Киж

      (Иванов-Мясищев снял темные очки и потер желтеющий синяк под левым глазом)… даже прямые нападения на ни в чем не повинных представителей закона.
      Стабилизирующим фактором является протестантский центр психологического программирования KYZH компании “Thornton amp;
      Thornton”. По сути дела, все экономические и хозяйственные нити района давно сосредоточились в щупальцах этого духовно-промышленного концерна, и представители районной администрации от городского головы до начальника раймилиции находятся непосредственно на жаловании директора этой американизированной колонии. Они ездят туда дважды в месяц за получкой, выдаваемой в виде премий гуманитарного фонда развития культуры, а между тем ни для кого не секрет, что одним из источников финансирования фонда является конгресс
      Соединенных Штатов.
      – Понимаете, чем пахнет? – Петров-Плещеев перегнулся через стол и обдал жаром своего рта самое ухо Бедина.
      – К примеру?
      – К примеру – Армагеддоном, войной всех против всех! Вот чем пахнет этот сгусток противоречий под названием Киж. Неужели вы, просвещенный человек, не понимаете этого? Неужели вы не понимаете, что долгом каждого патриотично настроенного журналиста является проникновение в ряды перечисленных сил с целью выяснения их намерений под видом… самих себя.
      – Лично я рассматриваю долг журналиста несколько иначе, – раскраснелся Филин.
      Бедин так и взвился:
      – Э, нет, дорогие друзья. Не знаю, за что вы получаете зарплату в своей разведке, а мне в газете платят совсем за другое.
      – Какая меркантильность! – всплеснул руками Петров-Плещеев.
      – Между прочим, мы с майором Плещеевым и лейтенантом Соколовой еще не получили командировочные за отравление колодцев в ауле
      Самадха и станице Междуреченской, а эта варварская акция, если вы помните, была совершена мусульманскими фанатиками целых четыре месяца назад, – с тихой укоризной заметил Иванов-Мясищев. – Я во время этой операции немного оглох на левое ухо, а лейтенанта
      Соколову жестоко изнасиловали.
      – Я обещал вам квартальную премию, а ей медаль за особые заслуги, и я все это выбью, – гибко посулил майор.
      После такого откровения принципиальный Филин рванулся было уходить, но Бедин придержал его, кивнув на богатую закуску и две бутылки коньяка – початую и целую.
      – Вы же, насколько я понял, и выдаете себя за газетчиков из
      Калуги, – дипломатично напомнил Феликс. – За кого же прикажете выдавать себя нам, реальным обозревателям настоящей газеты? За сотрудников рязанского областного отдела по борьбе с организованной преступностью?
      – Как вы говорите? Рязанского?
      Несколько секунд несложный ум Плещеева, налетевший в тумане на непредвиденную преграду, не выдавал ничего, кроме здоровенного вопросительного знака. Затем майор хлопнул себя ладонью по лбу, щелкнул пальцами и облегченно рассмеялся.
      – Зачем же рязанского? Вам-то как раз и не надо себя ни за кого выдавать. Вам надо оставаться самими собой и честно выполнять свой долг журналистов, то есть интервьюировать каждого встречного-поперечного да выведывать всевозможные секреты, получая за это зарплату в своей редакции. А мы будем ехать следом и пользоваться вашей патриотичностью.
      – За что же, извиняюсь, будете получать зарплату вы? – удивилась
      Глафира. – И для чего вам ваше собственное прикрытие?
      – Да мы!.. – вспылил было Мясищев, но шеф зыркнул, словно цыкнул.
      – Мы пытались это делать, узнав от руководства о вашей предстоящей командировке, – признался майор. – Мы ехали чуть впереди вас, но, к сожалению, средства массовой информации нагнетают негативное отношение к сотрудникам спецслужб и правоохранительных органов, а потому…
      – Да нас узнают повсюду мгновенно, как будто таблички вывешены на наших шеях, – вспылил капитан. – Хорошо ведь, когда просто посылают куда подальше. А то и по мордам! По мордам! Думаете, приятно?
      – Думаю, не очень. – Филин поднялся на этот раз всерьез.
      – Журналистика – это, конечно, проституция, – за всех высказался
      Бедин. – Но по крайней мере не педерастия.
      На лбу Петрова-Плещеева выступили капельки пота.
      – Вы хотите сказать, что мы с товарищем капитаном педерасты?
      – Да, – сухо подтвердил Бедин.
      Теперь все шестеро противостояли друг другу по обе стороны стола:
      Бедин против Иванова, Филин против Петрова, Игрицкая против
      Соколовой. Они словно смотрели в собственные кривые отражения. Одно движение, одно опрометчивое слово – и эта немая сцена могла превратиться в безобразную потасовку.
      Вне всякого сомнения, жилистый, резкий Бедин одним-двумя ударами кости-стых кулачищ уложил бы Иванова-Мясищева на месте, но Филин, пожалуй, был мягковат и тепловат для кровавой драки с подлым
      Петровым-Плещеевым, а Глафира и Соколова полностью соответствовали друг другу по физической, нравственной силе и весу. Короче, драка сулила быть жестокой и безрезультатной, что не входило в планы
      Петрова-Плещеева.
      – К чему эта конфронтация близких по духу единомышленников? – елейно сказал он, протягивая руку Феликсу. – Вы хотите нашей Родине могущества и процветания, и мы добиваемся его. Вы не более чем слуги слепых обстоятельств судьбы, и мы ее орудия. Вы проституируете пером, мы орудуем шпагой.
      – Не шпагой, а кинжалом, – не подавал руки Бедин.
      – Ну, кинжалом, – извивался разведчик. – А кинжал перо-то и есть.
      Стало быть, и вы и мы пером. А дело-то одно, мокрое.
      Эта мысль показалась хулиганистому Бедину забавной. Он извлек из кармана руку, кстати говоря, уже сжимавшую рукоятку выкидного ножа, и подал ее наискосок, через стол, Петрову. Крест-накрест, не очень охотно пожали друг другу руки Иванов-Мясищев и Глеб Филин. Глафира чмокнула лейтенанта Соколову в прохладную щеку.
      – Мы предлагаем частным лицам бесплатное сотрудничество на добровольной основе, но никогда не навязываем его, – подытожил
      Петров-Плещеев. – К чему все эти байки о заказных убийствах и слухи о провокациях, в которые перестали верить даже их изобретатели? Мы стали такой же открытой гуманитарной организацией, как Христианская армия спасения или тимуровская команда, только методы и дисциплина у нас немного жестче, правда, лейтенант?
      Соколова мелко закивала.
      – И слово “нет” в лексиконе контрразведчика практически отсутствует, только “так точно”. Правильно я говорю, капитан?
      – Так точно!
      – А коли так, притараньте-ка нам бутылочку ОСОБОГО, того, что на посошок.
      Мгновенно, как из рукава, откуда-то явилась расписная бутылка иноземного вина, откупоренная самим Петровым-Плещеевым с ловкостью профессионального официанта.
      – За процветание независимой прессы под невидимым крылом дружественной разведки! – Осушив бокал до дна и убедившись, что все последовали его примеру, Петров-Плещеев достал из коробочки крошечные желтые пилюльки, проглотил одну сам и раздал подчиненным.
      – Хорошо пошла! – Закусив вино пилюлей, Иванов-Мясищев неожиданно развеселился, что при его постоянной угрюмости выглядело почти угрожающе.
      – А это у вас что? – поинтересовался Глеб Филин, указывая на коробочку с пилюлями. Он страшно опасался всевозможных снадобий после неудачных опытов с наркотиками.
      – А это у нас пилюли, – с нескрываемой наглостью ответил
      Петров-Плещеев.
      – Пилюли против слова “нет”, – молвила лейтенант Соколова человеческим голосом.
 
      – А нам-то по таблеточке! – В отличие от Филина фармацевтически опытный Бедин мгновенно раскусил смысл происходящего и потянулся за противоядием.
      – Нет-нет, я не принимаю незнакомых лекарств, – пролепетал отплывающий голос Филина, а ширина стола, отделяющая Бедина от майора, капитана и лейтенанта, разверзлась непреодолимой ширью, целым Гибралтаром, на другом его берегу бесовски кривлялись, дрожали и таяли зыбкие шпионы.
      – Да я тебе! – Бедин попытался поразить майора кулаком сквозь меркнущий разлив дурноты, но действия его катастрофически затормозились, словно завязли в густеющей смоле.
      – Так точно! – одновременно отдали ему честь с того берега три марио нетки. – Ты – нам!
      Бедин усилием воли попытался удержать ускользающие крупицы рассудка, и эти крошечные волевые молекулы приказали ему сунуть пальцы в рот. И вдруг вместо рвоты из его чрева неудержимо полезли внутренности: все его тело вывернулось наизнанку через рот, как резиновая перчатка.
      – Меня вывернуло наизнанку, – догадался Бедин.
      Все это было бы только забавно, если бы половые органы также не вывернулись и не глядели теперь наружу розовой дыркой. Пол сменился на противоположный!
      Бедин хихикнул и стал изучать непривычное новое качество своего тела, вернее – антитела, представляющего собой подобие географической карты с реками и дельтами вен, ручейками кровеносных сосудов, перевалами мышц и долинами связок. Это зрелище оказалось настолько увлекательным, что Бедин не мог от него оторваться и взгляд его разума стал обшаривать квадрат за квадратом, участок за участком, словно под микроскопом.
      “Это ваш внутренний мир”, – лекторским тоном пояснил отчужденный буквалист в его мозгу.
      Откуда-то сбоку Феликс почувствовал слабую, но неприятную болевую пульсацию. У него болела голова! Стало быть, у него была голова, а не только упоительно свободный, всепроникающий ум. А вслед за пульсирующей головой к нему неохотно вернулись руки, ноги, туловище и в последнюю очередь стесненное, ноющее сердце. “Я где-то лежу. Я был без сознания. Я не умер”, – с сожалением подумал Бедин.
      При подъеме его тело жестоко швырнуло в сторону, и, пытаясь удержаться на ногах, он пробежал несколько шагов, пока не повис на кстати подвернувшемся дереве. Улегшаяся было боль от этого резкого движения расплескалась и хлынула на мозг, так что Феликс со свистом втянул воздух ноздрями.
      – Мать честная! – произнес он вслух и огляделся сквозь густую пелену одури, не отпуская при этом своей опоры, как ребенок не отпускает штанину отца, не совсем еще полагаясь на свои валкие ножки. – Где я?
      Понемногу припоминая предшествующие события, Феликс не узнал вокруг ничего. То место, куда забросило его сейчас, определенно, не напоминало ни одного из известных ему мест. Был ли это город Бездна, который они покинули некоторое время назад? Нет, это не был город
      Бездна с деревенскими домишками, домом культуры, стеклобетонным магазином и падающей водокачкой. Это вообще был не город, не поселок, не деревня или другой населенный пункт, потому что этот пункт не был населен.
      Нет, этот пункт был не населен, и дерево, которое поддерживало ослабевшее тело Бедина, было вовсе не дерево, а гнутый деревянный столб в отставке, давно скончавшийся в качестве одушевленного электричеством столба, но зато вернувшийся в свое прежнее, древесное качество, ибо он покрылся многочисленными свежими побегами и чернел сквозь буйную зелень, как ворчливый древний дед, окруженный толпой беспокойных внуков.
      Вокруг расстилалось то, что когда-то было площадью, а теперь стало огромным одичавшим полем, сплошь вспученным травяными кочками, проросшими сквозь треснувший асфальт. На краю поля виднелись красные кирпичные строения, а возле железного заржавленного короба, когда-то служившего автобусной остановкой, радостно дрогнувший Бедин увидел свою машину.
 
      По мере приближения к автобусу Бедина охватывало смутное беспокойство. Да, это был их родной автобус, но он стоял возле крашенного в синее короба остановки как-то кургузо и неприлично, наперекосяк. Сердце его так и ухнуло – словно ведро оборвалось с привязи и полетело на дно колодца. Автобус стоял так низко, потому что под ним не было колес!
      Но это было еще не все. Все до единого стекла были выбиты с каким-то педантичным остервенением, крыша и борта во многих местах промяты ударами лома, валявшегося тут же, рука неведомого злодея не пощадила ни одной фары, а на капоте выцарапала огромное матерное слово из трех букв. Порыв ветра качнул вывернутую боковую дверцу автобуса, кое-как висевшую на одной петле, она со скрежетом отворилась, и взору Бедина предстал сидящий на вспоротом диванчике
      Глеб Филин. Подперев подбородок ладонями, Глеб вперился в сиденье диванчика, изрезанное вдоль и поперек и выпотрошенное.
      Друзья молча посмотрели друг на друга, и Глеб кисло улыбнулся.
      – Доброе утро!
      Бедин рванулся рукой к карману – естественно, денег, ключей и документов не было.
      – Да, теперь мы никто, – смачно прокомментировал Филин с каким-то здорадным удовлетворением. – Теперь мы пилигримы, дервиши, странствующие тени на обратной стороне Луны.
      – Вылезай из этого драного автобуса! – вспылил Бедин. – Сидит здесь и медитирует на фекалии, пока я несу на себе бремя белого человека! Надо действовать! Надо покарать виновных! Надо всколыхнуть общественное мнение!
      Неожиданная мысль заставила Феликса развеселиться и перейти от бессильного буйства к нервическому веселью.
      – Ну и поднасрал нам майор Плещеев! – выдавил он, наливаясь свекольным соком натуги, и после этих слов смех ударил из него неудержимым брызгливым фонтаном, лишившим его последних сил. Лицо
      Филина также исказилось плаксивой гримасой смеха, и он зашелся тонкими визгливыми охами ушибленной бабы.
      Смех угомонил обозревателей, а заодно и освежил мозги. Только после этого они заметили отсутствие своей спутницы.
      – А где… – в один голос сказали они и стали усиленно вспоминать имя артистки. Вспомнить имя артистки не удалось.
      Друзья повесили головы. Их думы блуждали вокруг чего-то смутного, тревожного. Казалось, вот-вот с языка сорвется нечто важное, но каждый раз это нечто откатывало, как граница света и тени.
      – Как ты думаешь, это рассвет или закат? – спросил наконец Глеб
      Филин, чтобы разрушить чары безмолвия, и кивнул на низкий оранжевый зрачок солнца над бетонными стенами.
      – Если сейчас начнется день, значит – рассвет, если ночь – закат.
      Если солнце останется на месте… Не знаю, как на том свете, а на этом солнце всегда поднимается или опускается, – ответил Бедин.
      Как бы то ни было, новое состояние было обозревателям вовсе не в тягость. Если после смерти человек чувствует себя так же легко и вольно, значит, мистики не напрасно учили нас презрению к смерти, если же такая легкость возможна при жизни – мы тем более получаем приятный сюрприз. В результате возникало состояние блаженного равновесия, когда любой исход одинаково желателен, поскольку не имеет значения.
      – Сейчас, пока тебя не было, я видел город Киж, – задумчиво произнес Глеб Филин. – Теперь я точно знаю, что он есть.
      Бедин ахнул от изумления: слова товарища предвосхитили его собственные.
      – И что же ты видел? – сдерживая волнение, спросил он.
      – Там было всего так много, но одним мигом, так что нельзя и передать. Это как иероглиф, в котором вместился целый роман, целая жизнь… Это сверкнуло передо мной, как…
      – …Как счастье, – ласково подсказал ему Бедин.
      Филин посмотрел на него с удивлением.
      – Если бы ты знал, как мне не хотелось возвращаться!
      – Мне тоже, – признался наконец Феликс Бедин. – Мне Божий свет стал не мил.
      – Так, значит, ты тоже…- Филин положил руки на плечи Бедина и проникновенно заглянул в глаза друга. – Ты тоже вкусил райского блаженства?
      – Вкусил и буду вкушать, – ответил Бедин и крепко, до слез поцеловал товарища. – Возврата нам больше нет.
 
      Обозреватели стояли перед распахнутыми воротами бывшей военной базы Форт-Киж, над которыми грязно розовел выцветший плакат с подмоченной надписью: “Форт-Киж – невидимый щит Родины”. Справа от ворот находилась сторожевая будка с выбитыми стеклами, а слева на квадратном щите изображен краснощекий лупоглазый автоматчик, из-за спины которого фейерверком вылетал морковный пучок ядерных ракет.
      Кирпичные колонны ворот снизу доверху испещрены бесчисленными надписями: “Коля Васин, ДМБ-96”, “Здесь был Серый из Тулы”, “Дембель неизбежен” и т.п. Первые полустершиеся надписи были датированы шестидесятыми годами, последние относились к прошлому месяцу.
      Изнутри Форт-Киж напоминал разрушенную столицу исчезнувшей цивилизации. Казалось, что люди покинули это место не месяц-полтора назад, а в прошлом веке, если не в прошлом тысячелетии. Среди буйствующих зарослей не было никаких следов человеческого пребывания
      – ни окурка, ни консервной банки, ни газеты. Военные не оставили за собою и обычного ремонтного хлама, или при исходе ими овладела необъяснимая чистоплотность. Среди кустов виднелись только руины башен и бастионов, сложенных из огромных, отбеленных и отшлифованных временем каменных глыб. Некоторые из этих строений поднимались до уровня второго-третьего этажа, где лазурные прорехи неба виднелись сквозь узкие длинные бойницы, но подняться по щербинам и выбоинам полуразобранных стен мог разве что альпинист; другие, напротив, находились ниже уровня земли, и попасть в их темную жуть можно было не иначе, как по выщербленным, стертым под уклон лестницам.
      Казалось, что здесь, под мощными низкими сводами, исписанными матерными остротами и датами, можно было найти все что угодно – от человеческого остова в заржавленных железах до клубка ядовитых змей на раскрытом ларце с сокровищами.
      – Типичные угодья археологов, – заметил Бедин.
      – Я что-то об этом читал, – припомнил Филин. – Кажется, на месте военной базы раньше было поместье Евграфа Долотова, до него – пограничная крепость на юго-восточном рубеже Руси, еще раньше – поселение древних хазар и, наконец, колония греков.
      – Греков?
      – Греков.
      Бедин присвистнул.
      – Разве греки достигали нашего района?
      – Ну, может, один какой-нибудь заплутавший грек.
      Бедин грустно вздохнул.
      – Честно сказать, эту заметку о древнегреческом поселении на месте базы Форт-Киж сочинил я сам с похмелья.
      В который раз с начала путешествия у друзей возникло странное впечатление сна, когда действие следует за воображением и сновидящий мгновенно получает образ того, что заказало желание. Если от случайной похмельной выдумки даже античные греки со своими храмами, кувшинами и колоннами оказались на этой российской земле, значит, для своевольного ума нет вообще никаких ограничений, никаких преград и с ним надо быть поосторожней.
      – И что ты там еще понавыдумывал? – не без раздражения спросил товарища Филин. – Здесь, случайно, не водятся саблезубые тигры или каннибалы? А может, на нас набросится динозавр, эдакий тираннозаурус рекс?
      Бедин насупился.
      – Какой там, к чертовой матери, рекс! Однажды я, правда, написал, что в здешних местах поселился гигантский тигровый питон, которого использовали для охраны помещения одного коммерческого банка. Его якобы забыли покормить кроликами в пятницу вечером, он пролежал голодный целых два дня, а в понедельник задушил уборщицу, проглотил охранника и сбежал в леса.
      – Сбежал?
      – Ну, уполз. Между прочим, после моей заметки ракетчики несколько дней кряду прочесывали лес в районе Синеяра, а милиция обыскивала проходящие машины на предмет удавов. В конце концов один перевозбужденный спецбоец увидел в лесопосадке какую-то огромную серебристую тушу толщиной с бревно, подполз, метнул ручную гранату и лишил газа весь город. Питон оказался линией газопровода. А я вдоволь поиздевался над идиотизмом милиции в своей заметке “Лохи
      Несси”.
      – Надеюсь, местные протославяне уже перешли стадию человеческих жертво-приношений, – хмыкнул Филин.
      Солнце между тем все-таки поднялось с места, накалилось до лимонной желтизны и наполнило зябкий воздух мягкими волнами ласкового раннего тепла. Только кое-где, при спуске в затененные сырые ложбины, друзья попадали в подвальный холод прошедшей ночи подобно пловцам, проплывающим над ледяным донным ключом после теплой отмели. Проходя краем оврага, по дну которого пролегала цементная дренажная труба, путешественники увидели внизу островок почернелого, затвердевшего, ноздреватого снежного пенопласта. В то же время в открытых местах солнце жгло сквозь рубаху так, что можно было раздеваться и загорать. Бедину и Филину одновременно очень захотелось есть, вернее, жрать, так хочется утром жрать молодым, здоровым и счастливым людям на свежем воздухе.
      – Попадись мне сейчас какой-нибудь людоед, – пробормотал Бедин, – неизвестно еще, кто кого.
      Миновав кусты, руины и ямы на окраине базы, обозреватели вышли на обширное и ровное поле, по краям которого торчали стальные футбольные ворота без сеток. Отсюда открывался привольный, радостный вид на холм, который показался Филину каким-то подобием кижского
      Акрополя. На этом холме располагался административный центр воинской части, преобразованный в музей. В середине асфальтированной площади стояло красивое двухэтажное здание с колоннами, портиком и галереей, окруженное приземистыми хозяйственными строениями и заколоченными киосками. Этот дворец издали вовсе не производил впечатления развалюхи. Он сахарно белел на солнце, сиял оцинкованной крышей, и единственная его ненормальность заключалась в том, что все окна первого этажа были наглухо заколочены досками, а во всех окнах второго отсутствовали стекла. Обозреватели остановились, зачарованные этим видением, как бы парящим над непролазными чащобами и, несмотря на мнимую близость, отделенным от них дремучей пропастью оврага.
      – Там, наверное, археологи, – предположил Филин.
      – У археологов всегда много водки и тушенки, – продолжил его мысль Бедин, он сложил ладони рупором и пустил по-над зарослями зычный зов охочего марала: – Глаша! Глафира! Ау!
      – Глафира Николаевна, эгей! – вторил ему Филин, но его несильный крик, скорее, напоминал стенание чересчур воспитанного человека, не смеющего как следует озвереть и заорать даже в пустыне, где его не видит никто, кроме равнодушного, усталого Бога. Пролетев простор перекликающейся стаей голосов, эхо расселось по деревьям, и вскоре до ушей обозревателей донесся какой-то писклявый отзвук.
      Друзья переглянулись, Филин жестом успел перекрыть новую серию оглушительных воплей, плотный порыв ветра явственно донес жалобный голос Глафиры:
      – Мальчики, я здесь!
      Конец фразы захлебнулся каким-то всхлипом, словно женщине заткнули рот.
      – Ну вот… – мрачновато заметил Бедин.
      Обозреватели перебрались через прозрачный, быстрый, илистый ручеек, на коленях вскарабкались на другую сторону, а затем увидели, что туда же в обход вела вполне удобная асфальтированная дорожка.
      Первым живым существом, которое встретило их у подножия холма, была крошечная свирепая свинка, бросившаяся на пришельцев с яростью бультерьера, но окороченная стальной цепочкой со строгим колючим ошейником.
      – Сторожевая свинья, – сказал Бедин и замахнулся на хмурое животное.
      – Милиционер, побывавший во владениях Цирцеи, – нашелся начитанный Филин, еле поспевая за военно-прикладной трусцой товарища. – Сейчас увидим свинообразных археологов, грибников и других без вести пропавших.
      – И нажремся до поросячьего визга, – весело оскалился Бедин.
      Массивная дубовая дверь с литой бронзовой рукояткой в форме львиной головы с кольцом в зубах, как и следовало ожидать, была заколочена досками крест-накрест. Черная обтерханная кнопочка звонка, разумеется, бездействовала.
      – Замок людоеда, – пробормотал Бедин и в сердцах хватил по двери ногой, но больно отбил пятку и нехорошо, долго заругался.
      – А вот и сам людоед, – шепотом сообщил товарищу Филин и указал глазами на нечто патлатое, дремучее, безобразное, медленно вылезающее из-под козырька подвального хода.
      Перед ними предстало существо, которое могло бы вызвать взрыв хохота, если бы не строгое, сердитое выражение его лица. Заросшее иссиня-черной, седеющей бородой до самых глаз, существо было одето в ужасающе грязные, засаленные и рваные обноски офицерской формы.
      Из-под полковничьей папахи торчали колтуны, все в репьях и соломинах, китель без пуговиц, но с одним капитанским погоном был подпоясан коричневой промасленной бечевкой и открывал взору темную морщинистую шею, незаметно сливающуюся с тельняшкой, полосы которой едва угадывались сквозь грязь. Одна штанина была залатана кривым куском дерматина, а другая – засучена по колено. Босые ноги косматого офицера, свежей белизною контрастирующие с землистостью шеи, были вдеты в грубые колоды обрезанных солдатских сапог. Даже с расстояния десяти шагов, отделяющего военного от журналистов, от него несло какой-то острой, кислой тухлятиной. В руках мужчина держал старенький, но смазанный и вычищенный до сияния ручной пулемет.
      – Так, значит, не сдохли, – задумчиво произнес этот таинственный человек, давно привыкший разговаривать сам с собой, а затем, поставив пулемет к левой ноге, щелкнул каблуками (вернее – бухнул друг о друга колодами сапожищ), четко отдал честь и неожиданно звонким, чистым голосом представился: – Гвардии капитан Свербицкий, исполняющий обязанности коменданта базы Форт-Киж. С кем имею честь?
      – Я Бедин, а это Филин, мы независимые обозреватели газеты
      “Ведомости”, честь тоже имеем, – за двоих довольно нагло представился Феликс, сделал шаг по направлению к аборигену с вытянутой рукой, но тот, как вепрь какой, сиганул, вскинул оружие и передернул затвор.
      – Не балуй! Руки на стену!
      Бедин пожал плечами и неохотно исполнил идиотское приказание.
      Филин, на которого стальной лязг затвора произвел самое отвратительное впечатление, последовал его примеру.
      Возбужденный собственным голосом военный распоясался вовсю.
      – Шире ноги, сучье отродье! – Он тыкал стволом в спины обозревателей и лупил их сапожищем по ногам.
      – Ну ладно, Денис Давыдов, – сквозь зубы прошипел Феликс Бедин, и
      Свербицкий, слух которого невероятно обострился в условиях отшельничества, неожиданно уловил его слова.
      – Да, – с достоинством сказал он на самое ухо Феликсу. – Денис
      Давыдов, и Иван Сусанин, и Минин с Пожарским, вместе взятые. А кому поклоняетесь вы, господа хорошие?
      – Золотому тельцу и заповедям сионских мудрецов! – огрызнулся
      Бедин, от злости утративший страх. – Мы шпионы Международного валютного фонда.
      – Ваши слова, – угрожающе произнес капитан Свербицкий. – А теперь
      – предъявите документы.
      Но едва рука Бедина сделала движение по направлению к карману, военный дико взвизгнул и выпустил из пулемета такую адскую очередь, что обозреватели почти оглохли и обезумели от страха.
      – Не сметь мне руки! Разнесу, к чертовой матери!
      Он подошел к обозревателям сзади, ощупал их с ног до головы, обшарил карманы и, не найдя ничего, кроме табачных крошек, удовлетворенно произнес:
      – Этого следовало ожидать.
      Шаркая кирзовыми ботами, он отошел на некоторое расстояние и торжественно, как по бумажке, заговорил:
      – Именем Российской республики. Двадцать восьмого мая сего года на территории военной базы Форт-Киж гвардии капитаном Свербицким были задержаны двое неизвестных, которые представились независимыми обозревателями газеты “Ведомости” Филиным и Бединым. Неизвестные не имели при себе никаких документов, удостоверяющих личность, а также допуска для посещения секретных военных объектов и вели себя крайне подозрительно. Во время предварительного опроса один из них, называющий себя Бединым, прямо заявил, что является агентом
      Международного валютного фонда и проник на территорию базы для сбора секретных разведывательных данных.
      – Ну это уж, насчет данных, я не говорил! – нашел в себе дерзость возмутиться Бедин, несмотря на то что после пулеметного огня его сердце до сих пор стояло где-то возле горла.
      – А посему! – возвысил голос капитан гвардии. – В соответствии с законами военного времени и приказом номер один исполняющего обязанности коменданта военной базы приказываю: признать неизвестных шпионами вражеского государства и предать военно-полевому суду.
      После этих слов Филин напрягся и зажмурился так сильно, что зубы его скрипнули и пот хлынул ручьями. Каждая молекула его тела в ужасе сжалась, ожидая неминуемого взрыва, вулкана, испепеления. Бедин скосил глаза в поисках хоть какого-нибудь места, куда можно было отпрыгнуть, нырнуть, перекувырнуться, но с тоскою понял, что это невозможно и бессмысленно. “Богу, что ли, помолиться?” – отчаянно подумал он и так затосковал, словно уже очутился в тесном, затхлом, темном гробу.
      – Прошу ознакомиться с содержанием протокола и подписаться: “Я, такой-то, с содержанием ознакомился и согласен”, – через силу завершил речь кровавый капитан. – До выяснения личности вы будете содержаться под стражей на гауптвахте базы Форт-Киж. Вольно.
      …Или невольно?
 
      Последние два года были не самыми благоприятными в тридцатилетней истории Форт-Кижа. Предчувствуя скорый крах военного могущества
      Родины, начальство поддалось чемоданной апатии и перестало подновлять даже собственный, некогда щегольский штаб, не говоря уже о жилищах офицеров и казармах нижних чинов. А после упразднения базы разруха стала поистине катастрофической.
      Половицы коридора, которым дикий офицер гнал захваченных журналистов, частью были разобраны, открывая взору сырые подвальные бездны, частью же иссохли и обветшали до того, что едва не проламывались под ногами. Потолок почернел и покрылся ржавыми пятнами подтеков, штукатурка на стенах растрескалась, вспучилась и осыпалась до того, что местами оголилась кирпичная кладка, и все же здесь чувствовалось тление воинской славы. В начале коридора, возле пустующей “тумбочки” часового, было распластано по стене щегольское алое бархатное знамя с тяжелыми золотыми кистями и надписью “За
      Родину!”. Правая стена была трогательно декорирована фанерным стендом под пенопластовой шапкой “Боевой листок”, к которому, что самое странное, действительно был приколот довольно свежего вида листок с крупным наклонным заголовком “Не замай, дай подойти!”, старательно намалеванным оранжевой гуашью, обведенным для пущей яркости ультрамариновой тушью и посыпанным для окончательной красоты новогодней стеклянной пудрой. За стендом, до самого конца стены, шел нескончаемый ряд картин, на которых не совсем пропорционально, но узнаваемо были изображены такие герои Родины как Никита Кожемяка,