Заблудился!

Я не сразу осмыслил это зловещее слово.

Кругом нас тайга. В тайге два человека: Маринов и я. Мы можем искать друг друга два месяца и все же не найти. Ближайшие люди где-то на Топозере, километров тридцать от нас на север, или на северо-восток, или даже на восток. Озеро не так велико, можно пройти и мимо. Помощи ждать неоткуда. С ружьем и десятком патронов я как-нибудь выберусь на Лосьву. Я-то выберусь, а Маринов? Он же будет искать. Я – его, он – меня. Я даже заскрежетал зубами от злости.

Что же делать, куда идти?

«Прежде всего, – сказал я себе, – не волнуйтесь, товарищ Гордеев. Хуже всего растеряться, бегать туда и сюда, это верное средство окончательно заблудиться».

Я крикнул и долго прислушивался. Ответного крика не было. Выстрелил. Безмолвие. Может быть, Маринов не слышал, а может, полагал, что я охочусь, и поэтому не стрелял сам.

– Подумаем спокойно, – сказал я вслух, стараясь подбодрить себя звуком голоса. – Судя по карте, мы плыли в основном на север. Я вылез на восточный берег. Сначала я шел параллельно реке, потом повернул в лес и отклонился южнее. Потом гнался за глухарем, вышел на опушку, обходил болото и сбился с пути. Но, так как я кружил, едва ли за эти два часа я ушел от реки дальше, чем на три – четыре километра. Река где-то на западе от меня. Компас есть. Буду идти на запад, напрямик, через болота.

Я надел на шею ружье; глухаря и патронташ с драгоценными патронами приладил на спину, а в руки взял две палки и решительно полез в болото.

Вскоре мне пришлось встать на четвереньки, но, опираясь на палки – мои ручные лыжи, я. благополучие перебрался через топкое место. «Только не горячись! – твердил я себе. – Завязнешь – вытаскивать некому. Тут и останешься».

Я знал, что рискую жизнью, но не волновался. Тяжелая работа поглощала все внимание. С трудом я вытаскивал руки и ноги, то плыл, то полз, отгребая грязь палками и яростна мотая головой, когда мошка донимала меня.

Руки, ноги, живот, все лицо было у меня в грязи. Грязь ползла в рот, скрипела на зубах. Тяжела дыша, я с тоской посматривал вперед. Там виднелся лес – сухое место. Я знал, что большие деревья не растут на болоте. На сколько еще ползти до леса? Мы привыкли смотреть на мир стоя. Нам трудно определять расстояния, плавая, лежа на животе или ползая, как я, по болоту.

Прошло больше часа; Я все еще полз, цепляясь за стволы карликовых сосен, барахтался в жидкой грязи или обмывал ее в заросших тиной оконцах. Оконца были опаснее всего, я старался избегать их по мере возможности, но кое-где они соединялись проливами, волей-неволей приходилось лезть в ледяную воду.

Десятки раз я прощался с жизнью, но о возвращении не подумал ни разу. Возвращаться? Целый час ползти по грязи назад? Нет, только вперед, впереди хотя бы надежда.

Внезапно лес оказался рядом. Я выбрался на твердую землю, смертельно усталый и потому совершенно спокойный. Неторопливо очистил налипшую грязь веточкой. Не всю, конечно, – килограмма два на мне осталось. Снова сверился с компасом и двинулся на запад. Темнело. Солнце село, пока я полз на четвереньках. В сгущающемся сумраке брел я между колоннообразными стволами.

Куда же исчезла река? По моим расчетам, я уже прошел километра три на запад.

И снова почва пошла под уклон, лес кончился, открылась еще одна поросшая кустарником болотистая равнина. Над болотом висел густой туман. Реки не было.

Опять ползти на четвереньках? Нет, на ночь глядя это было бы безумием. Я понял, что мне придется ночевать в лесу, и стал разжигать костер.

С той поры прошло много лет, но до сих пор мне снится иногда, что я заблудился, сижу один в темном лесу и поутру должен лезть на четвереньках в болото.

Надеясь, что Маринов заметит огонь, я разжег огромный костер и всю ночь подкладывал дрова.

Засохшая грязь на моей одежде стала горячей, словно корки печеного хлеба. От мокрого ватника шел пар, но я так и не согрелся. Стоило лечь, одежда мокрым компрессом прилипала к телу, я начинал стучать зубами, приходилось вставать и подсаживаться к огню.

Изредка я принимался кричать, но не стрелял – берег заряды. Потом, накричавшись до хрипоты, садился у костра и дремал сидя, пока меня не будила тревожная мысль: «Кажется, я заблудился!»

Я был страшно зол и честил себя последними словами. Надо же – взрослый геолог, заместитель начальника экспедиции, заблудился в лесу, словно Красная Шапочка! Привезли его, дурака, из Москвы за тысячи километров, а он дорогу потерял!

А каково сейчас Маринову? Маринову еще хуже, чем мне. Он глядит в темноту, прислушивается и гадает: «Жив Гордеев или погиб? Может быть, Гордеев утонул в трясине, может быть, его задавил раненый медведь, может, на него рухнул подгнивший ствол, это тоже бывает. Может быть, сейчас, сию минуту Гордеев испускает дух. Где его искать, сколько времени искать? Когда можно с чистой совестью уйти, понимая, что человек не вернется, – через неделю, через две, весной?» И, наверное, Маринов клянет себя: «Зачем я его послал? Зачем отпустил одного?»

Маринов не уйдет отсюда. И я не должен уйти. Так и будем кружить, разыскивая друг друга, пока морозы не выгонят нас из тайги.

И, отгоняя эти панические мысли, я твердил: «С утра опять на запад, только на запад!»

Но вот наконец начало светать. Кромешная тьма стала серой, как будто черную краску развели водой. Начали проступать очертания стволов и кустов. С каждой минутой я различал все больше подробностей. Светлыми тонами на черном фоне лучи света рисовали лес, кустарник, равнину. Сумрак таял, отступал в чащу, заползал под кусты. Вновь увидел я туман, колыхающийся над болотом. Пора! Сейчас подберу палки покрепче и полезу в грязь.

Палки в руки, глухаря на спину, ружье на шею! Но, когда я раздвинул кусты, чтобы начать новый поход на четвереньках, я увидел чистую воду – реку, ту протоку, по которой мы плыли. Густой кустарник скрывал ее от меня. Вечером в сумерки я разглядел только туман за рекой над низиной и заночевал, не дойдя до воды каких-нибудь двухсот метров.

Вода проводит звуки лучше, чем воздух. Зная это, я наклонился к поверхности реки и закричал что есть силы. Откуда-то сверху до меня донесся осипший голос.

– А-а-а! Сюда-а-а!..

Пусть Ирина не обижается на меня, но в то утро я не вспомнил о ней ни разу. Для меня не было человека дороже и ближе Маринова. Сердце у меня запрыгало от радости, когда я увидел его плечистую, чуть сутуловатую фигуру.

Я думаю, и Маринов обрадовался мне, как лучшему другу. Но, хмуро поглядев на меня воспаленными глазами, он произнес только одно слово:

– Заплутался?

– Залез в болото! – ответил я и бросил к его ногам глухаря.

– Добрый моховик! – усмехнулся Маринов. – Стоит заняться им всерьез.

И на этом разговор о моем приключении был исчерпан.

Пока я раскладывал костер, Маринов выпотрошил глухаря, положил внутрь клюквы, а затем, не ощипывая птицы, обмазал всю ее глиной. Когда костер прогорел, мы закопали глухаря в золу и сами прикорнули рядом.

Через час глухарь был готов. Мы разбили корку из обожженной глины и вынули дымящееся мясо. При этом все перья, вмазанные в глину, выдернулись сами собой.

Виновник моего приключения оказался необычайно вкусен. Давно не ели мы с таким удовольствием. По мере того как исчезали ножки, крылышки, спинка, грудка и потроха, я чувствовал себя все бодрее, сильнее и даже благодушнее. Под конец я позволил себе пошутить:

– Ради такого обеда, – сказал я, – можно заблудиться еще разок.

Маринов улыбнулся одними глазами. Рот у него был занят – жевал.

– Чтобы ты не заблудился, Гриша, – вымолвил он наконец, – я решил не отпускать тебя ни на шаг: ни в тайге, ни в геологии.

Но все пережитое казалось мне скверным сном, о котором не к чему беспокоиться проснувшись. И я ответил высокопарно:

– Я не буду держаться возле вас, Леонид Павлович, ни в тайге, ни в геологии. Я намерен блуждать и находить дорогу самостоятельно.

Мы плыли по протоке еще целый день и весь день доедали глухаря, пренебрегая встречными утками. На следующее утро Маринов затеял рыбную ловлю и вскоре вытащил громадную щуку, килограммов на восемь. Кроме нее, ничего не попалось. Должно быть, этот крокодил распугал всех рыб в окрестности.

Добрый час мы варили нашу добычу, и все равно рыба осталась жесткой, как подошва, и безвкусной. Однако задерживаться не хотелось, и мы кое-как проглотили непрожеванные куски.

Как назло, в этот день не удалось настрелять и уток. Здесь они были пуганые – улетали при малейшем шуме. А мы уже привыкли к легкой охоте, когда после выстрела утки покружат-покружат и опять садятся на то же место.

– Вероятно, они помнят, как Ларион лютовал тут десять лет назад, – сказал я в шутку.

Вместо ответа Маринов показал на берег. Там виднелся замаскированный ветками охотничий плотик.

– Люди охотились здесь весной, – сказал он уверенно. – Это было после половодья, иначе плотик унесло бы. Но с весны уже никто не приходил. Ветки успели высохнуть и сгнить.

Находка придала нам бодрости. Значит, люди бывают в этих краях. Возможно, мы найдем их на Топозере. Будет, где погреться, кого расспросить.

Долгожданное озеро открылось неожиданно. Внезапно лес раздвинулся, словно ворота распахнулись, и мы увидели обширное водное пространство.

Дул резкий, порывистый ветер, и дождь шел порывами. Низко над водой клубились сизые тучи. Ни одного клочка синевы на всем необъятном небосводе. Темно-серое небо и серая гладь воды в черном кольце лесов. Одиноким и заброшенным выглядело это таежное озеро.

Оно оказалось довольно большим – километров семь в диаметре. Низкие топкие берега, заросшие камышом, неприметно переходили в болото. Только на противоположном берегу виднелась возвышенность. Мы решили, что люди могли поселиться только там.

В середине озера тянулись травянистые полосы.

– Вероятно, там мелко повсюду, – сказал Маринов и распорядился плыть напрямик.

Но он ошибся – мы слишком поздно увидели это. Озеро было не таким мелким. Просто на нем росла необычайно высокая трава. Наши шесты путались в подводных стеблях, мы с трудом продвигались вперед, не везде нащупывая илистое дно. А когда заросли кончились и мы выплыли на открытую воду, положение стало еще тяжелее.

Ветер разогнал здесь довольно сильную волну. А лодка была у нас речная, неустойчивая, и весел мы не припасли. Дно уходило все глубже. Чтобы достать его, приходилось погружать шест на две трети, перегибаясь через борт. Должно быть, я перегибался и налегал с излишним усердием. Как раз в тот момент, когда я всей тяжестью опирался на шест, подкатила большая волна, приподняла лодку и отнесла ее нос в сторону. Ноги у меня остались на борту, руки цеплялись за шест. Несколько секунд я изображал живой мост между шестом и лодкой, но подбежала следующая волна, и, окончательно потеряв одну опору, я рухнул в воду.

Вода обжигала, как в проруби. Руки тут же занемели. Маринов помог мне взобраться в лодку, при этом она изрядно зачерпнула воды.

– Бросай шест, выливай воду! – крикнул Маринов, а сам схватил топор и точными ударами начал рубить скамью. – Весло нужно, – пояснил он.

Отступить обратно в заросли не удалось. Нельзя было повернуть лодку – волны хлестали через борт. Пришлось идти в прежнем направлении по ветру.

Вода все прибывала. Возможно, выламывая скамью, Маринов повредил борт. Вычерпывать воду я не поспевал.

– Вы хорошо плаваете? – спросил я, оглядываясь на все еще далекий берег.

Маринов сосредоточенно загребал воду скамьей.

– Все равно не добраться – закоченеешь, – ответил он деловито.

Торопливые движения немного согревали меня. Я удвоил усилия – взял в руки два котелка. Временами мне казалось, что я побеждаю воду, но набегала новая волна и разом уничтожала мои достижения.

– А вы умеете плавать? – спросил Маринов в свою очередь.

И в ту же минуту шумная волна обрушилась на корму, наполнив всю лодку холодной пеной.

К счастью, это был последний удар. Береговые камыши были недалеко. Маринов нажал – и полузатопленная лодка с разгону врезалась в заросли. Тяжело дыша, мы уселись на уцелевшую скамью.

– Не получается без приключений! – заметил я отдышавшись.

– Какое приключение? Дурость! – рассердился Маринов. – Как дети, ринулись очертя голову!

На берегу стоял домик. Мы не заметили его раньше, потому что над камышами виднелась только крыша. Из трубы валил дым, а подойдя ближе, мы разглядели и обитателей – двое людей, взобравшись на крышу, махали нам платками.

Как мы обрадовались! Ведь уже неделю мы не видели ни единого человека! Откуда взялись силы? Мы налегли на шесты, как на гонках, проклиная медлительность нашей лодки. Но вот и берег. Шесты мутят черный ил. Кажется, что дым поднимается со дна. На берегу сплошная грязь – полужидкая и липкая. Люди кричат нам что-то, как будто «вернись». Почему вернуться? Впрочем, это выясняется тут же: Маринов делает один шаг и проваливается по колено. Я вытаскиваю его за руку и потом отдельно – сапог.

Как же здешние жители ходят по трясине?

Но тут сбоку из-за кустов появилась лодка. На ней стояли две девушки – обе рослые, плечистые, краснощекие. На них были серые ватные куртки и резиновые сапоги. К сапогам липли совершенно неуместные длинные подолы, мокрые от воды. Девушки гребли, стоя во весь рост в шатком челноке. Я-то знал, что это нелегко: при малейшем неточном движении рискуешь оказаться в воде.

Они не спросили, кто мы, откуда, куда держим путь.

– Айда к нам! – сказали они. – Пересаживайтесь. А лодку вашу приведем после.

Но, конечно, мужская гордость не позволила нам воспользоваться помощью девушек. Мы не стали пересаживаться, поплыли за ними потихоньку, перебирая шестами по вязкому дну.

Справа за кустами пряталась протока с очень темной, хотя и прозрачной водой. Девушки называли ее «Черной виской». На берегу этой виски и стоял их дом. Он был выстроен на пригорке, среди необозримых болот. Но и пригорок был не очень надежный. Мы ходили по нему, как по мягкому ковру. Почва проседала и слегка колыхалась под ногами. Видимо, это был торфяной островок.

По-прежнему ни о чем не спрашивая, девушки повели нас в дом. Изба топилась по-черному – внутри в уровень с лицом плавал густой темно-голубой дым. Мы закашлялись, должны были присесть на скамью. В горнице было довольно просторно, мебели мало: большой стол из березовых жердей, вместо табуреток – обрубки ели. Самый ствол, расколотый пополам в длину, служил сиденьем, сучья – ножками. Рядом с нами стояла бочка, доверху набитая утиным пухом. Чтобы наполнить ее, нужно было добыть тысяч десять уток.

И Маринов, усмехнувшись, заметил:

– Теперь понятно, почему утки здесь пуганые.

Я кивнул, не отвечая. Мне не хотелось двигаться, говорить, думать. Как-то сразу сказалось напряжение всех этих дней: многодневная работа с шестами, позавчерашняя ночь в лесу, сегодняшнее купание. Ватник у меня свалялся, пропотевшее заскорузлое белье царапало кожу, руки были черны от грязи, ногти обломаны. Но я не мог разогнуть спину, заставить себя встать, сделать два шага к умывальнику из бересты.

Кроме первых двух девушек, тех, что встретили нас на озере, в доме были еще три – они перебирали сети. Потом пришли еще четыре. Одеты они были по-старинному: в сарафаны с широким подолом, подвязанные выше пояса, под грудью. Такие носили на Руси еще в петровские времена. И имена у девушек звучали патриархально: Фелицата, Степанида, Лукерья, Аглая, Алевтина… Остальных уже не помню. Затем пришел старик и с ним парень лет шестнадцати, в громадных, не по росту, сапогах. Старик громко сказал:

– Здравствуйте, – как будто не он, а мы были здесь хозяевами, и, возвысив голос, прикрикнул: – А что ж вы, девки-дуры, баньку-то!..

– Да я уж истопила… – нараспев ответила Фелицата и только после этого обратилась к нам: – Кушать будете или мыться сначала?

Баня помещалась в крошечной хибарке, как бы вросшей в землю. Предбанника не было вообще. Мы разделись за стенкой на ветру и торопливо нырнули в низенькую дверь. Густой с березовым духом пар ударил в лицо. Я задохнулся и, ослепленный, сел на пол. Маринов проявил больше выдержки. Ощупью он нашел полок и взобрался на него.

Горячий влажный пар обжигал губы и уши. Я с удовольствием глотал его, широко раскрывая рот, а спину грел у очага. Как ни странно, меня знобило, как будто холод осенних ночей выходил из пор постепенно.

Маринов между тем хлестал себя веником все сильнее и сильнее, с азартом, с остервенением. Казалось, пахучими листьями хотел выбить из себя всю усталость.

– А ну-ка, плесни еще, Гриша!

Я нашел в углу ведро со студеной водой, зачерпнул ковш и выплеснул в очаг. Струя горячего пара ударила, как из шланга. В воздухе закружилась зола. Только несколько секунд шипели пузыри на раскаленных камнях. И снова камни стали серыми и сухими.

Постепенно я отогрелся. Я тоже избивал себя великом и, забравшись на полок, кричал Маринову, чтобы он плеснул еще.