стекла не оставили солдаты за собою, как будто после их ухода городок должен был достаться не собственным обнищалым согражданам, а злейшим, непримиримым врагам, каким-нибудь монголо-американцам. Если же оставалось среди гарнизонного хозяйства что-то хоть более-менее полезное, но непригодное для вывоза – батарея отопления или приваренный намертво металлический бак, то выведено из строя: подпилено, просверлено, погнуто. Пожалуй, военные не поленились бы и заминировать свое хозяйство – пусть их, собак, разорвет, чтоб не зарились, – если бы дорогие мины не годились для более важных дел.
      Пожалуй, единственным сокровищем этих мест, которое не удалось ни забрать, ни продать, ни изгадить, остались обширные лесные угодья и чистое озерцо удивительной красоты, ранее недоступное. Под защитой колючей проволоки, электронных ловушек, псов, людей и пулеметов этот заповедный уголок секретной природы, одичал и разбушевался до такой первозданной степени, что с ним не мог сравниться ни один государственный заповедник, ни один заказник или национальный парк.
      Сначала местные селяне, а затем вездесущие городские обладатели транспорта стали находить здесь грибы таких размеров и в таком количестве, что поползли слухи о радиоактивной мутации. Расплодилось здесь в невиданном количестве и дикое зверье. В районном листке
      “Край” как-то появилось фото ошалелого от радости мужика, держащего рядом с собственным свиновато-грибным лицом гриб размером с поросенка, причем заметка оканчивается следующим примечанием:
      “Некоторые маловеры считают, что невероятные размеры грибов на территории бывшей военно-морской базы Форт-Киж (конечно же, следовало напечатать “ракетной базы”) вызваны действием повышенной радиации или секретных химических веществ, которые якобы хранились на территории. (Автор заметки в запальчивости употребил слово
      “территория” на протяжении двадцати строчек целых четыре раза, причем два раза с двумя “р”, а два раза с одним, за которым следовала “е”.) Это блажь безответственных газетчиков, способная окончательно оплевать и без того донельзя оплеванные ряды наших бывших вооруженных сил и администрацию района. Эта выдумка опровергается тем фактом, что после посещения /теретории/ изображенный на снимке грибник Иван Свищов не только не умер, но продолжает с удовольствием потчевать своим чудо-трофеем, найденным на /теретории/, тещу, тестя и других близких”.
      В том же “Крае” промелькнуло сообщение участкового инспектора милиции, на служебную машину которого ночью под деревом (!) совершил нападение гигантский медведь. Вот оно.
      “Я находился на ночном задании в районе бывшей военной части
      Форт-Киж, оставил машину на несколько минут с открытой дверью и вышел подышать (!) под дерево. Погода была великолепная, ветер легко пошевеливал волосы на моей обнаженной голове (!), с которой я снял тесную фуражку, и приятно овевал оголенную кожу (!), и я не спешил возвращаться к оставленному на сиденье партнеру. Вдруг со стороны машины раздались тяжелое кряхтение, хруст и бессловесное мычание, соответствующее скорее гиппопотаму, чем моему некрупному товарищу.
      Сначала я из-под дерева отпустил кое-какие шуточные замечания относительно автомобиля, который может пострадать от такого шумного времяпрепровождения, но затем, когда мой товарищ отреагировал молчанием, достал табельный пистолет и решительным шагом преследовал к машине. Мой партнер спал, но, когда я упрекнул его в притворстве, возразил, что во сне на него как бы наваливалось огромное косматое существо со смрадным дыханием и горячим шершавым языком, которое он принял за меня и потому не возражал (!). Не получив никакой отдачи, существо угрюмо пробурчало что-то вроде “бр-р-ра” и сокрушенно удалилось в направлении чащи.
      Мой коллега принял данное явление за кошмарный сон, однако утром мы обнаружили огромные кучи помета и следы когтистых лап, а на близлежащих кустах висели разорванные женские колготки системы "Омса"”.
      Таких сообщений из одного и того же места было немало, в них фигурировали и невиданные растения, и змеи, и олени, и даже огромная дикая кошка, что звучало одинаково абсурдно. А городские газетчики вместо того, чтобы вдуматься в суть происходящего, предпочитали потешаться над своими малограмотными сельскими коллегами, приговаривая, что скоро в их районе, как в Шотландии, заведется свое
      КИЖСКОЕ ЧУДОВИЩЕ, благо там есть и подходящее озеро. Но в один прекрасный день редактору областных “Ведомостей” стало не до шуток.
      По центральному телевидению промелькнуло сообщение о том, что в
      Безднском районе, не так уж далеко от Москвы, экс-директором местного краеведческого музея Олегом Финистом были обнаружены представители неизвестного этноса, говорящие на некоем языке славянской группы, не являющемся ни русским, ни украинским, ни белорусским, но, скорее, смахивающем на болгарский. Представители этого ПЛЕМЕНИ, которое краевед поначалу принял за секту религиозных отшельников, судя по лингвистическому анализу записанных отрывочных фраз, находились в длительной изоляции или в иноязычной среде, со времен Средневековья, чудом не утратив своей самобытности, и вернулись на прародину. Они показались Финисту доброжелательными, миролюбивыми, хотя и замкнутыми людьми. Автора провели тайными тропами в свое благоустроенное селение, щедро угостили вкусной, здоровой, но непривычной пищей, представили КНЯЗЮ и с почетом препроводили.
      Лесные люди высоко оценили качество обуви Олега Константиновича и долго рассматривали, пытаясь разобраться в технологии изготовления.
      Одежда краеведа (джинсы, рубаха и свитер), напротив, вызвали брезгливость. Особый же фурор произвели очки. Поначалу очки вызвали у них приступы безудержного веселья, а затем глубочайшую задумчивость, доходящую до печали. Во всяком случае, явно или исподтишка представители ПЛЕМЕНИ не могли оторвать от них взглядов, пока Финист не снял их и не дал потрогать каждому присутствующему.
      На следующий день Олег Константинович Финист, запасшийся для исследований блокнотом, фотоаппаратом и значками, решил вернуться на место обитания загадочного народа, однако не обнаружил никаких следов пребывания людей.
      Разумеется, если бы сам директор местного музея пришел в редакцию
      “Ведомостей”, его бы, в лучшем случае, выслушали, как сумасшедшего, загадочно поблескивая очками и незаметно переглядываясь, и отправили подобру-поздорову обратно в глушь. А может, и слушать бы не стали.
      Но вот то, о чем, в принципе, было известно, о чем писали и говорили по телефону местные учительницы, милиционеры и трактористы, просочилось в Москву – и превратилось из деревенской бредятины в сенсацию российского масштаба, словно по мановению волшебной палочки сухая горошина вдруг засияла алмазом. Мы без конца пережевывали жалкие события нашего провинциального болота, боясь лишний раз выйти из прокуренного кабинета на улицу, а в каких-то двух часах езды от нас происходят чудеса, о которых не брезгует упоминать ЦЕНТРАЛЬНОЕ
      ТЕЛЕВИДЕНИЕ. И после этого мы еще смеем называть себя настоящими профессионалами!
      Эту моральную затрещину еще можно было бы стерпеть, если бы события не приняли сногсшибательного оборота. В течение нескольких дней подряд в лесах вокруг Форт-Кижа бесследно исчезли три группы грибников (на самом деле их могло быть и больше). И, что самое таинственное, посланная для наведения порядка милицейская машина словно сквозь землю провалилась вместе со своим малочисленным легко вооруженным экипажем. Это были не шутки, это были криминальные сводки УВД. Тайну военной базы пора было разгадать.
 
      //
      Первым архитектурным сооружением города оказалась величественная кирпичная водокачка в виде ручной гранаты, возведенная под углом семьдесят пять градусов в пику пресловутой Пизанской башне. На крыше этого замечательного сооружения, украшающего пустую чистую привокзальную площадь, росла кривая чахлая береза. На избушке почтового отделения висел здоровенный замок, стеклобетонный сарай магазина был на каком-то подозрительно раннем обеде. Зато за углом магазина притаилось кирпичное заведение типа трансформаторной будки
      (каковой оно и было в предыдущей жизни) с крупной надписью ТРАКТИРЪ.
      На двери трактира была приколота горделивая надпись: “Мы работаем”.
      Друзья одновременно схватились за ручку двери и потянули ее на себя.
      Дверь открывалась вовнутрь.
      Помещение трактира было стилизовано под избу. По стенам висели в рамках старинные фотографии: сестры милосердия в белых передниках и косынках с крестами, три сидящих и два стоящих по бокам гусарских офицера в расшитых рейтузах, венгерках со шнурками и круглых каракулевых шапочках с маленькими султанами, портрет государя с раздвоенной бородой. В правом углу висела глянцевая фотография рублевской “Троицы”, из тех, что недорого продаются в киосках, а перед ней теплилась электрическая лампадка. У левой стены стояли просторный стол, застеленный чистой скатертью, и две деревянные лавки. В углу под иконкой сидел благообразный молодой дед в сером костюме, хотя и без галстука, жидкобородый, русоволосый, в синих очках. Направив лицо вверх, неподвижно улыбаясь и притопывая ногой, он наяривал на гармошке плясовой мотивчик из нескольких нот, который обычно играют наемные гармонисты на свадьбах для забалдевших пожилых гостей. Перед ним выкаблучивалась худая, простоволосая, темнолицая шалашовка с выцвевшим синяком под глазом, в демисезонном пальто цвета отъявленной охры, нитяных приспущенных перекрученных чулках и кедах. В каком-то забытьи она отбивала ногами собственный ритм, отнюдь не соответствующий ритму исполняемого произведения, словно пава, поводила плечами, потряхивала неопрятной головой и неожиданно, пронзительно, горестно взвизгивала, как от змеиного укуса. Других людей в помещении не было.
      Бедин истово (хотя и слева направо) перекрестился на фотообраз, невозмутимо обошел танцовщицу и занял место в центре стола. То же самое, хотя и менее убедительно, сделал Филин, немного смазавший впечатление от набожности ироничным смешком. Слепец перестал музицировать, деликатно откашлялся и поставил приятно скрипнувший мехами инструмент к ногам. По инерции баба еще дважды грянула ногой об пол, села на самый краешек лавки, ссутулилась и сникла, словно кукла, у которой кончился завод. Наступила тишина, в которой раздавались только барабанные дроби бединских пальцев о стол да полое тиканье ходиков.
      – Чу! Кто посетил нас, Глаша? – певуче произнес слепой музыкант.
      – Молодые люди, – клокочуще-сиплым, голосом падшего существа ответила Глаша и одарила Филина кокетливой гнилозубой улыбкой:
      – Мужчина, не угостите с фильтром?
      – Чего угодно господам заезжим офицерам? – церемонно осведомился тапер, пока Глеб копался в карманах.
      – Если это действительно трактир, то нам угодно перекусить, – бросил Бедин.
      – И выпить, – жалобно добавил Филин.
      Слепец достал из кармана колокольчик и подал сигнал, на который из-за ширмы явилась дородная служанка в кокетливом передничке с кружевами и чепце; скорость ее появления была столь разительна, словно официантка таилась в укрытии и только ждала знака, об этом же говорили румянец смущения и блеск потупленных очей. Первым делом она направилась не к клиентам, а к танцовщице. Взяв Глашу за руку, она резко повлекла ее к выходу, шипя сквозь поджатые губы и прожигая непутевую взглядом исподлобья.
      – И чтоб духу твоего здесь не было, срань! – в качестве прощания сказала она, захлопывая дверь. – И вам последнее предупреждение,
      Олег Константинович. – И любезно пояснила клиентам: – Мы держим это недоразумение, как, знаете, в танцевальных залах держат наемных танцовщиц, чтобы разогревать публику. Но теперь я вижу, что выбор был неудачный, Глафира переигрывает, как всякая профессиональная актриса. Народу, конечно, нужна похабщина, но нельзя же превращать трактир в вокзал. Что будем кушать?
      – Да у нас-то, видите ли, со средствами…- завел было Филин и чуть не вскрикнул от зверского щипка сильных бединских пальцев под столом.
      – А каким ассортиментом блюд вы располагаете? – заглушил товарища
      Феликс.
      Трактирщица загадочно улыбнулась и достала из овального кенгуриного кармана на животе мизерную записную книжку.
      – Мы располагаем свежими горячими щами.
      – Ни слова больше! – пылко прервал ее Бедин. – Принесите нам с коллегой по большой миске горячих щей и, пожалуй…
      – Бутылку водки, – вставил-таки Филин.
      – Бутылку водки и три рюмки: мне, моему ассистенту и этому почтенному джентльмену с музыкальным инструментом, который восседает в красном углу ринга… то бишь, трактира. Если не трудно, пригласите его за наш столик. Нам есть о чем потолковать.
      Трактирщица занесла полученные данные в блокнот и удалилась за ширму, предоставив для обозрения обширное плоскогорье своего крупа, похожего на глыбу застывшей лавы. При небольших размерах эта аппетитная женщина была столь плотно сформирована и ладно сложена, что не тронуть ее, не ущипнуть или не похлопать можно было только в результате противоестественного волевого усилия.
      – Елизавета Ивановна Попко, владелица сей харчевни, – прокомментировал незаметно выросший перед столом музыкант. – Иногда грубовата, но искупает безграничной добротой и… неоскудевающими щедротами души своей.
      Филин смущенно закашлялся в кулак. Бедин прищурился, словно производя в уме математические вычисления.
      – А вы, если не ошибаюсь…
      Слепец по-офицерски щелкнул каблуками и с достоинством отрекомендовался:
      – Кандидат филологических наук, магистр этнографии, бакалавр музыки по классу домры и жалейки, директор (теперь уже можно сказать
      – экс-директор) военно-исторического дома-музея Долотова, лектор историософии местного края, неутомимый собиратель и пропагандист обычаев, загадок, обрядов и прочая и прочая. Добрая половина моей жизни прошла в тюрьмах, исправительных лагерях, на этапах и выселках, стоила вашему покорному слуге зрения и большей части здоровья…
      – Постойте, да вы… Финист! – осенило Бедина.
      – Да-с. – Лицо этнографа передернулось. – Перед вами, в роли жалкого попрошайки и приживала тот самый Олег Финист, о котором его товарищ по ссылке Александр Сухаревич как-то заметил: “России не бывает без глубинки, а глубинки без таких вот Финистов”.
      На лице Олега Константиновича появилось выражение человека, которому приспичило в туалет.
      – Вы что-то говорили насчет рюмки, так, если не западло, сделайте одолжение, только не при ней, не при Елизавете. Нет, она замечательная женщина, и без нее я бы, наверное, завял, но она хочет стать ментом, цензором, цербером… О, Лизон!
      Потеснив краеведа круглым твердым плечом, Елизавета Ивановна брякнула о стол запотевшей бутылкой водки, блюдцем с нарезанным черным хлебом и, как было велено, тремя рюмками.
      – Пейте, Олег Константинович, на здоровье, – угрожающе пропела она. – Вы далеко не дитя, а я вам не нянька. Пейте же сколько вам влезет и валитесь где попало в гнусных объятиях этой бездари. Но учтите, что после закрытия музыкальной школы у меня под дверью стоит целая очередь лауреатов международных конкурсов и обладателей призов, готовых за гроши валяться у меня в ногах и выполнять самые грязные и унизительные поручения, как ваша хваленая потаскуха.
      Олег Константинович вероломно хихикнул.
      – Она имеет в виду Глафиру, которую вы только что видели, мою бывшую супругу, подрабатывающую народной танцовщицей. Но помилуй,
      Лизон, за одно преступление не карают дважды, тем более – трижды.
      То, что произошло с нами в тот вечер, было всего лишь результатом нечаянной вспышки и подтверждает слабость человеческой натуры, которая нуждается в снисхождении. И потом, из-за этого поцелуя я перенес столько страданий, столько душевных мук… Вспомни эту сцену с неудавшимся самосожжением и когда я в течение полутора часов,
      ПОЛУТОРА ЧАСОВ, зимой простоял на коленях с табличкой ЛЮБОДЕЙ на шее, возле той самой падающей водокачки, которую вы, верно, проезжали по пути в наши палестины, – это одна из местных достопримечательностей, которую я безуспешно пытаюсь взять под охрану цивилизации…
      – Довольно! – Из-за перехваченного волнением голоса Елизавета не выкрикнула, а выдохнула. – Довольно ваших страстишек. Когда после презентации Христианского психологического центра “Киж” начальник районной милиции вдруг стал меня целовать и совершенно неожиданно запустил мне руку в трусики, я едва не потеряла сознания, но не раздвинула ног. Да, я отказала самому представительному мужчине района. А теперь судите сами, что я получила взамен!
      Разгневанная трактирщица приоткрыла дверь, высунула руку на улицу и пощелкала пальцами.
      – Лиза! – взмолился Финист, предугадывая грядущую сцену, но
      Елизавета осадила его одним притопом ладной коротенькой ножки.
      – Можно! – Она присела на угол скамьи, закинула ногу за ногу и закурила длинную коричневую сигаретку.
      Тем временем страждущий Финист подавал журналистам отчаянные знаки, означающие наливание и опрокидывание, и его знаки не остались без внимания. Прежде чем Глафира снова появилась в помещении трактира, нашими путешественниками и их знакомцем с кратчайшим перерывом было налито и выпито дважды.
      Глафира осторожно проникла в зал и замерла возле самой двери, хитро улыбаясь.
      – Кто ты есть? – спросила Елизавета Ивановна строго, но спокойно, покачивая ладной, расплюснутой в ляжке ногой и экономя презрение. -
      Чего робеешь, АРТИСТКА?
      Видно было, что трактирщица может уничтожить подчиненную одним махом, одним шевелением брови, но не делает этого ради зрителей, как профессиональный боксер высокой квалификации, которому подставили новичка.
      – Я есть срань позорная, последняя, конченая, – заученно ответила
      Глафира, лукаво стреляя глазами в Филина и, видимо, нисколько не тяготясь самобичеванием, как привычной простенькой ролью. Теперь она не казалась пьянеющему Филину такой уж некрасивой, старой и больной, наверное, это был всего лишь сценический образ, а сама Глафира могла бы сделаться и привлекательной, почти желанной при ее стройной фигуре, бесовски прозрачных глазах и густой спутанной гриве, если бы отмылась, загримировалась (а может – разгримировалась) и надела приличное платье. Или это водка всасывалась в мозг?
      – Нет, я не это имею в виду. Я имею в виду: кем ты была до трудоустройства в трактир?
      – Я являлась актрисой Театра Сатиры Красной Армии, заслуженной артисткой Удмуртии, лауреатом премии Комсомола и медали “За творческие заслуги”. По результатам опроса журнала “Жизнь за театр” я была признана открытием года, а затем стала лауреатом международного Шекспировского конкурса в городе Стратфорд-апон-Эйвон в Великобритании за лучшее раскрытие женского образа в пьесе Шекспира.
      – Какого образа?
      – Образа Джульетты в трагедии “Ромео и Джульетта”. Вскоре после этого я получила приглашение от режиссера Шнейдерсона на главную роль Любочки Тумановой в фильме “Летят голуби”.
      – Кто был твоим партнером по фильму?
      – Моим партнером по фильму был гениальный Бульонов.
      – Сам Александр Бульонов был ее партнером по фильму! И что же?
      – И я получила известие о том, что папа мой умер, а больная мама осталась одна, без присмотра, в Бездне. А через несколько дней после этого из американской киноакадемии в Лос-Анджелесе пришло приглашение Шнейдерсону, Бульонову и мне приехать в Соединенные
      Штаты для участия в розыгрыше премии “Оскар” в номинации “Лучший зарубежный фильм”. Приз тогда достался Бульонову как лучшему исполнителю третьестепенной мужской роли в лучшем второстепенном фильме, и хотя мое присутствие на конкурсе, собственно, ничего не решало, жизнь моя с тех пор пошла на спад.
      Вскоре моего главного покровителя Шнейдерсона хватил инфаркт, а
      Бульонов перешел в иные, недоступные сферы и вспомнил обо мне лишь однажды, в телепередаче “Былое”, когда ведущий спросил его, какова судьба очаровательной девчушки, исполнившей Любашу Туманову в раннем шедевре Шнейдерсона “Летят голуби”. Как сейчас помню, Александр
      Ибрагимбекович погрустнел своими знаменитыми глазами и ответил: “Бог весть. Пришла и канула в Лету, как все мы в этом мире”. При этом он даже не смог правильно назвать мою фамилию, вместо Игрицкая сказал
      Язвицкая – так звали его партнершу по следующему фильму
      “Здравствуйте, грачи!”.
      – Кому он теперь нужен, сам-то Бульонов, – утешил Бедин. – У него, поди, нет и такой работы.
      – О, не надо так говорить! – Глаза Глафиры блеснули. – Как бы то ни было, Александр Ибрагимбекович на всю жизнь останется моим кумиром и первой девиче-ской любовью. В хорошем смысле.
      – Об этом тебя как раз не спрашивают, – поправила Елизавета
      Ивановна, недовольная вызванным сочувствием.
      – И вот… – Глафира развела руками и одарила зрителей таким лучезарно-беззащитным, трогательным в своей порочности взглядом, что
      Филин подивился: как это он, завзятый театрал, мог принять настоящую актрису за уличную пьянчужку? К тому же теперь сквозь грим и костюм он видел ухоженную, холеную женщину, выглядевшую, судя по биографии, лет на пятнадцать моложе своего биологического возраста.
      – Ведь я институтка, я дочь камергера…- Актриса выкинула какое-то совершенно непередаваемое па, выражающее одновременно и удаль, и стремление к воле, и бессилие подрезанных крыльев, метнулась на цыпочках в один угол трактира, в другой, в изысканной неловкости повалила табурет Финиста, овеяла пылающее лицо Филина крылом взметнувшейся руки и замерла на излете, в скорбной поникшей позе прекрасного, гордого, поверженного существа, низвергнутого с небес в затхлое, тусклое царство амфибий, гадов и грызунов. Слезы выступили на глазах Глеба, да и Феликс в своей романтической меланхолии мысленно произнес какое-то “ёпть”.
      – А теперь, мадам Баттерфляй, извольте-ка сделать следующее: покажите нашим гостям свою жопу! – триумфально приказала Елизавета
      Ивановна, поднялась с лавочки и скрестила руки на груди. Все лицо ее играло красками жизни, на щеках обозначились шаловливые ямочки, губы трепетали улыбкой.
      – О, моя герцогиня, вы ставите меня в затруднительное положение,
      – игриво покусывая пальчик, возразила Глафира и тут же, резко повернувшись к гостям задом, взметнула полы своего безобразного пальто, оттопырила зад и несколько раз вильнула, заглядывая из-за плеча в глаза зрителям, и с очаровательным притворным смущением пожала плечами. От неожиданности друзья едва не поперхнулись: так хороша, нежна и округла была увиденная плоть, так внезапна среди коричневого безобразия старой одежды. Совсем не этого эффекта ожидала трактирщица; она поджала губы, нахмурила низкий лоб и наморщила аккуратный нос.
      – А теперь, – сказала она, нервно постукивая себя по ладони мухобойкой, – теперь ты будешь у меня клевать хлеб!
      Незрячий ученый сначала скрытно, а затем и явно сигнализировал журналистам, подставлял пустую стопку под невидимую вожделенную струю, но тщетно: друзьям было не до него.
      – Ты будешь ползать у меня на карачках и собирать с пола хлеб! Ртом!
      – Слушаюсь, сударыня!
      Сбросив пальто и обнаружив под ним пестренький, очень открытый сарафан с оборками, Глаша встала на колени и, поглядывая на молодых людей из-под свешивающихся рыжих косм, хрипло заворковала смехом; при этом декольте сарафана, и без того низкое, совсем отошло и открыло взорам две грозно нависшие, полные, сливочные, прекрасные груди.
      Отбросив мухобойку, Елизавета Ивановна без спроса взяла с тарелки путешественников ломоть хлеба и стала крошить его на пол, перед лицом нетерпеливо извивающейся артистки. Затем она взяла мухобойку и так саданула ею по столу перед самым носом задремывающего Олега
      Константиновича, что тот едва не слетел с лавки и уронил на пол свои синие очечки, мухобойка переломилась надвое.
      – Алле! – звонким, юным, чистым голосом крикнула трактирщица.
      Постанывая, облизываясь и все оборачиваясь к зрителям искаженным лицом, Глафира поползла, обнюхивая кусочки хлеба один за другим, играя с ними длинным ловким языком и урча, прежде чем поднять губами и проглотить.
      – Алле! Алле! – не унималась Елизавета Ивановна, прихлопывая в ладоши и едва не плача от веселья. – Ой, не могу!
      Доведенная до изнеможения слезами смеха, трактирщица достала из кармашка передника комочек сложенных банкнот, наотмашь бросила его на пол перед арти-сткой и убежала за ширму, словно боялась описаться.
      – Олег Константинович, алло! – Филин деликатно потрогал краеведа за плечо, но тот уткнулся в стол, используя вместо подушки собственные руки, и не подавал никаких признаков жизни, кроме посапывания. – Мосье краевед, всего несколько вопросов!
      Бедин, даже теоретически не принимавший принципов ненасильственного убеждения, вздернул слепого музыканта под мышки, как на вешалку, и, пока тот оседал в исходное положение, нанес ему два продуманных хряских удара под дых. Лицо краеведа исказилось во сне, сам же Олег Константинович, как подстреленный, стал заваливаться влево. Придав краеведу кривую устойчивость, Феликс стал щипать его своими цепкими пальцами за ноги и плечи – без толку; даже если бы огромный голодный орел слетел сейчас с вершины Кавказских гор и впился клювом в печень Финиста, это не вернуло бы его в сознание. Бедин отвесил сельскому интеллектуалу несколько смачных пощечин, придавших краски его мертвенным ланитам, а затем стал энергично растирать ладонями его уши – с таким же успехом он мог бы добывать из них трением огонь.
      – Напрасный труд! – заметила Глафира, занимавшаяся переодеванием, причесыванием и раскраской со свойственным актрисам бесстыдством. -
      Однажды местные трактористы, у которых он растратил винные деньги, опускали его под воду на две минуты и прижигали пятки сигаретами – и все зря. Он сам очнется минут через сорок, но не раньше. А теперь вы можете его убить.
      – Но он выпил всего-то граммов пятьдесят! – удивился Филин, обходя взглядом груди Глафиры, подпертые снизу черным кружевным лифчиком, который она как раз пыталась застегнуть. Щелк! Две прозрачные черные авоськи туго охватили свое грузное содержимое.
      Филин вздохнул с облегчением.
      – Именно пятьдесят. Он выпивает ровно пятьдесят граммов, засыпает на сорок минут, а затем восстает обновленный и ищет следующие пятьдесят – независимо от того, сколько займет поиск – несколько минут или полгода. Однако эти несколько минут, или несколько часов, или несколько месяцев он спать не будет. Уж я-то знаю своего бывшего мужа.
      – Вы были замужем за Финистом? Но тогда вы могли бы нам кое-что прояснить! – Филин толкнул Бедина локтем, подавая знак скорее достать диктофон.
      – Я так и знала, что вас интересую не я!
      Актриса подтянула чулки, нанесла последние штрихи и предстала перед присмиревшими друзьями в виде холеной, неприступной красоты дивы – настоящей леди Безднского уезда. Даже не верилось, что эта прекрасная, немного усталая и взвинченная дама в строгом, элегантном костюме только что ползала на коленях по полу и, как последняя собака, ртом собирала хлеб.
      – Если вы агенты федеральной безопасности, то вы обратились не по адресу. Я ничего не могу сообщить по поводу своего бывшего мужа, за исключением того, что сказала вашим коллегам.
      Брезгливо поведя плечом, актриса подхватила саквояж и энергично направилась к двери, чтобы исчезнуть навеки, если бы не расторопность Бедина, который уже распростер свои объятия на ее пути.
      – Умоляю! Мы не агенты федеральной безопасности! Мы ее безвинные жертвы!
      – Мы обозреватели, приехавшие расследовать некоторые обстоятельства, – нашелся, в свою очередь, Филин. – Мы независимые журналисты-бессребреники.
      В наступившей тишине стало опять слышно, как отбивают секунды гулкие ходики, но на этот раз их полый гипнотический “тик-так” перешел в пружинное поскрипывание, легкий скрежет спуска и, наконец, в плавучий, желеобразный, нескончаемо дрожащий бронзовый удар – всего один, – бом-м-м.
      Артистка испытующе поглядела сначала на Бедина, который при своей развязности мог быть кем угодно, от полковника контрразведки до поездного шулера, а затем на Филина, который на любой должности мог быть только безвредным милягой, и, выведя некое среднеарифметическое, позволила себе улыбнуться.
      – Я еще ни разу не встречала шпиона, который отрекомендовался бы как шпион, – заметила она. – Все вы или педагоги, или журналисты, или врачи. И умеете входить в доверие.
      – Но у нас есть удостоверения! – возразил Бедин. – Вот, пожалуйста, удостоверение газеты “Ведомости”, вот водительские права, вот справка о безупречности здоровья, а вот (но это несколько не то) удостоверение инвалида войны, дающее право на бесплатный проезд в городском транспорте.
      – Вы тоже инвалид? – Глафира перевела взгляд на Филина.
      – Нет, я не инвалид, я Фил Глебов, то есть Глеб Филин, вот… – В попытке найти нужный документ руки обозревателя неожиданно выбросили вверх целый фейерверк визитных карточек, удостоверений, справок и бумажных клочков с телефонами, так что Глебу пришлось упасть перед недоверчивой дамой на колено и, потея и натыкаясь на ее ноги, собирать все обратно в бумажник. С порывистой легкостью школьницы
      Глафира присела, подхватила с пола визитную карточку и громко, сценично озвучила:
      – Филин Глеб Алексеевич. Обозреватель по гуманитарным проблемам газеты “Ведомости”. Телефон, телефакс, телетайп, телевизор… Но я не вижу никакого противоречия между вашей работой в газете и службой в разведке.
      – Но тогда…- начал было Филин, теряющий голову от издевок уездной умницы, но его перебил Бедин:
      – Но тогда мы совершим преступление: мы сделаем то, чего никогда не позволит себе ни один сотрудник разведки, от рядового стукача до генерала. Мы убежим отсюда, не расплатившись, а вы, о недоверчивая, можете оставаться здесь сколько угодно и объясняться с Елизаветой
      Ивановной насчет нашего побега. Адью!
      Зорко окинув трактир стремительным прощальным взором, Бедин для чего-то сунул в карман пластмассовый стаканчик с салфетками и наполеонистым шагом покинул помещение. Филин заторопился следом, а
      Глафира, поняв свою оплошность, вышла за ними на порог и с сожалением посмотрела из-под ладони вслед двум заезжим шалопаям, переходящим с беглого шага на трусцу. Неужели она их больше никогда не увидит, особенно того славного бородача, который при собирании бумажек с пола по рассеянности едва не залез ей под юбку? Жаль было и очкастого ухаря, который так хищно улыбается и жжется глазами, но
      – она прекрасно это видела – не представляет большей опасности, чем его приятель. Как бы им, наверное. было интересно и забавно втроем, если бы нелепая случайность сюжета не развела их в самом начале! И, когда спины приятелей готовы были скрыться за углом, она крикнула им вслед:
      – Мальчики, я с вами!
      //
      – Стало быть – в Бездну? Но прежде, если не возражаете, мы нанесем визит некоему Ивану Свищову из Свищовки. – Вместо переключателя скоростей Бедин совершенно случайно схватился за прохладное колено актрисы, и машина рванула по крутым спускам и подъемам холмистого приречного городка.
      – Что же вы хотели узнать насчет Олега Константиновича? – спросила Глафира, как бы не замечая руки Бедина на своем колене, так что в конце концов ее пришлось убрать.
      – Нас интересует, собственно, не сама биография этого человека, хотя она безумно интересна…- замялся Филин, и Бедин добавил:
      – Плевать мы на него хотели. Нас интересует Киж.
      – Ах вот как! – Глафира залилась таким долгим, певучим смехом. -
      А я-то вообразила! Детектив! Федеральная разведка! Сыщики! – Глафира промокнула углом платочка глаза и продолжила: – Дело в том, что Олег
      Константинович долго и упорно занимался сбором компромата против местного руководства, которые передавал в средства массовой информации и даже в суд. За ту же самую деятельность при прежнем правительстве он попал на принудительное психиатрическое лечение, а затем в тюрьму, где лишился зрения. Пришли другие времена, сменились
      (вернее – повергнуты были) кумиры, а Финист остался прежним поборником чего-то. Сначала новое правительство ввело его в свой состав – как известного международного мученика – в качестве символического консультанта без портфеля по вопросам культуры, фольклора и ручных промыслов, но он, несмотря на приличный оклад, очень быстро показал, что борьба есть склочное состояние ума. Он прицепился к начальству местной войсковой базы Форт-Киж, повязанному с гражданской администрацией за то, что они-де препятствуют проведению археологических исследований озера и древнего городища, на секретной территории. С тем чтобы заткнуть его правдивый рот, ему бросили должность директора военно-исторического музея-заповедника
      Долотова, в штабе демилитаризованной ракетной дивизии, но его назойливость по пустякам была столь велика, что ее не утолили ни увещевания, ни сдвинутые брови, ни мат районного головы Похерова.
      Что за дело ему до окриков, угроз и даже побоев, нанесенных подозрительным пьянчугой, если в тюрьме его обещали обесчестить и даже исполнили обещание несколько раз, а он так и не подписал знаменитую повинную петицию двадцати шести! Что за дело ему до увольнения с работы, если палачи прежнего режима втыкали ему в глаза иголки, а он не согласился выступить по телевидению со всенародным покаянием!
      Наша любовь была в самом разгаре, и я гордилась своим мужем, настоящим подвижником культуры и почти святым, не склонным к тщеславию, как мои артистические сожители. Так мне казалось в ослеплении любви.
      Но вскоре после его отстранения я стала замечать странные вещи.
      Весь полемический пыл, вся благородная ярость моего Мильтона воспламенялись лишь в присутствии свидетелей. Его святости, его праведному гневу, его обличительному пафосу не было границ, но при условии хоть какого-нибудь отклика со стороны, из прессы, даже если это стенная газета. Поразительно, как мгновенно обесцветился, скис мой Дантон после того, как его процесс “Финист versus Форт-Киж” в областном суде был безоговорочно проигран, а в зале не появился ни один из самых мелких провинциальных репортеров.
      – Помню, помню… я тогда страшно недомогал. Помнишь, после презентации? – напомнил другу Филин.
      – Он был готов к тому, чтобы его ошельмовали, чтобы его вывели в наручниках из зала суда и бросили в машину, чтобы на него даже совершили физическое нападение. Но к тому, чтобы остаться незамеченным, он был не готов. Суд приговорил его к смехотворному штрафу за словесное оскорбление генерала, и на этом процесс был завершен. Командир дивизии генерал Гоплинов, голова Безднского района Похеров и начальник местной милиции Козлов курили возле здания суда, громко обменивались впечатлениями и смеялись, а мой страстотерпец по-собачьи крутился вокруг них, как бы умоляя: обругайте, ударьте, прогоните, но не оставьте без внимания! Толстые люди не удостаивали его взглядом. Для них он был не более интересным объектом, чем дворняга, которая грелась возле входа в суд. И только в последний момент, когда ответчики стали разъезжаться, а Олег суетливо приблизился к генералу, заносящему ногу для посадки в авто, чтобы продискутировать, старый вояка схулиганил: он потрепал идейного борца ладонью по редковолосой щеке и ласково пробасил:
      “То-то, штатская вонючка”.
      Буквально на следующий день в бухгалтерских делах дома-музея, которым заведовал Финист, обнаружились серьезные упущения. Муж был вынужден уволиться, и генерал, занявший его должность, пустил музей с молотка. Спесь Олега Константиновича как рукой сняло, он стал предупредителен, даже подобострастен с каждым встречным-поперечным.
      А вскоре от него, всегда бывшего поборником вегетарианства и трезвости, стало припахивать винцом. Соседки рассказали, что он зачастил в заведение Елизаветы Попковой, своей первой школьной любви, и даже играет там на гармонике за мелкие деньги. Его детище, его музей, который он так упорно отстаивал от засилия военных, к тому времени практически прекратил свое существование.
      – Печально, – бодро заметил Бедин, сверкая золотом зуба.
      – Какая же здесь связь с таинственными явлениями Кижа? – поинтересовался Филин.
      – Связь такая, что он придумал их специально, чтобы привлечь к себе внимание. Кижа нет. А скорее всего – и не было.
 
      ////
      Известие о том, что искомое чудо отсутствует, грянуло как гром среди ясного неба. Товарищи задумались.
      Действительно, если никакого кижского чуда не существовало, его следовало выдумать – на нем зиждилась идейно-хозяйственная жизнь целого района, целой области, а может, и нескольких областей. Ежели
      Финист и выдумал чудо, то он лишь наполнил старый, выцветший, выдохшийся миф новым, злободневным и очень своевременным содержанием, как художники Ренессанса одевали библейских персонажей в костюмы бюргеров.
      Строго говоря, миф о Киже никогда не забывали и нещадно эксплуатировали в литературе. Мифы о невидимом (или исчезнувшем) граде присутствуют и в фольклоре других народов. Невидимое присутствие воспринимается мечтателями как земной рай – тем более приятный, что вокруг все рушится и гибнет. Это тот же миф о Невидимке, но если невидимая Уэлсова личность агрессивна, то невидимый социум, напротив, пассивен и миролюбив: не трогайте нас, а вы нам и даром не нужны. Отсюда всего один шаг до общин, спрятавшихся в сибирской тайге, до религиозных коммун в амазонской сельве и невидимых племен, скрывающихся в пещерах и подземельях перед лицом кровожадных варваров (цивилизаторов). Отсюда всего один шаг до Атлантиды.
      Но почему Бездна, спросите вы? Почему этот почти центральный район превосходит засаженностью самые благоустроенные местности
      Европы? Почему Бездна, которая изъезжена и исхожена вдоль и поперек, а теперь, после разоружения, не представляет тайны даже для негров?
      Почему Бездна, которая если и упоминается в произведениях Лескова,
      Аксакова и Гончарова (она упоминается трижды), то всегда лишь мимоходом, в связи с плохим состоянием дорог? Неужели в нашем
      Отечестве нет более романтических мест?
      Первое историческое обоснование легенды о Киже связано с именем
      Евграфа Долотова, естествоиспытателя, историка и поэта ХVIII века, которого иногда называют местным Ломоносовым, а я бы назвал российским Шлиманом, без Трои. Этот удивительный человек и энциклопедист, между прочим, в своих “Уездных записках”, содержащих решительно все о здешних местах, оставил следующие строки:
      “Копаясь в списке летописи местного монастыря, нашел я разгадку мистерии града Кижа, известного нам по сказкам седой старины да летописям народа нашего. Сей Киж находился не где-нибудь, а в
      Безднском уезде, неподалеку от моего поместья!
      В великое княжение Георгия Всеволодовича верстах в десяти от нынешнего городка Бездны, получившего имя свое в память о минувшей драме, действительно стояла деревянная крепостица Киж, жители коей славились по всему княжеcтву своею зажиточностью, сноровкой в рукомеслах и замкнутостью. Однако на шестой год княжения произошло здесь великое трясение земли, весьма редкое для Великороссии. Целые села канули под землю, другие были разрушены, так что отстроить их было легче на другом месте, стены местных храмов расселись, а чрез десять дней случилось необыкновенное затмение солнца и по небу бежали цветные облака в виде скачущих вершников. Воды, словно в
      Апокалипсисе, хлынули на мирные пастбища, и леса оказались под зыбию вод. Впрочем, сколько можно судить по записям ученого монаха, погружение сие и дальнейший потоп свершились не в одночасье, как в сказаниях атлантических. Местные жители успели убраться с опасных сих долин поживу-поздорову, потеряв лишь малую толику изрядного своего имущества, и переселились в соседнюю Бездну (либо основали это селение), смешавшись с окрестным населением и навеки утратив свои достославные оригинальные качества. Долина Кижская была через несколько месяцев поглощена подземным озером, а в сказаниях местных сохранилось завистливое предубеждение о мнимых сокровищах кижских, оставшихся на дне, в жилищах богатых горожан.
      Сказание сие сохранилось вплоть до татарского нашествия и дошло до темника Могольского Бедулая (Абдулая), узнавшего о богатом затерянном граде от толмача своего, изрыскавшего окрестности Бездны, пытавшего страшною мукой наместника монастыря, но не нашедшего ничего и в досаде сжегшего мирную Бездну, не оказавшую сопротивления”. Так пишет Долотов.
      До наших дней не дошло никаких письменных доказательств его гипотезы. В 1812 году в доме Долотова, где квартировал эскадрон французских кирасир, возник пожар, уничтоживший бесценную библиотеку и большую часть обстановки, второй раз дом знаменитого ученого пострадал в 1917 году, когда его разграбили местные крестьяне, и, наконец, во время Отечественной войны в нем размещался штаб немецкой танковой дивизии, разбомбленный советской авиацией. От дома фактически не осталось ничего, кроме полуразрушенных стен, когда на территории бывшей дворянской усадьбы разместился штаб ракетной базы
      Форт-Киж. Военные строители в сотрудничестве с учеными-реставраторами восстановили дворец Долотова по сохранившимся рисункам и чертежам и укомплектовали третьестепенными экспонатами столичных музеев, а также находками местных краеведов и школьников, в лучшем случае имеющими отдаленное отношение к эпохе Долотова, но не к его личности.
      Вообще, несмотря на разносторонние способности, Долотов в свое время был известен лишь узкому кругу специалистов географии, его поэтические таланты подвергались сомнению, а по поводу его исторических изысканий Карамзин высказывался в одном из своих писем столь двусмысленно, словно речь идет не об ученом, а о ловком мистификаторе. Не исключено, что, тяготясь своей безвестностью,
      Евграф Тимофеевич – этот предтеча Олега Константиновича – просто
      ИЗОБРЕЛ историко-географическое обоснование мифа о Киже, привязав его к родному краю, благо расплывчатое состояние тогдашней исторической науки не позволяло ни подтвердить его гипотезу, ни основательно опровергнуть ее.
      – И все-таки я верю, – произнес Глеб Филин, глядя в окно.
      – Как он мог видеть представителей неведомой расы, если он слеп!
      – Глафира усмехнулась правой половиной напудренного лица.
      – Он мог их слышать! Он ведь говорил о диалекте! – горячо возразил Филин, который уже начал привыкать к идее Кижа и не хотел ее терять.
      Машину подбросило так, что Глафира и Филин чуть не сломали шеи о потолок кабины; Глеб при этом прикусил щеку, а Глафира незаметно пукнула.
      – А что, если он вовсе не слепой? – спокойно заметил Бедин, предвидевший скачок и успевший сгруппироваться.
      – Как это? – просила Глафира с оттенком неприязни.
      – Мне кажется, он кое-что иногда видит. Как Паниковский.
      Глафира пожала плечами.
      Надпись на дорожном щите гласила: “Свищовка – 200 м”.
 
      ////
      Феликс притормозил возле двух плюгавых мужиков в военизированной спец-одежде, которые в сопровождении крючкохвостой коротконогой собаки шествовали к сельмагу. Ступая нетвердо, как по болоту, мужики поддерживали друг друга и шарахнулись от машины, как от черта, выскочившего на них из-под земли.
      – Интересуюсь Иваном Свищовым, – напуская шороху, сказал Феликс поверх сробевших мужиков.
      Тот, что покрепче, стянул с башки дырчатую бейсбольную кепку с надписью USA и поддернул расхлябанного товарища:
      – Мы.
      Феликс сдвинул брови.
      – Что значит “мы”?
      – Мы Свищовы Иваны. У нас в Свищовке все Свищовы и половина -
      Иваны, – томно объяснил неустойчивый, обмахиваясь трубочкой газеты и обдавая Феликса густым смрадом чего-то неизъяснимого.
      – Понятно. – Феликс хлопнул дверью и продолжил путь.
      Свищовы тем временем отвлеклись от своей цели и заспорили, пылко жестикулируя, дергая друг друга за одежду и оглашая сельский воздух напрасными грубостями.
      Вдруг дорога оборвалась. Прямо посередине ее зияла огромная красно-коричневая дырища правильной круглой формы наподобие воронки от авиабомбы, в которую, словно костяшки домино, сползли бетонные плиты дорожного покрытия. Яма смыкалась с глиняным карьером и служила оттоком для его мутно-коричневых вод, сошедших примерно на треть и обнаживших прибрежное дно. Перед самым провалом дорога была перегорожена сухим деревом, излизанным сбоку пламенем костерка, возле дерева валялись две пустые бутылки – пластмассовая из-под лимонада и стеклянная из-под водки – и стоял юный курносый милиционер в сапогах, кожаной куртке и кепи, без пистолета, но с переносной рацией. Хмурясь от избытка ответственности, он передвинул кепи с затылка на лоб, подошел к машине и по-столичному отдал честь.
      – Младший сержант Свищов! Ваши документы!
      При виде редакционных документов милиционер превратился из ходячего сооружения кепи, кожанки и сапог в того, кем и являлся на самом деле, – наивного, предупредительного малого, почти ребенка. Он улыбнулся и вернул головной убор на затылок.
      – А я-то думал, вы из контрразведки!
      Друзья переглянулись. За всю предыдущую жизнь их так часто не принимали за шпионов, как за сегодняшние несколько часов.
      – Мы обозреватели газеты “Ведомости”. Нас интересует Иван Свищов, но не ты, а этот… – Бедин показал мальчику затрепанный “Край” с портретом счастливого грибника.
      – Ванька Свинух? – Милиционер перевел глазенки с газеты на обозревателя и расцвел, словно услышал замечательную новость. -
      Свинуха шукаете?
      Казалось, он может радоваться этому обстоятельству до бесконечности, да так бы, наверное, и произошло, если бы Феликс не окоротил его строгим прищуром.
      – Есть такой или нет?
      – Был, да весь вышел, – подтянулся милиционер. – Провалился под землю.
      – В смысле? – Бедину это начинало не нравиться.
      – Вместе с домом! – торжественно поднял палец милиционер и огляделся вокруг, хотя и так очевидно было, что здесь не было ни одного слушателя, кроме флегматичной козы, щиплющей траву на самом краю провала. – Только я обещал – никому.
      – Мы обещаем, что ваше имя нигде не будет фигурировать. Просто – милиционер постовой службы, – поспешил Филин. – Зато вы сможете показывать вашей девушке номер газеты и говорить: это все я. У вас есть девушка?
      – А это? – Милиционер опасливо показал на диктофон Филина, как на сулящее пакости неведомое оружие.
      – А это: чик – и нету! – Филин убрал диктофон в сумку и извлек оттуда блокнот и авторучку. – Теперь легче?
      – Теперь? – Лицо постового просветлело. – Следуйте за мной.
      И он с козьим проворством припустился по косогору, на вершине которого стояли деревенские дома. Филин едва поспевал за резвым селянином написать.
      Тем временем Глафира и Бедин спустились к пруду и романтично прогуливались по его бывшему берегу; Глафира то и дело приседала на корточки, срывая какие-то растения и показывая их Феликсу, а тот о чем-то разглагольствовал, указывая рукою то на воду, то на избы, то на небеса. Издали они казались совсем крошечными, до Глеба долетали голос Бедина и переливчатый смех Глафиры, вдруг приближенные ветром.
      – Здесь было прямое место, – сообщил милиционер, выбираясь с косогора на деревенскую улицу.
      – Как – прямое? – изумился Филин.
      – Ну, от домов до самого пруда шло ровное поле, пацаны здесь в футбол играли, а теперь тут сделалась гора. Откос.
      – Сделалась? – От предчувствия какой-то жути, в которую невозможно было поверить, у Глеба защемило сердце.
      – Пошло, пошло к чертовой матери и – у-у-у! – просело! -
      Милиционер нахмурился и надул щеки, как бы придавая своим словам
      БОЛЬШОЕ значение.
      Так вот в чем дело: посты на дорогах, мифические контрразведчики, бредни Финиста – все начинало складываться в некую мозаику.
      Из рассказа милиционера следовало, что в селении Свищовка
      (ближайшем гражданском населенном пункте от военной базы Форт-Киж) произошло событие, почти дословно совпадающее с тем, что было изображено в летописи средневековым монахом и пересказано в конце
      ХVIII века Долотовым.
      На сей раз, правда, трясения земли почти не было – если не считать покачивания лампочек на потолках, не замеченного работающими женщинами, а мужчинами принятого за легкую алкогольную галлюцинацию.
      Зато, точно как перед татарским нашествием, примерно за месяц до провала в небе появилось перевернутое медузообразное сияние, хорошо заметное над черными зубцами леса в ясные ночи, – комета Киятагава, особенно жуткая своим японским названием. Разумеется, никто не придавал этому астрономическому явлению такого апокалиптического значения, как после битвы на Калке, но все же смотреть на это странное светило было отчего-то муторно, и нечто гораздо более древнее и глубокое, чем астрономические знания, томило душу неизъяснимой тоской, дремучей, как волчий вой. Задним числом селяне припомнили, что из-под земли доносился отдаленный гул, похожий на канонаду, – звук, на который из-за привычной близости военной базы с ее постоянными стрельбами, сиренами и взрывами никто не обратил внимания. Днем супруга грибника Василиса Родионовна Свищова вернулась на обед с местной фабрики металлических конструкций (где работала бухгалтером), чтобы накормить обедом десятилетнего сына. Ни сына, ни своего дома она не обнаружила. А о том, что в сарае прикорнул подвыпивший Иван Свищов, вспомнили только на следующий день
      Вслед за милиционером Филин зашел во двор разрушенного дома.
      Фасад был более-менее цел, но со стороны усадьбы зияла трехметровая воронка, полностью всосавшая сарай и заднюю комнату. Из земли на дне воронки торчали доски, кирпичи, искореженные листы железа и балки, когда-то служившие перекрытиями. На сохранившейся половине дома балки переломились и нависли, как будто крышу сверху прихлопнул ладонью разгневанный каменный великан; ясно было, что и они рухнут при первом же дожде, при первом же порыве ветра, а может – сами собой.
      – Хотите, я залезу на дно ямы, а вы меня заснимете для масштаба?
      – предложил милиционер, но Филин не успел ему ответить, потому что во двор вторглась Василиса Родионовна Свищова (если это была она) во главе целой группировки.
      По левую руку от нее ехал на велосипеде сын, которому возле калитки пришлось спешиться и уступить дорогу деду – видимо, свекру хозяйки, уже успевшему приодеться в темно-синий костюм и свежую клетчатую рубаху. За дедом в калитку проникла бабка в зелено-оранжевом байковом халате и белой косынке, резко подчеркивающей кирпичный полевой загар. На ходу она морщилась и вызывала гримасами слезы (или боролась с ними). За нею степенно, с улыбочкой, вошел и остановился пожилой человек вида совсем не деревенского: осанистый, холеный, седовласый, в дорогом спортивном костюме и толстенной золотой шейной цепи, прочность которой позволила бы использовать ее на унитазе старой конструкции. Шествие замыкал молодой, полупьяный, полуголый смуглый мужчина в джинсах, брат хозяйки.
      Брат демонстрировал одну из крайностей народного отношения к средствам массовой информации – деревенский снобизм. Считая ниже своего достоинства заходить вместе со всем людом во двор, он навалился на калитку снаружи и глядел в сторону, презрительно улыбаясь, покуривая, поплевывая, поигрывая ногой и отпуская едкие замечания такой изысканности, которая должна была означать: городские пижоны имеют дело с человеком равного интеллекта и образования.
      Все это надвинулось на Филина столь решительно и споро, что в голове мелькнуло: “Будут бить”.
      Вместо этого, однако, Василиса Родионовна оглядела своих спутников, аккуратный бетон дворовой площадки, наконец (с долей сомнения) – сочувственное лицо Филина, глубоко вздохнула и бухнулась перед корреспондентом на колени. И, как по сигналу, баба в оранжево-зеленом заголосила, а полуголый захохотал.
 
      //
      – Помоги, отец родной! – Василиса трижды ударила челом, да так основательно, что на челе ее отпечаталась зернистая структура бетона и налипло несколько песчинок. Затем она схватила руку Филина и мощно потянула ее к губам, приговаривая: – Не пил, не курил, ни разу толком не ударил!
      – Это лишнее, – не отнимая руки, сказал Филин с неожиданным для себя кокетством и поправился: – Вы, верно, не за того меня приняли.
      Я не священник, а обозреватель газеты.
      – Заурядный представитель коррумпированных средств, – прокомментировал из-за калитки брат и змеисто усмехнулся.
      – А нам теперь – все одно! – Используя руку Глеба в качестве опоры, женщина поднялась сначала на одну ногу, затем – на обе и тщательно отряхнула колени своих пестрых лосин, обтягивающих тугие окорока. – Кто бы ты, батюшка, ни был, а нам без тебя один хрен – хоть в петлю лезь. Верно я говорю, мужики?
      Мужики согласно закивали.
      – В район жалились, в область жалились, в Москву жалились,
      Похерову жалились, Гоплинову генералу тож… И что? Понаехали с неделю назад с какими-то линейками-обвесами, одолитами, гороскопами-кинескопами, целились-целились, простукивали-прослушивали, набрали землицы в мешочек, водички в бутылочку и – будьте любезны. Спрашиваю: а как же насчет пособия, а они: сам виноват. Если бы его в доме прихлопнуло, мы с удовольствием, а в сарае – не положено, бытовая травма.
      – Каково же их мнение о природе явления? – Филин попытался сбить рассказчиков с бесконечного жалобного направления.
      – По сути дела, власть предержащим удалось сохранить относительно инцидента полнейшую безапелляционность, – обронил брат Василисы и плюнул так удачно, что ветер тут же принес его плевок назад и посадил ему же на тапок.
      – Сказали, что, мол, имеем дело с подземными сдвигами тектонической природы, так, что ли, Андреич, будто Ваню моего этим вернешь. – Василиса обратилась к представительному, который, несмотря на молчание и таинственную полуулыбку, заполнял собою всеобщее внимание. Кто бы он ни был, этот Андреич, очевидно, ему достаточно было произнести что-нибудь спокойным тоном, чтобы его слова были приняты к сведению и исполнению.
      – А позвольте-ка сначала документики, – выдвинулся Андреич и стал так въедливо изучать удостоверение Филина, что посеял у самого Глеба сомнение в его подлинности. – Действительно…- признал он с сожалением. – Что ж, в таком разе… Причина карстовых провалов в нашем регионе окончательно не выяснена. Полагают, на огромной глубине, где-то под бывшей военной базой Форт-Киж, располагается тектонический разлом, вызывающий смещение пород, а многочисленные шахты, используемые военными, усугубляют эти явления, вызывая сдвиги и провалы. Дело в том, что по правилам эти шахты полагалось бы засыпать или обезопасить каким-либо иным способом, например, создать подземное производство или профилакторий для легочных больных, однако исход военных был столь неожиданным, я бы сказал, стремительным, что ни о каких профилактических работах не могло быть и речи. Напоследок им даже пришлось распродавать свою боевую технику, хотя это не для прессы.
      – Констатация факта, – отчеканил брат Василисы.
      – И все же: что показали исследования? – не унимался Филин.
      И вдруг обрел дар речи сине-полосатый свекор.
      – Спи, говорят, спокойно, старый хер! Таперча, мол, попадешь под землю без гроба и оформления, даром. С печки – да под землю, след за сыном.
      – Ну что ты, папа, такое плетешь! – нахмурилась Василиса.
      – С рациональной точки зрения суть вопроса поставлена верно: про и контра, – дополнил ее многоумный брат, хмелея от говорения.
      – А опосля приехали с мешком мандарин гуманитарных, детям раздали по два мандарина, а взрослым – по справке. Покажь справку товарищу корреспонденту, – потребовал дед.
      – Такие вот справки. – Василиса Родионовна достала из кармана своего праздничного салатового пиджака, надетого на случай киносъемки, справку следующего содержания:
      “Выдана Свищовой В.Р. в том, что у нее действительно отключены газ, вода и электричество до окончания геофизических исследований района военной базы Форт-Киж и прилегающих окрестностей. Оплата коммунальных услуг на указанный период временно приостанавливается.
      Чрезвычайная районная комиссия”.
      – То есть электричество отключают, но за него можно не платить, – подшутил Андреич.
      – А отец его (Василиса кивнула на лыбящегося сына) вроде как с печки убился.
      – Так что, коли нельзя переселить отсюдова нас и наших деток, так хоть бы газ включили: чайку попить, помыться перед смертью, – вдруг гаркнула оранжево-зеленая старуха.
      Филин вздрогнул.
      – Я думал, у вас печное отопление, – заметил он.
      – Поголовный СВИНОЦИД получается, – сказал полуголый и гордо икнул.
      Оторвав глаза от блокнота, Филин с удивлением обнаружил, что за время его увлекательного интервью положение на улице сильно изменилось. Если первым впечатлением от зыбучей деревни было безлюдие, почти необитаемость, то теперь по всей длине изгороди
      Василисиного двора плотно стояли в несколько рядов хмурые безмолвные люди, наблюдающие за Филиным с таким равнодушным вниманием, которое было хуже злобы. Почти все эти люди были глубокими безобразными стариками, долгая тяжелая жизнь которых выработала и развила до чрезвычайности что-нибудь одно: огромный живот, кривые ноги, бородавки на лице или горб, или зоб, или скрежет голоса. Даже дети, затесавшиеся среди этого паноптикума, смотрели с неприятным, чересчур умным выражением усохших стариков. Один из настоящих стариков – очень высокий, прямой и худой человек в расписной брезентовой куртке бойца строительного отряда, с голой подвижной головкой грифа на гофрированной шее, крючковатым носом и светлыми вылупленными глазами напоминал карикатурное изображение царя с картины “Иван Грозный убивает своего сына” – после того как тирана недели две морили голодом и лишили растительности на голове от бороды до ресниц. В руках старик держал тяжелое бархатное знамя малинового цвета с желтыми кистями и крупно вышитой золотой надписью
      ПЕРЕХОДЯЩЕЕ. Через несколько фигур от малиновознаменца стояла приземистая баба в цитрусовом жилете дорожного рабочего и надрезанных в голенищах цементно-белесых резиновых ботах; рост этой румяной работницы без всякого преувеличения равнялся ее ширине – как вдоль, так и поперек, – а ноги были искривлены до такой степени, что в сжатом состоянии без труда пропустили бы между собою фонарный столб. Круглая строительница также была вооружена средством агитации
      – в ее грубой ручке был зажат свежеоструганный шест с приколоченной табличкой ГОЛОДОВКА.
      Религиозным противовесом этого политического крыла была старушка о левую сторону калитки; ее бельмастые глаза напоминали матовые абажуры, к чахлой груди она прижимала очень старую икону, вернее – источенную червями коричневую доску, изображение на которой совсем исчезло от времени. Рядом со слепо верующей теснились два ребенка очень неприятного, нездорового, развратно-нищенского вида: смуглый двенадцатилетний мальчик с кривыми желтыми зубами и баяном, к мехам которого был прицеплен пакет для подаяний, и чумазая взрослая девочка, очевидно, его сестра, которая могла показаться приятной, если бы не быстрый, чересчур внимательный и осведомленный взгляд. В руках девочка держала хлеб и соль на вышитом крестиком полотенце.
      Все это сборище словно того и ждало, чтобы Филин, подняв глаза, обнаружил его, как ждет толпа родственников вокруг умирающего для последних распоряжений. Почти одновременно все возбудились и что-то громко, яростно заговорили.
      – Ты мне энто, ты не того – свиноцид! – резким, глухим, загробным голосом рявкнул малиновознаменный, хотя Филин вроде ничего подобного не говорил. – Вы за свой свиноцид скоро ответите, и ой как ответите!
      Он поднял свой бархатный стяг на максимальную высоту и взвеял его, несколько раз энергично мотнув туда-сюда.
      – Доколе издеваться-то будете, сволочи? – с какой-то странно ласковой, неуместной улыбкой вопрошала работница в оранжевом. – Сами на машинах, с блядями прохлаждаетесь, а мы? Выходит, хуже блядей?
      – Но я всего лишь корреспондент, я не могу вас переселить, обустроить, обеспечить…- По ходу своего объяснения Филин понял, что эти люди собрались вовсе не для того, чтобы слушать, и любые оправдания будут одинаково бесполезны. Даже первоначальные челобитчики, родственники Василисы, через тонкий барьер забора словно зачумились толпой и поглядывали на Филина косо, неприязненно.
      – Корреспонденты самые виноватые, – криво сказала Василисина мать
      (или свекровь),- раньше, как вас не было, и беды никакой не было – ни тебе землетрясений, ни попрошайничества, ни блядства. Кабы тогда про Ваньку мово не прописали, до сих пор бы жил.
      Даже представительный потихоньку примкнул к линчевателям, понимая, что может стать ближайшей мишенью народной ярости.
      – Вместо реальной помощи приехали искать сенсации на материале народного горя, – заметил он.
      И все же, представительному следовало помалкивать.
      – Тебе, Василь Андреич, хорошо, – взъелась Василиса Родионовна, – ты себе особняк-то вон какой отгрохал, даром что треснутый.
      Андреич успел только плечами пожать, а обвинения в его сторону уже сыпались градом:
      – Ты миллиарды наворовал и еще миллиарды наворуешь!
      – У тебя энтот дом треснул, а в городе три нетреснутых осталось по два этажа!
      – Ты от Похерова кредиты берешь, а мы в сберкассе на раскладушках ночуем, не дай-то Бог!
      – А ну постойте, господа-товарищи-мужики! – Андреич строго поднял ладонь для привлечения внимания, но время строгости ушло.
      С быстротой электричества искра злобы пронзила всех одновременно, и тот (или та), который в другой раз, индивидуально, затащил бы симпатичного корреспондента в гости, закормил бы его и утомил чрезмерным вниманием, а к Василию Андреевичу и близко не посмел бы подойти, теперь злобно кривил рот, сжимал кулаки и брызгливо выкрикивал подлые слова:
      – Поотожрались тут на иномарках!
      – Продали Россию жидам!
      – А энтот, очкастый, из парижей приехал глумиться и обратно уедет мильены считать!
      – И деревню-то подкопали, чтобы нам всем провалиться!
      – А после фабрику американскую построить со стриптизами!
      – Берии на них нету!
      Мальчик-милиционер, который давно понял опасность положения и скрылся за углом разрушенного дома, выглядывал оттуда (без кепи), делал большие глаза Филину и усиленно жестикулировал в том смысле, что пришло самое время бочком продвигаться к огороду, а затем крупными скачками – прочь из буйной деревни. Ему-то (а не Глебу или
      Андреичу) и достался первый удар земляным комом по лбу. После этого гулкого первого удара мальчик в своей кожанке и галифе тут же упал ничком и замер на бетонном подворье, а вокруг установилась тишина осмысления, как будто толпа мгновенно отрезвела или, напротив, настроилась на беспредельное преступление.
      – Ребенка-то за что…- попытался урезонить революционеров Филин, но в этот момент в него одновременно попало сразу три метательных снаряда: в колено, правый бок и бровь, голова загудела, и по левой стороне лица обильно потекла горячая жидкость.
      Сквозь шум в голове, застивший зрение, Филин с удивлением увидел, как половинкой кирпича в него старательно целится его недавний коллега по интеллигентности – веселый полуголый Василисин брат, старик в студенческой куртке металлическим наконечником знамени пытается попасть в глаза Василию Андреевичу, который загораживается от тычков толстой кожаной папкой, а милиционер, обернувшийся вдруг прытким зайцем, перемахнул через забор и был таков.
      “Теперь меня будут убивать”, – подумал Филин со спокойствием, близким к удовлетворению, как вдруг над гвалтом побоища раздался архангельский глас Бедина:
      – Газы!!!
 
      //
      Словно из-под земли, посреди осажденного Василисиного двора явился Феликс Бедин с голубым, немного заржавленным и облупленным газовым баллоном, вентиль которого, точно ствол смертельного оружия, он направлял то на одного чрезмерно прыткого демонстранта, то на другого.
      – Газами, значит, рабочий класс! – мстительно прогудел древний студент с малиновым переходящим знаменем. – Супротив своих!
      Феликс так и взвился, одним махом оказавшись нос к носу с безволосым Иоанном: большой, висячий, бананово-пористый руль Бедина вплотную с крючковатым, стервячьим клювом переходящего знаменосца.
      – Объясняю для бестолковых! – Сквозь очки Феликс выпустил в ясные старческие глаза целые мегатонны презрения своими огромными антрацитовыми глазищами. – Во временном комитете борьбы за чрезвычайные ситуации, вон там… – Он ткнул пальцем в облачное небо, – в данный момент ведется бесплатная раздача газа в счет будущей гуманитарной задолженности по линии ЮНЕСКО. Пока подогнали тридцать шесть американских трейлеров из Витебска, доверху набитых стопроцентным американским зарин-заманом, – для деревень, особо пострадавших во время подземных коллизий. Вы же сами говорили, что американцы якобы хотят отгрохать на месте вашей деревни фабрику? И правильно: ГАЗОВУЮ фабрику! Так неужели ж вы думаете, что рассудительные американцы повезут за тридевять земель из Оклахомы своих капризных негров, когда здесь и так навалом почти дармового старья? Да вы хоть знаете, сколько зарабатывает в час самый бестолковый ленивый негр на обыкновенной американской газовой фабрике?
      – К примеру? – с замиранием спросил трезвеющий брат Василисы.
      – А к примеру, в пять раз больше, чем ваш Василий Андреич. -
      Феликс довольно нахально указал вентилем газового баллона на представительного начальника деревни, который пытался платком отереть загаженную броском навоза щеку и не очень-то улавливал происходящее. – И за такие-то копейки мы, белые люди, чуть не в ногах должны перед ними валяться. Разве ж это дело?
      – Когда был Сталин, было все наоборот. – Знаменосец впал в приятную задумчивость. – ОНИ перед нами в ногах валялись, а мы еще подумывали, пойти на поблажку ай нет.
      Предчувствуя, что эта ностальгическая нота может повлечь за собою цепь экономических воспоминаний и сравнений в пользу минувшего, после чего неизбежны очередной, окончательный взрыв социального возмущения и расправа, Феликс с боксерской быстротой соображения и решительностью нанес по шатким умам поселян мощный упреждающий удар:
      – Так что, пока вы здесь навозом побиваете представителей гуманитарных профессий, там… – Он указал все в ту же высь над бликующей лысиной Иоанна Малиновознаменца. -… там збруевские и из других волостей уже по второму разу занимают очередь, хотя положено по одному пропану в руки. А они видят, никто не идет, и дают по два, по три, по шесть баллонов, а чё? Они думают, раз никто не пришел, значит, никому уже не нужно, у всех уже есть.
      – Какие такие збруевские? – растерянно спросила свекровь Василисы
      Родионовны, теребя темными пальцами зелено-оранжевый халат на грудной плоскости.
      – Ну, ближайшая деревня у вас какая?
      – Азуевка, а оттеда – Бедулаевка и Карликовка.
      – Вот: бедулаевские и азуевские с карликовскими, кто на мопедах, кто на подводах, кто на чем. Американцы ведь прописки не понимают.
      Шквал противоречивых доводов, обрушенный Бединым на мнительные головы крестьян, если вдуматься, не был достаточно убедителен даже для таких темных людей, давно привыкших вообще не доверять никаким словам – притом, чем убедительнее, чем вразумительнее, тем хуже, – здесь же какие-то негры, какие-то американские фабрики и бесплатные трейлеры из ЮНЕСКО. И однако – верь не верь, а такое соблазнительное событие, как бесплатная выдача имущества, могло происходить где-то совсем рядом, даже если его вероятность составляла долю процента.
      Возникло молчаливое умственное противостояние, наподобие того, что имело место после Бородинского сражения между Кутузовым и
      Наполеоном. Победитель был не совсем ясен, и каждое очередное действие могло стать решающим. Наполеоновский шаг сделал Бедин.
      – Так что, один представитель общины – только не этот, – Бедин демократично перечеркнул указательным пальцем возможность использования Василия Андреевича в качестве ходатая, – может поехать на нашем транспорте и занять очередь на всю деревню. А вы тем временем пишите номера на ладонях шариковой ручкой и организованным строем спокойно продвигайтесь в направлении трассы. Только без глупостей! Филин, раздать авторучку!
      Полуголый скептик попытался сострить что-то насчет эфемерности заявлений коррумпированной прессы, но грозно нахмурившаяся Василиса
      Родионовна толкнула его раскрытой ладонью прямо в открывающийся рот, преградив пустые соображения. Она пинком отворила блокированную телами калитку и, гостеприимно направив Феликса и Глеба на волю одной рукой, другой деликатно придержала обмякшего Василия
      Андреевича во дворе.
      – Пишите первой: Свищова Василиса Родионовна, пол женский. А ты,
      Василий Андреич, уж не взыщи, побудешь здесь до возвращения колонны.
      Коли корреспонденты не врут – честь и хвала. А уж коли сбрешут…
      В толпе перед домом Свищовых произошло коловращение внезапно возлюбленных корреспондентов. Каждый теперь пытался дотронуться до плеча благодетелей, сунуть в их карманы пакетик с бутербродами, отереть с виска Филина запекающуюся кровь или хотя бы с доброй улыбкой заглянуть в глаза.
      Бедин прислонил газовый баллон за ненадобностью к палисаднику
      Василисы, чуть ли не силой вырвал переходящее знамя из рук старика, который, при росте Феликса один метр восемьдесят три сантиметра, оказался на целые полторы головы выше него, и передал в руки
      Свищовой, как бы предоставляя ей право возглавить колонну. Затем подсадил старика в машину, сел за руль и захлопнул дверь.
      – А вы нас не покинете? – с соблазнительной улыбкой заглядывая через опущенное стекло, поинтересовалась Свищова, – А то я теперь женщина одинокая…
      – Как можно! В ваших руках лучший из нас.
      Машина, однако, взяла довольно резкий старт и мигом проскочила опустевший милицейский пост, обитатель которого, в майке и подвернутых галифе, обнаружился неподалеку, среди ивовых зарослей, с самодельной удочкой, и приветливо помахал рукой отбывающим журналистам. В начале пыльного крутого подъема рабочие грузили в фургон дорогую мебель из треснутого особняка Василия Андреевича, в дверях сельмага лежал первый из встреченных Свищовых, а его слабосильный друг волчком вертелся вокруг него, то пытаясь его приподнять, то роняя в пыль и всплескивая руками. Машина вырвалась на сияющие просторы трассы.
      Малиновознаменец, видимо, осознающий свою невыгодную роль, подал голос только после того, как село скрылось из виду и автобус оказался в том самом месте, откуда свернул.
      – А может, пока задние добираются, я получу вне очереди? У меня и книжка пенсионная, и удостоверение внеочередника – все всегда при себе. А ты бы, сынок, хоть за бутылку подбросил баллоны до хаты.
      Места у тебя здесь отвольно. – Он бросил неприязненный взгляд в глубину салона, большую часть которого зря занимали высоко оголенные ноги актрисы. – А то они, можить, до ночи не доползуть всем гуртом…
      – Всенепременно подбросим, – заверил его непроницаемый Бедин.
      – Когда же?
      – Теперь.
      Бедин остановил машину.
      – Ай приехали? – с тревогой поинтересовался дед.
      – Приехали. Вон там, под пригорком.
      – Да где же? Разве вон там…
      Малиновознаменец приоткрыл дверцу машины и вслед за головою вытянулся вовне в тщетной попытке разглядеть на дне откоса нечто вожделенное, бесплатное, внеочередное. Туда-то и выпорхнуло его длинное, рукастое, но нетяжелое тело под действием не очень сильного, но глубоко выверенного пинка, нанесенного правым коленом
      Феликса Бедина. Клекоча и мельнично размахивая конечностями, словно старообразный птенец некой нелетающей ископаемой птицы,
      Иоанн-Малиновознаменец описал в воздухе пространную дугу и застыл на большой глубине под дорожной насыпью, на вершине конической горы красноватого проросшего песка, в позе роденовского Мыслителя, которого наконец перевернули вместе с его мраморным унитазом.
      – Как вы думаете, он не убился? – трагическим шепотом спросила
      Глафира.
      – Я сознательно избегаю решения извечных нравственных вопросов человечества, – ответил Бедин и пустил машину вперед.
      – Зато он спас жизнь мне, а это уже не так плохо, – отозвался с заднего сиденья пораненный Филин, и все трое залились таким неудержимым нервным смехом, который кончается изнеможением, слезами, болью в мышцах живота и даже печалью. Чем радостней смех – тем глубже печаль.
 
      //
      – Остается надежда на участкового милиционера, которого помял пещерный медведь, – вслух подумал Филин. – Надеюсь, районное отделение милиции еще не провалилось под землю.
      – Упорство, достойное лучшего применения, – поджала губы актриса.
      – Без указания полковника Козлова вы из него и слова не вытянете.
      Бедин увидел картину, перед которой не мог не остановиться. У обочины прикорнул точно такой же автобусик, как у них, но ядовито-рыжий, с синей надписью “Вести” вместо “Ведомости” и ультрамариновой милицейской мигалкой на крыше. Возле автобуса маячили двое, столь же карикатурно напоминающие наших друзей, как и средство их передвижения.
      Один из незнакомцев, представляющий собой как бы негатив Филина, с растопыренными руками стоял поперек дороги. В его облике, отличающемся от облика Глеба на самую малость, всего было немного чересчур, а результат получался неожиданным и каким-то неизъяснимо противным. Он был ниже Филина всего сантиметра на полтора, а толще килограмма на три и в результате из вальяжного Нехлюдова или раннего
      Обломова, проводящего дни в неторопливой неге, получался просто пронырливый скоробогатый толстяк, слишком ограниченный даже для физических упражнений. Неформальная элегантность Филина (свободные свитеры, легкие брюки, комфортабельные ботинки) здесь была доведена до крайности дорогого темного костюма-тройки с галстуком, обезображенного доругой, растрепавшегося на пузе и оттого особенно нелепого. Поверх костюма незнакомец был облачен в расстегнутый дорогущий плащ тонкой черной кожи, а глаза скрывал очками – почти такими же, как у Филина, но черными и непроницаемыми, как защитное стекло электросварщика. Но самой странной, томящей особенностью этого квази-Филина была его отталкивающая шустрость, суетливая активность, заметная с первого взгляда, было видно, что этот тип выполнял во встречной паре ту роль ведущего, которая у наших журналистов отводилась Бедину.
      Что касается другого незнакомца, он, как нарочно, смутно напоминал Феликса, но был еще выше, худее и носастей. Эти малозначительные отличия превращали его из бодрого, поджарого, жилистого пролазы-спортсмена в вялого, флегматичного, пасмурного педанта, страдающего мелочностью и отсутствием аппетита ко всему. Он также был в кожаном плаще, но менее дорогом, более толстом и обшарпанном, его прямоугольные преподавательские очки были чуть менее темными, а стоял он чуть поодаль, не удаляясь от машины.
      – Могу ли я быть полезен коллегам? – осклабился Бедин с высоты кабины.
      – Ради всего святого… – Низкий глядел поверх очков нехорошо, исподлобья, а улыбался одним ртом, отчего его улыбка напоминала мучительную гримасу человека, страдающего запором. – Наш автобус вышел из строя, дело швах, и если даже вы не окажете милосердия… В конце концов – мы собратья по ручкам, блокнотам, а то и пулеметам. -
      Я Иван Петров, обозреватель газеты “Вести”, небось не слыхали? – И как бы покопавшись в своей памяти, Иван Петров с натяжкой добавил: -
      Калужане мы.
      – Иванов Петр, обозреватель оттуда же, – вызывающе представился незаметно подошедший спутник Ивана Петрова, нервно отдернулся от протянутой руки Бедина, а затем слабо пожал ее холодной широкой рыбиной своей ладони.
      Филин и Глафира, довольные возможностью размяться при знакомстве, также покинули автобус и стали заговаривать с немногословным Петром
      Ивановым.
      – Я выполняю обязанности режиссера, продюсера и одновременно водителя нашей маленькой разъездно-полевой редакции. – Иван Петров сунул под самые очки Бедина какой-то прямоугольник вощеного картона и спрятал его в карман настолько быстро, что зрение едва успело уловить мелькнувшее изображение изогнувшейся смуглянки без лифчика.
      Бедин машинально парировал:
      – Сидор Сидоров, импресарио.
      Иван Петров одарил его кислой улыбкой мученика пищеварения, а затем с неожиданной обходительностью подхватил под локоть и стал прогуливать вокруг бездыханного автобуса, как будто они находились не в продуваемом всеми ветрами поле, а на светском рауте.
      – Вы, вероятно, интересуетесь так называемыми кижскими странностями? Сегодня все только и говорят, что о пресловутом Киже, как с цепи сорвались, – ворковал он. – Увы, мы здесь по тому же вопросу.
      – Собираете компромат на Всеволода Большое Гнездо?
      Бедин и Иван Петров молча воззрились друг на друга на долгие двенадцать секунд, причем огневые глаза Феликса искрились и испускали трескучие электриче-ские разряды юмора, а черные стеклышки
      Петрова отражали их с жуткой бесстрастностью рептилии.
      – Ха-ха-ха, – произнес наконец обозреватель калужской газеты
      “Вести”. – Ха-ха-ха.
      Он фамильярно ткнул высокого иногороднего коллегу кулачком в живот.
      – Срезали! Ваша взяла! Лихо вы меня! Петр, ты слышал? Он сказал – компромат на гнездо.
      Довольно неожиданно Петр Иванов, который только что в отдалении обменивался визитками с Глафирой и Глебом, явился из-за капота автобуса.
      – Я все слышал, майор. Какие будут указания?
      В руках он держал блокнотик и ручку, как исполнительный официант, принимающий заказ.
      – Какие могут быть указания, Коля, то есть Петя? – продолжал свой поверхностно-лицевой смех Иван Петров. – Чего-нибудь покушать и бутылочку, нет, пару бутылочек коньячку.
      Из-за автобуса выглянули Глафира и Глеб, привлеченные боксерскими выдохами смеющегося Ивана Петрова.
      – Противно постоянно притворяться в эпоху открытости, – с задушевностью пионервожатого заявил Иван Петров. – И никакой я не обозреватель Петров, а майор федеральной контрразведки Федор
      Плещеев. Весь перед вами.
      – Капитан Мясищев, Кузьма, – щелкнул каблуками худой.
      – Тайный агент налоговой полиции Севостьян Авдеев, – и здесь не унялся
      Бедин. – А это субинспекторы Ворошилова и Климов. При них вы можете без малейшего смущения говорить о чем угодно.
      – В таком случае, прошу следовать за мной, – поклонился разведчик.
      Вслед за озабоченным Петровым-Плещеевым вся группа очень мелкими шажками спустилась по крутому откосу к узенькой и удивительно ясной речушке, струящейся между густыми зарослями ивы. Здесь на ровной полянке их ждало неожиданно приятное зрелище в виде низенького раскладного походного алюминиевого стола, вокруг которого было расставлено пять раскладных походных стульчиков. Стол был накрыт идеальной кипенно-белой накрахмаленной скатертью с вышитым вензелем
      ФСБ, и в момент приближения гостей белокурая девушка в кружевной белой блузке, черном мини и голубом фартучке расставляла посуду – по две тарелки, по два фужера – для спиртного и воды, по вилке с левой стороны и по тупому ножу – с правой.
      – Ба, да это же Анфиса! – Глафира порывисто шагнула к подруге, но та нахмурилась и отшатнулась. – Странно, – сказала Глафира с недоумением. – Могу побожиться, что это Анфиса Розанова, она работала пастишером в театре Комкома и была любовницей моего позапрошлого мужа. У нас были такие милые взаимоотношения, что ее реакция по меньшей мере непонятна. Я даже сидела с ее ребенком, когда им с Николаем надо было развлечься. Анфиса, как твой маленький
      Антип?
      При упоминании ребенка девушка в переднике только ниже угнулась, а затем с близоруким прищуром посмотрела на Глафиру и сильно, с сердцем грохнула вилками о стол. Петров-Плещеев деликатно положил ладонь на плечо Глафиры.
      – Сударыня, убедительнейше прошу не обращаться к этой особе иначе, как по званию и фамилии: гвардии лейтенант Соколова. Вы сами тайный агент и должны понимать, какой вред нашему общему делу наносят любые личные отношения при исполнении служебного долга.
      Действительно, лейтенант Соколова работала одно время под прикрытием пастишерной мастерской театра Комкома, была любовницей главрежа и даже имела незаконного сына Антипа, подполковника контрразведки, заслуженного артиста театра карликов Евстигнея Аллахова, но это вовсе не значит, что ее с вами связывают какие-то личные воспоминания. Вы для нее были точно таким же источником тайных сведений, как и она для вас. Вы ведь тоже, надеюсь, устроились в театр и вышли замуж ради прикрытия?
      – Разумеется, – смутилась Глафира. – И все же это не мешало нам быть подружками и вместе бегать на свидания.
      – Увы, – вздохнул Петров-Плещеев. – Именно из-за своего легкомыслия ваша псевдоподруга лишилась языка и не смогла ответить на ваше приветствие. Когда мы поняли, что ее губительная страсть к вашему экс-мужу заходит слишком далеко, мы постановили ликвидировать одну из частей ее организма вместо того, чтобы лишаться целого офицера. И она благодарна нам за это, не правда ли, лейтенант?
      Петров-Плещеев дружески приобнял девушку за талию, и та в ответ быстро-быстро закивала.
      Петров-Плещеев наполнил бокалы коньяком, Иванов-Мясищев повесил на дерево перед сотрапезниками крупномасштабную карту Безднского района и вооружился указкой.
      – А теперь мы сорвем с себя все и всяческие маски, – просто сказал майор. – И надеемся, что вы ответите нам взаимностью, господин Бедин.
 
      ////
      – Служба наша такова, что мы почти не бываем дома, – сказал
      Петров-Плещеев, откидываясь в шезлонге, специально принесенном для него лейтенантом Соколовой, отпуская брючный пояс и закуривая. – А посему все свое вожу с собой. В нашем служебном автобусе, который кажется таким компактным, есть абсолютно все, что необходимо человеку для полноценного существования: спальня, микроволновая печь, стиральная машина, холодильник, библиотека, да-с, библиотека приключений и даже переносной биотуалет. Им можно пользоваться внутри машины, так как он преобразует фекалии в составляющие элементы (экскременты – в элементы, хе-хе-хе) и удаляет их через вентиляцию. Покакали, а там ничего, пфук, не при дамах будет сказано.
      Петров-Плещеев фамильярно ущипнул Бедина за коленку как начальник начальника.
      – Разумеется, мы снабжены и подслушивающими устройствами и подглядывающими аппаратами, для которых не являются препятствием ни шторы, ни жалюзи, ни ставни, ни (это не для прессы) даже стены.
      Арсенал у нас не очень большой, но мощный: три короткоствольных автомата, шесть пистолетов разных систем и калибров, штурмовые и снайперские ружья, гранаты, ракетная установка… Имеются, конечно же, яды и отравляющие газы, но главная наша гордость… Соколова!
      Лейтенант Соколова! Сейчас вы будете приятно удивлены.
      Петров-Плещеев зарделся, как девица, и достал из подмышечной кобуры зеленый револьверчик наподобие газового с торчащей из рыльца пропеллерной насадкой.
      – Милочка, отойдите на десять шагов и встаньте смирно! – скомандовал он сквозь плотный шум внезапно разыгравшегося ветра, и девушка поднялась на бугорок, сцепив руки над фартучком и поглядывая в сторону с равнодушием платной натурщицы.
      – Энеки-бенеки! Оп-ля!
      Пистолетик пукнул, как новогодняя хлопушка, в воздух взвилось нечто, принятое Бединым за пиротехническое устройство, но вместо звездной россыпи фейерверка это нечто вдруг распустилось в огромную авоську, целый сетчатый парашют, со скоростью сачка накрывший и опутавший Соколову.
      – Как вам это нравится? Берите ее теперь голыми руками и кушайте без соли. Продукция компании “Торнтон и Торнтон”.
      Петров-Плещеев посмотрел на Бедина с таким самодовольством, что
      Феликсу пришлось потрепать его по щеке.
      – Так мне начинать доклад? – со слезной обидой забытого служаки прозвенел из-под ивы капитан Мясищев.
      – Сделайте одолжение, капитан… эээ… Салищев.
      Долговязый капитан прямо-таки просиял. Долгое время находясь на оперативной, полевой работе, он предпочитал подробные, бумажные задания вроде оформления отчетов, составления писем, подготовки и чтения докладов. В этой роли он преображался из апатичного, нерадивого, медлительного недотепы во вдохновенного художника-копировальщика, в безукоризненный автомат, не допускающий ни малейших погрешностей и сбоев в своих примитивных операциях. К сожалению, в полевой работе контрразведчика такие способности практически не требовались.
      – Итак, перед вами секретная карта нашего укрепленного района, составленная отделом геодезии и картографии при штабе Московского военного округа.
      Иванов-Мясищев встал вполоборота к карте и раздвинул хромированную стальную указку, со встроенной ядовитой иглой на одном конце и счетчиком Гейгера на другом.
      – Вот здесь расположен Форт-Киж, бывшая ракетная база наших вооруженных сил, прекратившая свое существование в прошлом году в результате мирной политики правительства и договора об одностороннем уничтожении большей части ракет.
      – Между нами говоря, безумного договора, – либерально вставил
      Петров-Плещеев, а лектор обиженно поджал губы.
      – Территория военной базы, объявленная национальным заповедником, по сути дела, превратилась в дикие дебри, которые никем не охраняются. Между тем благодаря болотам, зарослям и разветвленным подземным ходам стратегического назначения здесь может без труда спрятаться целая дивизия противника, если, предположим, таковой вторгнется в наш район.
      – Вот! – Петров-Плещеев выставил восклицательный знак пальца, а затем налил себе еще рюмочку.
      – Разве у нас идет война? – удивилась Глафира. – Но с кем?
      – У контрразведчиков не бывает мирного времени, – скромно ответил
      Иванов-Мясищев и продолжил: – Рядом с лесом расположен необитаемый военный городок, где ранее проживали военнослужащие и их семьи.
      Военный городок, вмещавший до десяти тысяч жителей, сегодня находится в стадии упадка и разрушения. Здесь не существует ни администрации, ни правоохранительных органов, ни коммунальных служб, способных поддержать порядок. Именно здесь, по сообщениям компетентных лиц, были обнаружены неизвестные люди загадочной национальности, выдающие себя за коренных жителей мифического города
      Кижа, якобы поглощенного озером Синеяр во время монголо-татарского нашествия. Намерения и политические убеждения мнимых аборигенов не совсем понятны, а следовательно – опасны.
      Еще одним источником напряжения в районе является проваливающийся поселок безработных шахтеров Свищовка, жители которого остались без газа, воды и средств существования. Эти деклассированные элементы прошлого ведут себя крайне агрессивно и допускают даже…
      (Иванов-Мясищев снял темные очки и потер желтеющий синяк под левым глазом)… даже прямые нападения на ни в чем не повинных представителей закона.
      Стабилизирующим фактором является протестантский центр психологического программирования KYZH компании “Thornton amp;
      Thornton”. По сути дела, все экономические и хозяйственные нити района давно сосредоточились в щупальцах этого духовно-промышленного концерна, и представители районной администрации от городского головы до начальника раймилиции находятся непосредственно на жаловании директора этой американизированной колонии. Они ездят туда дважды в месяц за получкой, выдаваемой в виде премий гуманитарного фонда развития культуры, а между тем ни для кого не секрет, что одним из источников финансирования фонда является конгресс
      Соединенных Штатов.
      – Понимаете, чем пахнет? – Петров-Плещеев перегнулся через стол и обдал жаром своего рта самое ухо Бедина.
      – К примеру?
      – К примеру – Армагеддоном, войной всех против всех! Вот чем пахнет этот сгусток противоречий под названием Киж. Неужели вы, просвещенный человек, не понимаете этого? Неужели вы не понимаете, что долгом каждого патриотично настроенного журналиста является проникновение в ряды перечисленных сил с целью выяснения их намерений под видом… самих себя.
      – Лично я рассматриваю долг журналиста несколько иначе, – раскраснелся Филин.
      Бедин так и взвился:
      – Э, нет, дорогие друзья. Не знаю, за что вы получаете зарплату в своей разведке, а мне в газете платят совсем за другое.
      – Какая меркантильность! – всплеснул руками Петров-Плещеев.
      – Между прочим, мы с майором Плещеевым и лейтенантом Соколовой еще не получили командировочные за отравление колодцев в ауле
      Самадха и станице Междуреченской, а эта варварская акция, если вы помните, была совершена мусульманскими фанатиками целых четыре месяца назад, – с тихой укоризной заметил Иванов-Мясищев. – Я во время этой операции немного оглох на левое ухо, а лейтенанта
      Соколову жестоко изнасиловали.
      – Я обещал вам квартальную премию, а ей медаль за особые заслуги, и я все это выбью, – гибко посулил майор.
      После такого откровения принципиальный Филин рванулся было уходить, но Бедин придержал его, кивнув на богатую закуску и две бутылки коньяка – початую и целую.
      – Вы же, насколько я понял, и выдаете себя за газетчиков из
      Калуги, – дипломатично напомнил Феликс. – За кого же прикажете выдавать себя нам, реальным обозревателям настоящей газеты? За сотрудников рязанского областного отдела по борьбе с организованной преступностью?
      – Как вы говорите? Рязанского?
      Несколько секунд несложный ум Плещеева, налетевший в тумане на непредвиденную преграду, не выдавал ничего, кроме здоровенного вопросительного знака. Затем майор хлопнул себя ладонью по лбу, щелкнул пальцами и облегченно рассмеялся.
      – Зачем же рязанского? Вам-то как раз и не надо себя ни за кого выдавать. Вам надо оставаться самими собой и честно выполнять свой долг журналистов, то есть интервьюировать каждого встречного-поперечного да выведывать всевозможные секреты, получая за это зарплату в своей редакции. А мы будем ехать следом и пользоваться вашей патриотичностью.
      – За что же, извиняюсь, будете получать зарплату вы? – удивилась
      Глафира. – И для чего вам ваше собственное прикрытие?
      – Да мы!.. – вспылил было Мясищев, но шеф зыркнул, словно цыкнул.
      – Мы пытались это делать, узнав от руководства о вашей предстоящей командировке, – признался майор. – Мы ехали чуть впереди вас, но, к сожалению, средства массовой информации нагнетают негативное отношение к сотрудникам спецслужб и правоохранительных органов, а потому…
      – Да нас узнают повсюду мгновенно, как будто таблички вывешены на наших шеях, – вспылил капитан. – Хорошо ведь, когда просто посылают куда подальше. А то и по мордам! По мордам! Думаете, приятно?
      – Думаю, не очень. – Филин поднялся на этот раз всерьез.
      – Журналистика – это, конечно, проституция, – за всех высказался
      Бедин. – Но по крайней мере не педерастия.
      На лбу Петрова-Плещеева выступили капельки пота.
      – Вы хотите сказать, что мы с товарищем капитаном педерасты?
      – Да, – сухо подтвердил Бедин.
      Теперь все шестеро противостояли друг другу по обе стороны стола:
      Бедин против Иванова, Филин против Петрова, Игрицкая против
      Соколовой. Они словно смотрели в собственные кривые отражения. Одно движение, одно опрометчивое слово – и эта немая сцена могла превратиться в безобразную потасовку.
      Вне всякого сомнения, жилистый, резкий Бедин одним-двумя ударами кости-стых кулачищ уложил бы Иванова-Мясищева на месте, но Филин, пожалуй, был мягковат и тепловат для кровавой драки с подлым
      Петровым-Плещеевым, а Глафира и Соколова полностью соответствовали друг другу по физической, нравственной силе и весу. Короче, драка сулила быть жестокой и безрезультатной, что не входило в планы
      Петрова-Плещеева.
      – К чему эта конфронтация близких по духу единомышленников? – елейно сказал он, протягивая руку Феликсу. – Вы хотите нашей Родине могущества и процветания, и мы добиваемся его. Вы не более чем слуги слепых обстоятельств судьбы, и мы ее орудия. Вы проституируете пером, мы орудуем шпагой.
      – Не шпагой, а кинжалом, – не подавал руки Бедин.
      – Ну, кинжалом, – извивался разведчик. – А кинжал перо-то и есть.
      Стало быть, и вы и мы пером. А дело-то одно, мокрое.
      Эта мысль показалась хулиганистому Бедину забавной. Он извлек из кармана руку, кстати говоря, уже сжимавшую рукоятку выкидного ножа, и подал ее наискосок, через стол, Петрову. Крест-накрест, не очень охотно пожали друг другу руки Иванов-Мясищев и Глеб Филин. Глафира чмокнула лейтенанта Соколову в прохладную щеку.
      – Мы предлагаем частным лицам бесплатное сотрудничество на добровольной основе, но никогда не навязываем его, – подытожил
      Петров-Плещеев. – К чему все эти байки о заказных убийствах и слухи о провокациях, в которые перестали верить даже их изобретатели? Мы стали такой же открытой гуманитарной организацией, как Христианская армия спасения или тимуровская команда, только методы и дисциплина у нас немного жестче, правда, лейтенант?
      Соколова мелко закивала.
      – И слово “нет” в лексиконе контрразведчика практически отсутствует, только “так точно”. Правильно я говорю, капитан?
      – Так точно!
      – А коли так, притараньте-ка нам бутылочку ОСОБОГО, того, что на посошок.
      Мгновенно, как из рукава, откуда-то явилась расписная бутылка иноземного вина, откупоренная самим Петровым-Плещеевым с ловкостью профессионального официанта.
      – За процветание независимой прессы под невидимым крылом дружественной разведки! – Осушив бокал до дна и убедившись, что все последовали его примеру, Петров-Плещеев достал из коробочки крошечные желтые пилюльки, проглотил одну сам и раздал подчиненным.
      – Хорошо пошла! – Закусив вино пилюлей, Иванов-Мясищев неожиданно развеселился, что при его постоянной угрюмости выглядело почти угрожающе.
      – А это у вас что? – поинтересовался Глеб Филин, указывая на коробочку с пилюлями. Он страшно опасался всевозможных снадобий после неудачных опытов с наркотиками.
      – А это у нас пилюли, – с нескрываемой наглостью ответил
      Петров-Плещеев.
      – Пилюли против слова “нет”, – молвила лейтенант Соколова человеческим голосом.
 
      – А нам-то по таблеточке! – В отличие от Филина фармацевтически опытный Бедин мгновенно раскусил смысл происходящего и потянулся за противоядием.
      – Нет-нет, я не принимаю незнакомых лекарств, – пролепетал отплывающий голос Филина, а ширина стола, отделяющая Бедина от майора, капитана и лейтенанта, разверзлась непреодолимой ширью, целым Гибралтаром, на другом его берегу бесовски кривлялись, дрожали и таяли зыбкие шпионы.
      – Да я тебе! – Бедин попытался поразить майора кулаком сквозь меркнущий разлив дурноты, но действия его катастрофически затормозились, словно завязли в густеющей смоле.
      – Так точно! – одновременно отдали ему честь с того берега три марио нетки. – Ты – нам!
      Бедин усилием воли попытался удержать ускользающие крупицы рассудка, и эти крошечные волевые молекулы приказали ему сунуть пальцы в рот. И вдруг вместо рвоты из его чрева неудержимо полезли внутренности: все его тело вывернулось наизнанку через рот, как резиновая перчатка.
      – Меня вывернуло наизнанку, – догадался Бедин.
      Все это было бы только забавно, если бы половые органы также не вывернулись и не глядели теперь наружу розовой дыркой. Пол сменился на противоположный!
      Бедин хихикнул и стал изучать непривычное новое качество своего тела, вернее – антитела, представляющего собой подобие географической карты с реками и дельтами вен, ручейками кровеносных сосудов, перевалами мышц и долинами связок. Это зрелище оказалось настолько увлекательным, что Бедин не мог от него оторваться и взгляд его разума стал обшаривать квадрат за квадратом, участок за участком, словно под микроскопом.
      “Это ваш внутренний мир”, – лекторским тоном пояснил отчужденный буквалист в его мозгу.
      Откуда-то сбоку Феликс почувствовал слабую, но неприятную болевую пульсацию. У него болела голова! Стало быть, у него была голова, а не только упоительно свободный, всепроникающий ум. А вслед за пульсирующей головой к нему неохотно вернулись руки, ноги, туловище и в последнюю очередь стесненное, ноющее сердце. “Я где-то лежу. Я был без сознания. Я не умер”, – с сожалением подумал Бедин.
      При подъеме его тело жестоко швырнуло в сторону, и, пытаясь удержаться на ногах, он пробежал несколько шагов, пока не повис на кстати подвернувшемся дереве. Улегшаяся было боль от этого резкого движения расплескалась и хлынула на мозг, так что Феликс со свистом втянул воздух ноздрями.
      – Мать честная! – произнес он вслух и огляделся сквозь густую пелену одури, не отпуская при этом своей опоры, как ребенок не отпускает штанину отца, не совсем еще полагаясь на свои валкие ножки. – Где я?
      Понемногу припоминая предшествующие события, Феликс не узнал вокруг ничего. То место, куда забросило его сейчас, определенно, не напоминало ни одного из известных ему мест. Был ли это город Бездна, который они покинули некоторое время назад? Нет, это не был город
      Бездна с деревенскими домишками, домом культуры, стеклобетонным магазином и падающей водокачкой. Это вообще был не город, не поселок, не деревня или другой населенный пункт, потому что этот пункт не был населен.
      Нет, этот пункт был не населен, и дерево, которое поддерживало ослабевшее тело Бедина, было вовсе не дерево, а гнутый деревянный столб в отставке, давно скончавшийся в качестве одушевленного электричеством столба, но зато вернувшийся в свое прежнее, древесное качество, ибо он покрылся многочисленными свежими побегами и чернел сквозь буйную зелень, как ворчливый древний дед, окруженный толпой беспокойных внуков.
      Вокруг расстилалось то, что когда-то было площадью, а теперь стало огромным одичавшим полем, сплошь вспученным травяными кочками, проросшими сквозь треснувший асфальт. На краю поля виднелись красные кирпичные строения, а возле железного заржавленного короба, когда-то служившего автобусной остановкой, радостно дрогнувший Бедин увидел свою машину.
 
      По мере приближения к автобусу Бедина охватывало смутное беспокойство. Да, это был их родной автобус, но он стоял возле крашенного в синее короба остановки как-то кургузо и неприлично, наперекосяк. Сердце его так и ухнуло – словно ведро оборвалось с привязи и полетело на дно колодца. Автобус стоял так низко, потому что под ним не было колес!
      Но это было еще не все. Все до единого стекла были выбиты с каким-то педантичным остервенением, крыша и борта во многих местах промяты ударами лома, валявшегося тут же, рука неведомого злодея не пощадила ни одной фары, а на капоте выцарапала огромное матерное слово из трех букв. Порыв ветра качнул вывернутую боковую дверцу автобуса, кое-как висевшую на одной петле, она со скрежетом отворилась, и взору Бедина предстал сидящий на вспоротом диванчике
      Глеб Филин. Подперев подбородок ладонями, Глеб вперился в сиденье диванчика, изрезанное вдоль и поперек и выпотрошенное.
      Друзья молча посмотрели друг на друга, и Глеб кисло улыбнулся.
      – Доброе утро!
      Бедин рванулся рукой к карману – естественно, денег, ключей и документов не было.
      – Да, теперь мы никто, – смачно прокомментировал Филин с каким-то здорадным удовлетворением. – Теперь мы пилигримы, дервиши, странствующие тени на обратной стороне Луны.
      – Вылезай из этого драного автобуса! – вспылил Бедин. – Сидит здесь и медитирует на фекалии, пока я несу на себе бремя белого человека! Надо действовать! Надо покарать виновных! Надо всколыхнуть общественное мнение!
      Неожиданная мысль заставила Феликса развеселиться и перейти от бессильного буйства к нервическому веселью.
      – Ну и поднасрал нам майор Плещеев! – выдавил он, наливаясь свекольным соком натуги, и после этих слов смех ударил из него неудержимым брызгливым фонтаном, лишившим его последних сил. Лицо
      Филина также исказилось плаксивой гримасой смеха, и он зашелся тонкими визгливыми охами ушибленной бабы.
      Смех угомонил обозревателей, а заодно и освежил мозги. Только после этого они заметили отсутствие своей спутницы.
      – А где… – в один голос сказали они и стали усиленно вспоминать имя артистки. Вспомнить имя артистки не удалось.
      Друзья повесили головы. Их думы блуждали вокруг чего-то смутного, тревожного. Казалось, вот-вот с языка сорвется нечто важное, но каждый раз это нечто откатывало, как граница света и тени.
      – Как ты думаешь, это рассвет или закат? – спросил наконец Глеб
      Филин, чтобы разрушить чары безмолвия, и кивнул на низкий оранжевый зрачок солнца над бетонными стенами.
      – Если сейчас начнется день, значит – рассвет, если ночь – закат.
      Если солнце останется на месте… Не знаю, как на том свете, а на этом солнце всегда поднимается или опускается, – ответил Бедин.
      Как бы то ни было, новое состояние было обозревателям вовсе не в тягость. Если после смерти человек чувствует себя так же легко и вольно, значит, мистики не напрасно учили нас презрению к смерти, если же такая легкость возможна при жизни – мы тем более получаем приятный сюрприз. В результате возникало состояние блаженного равновесия, когда любой исход одинаково желателен, поскольку не имеет значения.
      – Сейчас, пока тебя не было, я видел город Киж, – задумчиво произнес Глеб Филин. – Теперь я точно знаю, что он есть.
      Бедин ахнул от изумления: слова товарища предвосхитили его собственные.
      – И что же ты видел? – сдерживая волнение, спросил он.
      – Там было всего так много, но одним мигом, так что нельзя и передать. Это как иероглиф, в котором вместился целый роман, целая жизнь… Это сверкнуло передо мной, как…
      – …Как счастье, – ласково подсказал ему Бедин.
      Филин посмотрел на него с удивлением.
      – Если бы ты знал, как мне не хотелось возвращаться!
      – Мне тоже, – признался наконец Феликс Бедин. – Мне Божий свет стал не мил.
      – Так, значит, ты тоже…- Филин положил руки на плечи Бедина и проникновенно заглянул в глаза друга. – Ты тоже вкусил райского блаженства?
      – Вкусил и буду вкушать, – ответил Бедин и крепко, до слез поцеловал товарища. – Возврата нам больше нет.
 
      Обозреватели стояли перед распахнутыми воротами бывшей военной базы Форт-Киж, над которыми грязно розовел выцветший плакат с подмоченной надписью: “Форт-Киж – невидимый щит Родины”. Справа от ворот находилась сторожевая будка с выбитыми стеклами, а слева на квадратном щите изображен краснощекий лупоглазый автоматчик, из-за спины которого фейерверком вылетал морковный пучок ядерных ракет.
      Кирпичные колонны ворот снизу доверху испещрены бесчисленными надписями: “Коля Васин, ДМБ-96”, “Здесь был Серый из Тулы”, “Дембель неизбежен” и т.п. Первые полустершиеся надписи были датированы шестидесятыми годами, последние относились к прошлому месяцу.
      Изнутри Форт-Киж напоминал разрушенную столицу исчезнувшей цивилизации. Казалось, что люди покинули это место не месяц-полтора назад, а в прошлом веке, если не в прошлом тысячелетии. Среди буйствующих зарослей не было никаких следов человеческого пребывания
      – ни окурка, ни консервной банки, ни газеты. Военные не оставили за собою и обычного ремонтного хлама, или при исходе ими овладела необъяснимая чистоплотность. Среди кустов виднелись только руины башен и бастионов, сложенных из огромных, отбеленных и отшлифованных временем каменных глыб. Некоторые из этих строений поднимались до уровня второго-третьего этажа, где лазурные прорехи неба виднелись сквозь узкие длинные бойницы, но подняться по щербинам и выбоинам полуразобранных стен мог разве что альпинист; другие, напротив, находились ниже уровня земли, и попасть в их темную жуть можно было не иначе, как по выщербленным, стертым под уклон лестницам.
      Казалось, что здесь, под мощными низкими сводами, исписанными матерными остротами и датами, можно было найти все что угодно – от человеческого остова в заржавленных железах до клубка ядовитых змей на раскрытом ларце с сокровищами.
      – Типичные угодья археологов, – заметил Бедин.
      – Я что-то об этом читал, – припомнил Филин. – Кажется, на месте военной базы раньше было поместье Евграфа Долотова, до него – пограничная крепость на юго-восточном рубеже Руси, еще раньше – поселение древних хазар и, наконец, колония греков.
      – Греков?
      – Греков.
      Бедин присвистнул.
      – Разве греки достигали нашего района?
      – Ну, может, один какой-нибудь заплутавший грек.
      Бедин грустно вздохнул.
      – Честно сказать, эту заметку о древнегреческом поселении на месте базы Форт-Киж сочинил я сам с похмелья.
      В который раз с начала путешествия у друзей возникло странное впечатление сна, когда действие следует за воображением и сновидящий мгновенно получает образ того, что заказало желание. Если от случайной похмельной выдумки даже античные греки со своими храмами, кувшинами и колоннами оказались на этой российской земле, значит, для своевольного ума нет вообще никаких ограничений, никаких преград и с ним надо быть поосторожней.
      – И что ты там еще понавыдумывал? – не без раздражения спросил товарища Филин. – Здесь, случайно, не водятся саблезубые тигры или каннибалы? А может, на нас набросится динозавр, эдакий тираннозаурус рекс?
      Бедин насупился.
      – Какой там, к чертовой матери, рекс! Однажды я, правда, написал, что в здешних местах поселился гигантский тигровый питон, которого использовали для охраны помещения одного коммерческого банка. Его якобы забыли покормить кроликами в пятницу вечером, он пролежал голодный целых два дня, а в понедельник задушил уборщицу, проглотил охранника и сбежал в леса.
      – Сбежал?
      – Ну, уполз. Между прочим, после моей заметки ракетчики несколько дней кряду прочесывали лес в районе Синеяра, а милиция обыскивала проходящие машины на предмет удавов. В конце концов один перевозбужденный спецбоец увидел в лесопосадке какую-то огромную серебристую тушу толщиной с бревно, подполз, метнул ручную гранату и лишил газа весь город. Питон оказался линией газопровода. А я вдоволь поиздевался над идиотизмом милиции в своей заметке “Лохи
      Несси”.
      – Надеюсь, местные протославяне уже перешли стадию человеческих жертво-приношений, – хмыкнул Филин.
      Солнце между тем все-таки поднялось с места, накалилось до лимонной желтизны и наполнило зябкий воздух мягкими волнами ласкового раннего тепла. Только кое-где, при спуске в затененные сырые ложбины, друзья попадали в подвальный холод прошедшей ночи подобно пловцам, проплывающим над ледяным донным ключом после теплой отмели. Проходя краем оврага, по дну которого пролегала цементная дренажная труба, путешественники увидели внизу островок почернелого, затвердевшего, ноздреватого снежного пенопласта. В то же время в открытых местах солнце жгло сквозь рубаху так, что можно было раздеваться и загорать. Бедину и Филину одновременно очень захотелось есть, вернее, жрать, так хочется утром жрать молодым, здоровым и счастливым людям на свежем воздухе.
      – Попадись мне сейчас какой-нибудь людоед, – пробормотал Бедин, – неизвестно еще, кто кого.
      Миновав кусты, руины и ямы на окраине базы, обозреватели вышли на обширное и ровное поле, по краям которого торчали стальные футбольные ворота без сеток. Отсюда открывался привольный, радостный вид на холм, который показался Филину каким-то подобием кижского
      Акрополя. На этом холме располагался административный центр воинской части, преобразованный в музей. В середине асфальтированной площади стояло красивое двухэтажное здание с колоннами, портиком и галереей, окруженное приземистыми хозяйственными строениями и заколоченными киосками. Этот дворец издали вовсе не производил впечатления развалюхи. Он сахарно белел на солнце, сиял оцинкованной крышей, и единственная его ненормальность заключалась в том, что все окна первого этажа были наглухо заколочены досками, а во всех окнах второго отсутствовали стекла. Обозреватели остановились, зачарованные этим видением, как бы парящим над непролазными чащобами и, несмотря на мнимую близость, отделенным от них дремучей пропастью оврага.
      – Там, наверное, археологи, – предположил Филин.
      – У археологов всегда много водки и тушенки, – продолжил его мысль Бедин, он сложил ладони рупором и пустил по-над зарослями зычный зов охочего марала: – Глаша! Глафира! Ау!
      – Глафира Николаевна, эгей! – вторил ему Филин, но его несильный крик, скорее, напоминал стенание чересчур воспитанного человека, не смеющего как следует озвереть и заорать даже в пустыне, где его не видит никто, кроме равнодушного, усталого Бога. Пролетев простор перекликающейся стаей голосов, эхо расселось по деревьям, и вскоре до ушей обозревателей донесся какой-то писклявый отзвук.
      Друзья переглянулись, Филин жестом успел перекрыть новую серию оглушительных воплей, плотный порыв ветра явственно донес жалобный голос Глафиры:
      – Мальчики, я здесь!
      Конец фразы захлебнулся каким-то всхлипом, словно женщине заткнули рот.
      – Ну вот… – мрачновато заметил Бедин.
      Обозреватели перебрались через прозрачный, быстрый, илистый ручеек, на коленях вскарабкались на другую сторону, а затем увидели, что туда же в обход вела вполне удобная асфальтированная дорожка.
      Первым живым существом, которое встретило их у подножия холма, была крошечная свирепая свинка, бросившаяся на пришельцев с яростью бультерьера, но окороченная стальной цепочкой со строгим колючим ошейником.
      – Сторожевая свинья, – сказал Бедин и замахнулся на хмурое животное.
      – Милиционер, побывавший во владениях Цирцеи, – нашелся начитанный Филин, еле поспевая за военно-прикладной трусцой товарища. – Сейчас увидим свинообразных археологов, грибников и других без вести пропавших.
      – И нажремся до поросячьего визга, – весело оскалился Бедин.
      Массивная дубовая дверь с литой бронзовой рукояткой в форме львиной головы с кольцом в зубах, как и следовало ожидать, была заколочена досками крест-накрест. Черная обтерханная кнопочка звонка, разумеется, бездействовала.
      – Замок людоеда, – пробормотал Бедин и в сердцах хватил по двери ногой, но больно отбил пятку и нехорошо, долго заругался.
      – А вот и сам людоед, – шепотом сообщил товарищу Филин и указал глазами на нечто патлатое, дремучее, безобразное, медленно вылезающее из-под козырька подвального хода.
      Перед ними предстало существо, которое могло бы вызвать взрыв хохота, если бы не строгое, сердитое выражение его лица. Заросшее иссиня-черной, седеющей бородой до самых глаз, существо было одето в ужасающе грязные, засаленные и рваные обноски офицерской формы.
      Из-под полковничьей папахи торчали колтуны, все в репьях и соломинах, китель без пуговиц, но с одним капитанским погоном был подпоясан коричневой промасленной бечевкой и открывал взору темную морщинистую шею, незаметно сливающуюся с тельняшкой, полосы которой едва угадывались сквозь грязь. Одна штанина была залатана кривым куском дерматина, а другая – засучена по колено. Босые ноги косматого офицера, свежей белизною контрастирующие с землистостью шеи, были вдеты в грубые колоды обрезанных солдатских сапог. Даже с расстояния десяти шагов, отделяющего военного от журналистов, от него несло какой-то острой, кислой тухлятиной. В руках мужчина держал старенький, но смазанный и вычищенный до сияния ручной пулемет.
      – Так, значит, не сдохли, – задумчиво произнес этот таинственный человек, давно привыкший разговаривать сам с собой, а затем, поставив пулемет к левой ноге, щелкнул каблуками (вернее – бухнул друг о друга колодами сапожищ), четко отдал честь и неожиданно звонким, чистым голосом представился: – Гвардии капитан Свербицкий, исполняющий обязанности коменданта базы Форт-Киж. С кем имею честь?
      – Я Бедин, а это Филин, мы независимые обозреватели газеты
      “Ведомости”, честь тоже имеем, – за двоих довольно нагло представился Феликс, сделал шаг по направлению к аборигену с вытянутой рукой, но тот, как вепрь какой, сиганул, вскинул оружие и передернул затвор.
      – Не балуй! Руки на стену!
      Бедин пожал плечами и неохотно исполнил идиотское приказание.
      Филин, на которого стальной лязг затвора произвел самое отвратительное впечатление, последовал его примеру.
      Возбужденный собственным голосом военный распоясался вовсю.
      – Шире ноги, сучье отродье! – Он тыкал стволом в спины обозревателей и лупил их сапожищем по ногам.
      – Ну ладно, Денис Давыдов, – сквозь зубы прошипел Феликс Бедин, и
      Свербицкий, слух которого невероятно обострился в условиях отшельничества, неожиданно уловил его слова.
      – Да, – с достоинством сказал он на самое ухо Феликсу. – Денис
      Давыдов, и Иван Сусанин, и Минин с Пожарским, вместе взятые. А кому поклоняетесь вы, господа хорошие?
      – Золотому тельцу и заповедям сионских мудрецов! – огрызнулся
      Бедин, от злости утративший страх. – Мы шпионы Международного валютного фонда.
      – Ваши слова, – угрожающе произнес капитан Свербицкий. – А теперь
      – предъявите документы.
      Но едва рука Бедина сделала движение по направлению к карману, военный дико взвизгнул и выпустил из пулемета такую адскую очередь, что обозреватели почти оглохли и обезумели от страха.
      – Не сметь мне руки! Разнесу, к чертовой матери!
      Он подошел к обозревателям сзади, ощупал их с ног до головы, обшарил карманы и, не найдя ничего, кроме табачных крошек, удовлетворенно произнес:
      – Этого следовало ожидать.
      Шаркая кирзовыми ботами, он отошел на некоторое расстояние и торжественно, как по бумажке, заговорил:
      – Именем Российской республики. Двадцать восьмого мая сего года на территории военной базы Форт-Киж гвардии капитаном Свербицким были задержаны двое неизвестных, которые представились независимыми обозревателями газеты “Ведомости” Филиным и Бединым. Неизвестные не имели при себе никаких документов, удостоверяющих личность, а также допуска для посещения секретных военных объектов и вели себя крайне подозрительно. Во время предварительного опроса один из них, называющий себя Бединым, прямо заявил, что является агентом
      Международного валютного фонда и проник на территорию базы для сбора секретных разведывательных данных.
      – Ну это уж, насчет данных, я не говорил! – нашел в себе дерзость возмутиться Бедин, несмотря на то что после пулеметного огня его сердце до сих пор стояло где-то возле горла.
      – А посему! – возвысил голос капитан гвардии. – В соответствии с законами военного времени и приказом номер один исполняющего обязанности коменданта военной базы приказываю: признать неизвестных шпионами вражеского государства и предать военно-полевому суду.
      После этих слов Филин напрягся и зажмурился так сильно, что зубы его скрипнули и пот хлынул ручьями. Каждая молекула его тела в ужасе сжалась, ожидая неминуемого взрыва, вулкана, испепеления. Бедин скосил глаза в поисках хоть какого-нибудь места, куда можно было отпрыгнуть, нырнуть, перекувырнуться, но с тоскою понял, что это невозможно и бессмысленно. “Богу, что ли, помолиться?” – отчаянно подумал он и так затосковал, словно уже очутился в тесном, затхлом, темном гробу.
      – Прошу ознакомиться с содержанием протокола и подписаться: “Я, такой-то, с содержанием ознакомился и согласен”, – через силу завершил речь кровавый капитан. – До выяснения личности вы будете содержаться под стражей на гауптвахте базы Форт-Киж. Вольно.
      …Или невольно?
 
      Последние два года были не самыми благоприятными в тридцатилетней истории Форт-Кижа. Предчувствуя скорый крах военного могущества
      Родины, начальство поддалось чемоданной апатии и перестало подновлять даже собственный, некогда щегольский штаб, не говоря уже о жилищах офицеров и казармах нижних чинов. А после упразднения базы разруха стала поистине катастрофической.
      Половицы коридора, которым дикий офицер гнал захваченных журналистов, частью были разобраны, открывая взору сырые подвальные бездны, частью же иссохли и обветшали до того, что едва не проламывались под ногами. Потолок почернел и покрылся ржавыми пятнами подтеков, штукатурка на стенах растрескалась, вспучилась и осыпалась до того, что местами оголилась кирпичная кладка, и все же здесь чувствовалось тление воинской славы. В начале коридора, возле пустующей “тумбочки” часового, было распластано по стене щегольское алое бархатное знамя с тяжелыми золотыми кистями и надписью “За
      Родину!”. Правая стена была трогательно декорирована фанерным стендом под пенопластовой шапкой “Боевой листок”, к которому, что самое странное, действительно был приколот довольно свежего вида листок с крупным наклонным заголовком “Не замай, дай подойти!”, старательно намалеванным оранжевой гуашью, обведенным для пущей яркости ультрамариновой тушью и посыпанным для окончательной красоты новогодней стеклянной пудрой. За стендом, до самого конца стены, шел нескончаемый ряд картин, на которых не совсем пропорционально, но узнаваемо были изображены такие герои Родины как Никита Кожемяка,
      Александр Невский, Дмитрий Донской, Минин и Пожарский (слившиеся в сознании художника так же неразрывно, как Станиславский и
      Немирович-Данченко), Суворов-Рымникский, Голенищев-Кутузов, адмиралы
      Нахимов и Истомин, генералы Скобелев и Брусилов, красные военачальники Гражданской войны Чапаев, Котовский, Буденный, Щорс и, конечно же, все вообразимые персонажи войны Отечественной от какого-нибудь Вити Коробкова до маршала Жукова. Портреты героев перемежались масштабными батальными полотнами, срисованными с популярных открыток: “Бой Челубея с Пересветом”, “Полтавский бой”,
      “Бородинская битва”, “Оборона Севастополя” и т.д. Но особенно поразило Филина окончание этой батальной галереи, ибо ее торец непосредственно за героями Афгана и локальных войн венчал огромный портрет человека, которого нельзя было не узнать, несмотря на диспропорции и явное старание приукрасить бедную действительность.
      На портрете был изображен гвардии капитан Свербицкий в зеленой гусарской форме с красным ментиком и медвежьей шапке, с обнаженной саблей, на вздыбившемся коне. При виде этого нескромного, но выразительного полотна Филин оступился о какую-то неровность, припал на колено и занозил ладонь о половицу.
      – Нравится? – застенчиво спросил его капитан, подавая свободную от пулемета руку. – Это я сам, маслом. По клеточкам скопировал картину Жерико и пририсовал собственную голову. Боевые действия пока идут вяло, и свободного времени у личного состава навалом. Вы не ушиблись?
      – Пожалуй, нет, – поднимаясь, сказал Филин и вдруг понял всю мятущуюся душу капитана. – Вы, случаем, стихов не сочиняете? – осторожно поинтересовался он. – Денис Давыдов любил сочинять батальные стихи.
      – Как вы угадали? – Свербицкий зарделся, и Филин с удивлением увидел, что, несмотря на крайнюю запущенность, это совсем молодой человек. – Действительно, я написал огромную поэму “Кавалергарды”, посвященную знаменитой атаке конной гвардии под Аустерлицем, но редакция вашей газеты ее забраковала, поскольку я в ней якобы проповедую идеи шовинизма и национальной розни. То же самое произошло с моими поэмами “Полтава” и “Бородино”, а жаль, мне так хотелось услышать мнение специалистов. “Скажи-ка, дядя, ведь недаром…” Кстати, вы разбираетесь в поэзии?
      – Неплохо, – в свою очередь, краснея, признался Филин, пока Бедин изучал окна на левой стене коридора, едва пропускающие дневной свет сквозь зазоры толстых досок. – Я закончил отделение поэзии
      Литературного института и баловался лирикой, пока не понял, что это пустое.
      – Да, – потемнел лицом Свербицкий, – если бы Родине не угрожала такая страшная опасность, я бы не видел для себя лучшей доли, чем свободные занятия поэзией, живописью, разведение цветов и воспитание детей. Увы, в эту страшную годину кто-то должен взять на себя бремя ответственности и обагрить руки подлой кровью врага. Не ради себя, нет, не ради себя.
      После этих слов капитан спохватился, что один из этих предполагаемых извергов, в чьей подлой крови он собирается обагрить руки, стоит сейчас перед ним, и нахмурился.
      – Русское офицерство всегда отличалось благородством по отношению к поверженному противнику, – строго напомнил он. – Накануне расстрела я собираюсь устроить для вас и других военнопленных небольшой званый ужин, на котором прочту отрывки из своей повести и исполню несколько песен собственного сочинения. На втором этаже, где у нас расположена экспозиция Евграфа Долотова, имеется прекрасное фортепиано, немного расстроенное, но звучное. Если не ошибаюсь, оно пережило пожар, устроенный в усадьбе французскими кирасирами в 1812 году. Одна из моих подчиненных, прапорщик Игрицкая, которая на
      “гражданке” была драматической актрисой, исполнит для вас песни и романсы Глинки, Варламова и Гурилева на стихи Пушкина, Фета и
      Алексея Константиновича Толстого. Угощение будет скромное, но сытное. На войне, как говорится, и поросенок Божий дар. Потом разрешено будет немного потанцевать с прапорщиком. Мы звери только в бою.
      При упоминании Глафиры Бедин навострил уши:
      – В вашем отряде служат женщины?
      – Да, командованию базы пришлось пойти на эту вынужденную меру из-за страшной нехватки личного состава. Двурушничество генерала
      Гоплинова привело к тому, что Форт-Киж оказался практически оголенным, караульную службу на объектах приходилось нести капитанам, они же занимались хозяйственным обеспечением, строевой подготовкой, стрельбами, политической информацией, благоустройством и даже кухней. Впрочем, вас это не касается. Форт-Киж будет сражаться до последней капли крови, до последнего патрона! Руки за голову!
      Длинным реечным ключом Свербицкий отомкнул чугунную дверь подвала, и обозреватели оказались в темной каменной коробке с цементным полом и низкими сводами, сохранившими стальные кольца для подвешивания туш. Когда-то здесь, в холоде, хранились барские припасы, затем подвал использовался в качестве оружейной комнаты и наконец – стал застенком. Скудный свет поступал сверху, из крошечного оконца, в которое пролезла бы только человеческая голова без ушей, к тому же зарешеченного четырьмя толстенными ржавыми прутьями. Дверь за спиною обозревателей лязгнула, и, не различая со света ничего вокруг себя, Филин сделал вперед осторожный шаг. Тут же под ногу ему попало что-то мягкое и живое, кто-то деликатно ойкнул, в темноте чиркнула спичка, и подпол осветился оранжевыми сполохами свечного огарка.
      Оказалось, что тесное помещение буквально напичкано людьми: вдоль одной стены на соломе сидели три бородатых мужика в очках и расписных студенческих брезентовых куртках, похожие друг на друга, как три капли воды, но разные по возрасту. Было совершенно очевидно, что это археологи. Возле другой стены на раскладных походных стульчиках расположились майор Петров-Плещеев, капитан
      Иванов-Мясищев и лейтенант Соколова, ей-то Филин в темноте и отдавил ногу. Контрразведчица была здесь единственным человеком без очков, ее коллеги не пожелали снять своих затемненных окуляров даже в погребе, и свет огарка зловеще мерцал в линзах семерых пленников.
      – Я зажег свечу всего на минутку, чтобы познакомиться, – сказал старший из археологов, вероятно, руководитель группы. – Это у нас единственный источник света, кроме окошка, и спички на исходе, так что…
      – А мы уже знакомы. – Бессовестный майор вскочил со своего стульчика и, сердечно простирая руки, направился к Бедину. Тот принципиально скрестил руки за спиной. – Напрасно дуетесь, – расстроился майор. – Кто старое помянет – тому глаз вон. Теперь мы по одну сторону баррикады.
      – Это корреспонденты областной газеты Феликс Бедин и Глеб Филин,
      – представил обманщиков археолог. – Они приехали собирать материал о таинственном феномене озера Синеяр.
      Петров-Плещеев хохотнул в кулак и вернулся на место.
      Иванов-Мясищев, еще не достигший такого бесстыдного профессионализма, угнулся и спрятал лицо в ладони.
      – Очень приятно, шпион Иванов, – поклонился Феликс. – А это мой коллега по борьбе майор Петров-Плещеев. Мы выдаем себя за журналистов Филина и Бедина.
      Рот главного археолога приоткрылся для произнесения какой-нибудь остроты, да так и остался приоткрытым. Затем искатель древностей попробовал улыбнуться, как будто услышал шутку, но и это у него не получилось, учитывая каменную реакцию Бедина и нервозность
      Петрова-Плещеева. Он понял, что здесь дело нехорошее.
      – Шутка, шутка, это всего лишь забавная шутка старого приятеля, – нашелся майор Плещеев. – Ну какая разница, в самом-то деле, чем занимался до плена каждый из нас. Вот я, например, кем только не был: и студентом, и солдатом, и фельдшером. Даже воровством промышлял. И что? Перед лицом смертельной опасности все мы равны, как в бане. Все мы просто Пети, Саши, Люды и Прохоры. Все мы узники совести.
      – Действительно, – немного отлегло у археолога. – Меня зовут
      Прохор. Я начальник экспедиции, занимающейся поисками легендарного города Кижа. А это мои сыновья и помощники – Антон и Демид. Один из них учится на историческом факультете, другой в школе – даром, что с бородкой.
      – Правильнее было бы сказать – учились, – поправил
      Иванов-Мясищев, совсем поддавшийся унынию.
      – Семен, – представился Феликс, с удовольствием пожимая мозолистые руки трех археологов. – Я театральный критик из Москвы, а это мой товарищ, драматург Степан Рассаднев.
      – На самом деле? – Прохор решил больше не удивляться. – Мне кажется, я читал кое-какие труды Рассаднева… Или видел на театральных подмостках.
      – Что вы, что вы, – заскромничал Глеб. – Мое имя известно только в самых узких кругах. По сути дела, я не поставил ни одного спектакля и не закончил ни одной пьесы. Я только собираюсь сварганить что-нибудь о невидимом городе Киже, этакую патриотическую мистерию в стиле Римского-Корсакова. Вот почему мы с Семеном здесь.
      – Что ж, при более благоприятных обстоятельствах мы могли бы вам чем-нибудь помочь, – сказал шеф археологов. – Мы уже одиннадцать лет занимаемся раскопками в этих краях и накопили множество исторического материала. К сожалению, результаты нашей работы не очень утешительны. Все, вплоть до останков динозавра, но ничего похожего на древнерусский город.
      Прохор послюнявил пальцы и с шипением загасил фитилек драгоценной свечи.
      – Феликса Бедина я вам уже представил, – продолжал он в темноте.
      – Он замечательный парень, хоть и брюзга. Не каждый способен сохранять присутствие духа в подобных условиях. Честно сказать, старина Феликс порядком раскис.
      Как бы в подтверждение этих слов из угла, где горбился Мясищев, раздались всхлипывания, причитания и подвывания. Разведчик вел себя, как малое дитя.
      – Среди нас есть очаровательная дама, истинное украшение нашего грубого мужского коллектива, – токовал в темноте археолог. – Она корреспондент Новозеландского радио и прилетела в поисках Кижа из другого полушария. Ее зовут Джейн Биркин, и она совершенно не говорит по-русски, хотя многое понимает.
      – Очень, очень многое, – снова влез в разговор майор Плещеев, не любящий разоблачительных пауз. – Она как собака.
      – Джейн увлекается историей Древней Руси и даже перевела на английский язык “Моление Даниила Заточника”, – продолжал археолог. -
      К сожалению, мы не можем вполне оценить достоинства ее перевода, так как для этого требуется слишком глубокое знание английского языка.
      – И русского, – дополнил настоящий Филин.
      – Что вы сказали? – переспросил археолог.
      – Я сказал, что для этого требуется знание и русского языка тоже,
      – повторил Филин.
      – Ну да, конечно, для этого требуются глубокие знания в области лингвистики, – вежливо согласился археолог. – Вот так мы и живем.
      Прошу вас выбрать уголок по душе и располагаться со всеми удобствами. Здесь, конечно, не отель “Хилтон”, но нам, археологам, иногда приходится жить и не в таких условиях.
      – Мы, критики, тоже не лыком шиты, – парировал Бедин. – Иногда неделями не снимаем сапог.
      – Что ж, в темноте, как говорится, да не в обиде, – миролюбиво согласился археолог. – Капитан Свербицкий обеспечил нас свежей соломой, а там, в углу, вы найдете старые солдатские шинели, которые можно и под себя подстелить и сверху набросить. Если сравнить с теми условиями, которые у нас были на Алтае, скажи, Антон?.. – Один из сыновей Прохора утвердительно промычал. – По выходным у нас банный день. Нас гоняют под пулеметом ополаскиваться в озеро Синеяр, это минутах в десяти хорошего хода, а потом выдают по чарке спирта для дезинфекции внутренностей.
      – Дама моется вместе с джентльменами? – осведомился Бедин, не поступавшийся жизненными радостями даже за сорок восемь часов до смерти.
      – Нет. – Внешне грубоватый, но романтичный археолог немного смутился. – Джейн принимает водные процедуры вместе с женщиной-военнослужашим, прапорщиком Игрицкой. Кстати, это очень интересный человек, бывшая драматическая актриса, вы ее увидите, когда принесут ланч…
      – А какая задница! – подал голос Петров-Плещеев. – И такие экземпляры поступают в армию! O tempore, o mores!
      – Не в армию, а в банду помешанного самозванца! – слезно выкрикнул Иванов-Мясищев. – Здесь нет никакой армии и нет никакой войны! Почему, почему, почему я должен умирать?!
 
      – Неужели столько мужиков не могут скрутить одного субчика? – изумился Бедин. – Разве с ним нельзя найти общий язык, договориться, сторговаться?
      – Не забывайте, что он великолепно вооружен, – оскорбился археолог. – Против пулемета не устоял еще ни один герой, а этот фанатик пускает в ход оружие без малейшего сомнения. Думаете, почему в этих роскошных лесах нельзя встретить ни одного грибника, ни одного охотника или туриста?
      – Потому что он их уже встретил, – сострил младший археолог, но никто не рассмеялся на его шутку.
      – Что же касается общего языка, этот бурбон настолько убежден в своей правоте, что его не прельстит все золото мира.
      – Подкуп и шантаж – это первое, что мы попробовали, – поддержал настоящий Петров-Плещеев. – Мы также предлагали ему вступить в половые сношения с мадмуазель Соколовой, то бишь Джейн Биркин, или любым из нас. Он оказался несгибаем.
      – А после этого окончательно пришел к мысли о необходимости нашего расстрела, – глухо пробормотал Иванов-Мясищев. – Он ни на секунду не поверил в то, что мы настоящие журналисты.
      – А где же ваш хваленый арсенал? Где же ваши яды, торпеды, гранатометы? – возмутился Бедин. – Вы ведь могли разнести в клочья целый город!
      – Наш арсенал теперь в его руках, – неохотно признался
      Петров-Плещеев.
      – Он направил на нас свой старенький пулемет, мы испугались смерти и побросали оружие, – прорыдал Иванов-Мясищев. – Мне ведь всего тридцать четыре года, я страшно не хотел умирать!
      – Это вам не яд в бокалы подсыпать! – мстительно напомнил Бедин.
      – Он считает себя единственным законным представителем Российской армии и находится в состоянии войны с настоящей Россией, Америкой,
      Германией, Китаем и, кажется, всеми остальными странами мира, – сказал старшой археолог. – По-своему этого кровожадного Дон Кихота можно даже уважать.
      – А я бы с удовольствием набил ему харю, – без симпатии признался
      Бедин. – Тоже мне – Соловей-Разбойник.
      Дверь с лязгом открылась, и в подземелье появилась Глафира, перевоплощенная настолько, что обозреватели ни за что не узнали бы ее, если бы не были предупреждены. Теперь это была не грязная попрошайка, унижающаяся в трактире из-за куска хлеба, но и не рафинированная, немного усталая столичная леди. Она превратилась в юную, бодрую, грубоватую воительницу, пацанку, амазонку, которая вовсе не подвержена женским слабостям и сама хватает жизнь за горло твердой, решительной рукой. Глафира была в новеньком пятнистом комбинезоне, схваченном на узкой талии офицерским ремнем, высоких шнурованных бутсах и зеленой снайперской косынке. Глафира держала котелок с каким-то аппетитным варевом и алюминиевые судки с ложками.
      Стоявший за ее спиной с пулеметом под мышкой капитан Свербицкий освещал застенок керосиновой лампой.
      – Встать! – звонким, злым голосом скомандовала Игрицкая. – Для приема пищи по порядку номеров рассчитайсь!
      – Ну, первый, – пожав плечами, подчинился Бедин, на всякий случай пока решивший не выказывать знакомства.
      – Второй, – вяло пробормотал настоящий Филин.
      – Не понял! – весело прикрикнула Глафира. – Повторим еще раз, а то, как я посмотрю, кое-кому вместо обеда захотелось отжаться от пола семьдесят раз.
      – Первый! Второй! Третий! Четвертый! – На этот раз перекличка прошла без единой заминки, и даже псевдоавстралийка Джейн Биркин, упорно не выходя из своего фиктивного образа, пискнула:
      – Намба эйт!
      Похоже, обед для пленников был сварен из суповых пакетиков с добавлением кое-каких полевых травок. Эта похлебка показалась наголодавшимся обозревателям невероятно аппетитной и была проглочена мгновенно, но, когда Бедин приподнялся было за добавкой, капитан
      Свербицкий лязгнул своим противным пулеметом и направил на него ствол.
      – Балуй, ферт очкастый!
      В это время Иванов-Мясищев, который во время еды строил брезгливые мины и придирчиво ковырялся ложкой в миске, отставил недоеденную порцию и капризно воскликнул:
      – Не имеете права!
      – Что-о-о? – Глафира наклонилась к самому лицу псевдожурналиста.
      – Что мы не имеем?
      – Мы не военнопленные, а захваченные в плен мирные жители, – ворчал плаксивый разведчик. – А поскольку по профессии мы гражданские журналисты, нас вообще не имеет права задерживать ни одна из воюющих сторон. Документы у нас в полном порядке, так что вы обязаны выдавать нам ежедневно не менее ста граммов мяса и свежие фрукты, а также центральные газеты и книги.
      – Ах вот как, ананасов захотели, – зловеще улыбнулась Глафира, запуская пальцы в густую шевелюру шпиона. – А знаешь ты, рыбья холера, что такие вот, как ты, мирные жители вырезали всю мою семью, а потом насильничали меня на морозе целым взводом? Знаешь ли ты, сучий потрох, что я до войны была артисткой, играла на фортепьянах, говорила по-французски и слова грубого не слышала, а теперь кормлю вшей в окопах, питаюсь кореньями да сплю на голой земле, лишь бы вывести под корень буржуйскую нечисть? Знаешь ли ты, что я уже сорок человек положила из своей снайперской винтовки и положу еще столько же, если мне прикажет Родина и мой спаянный кровью братишка товарищ
      Свербицкий? Что морду воротишь?
      Глафира ловким приемом профессионалки повалила капитана на пол, лицом вниз, и мгновенно защелкнула руки за его спиною наручниками.
      Затем рывком она поставила его на колени и стала лезвием ножа разжимать ему зубы и запихивать в рот по одной ложке, пока не скормила все.
      Обессиленный, залитый слезами и супом контрразведчик боком повалился на солому.
      – У кого еще будут претензии к кухне? – поинтересовалась Глафира и, поскольку ни одной жалобы не поступило, добавила более миролюбиво: – Никто не знает, как долго затянется блокада Кижа. Мы вынуждены были разделить все запасы продовольствия из расчета как минимум на два года. Возможно, за это время нам удастся выиграть войну своими силами или на помощь нам придут крупные соединения
      Российской армии, перешедшие на сторону закона. Пока же мы будем выдавать мясо всего раз в неделю, несовершеннолетним – два раза. Это если до тех пор вы не будете расстреляны. Если же будете… Перед расстрелом обещаю каждому из вас чарку спирта и сигарету.
      “Неужели она действительно превратилась в фанатичку? Но для чего она тогда звала нас на помощь?” – недоумевал Феликс. Не раз и не два он становился жертвой вероломства женщин, но каждый раз их способность менять личину не укладывалась в его голове. И вот, когда он окончательно пришел к выводу, что Игрицкая своими криками заманивала их в западню, артистка подошла к нему за пустой миской и жарко прошелестела ему на ухо:
      – Через десять минут попросись в туалет!
      Она собрала посуду, брезгливо пнула лежащего Мясищева сапогом в живот, сняла с него наручники и вышла из камеры. Капитан Свербицкий вежливо попрощался и вышел за нею.
      – Странная женщина. Такая красивая и такая безжалостная, – задумчиво проговорил Филин.
      – Ее можно понять, если с нею действительно так обошлись, – возразил
      Прохор. – Представьте себе, что вас насилует на морозе взвод оккупантов.
      – Ну и что здесь особенного? – парировал майор. – Тоже мне – недотрога. Такая сама изнасилует целый батальон морской пехоты и еще добавки потребует.
      Реечный ключ так неожиданно вонзился в прорезь замка, что узники вздрогнули. В дверном проеме стоял капитан Свербицкий.
      – Кто просился в туалет? – зловеще спросил партизан. – Еще раз спрашиваю: кто просился в туалет у прапорщика Игрицкой?
      – Я, – спохватился Бедин, из-за избытка впечатлений совсем забывший о своем уговоре с актрисой.
 
      Свербицкий, прислонив к стене пулемет, достал из встроенного шкапчика рулон туалетной бумаги, мыло и свежее вафельное полотенце.
      Бедин удивленно присвистнул.
      – И вы еще будете писать, что в Российской армии плохо обращаются с военнопленными? – укоризненно заметил капитан.
      – Что вы, это просто концлагерь курортного типа, – галантно возразил обозреватель, отматывая себе метра три узкой розовой промокашки. – Надеюсь, расстреливать нас будут с не меньшими удобствами.
      Военный насупился.
      – Между прочим, сам я не пользовался мылом уже около месяца, с тех пор как был захвачен первый военнопленный. Так что ирония с вашей стороны неуместна.
      Он набрал шифр замка и открыл дверь туалета.
      – Сколько времени вам понадобится на отправление естественных потребно-стей и личную гигиену? – осведомился капитан, пропуская пленного в комнатку.
      – Чем больше, тем лучше, скажем, не менее двадцати пяти минут, – обнаглел Бедин. – Долголетняя творческая работа развила во мне плачевную склонность к запорам.
      – Странно, – пробормотал военный, не нашедший в заявлении обозревателя никакого подвоха. – У нас в действующей армии чаще возникает проблема как раз противоположного свойства. Я вернусь за вами ровно в десять часов пятьдесят две минуты. Желаю успеха.
      Дверь с тоненьким скрипом затворилась, и военный закрыл шифрозамок. Бедин остался наедине со своим пищеварением, держа в одной руке розовый слиток ароматного мыла, в другой – длинную ленту бумаги. Полотенце было наброшено на шею.
      “Жаль, что я так и не стал поэтом, – тихо подумал он. – Сейчас я имел бы возможность написать кровью на туалетной бумаге свою лебединую песню, как поэт перед расстрелом”. Его желудок, давно не принимавший пищи, мгновенно всосал скудный тюремный рацион вплоть до последней молекулы и при всем желании не мог выдавить даже легкого печального вздоха. Теперь он испытывал еще большие муки голода, чем перед трапезой.
      Вдруг по какому-то необъяснимому напряжению в макушке Бедин понял, что на него кто-то смотрит сверху. Он поднял голову и встретился глазами с Глафирой, выглядывающей из-за перегородки.
      Женщина стояла на унитазе соседнего, женского отделения, лицо ее мило раскраснелось от неудобства, и пряди волос свисали из-под снайперской косынки почти до самой головы Феликса. Актриса лукаво улыбалась.
      – Вы, здесь? – Сердце обозревателя радостно прыгнуло.
      – Да, да, кто же еще. Несчастный капитан до того щепетилен, что не заглядывает в женскую кабинку, даже когда здесь никого нет. Он как ребенок, и я помыкаю им без всякого труда.
      “Какая она красивая вот так, с унитаза,” – подумал Бедин о
      Глафире. К этому бесстыжему типу женщин его только и влекло.
      – Я вам не помешала? Вы так задумались, что жалко было отвлечь, – сказала Глафира и сдула прядь русых волос с алого рта.
      – Нисколько. Милости прошу. – Бедин галантно поднялся с унитаза и одернул брюки.
      – Я мигом.
      Актриса перебежала в кабинку Бедина, заперла ее изнутри и тут же, не дав обозревателю опомниться, запечатала его рот крепким, мокрым, жарким поцелуем.
      – Какая ты! – успел пробормотать Феликс в момент передышки, едва удерживаясь на ногах от головокружения.
      – Ни слова! Времени у нас в обрез! Свербицкий не догадывается, что я на вашей стороне, но при малейшем подозрении он способен расстрелять даже меня. Этот человек наивен, как ребенок, но в то же время страшен, когда дело касается его идеалов. Несколько дней назад, говорят, он расстрелял целую компанию грибников, заподозренных в шпионаже. Среди них была тринадцатилетняя девочка.
      Широко раскрыв глаза и кривя от неудобства румяное личико, едва тронутое морщинками возле глаз, Глафира торопливо расшнуровывала свои высокие армейские ботинки, не мешая Бедину тискать твердые спортивные ноги, компактную попу и выпуклый бугорок лона, пышущий печным жаром.
      – Так, значит, это ты нас звала? – спросил Феликс сквозь звон и головокружение.
      – Конечно! Я хотела предупредить вас об опасности, встретив где-нибудь в кустах, но этот бдительный дьявол вырос как из-под земли и зажал мне рот. Нелегко мне было его убедить в том, что я пытаюсь заманить вас в ловушку и захватить в плен.
      – Но как тебе удалось найти общий язык с этим чудовищем? Говорят, его невозможно ни уговорить, ни подкупить, ни запугать!
      – Когда вас подкосило зелье контрразведчиков, со мною ничего не произошло, потому что я только набрала вино за щеку и незаметно выплюнула его в кусты. Не забывай, что я актриса и мне ничего не стоило разыграть приступ беспамятства. Из-под ресниц я тайно наблюдала, как вас с милым Глебом, позеленевших, бесчувственных, а может – уже мертвых, погрузили в наш автобус, а меня почему-то отнесли в автобус контрразведчиков.
      Не представляешь, мой милый, какого труда мне стоило притворяться бесчувственной в тот момент, когда, пользуясь своей безнаказанностью, эта скотина Плещеев задрал мне юбку и стал гладить ноги, а потом запустил руку в трусики.
      – Свинья! – простонал Бедин.
      – Затем они обшарили ваши карманы, бросили вас на землю и изуродовали вашу машину. Я была уверена, что вы мертвы.
      – Как ты оказалась в отряде Свербицкого? – Феликс задрал гимнастерку Глафиры и стал тискать ее грузные, твердые груди, поочередно хватая их губами. Глафира улыбалась, откинув голову, а затем нависла над Бединым и стала смотреть на него в упор хищным, безжалостным взглядом.
      – Пока контрразведчики закусывали на траве и обменивались впечатлениями, я незаметно отползла к кустам и вдруг увидела перед самым своим носом огромную армейскую бутсу. Я подняла глаза и встретилась взглядом с каким-то ужасным, заросшим, оборванным вооруженным человеком. Капитан Свербицкий находился в засаде и наблюдал за происходящим. “Умоляю, – прошептала я, – меня захватили в плен какие-то люди. Спасите меня”. Капитан приложил палец к губам и чуть заметно улыбнулся. Я поняла, что для меня этот человек не представляет опасности.
      Скоро разведчики заметили мое отсутствие, пошли на поиски и тут же были захвачены в плен. Как только капитан направил на них оружие, они проявили удивительную трусость, побросали пистолеты и стали ползать у него в ногах. Никто из них даже не пробовал оказать сопротивление, а гадкий майор предложил в обмен вступить в связь с лейтенантом Соколовой или капитаном Мясищевым.
      – Какая прелесть, – пробормотал Бедин, имея в виду фигуру Глафиры.
      – Благородный партизан был просто потрясен такой низостью и, несомненно, уложил бы всю банду на месте, если бы не я. Несмотря на внешнюю свирепость, в душе он целомудренный и чистый человек.
      – Ты с ним спала? Скажи мне, ты с ним спала? – разжигал себя
      Феликс, а Глафира в ответ звонко смеялась.
      – Как раз нет. Женским чутьем я сразу поняла, что этот суровый воин истосковался по взаимопониманию, но доводила его почти до безумия своими отказами. Мне кажется, он считает меня чуть ли не девственницей.
      – Глафира, Глафира, – простонал Феликс и чуть не заплакал от любви.
      – Сегодня вечером состоится прощальный бал, – одеваясь, сказала она. – Я постараюсь опоить Свербицкого и разрядить его оружие.
      Только обещайте не причинять ему вреда.
      – Обещаю, – сказал, застегиваясь, утомленный Бедин.
      Едва Глафира упорхнула, в коридоре забухали сапожищи Свербицкого.
 
      Вернувшись, Бедин тайно посвятил Филина в подробности заговора.
      Противных контрразведчиков было решено оставить в плену или по крайней мере бросить на произвол судьбы где-нибудь посреди леса, но и для археологов спасение должно было стать неожиданностью. Чем меньше людей будут знать о побеге, тем меньше вероятность, что они проболтаются, рассудил Феликс, симпатизирующий бородатой семейке.
      Подобные мысли приводили его в самое благодушное настроение.
      Оптимизм Феликса передался остальным узникам. Археологи, привычные к походным условиям и отсутствию женщин, принялись наводить в подземелье порядок, лейтенант Соколова совсем отбросила свою роль иностранки и напропалую кокетничала с симпатичным Филиным и другими мужчинами. Петров-Плещеев сыпал гадкими анекдотами, и даже малодушный капитан Иванов-Мясищев немного оживился и ни с того ни с сего рассказал товарищам по несчастью о своей коллекции марок, которую он начал собирать с восьми лет и регулярно пополнял во время бесконечных командировок. Оказалось, что этот тридцатичетырехлетний мужчина никогда не был женат, почти не встречался с женщинами и жил
      (в кратковременные промежутки между заданиями) в крошечной однокомнатной квартирке, со старенькой строгой мамой, при которой до сих пор боялся курить.
      Как и обещала Глафира, за обедом капитан Свербицкий объявил о предстоящем вечере и предложил военнопленным подготовить номера художественной самодеятельности, поскольку со стороны военнослужащих уже задуман кое-какой сюрприз. Для постановки капитан снабдил узников керосиновой лампой, фломастерами, гуашью, кисточками, клеем, цветной бумагой, ватманом и даже ножницами, хотя это грубо противоречило уставу. При этом Глафира, продолжающая безукоризненно исполнять роль суровой воительницы, выглядела очень недовольной и ворчала, что, дескать, на месте капитана она не ублажала бы этих выродков, а перерезала бы им глотки для экономии патронов, а уши послала родственникам по почте, чтобы видели, что мы поступаем с врагами так же, как они поступали с нами. Суровый капитан даже вынужден был одернуть свою необузданную подчиненную и напомнить ей, что в их служебные обязанности не входит сведение счетов с военнопленными, напротив, несмотря на всю строгость, закон всегда ограничивается лишь необходимыми мерами пресечения, по возможности исключающими бессмысленную жестокость.
      – Даже если речь идет об убийцах наших родственников и близких, мы обязаны применить к ним те же самые меры, которые применили бы к совершенно незнакомым людям, – напомнил капитан. – Если же я сам нарушу какое-нибудь постановление военного времени, я тоже должен быть расстрелян без малейшего раздумья и сожаления, несмотря на все мои былые заслуги. Главное – чтобы допрос и расстрел проходили по правилам, установленным военным законодательством, и не отклонялись от них ни на йоту.
      Остаток дня прошел оживленно. При помощи нехитрых оформительских материалов узники мастерили себе маскарадные костюмы, раскрывающие истинные, скрытые стороны их натур.
      Так, Бедин решил войти в образ своего любимого Робина Гуда, хотя для такого перевоплощения понадобился избыток фантазии не столько со стороны творца, сколько со стороны зрителя. Судя по прозвищу, Робин из Шервудского леса должен был носить какой-то капюшон наподобие монашеского, но такой экзотический головной убор из ватмана в лучшем случае придал бы ему сходство с палачом, а то и с шутом, так что пришлось остановиться на широкополой шляпе. Плащ соорудили из кружевного фартучка Соколовой, повязанного через плечо обозревателя.
      Конечно, он был не зеленый, а белый и доходил не до пят благородного разбойника, а всего лишь до бедер, что делало его похожими скорее на мушкетера. Сходство дополняли резиновые ботфорты старшего археолога, так что во избежание путаницы оставалось соорудить какой-никакой лук. Увы, именно это и оказалось невозможным, так что без специального бэджа никто не узнал бы в этом очкастом д`Артаньяне мифического заступника бедных из веселой зеленой Англии.
      Как ни странно, серьезная конкуренция возникла среди приговоренных из-за малопрестижной, казалось бы, роли свиньи. С одной стороны, тремя поросятами возомнила себя семья археологов, подходившая для этой роли хотя бы из-за их численности. Правда, поросята из них получились бы бородатые и поджарые, да, кроме того,
      Ниф-Ниф годился Наф-Нафу и Нуф-Нуфу скорее в отцы, чем в братья, но все же это было убедительнее, чем семеро козлят, на роль которых пришлось бы пригласить всю мужскую часть коллектива. Создание свинского образа было относительно просто: вырезать и раскрасить бумажные маски с поросячьими рыльцами – и дело с концом. Хвостики из соломы довели бы замысел до совершенства. Но с неожиданной настойчивостью в борьбу за роль вступил майор Петров-Плещеев. Он чуть не плакал, доказывая, что с самого детства практически ничего не читал, кроме этой сказки, во всех других книгах и передачах прежде всего восхищался образом этого умного, чистоплотного, благородного животного, в детстве складывал монетки в полую фарфоровую хрюшку и даже держал морскую свинку, которая является не кем иным, как крошечной лохматой декоративной свиньей, предсказывающей счастье.
      – Кроме того… – Губы майора задрожали, а близорукие поросячьи глазки без прикрытия защитных очков увлажнились. – Кроме того, мамочка в детстве называла меня Хрюшей и очень любила слушать мое похрюкивание, когда чесала мне спинку. И посмотрите, наконец, кто больше напоминает поросенка, я или эти!
      Не надевая очков, майор встал в ряд с археологами, скорее, напоминающими троицу ободранных козлищ, сплющил нос в пятачок нажатием пальца, надул щеки и прохрюкал. Сходство было столь разительным, что предвзятым судьям пришлось отвести глаза.
      – А может, нам нарядить четырех поросят? – примирительно предложил Филин, растроганный упоминанием мамочки разведчика. – В конце концов – где три, там и четыре.
      – Ну нет! – взвился Робин-Бедин, приведенный в ярость теплой интеллигентщиной. – Никаких поблажек рыцарям плаща и кинжала! Или три свиньи, или ни одной! Вот что, гражданин майор: или вы придумываете себе еще какую-нибудь роль, или лишаетесь утренника и идете на расстрел без сладкого!
      Майор топнул ножкой, отошел в угол и отвернулся лицом к стене, однако обида этого нравственно гибкого человека продолжалась не более нескольких секунд. Он подошел к Бедину и дернул его за рукав.
      – Феликс Александрович, можно, я на утренник наряжусь серым волком? – подобострастно спросил он. – Как раз будет – три поросенка и серый волк. Мы выйдем вчетвером с археологами и все сразу догадаются.
      – Вот это другое дело. Молодца! – похвалил подхалима потеплевший
      Бедин. – Берите бумагу, ножницы, солому для хвостов и приступайте.
      Кстати, нам не помешала бы и Красная Шапочка.
      Мужчины обратили взгляды на лейтенанта Соколову, но та была настолько занята изготовлением костюма, что не услышала их предложения.
      – Мадемуазель Соколова! Джейн! Как насчет Красной Шапочки? – обратился к ней майор Плещеев. – Я могу вам просто приказать как старший по званию, но лучше бы вы сами проявили инициативу в рамках предложения Феликса Александровича. В конце концов, перед лицом смерти воинские различия не имеют такого уж большого значения.
      Лейтенант Соколова, мастерящая что-то на куче соломы, посмотрела на мужчин с мольбой.
      – Только не Красную Шапочку! Please! Я так много сшила костюмов для театральных героинь и так часто мечтала выйти в собственном костюме на сцену! Вы же понимаете, что это последняя возможность в моей жизни!
      Она снизу заглядывала в глаза Бедина, гладила его руки и даже тронула их щекой.
      – Ну что вы, милочка, какие вопросы, – смутился этот суровый человек, совершенно беззащитный перед женщинами. – Как скажете, так и будет.
      – В таком случае… – Девушка раскраснелась и похорошела от волнения. – Настоящего костюма из этого материала, конечно, не получится, поэтому придется обходиться одной соломкой. Я выйду совсем обнаженная, а здесь и здесь немного прикроюсь плетением и блестками.
      – Где-где? – заинтересовался Феликс.
      – Вот здесь и здесь. И здесь! – Она звонко шлепнула себя по попе.
      – А на голове – соломенный веночек.
      – И что же это должно обозначать? – любезно спросил Бедин.
      – Paradize Lost. Ева, изгнанная из Рая. По мотивам Джона Мильтона.
      – Мне нравится ваша идея. А в костюме Адама, конечно, будет мой везучий друг Филин?
      – Никак нет! – Возле своего плеча Бедин обнаружил смущенного капитана Мясищева. – Если товарищ майор разрешит обратиться к господину обозревателю… Мы с лейтенантом Соколовой давно помолвлены, но не можем вступить в законный брак, так как моя мама считает всех женщин-агентов развратными особами…
      – К чему вы клоните? – строго спросил Бедин, который хотел подсунуть эту приятную роль своему товарищу.
      – В роли Адама, если позволите, хотел бы выступить я, – признался
      Мясищев. – Я пройду по коридору в трусах, а в актовом зале разденусь совсем. Ни у кого не возникнет ни малейших сомнений в том, кто я такой. Я только попросил бы оставить очки, чтобы не оступиться.
      – Ну что ж, если у вас действительно такие чувства… – Бедин вопросительно посмотрел на Филина, но тот лишь пожал плечами. – И что же вы будете демонстрировать помимо, так сказать…
      Соколова захлопала в ладоши.
      – Сценку из эротического балета “Изгнание из Рая” немецкого авангардного хореографа Юргена Шмидта. Я видела его пять лет назад, когда работала в театре. Неизгладимое зрелище! И главное, несмотря на то что в течение полутора часов на сцене обнаженные актеры имитируют половой акт, в этом нет и намека на пошлость.
      – Жаль, – заметил Феликс Бедин. На языке его шевельнулось предложение попробовать себя хотя бы в роли Змия, но при виде онемевшего от робости и счастья капитана Мясищева он сдержался.
      Филин вовсе не жаждал за несколько часов до смерти изображать тряпичного волка, картонного разбойника или поросенка.
      – Я могу взять на себя музыкальное оформление, – предложил он. -
      Когда-то я учился гитаре и фортепиано и даже профессионально занимался джазом. Кстати, что будем петь и танцевать?
      До самого вечера узники репетировали, и, как бывает в таких случаях, им не хватило нескольких минут.
 
      К сожалению, начало военной карьеры Николая Свербицкого совпало с началом упадка вооруженных сил. И надо же было случиться, что уступки правительства начались не с пехоты, не с авиации, не с танков, а именно с ракет, которым будущий отважный партизан решил всецело посвятить свою жизнь. С тревогой и болью Свербицкий следил за тем, как в результате однобоких, преступных соглашений сокращается число ракет, как выводятся ракетные войска из бывших союзных стран, как закрываются одна за другой военные базы на земле самого Отечества. И вот настал ужасный день, когда генерал Гоплинов отдал приказ демонтировать девятнадцать современнейших ракет типа
      “земля-воздух”, оснащенных сверхточной системой наведения и лишь недавно доставленных на базу – дражайших детищ Свербицкого.
      Накануне варварской акции капитан не спал всю ночь, а утром поднялся собранный, спокойный и даже как будто веселый. Ни словом не выдал он своих чувств, когда ракеты везли на полигон, ни словом не обмолвился, когда солдаты и офицеры со слезами на глазах материли начальство и разбирали на части прекрасные, изящные, хищные создания убийственной человеческой фантазии, и только в тот момент, когда с ракет стали снимать электронные блоки наведения, самообладание изменило мужественному офицеру, специальностью которого в училище была электроника: он выхватил из рук солдата лом и стал яростно крушить тончайшие, сложнейшие устройства, стоившие годов труда целых институтов, целых легионов замечательных специалистов мирового уровня.
      Вскоре после разоружения базы военные постепенно перестали получать зар-плату, солдат почти перестали кормить и одевать, а главное – от безделья и сознания своей никчемности служащие и мирные жители Форт-Кижа опустились настолько, что бывшая гордость и краса района – показательный военный городок – превратился в какое-то разбойничье гнездо.
      Банды голодных, оборванных солдат, которыми нередко руководили разложившиеся офицеры, совершали набеги на соседние деревни, грабили продуктовые магазины, избивали местных жителей, а иногда брали в заложники детей из зажиточных семей. Малочисленной, нищей, трусливой районной милиции с ее задрипанным “козлом” и парой допотопных мотоциклов было совершенно не под силу справиться с этой “дикой” дивизией, а привлечение к боевым действиям воинских частей означало бы чуть ли не начало маленькой гражданской войны – тем более что в соседней десантной дивизии дела обстояли не намного лучше.
      По улицам бродили шайки пьяных солдат, разделившихся на банды по национальному и земляческому признаку, офицеров, не желавших заискивать перед ними, оскорбляли, оплевывали и избивали, чуть не каждый день совершались ограбление чьей-нибудь квартиры, изнасилование чьей-нибудь жены или дочери. В Форт-Киже открыто действовал наркоманский притон некого азербайджанца по кличке
      Махмуд – старшего сержанта, наводившего страх на самого генерала, разумеется, развелось бесчисленное количество пунктов продажи самодельной водки – ужасающего раствора технического спирта и эфедрина, мгновенно превращающего человека в агрессивное, безумное чудовище. Все чаще в городок наведывались дорогие иностранные машины с бритоголовыми откормленными пассажирами, и все чаще в районных городках, областном центре и совсем отдаленных местах страны раздавались выстрелы из стволов, числящихся за военной базой Форт-Киж.
      Жалобы и приказы со стороны местного и центрального начальства оставались без ответа, поскольку сам генерал Гоплинов превратился в заложника собственных подчиненных, отсиживался на своей даче, превращенной в небольшую крепость, под охраной десятка верных офицеров и засыпал с пистолетом под подушкой. Именно в это время одному из тузов области пришла в голову блестящая идея превращения военной базы в селение, по типу военных поселений эпохи Александра
      I, где в мирное время жители занимались земледелием, а в военное превращались в солдат. Такая реформа, по мнению головы района
      Похерова, должна была, с одной стороны, обеспечить военных постоянными занятиями, с другой – позволила бы накормить и одеть эту ораву дармоедов без помощи ослабевшего, но болезненно прожорливого государства и наконец – привлекла бы в район мощный поток иностранного капитала, превратив его в настоящий туристический рай.
      Создатели этой абсурдной идеи, сомнительной даже на бумаге, все же догадывались, что приучить солдат, офицеров и членов их семей к земледелию вряд ли удастся, а средствами принуждения нынешняя власть, увы, не располагала. Не располагала она и материальными средствами, которые позволили бы оснастить военных тракторами, комбайнами, веялками и тому подобными орудиями современного земледелия или, к примеру, возвести в Киже какое-нибудь мирное промышленное предприятие. Правда, бесчисленная военная техника после длительных словесных баталий была передана в собственность новой акционерной компании “Форт-Киж” (читай – генерала Гоплинова), но что, скажите на милость, могли сделать неумелые военные коммерсанты с обезглавленными муляжами ракет, годными разве что на металлолом, или с бессмысленно мощными, безнадежно устаревшими тягачами, которые не подходили решительно ни для одной из мирных целей и ржавели под снегом и дождем после того, как несколько штук удалось кое-как всучить китайским вооруженным силам и генерал пересел за руль японского джипа?
      Единственным реальным, хотя и незначительным делом, которое действительно воплотилось в жизнь и ради которого О.Финист затеял эту грандиозную аферу, стало открытие дома-музея Е.Т.Долотова. По случайно сохранившимся в музеях и частных коллекциях рисункам и словесным описаниям Финист при помощи досужих военных и нищих интеллигентов-подвижников с немалой достоверностью восстановил интерьер долотовского дворца в том виде, каким он мог быть до французского нашествия, укомплектовал его предметами соответствующей эпохи и набрал себе штат из выпускников исторического факультета.
      Дела в доме-музее пошли удивительно хорошо. Неожиданно оказалось, что родовое поместье Долотова, в общем-то, единственная историческая достопримечательность в округе, поскольку легенда о Киже – это единственное, чем можно заинтересовать кишевших здесь иностранцев, а самого невидимого города, увы, нельзя было им показать даже за очень большие деньги.
      Двухэтажные серебристые автобусы с туристами и лимузины с высокими гостями прибывали один за другим, в Форт-Киж шли целые отряды бородатых американских пацифистов и бритоголовых корейских буддистов, не говоря уж о бесчисленных отечественных сектантах, которые основали неподалеку, на речном острове, свою колонию.
      Финиста несколько раз показали по телевизору, где он выступал с чрезвычайно витиеватыми речами о духовности и российском
      Возрождении, и, хотя выгода от музея была не столько денежная, сколько нравственная, успехи слепого страстотерпца действовали на нервы начальнику.
      К тому же Финист очень быстро зарвался, возомнил себя международной фигурой и посмел вступить в тяжбу с самим генералом
      Гоплиновым по поводу проведения археологических раскопок на территории военной базы, которую якобы следует передать в собственность ООН как объект всемирно-исторической ценности.
      После того как Финист выступил в “Известиях” с предложением придать базе статус независимого города-музея под эгидой ООН, а к проживанию в нем допускать лишь наиболее просветленных и достойных представителей человечества, отбираемых лично будущим мэром (то есть
      Финистом), терпению генерала пришел конец.
      После длительного конфиденциального разговора Гоплинова с
      Похеровым за закрытыми дверями, из-за которых доносились только громкие грубые вскрики генерала да воркование Головы, Финист был незаметно отторгнут от дел, переведен в административное небытие и уволен с должности директора музея за нарушение бухгалтерского учета и отсутствие воинского звания.
      Затем в прессу просочились слухи о том, что остроумный Бедин назвал “второй продажей Аляски”. Местные власти якобы собирались передать в аренду, а фактически продать территорию военной базы, военного городка и прилегающих лесов интернациональной компании
      “Thornton amp; Thornton”, выступающей в районе под вывеской протестантского гуманитарного фонда психологической подготовки менеджеров.
      Однажды, проезжая на машине мимо Форт-Кижа, начальник районной милиции Козлов решил завернуть к гостеприимному генералу, чтобы отобедать в его уютном особняке и заодно узнать новости “второй
      Аляски”, раздела которой нельзя было пропустить. Каково же было удивление Козлова, когда он увидел дворец генерала открытым и опустошенным, а городок – совершенно безлюдным. В Форт-Киже не осталось ни одного солдата, ни одного сержанта, ни одного офицера.
      Здесь не было ни женщин, ни стариков, ни детей, ни собак. Да, из городка исчезли даже домашние животные, как будто по мановению волшебной палочки все одушевленные предметы разом стали невидимыми.
      Состряпанная задним числом официальная версия гласила: войска выведены с базы по двустороннему мирному соглашению в тайном направлении. Неофициальная: базу продали иностранцам, а ее обитателей разогнали к чертовой матери. На самом же деле ни один человек, кроме безумствующего капитана Свербицкого, не мог сказать наверняка, куда делись десять тысяч военных и их родственников. Все они словно сквозь землю провалились.
 
      Ровно в девятнадцать часов дверь подвала лязгнула, протяжно завизжала и плавно отворилась. Узникам предстал человек, который, следуя правилу исключения, не мог быть никем, кроме капитана
      Свербицкого. Но как преобразился дикий капитан!
      Свербицкий был одет в зеленый мундир пехотного офицера 1812 года с алым воротом и тускло-золотыми эполетами, белые панталоны и высокие сапоги с квадратными носами. На голове его возвышалась краюха шляпы с черным фонтаном плюмажа, правая рука была обтянута белой перчаткой, другой перчаткой он постегивал левую руку. Возле бедра капитана висела игрушечная парадная шпажка с позлащенным эфесом, талия была туго схвачена широким тканым кушаком. Но самая странная перемена заключалась не в одежде, а в лице капитана. Это было чистое, холеное, нервное лицо молодого энергичного военного, который даже в окопе каждый день бреется и спрыскивается одеколоном.
      – Андрей Болконский! – вырвалось у Филина, и капитан усмехнулся не без удовольствия. – А может – Долохов?
      – Я бы вообще не брал пленных, – тихо подсказал Свербицкий. – Они захватили мое отечество, они разорили мой дом, они ежеминутно оскорбляют лично меня. Ежели вы увидите на улице бешеную собаку, вы ее уничтожите, не так ли?
      – Браво! – Филин развел ладони для аплодисментов, но так и не свел их в хлопке, поскольку до него дошло, кого именно Свербицкий собирается уничтожить, как бешеную собаку, – и отнюдь не в переносном смысле.
      – Господа, попрошу следовать за мной. Все готово, и прощальный ужин начнется с минуты на минуту.
      Притихшие узники в своих нелепых маскарадных одеяниях, словно первоклас-сники перед волнующим выступлением на утреннике, гуськом двинулись за капитаном, как за строгим добрым учителем.
      – Вы что же, успели…- начал было шедший за капитаном Глеб
      Филин, но в момент произнесения этих слов офицер обернулся.
      – Я, как видите, успел…
      При этом узник и страж столкнулись и автоматически обхватили друг друга руками, на мгновение оказавшись лицом к лицу. Это могло быть исходным положением начала жестокой борьбы не на жизнь, а на смерть, а могло быть объятием двух соскучившихся друзей. Сердце болезненно метнулось в груди Филина, словно птица, заметившая приоткрытую дверь клетки, прянувшая на волю, но больно ударившаяся о прутья. Перед ним было милое лицо доброго, деликатного человека, просто обреченного стать его другом в нормальных человеческих условиях. Что их, собственно, разделяло? Профессия? Случайный выбор учебного заведения после окончания школы? Симпатии при выборе литературных героев, когда в детстве закладывались личные идеалы? Ведь в пятом классе
      Филин так же бредил двенадцатым годом, как теперь Свербицкий.
      – Нам на второй этаж, – дрогнувшим голосом пробормотал капитан, который почувствовал нечто сходное, и мягко отстранил от себя обозревателя.
      Позвякивая шпорами, Свербицкий поднялся скрипучей деревянной лестницей на второй этаж, и смирные пленники последовали за ним, мимо застекленных пыльных шкапов библиотеки, забитых старыми, ветхими разноязычными томами с тускло-бронзовыми надписями на обмахрившихся корешках, в светлый и просторный зал гостиной.
      Комната, где предполагалось провести этот вечер прощания с жизнью, служила для музейных демонстраций и с высоконаучной точностью воссоздавала ту обстановку, которая могла царить во дворце
      Долотова в конце ХVIII – начале XIX столетия. Слева стоял старинный черный рояль, заменивший оригинальные долотовские клавикорды с целью проведения тематических музыкальных вечеров “Долотовские среды”, практикуемых экс-директором Финистом вплоть до его низвержения. В дальнем углу под застекленными гравюрами в черных лакированных рамках стояла и подлинная действующая фисгармония долотовской эпохи, из которой особо почетные гости (в основном – иностранцы) при желании имели право извлечь несколько сипловатых ватных звуков, подкачивая воздух узорчатой бронзовой педалью. Никаких шкафов, этажерок и полок, привычных для современного интерьера, здесь не было и в помине. В правом углу стояло одно-единственное черное кресло с прямой спинкой, шишками и узкими прямыми подлокотниками – очень неудобное даже на вид, и рядом с ним – массивное ореховое бюро с бесчисленным множеством ящичков. Стоя, непременно стоя, Евграф
      Тимофеевич исписывал за ним страницу за страницей, создавая свой капитальный труд, так и оставшийся недооцененным поверхностными потомками.
      Даже с точки зрения нынешнего коммерсанта средней руки жилище
      Долотова (весьма состоятельного помещика) поражало своей экономностью и простотой, если не бедностью. В изобилии, даже в избытке здесь были только картины. Портреты, пейзажи и гравюры занимали почти каждый сантиметр поверхности стен и выполнены были явно не рукой военного любителя.
      Гости стали рассаживаться за длинный стол, установленный в центре
      Светлицы и уже сервированный настоящими (или почти настоящими) старинными приборами. Нависло то самое напряженное молчание, во время которого, по мнению одних, тихий ангел пролетает, а по предубеждению других, рождается очередной милиционер. И в этот момент гостиную осветило легкое и радостное явление хозяйки дома -
      Глафиры Игрицкой в одном из ее бесчисленных воплощений.
      – Дамы и господа, прошу простить за небольшое опоздание.
      Подготовка стола и туалета в военно-полевых условиях потребовала от меня нечеловеческих усилий!
      Голос Глафиры звенел сдержанной радостью тетивы, предвкушающей счастье выпущенной стрелы. Актриса была восхитительна в бальном платье, с длинным шлейфом и открытой грудью, с высокой прической и прихотливо завитым локоном, ниспадающим до правого плеча. Казалось, все ее существо говорило: я прекрасна и могу принадлежать всему миру, не растеряв ни капли себя. Я ничья именно потому, что принадлежу вам всем.
      При мысли о том, что всего несколько часов назад эта восхитительная, недосягаемая женщина стонала и изгибалась в его объятиях, у Бедина перехватило дыхание.
      – Наташа Ростова! Анна Каренина! Элен! – наперебой загалдели гости, но вместо ответа Глафира игриво помахала веером перед своим лицом и сделала реверанс.
      – Актриса Глафира Игрицкая, к вашим услугам!
      – Браво! – Не сговариваясь, семь военнопленных и капитан
      Свербицкий разразились аплодисментами.
      – К сожалению, в таких условиях мы с Николаем не в состоянии держать прислугу, – продолжала Глафира. – Поэтому прислуживать сегодня буду я сама.
      – Вы, в таком виде? – Бедин вскочил с места, в порыве своего благородства готовый даже на роль лакея, но его опередила лейтенант
      Соколова.
      Едва прикрытая золотистой соломкой, эта легконогая нимфа выпорхнула из-за стола и обняла бывшую подругу за талию.
      – Нет уж, дорогая, позволь сегодня это делать мне. В ночных клубах гостям иногда прислуживают полуобнаженные девушки.
      – Тогда, может быть, ты не откажешься станцевать для нас, как в ночном клубе?
      – Может быть!
      Красавицы рассмеялись и поцеловались в губы, прекрасно понимая, какое волнующее зрелище представляют сейчас для мужчин: голая гибкая дикарка и изысканная светская красавица с обнаженной грудью.
      – Что ж, в таком случае, позвольте представиться, – как было условлено, взял слово Бедин. – Робин Гуд из Шервудского леса,
      Великобритания. Благородный разбойник, меткий стрелок, защитник всех обездоленных.
      – Вы действительно метко стреляете? – Глафира лукаво посмотрела на обозревателя поверх веера и мило покраснела.
      – Три поросенка: Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и этот, как его…
      – Наф-Наф, – хрипловато напомнил худой археолог, борода которого топорщилась из-под раскрашенной розовой маски, а очки были надеты прямо на рыло, при этом он привстал из-за стола и повалил рукавом фужер с фруктовым напитком.
      – Я злой и страшный серый… – завел было наряженный волком майор
      Плещеев, буквально лопающийся от избытка артистизма, но Бедин остановил его повелительным жестом.
      – Все-таки по порядку. Я попрошу вас, капитан Мясищев.
      Костлявый, сутулый капитан, весь костюм которого состоял из очков и просторных несвежих алых трусов в зеленый горох, поднялся, сипло откашлялся в кулак и низким голосом, не поднимая глаз, промямлил.
      – Мы с моей гражданской невестой лейтенантом Соколовой представляем, собственно, Адама и Еву, изгнанных из рая, так что, собственно, я Адам.
      – Разве костюм Адама состоял из трусов? – провокационно заметила
      Глафира и опустила глаза.
      – Вы, безусловно, правы. – Иванов-Мясищев наклонился так низко, словно пытался обнюхать стол. – Но если позволите, я останусь без трусов позднее, при исполнении эротической миниатюры. Во время этого пластического номера моя невеста также сбросит с себя остатки одежды.
      – Ну, как прикажете. И наконец… – Бедин перевел взгляд на капитана Свербицкого, который во главе стола разбирал принесенные
      Глафирой бумаги.
      – Как вы уже, наверное, догадались, я представляю образ моего любимого литературного персонажа, героя, который оказал решающее влияние на всю мою жизнь и выбор профессии военного, – объявил
      Свербицкий. – Конечно же, я имею в виду князя Андрея Болконского.
      После слов этого благородного человека, представляющего личность еще более благородную, гости еще раз захлопали в ладоши. И тут на помощь партизану пришла Глафира Николаевна.
      – Сейчас, уважаемые гости, я предлагаю отведать нашего скромного угощения, приготовленного не без труда. Просим, вы уж не обессудьте, сделать поправку на военное время. А затем уважаемый капитан
      Свербицкий, то бишь князь Болконский, прочитает нам отрывок из своей поэмы…
      – Из своей повести, – поправил капитан. – Я прочитаю вам отрывок из своей автобиографической повести, которая служит как бы логическим продолжением незаконченных “Записок русского партизана”
      Евграфа Тимофеевича Долотова. Только действие, как вы сами понимаете, перенесено из 1812 года в современную эпоху. Главный герой повести – честный русский офицер, в одиночку бросающий вызов кровожадному врагу, захватившему его любимое отечество.
      – А затем мы устроим для вас небольшой концерт русского романса,
      – сказала Глафира.
      – Глафира Николаевна великолепно поет и играет на фортепьяно, – подтвердил капитан.
      Проходя мимо Феликса, актриса незаметно шлепнула его веером по плечу.
 
      Лейтенант Соколова, привыкшая в бесконечных разъездах прислуживать коллегам по разведке, с ловкостью настоящей официантки подала на стол мясо забитого сторожевого поросенка с овощами и наполнила бокалы замечательным крымским вином из запасов сгинувшего генерала Гоплинова. Изголодавшиеся узники набросились на еду, а капитан Свербицкий пригубил из своего бокала, разложил перед собою листки рукописи и обратился к гостям:
      – Прошу не судить меня слишком строго. Это мое первое прозаическое произведение, к тому же рукопись еще сырая, создавалась в перерывах между боями и требует значительной отделки. Как говаривал Хемингуэй, писал я это под бомбежкой, и, если вещь получилась плохая, виноваты фашисты.
      Свербицкий застенчиво усмехнулся в перчатку, а сомлевший
      Петров-Плещеев развязно хлопнул несколько раз в ладоши.
      – Перестаньте ломаться, Николай. Никто и не думал придираться, – с материнской укоризной заметила Глафира. – В конце концов, вы не первый военный, который взялся за перо. Вспомните Лермонтова, Дениса
      Давыдова, графа Толстого, наконец.
      Ободренный поддержкой прекрасной хозяйки, Свербицкий коротко выдохнул и продолжил:
      – Эта автобиографическая повесть начинается с самого детства героя, которое прошло в семье военных и заложило на всю его жизнь понятия чести, долга и любви к Отечеству. Особое влияние на маленького Колю, то есть на меня, оказало стихотворение Михаила
      Юрьевича Лермонтова “Бородино”, заразившее раз и навсегда любовью к героической эпохе 1812 года и подтолкнувшее меня стать военным, ракетчиком, защитником Отечества – и одновременно поэтом, певцом военной романтики и высокого благородства, своеобразным Давыдовым ракетных войск.
      Разве мог я подумать, чуть не плача от обиды за свое скучное, мирное, неинтересное время, что на мою долю выпадут еще более жестокие испытания, что я окажусь в состоянии войны буквально со всем миром и даже мои бывшие товарищи по оружию отвернутся от меня, как от опасного фанатика, отказавшись от борьбы и смирившись с унизительным положением побежденных без единого выстрела?
      Детская дружба и клятва служить своей Родине до последнего издыхания, данная летним вечером на вершине одного из кижских холмов, первая любовь и поцелуи в подъезде, за которыми последовало жесточайшее разочарование в женской верности, оставившее в душе одинокого партизана глубокий шрам на всю жизнь…
      – После разрыва с невестой Николай Николаевич решил остаться девственником и почти сдержал свое обещание, – опустив глаза, тихо заметила Глафира.
      – Да, если не считать одного унизительного случая во время учебы в военном училище, только утвердившего меня в моем решении, – подтвердил капитан и жарко покраснел. – И наконец, славное времечко службы в родном Форт-Киже, где под фанерной звездой покоится прах моих родителей, короткий, но яркий период любимого дела – освоения сложнейшей ракетной техники, которая вселяла гордость в сердца патриотов, спокойствие в души мирных граждан и страх в головы врагов, вынужденных считаться с ненавистным, но сильным соседом.
      Преамбула, набросанная в повести буквально несколькими яркими мазками, занимает относительно небольшое место, хотя прием ретроспективы блаженного прошлого используется для пущего оттенения жестокого трагизма основного действия. Главное же действие развертывается не в эпоху торжества и славы русского оружия, а во время его позора и срама, в то тяжелое время, когда в условиях бедствий и жесточайшей борьбы русский характер разворачивается во всю свою ширь, дабы еще и еще раз удивить мир своими бесценными сокровищами. В наше с вами подлое время, господа.
      Свербицкий обратился к рукописи.
      – Итак, судари вы мои, в гарнизоне, где я служил, была разобрана последняя ракета. Ночью я плакал, как дитя, а ребенком, заметьте, не плакал ни разу! Наутро, часу в пятом, пришло решение: пусть так, пусть меня предали со всех сторон, а все же я человек военный и буду выполнять любые распоряжения начальства, какими бы дикими они ни казались. Разве легче было русским офицерам, получившим приказ
      Кутузова отступить без боя и оставить Москву? Конечно, генерал
      Гоплинов – далеко не Кутузов. Он даже не Барклай-де-Толли. И все же: нами оставлен “Кореец”, мы же затопим “Варяг”… Если мне прикажут вместо ракеты сражаться винтовкой, я скажу “есть”, а будет необходимость – возьмусь за штык-нож, за саперную лопатку, за дубину народной войны! Верность долгу проверяется в тяжелых условиях, а не в те дни, когда его с удовольствием может выполнить каждый.
      Испытание, однако, получилось не столько тяжелым, сколько обескураживающим. Мне, боевому офицеру, который приучил себя пробегать с полной выкладкой двадцать километров, спать на голой земле, терпеть голод и пытки, предстояло стать даже не штабной крысой, а музейным работником, живым экспонатом, выставляемым на потеху иностранным туристам – благодушным, откормленным, самодовольным представителям той самой вражьей силы, что втоптала в грязь, растлила, обесчестила мое Отечество с его седой историей и грозными вооруженными силами, всего несколько лет назад наводившими ужас на дряхлеющий Запад одним видом своей жутко непривычной униформы – shinel overcoats and ushanka caps.
      Я был назначен помощником штатского кренделя – полуслепого, велеречивого, хилого ученого-диссидента Олега Финиста, всю жизнь изгалявшегося против людей в военной форме, якобы тупых, ограниченных и консервативных только потому, что они не имели обыкновения обсуждать приказы, носили одинаковую одежду и ходили строем. Этот человек, всеми правдами и неправдами получивший полковничью должность заведующего военно-историческим заповедником
      Долотова “Форт-Киж”, стал повелителем честного военного малого и, похоже, вознамерился использовать свое служебное положение в основном для того, чтобы упражняться в бабьем остроумии и отыгрываться за те многочисленные унижения, которые он претерпел в заключении от всевозможных должностных лиц, не отделимых в его представлении от военных.
      Поначалу Финист взвалил на меня роль снабженца (а по совместительству – завхоза и прораба), то есть самую непривычную и унизительную роль для прямолинейного, простого рубаки, с детства не приученного ловчить. Мне приходилось заниматься формированием музейного фонда, составлением экспозиций, приемом экспонатов у населения с их оценкой (что было совсем не под силу человеку без специального исторического образования), поездками по музеям, хранилищам и библиотекам, сидением на научных семинарах и конференциях долотоведов и кижистов и одновременно – организацией строительно-реставрационных работ, составлением музейного каталога, регистрацией исторических книг, стульев, гвоздей, подоконников, балясин, деревьев, скамеек, дверных ручек, колокольчиков, тарелок – всего того, что передается музейными педантами из года в год, из поколения в поколение и составляет саму основу нелепой, незаметной, недоказуемой достоверности, придающей труду исторических мумификаторов мнимую научность.
      – Вы действительно считаете, что эта вещь относится к концу восемнадцатого века? – бывало, издевался Олег Константинович, вертя в руках ржавую и, очевидно, очень старую керосиновую лампу, только что выменянную у какой-то древней селянки на противотанковую гранату.
      – Так точно, – с достоинством отвечал я, собравши всю свою железную волю для того, чтобы не замечать издевательства этого инвалида, даже если он будет мочиться на мои сапоги или вбивать гвоздь в мою фуражку. – Эта женщина получила лампу в наследство от своей прабабки, которая была наложницей Евграфа Тимофе-евича.
      – И чем, по-вашему, заправлял эту лампу Долотов?
      – Естественно, керосином, – позволил я себе, в свою очередь, проявить иронию.
      – И где они его брали?
      – Вероятно, в керосиновой лавке.
      – Как вы полагаете, это был керосин той же марки, который применялся в военных тягачах? Или какой-то особый?
      – Не могу знать! – строго отвечал я, краснея и покрываясь испариной, и думал при этом, с каким наслаждением мог сломать шею этого бледного дистрофика одним легким движением рук.
      – Тогда соблаговолите разузнать, какой марки керосин использовал
      Суворов для своих танков во время битвы при Рымнике. Историческая наука в отличие от военного дела требует безукоризненной точности.
      После подобной словесной затрещины я брал под козырек, щелкал каблуками и удалялся под хохот расхристанных солдат, бородатых реставраторов и блядовитых курящих практиканток, души не чаявших в своем тщедушном руководителе.
      После очередной моральной экзекуции, когда Финист при всех отчитал меня за приобретение пишущей машинки Долотова, вывезенной, как выяснилось, из Германии в 1945 году в качестве трофея, я подал рапорт о переводе на другую должность: на хоздвор, на гауптвахту, хоть в говночисты – лишь бы подальше от этого умника.
      “Иначе я могу потерять самоконтроль и совершить поступок, несовместимый со званием российского офицера, – писал я. – Именно такими недопустимыми поступками я считал бы самоубийство или дуэль с полоумным инвалидом”.
      Генерал Гоплинов принял меня на своей укрепленной даче, после того как телохранители в спортивных костюмах разоружили меня и обыскали. Сам генерал, которого я не видел со времен подготовки к последнему параду на Красной площади, изменился почти до неузнаваемости. Теперь, в роскошном махровом халате, с толстой сигарой в зубах, он напоминал, скорее, крупного финансового магната в неформальной обстановке, а о воинском звании можно было угадать только по выглядывающим из-под халата брюкам с лампасами.
      – Брось! Брось! – На мою попытку отрапортовать по всей форме
      Гоплинов досадливо замахал руками. – Садись, выпей-ка вот коньячку да порви свое заявление, сынок. И запомни: я тебе не генерал и не превосходительство, а я тебе отец.
      После долгого нелегкого разговора Гоплинову по-отцовски удалось убедить меня в том, что музей никак нельзя оставлять в руках этого штатского ферта.
      – Понимаю, мерзко, – жарко дышал на меня захмелевший генерал. -
      Но и ты пойми меня правильно. Нам сейчас главное – перетерпеть, стиснуть зубы, переждать. Ну, оставлю я штаб-музей этой гниде, ну, отправлю тебя куда-нибудь в Тмутаракань… Ды мы и глазом не успеем моргнуть, как Финист заполнит все должности своими бородатыми педерастами и тощими лесбиянками. А там – передадут базу в ведомство культуры или, пуще того, какой-нибудь ЮНЕСКО, и считай – расформирована дивизия. Распустят по домам самую соль российской ракетной элиты.
      Терпи, сынок, терпи! А там, Бог даст, мы еще будем топить этих очкариков в Синеяре, как Герасим Муму. Будет и на нашей улице праздник. Я потому и поставил тебя приглядывать за Финистом, что ты
      – самый толковый из моих офицеров (другие еще хуже, шутка), ты не допустишь, чтобы хоть одна крупица народного добра ушла отсюда за кордон. Верь мне, дни финистов уже сочтены. В центре готовится приказ о его смещении и назначении меня директором музея. Вот когда мы развернемся как следует. Первым делом объявим дивизию частной акционерной компанией, как в девяносто шестой воздушно-десантной, возьмем большой кредит у одного человека, с которым я уже почти договорился, и купим большую партию ракет “земля-воздух”, еще лучше прежних. Представляешь? Частная ракетная дивизия! Да нас с руками оторвут в любой воинственной стране третьего мира, в любом эмирате и султанате. А там-то мы наконец скрестим шпаги с супостатом!
      Я возвращался от генерала окрыленный коньяком и надеждой, но в музее меня ждало последнее, жесточайшее испытание. Финист отчитал меня за опоздание и заявил, что не собирается более терпеть мою косность. Он передает должность управляющего в окаянные руки одной из наиболее распущенных практиканток. Я же, гвардии капитан ракетных войск Свербицкий, займусь единственным делом, достойным моих скромных умственных способностей, я буду ходить по музею и двору в камзоле, чулках, башмаках, напудренном парике и изображать самого
      Евграфа Долотова. Если понадобится, я также обязан фотографироваться с гостями и танцевать под аккомпанемент фисгармонии менуэт, которому меня научат. И без разговорчиков!
      На складе мне выдали костюм восемнадцатого века, который я сам же имел глупость выменять у одного театрального реквизитора за десять банок тушенки, башмаки на высоком каблуке, шелковые чулки и парик.
      Всю ночь я не спал, а утром надел шутовской наряд, зарядил свой табельный пистолет, спрятал его в нагрудную кобуру под камзолом и отправился в музей под насмешки и улюлюканье пьяной солдатни.
      Теперь я точно знал, что следует делать. Как только американская делегация окружит меня, чтобы щелкнуться с live Dolotoff himself, я выхвачу пистолет и пущу себе пулю в висок. Только бы выстрел совпал со вспышкой фотоаппарата! Тогда весь мир узнает, как погибают, отстаивая свою поруганную воинскую честь, русские ракетчики. Если же фотография будет снята до выстрела, она превратится в идиотскую шутку, фарс: музейный шут для потехи приставил пистолет к виску и скорчил печальную рожу. Американцам это даже понравится! Ну уж, фиг вам! У меня даже возникла идея взорвать себя вместе с туристами гранатой, но я отказался от этого подвига, вспомнив, что могу взрывом повредить обстановку музея, испортить государственное имущество, нанести ущерб историческому наследию Родины.
      Не трусость ли это с моей стороны, спрашивал я себя. Не моральное ли дезертирство? И отвечал себе: это мой долг.
 
      – Выстрел совпал с фотовспышкой? – спросил Бедин, как записной фотограф заинтересованный в основном технической стороной вопроса.
      – Как видите, нет, – смутился капитан. – Ведь автор этих строк – перед вами.
      Чтение развлекло узников Форт-Кижа. После хорошего обеда и нескольких бутылок хереса они вполне освоились и расположились по интересам. Голенькая лейтенант Соколова сидела на жестких коленях жениха, болтала сдобными ножками, попискивала эстрадную песенку и красила ногти одолженным у Глафиры лаком. Старший из трех поросят настолько заслушался, что уснул, сидя на стуле. Его голова на кадыкастой шее запрокинулась назад вправо, маска сбилась на лоб, а очки соскочили на пол.
      Его сыновья Ниф-Ниф и Нуф-Нуф, похрюкивая и повизгивая, играли на столе в незамысловатую, но азартную игру: пытались прихлопнуть сверху ладонями положенные на стол ладони соперника. Филин что-то задумчиво подбирал на рояле, а Серый Волк Плещеев, воспользовавшись всеобщей рассеянностью, с деланой небрежностью прохаживался по
      Светлице, разглядывал гравюры и, улучив подходящий момент, подъедал свинину и салаты с чужих тарелок.
      Как бы выбирая более удобное место для прослушивания, Глафира
      Николаевна села рядом с Бединым и стиснула его пальцы под столом.
      При этом она смотрела прямо в глаза капитана Свербицкого с головокружительной нежностью и обмахивалась веером.
      – Если я вам наскучил, попрошу без церемоний. Просто скажите, и я прерву чтение, – сказал капитан, не отрывая глаз от Глафиры и освежая горло глотком вина.
      – Напротив, прошу вас продолжать! – горячо возразил Бедин. – Нет повести печальнее на свете…
      Глафира загадочно улыбнулась, расплела свои пальцы и, передвинув руку под столом, микроскопически незаметными движениями стала расстегивать молнию на брюках обозревателя.
      Одарив артистку взглядом безмерной благодарности, капитан продолжил литературное чтение.
      – Нет, мне не суждено было в тот день погибнуть на потеху праздным богачам, – читал он. – В штабе-музее меня ждала новость, круто повернувшая русло моей жизни в героическую сторону.
      На парадном входе висела табличка “Извините, учет”, толстые туристы в просторных шортах-бермудах и пестрых тропических рубахах навыпуск недовольно галдели во дворе, а возле двери стоял солдат в полной форме, с автоматом, в каске и бронежилете, как в старые добрые времена.
      Ответив на приветствие часового, что в моем вольтеровском одеянии выглядело более чем странно, я поинтересовался, в чем дело.
      – Вы разве не читали последних газет? – выкатил глаза часовой и, едва сдерживая ребяческий восторг, воскликнул: – Финист смещен!
      В волнении отбросив часового, я вбежал в музей. В Светлице, несмотря на теплый весенний день и яркое солнце, пылал камин, по полу были разбросаны бумаги, папки и мелкие экспонаты, в углу, под поясным портретом Долотова в парике, придворном мундире, со звездой и алой лентой через плечо, стояли три мешка: два набитые под завязку, а третий – примерно до половины. Сходство со знаменитой картиной усугублялось тем, что Финист был переодет, правда, не в платье сестры милосердия, а в рясу монаха, весьма напоминающую бабье платье.
      Услышав мою грозную поступь, Финист обернулся с кроткой беспомощной улыбкой слепца и игриво поднял руку в приветствии.
      – Капитан? – звенящим от напряжения голосом спросил он. – Фу ты ну ты, как вы меня перепугали!
      – Не вижу повода для радости, – мигом остудил его я. – Что происходит?
      – Инвентаризация. Учет. Вы не обратили внимания на табличку?
      Сейчас сюда подкатит американский туристический автобус и – ту-ту!
      Через пару дней мы с вами будем нежиться на тихоокеанском побережье.
      К черту этот кошмар. Я устал от бесконечной битвы с ветряными мельницами. Нет, господа хорошие, у этой страны нет будущего. Мы-то с вами понимаем, что честные люди здесь всегда будут на положении изгоев. Николай, вы поможете мне погрузить мешки?
      При этих словах я едва не задохнулся от возмущения. Как, этот паяц, этот политический перевертыш, этот слизняк смеет предлагать мне сообщничество в деле разбазаривания страны!? Он смеет хоть на секунду предположить, что русский офицер, которого он безнаказанно подвергал унижениям, займет его сторону в этом хищническом деле? Что он станет его сообщником в распродаже национального достояния ради того, чтобы развлекаться на пляже с калифорнийскими падлами? Моя рука потянулась за пазуху.
      – Да нет же, мой суровый друг, вы не совсем правильно меня поняли. – Финист уже стоял рядом со мной, и дружески похлопывал меня по плечам и груди, заодно проверяя наличие кобуры, и поглаживал мою руку, и покручивал пуговицу моего кафтана – этакий педерастический поп, обхаживающий хмурого, неприступного, упрямого вельможу. – Какой же вы горячий, прямо какой-то кипяток, а не капитан! Ну, перестаньте же быть букой! Не хотите в Калифорнию, сидите здесь.
      – Да что здесь происходит! Я требую объяснений! – в ярости заорал я, топая тяжелыми историческими башмаками на высоком каблуке.
      Финист посерьезнел, уселся на один из мешков с экспонатами, подобрал рясу и закурил.
      – Извольте. Я объясню. Только не надо этих солдафонских штучек. -
      Он поморщился и изобразил указательным пальцем “пиф-паф”.
      Рассказ его был убедителен. Его и моими руками генерал Гоплинов восстановил музей-усадьбу Е.Т.Долотова, собрал бесценную коллекцию исторических реликвий и превратил умирающий военный городок в культурный центр всемирного значения.
      Какое отношение имеет ко всему этому полуграмотный генерал, не прочитавший за всю жизнь ни одного произведения Евграфа Тимофеевича или любого другого писателя? Разве это он рыскал по близлежащим деревням в поисках хоть каких-то следов ушедшей славной эпохи? Разве это он перерыл сотни и сотни томов в поисках крупиц исторических сведений, необходимых для реставрации? Разве это он бился ночи напролет при свете прожекторов, наравне с рабочими корпя над каждым кирпичиком, каждой паркетиной, каждой ступенькой исторического дворца, заключающей в себе целую летопись? Он не только не помогал историкам, но и ставил им палки в колеса своими нелепыми вмешательствами, своими бюрократическими распоряжениями, ограничивающими ввоз и вывоз материалов, связывающими инициативу работников по рукам и ногам. Как будто недостаточно было происков районного, областного и центрального руководства культуры и вооруженных сил, для которых невыносимо было зрелище чужого успеха, чужого процветания посреди всеобщего упадка, – нам приходилось бороться с внутренней аракчеевщиной, когда генерал, следуя идиотской инструкции 1946 года, приказал заложить минное поле на месте раскопок древнего городища.
      Тем не менее, как только дела в музее пошли на лад, именно генерал решил воспользоваться их плодами. Он решил сместить Финиста с должности генерал-директора и сам занять это место, которое якобы не может принадлежать штатскому. Именно с этой целью и был развязан позорный судебный фарс “Финист versus “Форт-Киж”, увы, проигранный горячим и не сведущим в судебных закавыках искусствоведом.
      – Мало того, что они лишили меня главного дела моей жизни, – сетовал
      Финист. – Они пытаются передать мое дело из гражданского суда в военный трибунал, поскольку ответчик относится к вооруженным силам.
      А это (он снял очки и показал на свежий синяк под глазом) – это их обычные аргументы в исторических спорах.
      – Вас били? – Я почувствовал в груди незваный зуд сочувствия.
      – Да, позавчера ко мне на улице подошел очень неприятный человек в военной форме без знаков различия и сильно ударил меня кулаком по лицу. Он покачивался, но спиртным от него не пахло. А вчера меня покинула жена, не выдержавшая постоянного морального давления и угроз.
      Усилием воли я стряхнул с себя чары этого вкрадчивого человека, которого только что готов был придушить, а теперь почти жалел, как безвинную жертву.
      – Это еще не значит, что надо наряжаться в рясу, набивать мешки национальными ценностями и вывозить их за рубеж, – отрезал я. -
      Несправедливость начальства – не повод для измены подчиненного! Я знаю Гоплинова с младых ногтей, когда он сажал меня на плечи и разрешал заглядывать в стволы орудий. Возможно, он и не очень разносторонний человек, но, несомненно, честный и прямой. А главное
      – он патриот и не допустит, чтобы хоть одна фамильная вилка покинула эти стены.
      Финист сокрушенно покачал головой.
      – Ваша доверчивость граничит с идиотизмом, – сказал он, не в силах скрыть своего застарелого пренебрежения к военщине. – Вы готовы доверять человеку только потому, что так положено, вместо того, чтобы верить своим глазам, потому что так есть.
      Сейчас по крайней мере музей принадлежит какому-никакому государству. А кому будет он принадлежать после того, как генерал организует здесь акционерную дивизию закрытого типа? Он распродал уже половину вооружения и боеприпасов по ценам металлолома, сколотив себе одно из крупнейших состояний области, а теперь, пожалуй, загонит и саму землю с ее недрами. Неужели вы думаете, что его остановят сентиментальные рассуждения об историческом наследии?
      Сначала он станет удельным князьком (он уже им фактически стал), а затем, нахапавши до отвала, махнет куда-нибудь на райские острова.
      История повторяется, мой капитан, но теперь Киж падет не от ударов монгольских сабель, а от клочка бумаги с шестизначной цифрой.
      “Зачем я позволяю ему говорить?” – думал я, чувствуя себя в положении человека, которому навязали бой в невыгодных условиях.
      Разумеется, мне ни за что не обыграть в словесном поединке этого завзятого спорщика и говоруна, давно сделавшего краснобайство в письменной и устной форме единственным занятием жизни. Моя простая военная голова шла кругом и звенела от чрезмерного напряжения, к тому же я вспомнил утверждение Гоплинова о том, что он собирается основать в Форт-Киже первую в стране частную ракетную дивизию, и клеветническую статью в газете “Ведомости” о том, что военные и гражданские власти вступили в тайный сговор с тем, чтобы передать
      Форт-Киж в частную собственность, а затем продать одной из иностранных компаний как обыкновенный земельный участок, поделив при этом огромные суммы взяток, замаскированных под гуманитарную помощь.
      Тогда я спорил до хрипоты, отстаивая честность комдива, и даже ударил по щеке лейтенанта-связиста, пересказавшего содержание этой
      “утки”. Теперь же, теперь…
      – Теперь же вы сами убедились, что правда не всегда бывает такой, как нам приятно ее видеть, – тактично подсказал Бедин. (“Утка” была создана им на основании похищенных протоколов оппозиционного движения “Наследие”, организации, недавно пришедшей к власти и завершившей грандиозную аферу легальным путем.)
      При этих словах Феликс едва сдержал стон наслаждения, так как жаркая ручка Глафиры проскользнула к нему в трусы. Капитан удивленно приподнял брови и продолжил чтение.
      – Теперь, как и всегда в подобных случаях, я решил руководствоваться не доводами обманчивого рассудка, способного поддаться коварным уговорам предателей, а требованиями инструкции, которые в сложнейших жизненных ситуациях предлагают военному человеку простые, ясные и верные решения. Я достал из кобуры пистолет, взвел его и приказал искусствоведу заложить руки за голову.
      – Олег Константинович рассказывал мне об этом случае с ужасом, – пропела Глафира Николаевна с таким натуральным равнодушием, словно поигрывала не жизненным органом человека, а пустым флакончиком дезодоранта. Свободной рукой она дотянулась через стол до капитана и погладила его руку.
      – На самом деле я бросила мужа из патриотических соображений, – сказала она.
      – Я вывел искусствоведа во двор, куда как раз подкатил перламутровый двухэтажный автобус экскурсантов, и велел убираться вон с этой суверенной российской земли, – завершил капитан чтение главы. – Затем я вежливо, но твердо заявил туристам, что отныне и навеки доступ иностранных граждан на территорию военной базы Форт-Киж запрещается. По лицам, самовольно проникшим в запретную зону, будет открыт огонь на поражение. А когда я взял из рук часового автомат и для убедительности выпустил очередь над головами незваных гостей, их исход превратился в паническое бегство.
      Бедин не выдержал и простонал сквозь зубы, вызвав недоумение чтеца, после чего Глафира мгновенно убрала на место свою живую игрушку и застегнула молнию.
      – Вы чем-то недовольны? – поинтересовался капитан.
      – Напротив, мне очень жаль, что чтение так быстро закончилось.
      – В таком случае, я предлагаю после выступления Глафиры
      Николаевны послушать заключительную главу, – сказал польщенный
      Свербицкий.
      – О нет, мой друг, прошу тебя продолжать, – возразила Глафира
      Николаевна. – Я сегодня не в голосе.
      – И попрошу еще водки! – развязно выкрикнул Петров-Плещеев, успевший надраться.
 
      – Так в чем же загадка Кижа? Куда подевался весь городской люд? – не выдержал Филин.
      – Мы как раз приблизились к последней главе повести о доблестном русском партизане Николеньке Свербицком, которого враги прозвали
      Дикий Капитан, а друзья… впрочем, друзей у него не было, – сказал капитан, заглядывая под стол для того, чтобы поправить шпору, но, к счастью для всех, ничего там не обнаруживая. – Как вашему литературному коллеге мне искренне жаль, что вы унесете эту тайну в могилу.
      Капитан занялся поиском нужных листков в своей рукописи, а с торца стола, где сидели Иванов-Мясищев и лейтенант Соколова, донеслись странные судорожные всхлипы. Мужественный контрразведчик рыдал на обнаженном округлом плече девушки-лейтенанта, сжимая очки в правой руке и время от времени отирая залитое соленой влагой щетинистое лицо. Лейтенант по-матерински гладила непутевую седеющую голову капитана ладошкой, растопырив пальчики со свеженакрашенными ногтями, и нашептывала в его волосатое ухо что-то бессловесное, утешительное, баюкающее, что бормочут матери на ухо капризным младенцам: “Ну-ну-ну, ч-ч-ч, т-с-с”. Как бы затем, чтобы справиться о самочувствии коллеги, майор
      Плещеев приблизился к рыдающему и в мгновение ока выжрал содержимое бокалов его и его невесты. Свербицкий укоризненно покачал головой.
      – Ну как же вы так, батенька… Вот и расстреливай таких…
      Он прочистил горло покашливанием.
      – Увы, самые отвратительные предположения искусствоведа очень скоро начали подтверждаться. После увольнения Финиста на базе замерла даже та вялая музейная жизнь, которая последние месяцы питала мои служебные обязанности. Каждое утро я, гладко выбритый и одетый по полной форме, приходил в штаб-музей, подметал полы, смахивал паутину из-под потолочных углов, бесцельно перетирал экспонаты, драил и без того сияющие дверные ручки, а солдаты, между тем, предавались пьянству и содомии прямо в казармах, среди бела дня и разбредались в поисках пропитания и самогона по окрестным деревням. На базе все чаще стали появляться дорогие автомобили с откормленными городскими богатеями и их шлюхами, днем тузы охотились в заповедных лесах и полях на вездеходах и вертолетах, а ночами оглашали пьяными воплями улочки военного городка, а в газетах как о чем-то несомненном писали о том, что Киж больше не военная база, а филиал международной компании “Thornton amp; Thornton”, и скоро здесь начнется строительство огромной и страшно вредоносной химической фабрики, после чего нынешнее военное население просто разгонят, а его место займут дешевые и трудолюбивые индокитайские рабочие.
      Несколько раз я записывался на прием, чтобы лично выяснить положение дел у генерала и изложить ему свои прожекты военной реформы, но в приеме было отказано то под одним, то под другим предлогом. Секретарша, заменившая генеральского адъютанта, при моем появлении вела себя как-то загадочно, словно что-то скрывала, и у меня возникало неизъяснимое чувство человека, неожиданно зашедшего в комнату, где только что о нем судачили и смолкли на полуслове, так что в воздухе еще витают волны злословия.
      На четвертый или пятый заход мне сообщили, что Гоплинов-де уехал в центр на встречу с районным головой Похеровым и вернется не ранее конца недели, я замешкался в дверях, выравнивая фуражку, и услышал взрыв наглого, нестерпимого хохота. Смеялись секретарша Гоплинова, расфуфыренная молодая вертихвостка, недавно возведенная из поварих за боевые заслуги, и вертлявый мальчик-шофер, не считающий даже нужным носить форму и щеголяющий в расписном спортивном костюме и кепке-бейсболке.
      – …Какой капитан? Дикий Капитан, – донеслись до меня голоса холуев. Так впервые услышал я свое прозвище, которому суждено будет наводить ужас на врагов и из издевки превратиться в почетное звание, своего рода nom de guerre.
      Кровь ударила в мою простую честную голову. Развернувшись, я смел с пути взвившуюся секретаршу (маленький шофер не посмел даже рыпнуться) и ворвался в кабинет Гоплинова. Напевая арию из оперетты и пританцовывая с воображаемой партнершей, которую заменял графин с водой, грузный генерал грациозно перемещался по комнате и поливал цветы.
      – Разрешите обратиться… – начал я, едва сдерживая возмущение, но генерал остановил меня проникновенным взглядом безмерной мудрости.
      – Я ждал тебя, сынок, – сказал он и встряхнул меня за плечи.
      – Стало быть, Гоплинов оказался изменником? – прервал чтение
      Бедин; ему не терпелось перейти к более волнующим номерам праздничной программы. – Вам же толковали об этом с самого начала!
      – Я располагаю данными о том, что генерал работал по крайней мере на три разведки, кроме нашей, и получал жалованье через
      Международный культурный фонд в виде гуманитарной помощи для сирот,
      – вставил Петров-Плещеев. – Весь фокус в том, что он зарвался.
      – Но это не объясняет исчезновения нашего войска! – воскликнул заинтригованный Филин. – Не мог же он загнать по дешевке целую дивизию!
      – Дивизия во главе со своим командиром выполнила свой печальный долг, – торжественно заявил Свербицкий. – Вот как это было.
      – Все кончено, Николай, – сказал Гоплинов, вставая на цыпочки и дотягиваясь до цветочного горшка на книжном шкафу. – Нас предали, сдали, продали со всеми потрохами.
      – Как – со всеми? – На моем лице появилась глупая улыбка.
      – Дивизия распущена. Форт-Киж более не является российской территорией. Нам приказано убраться в двадцать четыре часа.
      Гоплинов попытался придать своему румяному седобровому лицу строгое выражение, но сморщился, словно раскусил перец, и из его глаз сбежали две полоски блестящей влаги.
      Плачущий боевой генерал! Первым моим желанием было отвернуться, убежать, не видеть этого женственного зрелища. Но затем я понял, какие страдания скрывались за напускным легкомыслием старого вояки, казалось бы, погрязшего, в канцелярщине начальственных интриг. Как я мог ошибиться в своем втором отце, как мог усомниться в его сокровенной патриотической честности! Я щелкнул каблуками и отдал честь своему бедному военачальнику.
      Тогда-то в генеральском кабинете созрел военный план, по сравнению с которым трагический подвиг “Варяга” кажется сегодня истерической выходкой взвинченных гимназистов. Генерал предложил мне добровольно самоликвидировать целую ракетную дивизию, ни один из воинов которой не захотел бы отдаться в руки врага.
      – А вы спросили самих воинов? – иронично поинтересовался Бедин.
      Капитан ответил ему взглядом, полным презрения.
      – Дело в том, что одним из последних достижений нашей военной техники, которое, к счастью, не имело наступательного значения, а потому не подпадало под действие договора о мирном саморазоружении
      России, была установка, известная в западных штабных кругах под названием “Total Suicide”.
      – Секретная установка мгновенного самоуничтожения живой силы
      “Киж”. Разве она была завершена? – вспомнил сведущий Бедин.
      – Разве она не была продана за рубеж? – удивился Петров-Плещеев.
      – Она была завершена и существовала в единственном опытном экземпляре, доставленном в Форт-Киж для полевых испытаний, – ответствовал Свербицкий. – К сожалению, Феликс Александрович отчасти прав. Саморазоружение началось именно в тот момент, когда решался вопрос о массовом выпуске “Кижа”, и это грозное оружие не было пущено на поток. Что же касается его продажи… Вряд ли в планы вражеских армий в ближайшее время входило поголовное самоуничтожение живой силы. Скорее, они должны были позаботиться о том, чтобы как можно скорее оснастить установками “Киж” наши войска.
      – Что за оружие такое?! – не утерпел Филин. Несмотря на то что через какие-нибудь десять-двадцать минут ему предстояла опасность, побег, а может – и гибель, писательский инстинкт заставил Глеба взяться за огрызок карандаша, найденного на пюпитре рояля, и приступить к лихорадочному конспектированию повести Свербицкого на салфетках. – И для чего оно может служить?
      – Еще совсем недавно я сам себя расстрелял бы за подобные откровения, – покачал головою Свербицкий. – Теперь же… Не вдаваясь в технические подробности, скажу, что установка “Киж” представляет собой волновое оружие, воздействующее на клетки биологических организмов, но не причиняющее ни малейшего вреда любым минералам, синтетике, металлу, стеклу, дереву и т.п., одним словом, любым предметам, чья длина волны не резонирует с создаваемым электромагнитным полем. По сути своего действия это напоминает пресловутую нейтронную бомбу без бомбы, ракетного носителя, взрыва и разрушения. Вы просто нажимаете на кнопку и вокруг в радиусе одного, двух, десяти километров (в зависимости от мощности излучателя) исчезают все люди, а заодно и другие теплокровные. Исчезают мгновенно и бесследно, как мифические обитатели легендарного невидимого города, окруженного врагами. Только сам город остается невредим. Вы не поверите, но даже одежда, ботинки и снаряжение солдат после стирки и дезинфекции могут быть использованы повторно.
      И никакого вредного излучения, никакой заразы. Люди как будто становятся невидимыми – и только. Их нельзя ни взять в плен, ни допросить, ни обратить в бегство. Их нельзя победить.
      – Оружие навыворот, – задумчиво произнес Филин.
      – Этими системами предполагалось оснастить все секретные базы на тот случай, если они будут окружены и надумают сдаться противнику.
      Они также могли быть использованы отрядами камикадзе, проникающими в населенные пункты противника, или правоохранительными органами, в случае массовых беспорядков и уличных боев. Уязвимым местом “Кижа” являлось то, что его лучи проникали сквозь одежду, но достаточно было легкого синтетического защитного костюма, чтобы остановить их действие. Я думаю, у “Кижа” не было по-настоящему хороших перспектив и вскоре от него отказались бы, как от отравляющих веществ, ведь для его применения нужен либо совершенно неподготовленный противник, либо добрая воля окруженной армии. Между нами говоря, “Киж” – это оружие мазохистов и пораженцев, не идущее ни в какое сравнение с фаллической красотой и мужеством ракеты. Думаю, его единственное боевое применение во время самоубийства военной базы Форт-Киж войдет в ряд таких военных курьезов, как газовая атака при Ипре или ядерные бомбардировки японских городов. Это с технической стороны. Со стороны же нравственной, повторяю, этому подвигу не было равных со времен трехсот спартанцев, остановивших своим беспримерным мужеством…
      – Но здесь, в военном городке, жили семьи военных. Здесь жили их жены, дети, престарелые родители. Здесь жила домашняя живность: собаки, кошки, канарейки…- Впервые за время знакомства с Глафирой
      Николаевной, включая их совокупление, Бедин увидел, что актриса вышла из себя. Она встала из-за стола и, не замечая действия собственных рук, с треском переламывала одно за другим костяные перышки своего веера.
      – В живых остались только рыбки, – просто ответил Свербицкий. -
      Зато дети и жены русских солдат никогда не будут копеечными рабами на американской фабрике.
      Стало тихо, как после бомбежки. Гости невольно уставились на
      Свербицкого, словно впервые увидели этого человека и ожидали найти в его заурядной внешности какие-нибудь чудовищные признаки: рога, клыки, горящие красные глаза или хотя бы выражение сверхъестественной злобы. Ничего подобного. Перед ними сидел приличный человек приятной наружности, очевидно неспособный нагрубить пассажиру в автобусе, пропускающий вперед женщин, помогающий спустить коляску и употребляющий волшебное слово
      “пожалуйста”. Из десяти прохожих на улице именно к этому молодому военному обратились бы вы, чтобы найти нужный адрес или узнать точное время. К нему подбежала бы женщина в поисках защиты от хулигана, его попросили бы посторожить на вокзале вещи. И это несоответствие производило еще более отталкивающее впечатление, чем если бы перед ними сидел отвратительный бандит с узким лбом, каменной челюстью, перебитым носом и асимметричными ушами. Ум отторгал такое противоречие.
      – Ты мне об этом не рассказывал, – глухо произнесла Глафира.
      Капитан пожал плечами.
      – О проведении этой операции знали только двое: я и генерал
      Гоплинов, отдавший приказ. Когда-нибудь, я уверен, он вернется и поведает газетчикам об истинных событиях того трагического дня. А до тех пор Киж в сознании современников будет обрастать все новыми небылицами и мифами. Увы, реальный героизм иногда выглядит как обычная служебная рутина и не сопровождается театральными жестами и трагическими монологами. Один человек отдал приказ, другой взял под козырек, нажал на кнопку – и только. Жизнь не признает шекспировских сюжетов.
      – Но сам-то Гоплинов, как я понимаю, не пострадал, да и вы остались невредимы, – напомнил Филин. – Вы заделались мучениками за чужой счет.
      – Мы вовсе не заделывались мучениками, – сухо возразил
      Свербицкий. – Мученичество не относится к доблестям военной профессии. Мы (и в особенности генерал) взяли на себя нечто гораздо большее, чем удовольствие мгновенной безболезненной смерти. Мы взяли на себя ответственность смертельного решения, которое вряд ли хватило бы мужества принять всем десяти тысячам кижан, мы, не колеблясь, взяли на свои души бремя вечных укоров совести и, что еще важнее, бремя дальнейшей борьбы. А это, согласитесь, труднее, чем приставить пистолет к виску и спустить курок, как я хотел за какую-нибудь неделю до этого.
      – А мне легче укокошить двадцать тысяч человек, чем сходить на прием к дантисту, – крикнул распаленный Петров-Плещеев. Как всем пьяным людям, ему казалось, что он говорит нормально, в то время как он орал сквозь сильный звон в ушах. – Я бы, блин, под корень пустил не только ракетную дивизию, но и целый город с его обитателями, лишь бы мне дали возможность прожить лишнюю секунду. Я бы и сейчас, господин капитан, искрошил на кусочки всех своих товарищей по несчастью, если бы вы… если бы я…
      Тирада хмельного контрразведчика была прервана смачной оплеухой, которой порывистая Глафира ожгла окаянный рот. Запотевшие очочки
      Петрова-Плещеева при этом соскочили с лица, словно живые, и упорхнули в пустую тарелку из-под салата. Майор инстинктивно замахнулся на женщину, но со свойственной ему сообразительностью сдержался и почесал затылок занесенной для удара рукой.
      – Проститутка, – прошипел он сквозь зубы, но тут же зажмурился, втянул голову и загородился, когда Глафира взмахнула руками и повернулась, чтобы уйти, царственно прошагала на свое место и села, прямо и твердо глядя перед собою и закинув ногу на ногу.
      – Подлость майора по крайней мере естественна, – заметил Бедин.
      – А мне нравится повесть, – прощебетала лейтенант, ерзая попой по своему живому сиденью. – Жаль только, что в ней мало любви.
      – О любви напишут наши потомки, для которых мы отвоюем мирное счастье, – скромно сказал Свербицкий. – А я, если позволите, поставлю точку в своей невеселой повести. Генерал оказался не обманщиком, скорее – жертвой обмана. Вскоре после того, как база
      Форт-Киж была передана в частную собственность, неожиданно выяснилось, что ее владелец, генерал-лейтенант Гоплинов, является несостоятельным должником, кормившим и одевавшим своих подчиненных за счет государства в течение нескольких лет. Все долги, которые
      Министерство ракетных войск обязано было выплатить поставщикам провианта, обмундирования, топлива и электроэнергии, неожиданно (для военных простофиль) повисли на самом генерале и горстке старших офицеров-совладельцев.
      Возможно, во время создания частной ракетной дивизии помыслы генерала и не были свободны от корысти. Не исключено, что он и надеялся обогатиться за счет этой бывшей государственной собственности. Но он был скорее простаком, чем предателем.
      Сразу вслед за постановлением о передаче военно-исторической базы
      Форт-Киж в частную собственность в газетах было опубликовано постановление о ее банкротстве. “Кижский козырь”, как окрестили газетчики скандальный процесс о незаконной приватизации, послужил предвыборным трамплином для прихода к власти прогрессивной партии
      “Наследие”, начавшей свою экономическую политику именно с того, за что оплевывала предшественников, – с разбазаривания Кижа. Впрочем, они сделали это не в виде замаскированных взяток, как районный голова Похеров, а “по-честному”, пустив дивизию с молотка. Нетрудно догадаться, что единственным реальным участником аукциона и его мгновенным победителем стала международная компания “Thornton amp;
      Thornton”, действующая в России под вывеской гуманитарно-просветительского христианского центра “Kyzh”.
      В тот день, когда я ворвался в кабинет Гоплинова со своими романтическими предложениями военно-исторической реформы, генерал получил судебное предписание в двадцать четыре часа покинуть заповедник вместе со вверенными ему войсками. О сопротивлении с деморализованной кучкой безоружных спившихся солдат, женщин и стариков нечего было и думать. Это дало бы противнику долгожданный повод вооруженной интервенции, исход которой нетрудно было предугадать. Достаточно было однажды допустить каких-нибудь миротворцев на родную землю, чтобы они стали ее физическими хозяевами на долгие годы, как бывало не раз. Лучше всеобщая гибель!
      Тогда Гоплинов пришел к варварски благородному решению: самоликвидировать живую силу дивизии, дабы она не поддалась слабости и сладким посулам противника, и, уйдя в подполье, организовать боеспособную часть из остатков честных военных. Тем временем в лесистых окрестностях Кижа я, как единственный надежный офицер, должен был действовать террористическими налетами, диверсиями и партизанскими вылазками, не давая развернуть застройку и колонизацию наших исконных земель.
      Через час после военного совета в Форт-Киже генерал собрал вещи и бесследно исчез, а я той же ночью проник в арсенал, подключил установку самоликвидации, облачился в серебристый пластиковый комбинезон и без малейшего раздумья включил рубильник.
      Переодевшись и выкурив в бункере сигарету, я вышел на улицу. На небе полыхала полная луна. Звезды пульсировали в черном колодце неба, словно наплывая на землю, но странным образом оставаясь неподвижными относительно крыш и деревьев. Со стороны озера поддувал зябкий ночной ветерок, перетаскивающий по асфальту шуршащие обрывки газет и перекатывая окурки. Не было слышно ни единой собаки из тех бесчисленных одичавших свор, что оглашали окрестности лаем и воплями потасовок. За последнее время я успел привыкнуть к тому, что ночная жизнь военного городка протекает более чем бурно. До самого рассвета здесь раздавались грубые крики пьяной солдатни, гитарные аккорды и визги непотребных девок. Теперь, как в старые добрые времена, стояла благочестивая тишина.
      “Хорошо-то как, – подумалось мне. – Сейчас бы еще хоть какого-нибудь соловья”.
      У входа в бункер меня поразило удивительное зрелище: кучка одежды, накрытая каской, рядом с которой валялся автомат.
      Какие-нибудь десять минут назад эта кучка отдавала мне честь и обменивалась видами на погоду. Я отдал честь этому бывшему солдату, выполнившему свой долг до конца.
      Весь следующий день и всю следующую неделю мне предстояло разбирать подобные тряпичные кучки, отбирать имущество, годное для повторного применения, уничтожать ненужное и готовить круговую оборону. В конце недели я принял первый неравный бой, изрешетив из пулемета милицейский автобус, а затем взорвав его ручной гранатой.
      Случайно выжившему при этом судебному исполнителю Захаровой я оказал первую медицинскую помощь, перевязал раны и предоставил одноразовое питание. Затем я быстро, но основательно провел заседание военно-полевого трибунала в собственном лице, набросал приговор, зачитал его рыдающей женщине и выстрелил ей из пистолета в затылок. Партизанская война за Киж началась.
 
      – Ну как? – Свербицкий напыжился, точно не он должен расстрелять своих слушателей, а они его. – Как вы полагаете, это может быть опубликовано?
      – Так это все правда? – Филин скомкал только что исписанные торопливыми заметками листки салфеток. – Вы действительно уничтожили целую дивизию, а затем, взорвав милицейский автобус, расстреляли ни в чем не повинную женщину-исполнителя?
      – Я думала, это всего лишь рискованная игра в солдатики, любительский театр военных действий…- сказала Глафира, широко раскрыв незрячие глаза. – Уничтожить целый город с его обитателями…
      – Обитателей – но не город, – уточнил военный.
      – Ничего особенного. Обычные боевые действия местного значения. Я бы еще изнасиловал пленную, – заметил Петров-Плещеев.
      – А я бы написала, что капитан пощадил пленную и между ними разгорелась любовь, как в фильме “Сорок первый” – только наоборот, – мечтательно пропела лейтенант Соколова, перебирая пальчиками жесткие патлы жениха. – А то одна война и никакого мира.
      – А слабу, как мужчина с мужчиной, без пулеметов! – Бедин снял очки и попер на Свербицкого, не замечая на своем пути праздничного стола.
      – Если бы не такие писаки, как вы, нашу страну не наводнили бы орды иностранных паразитов, высосавших ее соки и расчленивших тело.
      Если бы не всякие писаки… – Свербицкий, немного уступавший Бедину ростом и сноровкой, не уступал боевым духом никому в мире. Он ничуть не спасовал, отстегнул шпагу и засучил рукава мундира.
      – Ура! Драчка! – Лейтенант Соколова, ударяя в ладоши, так подпрыгнула на своем женихе, что его лицо перекосилось от муки.
      – А выйдет какая поблажка, если я буду за вас? – подсуетился
      Петров-Плещеев, заглядывая в глаза Свербицкому. – Если да, я прикажу участвовать в бою своим подчиненным.
      – Мы хоть и археологи, а тоже не лыком шиты! – просыпаясь, заревел старший из трех поросят. – А ну, сыны мои, Антон и Демид, как я вас учил: сначала ногой под яйца, а там – будь что будет!
      – А мы, папаня, за кого, за Феликс Александровича или за Николай
      Николаича? – переводя взгляд с Бедина на Свербицкого, спросил младший поросенок, если не ошибаюсь, Демид.
      Средний снял маску, хряснул об стенку очки и выбрал на столе вилку поострее.
      – Я щас глаза вытыкать буду.
      – Ну и я…- Филин привстал из-за рояля. – Хотя драчун из меня никакой.
      – Молчать! – В зале раздалась пулеметная очередь такой оглушительной громкости, что все пригнулись. С потолка посыпалась штукатурка. – Молчать, сукины дети, пока не положила всех на месте!
      У входа в Светлицу, наполненную едкой пороховой вонью, стояла
      Глафира с пулеметом в руках. Ее русые волосы растрепались, щеки пылали, глаза сверкали огнем. Но самое удивительное – она успела переодеться. Теперь ее костюм представлял собою типичную униформу амазонки из фантастического кинобоевика с садомазохистским уклоном: черные глянцевые сапоги выше колена, короткие кожаные шорты, клепаная кожаная куртка с надставными плечами, кожаные браслеты с шипами на запястьях и серебряный ошейник. Из-под расстегнутой куртки виднелся алый ажурный лифчик. На голове красовалась черная эсэсовская фуражка.
      – Я справился бы и без тебя, – сказал Свербицкий с видимым облегчением.
      – Наша взяла! – захлопал в ладоши Петров-Плещеев. – Долой бунтовщиков!
      С неожиданной прытью Глафира подскочила к вероломному контрразведчику и ловко пнула его острым носком в пах.
      Петров-Плещеев скорчился и стал хватать воздух раззявленным ртом.
      – Проститутка! – только и смог вымолвить он.
      – Возможно, – жестоко усмехнулась Глафира и направила пулемет на
      Свербицкого. – Но не убийца.
      – Что это – очередная роль? – нахмурился Свербицкий. – А как же твоя поруганная честь, сожженный дом и истребленные родственники?
      Как же все эти разговоры об Орлеанской девственнице, которые мы вели ночи напролет?
      – Я давно не девственница. А тебе следовало чаще посещать театр,
      – отрезала Глафира. – Немедленно отпусти этих несчастных!
      – Вы попались на женскую удочку, мой капитан, – не без сочувствия объяснил партизану Филин. – Но хочу вас утешить: вы не первый.
      Вашему библейскому предшественнику вообще во сне оттяпали голову.
      – Так это какая-то сцена из Библии! – Свербицкий хлопнул себя ладонью по лбу. – То-то я вроде как где-то все это читал!
      – Не удивлюсь, если это действительно так, – процедил Бедин, надевая очки. – Глафира непредсказуема.
      – После этого спектакля я, кажется, остался без потомства, – простонал Петров-Плещеев. – А что я такого сказал?
      – Да, вечеринка не сложилась, – покачал головою Свербицкий. – А теперь я попрошу тебя положить оружие на место и исполнить несколько арий из популярных классических опер. У нее божественный голос, господа приговоренные.
      – Ну нет, – твердо возразил Бедин, зорко поглядывая то на
      Глафиру, то на Свербицкого. – Мы и так слишком засиделись. Оревуар!
      Не спуская глаз с пулемета, ствол которого нацелился в пространство между грудью Свербицкого и дверью, Бедин подошел к
      Филину и хлопнул его по плечу.
      – Пойдем, все было очень вкусно. Прохор, Демид, Ганимед, вы остаетесь?
      Нерешительно переглядываясь, археологи сняли маски поросят, отстегнули хвостики и поднялись из-за стола.
      – Довольно! Хватит с меня художественной самодеятельности! Я хотел устроить прощальный ужин, а вы пытаетесь сесть мне на шею! – тонко выкрикнул
      Свербицкий. – Прапорщик Игрицкая, немедленно отведите пленных в подвал! Начинается последний акт нашего спектакля под названием
      “Ночь перед расстрелом, или Собакам собачья смерть”. Советую составить завещания и набросать прощальные письма.
      – А поблажка? – удивился Петров-Плещеев.
      – Как трусу мы можем вам завязать перед смертью глаза, – брезгливо сказал Свербицкий. – Прапорщик, извольте выполнять.
      – Нет, мой милый, сегодня в подвале будешь ночевать ты!
      Ствол пулемета вновь переместился на уровень груди Дикого
      Капитана. Мигом утратив весь свой артистизм, Глафира некрасиво скривилась и перешла на визг.
      – Руки за голову! Шагом – арш!
      Крик словно отрезвил бравого капитана. Он стоял посреди врагов – беспомощный, безоружный, ошеломленный, в дурацком костюме Андрея
      Болконского. Даже если бы Глафира, при всей своей ярости, не посмела применить оружие, все равно ему одному не под силу было справиться с девятью противниками.
      – Ты это серьезно? – растерялся Свербицкий. – А как же наша любовь?
      Вместо ответа Глафира перевела оружие на одиночную стрельбу, прицелилась ему в колено и спустила курок. Сильно подпрыгнувший в руках артистки пулемет дал промах, пуля пробила дырищу величиной с пятак в нижней панели долотовской фисгармонии, а Дикий Капитан подскочил, как заяц. На пол он шлепнулся совсем другим – смирным и напуганным. Лицо его обесцветилось, как воск, руки и ноги тряслись.
      – Прохор, Антон, сведите капитана в подвал. Ему необходимо отдохнуть от игры в солдатики. Да не забудьте покрепче запереть за ним дверь. У капитана скверная привычка бродить по ночам, – уверенно бросил Бедин.
      Глафира прислонила ненужный пулемет к роялю, приникла к плечу
      Феликса и зарыдала – видимо, и ей этот спектакль дался нелегко.
      Дюжие археологи подхватили под руки оглядывающегося Свербицкого, который и не думал оказывать сопротивление, и повлекли его к двери.
      – Ключ под половичком! – крикнула Глафира.
      Постепенно возбуждаясь, Бедин гладил волосы прекрасной актрисы и целовал ее соленые щеки. Та, несмотря на расстройство, не забывала отвечать ему бедрами.
      – Он был такой милый, – всхлипывала Глафира. – Это был единственный мужчина, который не требовал от меня сексуального удовлетворения в обмен на любовь.
      – Он просто болен. Мне его немного жаль, – бормотал Бедин, запуская руку под кожаную курточку актрисы.
      – Его расстреляют? – спрашивала Глафира, словно не замечая поползновений утешителя.
      – Не думаю. Скорее – сумасшедший дом.
      Бедин начал было левой рукой обшаривать глянцевые шорты актрисы: застежка, к сожалению, находилась не спереди, а сбоку, как вдруг настроение Глафиры переменилось: со смехом она отпрянула от обозревателя, поправила лифчик, застегнула молнию на бедре и подбежала к зеркалу, чтобы навести порядок на подмоченном лице.
      – Туда им и дорога, – беззаботно сказала она. – Я выведу вас лесом на трассу, где припрятан автобус разведчиков (она промокнула поджатыми губами нанесенную помаду). Заодно полюбуетесь и на сказочное озеро, на дне которого якобы находится Киж. Здесь места живописные, но вряд ли вы найдете что-нибудь более волшебное, чем свежий воздух и грибы.
      Бывшие пленники примолкли. Очевидно, их приключение благополучно подходило к концу, тайна невидимого града Кижа получила удовлетворительное объяснение, но от этого на душе не становилось легче. Казалось, они приблизились к восхитительному миражу, на глазах распавшемуся на груду бессмысленных зеркальных осколков. При этом обманом казался не сам мираж, а те стекляшки, которые его составляли.
      – Теперь я напишу очерк с продолжением об исчезновении Кижа и его удивительного народа, – сказал Филин, задумчиво наигрывая на рояле что-то бесформенное. – Глафира вернется к своему мужу, Феликс в редакцию, а я… я не хочу возвращаться никуда.
      – Честно говоря, я тоже вошел во вкус, – признался Бедин. -
      Вперед идти – далеко, назад – обидно.
      – А как же нам быть с Диким Капитаном? – поинтересовался гуманный
      Филин. – Неужели он так и будет сидеть в подвале до второго пришествия?
      – Нашествие уже началось, – строго заметил Бедин. – Мы только его не заметили.
 
      Стенные часы гостиной ударили пять раз. За окнами было уже светло, в пустые проемы шла знобящая лесная свежесть, птицы, изведенные фанатичным капитаном, но вновь населившие заповедник, прошивали густой утренний аромат такими частыми парчовыми нитями трелей, что среди них, казалось, мог застрять самолет.
      Издалека, со стороны заброшенной кижской дороги, раздался явственный гул двигателей, такой звук могла издавать только колонна тяжелых боевых машин. Люстры Светлицы затряслись, словно охваченные страхом, и стали издавать хрустальный перезвон. Комната, как показалось присутствующим, стала крениться сначала в одну, а затем в другую сторону и застыла в перекошенном положении, словно каюта корабля, вмерзшего в лед посреди качки, рояль потихоньку пополз к двери, а со стола соскользнула одна из крайних тарелок.
      Бывшие узники молча переглянулись и, не сговариваясь, заторопились вон из дворца, вслед за наиболее сообразительным
      Плещеевым, уже каким-то образом оказавшимся на улице. И вовремя.
      Едва сбежав по шатким ступеням лестницы и захлопнув за собою дверь, они услышали жуткий грохот, показавшийся им попаданием снаряда, по стене побежала тонкая паутина трещины, мгновенно превратившаяся в зияющую брешь, и дворец Долотова стал тонуть в земле, словно в воронке колоссальных песочных часов. Земля зарокотала, гул все нарастал, словно передразнивая рев бронеколонны, горизонт стал дрожать и кривиться то в одну, то в другую сторону, а воздух поплыл дрожащим маревом. Вдруг все разом стихло, не стало даже птиц. Земля поворочалась и замерла в кривом стоп-кадре, словно размышляя, разойтись еще сильнее или снова впасть в глубокий сон.
      – Бежим, – откуда-то издалека услышал Филин голос Глафиры и увидел зеркальное отражение своего ужаса в глазах товарищей. – Нет, не туда, там танки, я проведу вас тропой мимо озера.
      Кубарем скатившись в глубокий овраг, только что бывший руслом мелкого заболоченного ручья, беглецы вскарабкались на его неприступную противоположную сторону, цепляясь за кусты, раздирая колени и локти. Перебирая ногами на месте, как в кошмарном сне, они бросились вверх по крутому холму, выпучившемуся из опушки леса.
      Очнувшись от бега, они заметили, что удалились от опасности почти на километр и совсем лишились сил. Справа от них, в долине, сияло сказочное озеро Синеяр, позади остались руины дворца, а слева, на змеистой дороге к Форт-Кижу, виднелась длинная колонна машин, которую возглавлял джип, а замыкал танк. Впереди колонны суетился и размахивал руками человечек в военной форме с генеральскими лампасами. Из-за глубокой воронки, всосавшей несколько плит дорожного покрытия, дальнейшее продвижение колонны было невозможно.
      – Дай сюда! – Бедин выхватил из руки Петрова-Плещеева историческую подзорную трубу, прихваченную сообразительным майором из музейной экспозиции. Посреди крупно напрыгнувшей придорожной зелени, вывороченных плит и зернистой россыпи глины он нашарил взглядом взволнованное румяное лицо дородного старика с седыми бровями, пористым носом и золотыми зубами, мгновенно опознанное профессиональным взглядом. Генерал Гоплинов был в обычной форме российского генерала с золочеными погонами и алыми лампасами, но на кокарде вместо звезды или двуглавого орла был изображен какой-то невиданный знак – глаз в пятиугольнике. Точно такой же знак Бедин, переведя трубу, нашел на борту огромного автомобильного состава с изображением голоногой красотки и надписью “Thornton amp; Thornton”.
      Мелкой трусцой пожилого бодрячка Гоплинов вернулся в открытый джип и занял место между хмурым милицейским полковником (наверное, начальником милиции Козловым) и штатским толстяком в дорогом черном костюме, в котором поместились бы три Бедина, – районным головой
      Похеровым, которого Феликсу не раз приходилось видеть на пресс-конференциях.
      За джипом следовал очень длинный лимузин с тремя дверями, абсолютно непроницаемыми стеклами и флажком – таким, как кокарда генерала и вымпел автопоезда. За лимузином тарахтел мотоэскорт в пятнистой серой форме, пуленепробиваемых жилетах, белых касках, крагах и ремнях, а за ним вонял трубами целый караван дизельных фургонов, автокранов, бульдозеров, бетономешалок и стенобитных машин. Колонну замыкал грузовик с вооруженной пехотой и танк с развевающимся стягом “Coca-Cola”.
      Полковник Козлов отдал приказ по радиопередатчику, пехотинцы посыпались из кузова и оцепили колонну вдоль обочины, а мотоциклисты, спешившись, стали осторожно продвигаться по дороге, обшаривая дулами автоматов каждый придорожный куст. Ну и навел на них шороху Дикий Капитан!
      – Чем не нашествие? – напомнил товарищам Бедин. – Гоплинов руками глупого Свербицкого уничтожил гарнизон и ведет на Киж басурман.
      – Смотрите! – Глафира указала рукой в сторону высокого зеленого холма, венчающего озеро частыми зубцами лесных верхушек. – Всадник!
      Настоящий всадник на белом коне!
      Все разом оборотились в сторону озера, но не увидели ничего, кроме искристой ряби, рыбьих всплесков на зеркальной поверхности темно-синего неба и перевернутой зыбкой черной горы. Лес царил над заколдованным безмолвием хмуро и сурово, как монастырский сторож.
      – Не там, на небе!
      И над лесом они увидели перистые облака в виде скачущего всадника в остроконечном шлеме и развевающемся плаще, с натянутым луком в руках, величиною вполнеба. Сходство было столь разительно, что бросилось в глаза всем вплоть до Петрова-Плещеева, правда, принявшего всадника за буденновца.
      – На восток, – заметил Прохор.
      – Да, прямо на солнце, – согласился Филин, не в силах оторвать глаз от этого торжественного зрелища.
      В это время со стороны дороги грянула мощная пулеметная очередь.
      В ответ ударили автоматы мотоциклистов и гулко лопнула ручная граната. Мгновенно метнувшись подзорной трубой к дороге, Бедин успел поймать среди кустов раззявленный рот и бешеные глаза запыхавшегося
      Дикого Капитана, петляющего по лесу и оглядывающегося. Да, это, несомненно, был Николай Свербицкий, неведомо как удравший из заточения и оказавший сопротивление интервентам. Генерал Гоплинов, раненный в живот, корчился в руках двух дюжих солдат, над ним с брезгливым любопытством склонился Козлов, а обделавшийся Похеров таился за автофургоном. Дверь хозяйского лимузина отворилась, оттуда выступила нога в сверкающем ботинке и наглаженной брючине. Заметив это, полковник Козлов бросил издыхающего соратника и принялся что-то рапортовать всемогущей ноге, взяв руку под козырек, указывая в сторону перекошенного дворца.
      – Свербицкий всыпал им по первое число, – с удовлетворением заметил Феликс, передавая трубу Филину, и, не в силах сдержать нахлынувшего национального самосознания, одобрительно добавил: – Наш!
      – Как же ему удалось удрать? – с веселым недоумением спросил
      Филин, не видя в окуляре ничего, кроме мельтешения каких-то сильно приближенных военных спин.
      – Мы не стали его запирать под честное слово офицера, – смущенно признался старший археолог. – Он снискал нашу симпатию.
      – Ну и правильно, – успокоил его Бедин. – Кто-то ведь должен был пристрелить этого вероломного борова.
      – Жаль, что мы не сдали партизана генералу Гоплинову, – опомнился
      Петров-Плещеев, – нам бы засчитали раскрытое преступление да, поди, еще выдали бы премию Торнтона. Иностранцы не скупятся на подкуп сознательных туземцев. Помню, в Пакистане…
      Бедин без церемоний оборвал красноречие разведчика. Судя по затишью, на дорого что-то произошло.
      Действительно, героическое сопротивление Форт-Кижа подошло к концу. Два здоровенных автоматчика выволокли из леса отчаянно извивающегося, вопящего и на весу поджимающего ноги капитана в довольно неуместном костюме Андрея Болконского, швырнули его под колеса джипа, рядом с его затихшей жертвой, бывшим командиром, кумиром и наставником, а ныне трупом предателя генерала Гоплинова и смачно отпинали здоровенными бутсами, после чего сковали и шмякнули на заднее сиденье джипа.
      При каждом ударе впечатлительный Филин, наблюдавший избиение через трубу, вздрагивал, как будто били его, а благородный Бедин не выдержал и предложил:
      – Надо выручать парня. Он хоть и дурак, а свой. Археологи пусть подползут к колонне и забросают ее булыжниками, а мы с Филиным тем временем захватим джип и рванем через кусты. Танк нас не догонит.
      – Это рискованно, – возразил командир контрразведчиков. – Гораздо безопасней явиться с повинной и выразить чистосердечное раскаяние, оговорив Свербицкого.
      Бедин направил на разведчика пылающий негодованием взгляд, не находя слов для выражения обуревающих его чувств и лишь нервно сжимая и разжимая костистые кулаки матерого боксера, как вдруг со стороны озера раздался чистый звук горна.
      В поисках невидимого трубача автоматчики Гоплинова оставили пленного капитана в покое, вся басурманская рать залегла вдоль дороги, водители дизельных тяжеловозов в фосфорически оранжевых комбинезонах попрятались под колеса машин, а танк, как сумасшедший, завертел во все стороны своей плоской головой.
      – Ложись! – приказал товарищам Бедин, опасаясь, что военные заметят их и с перепугу начнут палить из пушки. Повторять приказ не пришлось. Беглецы вжались в землю, пытаясь расплющиться до состояния пыли, утонуть в траве, заползти червями под грунт.
      Кровь стучала в висках Филина, пот стекал по лицу и спине, но он не смел его отереть, словно малейшее движение могло навлечь на него смертельный удар с небес. Глеб попытался вспомнить и прочесть про себя “Отче наш”, но в голове путались сплошные “Иже еси”. “Да приидет Царствие Твое”, – вспомнилось наконец Филину, и в этот момент земля дрогнула.
      Теперь земной шар, ставший пугающе покатым и неустойчивым соответственно своей геометрии, утробно загудел и заколебался, словно пытаясь стряхнуть с себя паразитическое покрытие, к тому же мгновенно поднялся ровный ветер, сдувающий людей куда-то в тартарары с такой неистовой силой, что Филину пришлось вцепиться руками в траву. Наконец сквозь опущенные веки Филин увидел алую ослепительную вспышку и услышал ужасающий раскат небесного грома, от которого мгновенно оглох. “Я умер, – подумал Филин. – В меня попала бомба”.
      После этого он уже не чувствовал никакого трясения, не слышал никаких звуков. И если это была смерть, ничего более приятного в жизни с ним не происходило. Он летел на круглом боку земного шара, медленно и благостно вращаясь в сияющем космосе своего ясного ума, и улыбался, вернее, он плыл по звонкому сиянию, держа в объятиях невесомый шар земного тепла. Теперь не существовало верха и низа, начала и конца, направления и цели, но движение было, и движение было – покой.
      – Вставай, – услышал он голос откуда-то сверху. – Тебя не убили и никогда не убьют.
      Над ним стоял и улыбался его друг Феликс Бедин. Товарищи по побегу – актриса, археологи, младшие разведчики и даже их противный командир – стояли поодаль и с умилением смотрели на просыпающегося
      Филина, как смотрят заботливые няньки на родившееся дитя.
      Оккупационной колонны на дороге и след простыл. Не было видно и усадьбы, которая исчезла за лесом вместе с холмом. Зато озеро Синеяр теперь плескалось на расстоянии вытянутой руки, обдавая лицо живительной свежестью, а на противоположном берегу стояли какие бородатые мужчины в рубахах до колена и женщины в расшитых сарафанах до земли. Их было много, человек пятьдесят, их красивые одежды четко белели в тени леса. Как будто убедившись в том, что беглецы живы, странные люди молча повернулись и, не спеша, скрылись в лесу.
      – Смотри! – Бедин указал рукою на небо. По небу плыл древний город с белокаменными зубчатыми стенами, золотыми куполами и точеными башнями. Точно такой же, но перевернутый и затемненный город плыл по озеру, не достигая берега. Город плыл на восток.
      – Идем на солнышко, – сказал Бедин. – Киж не стоит на месте.
      “Дружба Народов” 2004, No 7