Киж

      Остаток дня прошел оживленно. При помощи нехитрых оформительских материалов узники мастерили себе маскарадные костюмы, раскрывающие истинные, скрытые стороны их натур.
      Так, Бедин решил войти в образ своего любимого Робина Гуда, хотя для такого перевоплощения понадобился избыток фантазии не столько со стороны творца, сколько со стороны зрителя. Судя по прозвищу, Робин из Шервудского леса должен был носить какой-то капюшон наподобие монашеского, но такой экзотический головной убор из ватмана в лучшем случае придал бы ему сходство с палачом, а то и с шутом, так что пришлось остановиться на широкополой шляпе. Плащ соорудили из кружевного фартучка Соколовой, повязанного через плечо обозревателя.
      Конечно, он был не зеленый, а белый и доходил не до пят благородного разбойника, а всего лишь до бедер, что делало его похожими скорее на мушкетера. Сходство дополняли резиновые ботфорты старшего археолога, так что во избежание путаницы оставалось соорудить какой-никакой лук. Увы, именно это и оказалось невозможным, так что без специального бэджа никто не узнал бы в этом очкастом д`Артаньяне мифического заступника бедных из веселой зеленой Англии.
      Как ни странно, серьезная конкуренция возникла среди приговоренных из-за малопрестижной, казалось бы, роли свиньи. С одной стороны, тремя поросятами возомнила себя семья археологов, подходившая для этой роли хотя бы из-за их численности. Правда, поросята из них получились бы бородатые и поджарые, да, кроме того,
      Ниф-Ниф годился Наф-Нафу и Нуф-Нуфу скорее в отцы, чем в братья, но все же это было убедительнее, чем семеро козлят, на роль которых пришлось бы пригласить всю мужскую часть коллектива. Создание свинского образа было относительно просто: вырезать и раскрасить бумажные маски с поросячьими рыльцами – и дело с концом. Хвостики из соломы довели бы замысел до совершенства. Но с неожиданной настойчивостью в борьбу за роль вступил майор Петров-Плещеев. Он чуть не плакал, доказывая, что с самого детства практически ничего не читал, кроме этой сказки, во всех других книгах и передачах прежде всего восхищался образом этого умного, чистоплотного, благородного животного, в детстве складывал монетки в полую фарфоровую хрюшку и даже держал морскую свинку, которая является не кем иным, как крошечной лохматой декоративной свиньей, предсказывающей счастье.
      – Кроме того… – Губы майора задрожали, а близорукие поросячьи глазки без прикрытия защитных очков увлажнились. – Кроме того, мамочка в детстве называла меня Хрюшей и очень любила слушать мое похрюкивание, когда чесала мне спинку. И посмотрите, наконец, кто больше напоминает поросенка, я или эти!
      Не надевая очков, майор встал в ряд с археологами, скорее, напоминающими троицу ободранных козлищ, сплющил нос в пятачок нажатием пальца, надул щеки и прохрюкал. Сходство было столь разительным, что предвзятым судьям пришлось отвести глаза.
      – А может, нам нарядить четырех поросят? – примирительно предложил Филин, растроганный упоминанием мамочки разведчика. – В конце концов – где три, там и четыре.
      – Ну нет! – взвился Робин-Бедин, приведенный в ярость теплой интеллигентщиной. – Никаких поблажек рыцарям плаща и кинжала! Или три свиньи, или ни одной! Вот что, гражданин майор: или вы придумываете себе еще какую-нибудь роль, или лишаетесь утренника и идете на расстрел без сладкого!
      Майор топнул ножкой, отошел в угол и отвернулся лицом к стене, однако обида этого нравственно гибкого человека продолжалась не более нескольких секунд. Он подошел к Бедину и дернул его за рукав.
      – Феликс Александрович, можно, я на утренник наряжусь серым волком? – подобострастно спросил он. – Как раз будет – три поросенка и серый волк. Мы выйдем вчетвером с археологами и все сразу догадаются.
      – Вот это другое дело. Молодца! – похвалил подхалима потеплевший
      Бедин. – Берите бумагу, ножницы, солому для хвостов и приступайте.
      Кстати, нам не помешала бы и Красная Шапочка.
      Мужчины обратили взгляды на лейтенанта Соколову, но та была настолько занята изготовлением костюма, что не услышала их предложения.
      – Мадемуазель Соколова! Джейн! Как насчет Красной Шапочки? – обратился к ней майор Плещеев. – Я могу вам просто приказать как старший по званию, но лучше бы вы сами проявили инициативу в рамках предложения Феликса Александровича. В конце концов, перед лицом смерти воинские различия не имеют такого уж большого значения.
      Лейтенант Соколова, мастерящая что-то на куче соломы, посмотрела на мужчин с мольбой.
      – Только не Красную Шапочку! Please! Я так много сшила костюмов для театральных героинь и так часто мечтала выйти в собственном костюме на сцену! Вы же понимаете, что это последняя возможность в моей жизни!
      Она снизу заглядывала в глаза Бедина, гладила его руки и даже тронула их щекой.
      – Ну что вы, милочка, какие вопросы, – смутился этот суровый человек, совершенно беззащитный перед женщинами. – Как скажете, так и будет.
      – В таком случае… – Девушка раскраснелась и похорошела от волнения. – Настоящего костюма из этого материала, конечно, не получится, поэтому придется обходиться одной соломкой. Я выйду совсем обнаженная, а здесь и здесь немного прикроюсь плетением и блестками.
      – Где-где? – заинтересовался Феликс.
      – Вот здесь и здесь. И здесь! – Она звонко шлепнула себя по попе.
      – А на голове – соломенный веночек.
      – И что же это должно обозначать? – любезно спросил Бедин.
      – Paradize Lost. Ева, изгнанная из Рая. По мотивам Джона Мильтона.
      – Мне нравится ваша идея. А в костюме Адама, конечно, будет мой везучий друг Филин?
      – Никак нет! – Возле своего плеча Бедин обнаружил смущенного капитана Мясищева. – Если товарищ майор разрешит обратиться к господину обозревателю… Мы с лейтенантом Соколовой давно помолвлены, но не можем вступить в законный брак, так как моя мама считает всех женщин-агентов развратными особами…
      – К чему вы клоните? – строго спросил Бедин, который хотел подсунуть эту приятную роль своему товарищу.
      – В роли Адама, если позволите, хотел бы выступить я, – признался
      Мясищев. – Я пройду по коридору в трусах, а в актовом зале разденусь совсем. Ни у кого не возникнет ни малейших сомнений в том, кто я такой. Я только попросил бы оставить очки, чтобы не оступиться.
      – Ну что ж, если у вас действительно такие чувства… – Бедин вопросительно посмотрел на Филина, но тот лишь пожал плечами. – И что же вы будете демонстрировать помимо, так сказать…
      Соколова захлопала в ладоши.
      – Сценку из эротического балета “Изгнание из Рая” немецкого авангардного хореографа Юргена Шмидта. Я видела его пять лет назад, когда работала в театре. Неизгладимое зрелище! И главное, несмотря на то что в течение полутора часов на сцене обнаженные актеры имитируют половой акт, в этом нет и намека на пошлость.
      – Жаль, – заметил Феликс Бедин. На языке его шевельнулось предложение попробовать себя хотя бы в роли Змия, но при виде онемевшего от робости и счастья капитана Мясищева он сдержался.
      Филин вовсе не жаждал за несколько часов до смерти изображать тряпичного волка, картонного разбойника или поросенка.
      – Я могу взять на себя музыкальное оформление, – предложил он. -
      Когда-то я учился гитаре и фортепиано и даже профессионально занимался джазом. Кстати, что будем петь и танцевать?
      До самого вечера узники репетировали, и, как бывает в таких случаях, им не хватило нескольких минут.
 
      К сожалению, начало военной карьеры Николая Свербицкого совпало с началом упадка вооруженных сил. И надо же было случиться, что уступки правительства начались не с пехоты, не с авиации, не с танков, а именно с ракет, которым будущий отважный партизан решил всецело посвятить свою жизнь. С тревогой и болью Свербицкий следил за тем, как в результате однобоких, преступных соглашений сокращается число ракет, как выводятся ракетные войска из бывших союзных стран, как закрываются одна за другой военные базы на земле самого Отечества. И вот настал ужасный день, когда генерал Гоплинов отдал приказ демонтировать девятнадцать современнейших ракет типа
      “земля-воздух”, оснащенных сверхточной системой наведения и лишь недавно доставленных на базу – дражайших детищ Свербицкого.
      Накануне варварской акции капитан не спал всю ночь, а утром поднялся собранный, спокойный и даже как будто веселый. Ни словом не выдал он своих чувств, когда ракеты везли на полигон, ни словом не обмолвился, когда солдаты и офицеры со слезами на глазах материли начальство и разбирали на части прекрасные, изящные, хищные создания убийственной человеческой фантазии, и только в тот момент, когда с ракет стали снимать электронные блоки наведения, самообладание изменило мужественному офицеру, специальностью которого в училище была электроника: он выхватил из рук солдата лом и стал яростно крушить тончайшие, сложнейшие устройства, стоившие годов труда целых институтов, целых легионов замечательных специалистов мирового уровня.
      Вскоре после разоружения базы военные постепенно перестали получать зар-плату, солдат почти перестали кормить и одевать, а главное – от безделья и сознания своей никчемности служащие и мирные жители Форт-Кижа опустились настолько, что бывшая гордость и краса района – показательный военный городок – превратился в какое-то разбойничье гнездо.
      Банды голодных, оборванных солдат, которыми нередко руководили разложившиеся офицеры, совершали набеги на соседние деревни, грабили продуктовые магазины, избивали местных жителей, а иногда брали в заложники детей из зажиточных семей. Малочисленной, нищей, трусливой районной милиции с ее задрипанным “козлом” и парой допотопных мотоциклов было совершенно не под силу справиться с этой “дикой” дивизией, а привлечение к боевым действиям воинских частей означало бы чуть ли не начало маленькой гражданской войны – тем более что в соседней десантной дивизии дела обстояли не намного лучше.
      По улицам бродили шайки пьяных солдат, разделившихся на банды по национальному и земляческому признаку, офицеров, не желавших заискивать перед ними, оскорбляли, оплевывали и избивали, чуть не каждый день совершались ограбление чьей-нибудь квартиры, изнасилование чьей-нибудь жены или дочери. В Форт-Киже открыто действовал наркоманский притон некого азербайджанца по кличке
      Махмуд – старшего сержанта, наводившего страх на самого генерала, разумеется, развелось бесчисленное количество пунктов продажи самодельной водки – ужасающего раствора технического спирта и эфедрина, мгновенно превращающего человека в агрессивное, безумное чудовище. Все чаще в городок наведывались дорогие иностранные машины с бритоголовыми откормленными пассажирами, и все чаще в районных городках, областном центре и совсем отдаленных местах страны раздавались выстрелы из стволов, числящихся за военной базой Форт-Киж.
      Жалобы и приказы со стороны местного и центрального начальства оставались без ответа, поскольку сам генерал Гоплинов превратился в заложника собственных подчиненных, отсиживался на своей даче, превращенной в небольшую крепость, под охраной десятка верных офицеров и засыпал с пистолетом под подушкой. Именно в это время одному из тузов области пришла в голову блестящая идея превращения военной базы в селение, по типу военных поселений эпохи Александра
      I, где в мирное время жители занимались земледелием, а в военное превращались в солдат. Такая реформа, по мнению головы района
      Похерова, должна была, с одной стороны, обеспечить военных постоянными занятиями, с другой – позволила бы накормить и одеть эту ораву дармоедов без помощи ослабевшего, но болезненно прожорливого государства и наконец – привлекла бы в район мощный поток иностранного капитала, превратив его в настоящий туристический рай.
      Создатели этой абсурдной идеи, сомнительной даже на бумаге, все же догадывались, что приучить солдат, офицеров и членов их семей к земледелию вряд ли удастся, а средствами принуждения нынешняя власть, увы, не располагала. Не располагала она и материальными средствами, которые позволили бы оснастить военных тракторами, комбайнами, веялками и тому подобными орудиями современного земледелия или, к примеру, возвести в Киже какое-нибудь мирное промышленное предприятие. Правда, бесчисленная военная техника после длительных словесных баталий была передана в собственность новой акционерной компании “Форт-Киж” (читай – генерала Гоплинова), но что, скажите на милость, могли сделать неумелые военные коммерсанты с обезглавленными муляжами ракет, годными разве что на металлолом, или с бессмысленно мощными, безнадежно устаревшими тягачами, которые не подходили решительно ни для одной из мирных целей и ржавели под снегом и дождем после того, как несколько штук удалось кое-как всучить китайским вооруженным силам и генерал пересел за руль японского джипа?
      Единственным реальным, хотя и незначительным делом, которое действительно воплотилось в жизнь и ради которого О.Финист затеял эту грандиозную аферу, стало открытие дома-музея Е.Т.Долотова. По случайно сохранившимся в музеях и частных коллекциях рисункам и словесным описаниям Финист при помощи досужих военных и нищих интеллигентов-подвижников с немалой достоверностью восстановил интерьер долотовского дворца в том виде, каким он мог быть до французского нашествия, укомплектовал его предметами соответствующей эпохи и набрал себе штат из выпускников исторического факультета.
      Дела в доме-музее пошли удивительно хорошо. Неожиданно оказалось, что родовое поместье Долотова, в общем-то, единственная историческая достопримечательность в округе, поскольку легенда о Киже – это единственное, чем можно заинтересовать кишевших здесь иностранцев, а самого невидимого города, увы, нельзя было им показать даже за очень большие деньги.
      Двухэтажные серебристые автобусы с туристами и лимузины с высокими гостями прибывали один за другим, в Форт-Киж шли целые отряды бородатых американских пацифистов и бритоголовых корейских буддистов, не говоря уж о бесчисленных отечественных сектантах, которые основали неподалеку, на речном острове, свою колонию.
      Финиста несколько раз показали по телевизору, где он выступал с чрезвычайно витиеватыми речами о духовности и российском
      Возрождении, и, хотя выгода от музея была не столько денежная, сколько нравственная, успехи слепого страстотерпца действовали на нервы начальнику.
      К тому же Финист очень быстро зарвался, возомнил себя международной фигурой и посмел вступить в тяжбу с самим генералом
      Гоплиновым по поводу проведения археологических раскопок на территории военной базы, которую якобы следует передать в собственность ООН как объект всемирно-исторической ценности.
      После того как Финист выступил в “Известиях” с предложением придать базе статус независимого города-музея под эгидой ООН, а к проживанию в нем допускать лишь наиболее просветленных и достойных представителей человечества, отбираемых лично будущим мэром (то есть
      Финистом), терпению генерала пришел конец.
      После длительного конфиденциального разговора Гоплинова с
      Похеровым за закрытыми дверями, из-за которых доносились только громкие грубые вскрики генерала да воркование Головы, Финист был незаметно отторгнут от дел, переведен в административное небытие и уволен с должности директора музея за нарушение бухгалтерского учета и отсутствие воинского звания.
      Затем в прессу просочились слухи о том, что остроумный Бедин назвал “второй продажей Аляски”. Местные власти якобы собирались передать в аренду, а фактически продать территорию военной базы, военного городка и прилегающих лесов интернациональной компании
      “Thornton amp; Thornton”, выступающей в районе под вывеской протестантского гуманитарного фонда психологической подготовки менеджеров.
      Однажды, проезжая на машине мимо Форт-Кижа, начальник районной милиции Козлов решил завернуть к гостеприимному генералу, чтобы отобедать в его уютном особняке и заодно узнать новости “второй
      Аляски”, раздела которой нельзя было пропустить. Каково же было удивление Козлова, когда он увидел дворец генерала открытым и опустошенным, а городок – совершенно безлюдным. В Форт-Киже не осталось ни одного солдата, ни одного сержанта, ни одного офицера.
      Здесь не было ни женщин, ни стариков, ни детей, ни собак. Да, из городка исчезли даже домашние животные, как будто по мановению волшебной палочки все одушевленные предметы разом стали невидимыми.
      Состряпанная задним числом официальная версия гласила: войска выведены с базы по двустороннему мирному соглашению в тайном направлении. Неофициальная: базу продали иностранцам, а ее обитателей разогнали к чертовой матери. На самом же деле ни один человек, кроме безумствующего капитана Свербицкого, не мог сказать наверняка, куда делись десять тысяч военных и их родственников. Все они словно сквозь землю провалились.
 
      Ровно в девятнадцать часов дверь подвала лязгнула, протяжно завизжала и плавно отворилась. Узникам предстал человек, который, следуя правилу исключения, не мог быть никем, кроме капитана
      Свербицкого. Но как преобразился дикий капитан!
      Свербицкий был одет в зеленый мундир пехотного офицера 1812 года с алым воротом и тускло-золотыми эполетами, белые панталоны и высокие сапоги с квадратными носами. На голове его возвышалась краюха шляпы с черным фонтаном плюмажа, правая рука была обтянута белой перчаткой, другой перчаткой он постегивал левую руку. Возле бедра капитана висела игрушечная парадная шпажка с позлащенным эфесом, талия была туго схвачена широким тканым кушаком. Но самая странная перемена заключалась не в одежде, а в лице капитана. Это было чистое, холеное, нервное лицо молодого энергичного военного, который даже в окопе каждый день бреется и спрыскивается одеколоном.
      – Андрей Болконский! – вырвалось у Филина, и капитан усмехнулся не без удовольствия. – А может – Долохов?
      – Я бы вообще не брал пленных, – тихо подсказал Свербицкий. – Они захватили мое отечество, они разорили мой дом, они ежеминутно оскорбляют лично меня. Ежели вы увидите на улице бешеную собаку, вы ее уничтожите, не так ли?
      – Браво! – Филин развел ладони для аплодисментов, но так и не свел их в хлопке, поскольку до него дошло, кого именно Свербицкий собирается уничтожить, как бешеную собаку, – и отнюдь не в переносном смысле.
      – Господа, попрошу следовать за мной. Все готово, и прощальный ужин начнется с минуты на минуту.
      Притихшие узники в своих нелепых маскарадных одеяниях, словно первоклас-сники перед волнующим выступлением на утреннике, гуськом двинулись за капитаном, как за строгим добрым учителем.
      – Вы что же, успели…- начал было шедший за капитаном Глеб
      Филин, но в момент произнесения этих слов офицер обернулся.
      – Я, как видите, успел…
      При этом узник и страж столкнулись и автоматически обхватили друг друга руками, на мгновение оказавшись лицом к лицу. Это могло быть исходным положением начала жестокой борьбы не на жизнь, а на смерть, а могло быть объятием двух соскучившихся друзей. Сердце болезненно метнулось в груди Филина, словно птица, заметившая приоткрытую дверь клетки, прянувшая на волю, но больно ударившаяся о прутья. Перед ним было милое лицо доброго, деликатного человека, просто обреченного стать его другом в нормальных человеческих условиях. Что их, собственно, разделяло? Профессия? Случайный выбор учебного заведения после окончания школы? Симпатии при выборе литературных героев, когда в детстве закладывались личные идеалы? Ведь в пятом классе
      Филин так же бредил двенадцатым годом, как теперь Свербицкий.
      – Нам на второй этаж, – дрогнувшим голосом пробормотал капитан, который почувствовал нечто сходное, и мягко отстранил от себя обозревателя.
      Позвякивая шпорами, Свербицкий поднялся скрипучей деревянной лестницей на второй этаж, и смирные пленники последовали за ним, мимо застекленных пыльных шкапов библиотеки, забитых старыми, ветхими разноязычными томами с тускло-бронзовыми надписями на обмахрившихся корешках, в светлый и просторный зал гостиной.
      Комната, где предполагалось провести этот вечер прощания с жизнью, служила для музейных демонстраций и с высоконаучной точностью воссоздавала ту обстановку, которая могла царить во дворце
      Долотова в конце ХVIII – начале XIX столетия. Слева стоял старинный черный рояль, заменивший оригинальные долотовские клавикорды с целью проведения тематических музыкальных вечеров “Долотовские среды”, практикуемых экс-директором Финистом вплоть до его низвержения. В дальнем углу под застекленными гравюрами в черных лакированных рамках стояла и подлинная действующая фисгармония долотовской эпохи, из которой особо почетные гости (в основном – иностранцы) при желании имели право извлечь несколько сипловатых ватных звуков, подкачивая воздух узорчатой бронзовой педалью. Никаких шкафов, этажерок и полок, привычных для современного интерьера, здесь не было и в помине. В правом углу стояло одно-единственное черное кресло с прямой спинкой, шишками и узкими прямыми подлокотниками – очень неудобное даже на вид, и рядом с ним – массивное ореховое бюро с бесчисленным множеством ящичков. Стоя, непременно стоя, Евграф
      Тимофеевич исписывал за ним страницу за страницей, создавая свой капитальный труд, так и оставшийся недооцененным поверхностными потомками.
      Даже с точки зрения нынешнего коммерсанта средней руки жилище
      Долотова (весьма состоятельного помещика) поражало своей экономностью и простотой, если не бедностью. В изобилии, даже в избытке здесь были только картины. Портреты, пейзажи и гравюры занимали почти каждый сантиметр поверхности стен и выполнены были явно не рукой военного любителя.
      Гости стали рассаживаться за длинный стол, установленный в центре
      Светлицы и уже сервированный настоящими (или почти настоящими) старинными приборами. Нависло то самое напряженное молчание, во время которого, по мнению одних, тихий ангел пролетает, а по предубеждению других, рождается очередной милиционер. И в этот момент гостиную осветило легкое и радостное явление хозяйки дома -
      Глафиры Игрицкой в одном из ее бесчисленных воплощений.
      – Дамы и господа, прошу простить за небольшое опоздание.
      Подготовка стола и туалета в военно-полевых условиях потребовала от меня нечеловеческих усилий!
      Голос Глафиры звенел сдержанной радостью тетивы, предвкушающей счастье выпущенной стрелы. Актриса была восхитительна в бальном платье, с длинным шлейфом и открытой грудью, с высокой прической и прихотливо завитым локоном, ниспадающим до правого плеча. Казалось, все ее существо говорило: я прекрасна и могу принадлежать всему миру, не растеряв ни капли себя. Я ничья именно потому, что принадлежу вам всем.
      При мысли о том, что всего несколько часов назад эта восхитительная, недосягаемая женщина стонала и изгибалась в его объятиях, у Бедина перехватило дыхание.
      – Наташа Ростова! Анна Каренина! Элен! – наперебой загалдели гости, но вместо ответа Глафира игриво помахала веером перед своим лицом и сделала реверанс.
      – Актриса Глафира Игрицкая, к вашим услугам!
      – Браво! – Не сговариваясь, семь военнопленных и капитан
      Свербицкий разразились аплодисментами.
      – К сожалению, в таких условиях мы с Николаем не в состоянии держать прислугу, – продолжала Глафира. – Поэтому прислуживать сегодня буду я сама.
      – Вы, в таком виде? – Бедин вскочил с места, в порыве своего благородства готовый даже на роль лакея, но его опередила лейтенант
      Соколова.
      Едва прикрытая золотистой соломкой, эта легконогая нимфа выпорхнула из-за стола и обняла бывшую подругу за талию.
      – Нет уж, дорогая, позволь сегодня это делать мне. В ночных клубах гостям иногда прислуживают полуобнаженные девушки.
      – Тогда, может быть, ты не откажешься станцевать для нас, как в ночном клубе?
      – Может быть!
      Красавицы рассмеялись и поцеловались в губы, прекрасно понимая, какое волнующее зрелище представляют сейчас для мужчин: голая гибкая дикарка и изысканная светская красавица с обнаженной грудью.
      – Что ж, в таком случае, позвольте представиться, – как было условлено, взял слово Бедин. – Робин Гуд из Шервудского леса,
      Великобритания. Благородный разбойник, меткий стрелок, защитник всех обездоленных.
      – Вы действительно метко стреляете? – Глафира лукаво посмотрела на обозревателя поверх веера и мило покраснела.
      – Три поросенка: Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и этот, как его…
      – Наф-Наф, – хрипловато напомнил худой археолог, борода которого топорщилась из-под раскрашенной розовой маски, а очки были надеты прямо на рыло, при этом он привстал из-за стола и повалил рукавом фужер с фруктовым напитком.
      – Я злой и страшный серый… – завел было наряженный волком майор
      Плещеев, буквально лопающийся от избытка артистизма, но Бедин остановил его повелительным жестом.
      – Все-таки по порядку. Я попрошу вас, капитан Мясищев.
      Костлявый, сутулый капитан, весь костюм которого состоял из очков и просторных несвежих алых трусов в зеленый горох, поднялся, сипло откашлялся в кулак и низким голосом, не поднимая глаз, промямлил.
      – Мы с моей гражданской невестой лейтенантом Соколовой представляем, собственно, Адама и Еву, изгнанных из рая, так что, собственно, я Адам.
      – Разве костюм Адама состоял из трусов? – провокационно заметила
      Глафира и опустила глаза.
      – Вы, безусловно, правы. – Иванов-Мясищев наклонился так низко, словно пытался обнюхать стол. – Но если позволите, я останусь без трусов позднее, при исполнении эротической миниатюры. Во время этого пластического номера моя невеста также сбросит с себя остатки одежды.
      – Ну, как прикажете. И наконец… – Бедин перевел взгляд на капитана Свербицкого, который во главе стола разбирал принесенные
      Глафирой бумаги.
      – Как вы уже, наверное, догадались, я представляю образ моего любимого литературного персонажа, героя, который оказал решающее влияние на всю мою жизнь и выбор профессии военного, – объявил
      Свербицкий. – Конечно же, я имею в виду князя Андрея Болконского.
      После слов этого благородного человека, представляющего личность еще более благородную, гости еще раз захлопали в ладоши. И тут на помощь партизану пришла Глафира Николаевна.
      – Сейчас, уважаемые гости, я предлагаю отведать нашего скромного угощения, приготовленного не без труда. Просим, вы уж не обессудьте, сделать поправку на военное время. А затем уважаемый капитан
      Свербицкий, то бишь князь Болконский, прочитает нам отрывок из своей поэмы…
      – Из своей повести, – поправил капитан. – Я прочитаю вам отрывок из своей автобиографической повести, которая служит как бы логическим продолжением незаконченных “Записок русского партизана”
      Евграфа Тимофеевича Долотова. Только действие, как вы сами понимаете, перенесено из 1812 года в современную эпоху. Главный герой повести – честный русский офицер, в одиночку бросающий вызов кровожадному врагу, захватившему его любимое отечество.
      – А затем мы устроим для вас небольшой концерт русского романса,
      – сказала Глафира.
      – Глафира Николаевна великолепно поет и играет на фортепьяно, – подтвердил капитан.
      Проходя мимо Феликса, актриса незаметно шлепнула его веером по плечу.
 
      Лейтенант Соколова, привыкшая в бесконечных разъездах прислуживать коллегам по разведке, с ловкостью настоящей официантки подала на стол мясо забитого сторожевого поросенка с овощами и наполнила бокалы замечательным крымским вином из запасов сгинувшего генерала Гоплинова. Изголодавшиеся узники набросились на еду, а капитан Свербицкий пригубил из своего бокала, разложил перед собою листки рукописи и обратился к гостям:
      – Прошу не судить меня слишком строго. Это мое первое прозаическое произведение, к тому же рукопись еще сырая, создавалась в перерывах между боями и требует значительной отделки. Как говаривал Хемингуэй, писал я это под бомбежкой, и, если вещь получилась плохая, виноваты фашисты.
      Свербицкий застенчиво усмехнулся в перчатку, а сомлевший
      Петров-Плещеев развязно хлопнул несколько раз в ладоши.
      – Перестаньте ломаться, Николай. Никто и не думал придираться, – с материнской укоризной заметила Глафира. – В конце концов, вы не первый военный, который взялся за перо. Вспомните Лермонтова, Дениса
      Давыдова, графа Толстого, наконец.
      Ободренный поддержкой прекрасной хозяйки, Свербицкий коротко выдохнул и продолжил:
      – Эта автобиографическая повесть начинается с самого детства героя, которое прошло в семье военных и заложило на всю его жизнь понятия чести, долга и любви к Отечеству. Особое влияние на маленького Колю, то есть на меня, оказало стихотворение Михаила
      Юрьевича Лермонтова “Бородино”, заразившее раз и навсегда любовью к героической эпохе 1812 года и подтолкнувшее меня стать военным, ракетчиком, защитником Отечества – и одновременно поэтом, певцом военной романтики и высокого благородства, своеобразным Давыдовым ракетных войск.
      Разве мог я подумать, чуть не плача от обиды за свое скучное, мирное, неинтересное время, что на мою долю выпадут еще более жестокие испытания, что я окажусь в состоянии войны буквально со всем миром и даже мои бывшие товарищи по оружию отвернутся от меня, как от опасного фанатика, отказавшись от борьбы и смирившись с унизительным положением побежденных без единого выстрела?
      Детская дружба и клятва служить своей Родине до последнего издыхания, данная летним вечером на вершине одного из кижских холмов, первая любовь и поцелуи в подъезде, за которыми последовало жесточайшее разочарование в женской верности, оставившее в душе одинокого партизана глубокий шрам на всю жизнь…
      – После разрыва с невестой Николай Николаевич решил остаться девственником и почти сдержал свое обещание, – опустив глаза, тихо заметила Глафира.
      – Да, если не считать одного унизительного случая во время учебы в военном училище, только утвердившего меня в моем решении, – подтвердил капитан и жарко покраснел. – И наконец, славное времечко службы в родном Форт-Киже, где под фанерной звездой покоится прах моих родителей, короткий, но яркий период любимого дела – освоения сложнейшей ракетной техники, которая вселяла гордость в сердца патриотов, спокойствие в души мирных граждан и страх в головы врагов, вынужденных считаться с ненавистным, но сильным соседом.