Было четыре минуты первого, когда сестренка Катя открыла мне дверь.

Четыре минуты! Они-то и решили все дело. Впоследствии я задумывался, как сложилась бы моя жизнь, приди я на четыре минуты раньше. Впрочем, раньше я не мог прийти. В библиотеке свет тушили без четверти двенадцать, редкие читатели спешили сдать книги, а я становился в конец очереди, чтобы выгадать еще несколько минут для чтения.

Как я читал тогда! Как я наслаждался каждой страницей! Я думаю, меня поймут только мои сверстники-фронтовики, которые четыре года держали в руках автомат или саперную лопатку, а потом вернулись к тетрадям. Я читал учебники, как роман… Нет, лучше – читал, как читали письма на фронте: сначала залпом, чтобы узнать живы ли, потом не торопясь, вникая в подробности, и в третий раз, смакуя каждое слово, улавливая намеки между строк.

Четыре года я не заглядывал в учебник. Я забыл всё до основания. Но странное дело: понимал я сейчас лучше. Читая, я упрекал самого себя: «Как я занимался в институте? Где была моя голова? Почему я пропустил мелкий шрифт, тут же самое интересное? Запоминал, сдавал, забывал. А думал кто?»

Я готов был читать круглые сутки, но без четверти двенадцать в читальном зале гасили свет, а в четыре минуты первого Катя открыла мне дверь.

Я еще не привык к Кате и всякий раз, видя ее, удивлялся заново. Уходя на фронт, я оставил девочку-второклассницу, а вернувшись, встретил солидную девицу, ведущую хозяйство (она жила с больной бабушкой) и даже получающую в день рождения цветы неизвестно от кого. А ко всему этому – косички цвета мочалы, лицо, забрызганное веснушками, и чернильные пятна на локтях.

– А я заждалась тебя, – сказала Катя, зевая протяжно и со вкусом, как лев в зоопарке.

Левая щека у нее была заметно румянее правой, и узорный отпечаток наволочки рассказывал, как она меня ждала.

– Между прочим, тебе Ирина Осиповна звонила… – Катя сделала выразительную паузу, затем добавила деловито: – Ужин на кухне – винегрет и запеканка. Подогреть или не надо?

Катя, милая, не все ли равно? Какое значение имеет запеканка, если звонила Ирина Осиповна!

Ах, Ирина, Ирина! Как же ты вспомнила обо мне, о том, что был такой, ходил в гости, сидел в углу, а потом встал и ушел, чтобы не возвращаться…

А ты заметила, что я ушел? Вероятно, и не заметила.

Это было три года назад, летом тысяча девятьсот сорок третьего, когда я был курсантом артиллерийского училища. Я сидел на окне в твоей комнате и, уныло глядя на залитый асфальтом двор, предлагал пойти в кино, на танцы или просто подышать воздухом. Есть такое развлечение в городах: дышать воздухом.

Ты отказывалась. В кино душно, на улицах пыль, танцевать со мной – напрасный труд и мучение. Потом кто-то из домашних вызвал тебя в коридор к телефону.

«Ничего, приезжай, – услышал я твой голос. – Он сейчас уйдет».

«Ах, так! – подумал я. – Ты томишься и ждешь моего ухода. Хорошо, «он» уйдет!»

Я сказал обыденное «До свиданья», пожал радостно протянутую руку и не приходил больше. Это была не минутная обида, не каприз, не жест. Просто мне захотелось уважать себя. Не дело для взрослого человека носить свертки к портнихе, ждать, тоскуя под часами на бульваре, и смотреть в театре второе действие рядом с пустым креслом. Стыдно выпрашивать пятиминутное свидание, бродить у подъезда, поглядывая на занавески.

Зачем же я понадобился теперь, через три года?

С замирающим сердцем снимаю трубку. И гоню Катю спать.

Знакомый спокойно-ласковый голос возникает в трубке. Как я мечтал его услышать! И так это было просто – взял трубку, набрал номер…

Ирина почему-то никак не может сообразить, кто я.

– Что? Какой Гордеев?.. Ах, Гриша! Какими судьбами?.. Что, просила позвонить? Нет, это недоразумение. Я даже не знала, что вы в Москве.

Недоразумение, только и всего!.. Бормочу извинения.

– Нет-нет, пожалуйста! – говорит Ирина. – Я рада, что вы появились. Что вы делаете сейчас?.. Демобилизовались? Не ранены? Учиться будете или работать?.. Приходите, звоните и не исчезайте, как ночное видение. Я сама вам позвоню на днях. Хорошо?.. Дайте я запишу ваш номер.

Я называю номер телефона, затем спохватываюсь: к чему это? И добавляю строго:

– Вообще-то меня невозможно застать. Целый день сижу в библиотеке, а дома бываю изредка, только по ночам…

Недоразумение, только и всего!

– Кто же мне звонил на самом деле? – спрашиваю я Катю.

У Кати ликующие глаза. Она еле сдерживает смех.

– С первым апреля!

Верно, первое апреля началось несколько минут назад. Значит, никакого звонка не было. Я чуть не разбил трубку о голову дерзкой девчонки. Четверть часа читал ей мораль, и читал бы гораздо дольше, если бы не было так поздно. Но боюсь, мои наставления пропали даром. Катя наслаждалась своим успехом и строила планы, как бы поймать меня еще раз поутру.

Нет, подумать только: три года не приходить и неожиданно позвонить среди ночи!

Кажется, минуту назад я закрыл глаза – и опять телефон.

Так поздно? Нет, уже рано. Утро. Серый свет пробивается сквозь занавески.

– Гриша, звонят! – кричит Катя. – Тебя, наверное.

– С какой стати меня? – сердито отвечаю я. – Только твоя Леля может звонить на рассвете. Вероятно, у нее опять не сходится с ответом. Скажи ей – пусть учится решать задачи самостоятельно.

Но, чтобы сказать Леле, нужно вылезти из постели. И Катя отвечает резонно:

– Ох, Гришенька, я так хорошо угрелась!

А телефон все звонит и звонит…

– Катя, я сказал тебе – подойди!

Катя чувствует себя виноватой, а то бы нипочем не уступила. Я слышу скрип кровати за перегородкой, шлепанье босых ног, грохот опрокинутого стула. Назойливые звонки прекращаются.

– Гриша, тебя Ирина Осиповна!

– С первым апреля!

– Нет, серьезно.

– С первым апреля!

– Она спрашивает, можешь ли ты сегодня в одиннадцать прийти в институт. Она будет ждать у ворот… Да-да, он слышит, он не спит, Ирина Осиповна.

Щелкнул рычажок.

Прийти в институт к Ирине? С утра?! Будет ждать у ворот? Удивительный сегодня день!

– Вы не сердитесь, что я разбудила вас? – встретила меня Ирина. – Но вы сказали, что не бываете дома весь день. Я боялась вас упустить.

А на улице весна. В окнах отражается голубое небо. Из водосточных труб с грохотом выскакивают сосульки, разлетаясь стеклянными брызгами. Дворники скрежещут скребками, счищая слежавшийся снег. Автомашины проваливаются по ступицу в снежную кашу, обдают прохожих грязно-желтым душем. Жизнерадостно звенят капли.

Ирина щурится от солнца. Лучи золотят ее волосы. Она изменилась, стала взрослее и еще красивее. Она другая. Прежде мне хотелось схватить ее за руки и с хохотом кружить по комнате, сейчас хочется смотреть в глаза и проникновенно молчать. И я так и делаю – проникновенно молчу.

– Отчего вы не написали ни разу? – спрашивает она.

– Так, – отвечаю я.

Я уже забыл о прошлом. Передо мной другая, новая Ирина, и с этой новой незачем считаться старыми обидами. И я вижу – Ирина понимает меня.

– Возможно, мы будем видеться очень часто, – говорит она.

Спасибо, Катюша, за твою первоапрельскую шутку!

– Вы даже не спрашиваете, зачем я пригласила вас, – говорит Ирина. – Я хочу познакомить вас с одним очень интересным человеком. Уверена, что вы понравитесь друг другу. Это мой шеф – Леонид Павлович Маринов. В прошлом году мы ездили в Приволжскую область, а сейчас собираемся в тайгу.

При упоминании об «интересном человеке» я почему-то испытываю неприязнь к этому Маринову.

А фамилию такую я слышал, вспоминаю. Мне говорили: «Был хороший полевой геолог Маринов. Потом запутался, залез в дебри теории, пытается опровергнуть основы, чудак. И так на двух геологов три теории».

Да, в геологии теорий много. Предмет у нас такой: мы спорим о ненайденных месторождениях, невидимых пластах, событиях, случившихся миллионы и миллиарды лет назад. Миллиард – число, не поддающееся воображению. Я, например, не прожил на свете миллиарда секунд. За миллиард лет от самых грозных катастроф остаются неясные следы, пунктирные намеки. Даже высокие горы стираются до основания, суша становится морским дном или превращается в камень. На полуторакилометровом слое из окаменевшего ила, песка и пыли стоит Москва. Русская равнина и все другие – это занесенные пылью веков морщины планеты, – так предполагалось до сих пор.

Ненайденные месторождения, предполагаемые события – вот материал, над которым размышляет геолог. Фактов мало – они как островки в море догадок. Люди солидные уважают только факты, они твердо стоят на твердой земле и презирают предположения. Легкомысленные или отважные очертя голову бросаются в океан неведомого со своей стотысячной догадкой. Видимо, «очень интересный» шеф Ирины принадлежит к этой категории. Кто же он – отважный или легкомысленный?

Маринов стоял на трибуне – сорокалетний атлетического вида мужчина, слишком громоздкий для комнаты. Пиджак ему был узковат. Он был похож на борца-чемпиона, надевшего обычный костюм, а такие люди лучше выглядят в майке и трусах.

Да, судя по внешности, Маринов, видимо, был хорош в поле – с киркой, с лопатой или молотком… А тут он топчется на трибуне, беспомощный, как медведь в тенетах. Что-то хочет опровергнуть и опрокинуть.

Маринов заметно волновался: отирал лоб платком, поправлял галстук, откашливался. Я заметил, что у Ирины появился румянец на щеках, и окончательно настроился недоброжелательно. «Ну что можно открыть принципиально нового в Приволжской области? – подумал я. – Были там толковые люди, изъездили вдоль и поперек. Самомнение у этого Маринова, воображает себя умнее всех».

Должно быть, Маринов не один раз слышал подобные возражения, потому что начал он с оправданий.

Нет, он не воображает себя умнее всех. Тот, кто находит новое, необязательно самый умный. Рабочий, который изобрел новый клапан для насоса, не выше Галилея. Но он использует все достижения механики от Галилея до наших дней и превосходит Галилея на своем участке.

За открытиями не всегда нужно ехать в неизведанные страны – и в старых районах можно найти новое, когда встает новая задача. В прошлом веке не искали урановых руд и не находили их поэтому. Находит тот, кто ищет. Новое видит тот, у кого новая точка зрения. У него, Маринова, новая точка зрения. На то свои причины…

Вероятно, у Маринова были наилучшие намерения – он уверял, что он не зазнайка. Но, когда человек стоит на трибуне перед видными учеными, седовласыми академиками, и битых полчаса рассуждает, по какой причине он превзошел их, это производит плохое впечатление.

Потом Маринов перешел к фактам: вот что он увидел в Приволжской области. Он хотел быть беспристрастным – давал описания, чтобы мы сами делали выводы. Но беда в том, что он-то всё видел своими глазами, а мы слушали его описания. По словесному описанию представить себе человека невероятно трудно, местность – еще труднее. А думать об этой местности и делать выводы вовсе невозможно. Зал скучал, зевал, перешептывался. И я среди других с нетерпением ожидал, когда же Маринов кончит перечислять известняки и глины.

Поэтому вывод Маринова был неожиданным и для меня и для всех. Вопреки мнению геологов, Маринов утверждал, что под Русской равниной нет «морщин» (складок, как говорят геологи), что фундамент равнины – плоская глыба, расколотая трещинами, и что вдоль трещин надо искать полезные ископаемые, в частности нефть, а до сих пор искали ее неверно.

«Ого, хватил! – подумал я. – Искали неверно, но находили. Нашли на Урале, в Башкирии, на Эмбе…»

Зал загудел неодобрительно. Всем показалось, что Маринов слишком много берет на себя.

И действительно, начались выступления одно другого резче.

Худой и долговязый палеонтолог нашел у Маринова две ошибки и намекнул, что докладчик человек несведущий. «Предельщиком» назвал Маринова какой-то областной геолог за то, что тот утверждал, что нефть есть возле трещин, а не на всей территории Приволжской области. Выступали еще многие, всех не упомнишь, а под конец – Толя Тихонов, мой однокурсник, ныне аспирант (он обогнал меня, пока я был на фронте), изящный молодой человек, великий мастер страстно громить… Толя заговорил о моральном облике советского ученого, намекая на то, что в научном институте не может оставаться такой человек, как Маринов.

Но странное дело: чем резче на него нападали, тем больше я ему симпатизировал. Когда пятеро бьют одного, невольно хочется прийти ему на помощь, не разбирая, кто виноват.

На Ирину жалко было смотреть. Она то бледнела, то покрывалась красными пятнами. А когда заговорил Толя, у нее даже губы посинели.

– Ну, как он может, как может?.. – шептала она.

Толя заколотил последний гвоздь в гроб. После него уже нечего было сказать. И тогда поднялся с колокольчиком в руке академик Вязьмин. Он предложил прекратить прения. Зал зааплодировал. Люди просто устали – в комнате было жарко, нечем дышать, от духоты и напряжения болела голова… Многие исподтишка курили, пряча папиросы в рукава.

– Хочу сказать несколько слов в заключение, – сказал академик, когда шум улегся. – Обсуждение прошло активно, выступали многие. Большинство против докладчика. Но ведь мы знаем, что научные споры не решаются большинством голосов. И я со своей стороны не могу сказать, что я удовлетворен обсуждением. Боюсь, что мы мало помогли докладчику… конкретными советами. И много сказали не по существу, насчет морального облика в частности. Предельщики – люди плохие, бесспорно. Но, рискуя прослыть предельщиком, я утверждаю, что нефть встречается не повсюду, и очень не хотелось бы бурить там, где ее нет. Докладчик предлагает новый метод поисков нефти. Его опровергли, но никто другой не предложил новых методов. Товарищ Маринов просит, чтобы его послали на Югорский кряж. Это обойдется в сто – сто двадцать тысяч. Свободных средств у нас нет, но я припомнил, что Югорский кряж – в плане геологического картирования, и наш институт посылает туда три партии. Может быть, один маршрут мы дадим Маринову. Другой, скажем, нашему уважаемому специалисту по морали… (Бедный Толя Тихонов! Попался на зубок!) У вас, товарищ Маринов, будет двойная нагрузка. Вам надо будет и карту составить, и искать новые доказательства. Но кто берется спорить с академиками, должен работать за четверых. И еще одно добавлю: Ленина вы давно читали? Помните, как материалисты говорили: «Prove the pudding is the eating», иначе говоря: «Если пудинг съедобен, это доказывает, что он существует». Так вот: докажите, что ваш пудинг съедобен, что вашим методом можно найти нефть. Если найдете, все возражения отпадут, люди поймут, что ваши рассуждения полезны, надо их изучать. А не найдете, значит, теория ваша словесная, пригодная только для дискуссий. Спорить вам никто не запретит, но на вторую экспедицию не рассчитывайте. Подходят вам такие условия?

Поистине это был день великих неожиданностей – настоящее первое апреля. Разрешено продолжать работу, разрешено ехать в экспедицию. Я видел, как Маринов выходил из зала, – раскрасневшийся, счастливый, ничего не видя от волнения, он топтался на месте, пожимая протянутые со всех сторон руки…

А поздравлять было еще рановато. Требовалось представить доказательства. Требовалось организовать экспедицию, в конце мая следовало выехать из Москвы, а сегодня первое апреля. Даже помощников трудно найти: почти все геологи разобраны еще с зимы… И в тот же вечер Ирина передала мне приглашение Маринова – он звал меня к себе домой познакомиться.

Поехал я разочарованный. Ирина сказала, что не придет – у нее болит голова. Не знаю, почему у девушек так часто болит голова? Или Маринов хотел поговорить со мной наедине?

Он жил на окраине Москвы, за Соколом, в новом доме с обвалившейся штукатуркой. В маленькой комнатке у него помещались три громоздких предмета – шкаф, диван и письменный стол. Очень яркая, очень пестрая карта занимала целую стену. Ни картин, ни салфеток, ни слоников, ни дорожек… Ничего для украшения. Сразу видно, что в этой комнате живет холостяк.

Но беспорядка не было. В шкафу за стеклом виднелись чистые тарелки. На столе было пусто, бумаги и папки убраны в ящики. Здесь проживал аккуратный, деловитый и очень занятый человек. Дома он не ел и не работал. Он приходил сюда ночевать, как в гостиницу. С первого взгляда мне показалось, что хозяин недавно приехал или собирается уезжать. В комнате было очень много вещей в чехлах, завернутых в газету, увязанных веревками. Потом я узнал, что все это снаряжение прежних экспедиций. С осени до весны оно стояло по углам.

– Я хочу разоблачить широко распространенное заблуждение, – сказал Маринов. – Мы едем за доказательствами.

Вторично за сегодняшний день я выслушал изложение его взглядов и не был убежден. Но спорить мне было трудно. «Я читал у Зюсса, Архангельского, Карпинского», – говорил я. «А я своими глазами видел», – возражал он. «Вы видели в Приволжской области, а в Альпах, Карелии, Западной Сибири иначе», – твердил я. «Вы там не были, – отвечал он. – Вы читали и поверили. Поедем вместе, чтобы проверить».

Поехать или остаться?

«Остаться, – говорило благоразумие. – Ты только что вернулся из армии, не устроен, тебе еще надо сдать экзамены, поступить в аспирантуру, определиться на место. Раненая рука ноет, ей нужна физиотерапия и лечебная физкультура. Сестренка Катя отбилась от рук, и бабушка для нее не авторитет».

«Но Катя на лето поедет в лагерь, физкультуры в экспедиции достаточно» а месторождения не открывают в книгохранилищах. Переписывать чужие статьи своим почерком – это не научная работа. Поезжай – будут белые ночи с хороводом мошкары, всплески рыбы на зеркальном плёсе, и костер под темнеющим небом, и Ирина у костра».

«Но не стоит ехать с Мариновым, – настаивало благоразумие. – Маршрут тяжелый, нагрузка двойная, учиться у Маринова рискованно. Он фанатик, как все изобретатели, он будет перетолковывать все неясные факты в свою пользу».

«А разве ты ребенок? Маринов – фанатик, ты рассудителен и беспристрастен. Не поддавайся влиянию, смотри своими глазами, думай своей головой. Иди в аспирантуру через год, но с багажом. Споря, ты сможешь гордо говорить: «Я видел сам», а не лепетать по-ученически: «Я вычитал».

Решила за меня Ирина. Она позвонила по телефону и сказала:

– Гриша, приезжайте завтра в шесть тридцать на Курский вокзал. Поедем за город выбирать коллекторов – Маринову, вам и мне. В этом гаду урожай: шесть студентов на три места…

Для нее не существовало сомнений. Она не представляла, что стоящий геолог откажется поехать с Мариновым.

Утро выдалось теплое, дымчатое. Неплотные облака клубились над крышами, сквозь них просвечивало бледно-голубое небо. Над рельсами летели клочки пара, сорвавшиеся с паровозных труб; тающие тени их скользили по шпалам.

Вокзал был насыщен движением. Из-за поворота выкатывались торопливые электрички. Маневровые паровозы, приземистые, с высокими трубами, таскали по путям теплушки, лязгали буферами, покрикивали тенорком. Неторопливо прошел нарядный пассажирский паровоз. Он горделиво нес поджарый корпус и, свысока поглядывая на вагоны, презрительно попыхивал. Он был похож на благородного оленя, красующегося перед серенькими самками.

Пахло сырой землей, мазутом, дымящимся шлаком, нагретыми рельсами – запах железной дороги, дальних странствий. За горизонтом призывно кричали паровозы, электрички трубили, как горнисты перед походом…

«Поеду, не утерплю…» – думал я.

Один из наших кандидатов уже разгуливал по перрону – худенький юноша лет восемнадцати, с пустоватым рюкзаком за плечами. У него были румяные щеки с пушком и длинные черные ресницы, как у девушки. Но смотрел он хмуро, даже вызывающе. Возможно, полагал, что сердитым он выглядит старше.

– Левушка Рубашев, – представил его Маринов. – Младший из наших кандидатов. В этом году перешел на второй курс.

В вагоне нас встретил второй кандидат – Николай, статный парень в хорошей офицерской шинели. Тут же сидел и третий – Глеб, почти великан, с огромными руками и ногами. Удобно расположившись у окошка, он точил свой нож на брусочке.

Потом пришли сразу двое – Вова и Саша. Вова прошелся по всему вагону, посидел на каждой скамейке, облюбовал самую уютную и усадил Сашу: стеречь место. Вова был одет необычно: коротенькая кожанка, мешковатые брюки-галифе и громадные ботинки. Оказалось, что одежду он занял у приятелей, а ботинки – у отца. Саша же был преувеличенно аккуратен: клетчатая кепка, хорошее пальто, галстук, шарф, желтые полуботинки.

– Добротно, но не для поездки за город, – заметил Маринов.

Саша виновато улыбнулся.

– А у меня другого нет, – сказал он.

Саша был застенчив, почти не участвовал в разговоре, а если и порывался вставить слово, Вова обрывал его шуточкой и сам же первый смеялся, заглядывая в глаза всем по очереди, как бы напрашиваясь на одобрение.

Минут за пять до отхода появилась Ирина (солнце выглянуло из-за облаков), а в самую последнюю минуту – Рома, долговязый парень с размашистыми движениями, в хорошо пригнанном лыжном костюме. Пришел-то он давно, но разгуливал в одиночестве по перрону и вскочил на подножку, когда поезд уже тронулся.

Из этих шестерых нам нужно было выбрать троих – самых полезных в путешествии. Нам нужно было выбрать, им – превзойти друг друга.

И, глядя на озабоченные лица студентов, я вспомнил свою собственную юность, когда, окончив десятилетку, пришел в приемную комиссию Геологоразведочного института. С каким ужасом оглядывал я всех встречных, когда мне сообщили, что на одно место – семь желающих! «Неужели, – думал я, – мне посчастливится оказаться среди лучших? Неужели я сумею сдать на одни пятерки?» И каждый, с кем я вступал в разговор, казался мне куда начитаннее и способнее, чем я.

Я пригласил Ирину сесть рядом, но верная помощница Маринова не захотела тратить на меня время. Она подошла к Вове и Саше и начала их расспрашивать – как учатся, что читают, чем интересуются. Маринов между тем экзаменовал Левушку. Я решил последовать их примеру и учинил допрос Роме.

Как я и думал, он был спортсмен – председатель секции легкой атлетики, имел разряды, достижения. Рома с охотой рассказывал, какое время показывал он и его соперники, без запинки называя десятые доли секунды. Но за годы войны я оторвался от спорта и не знал теперь, должен я восхищаться или сокрушаться.

Легко покачиваясь на рессорах, электричка мчалась мимо дачных поселков, давно слившихся в единый город. Колеса рокотали на стыках, ухали пустые вагоны. Когда поезд замедлял ход, Глеб смотрел в свое расписание и громко объявлял:

– Ново-Гиреево, Реутово, Салтыковка…

Под лучами солнца утренняя дымка рассеялась, проглянуло голубое небо, и все лужи и болотца засверкали, как зеркала.

Но вот и Железнодорожная. Мокрый песок, чавкающая почва, пруды за путями. Сразу за станцией лесок. В ямах и под деревьями еще лежит ноздреватый снег – последнее воспоминание об ушедшей зиме. А на полянах, среди свалявшейся прошлогодней травы, уже пробиваются язычки свежей зелени.

Опьянев от весны и солнца, студенты потеряли солидность: бегали, кричали, толкали друг друга. С полным пренебрежением к своему здоровью и чужой одежде Вова шлепал по всем лужам подряд.

– Смотрите! – кричал он то и дело. – Смотрите, трава! Смотрите, мох!

– Лишайник, а не мох, – поправил Лева.

И даже сообщил латинское название лишайника. Но через несколько минут он и сам спутал ольху с осиной. Лева был горожанин и природу знал больше по книжным иллюстрациям.

На каждом шагу попадалось что-нибудь любопытное. Вот муравейник высотой полметра. Сколько же здесь муравьев: тысячи или сотни тысяч? У срубленного дерева с изгрызенной корой Маринов показал заячьи следы. Потом мы вышли на заброшенную лесную дорогу с ледком в глубоких колеях.

– А что возили по этой дороге? – спросил Маринов.

Студенты были в недоумении:

– Мало ли что возили – продукты, бензин, запасные части, полушубки!

И только Глеб сумел ответить.

– Лес возили, – сказал он. – Повсюду вдоль дороги сосновая кора. И валили поблизости – коры много, а она обдирается на первых километрах.

Глеба нельзя назвать молчаливым, но он немногословен. Высказывается он коротко и твердо. И остальные не спорят с ним – видимо, он пользуется авторитетом. Только Рома позволяет себе острить:

– А по-моему, здесь невест возили, – говорит он и поднимает с земли полинявшую ленточку.

Вскоре выяснилось, что Глеб был прав. Мы вышли на вырубку. Лес кончился, дальше шел мокрый луг, пересеченный довольно широкой канавой. Маринов перескочил ее почти без разбега и, не оборачиваясь, двинулся дальше.

Только Рома взял препятствие без труда. Разбежавшись, он оттолкнулся и красиво присел на противоположном берегу, вытянув перед собой руки. У Николая получилось не так красиво. Отчаянный Вова, скинув ботинки, переправился вброд по торфяной жиже. За ними отважился Лева. Он начал разбег, как Рома, с того же пригорка, так же подпрыгнул на первом шагу, но сил у него не хватило. Одной ногой Лева угодил в грязь и растянулся на откосе.

А Глеб не стал рисковать – он осмотрелся, увидел метров за сто узкое место и там перешагнул. Николай, перепрыгнувший раньше, побежал туда и подал руку Ирине.

На этой стороне остался лишь Саша. Он заметался с испуганным выражением лица, но, видя, что никто не ждет его, решился, прыгнул – и угодил прямо в канаву.

Когда он выбрался наверх, мокрый, бледный и грязный, товарищи встретили его смехом.

– А костюмчик-то пропал! – заметил безжалостно Рома.

Николай, сдерживая веселую улыбку, вытащил из полевой сумки газету, заставил Сашу разуться, снять носки и завернуть ноги газетой. В его уверенных движениях чувствовался бывалый солдат, и газету он заворачивал именно так, как заворачивают в армии портянки.

– А зубоскалить нечего, – строго сказал Роме Глеб.

Рома, несколько смущенный, отошел в сторону и начал показывать Леве, как следует правильно прыгать. Сохраняя на лице сердитое выражение, Лева старательно приседал, выпрямлялся и подпрыгивал. Казалось, Рома поставил рядом с собой кривое зеркало: у него выглядело красиво, у Левушки неуклюже и смешно.

Маринов вел нас па болотистым лугам, примыкающим к Бисеровскому озеру. Солнце припекало все сильнее, от мокрой одежды Саши поднимался парок. Вова скинул свою оборванную кожанку, повертел ее в руке… но нести показалось ему неудобно. Тогда он отобрал у Саши самодельный мешок (нечто вроде наволочки с пришитой к ней металлической ручкой), засунул туда свою куртку и протянул приятелю:

– На, неси!

Саша поворчал, но мешок все же взял. Однако неугомонный Вова не успокоился:

– Слушай, Сашок, я нащупал у тебя что-то съедобное. Дай попробовать.

Саша послушно полез в мешок. Но тут Ирина вмешалась, вступаясь за безответного парня:

– Подождите, ребята! Будет привал, позавтракаем все вместе. А то Саша не дойдет до станции, свалится от голода.

– Ничего, – сказал Саша, как бы извиняясь. – Я могу совсем не есть очень долго. Привык.

– На шубу копишь? – усмехнулся Рома.

Но Саша не почувствовал иронии. Он охотно и подробно стал рассказывать, сколько стоит шуба и где можно купить подешевле. При этом выяснилось, что, живя с сестренкой и матерью, парень ведет хозяйство, – сам покупает продукты и даже готовит.

– Когда отец был жив, он тоже готовил, – сказал Саша. – А матери нельзя поручить – у нее на неделю хватает, а вторую сидим без обеда…

Маринов выбрал место для привала в пестрой березовой роще, розоватой от солнца. Почки начали распускаться всего лишь дня два назад. Издалека казалось, что березы окутаны прозрачной желтоватой дымкой.

– Эх, и соку сейчас! – заметил Николай.

– Самый лучший сок через неделю, – поправил Глеб, – когда у березы листочек как гривенник.

Они заспорили со знанием дела. Глеб предпочитал сок, взятый в березовом лесу, – густой и сладкий, а Николаю больше нравился водянистый сок берез, растущих на открытом месте.

– По-моему, сок лучше крюшона и крем-соды, – сказал он.

На привале руководство как-то естественно перешло к Николаю. Он быстро распорядился: кому за хворостом, кому разжигать костер, сам принес березовые чурки, устроил удобные сиденья вокруг пней. А Глеб занялся березовым соком: выбрал подходящее дерево, ловким ударом топорика сделал надрубку, загнал заранее приготовленный лоток, а снизу подставил алюминиевый солдатский котелок.

Вова первый прибежал пробовать, на ходу крикнув Саше:

– Там в кустах много щенок, иди собирай!

Николай разжег костер. Студенты вынули припасенные бутерброды. Саша отделил Вове три четверти своего завтрака, только попросил приятеля сесть подальше, потому что тот вымазался какой-то липкой желтой глиной. Лева принес с собой только черный хлеб и упорно отказывался от колбасы, которую навязывала ему Ирина. «И что она пристала ко мне? – было написано на его хмурой физиономии. – Разве я маленький?»

– Нет, так не пойдет, – сказал Николай. – Долой единоличное хозяйство! Ирина Осиповна, кладите сюда колбасу. Вовка, отдавай бутерброды. Вместе так вместе. Дели, Глеб, чтобы всем поровну.

У Николая в кармане оказалась и четвертинка. Косясь на Маринова, он все не решался ее вынуть. Глеб смотрел на дело проще.

– Чего там! – сказал он. – Принес, так вынимай. Не пропадать же добру.

Глеб предложил Маринову и мне, а когда мы отказались, налил по стаканчику себе и Николаю.

– А прочие непьющие, – сказал он. – Не будем на них добро переводить…

Возвращались мы в середине дня – часа в три, но с непривычки усталые, немного отяжелевшие от весеннего воздуха. Забравшись в электричку, Вова и Саша забились в дальний угол. Вова продрог в своей отсыревшей одежде, его знобило, и он дремал, полузакрыв глаза. Молчал и Саша, с горечью оглядывая грязные, измочаленные брюки и потрескавшиеся туфли. Лева, наоборот, разговорился, завладел Мариновым, засыпал его вопросами, мудрыми и наивными. А Глеб с Николаем затеяли ученый спор. Глеб, оказывается, готовил для студенческого кружка доклад о происхождении нефти.

Вопрос этот сложный, наукой еще не решен окончательно. В прошлом веке Менделеев полагал, что нефть образуется в глубинах земли при воздействии водяных паров на соединения углерода с железом. Позже этот взгляд был отвергнут. Считается, что нефть возникла из растительных и животных остатков, подобно каменному углю. К моему удивлению, Глеб защищал старую, менделеевскую точку зрения. Друзья обрушились на него: Левушка с петушиным задором, Николай снисходительно и насмешливо. Но Глеб стоял на своем с упорством медлительного человека, дошедшего до новой мысли своим умом.

– Это еще неизвестно, – отвечал он на все возражения.

И продолжал ковырять ножиком новый, усовершенствованный лоток для берёзового сока. Глеб не любил сидеть сложа руки.

– Прежде чем опровергать, нужно знать основы на отлично! – крикнул ему Николай в пылу спора.

– Я не мастер сдавать экзамены, – ответил Глеб. – Мне каждый вопрос обмозговать надо. А будь у меня твои способности, я бы не хватал тройки.

У Николая тройки? Никогда не подумал бы.

Рома не принимал участия в разговоре. Он полулежал с закрытыми глазами, вытянув ноги в мягких лыжных брюках. Утомился? Но наш поход не так уж труден для опытного спортсмена.

– Устали, Рома? – спросил я.

– Нет, нисколько, – ответил он, не меняя позы. – Просто я отдыхаю по-спортивному, расслабив все мускулы. Видите ли, я по специальности «средневик», бегаю средние дистанции и даже короткие – четыреста, восемьсот и не больше чем тысяча пятьсот метров. Это очень трудные дистанции. В сущности, это единый рывок, сплошной спурт. И здесь нужно выложиться до конца, отдать всё без остатка. Ведь сила не нужна вам, когда финиш уже пройден. Это большая задача – копить силу месяцами, чтобы как следует работать две минуты… А сегодняшняя прогулка, пожалуй, даже вредна для меня. Не очень трудная, но долгая и утомительная ходьба – это, собственно, тренировка на выносливость. Она хороша для бегуна на дальние дистанции – для лыжника, но не для таких, как я… Не так мускулатура работает.

Прощаясь на шумной площади перед Курским вокзалом, Маринов сказал студентам:

– На этой неделе я сообщу вам, ребята, кого я смогу взять в экспедицию. Дело в том, что мне полагается не больше трех коллекторов, а вас шестеро. К сожалению, всем шестерым поехать нельзя.

Студенты переглянулись между собой. И Вова, чувствуя, что он произвел не очень благоприятное впечатление, сказал с жалобной гримасой:

– Если нельзя коллектором, я могу поехать рабочим. Я никакой работы не боюсь.

– Рабочих мы должны брать на месте, – возразил Маринов, – нам не дают средства на билет для них.

– Ну, если так, можно добраться зайцем! – бодро воскликнул Вова и зашагал прочь, размахивая чужой кожанкой, вымазанной в желтой глине.

– А вас, товарищ Гордеев, и вас, Ирина, я попрошу проводить меня до троллейбуса, – сказал наш будущий начальник.

И, как только мы отошли на несколько шагов, он спросил:

– Итак, Вы познакомились с людьми. Вы провели с ними день. С кем хотите вы прожить все лето, спать в одной палатке, варить обед, грести и ходить по тайге? Кому доверите свою жизнь?

Шесть человек, трех отбросить. Кого выбрать, кого обидеть?

Единодушно мы забраковали Вову.

– Он пачкун! – сказала Ирина брезгливо.

– Он лодырь, – добавил я, – и норовит жить за чужой счет.

– И человек сложившийся, – заключил Маринов, – его перевоспитать трудно.

И Вова был отставлен, несмотря на его самоотверженное предложение доехать зайцем, чтобы его взяли хотя бы рабочим.

Тремя голосами из трех избран был Николай. Всем понравился этот расторопный парень с белозубой усмешкой. Главное, что он хороший товарищ. И Саше он помогал, и Ирине… Только почему у него тройки?

Вторым Маринов предложил Глеба:

– Не горожанин. Привык к открытому небу. И работа спорится. Упрям немножко. Придется убеждать. Но зато человек надежный.

Третьим был назван Рома.

– Спортсмен, ловкий, здоровый, выносливый…

Но я сомневался. Рома сам сказал, что работа, требующая выносливости, ему вредна. Геологу мускулы нужны для геологии. Рома бережет свои для соревнований. А в экспедиции человек, берегущий мускулы, – большая обуза.

– Тогда я предпочла бы Левушку, – сказала Ирина. – Это настоящий энтузиаст. И знания вбирает, как губка.

– Но он первокурсник. Он еще не умеет ничего.

– Взять Сашу?

– Что вы, такой комнатный мальчик!

Я, однако, был за Сашу. Он неумелый, но старательный. И черной работой не брезгает: готовит, ходит по магазинам. Он не франт, у него аккуратность методичного человека. Хорошо, что он бережлив; полезно даже, что он умеет голодать. И это может понадобиться в экспедиции. Я подал свой голос за Сашу.

Мы заспорили: Маринов стоял за Рому, Ирина за Левушку, я за Сашу. Но тогда мы ни к чему не пришли. Решили, что поедет тот, кто больше всех захочет работать.

Вечером, когда мы сидели у Маринова над картами, раздался уверенный звонок. Маринов пошел открывать дверь.

– Третий коллектор, – сказал он, возвращаясь. – Он пришел узнать, какие есть задания.

В раскрытой двери показалась нахмуренная физиономия Левушки.

Молотки геологические – шесть штук, компас – один, ручных компасов – шесть, три барометра-анероида (один берется с собой в походы, второй лежит в лодке, третий – запасной), лупы минералогические, бинокли, шагомер, соляная кислота в банках с притертой пробкой, записные книжки – по четыре на человека, карандаши черные и цветные, резинка, транспортир, масштабные линейки металлические, альбом для рисования, краски и кисточки, миллиметровка, ватман, картонные папки для карт, кнопки, скрепки, клей.

Мы составляли этот список впятером: трое студентов, Ирина и я. Маринов ушел на совещание. Подозреваю, что он сделал это нарочно – хотел посмотреть, что мы понимаем в снаряжении. И вот мы припоминали, подсчитывали, подсказывали друг другу, старались учесть все, что может нам понадобиться на долгом пути. Прежде чем проделать экспедицию в тайге, мы совершали ее мысленно в комнате Маринова.

Итак, что мы будем делать? Нам предстоит плыть по реке и по дороге осматривать и описывать обнажения. Мы будем составлять коллекции, вести записи, делать зарисовки, фотографировать. Кстати, фотопринадлежности мы еще не записали.

Два аппарата «ФЭД», штатив, кассеты, пленки, черная бумага, бачок для проявления, проявитель в патронах, фиксаж, дубитель, пинцет, фильтровальная бумага, светофильтры, кусок плотной материи, красный фонарь, упаковка для пленок, книжка для записей, ножницы, замша, бленды и, наконец, алюминиевые коробки для всех этих материалов.

Работа, кажется, обеспечена. Теперь следует подумать о работниках. Для того чтобы путешествовать, осматривать, описывать, рисовать и фотографировать, мы должны обязательно каждый день есть и пить. Вопрос о питье нас не волнует. Питьем нас снабжает река. (Другое дело в пустыне – там это важная проблема.) А вот насчет еды… Для того чтобы быть сытым и выполнять тяжелую работу, каждому человеку в экспедиции необходимо (на месяц):

Хлеба 20-30 килограммов, или муки вдвое меньше

Мяса 5 килограммов

Масла, сала или лярда 2-3 »

Сахару 1-2 »

Крупы 3-5 »

Овощей сушеных – 200-400 граммов (свежие, конечно, лучше, но сколько их надо взять!)

Соли – 200 граммов

Чаю – 100 »

Итого почти 50 килограммов в месяц на человека, на четыре месяца – двести. И подумать, что мы за одно лето съедаем втрое больше, чем весим сами!

Плотно покушав, истребив часть запасов, геолог должен еще лечь и как следует выспаться. Ему потребуются:

Мешки спальные, вкладыши, брезентовые чехлы для спальных мешков, палатки двухместные.

Но этого мало: пищу надо приготовить, палатки поставить, нарубить дров для костра и веток на подстилку. Значит, нам придется прибавить еще:

Топоры, котлы для варки пищи, треножник, на который ставятся котлы, алюминиевые миски для супа и кружки для чая, разливную ложку, которую в армии называют «разводящим», сковородку и сковородник, чтобы ее вытаскивать, ложки (вилки, конечно, отменяются), ножи кухонные, пилу…

Список все растет и растет. В нем уже полсотни наименований и больше полутора тонн веса. Хорошо, что у нас будет лодка, которая доставит это все к месту работы. Но, между прочим, нужно подумать и о лодке. Допустим, лодку мы достанем на месте, купим или сделаем банки, мачту, фалы. Но не придется ли везти из Москвы:

парус, блоки, бечеву?

Запишем на всякий случай.

А еще одежда и обувь на три сезона: весенний, летний и осенний. Рабочие костюмы, ватные или меховые куртки, брезентовые плащи. («Можно ли взять праздничный костюм?» – спросил Николай.) Белье. Белье надо стирать. Для стирки потребуется мыло. Кроме того, мыло для умывания, зубная паста, бритвенные принадлежности, зеркала: для нас маленькие, для Ирины побольше…

– Ну, и сколько у вас вышло по весу? – спросил Маринов.

Он сам взял карандаш, подвел итоги. Получилось почти три тонны. Тогда Маринов сложил список вчетверо и разорвал.

– Не годится, – сказал он. – Считайте заново, чтобы было килограммов сто на человека.

– Ну, это вы хватили! – проворчал Глеб. – Одной еды двести. Нельзя же все лето жить впроголодь!

– Мы экономили до предела. Можно урезать процентов пять, – добавил Левушка.

Я молчал. Уголком глаза я заметил, что Ирина улыбается. Очевидно, у Маринова в запасе какой-то сюрприз.

И верно: Маринов положил руки на стол, приготовился для долгого разговора.

– Я не противник уюта, – сказал он. – Если жить удобно, работается лучше. Однако удобство – палка о двух концах. Спать на кровати удобно. Но удобно ли тащить с собой кровати, матрацы, постельное белье, одеяла и большие палатки, потому что в маленькие кровать не влезет? Нам предстоит пройти четыреста километров по Лосьве. Это мелкая порожистая река. На каждой мели, на каждом пороге придется разгружать и нагружать лодку. С тремя тоннами груза вы проклянете жизнь. Значит, нужно будет брать рабочих на лямку. И коногонов с лошадьми, и лоцмана, чтобы он вел лодку по мелким местам, и добавочные продукты – около тонны на рабочих, коногонов и лоцмана – и еще повара, чтобы он обслуживал всю команду, и еще продукты на повара, а может быть, и прораба, который будет распоряжаться рабочими. В результате, вместо того чтобы заниматься геологией, мы будем переселять табор. И вместо четырехсот километров мы пройдем двести, проще говоря, не выполним задачи. Чем больше народу, тем медленнее продвижение. Толпа равняется по отстающему. А я предлагаю такой девиз: «Мало людей и много километров!»

Николай и Левушка восторженно смотрели ему в рот.

– Итак: много километров и мало людей. Мы сами себе гребцы, лесорубы, плотники, повара и грузчики.

– И швец, и жнец, и в дуду игрец! – подхватил Николай.

– Но не только грузчики, прежде всего мы геологи, – продолжал Маринов. – Мы хотим как можно больше заниматься наукой, как можно меньше таскать и перетаскивать. Отсюда второе мое предложение: продуктов не брать совсем. Мы едем в места, где люди живут охотой и рыбной ловлей. Давайте и мы будем охотниками и рыболовами. Правда, нужно взять ружье, патроны, сумку. Но все это весит двенадцать килограммов, а не тонну.

– Не все умеют стрелять, – заметил я.

– И предложение третье: будем умелыми, а не запасливыми. Вы хотите взять запасную одежду. Не надо. Нужно уметь починить. Записали запасные инструменты. Не надо. Умейте не терять.

Запишите другое:

иголки и нитки, простые и суровые, материя для заплат, кусочки кожи, дратва, гвозди, клещи, напильник, точильный брусок.

«А он толковый мужик, этот Маринов, – думал я. – Недаром Ирина так молится на него. Не знаю, какой он теоретик, а экспедицию организовать умеет».

– Составим список по новому принципу, – сказал Маринов. – Вы вспоминали все, что может понадобиться. Теперь мы подойдем иначе – возьмем только то, без чего нельзя обойтись.

Нельзя ли обойтись? Такой вопрос мы предъявляли к каждой вещи. Самым яростным последователем Маринова оказался Левушка. Он вычеркивал все. Кажется, он готов был проделать все путешествие босиком и натощак.

– А может, пригодится? – спрашивал осторожный Глеб.

Каждый предмет вызывал ожесточенные споры. Например, какую брать посуду? Я предложил взять вместо тарелок солдатские котелки.

– Нет, – сказал Маринов, – не стоит. Солдаты привязывают их к скатке, но у нас скаток нет. На шесть котелков понадобится целый чемодан. Гораздо лучше алюминиевые мисочки. Они легки, вкладываются одна в другую и занимают немного места. А если нужно зачерпнуть воду? Ну что ж, у нас есть котлы для варки пищи. Они достаточно вместительны. Можно заливать ими костер, даже тушить пожар. Но следует к котлам приделать дужки. («Я это сделаю», – говорит Николай.) А еще лучше взять отдельное чистое ведро и в нем держать всю посуду. Нужны ли веревки? Конечно, нужны. Какие? Всем ясно – полегче и покрепче. Нам нужна бечева на случай, если мы будем тянуть лодку на буксире. Но можно взять вместо бечевы металлический трос в восемь – десять ниток, тонкий и прочный. Записываем – сто метров троса. Еще вопрос: брать ли перочинные ножи? Чинить карандаши мы будем, и даже часто. Но не обязательно ножом. Чинить можно старыми бритвенными лезвиями.

Лева задумчиво трет щеку – он еще не бреется.

– А у меня есть универсальный ножик, в нем восемнадцать предметов, – говорит он.

– Оставьте дома! – резко отвечает Маринов. – У вас будет дорогая и ненужная игрушка. Из восемнадцати предметов семнадцать ненужных. Лучше берите один большой, универсальный, на все пригодный нож. Это будет и кухонный нож, и охотничий, и перочинный. Этим ножом мы будем щепки колоть, он же у нас сойдет за шило, только наточите как следует.

– Шило все-таки лучше, – замечает Глеб.

Маринов возражает:

– Есть хорошее правило – в походе должно быть мало вещей не только по весу, но и по количеству. Шило нам понадобится один раз в месяц. Где вы будете его искать, в каком чемодане? Это напрасная трата времени. А нож у вас всегда на поясе, в чехле. Вынул – проткнул дырку. Пускай эта дырка будет больше, не такая аккуратная, как у столичного сапожника. Но вы ведь коллекторы, а не сапожники. Для вас главное – починить обувь и не тратить много времени, отрываясь от основной геологической работы. Мы выдвинули девиз: «Мало людей и много километров!» Добавим второй: «Мало вещей, много работы у каждой!»

Начальник нравился мне все больше и больше. Я ловил себя на том, что, как студенты, улыбаясь, смотрю ему в рот, и твердил: «Не увлекайся, Григорий. Маринов опытный практик, тебе говорили это с самого начала. Он умеет продумывать мелочи; правильно, мелочи решают успех в походе. Но успех в науке зависит не от ножей и каблуков».

– А какую записывать обувь? – спрашивал Глеб.

Маринов задумался.

– Вопрос серьезный, – ответил он. – Обычно мы берем горные ботинки, но в этом году на нашем пути нет гор. Ботинки хороши для сухой, твердой почвы, в тайге надо ступать мягко. Но и сапоги там не очень удобны. Они тяжелы, в болотах черпают воду, а когда намокнут, сушить их сложно. Пожалуй, мы возьмем резиновые сапоги. Но лучше всего, это я знаю на практике, достать местную одежду и обувь. Ведь в каждой местности свои условия. И люди, живущие там, столетиями вырабатывают самую удобную форму. Я знаю, эвенки в сибирской тайге носят «лакомей», нечто вроде кожаных чулок из лосиной кожи. Для тамошних мест это идеальная обувь. Если на Югорском кряже выделывают такие чулки, ничего лучше не придумаешь.

– Можно ли их там достать? – усомнилась Ирина.

– Если есть такой вопрос, постараемся получить ответ, – продолжал Маринов. – Мы же едем не в чужую страну и не в пустыню, а в район, где живут наши советские люди – люди, которые кровно заинтересованы в успехе экспедиции. Если они могут помочь, они помогут, конечно. Поэтому, не откладывая в долгий ящик, садитесь за стол, Ирина, и напишите письмо секретарю районного комитета партии в Усть-Лосьву. Напишите ему коротко и ясно, что в его район едет геологическая экспедиция Академии наук, что у нас большие задачи и короткие сроки, что с местными условиями мы незнакомы, не знаем, можно ли там достать лодку, продовольствие, проводников, и просим, если у них есть возможность, заказать нам обувь.

Письмо было написано и отправлено в тот же день. При мне Глеб опустил его в почтовый ящик, но сам он был настроен скептически.

– Не ответит нам секретарь, – сказал он. – Мало ли дел в районе? Есть у него время думать о нашей обуви.

Ровно через две недели на имя Маринова пришло лаконичное письмо:

«Телеграфируйте сроки приезда, количество людей и номер ботинок каждого. Закажем бахилы. (Очевидно, так называлась местная обувь.) Деньги переводите в районный банк на текущий счет Промкомбината».

Список мы составили. Но еще надо было достать все, что в нем значилось. Кое-что мы покупали, кое-что одалживали, карты получали в Геодезическом управлении, выверенные приборы – в Бюро проката, основное – на нашем складе.

Огромный склад занимал чуть ли не весь подвал института. Здесь хранилось снаряжение для экспедиций высокогорных, арктических, морских и сухопутных, для путешествий в пустыню, тундру, тайгу… Но, увы, и в нашем складе было не все, что хотелось. И много раз мы уходили с пустыми руками: в списке значится, а на полках нет.

Мы просили палатки с полом, которые более или менее спасают от комаров. На складе таких не нашлось. Пришлось выписать брезент и пол пришить самостоятельно. Мы просили легкие прорезиненные плащи – нам давали тяжелые брезентовые дождевики. Просили маленькие сапожки для Ирины, а Иван Антипович уговаривал нас взять 46-й размер.

Иван Антипович, заведующий складом, был знаменитостью в институте. Он работал здесь шестнадцать лет, наизусть знал каждую полку и десятки тысяч предметов, лежащих там.

Он хранил имущество бережно и любовно, даже слишком любовно. Хорошие вещи он не любил выпускать со склада, справедливо считая, что на складе вещь лежит в сохранности, а в дороге она портится.

– Новые спальные мешки? – ворчал он. – К чему? Я вам дам старые, совсем хорошие.

– Но в наряде написано «новые», – мягко возражала Ирина.

– В наряде напишут! Написать легко. А в старых кто будет спать? Я вам дам два новых, а четыре – бывших в употреблении.

– Нам обязательно нужно, у нас особо трудные условия.

– Не спорьте, девушка. Два новых я вам дам. А больше нет у меня. И рад бы, а нет. Хоть обыщите весь склад…

Тогда вмешивался я:

– Идемте, я покажу вам, Иван Антипович. Вероятно, вы забыли, где у вас лежат новые.

Обычно на склад мы ходили втроем: Ирина, я и кто-либо из студентов. Ребята носили вещи, Ирина отбирала и проверяла, а я производил разведку, угощая папиросами кладовщиков, грузчиков или шоферов, привозящих имущество, чтобы в нужный момент сказать: «Идемте, я покажу вам, Иван Антипович…»

Здесь, на складе, на моих глазах произошла любопытная встреча.

Ирина была в это время на складе, получала рыболовные снасти или фотопринадлежности, не помню, что именно, а мы с очередным шофером курили у бочки с песком.

Кто-то окликнул меня. Я обернулся и увидел Анатолия Тихонова, моего однокурсника, того, который учил Маринова морали.

– Здравствуй, Гордеев. Ты не видал здесь Ирину, помощницу Маринова?

Я сказал, что Ирина на складе, но Толя не пошел внутрь, а остался у дверей. Я понял все. Только влюбленный может спросить, где девушка, и ждать ее у дверей. Было время, я сам проделывал нечто подобное в скверике на Большой Полянке, надеясь поговорить с Ириной без свидетелей, откровенно. Напрасная надежда! Ни при свидетелях, ни наедине Ирина не сказала откровенно, что не любит меня.

Я не жаловал Толю Тихонова, но сейчас смотрел на него почти с сочувствием. Ох, уж эта Ирина! И Толя из-за нее страдает.

Наконец Ирина показалась у входа. Толя шагнул навстречу с протянутой рукой.

– Здравствуй, Анатолий, – ответила она и обошла его, как тумбу, стоящую на дороге.

Толя догнал ее:

– Слушай, Ира, нам нужно поговорить серьезно. Я не понимаю, в чем дело. Неужели ты обиделась за мое выступление? Но против Маринова выступил директор, мне нельзя ему противоречить. Мое мнение – пустяки, я мог только сделать красивый жест и испортил бы отношения с шефом. К чему сердиться? Все обошлось, экспедиция разрешена…

– Я не сержусь, – сказала Ирина, ускоряя шаг.

Толя вздохнул с облегчением:

– Вот видишь, поговорили – и уладилось. Зачем недомолвками портить жизнь. У нас есть возможность все лето провести вместе. Шеф тоже посылает меня на Югорский кряж. Ты безболезненно можешь перейти в нашу партию. Я оформлю это за двадцать минут.

– Нет, я не хочу переходить, – сухо сказала Ирина. – Работа у Маринова дает мне больше.

Толя побагровел и сжал кулаки.

– Ладно… – пробормотал он. – Больше дает! Понимаю! Но мы еще посмотрим, посмотрим!..

Мы так старались закончить все дела заблаговременно, но спальных мешков еще не привезли, бухгалтерия не успевала оформлять счета, карты запоздали, за документами нам велели прийти через неделю.

В общем, половина дел осталась на самые последние дни.

Удостоверения, разрешения, наряды, командировочные, письма в райисполкомы и колхозы, доверенность для банков, аванс на дорогу – все это нужно было заполнить, заверить, подписать, поставить печати. Мы ворчали, но понимали, что иначе нельзя. Экспедиция должна была стоить примерно сто пять тысяч, а государственные деньги любят счет.

Маринов назначил отъезд на тридцать первое мая. Неплохо было бы выехать и раньше, но нас задерживали студенты. Весь май они сдавали экзамены, а вместо отдыха, в промежутках между экзаменами, помогали нам получать и упаковывать вещи.

Что и как положить? Об этом тоже надо было подумать. Мы брали с собой три мешка и десять вьючных чемоданов. Допустим, понадобился йод. В каком из десяти чемоданов искать? В списке инструментов молотки возле анероидов, но положите их рядом – и от анероидов останутся осколки. Аптечка не может лежать рядом с продуктами, иначе сахар пропахнет лекарствами. Гипосульфит должен быть при фотоаппаратах, но в фоточемодане нет места. А если вынуть оттуда альбом и краски? И куда положить? Мы же условились, что все письменные принадлежности лежат вместе. А спички обязательно врозь. Иначе может быть худо. Вдруг именно этот чемодан пропадет, утонет, потеряется, и тогда мы на все лето без огня.

Кабинет Маринова весь был завален свертками и пакетами. Ирина и Глеб укладывали – они были самыми аккуратными. Левушка писал списки, Николай ремонтировал петли и замки. То и дело слышались возгласы:

– Где пакля? Только что она была здесь!

– Куда записать леску?

– Товарищи, кто же взял паклю?.. Левка, слезь, ты сидишь на ней!

– А это какой чемодан: рыболовный или кухонный?

Чтобы не путать вещи, Николай намалевал на чемоданах номера. Он предложил даже нарисовать картинки: на одном рыбу, на другом костер и т. д. Но Маринов отсоветовал:

– И времени жалко и не нужно. Цвета легче распознавать, чем изображения. Пусть чемодан с посудой будет красный, рыболовный – голубой, фото-письменный – черный…

И наши чемоданы заиграли всеми цветами радуги. Позже это вызывало смех на вокзалах, но в тайге сэкономило нам много минут. Мы твердо помнили, что синий чемодан должен лежать на дне лодки, желтый – на нем, а красный – на носу, и его надо тащить к костру в первую очередь.

Отъезд приближался, а работы не убавлялось. У нас уже были билеты: кусочки картона с надписью «Москва – Югра». И я частенько поглядывал на них для бодрости, а то не верилось, что мы сумеем уехать.

Глеб сдавал общую геологию, Левушка – химию. Меня задерживал военкомат, никак не кончал оформление. Карты еще не прибыли, обещают тридцатого. Николай провалился по петрографии, должен пересдавать тридцать первого утром.

Мы уже выносили багаж на крыльцо, когда он прибежал, запыхавшись, и, ликуя, объявил: «Тройка!» Некогда было стыдить или сочувствовать. Я тут же послал его за грузовым такси. Мы прибыли на товарную станцию без пяти пять. Кладовщик сказал: вещи надо обшить, иначе он не примет.

До отхода поезда оставалось слишком мало времени, чтобы достать холст и обшить тринадцать мест. Я побежал к начальнику вокзала, получил разрешение взять весь багаж в вагон. Мы выстроили нашу радугу в зале ожидания. Пришла Ирина. Где билеты? У Маринова. Он еще не вернулся от шефа. Но ведь посадка начнется с минуты на минуту. Что же делать? Все равно без Маринова ехать нельзя.

Мы сидим на чемоданах: Ирина на желтом, я на голубом – и мучительно вспоминаем, что забыто. Кольца для бечевы? Нет, кольца уложили. Клещи тоже положили – это я хорошо помню. А не забыл ли я документы?

Я отчетливо вспоминаю, что вчера, когда я снимал пиджак, бумажник выпал у меня из кармана. Я поднял его и положил на стол. Наверное, он там и лежит. И я в своем воображении вижу комнату, письменный стол у окна. И вот входит Катя, смотрит на стол. «Что это? Кажется, Гриша оставил», – говорит она.

Торопливо шарю по карманам, в голове мысль: «Если забыл, ехать все равно поздно. Туда и обратно за час не успеешь».

Ага, вот они: в переднем кармане. Облегченно вздыхаю. В это время Левушка хватается за полевую сумку и что-то взволнованно ищет.

Посадка уже началась. В раскрытую дверь на перрон текут чемоданы, узлы, вещевые мешки, рюкзаки и баулы. Где же Маринов? А, наконец-то! Идет к нам, шагая через чужие пожитки. И на лице у него широченная улыбка.

– Кажется, едем, ребята, а?

Действительно, кажется, едем. Все остальное уже пустяки. Правда, проводник не пускает нас в вагон, говорит – слишком много вещей. У нас есть разрешение, а он ссылается на закон! Но рядом дежурный в красной шапке.

– Товарищ дежурный, помогите! Важная экспедиция…

Едем со всеми удобствами. У нас отдельное купе на 6 человек. Между полками можно сложить пока наше разноцветное хозяйство, кульки на столик, ружье в сетку. Окно открыто. Все свои, никто не боится сквозняков.

Сразу в купе врывается разноголосица: пыхтение паровоза, грохот багажных тележек, крики уезжающих и провожающих. У нашего окна целый кружок. Вокруг Николая и Глеба – девушки из общежития. Они заглядывают через окно в вагон, и на лицах у них откровенная зависть. Левушку провожают отец и мать. Отец сурово молчит, хмурится, так же как Левушка, и делает вид, что он совершенно спокоен. Мать вытирает глаза уголком платка и, всхлипывая, говорит Маринову:

– Извините, товарищ начальник, ведь он у нас один. Вы ему прикажите, чтобы одевался тепло. А то ведь молодо-зелено, щегольства ради пойдет грудь нараспашку, глядь, и прохватит. Еще велите, пусть пишет чаще. Ведь нам же беспокойно. В такую даль отпустили.

Отец тихонько одергивает ее.

– Довольно, мать, – говорит он баском, – взрослый человек, а ты оплакиваешь. Понимать надо – профессия такая! Не век у твоей юбки сидеть.

Левушка краснеет и сопит. Я снисходительно улыбаюсь, но вскоре наступает моя очередь. В вагоне появляется Катя. У нее почти благообразный вид: форменное платье, белый передник, на макушке бант, и только косы торчат, как рожки проказливого чертенка.

– Ах, как чудесно у вас! – восклицает она. – Я бы тоже поехала. Почему ты не возьмешь меня с собой, Гриша? Я обязательно буду геологом, это уже решено… А это тебе, – добавляет она и кладет на полку огромный пакет.

– Катя, что это, зачем?

– Это тебе на дорогу. Холодные котлетки, пироги, я сама пекла. Баночка варенья. Я знаю, что ты любишь вишневое. (Кажется, я тоже начинаю краснеть.) А это носовые платки. Здесь целая дюжина, тебе на все лето хватит. Но только не забывай менять. Ирина Осиповна, я попрошу вас, вы напоминайте Грише, а то он такой – сунет в карман и будет носить все лето, а потом отстирать нельзя.

– Катя, замолчи сейчас же, скверная девчонка!

– Пирогов много, – продолжает Катя, не смущаясь, – ты все не съешь, угости Ирину Осиповну. И товарищей тоже.

Кажется, все провожающие рассчитывают на товарищей. Столик у окна и полки завалены угощением. Каждый из нас получает запас на шестерых. Съесть этот ворох без риска для здоровья немыслимо.

– Провожающие, прошу очистить вагон!

Почему-то в последнюю минуту вспоминается самое важное. Все кричат наперебой, посылая последние напутствия. Но Катя моя молчит, задорные косички ее поникли. В руке она держит носовой платок, тринадцатый по счету. И только тут я вспоминаю, что она еще девочка-школьница, а бабушка стара и больна. Может быть, не следовало оставлять их в этом году.

– Не горюй, Катя, я привезу тебе живого медвежонка.

Катя оживляется.

– Только не очень большого, – просит она.

Звонко лязгает станционный колокол. Все вздрагивают.

– Прощайте, не забывайте, пишите!..

Легкий толчок. Плывет перрон, ярко освещенные желтые окна, руки, машущие платками, деревянный настил, бухающие вагоны.

Сразу же за вокзалом ночь. Ветер качает фонари, и тени скользят по шпалам. Уходят во тьму водокачки, стрелки, горы шлака и угля, склады, поворотные круги, кладбище ржавых паровозов. Я усаживаюсь поудобнее и чувствую себя удовлетворенным и счастливым.

Кажется, едем. Ну конечно, едем! В самом деле едем!

Едем в тайгу за вескими доказательствами. Как ни странно, мы всё собираемся доказывать. Ребята доказывают, что из них получатся геологи и не зря мы выбрали их троих. Я хочу доказать Ирине, что лучшего спутника в жизни ей не найти. А Маринов доказывает, что теория его верна, что директор института не зря рискнул, а остальные нападали на него напрасно. Вопрос поставлен, ответ осенью.

Кто из нас вернется с доказательством, а кто с грустно поникшей головой, жалуясь, что в жизни у него не сошлось с ответом?

Ночь.

Размашисто двигая «локтями», как бегун-марафонец, по темным полям бежит поджарый паровоз. Перед ним тьма, не городской серовато-желтый полусвет, а глухая, черная стена. Но, сам себе освещая дорогу, он уверенно продвигается вперед, только чуть пыхтит на подъеме и разбрасывает по хмурому небу горсти недолговечных искр.

За ним – гуськом вагоны. Желтые отсветы окон скользят по откосам насыпи, проваливаются в овраги, прыгают по кочкам. На некоторых окнах шторки с круглыми помпонами, и тень каждого помпона бежит по насыпям и выемкам до самого рассвета.

Второе окно в четвертом вагоне – наше. Все мы лежим на полках, укрытые серыми железнодорожными одеялами, и все одинаково покачиваемся в такт колесному рокоту и одновременно вздрагиваем, когда паровоз тормозит.

Я лежу на верхней полке, напротив меня – Глеб, Маринов внизу. А на второй нижней полке, наискось от меня, – Ирина. Она вся в тени, я вижу только кусок освещенной щеки. Но мне и не нужно видеть. Я знаю, что она здесь, рядом, и, лежа с закрытыми глазами, думаю о ней.

Неправда, что любовь проходит. Любовь похожа на молодую иву. Может быть, вы знаете, что ивы срезают через год после посадки; вместо свежего побега остается еле видный пенек, жалкий обрубок. Казалось бы, дереву конец. Но это только кажется. В пеньке, под корой, существуют скрытые почки, когда придет весна, они дадут новые побеги, и не один, а несколько – все более мощные, жизнеспособные, быстрорастущие. Я не думал об Ирине все годы на фронте. Она не провожала меня, не вспоминала с теплым чувством, не писала писем на полевую почту. Я считал, что она не имеет права на мои мысли. В часы затишья вспоминал о Катюше, о моей московской рабочей комнате, о столе с клеенкой, закапанной чернильными пятнами. С охотой я думал о Москве, старался представить простор Красной площади, причудливый силуэт Василия Блаженного на фоне вечернего неба, освещенного прожекторами, золотые стрелки на черном циферблате Спасской башни. Только раз я не выдержал характера и написал Ирине. Это было сразу после ранения. Мне очень захотелось теплого слова. Но я не послал письма, написал его и разорвал. Просить о сочувствии, о жалости, о любви, по-моему, унизительно. Я отменил любовь, вычеркнул ее, срезал под самый корень. Я был совершенно спокоен и не знал, что в сердце остались скрытые почки, готовые дать побеги, как только наступит весна.

Для меня весна пришла утром первого апреля. В окнах отражалось голубое небо. Из водосточных труб с грохотом вылетали сосульки. Автомашины проваливались в жидкую кашу. Жизнерадостно звенела капель.

«Мы будем встречаться очень часто», – сказала Ирина. И я решил, что незачем считаться обидами, зачеркнул прошлое крест-накрест. Передо мной был другой человек – вдумчивее, взрослее и еще красивее, чем прежде.

Мы встречались очень часто, иногда по нескольку раз в день: в институте, на складе, на квартире Маринова… Мы вели серьезные деловые разговоры: о девонских отложениях, о патронах в бумажных гильзах и о брезентовых рукавицах. Иногда я провожал Ирину до скверика на Большой Полянке. Мы сидели на скамейке под липой и опять говорили о девонских глинах и брезентовых рукавицах. Сказать что-нибудь лирическое я не решался. Меня смущали глаза Ирины – светло-серые, с глубоким зрачком и длинными ресницами. Она смотрела в упор, прямо в глаза мне, как будто спрашивала, все ли я договариваю. Я смущался, начинал проверять каждое слово. Мне самому уже казалось, что я высказываюсь недостаточно чистосердечно, недостаточно глубокомысленно, недостаточно умно для Ирины. И разговор у нас не клеился. Ведь невозможно целый вечер говорить исключительно умные слова.

А потом я шел домой мимо серых утесов Дома правительства, через Большой Каменный мост. Отсюда лучше всего виден Кремль – его всегда снимают с этой стороны. Внизу, подо мной, на обеих набережных плечом к плечу стояли парочки. Стояли часами, глядя на темную воду, в которой светились разноцветные огни – белые, красные, зеленые, говорили друг другу незначительные слова и думали о великой любви.

Я смотрел на них сверху, свысока, с легким чувством зависти. Я шел один. Ирина уже простилась со мной. Она сказала: «До завтра», – и выразительно посмотрела прямо в глаза. Как понимать: «До завтра»? Будет ли завтра счастливее, чем сегодня? Будет ли завтра сказано что-нибудь более важное?

В поезде я не люблю много спать – побаиваюсь, как бы не просмотреть что-либо замечательное.

В начале пути мы едем по самой длинной в мире железной дороге – по магистрали Москва – Владивосток. Путь идет через Мытищи, Пушкино, Загорск, Александров, Ростов Ярославский. Ведь жалко будет, если зайдет разговор как-нибудь о Ростове Ярославском, а ты скажешь: не видел, проспал!

Часов в восемь утра в коридор выходит свежевыбритый Маринов с полотенцем через плечо. Здоровается, подходит к окну.

– Что мы будем делать сегодня, Гриша? – спрашивает он.

Что же делать? Отдыхать только. Ребятам поспать не мешает.

У Маринова другое мнение.

– Спать можно восемь часов, – говорит он, – от силы девять. Куда девать еще пятнадцать? Я хочу дать ребятам задание: пусть почитают, а завтра к вечеру сделают небольшой доклад. Допустим, Глеб расскажет нам о девонской фауне, Николай – о каменноугольной. Это будет полезно для каждого из них и для нас всех тоже.

Я начинаю понимать его. Мы проведем в вагоне пять суток. После пяти суток безделья трудно сразу включиться в работу. Значит, еще несколько дней уйдет на раскачку. И вот Маринов решил, не теряя времени, раскачивать людей сейчас. В самом деле, что делать, когда отоспишься? Не смотреть же в окно пятнадцать часов подряд.

– А мне не стоит сделать доклад? – спрашиваю я.

Маринов кивает головой:

– Очень хорошо! Но вам я дам тему потруднее: например «Тектоника платформы. История развития взглядов». Пойдет?..

В нашей геологической партии шесть человек, но шесть человек – это еще не партия. Партией они станут только тогда, когда превратятся в единое существо с общей целью.

Мы сидим в купе все шестеро, все разные люди. Опытный Маринов и восемнадцатилетний Левушка, полный энтузиазма и нетерпения. Флегматичный Глеб и бойкий Николай. Глеба нужно раскачивать, Николая сдерживать. Против скромной, исполнительной Ирины сидит самонадеянный Гордеев… Сегодня это шесть пассажиров, едущих в Югру. Они едят, почитывают, поглядывают в окошко. Но Маринов знает: детали притираются в работе. Автомашина, которая прошла тысячу километров, работает лучше совершенно новой. И он спешит «пустить нас в ход».

– Займемся делом, – говорит он.

Самым трудолюбивым из нас оказался Николай. Уже с утра он возился, стучал молотком, скреб напильником. Николай решил переделать замки у чемоданов, набить подковки на все ботинки, зарядить патроны, сменить подставку для компаса.

«Левушка, подержи! Левушка, дай гвозди! Левушка, найди отвертку!.. – требовал он, вполне естественно обращаясь к Левушке, как к самому молодому. – Левушка, достань чемодан… А теперь положи его наверх… Кажется, станция, Левушка. Ты бы сбегал за кипятком».

А Левушке хотелось готовить реферат. Он так старательно читал, морща лоб и, шевеля губами, с такой неохотой отрывался от книги, с трудом сдерживался, чтобы не крикнуть: «Что я маленький, что ли, бегать за тебя! У тебя свои ноги есть».

И Маринов, конечно, заметил это.

– Давайте распределим обязанности, – сказал он. – Пусть Глеб ходит на рынок, Лева – в буфет, а за кипятком – Николай. Сейчас большая станция. Коля, не пропускай!

Глебу распределение не понравилось.

– Рынок надо поручить Николаю, а то я не умею торговаться.

Но Маринов невозмутимо повторил:

– Я сказал – Глеб ходит на рынок!

Глеб заупрямился. К обеду он не принес молока и ягод. И с обеда до ужина Маринов подтрунивал над ним, вспоминая то и дело:

«Хорошо бы молочка холодного… А у соседей есть молоко. Глеб, попроси глоточек! Или просить ты тоже стесняешься?»

Мы все охотно включились в эту «игру». То и дело слышалось:

«И всегда ты боишься торговок, Глеб?»

«Да, уж молочка не попробуешь до осени».

В Данилове рассвирепевший Глеб принес целый бидон и с грохотом поставил на столик.

Маринов поднял крышку и сказал невозмутимо:

– Зря купил так много. Оно же скиснет. Ты не слыхал, что молоко скисает?

Не в молоке дело, мы могли обойтись без него. Важно другое: в коллективе не должно быть бар и вьючных ослов. Поручения надо выполнять… в том числе и неприятные. Выполнять самому, не валить на товарища. Сказано – делай! И не спорь с начальником из-за пустяков!

Я с головой погрузился в книгу, и опять возникло у меня студенческое ощущение: как жаль, что экзамен близко и нельзя все прочесть до конца, неторопливо обдумать каждую строку.

Я должен был сделать доклад о тектонике платформы. Тектоника – молодая отрасль геологии, это наука о движении земной коры. Тектоникой занимался Маринов. Наша экспедиция была тектонической. Учебник тектоники я читал как путеводитель.

Так вот: земная кора делится на геосинклинали и платформы.

Геосинклинали – это подвижные зоны: горы, океанские впадины, глубокие долины, предгорные опускания. Это зоны землетрясений, вулканических извержений… беспокойные, изломанные участки земной коры.

Платформы – это равнины и плоскогорья: участки спокойные, жесткие, малоподвижные, как бы замершие. Что интереснее изучать? Казалось бы, горы: горы многообразнее, в горах больше ископаемых. Вообще добыча ископаемых называется горным делом. И геология зародилась в горах, потому что в горах больше материала, потому что недра там выворочены наружу, хорошо видны. А на равнинах все спрятано под толщей вековой пыли – глазам ничего не видно, проникать надо умственным взором.

Но тому, кто ценит умственный взор, кто любит искать неясное, лучше работать на равнинах.

Вековая пыль под ногами. Лёсс – это пыль из азиатских пустынь. Красная глина – пыль, принесенная ледниками. Известняк – муть, осевшая на дне теплых морей. Песок – морское дно у побережья. Глина серая и зеленая – морское дно на глубоких местах. Бурая прослойка – гумус из высохших болот. Не тысячелетия, а сотни миллионов лет утаптывались пыль, песок и ил, чтобы образовался слой в километр толщиной. Сотни миллионов лет! Дух захватывает от геологических чисел!

История гор проходит бурно: лавины, обвалы, горные потоки, землетрясения, извержения, – сложное переплетение катастроф. Равнины слегка колышутся – то вверх, то вниз. Голландия тонет в море, а Скандинавия всплывает – местами на целый метр за столетие. Медлительность необычайная, но каковы масштабы – ползут вверх три государства сразу: Швеция, Норвегия и Финляндия!

В истории Земли активные периоды сменяются спокойными. Последний период горообразования – альпийский – закончился миллион лет назад (а может быть, все еще продолжается). Следующий наступит приблизительно через сто миллионов лет. Интересно, какая будет жизнь тогда? Возможно, люди не захотят вулканов и землетрясений и не допустят их, распорядятся подземным теплом по своему усмотрению и выстроят горы там, где им понадобится. Для нашей страны, например, полезно было бы отгородить Арктику высокими горами. Тогда зима была бы мягче – и в Европейской России и в Сибири. А Сибирь невредно было бы наклонить к югу, чтобы великие реки несли пресные воды не в Ледовитый океан, а в пустыни Средней Азии.

Нет, я не говорил об этом на конференции. Там речь шла не о научной лирике. Там я рассказывал, что платформы состоят из кристаллического фундамента и чехла осадочных пород. Древние лежат глубже, более молодые – ближе к поверхности. Руководящая фауна такая-то…

Наша походная конференция вышла довольно интересной. Глеб сделал толковый, обстоятельный доклад. И Левушка порадовал нас. Он хорошо разобрался в вопросах, еще незнакомых ему по программе. А Николай не успел подготовить свою тему. Он всю дорогу возился с хозяйством, и на чтение у него не хватило времени. Но мы не сетовали на него. Николай действительно переворошил все наше имущество и сделал уйму дел.

Конференция состоялась во время долгой стоянки. Наш вагон отцепили от скорого поезда и присоединили к местному рабочему. Теперь мы ехали по ветке, законченной только что, в годы Отечественной войны.

Здесь все было новое, с иголочки, иной раз даже недостроенное. Станционные будки сияли свежими, еще не потемневшими срубами. Возле строений лежали груды щепок – их еще не успели сжечь. На полянах сверкали свежие пни. Под Москвой неприятно смотреть на вырубки, но здесь, в сплошной тайге, топор и пила отмечают начало деятельности человека.

Километр за километром, час за часом, а за окном все одно и то же – широкая просека в густом лесу, редкие разъезды, у разъездов два – три дома, огороды, гуси плещутся в болотце, маленькие ребятишки в больших картузах старательно машут ручонками вслед проходящему поезду. И снова прямой бесконечный путь, убегающий за горизонт.

В сущности, эта дорога – величественный памятник труду. Вот в этой выемке работал экскаватор. Нижней челюстью он поддевал крутую глину, а машинист считал секунды, чтобы выполнить обязательство на сто двадцать процентов. Прогромыхал мостик. Здесь стояли копры, тяжелая баба с уханьем падала на сваю, и закоперщик карандашом писал цифры на светлом бревне: «От залоги до залоги свая ушла в грунт на 14 сантиметров».

Ночь. Точнее – поздний вечер. Часов одиннадцать. Солнце скрылось за частоколом стволов. Оно спускалось медленно, полого, как бы нехотя, и теперь еще, через час после заката, на севере догорает заря. Небо светлое, но читать у окна нельзя. Тайга освещена странным, мерцающим светом. Предметы теряют вес и форму. У них нет теней, и сами они кажутся тенями. Близкое путается с далеким, мелкое – с крупным. Представьте себе затянувшиеся сумерки в сочетании с ночной тишиной, и вы поймете, что такое белая ночь.

Мы любуемся белой ночью вдвоем: Ирина и я. Щеки ее в этом блеклом свете кажутся очень бледными, глаза смотрят задумчиво и немножко грустно. Белыми ночами полагается грустить. Ирина вздыхает, и я вздыхаю. Она близка и далека одновременно. Близка, потому что стоит рядом; далека, так как я еще не сказал три маленьких коротких слова, которые объединят нашу грусть и радость.

Почему так трудно выговариваются эти слова? Не хватает решимости? Нет, человек я не скромный и не робкий. Дело в том, что ответ для меня слишком важен. Я не могу сказать: «Да так да, а нет так нет». «Нет так нет» меня не устраивает.

Я ношу три слова давно, но всё не решаюсь произнести. Иногда она не в настроении, иногда – я. Или обстановка неподходящая – нельзя же объясняться на складе, возле бочки для окурков, как это делал Анатолий Тихонов. Иногда мне кажется, что Ирине не понравятся эти слова. И вообще как-то странно вдруг ни с того ни с сего объявить: «А знаете, Ирина, я…»

Но сегодня белая ночь, бледное зарево за сумрачным лесом. Однообразный рокот колес сливается с тишиной. Мы одни в этой спящей тайге, мы одни в этом спящем вагоне. Не стоит откладывать. Ведь каждую минуту Ирина может сказать: «Я устала» – и уйдет. И три слова не будут произнесены.

Ирина говорит что-то, но я сейчас не способен понимать. Она ждет ответа, смотрит мне в глаза вопросительно и строго. Я вижу совсем близко темный зрачок, тонкие ноздри, светлые усики на пухлой губе.

– Неправда, Гриша!..

– Не понимаю…

– Неправда, Гриша, то, что вы хотите сказать. Просто нет других девушек рядом, и вы… Не заслужила я такого отношения. Так было просто и хорошо, а вы все испортили. Обидно, даже плакать хочется…

Скажите, пожалуйста, моя любовь для нее обидна! Тихонов нехорош, я нехорош! Что же она, собственно, воображает о себе? Конечно, во мне нет ничего замечательного. Я простой геолог – и только. Но и сама она – обыкновенная девушка, такой же геолог, как я. Право, не вижу оснований для гордости!

Я разочарован, унижен, сбит с толку, возмущен и просто взбешен. Я говорю заветных три слова, и еще десять, и тысячу. Говорю без нежности, запальчиво и гневно. Ирина не уходит… Слушает все же. Она считает себя обиженной и удивляется моим упрекам. Такая точка зрения нова для нее.

– Нехорошо у нас вышло, Гриша, – говорит она наконец. – Не знаю, кто из нас виноват. По-моему, вы. Но не это важно. Лучше вы полюбите другую девушку, более достойную, чем я. А мы с вами будем друзьями. Хорошо?

Что означает обычно разговор о «более достойной девушке»?

– Вы любите другого?

Ирина отвечает медленно, обдумывая каждое слово:

– Нет, – говорит она, – не люблю. Мне кажется, я вообще не способна любить. Вот вы говорите о любви, а у меня в душе спокойно и… пусто. Мне очень жалко самой, но я ничего не могу поделать. Давайте забудем сегодняшний разговор и будем по-прежнему друзьями.

Она протягивает мне руку. Я нехотя пожимаю ее, принимая как подачку унылую дружбу. Нам обоим грустно, и мы молчим.

Нелепое положение: стоим рядом, вдвоем, я люблю, а она не любит…

Вот такое получилось у меня объяснение.

Говорят, что сейчас в Югре выстроен новый вокзал с кафе-рестораном, буфетом, читальней, тремя залами ожидания, парикмахерской и даже с комнатой матери и ребенка. Тогда этого не было. Сойдя с поезда, мы увидели вагон, врытый в землю, возле путей, а позади вагона – чахлый ельник. Между, вагоном и ельником разлилось целое озеро. Единственная дорога ныряла прямо в жидкую грязь, а где выбиралась – неизвестно. Белая ночь с ее мерцающим светом подчеркивала унылое безлюдье этой таежной станции.

Основное шоссе, как выяснилось, пряталось за елочками. Расторопный Николай нырнул в темноту и вскоре привел огромный рычащий грузовик. Хлюпая и разбрызгивая черную жижу, грузовик протаранил лужу. Впрочем, оказалось, что он приехал не за нами, а за каким-то местным начальством. Здесь всегда встречали приезжающих на грузовиках, потому что легковые машины увязли бы по пути к станции.

Начальник разрешил нам погрузить в кузов наши разноцветные чемоданы. Шофер развернул машину и, благополучно миновав топь, выбрался на шоссе. А еще минут через десять мы перевалили через лесистые холмы и въехали в город.

Югра показалась нам очень чистенькой и просторной. Вдоль улиц стояли приятные для глаз двухэтажные домики, свежеоштукатуренные и выбеленные. Улицы были очень широки, словно скроены на рост. Деревянные тротуары пересекали их поперек, а кое-где и наискось. Очевидно, машины проезжали тут редко.

Хозяин нашего грузовика высадился на главной площади, где на чугунной скамейке сидел юный Пушкин с книжкой в руке – копия памятника, стоящего в садике у Царскосельского лицея. Было пять часов утра, и, кроме Пушкина, мы не встретили никого.

– А вас куда везти? – спросил шофер. – В гостиницу?

– Мы, собственно, сами не знаем.

– Можете остановиться в любом доме, – сказал шофер радушно. – У нас гостей любят. Не то что в Москве: миллион квартир, а приезжий может заночевать на улице.

– Да нет, мы не хотим на квартиру, – сказал Маринов. – Сейчас не холодно. Везите нас куда-нибудь на окраину, где посуше. Будем в палатках жить.

– В таком случае я вас на стадион подброшу, – решил шофер. – Там много вашей братии – целый геологический городок.

И через несколько минут он высадил нас на высоком, обрывистом берегу. Внизу протекала извилистая речка Югра Малая. Сейчас она была заполнена сплавным лесом и походила на суп с лапшой.

«Как же тут пробираются пароходы?» – подумал я.

Над обрывом белели палатки.

– А вот и наши, – заметила Ирина.

И правда, навстречу нам шагал Толя Тихонов в высоких сапогах, с полевой сумкой, с биноклем и молотком. За три версты можно было узнать в нем неопытного геолога. Всем известно, что начинающие поэты больше похожи на поэтов, чем самые знаменитые, которым не нужно быть похожими – они и так поэты.

– Привет товарищам по несчастью! – возгласил Толя. – Устраивайтесь поуютнее в этой мышеловке. Вы здесь надолго. На реке половодье, потом надо переждать сплав, потом еще что-то. Геология на месяц отменяется. Считайте, что вы попали в дом отдыха. Распорядок общий для всех: ночью мерзнем, днем сохнем, утром воюем с местными бюрократами, вечером – с комарами.

Он был очень возбужден и многословен. Очевидно, он впервые столкнулся с экспедиционными трудностями, растерялся и утешал себя язвительной иронией.

Студенты переглянулись, несколько смущенные. Им тоже не хотелось сидеть на берегу в ожидании парохода. Левушка шепотом спросил Ирину:

– Это всегда так бывает?

– Мы отдыхать не будем. У нас мало людей – много километров! – крикнул, бодрясь, Николай.

Толя поглядел на него презрительно:

– И все же придется. На этой великой реке только два парохода. Один наскочил на плоты и сломал колесо, другой повез продукты в низовья и вернется через три недели.

Через три недели! Из трех месяцев потерять три недели… Для нас это было почти катастрофа.

После завтрака Маринов с Ириной собрались в город, а мне поручено было ставить палатки.

Ставить палатки – дело нехитрое. Не раз я занимался этим в армии. Я распределил обязанности: Глеба отправил за большими кольями, Левушке приказал заготовить маленькие, а сам с Николаем начал раскладывать палатки, чтобы проверить петли и веревки. С Николаем приятно было работать: каждое поручение он выполнял с охотой и еще делал лишку про запас.

Неожиданно выяснилось, что Левушка не умеет обращаться с топором. У нас уже все было готово, а он еще тюкал неуверенно, рискуя отрубить собственные пальцы.

Нет, Левушка не был хлипким комнатным ребенком. Мечтая о будущих путешествиях, он занимался спортом, изучал природу в подмосковных лесах, закалял себя: весной и осенью спал на балконе, а зимой без отопления. Он даже пробовал сутки не есть, чтобы испытать силу характера. Но все эти лишения были искусственными. Когда кончался срок, Левушка доставал с полки хлеб и включал батареи. Топить печку ему не приходилось, костры разводить в подмосковных лесах запрещается, Левушке просто не случалось рубить дрова.

– Эх ты, тёпа! – сказал Николай. – Дай-ка топор!

Но Левушка не принял помощи.

– Нет, я сам! – сказал он настойчиво и спрятал топор за спину.

Я показал парню, как надо рубить – не поперек волокон, а наискосок, показал, как держать топор, заостряя колья. Левушка затюкал увереннее. Тут подошел Глеб с длинными кольями, и мы занялись первой палаткой.

Лагерь вышел на славу. Все четыре палатки мы выстроили в ряд, лицом к реке (одну – для нас с Мариновым, вторую – для Ирины, третью – для студентов, в четвертой устроили склад), окопали их канавками на случай дождя, перед входами устроили линейку, очистили ее от камней, веток, щепок, подмели. Мы даже смастерили стол и скамейки из неошкуренных осинок. Это Николай придумал сделать стол.

Потом мы нарубили лапника, подстелили под спальные мешки и улеглись с чистой совестью. Только Левушка не захотел отдыхать. Он взял топор и ушел в осинник тренироваться.

Так лежали мы до обеда, ожидая, чтобы Маринов пришел, удивился и расхвалил нас.

Дождались!..

– Очень красиво! – сказал Маринов. – Но кто будет подметать? Только не я. И кто будет сторожить снаряжение? Лично я предпочитаю по ночам спать, чтобы днем работать со свежей головой. Дайте мне синий чемодан и желтый полосатый, я положу их под голову. А вы, если хотите, можете дежурить ночью.

В заключение он попросил переставить его палатку к реке тылом.

– Не люблю, когда дует в дверь, – сказал он. И еще добавил: – стол переставлять не нужно.

Я понял урок и запомнил его. Смысл его: не действуй по шаблону! Да, палатки ставят и солдаты и геологи. Но в гарнизонах важнее всего дисциплина. Поэтому порядок, чистота, внешний вид там важнее отдыха. А в экспедиции самое главное работа – геологическая съемка. Лагерь ставится, чтобы люди отдохнули, – он должен отвлекать как можно меньше сил.

– Вы даже не спрашиваете, куда мы ходили, – сказал Маринов за обедом.

– В самом деле, куда? Разве не в банк?

– Прежде всего мы пошли в обком.

– Леонид Павлович прочел там лекцию о задачах экспедиции, – вставила Ирина.

– А зачем вы ходили туда? Ведь обком не властен над половодьем!

– Вот и в обкоме сказали: «Мы не распоряжаемся половодьем. Надо было написать нам своевременно. Тогда мы посоветовали бы ехать в Усть-Лосьву зимой санным путем, а в начале июня с высокой водой подниматься по Лосьве».

– Конечно, надо было писать, – сказал Глеб. – В Усть-Лосьву послали письмо, а сюда не догадались.

– А сейчас все размокло: и дороги и аэродром, – ответили нам. – Надо ждать, пока он высохнет. Но можно договориться, чтобы вашу экспедицию отправили в первую очередь.

– Да, самолет нас выручил бы, – заметил Левушка. – Надо, не откладывая, сходить на аэродром.

– Уже были, – улыбнулась Ирина, – Леонид Павлович и там сделал доклад о задачах экспедиции.

– Неужели подействовало?

– На начальника аэродрома нет. Он твердил, что по инструкции не имеет права посылать самолеты. Но механики сказали, что есть там еще одно влиятельное лицо – старший летчик Фокин. И, если Фокин захочет лететь, начальник не откажет.

– И он захотел? – спросил Левушка с восхищением.

– К сожалению, нет. Но Леонид Павлович прочел ему отдельно лекцию о задачах экспедиции, и Фокин согласился прийти посмотреть наш груз.

Через полчаса к нам в лагерь пришел небольшого роста седоватый человек в синей фуражке с гербом и потертом кителе, поздоровался за руку со всеми по очереди, зоркими глазами осмотрел палатки и сразу сказал решительно:

– У вас тонна груза и шесть человек – еще килограммов четыреста. А у нас по норме нагрузка на самолет не более двухсот килограммов. Так что ничего не выйдет.

Старший летчик Фокин был достопримечательностью Югорского края. В то время ему было лет сорок пять, а начал летать он еще в гражданскую войну, когда самолеты были похожи на этажерки и бомбы выбрасывали за борт руками. За двадцать пять лет Фокин налетал около миллиона километров, грудь его украшала трехрядная колодка, но шрамов было больше, чем орденов. Из военной авиации Фокина уволили как инвалида, но в гражданской он держался в этом отдаленном краю только потому, что счастливо избегал медицинской комиссии. Фокин не боялся ничего, кроме врачей, и тщательно скрывал свою болезнь – последствия контузии, – которая сказывалась в длительных полетах.

«Тебе лечиться надо. Ты разобьешься в конце концов», – говорили ему друзья.

И Фокин отвечал неизменно:

«Раньше смерти не помру. А помру, как подобает летчику, – в самолете, не в постели».

Во всей области не было равного ему.

На своем неторопливом «По-2» он садился на крошечных лужайках, песчаных островках и при встречном ветре и при боковом, при дневном свете и в сумерки. О нем рассказывали десятки историй. Однажды вместе с молодым летчиком он летел на двух самолетах в Югру. Уже на подходе к аэродрому подул сильный боковой ветер. Сам Фокин сумел бы приземлиться, но за неопытного спутника он побаивался. Тогда Фокин повел самолет на другой аэродром, проследил, как снизился его ведомый, а сам вернулся в Югру и благополучно сел при боковом ветре.

Другой раз, тоже с молодым стажером, Фокин летел за Полярный круг. В тех местах бывают снежные вихри, похожие на громадные комья снега. Фокин заметил такой ком и развернулся, чтобы уйти в сторону. Ведомый не понял, а вихрь приближался и через минуту мог захлестнуть его самолет. Тогда Фокин развернулся еще раз, догнал ведомого и, так как уходить было поздно, дал знак идти на посадку. Они приземлились на какой-то лужайке в ту секунду, когда пошел снег.

И вот этот таежный ас, наша последняя надежда, отказал наотрез: «Ничего не выйдет. У вас тонна груза и шесть пассажиров. А норма двести килограммов на самолет».

– На аэродроме семь самолетов, – сказал Маринов. – Как раз получается по двести килограммов.

– Есть самолеты, летчиков нет! – отрезал Фокин. – Молодежь, стажировщики. Сейчас по этой трассе им не разрешат летать.

– А вам разрешат?

– Мне-то разрешат. Но в Усть-Лосьве аэродром затоплен. Он на острове, а остров сейчас под водой. Садиться надо на каменную гряду, а она узкая. Если ветер боковой, можно сковырнуться запросто. Так что рискованно, товарищи. Не выйдет, говорю…

Мы, однако, считали, что нам есть из-за чего рисковать. Месяц задержки – и работа будет сорвана. Либо мы не доделаем карту, либо не найдем доказательств. В четвертый раз за сегодняшний день Маринов начал рассказывать о складках и глыбах.

И тогда Фокин сказал неожиданно:

– А кто у вас полетит первый?

Мы кинулись его благодарить. Левушка взволнованно тряс ему руку, Ирина с чувством сказала:

– Спасибо, вы смелый человек!

К ее удивлению, Фокин обиделся.

– Дура! – сказал он. – При чем здесь смелость? Я говорю – риск. Вы хотите лететь. Значит, нужное дело, а не блажь. А если нужное дело, почему я откажусь. Это моя обязанность: летать в любое время!

Первым полечу я.

Маринов покинет Югру последним, как капитан корабля. Он оставляет себе самую сложную задачу – проталкивать отстающих. Я же должен обеспечить прыжок вперед…

– Чтобы все было готово, – говорит Маринов: – лодка, проводники, снаряжение… Я схожу с самолета, и на следующий день мы отплываем. Сберегите нам дни для геологии – вот в чем ваша задача…

Меня провожает вся наша партия и сочувствующие из других партий. Даже Толя Тихонов плетется рядом. По-прежнему он язвителен и растерян, рассказывает, как плохо в Усть-Лосьве с жильем и продуктами, как опасно лететь туда в весеннее время, а в заключение добавляет:

– Везет этому Маринову… Как он наткнулся на этого летчика?

Как наткнулся? Искал, расспрашивал, убеждал. Маринов шагает рядом, в пятый или шестой раз повторяя наказ:

– Вы должны подготовить прыжок, Гриша. Нужны лодка, проводники, точные сведения о Лосьве. Первым долгом в райком. Там хозяева района, они лучше всех знают людей и условия…

«Правильно, – думаю я. – И в Югре именно обком направил нас на верный путь».

– С людьми говорите побольше. Не замыкайтесь, не кичитесь ученостью. Старайтесь толково объяснить нашу задачу. Люди охотнее помогают, если понимают, кому и зачем…

«И это верно, – думаю я. – Именно поэтому Фокин везет нашу партию, а не другие».

– Лоция на Лосьву не составлена, – продолжает Маринов. – Обо всех порогах надо расспросить опытных людей. Расспрашивайте терпеливо по два, по три раза. Имейте в виду: люди малограмотные с трудом подбирают слова. Не надо им подсказывать, не надо задавать наводящих вопросов. Из вежливости или не поняв они могут некстати сказать «да».

Я киваю головой. «Толковый мужик этот Маринов, – в который раз думаю я. – Не знаю, какой он теоретик, а практику проходить у него стоит». И только одно смущает меня: «Почему меня он отсылает раньше всех? Не хочет ли он разлучить нас с Ириной? А впрочем, к чему такие ухищрения? Ирина сказала: «Будем друзьями». Очевидно, это означает: «Я люблю другого». Ирина сказала: «Я не способна любить». Не надо ли понимать: «Я люблю без надежды». Кого она любит? Не Маринова ли?»

Но для меня это безразлично. Насильно мил не будешь. Умолять о любви смешно. Переживу, зарастет… И даже хорошо, что я уезжаю, – не буду смотреть каждодневно, бередить рану. Надо будет все лето так – по возможности врозь. Начну забывать сегодня. Пусть будет, как в поговорке: «С глаз долой, из сердца вон».

Потом на аэродроме я долго трясу руки всем по очереди. Маленькая ручка Ирины ложится на мою заскорузлую ладонь. Что такое? Думаю о ней хладнокровно, а посмотрю – и сердце обрывается.

– Прощай, Ира…

Подходит Фокин. Из-за парашюта он кажется толстеньким и горбатым.

– Собрался?

– Готов! Можно садиться?

– Садиться рановато. Синоптики не дают погоду. На трассе низкая облачность и туман. Отдохни пока что, покури…

Проводить меня проводили, а улететь не удалось.

Сначала мешала низкая облачность. Тяжелые беловато-серые тучи ползли над аэродромом, задевая за верхушки елей на холмах. Ночью пошел дождь, а когда он кончился, тоже нельзя было сразу лететь – аэродром должен был подсохнуть. К счастью, подул ветер, развеял тучи.

Я было приободрился. Но оказалось, что ветер боковой, при нем нельзя взлетать…

Наконец аэродром подсох, а ветер утих. Я сел в тесную кабину, положил на сиденье напротив два чемодана, к себе на колени третий.

Фокин сказал:

– Контакт.

Механик ответил:

– Есть контакт! – и крутанул винт…

Но тут прибежал синоптик с известием, что в Усть-Лосьве гроза. Я выгрузил три чемодана и приземлился… в Югре.

И на третий день с утра я сидел на чемоданах, с тоской смотря на узкую взлетную полосу над обрывистым берегом реки, на бревенчатый домик сторожа, на бочки с бензином и весы для клади, следил, как несутся по небу тучки и треплется по ветру «колдун» – полосатый черно-белый мешок, привязанный к шесту, который служит здесь вместо флюгера. Усть-Лосьва не принимала нас.

Еще два раза я садился в самолет, и два раза синоптик выгонял меня. На четвертый раз, ожидая неизбежного подвоха, я уже без волнения следил, как механик крутит винт. Но вот стартер взмахнул флажком, самолет дрогнул, рванулся вперед, и вдруг весы, бочки с бензином и избушки оказались внизу, подо мной. Река под крылом накренилась, затем описала полный круг… И я полетел.

Самолет вносит в нашу жизнь что-то кинематографическое.

Фильм должен уложиться в полтора часа – там некогда заниматься переездами. Вам нужно отправить героя на другое полушарие? Пожалуйста. Общим планом – привокзальная площадь в Москве. Автомашины. Крупно крутятся колеса. Наплыв. Крутятся колеса. Автомашина заграничной марки. Герой выходит из нее. Общим планом – улица в Нью-Йорке. Небоскребы. Путешествие состоялось. Оно проглочено наплывом. Действие идет дальше.

В наплыве у меня было два часа оглушительного рева, ныряния и качки, грязные пятна снега и безукоризненно белые, пышные, как взбитый белок, облака. Затем под колесами появился остров на серой реке. И я оказался в Усть-Лосьве.

Точнее – против Усть-Лосьвы. Нужно было еще перебраться через реку.

Югру Великую не сравнить с Малой, над которой стояли наши палатки. Могучая река, холодная и мрачная, катила перед нами мутные воды. В них ныряли вековые сосны и «бона» – длинные плоты, соединенные шпонками. Лодка наша взлетала, как деревенские качели. Фокин всю дорогу вычерпывал воду, а мы гребли с мотористом (он же начальник посадочной площадки, он же кладовщик, он же сторож). Гребли, напрягая все силы, захлебываясь от брызг. Нас сносило и ветром и течением. Городок проплывал, не приближаясь. Мне казалось, что мы вот-вот перевернемся и пойдем ко дну. Только будничные лица спутников успокаивали меня. «Они знают, что делают», – думал я.

Когда наконец мы пристали к берегу километра на два ниже Усть-Лосьвы, моторист сказал обыденным голосом:

– А я думал – крышка! Хорошо, что без груза. С грузом обязательно пошли бы ко дну.

И тут я узнал, что они, собственно, могли бы и не плыть сегодня. Но Фокину хотелось переночевать в тепле, а у моториста кончились папиросы. Равнодушие к жизни? Нет, просто привычка. Ведь и мы, горожане, ежедневно рискуем жизнью, проскакивая перед носом у машин, чтобы сэкономить ненужные нам, в сущности, одну – две минуты.

Ночлег я нашел без труда: постучался в первый же дом, и меня впустили. В глуши, где нет гостиниц, охотно пускают незнакомых. Хозяйка с ребятишками залезла на печь, мне постелили на парадной кровати, где, видимо, никто не спал. Утром меня угостили ухой. Я почистил пряжку на ремне, надел китель…

И вот я в Усть-Лосьве, один в чужом городке. Должен найти лодку, проводников, разузнать маршрут…

А вы с чего бы начали?

По примеру Маринова, я сразу же направился в райком. Но первого секретаря, Андреева, не было в кабинете. Мне сказали, что его легче застать на квартире после четырех.

Полдня пропали впустую. Обидно. Разочарованный, я вышел на реку посмотреть, улетел ли Фокин. К сожалению, самолет был еще на острове. За ночь ветер усилился. Низкие, рваные облака неслись над рекой. Пенные волны с шумом выплескивались на берег. Порывистый ветер гнул сосны, лязгал железом на кровлях. Погода была явно нелетная.

На реке лодок не было: все были вытянуты на откос. По сравнению с московскими прогулочными или гоночными выглядели они неказисто – неуклюжие плоскодонки, некрашеные, с подтеками смолы на бортах. Какая нужна нам? На пустынном берегу был только один человек – бородатый старик, чинивший сеть. Следовало расспросить его. Я подсел к старику и предложил закурить. Мы потолковали о том, что махорка забористее папирос, а для самокруток газетная бумага лучше книжной. Потом я спросил, какие лодки нужны для Лосьвы и где можно их достать.

Старик оказался отзывчивым человеком. Он отложил свою сеть и обошел со мной весь причал, нахваливая каждый неуклюжий баркас. Впрочем, под конец он неизменно добавлял: «А в общем, парень, лодка-то дрянь».

Я не сразу понял, почему у него такое неустойчивое мнение. Но дело в том, что реки разнообразны. И те лодки, которые хороши были на многоводной Югре, не годились на мелких порожистых притоках.

– Какая же хороша для Лосьвы?

– Для Лосьвы, парень, нужна лодка особая, утюгом. Чтобы поверху шла. Даже доски мы топором тешем – для тонкости. Потому, лодка на палец сядет, а тебе вылезать, груз на горбу тащить. Вот, к примеру, «лосьвянка» с того краю. Ох и хороша! По мели играючи идет.

– И чья лодка, дед? Купить ее нельзя?

– Да лодка моя, и продать ее можно. Только не стоит. Ведь лодка-то дрянь, – ответил старик с полнейшим бескорыстием.

– А кто ее делал тебе? Мастера я найду?

Из дальнейшей беседы постепенно выяснилось, что дед сам делал эту лодку и, пожалуй, мастеров, кроме него, нет. Есть еще в районе два брата, хорошие плотники, но «лосьвянка» у них не получится, потому что тесать надо с терпением, иначе выйдет дрянь. А сам он сделал бы за неделю, но он человек незаменимый, возит из колхозов молоко на маслозавод. А это дело безотлагательное – не лес сплавлять. Опоздаешь – скиснет молоко. Тут мастер нужен, чтобы возил в любую погоду. Едва ли директор его отпустит, едва ли…

Маслозавод находился неподалеку, и я уговорил старика сходить со мной к директору. Это был небольшого роста тучный человек с приплюснутой кепкой и туго набитым портфелем. Мою просьбу отпустить деда на недельку он встретил с крикливым возмущением:

– Мы не так богаты кадрами, чтобы швыряться! «На недельку»! Кто же наладит производство за недельку? Нужно валить лес, сплавлять плоты, сушить все лето, ставить козлы, пилить доски продольной пилой, строгать, кантовать, ковать гвозди, смолу варить, краску. К концу пятилетки мы организуем это дело в районном масштабе. А неделька – чистый прогул.

И он умчался, гневно потрясая портфелем.

Старик покрутил кудлатой головой:

– Ох, и наговорил! Ох, и наговорил!

– А ты как считаешь, дед? Справишься за неделю?

– Буду делать – известно, сделаю, – рассудительно сказал старик. И, подумав, добавил: – А может, и дрянь получится.

К секретарю райкома я шел уже подготовленный. Одна просьба определилась: воздействовать на директора маслозавода.

Секретарь жил в обычном для Усть-Лосьвы доме на столбах, с крышей до земли. Столбы нужны, чтобы сырость не проникала в комнату, а крыша защищает от снега. Внутри была одна горница, и треть ее занимала русская печь. В пазы между бревнами были вбиты колышки, на них лежали ружья, висели охотничья сумка, патронташ. Над столиком у окна на полках выстроились книги. Я увидел красные корешки сочинений Ленина, черные глянцевитые – Пушкина и Шекспира, серые и желтые бумажные обложки специальных журналов. Рядом висели портреты. Среди них портрет Обручева с дарственной надписью.

В доме хозяйничал рыжий дед, убирал, гремел чугунами и нянчил малыша. Мальчишка был рыженький и очень похож на деда.

– Вот пестую внука, – сказал старик, видимо смущаясь. – Сыну, вишь, недосуг, и невестке недосуг – учительствует. Ужо летом, когда потеплеет, поеду к старухе на Лосьву.

На Лосьву! Я вынул записную книжку.

Старик хорошо знал все пороги, но объяснял невнятно, с трудом подбирая слова. Помня наказ Маринова, я переспрашивал по три раза и все время контролировал себя, потому что голова человеческая устроена так, что понятное она видит резко, а неясное остается в тени и неожиданно всплывает, когда уже поздно спрашивать.

За расспросами и застал меня хозяин. Андреев был прост с виду, носил бумажный серый пиджак, черную косоворотку, говорил, по местному «окая». Но с первых слов чувствовался в нем руководитель, зоркий и быстрый на решения.

– Ко мне? – спросил он. – Бывший офицер? Артиллерист? Где воевал?.. На Третьем Белорусском? (Конечно, все это он прочел по моей орденской планке.) Ну, так с чем ты пожаловал ко мне, бог войны?..

Провожая меня, Маринов советовал везде рассказывать о наших задачах. «Люди охотнее помогают, если знают, кому и зачем», – сказал он.

До сих пор я пренебрегал этим советом, кратко сообщая, что мы ищем нефть. Но здесь мне не удалось быть кратким.

– А почему вы полагаете, что у нас найдется нефть? – спросил Андреев.

Слово за слово, мне пришлось изложить взгляды Маринова.

– Мы приехали для проверки, – сказал я нейтрально.

Но, к моему удивлению, секретарь решительно стал на сторону Маринова.

– У нас именно так, – сказал он. – Я и сам подмечал – месторождения ложатся полосой. Только нефть нам ни к чему. Это богатство на вывоз. Нам нужна руда, чтобы оживить район. Карту представляешь? Тут Урал, тут океан, тут Кузбасс, тут наш край. Мы на всех путях. Будет руда – всколыхнется наша дремучесть. Уголь у нас есть, магистраль подведут, Югра даст энергию, все основания для промышленности. А с пушниной мы не продвинемся. Так и останется ноль целых две десятых человека на квадратный километр. Охота не позволяет иначе. Вот на Лосьве три деревни от истока до устья, и то тесно. Угодий не хватает, уезжают каждый год… Вы обязательно поищите руду. С таким условием вам помогаю.

Благодаря вмешательству Андреева непреодолимые препятствия удалось преодолеть без труда. Не понадобилось сплавлять лес, сушить, пилить, ковать гвозди… Просто на заднем дворе маслозавода лежали, рассыхаясь, припрятанные про запас «лосьвянки». И отпущенный на недельку дед Пантелеймон, мой бородатый знакомый, взялся их обновить.

Андреев подыскал мне и проводника – Тимофея Карманова. Тимофей был неказист с виду, но одет щеголевато, прилизан, чисто выбрит, даже душился одеколоном. Впрочем, пахло от него все равно только рыбьим жиром. В доме Тимофея я впервые в жизни увидел, как за завтраком пьют рыбий жир – просто хлебают ложками, закусывая хлебом.

Тимофей был сметлив, ловок, на все руки мастер, удачливый солдат на войне, удачливый рыбак на Югре. Но рассказывал он только о своих неудачах, как он выражался: истории «с крючком».

– Что это значит – с крючком? – спросил я.

– С крючком, стало быть, как у рыбы, – пояснил он. – Погонится она за червячком, сердешная. Хвать, а в ём крючок. Думает закусить, ан самоё в котел. Вот какой оборот с крючком-то!

Второго проводника рекомендовал дед Пантелеймон. Однажды поутру он специально зашел к моей хозяйке и велел передать, что приехал с Лосьвы очень подходящий человек – старый охотник Ларион Карманов (не родственник Тимофея, просто на Лосьве всего четыре фамилии, из них Кармановы – самая многочисленная).

С первого знакомства Ларион не понравился мне. У него было старое, морщинистое лицо, красные глазки. А когда он, кряхтя и потирая спину, поднялся к нам навстречу, я невольно подумал: «Какой из тебя проводник! Тебе, дед, на печи лежать».

Старик Андреев объяснил цель нашего прихода, и Ларион сразу загорелся. Видно было, что это старый бродяга, любитель дальних походов. Он со вкусом расспрашивал, какой у нас маршрут, какое снаряжение и харч, и опытный ли мы народ.

– Не люблю, когда привалы каждый час, – пояснил он.

– Народ отборный! – сказал за меня дед Пантелеймон, хотя он никого еще не знал.

– Я пошел бы, – вздохнул Ларион, – да вот болезнь у меня – как вступит под лопатку, так и не выходит, хоть караул кричи.

– А в Союзпушнине говорят, будто ты тысячу сто белок сдал и двадцать горностаев… и будто бы три медвежьи шкуры. Это кто добыл? Баба твоя?

– Да ведь то зимой. А сейчас вступило.

– Бутылкой потри – полегчает.

– Да нет, куда. С шестом мне тяжело…

Я не очень уговаривал старика. Незачем было брать в экспедицию человека, которому трудно работать шестом. Но, когда я поднялся, чтобы уходить, Ларион сказал неожиданно:

– Завтра дровец запасу, полечусь.

На другой день я присутствовал при этом лечении. Ларион растопил тесную деревенскую баньку и, забравшись на полок, кряхтя, растирал спину муравьиной кислотой. Я попробовал помыться за компанию, но через минуту выскочил как ошпаренный. Пока я, дрожа на ветру, одевался под стенкой, до меня доносилось довольное фырканье. И немощный старик еще полчаса охал в этом пекле. Потом он показался, распаренный, с посоловевшими глазками, весь красный, как свекла, от макушки до пяток. Выбежав из баньки, он окунулся в ледяную Югру, а затем, прикрывшись веником, прошествовал в дом. Так как от этого лечения он не умер на следующий день, я решил, что не найду человека выносливее, и, не колеблясь, принял его на работу.

На третий день ветер стих, и Фокин привез Николая, еще через день – Глеба, затем Левушку. Студентов я отдавал в распоряжение Пантелеймона – они должны были строгать, конопатить, смолить. Старик был доволен помощью, похваливал:

– Молодец, паря, стараешься. – И неизменно добавлял для равновесия: – А руки у тебя дрянь.

На шестой день Фокин сделал два рейса с грузом, без людей. Теперь мы ждали Маринова и Ирину.

Ирину я ждал несмотря ни на что. Мне не удалось заглушить любовь за неделю, как не удалось за два года на фронте.

Пусть Ирина сказала: «Забудь, я не способна любить». Не хочу забывать, не хочу уступать! Что-то слишком уступчив я, слишком легко устраняюсь.

Но, если любви нет, нельзя ли ее пробудить?

Люди опытные пожимают плечами. «Любовь дело темное, – говорят они. – Кому как повезет».

Но ведь возникает же она как-нибудь. Вырастает из уважения, благодарности, жалости, восхищения, что ли?

Вот Ирину сейчас восхищает Маринов. Она восхищается, может полюбить, если еще не полюбила. Чтобы победить Маринова, надо превзойти его. В чем?

И, когда, спускаясь с лесенки самолета, улыбающаяся Ирина подает мне руку, у меня чуть не срывается совсем недружелюбное: «Мы еще посмотрим, чья возьмет!»

Приятно быть могучим. Быть, например, знаменитым штангистом, выходить на эстраду в мягком черном трико, с низко вырезанной грудью; плотно поставив ноги, браться за стальную штангу, похожую на вагонную ось с двумя колесами, и мощным толчком поднимать над головой десятипудовую тяжесть на удивление зрителям.

Или марафонским бегуном с сильными ногами и широкой грудью. Не зная усталости, преодолевать подъемы и спуски, скрипучие гаревые дорожки и голубые километры накатанного шоссе и, без труда оставив далеко позади всех соперников, одному, под нарастающий плеск аплодисментов, заканчивать последние четыреста метров у подножия трибуны.

И даже необязательно быть чемпионом, просто – опытным гребцом; плавно нести над гладкой водой весло, стряхивая с лопасти капли, не брызгая, погружать в воду, разрезать ее, словно ножом, и, напружинив мускулы, ногами, плечами, всем корпусом подвигать лодку вперед. Пусть скользит все быстрее и быстрее тяжеловесная «лосьвянка», пусть рокочет под носом рябь, пусть бегут навстречу берега, а попутные лодки отстают, словно неподвижные камни. Рраз… и-и-и… Рраз… и-и-и-и…

– Не увлекайтесь, Гриша!

Это Маринов. Сложив рупором ладони, он кричит «не увлекайтесь» и рукой показывает наше место в фарватере за первой лодкой.

Что ж, если они выбились из сил, мы уступим. А захотим – в любой момент догоним и даже возьмем на буксир. Неповоротливый, Глеб и Ирина для нас не соперники. Они просят сбавить темп – пожалуйста! Мы можем пойти навстречу. Сильному легко быть великодушным.

– Суши весла, Коля! Они просят пощады.

Приятно быть могучим.

Мы выехали из Усть-Лосьвы после обеда шестнадцатого июня. Маринов говорил, что ему никогда еще не удавалось начинать маршрут с утра. Как известно, «первый блин комом». В первый день ботинки жмут, уключины скрипят, весла натирают руки, ремни режут плечи. Нас, например, задержали скамейки. Когда нагруженные лодки осели, оказалось, что скамейки поставлены низко и трудно грести – весла задираются. Кроме того, уложив на дно настил, мы забыли прорезать в нем отверстие, чтобы вычерпывать воду. Затем мы вылавливали ведро, утопленное Левушкой, и возвращались за курткой, забытой Николаем на берегу.

Надо было спешить, хотя всего предстояло пройти в этот день двенадцать километров: обогнуть остров, где был аэродром, пересечь наискось Югру и войти в устье Лосьвы.

Под вечер тяжелые тучи заволокли небо, стало сумрачно, почти темно. Начал накрапывать дождь. Мы думали, что погода будет тихая, но вышло иначе. Ветер усилился, на просторной реке появились волны с барашками. Лодка уже не скользила, как раскатившийся конькобежец, а тяжело ползла, словно воз в гору. И все труднее было тащить вперед этот «воз».

Устье Лосьвы мы видели издалека – оно казалось светлым треугольником, врезанным в темную полосу берега, – и рассчитывали дойти до него часа за два. Но прошло и два, и три, и четыре, а вокруг нас все еще плясали волны.

Я греб уже давно, и левая, раненая рука болела у меня все сильнее. Этой рукой я держал весло хуже, именно потому на ладони уже вздувались пузыри. Очень хотелось отдохнуть, но волны не позволяли. И-и-и, раз… И-и-и, раз…

Неожиданно Маринов повернул к берегу. Зачем он сделал это, я не понял. Правда, у берега волна была меньше, но зато Маринов давал крюк и вдвое проигрывал на расстоянии.

– Налегай, Коля! – крикнул я. – Мы срежем угол и встретим их на берегу.

Маринов что-то кричал, что именно – я не разобрал. Я решил, что мы успеем объясниться на привале.

Раз, и раз, и раз… Берег заметно придвинулся. До устья было не больше километра. Желанный отдых приближался. С сожалением посматривал я на лодку Маринова, круто забиравшую вправо. Долго им маяться еще!

И тут, случайно оглянувшись, я заметил за спиной особенную тучку – небольшую, очень темную и лохматую. Она неслась ниже всех, независимо, словно комок, брошенный над водой, и река под ней казалась почти черной. Там не было пены, ветер срывал гребни с волн.

«Шквал!» – догадался я. Из-за него-то и повернул Маринов.

Конечно, в океане шквал страшнее, чем на Югре. Но ведь мы плыли в неустойчивой плоскодонке, пригодной только для мелкой и тихой Лосьвы.

Оставались считанные минуты. Я не рискнул идти к берегу, повернувшись бортом к волне. Приходилось держать прямо и ждать.

И шквал налетел. Высокие пенистые волны обрушились на лодку. Нос то зарывался в воду, то взлетал вверх, и тогда на фоне клубящихся туч я видел испуганное лицо Левушки.

– Крепче! Ровнее держи!

Куда там ровнее! Волны мотали нашу «лосьвянку», подкидывали, захлестывали ее, пенные струи метались от носа к корме, стекали по скамейкам и чемоданам. Грести? Править? Весла гнулись и вырывались из рук. Вот-вот треснут, вот-вот сломаются.

«Тонем!» – мелькнула паническая мысль.

Я прикинул расстояние до берега. Не так далеко, на юге я доплыл бы. Но в Югре вода ледяная, закоченеешь через минуту. Недаром здесь не умеют плавать – негде научиться.

– Налегай, Коля! Выкладывай последние!..

Мы оба выкладываем, оба налегаем, налегаем без перерыва. С перепугу забывается усталость, боль в локте, пузыри на ладони. Вода неподатлива, волны рвут весла, выворачивая руки. То зарываю весло, то бью по воздуху. Налегай, Коля, если хочешь жить!

Но вот волны мельчают. Мы проскакиваем песчаный бар и входим в устье Лосьвы. Ненатуральное спокойствие, тишина. Лодка Маринова уже на берегу. Ирина, хлопотливый муравей, волочит по песку чемодан. Нести не хватает сил.

Мы выбираемся на твердую землю в полном изнеможении. Хочется свалиться на песок и закрыть глаза. Я безропотно выслушиваю выговор Маринова, но протестую, когда он требует разбить лагерь. Зачем костер? Зачем ужин? Палатки? Спать, спать, хотя бы на булыжнике, не теряя ни минуты!

Однако Маринов неумолим. Ужин ему нужен горячий и с чаем, костер больше обычного, чтобы все просохло, в палатки лапник на подстилку.

Наконец, уже часа через полтора, я в спальном мешке. И только расправил усталую спину…

– Гриша, вы привязали свою лодку?

Не отвечаю, делаю вид, что сплю. И Николай бурчит в соседнем мешке:

– Что ей сделается, лодке? Вытащили, и ладно!

И тогда я слышу шаркающие шаги и усталый голос Ирины:

– Наверное, он спит уже. Я проверю, Леонид Павлович.

Я вскакиваю, как на пружинах, и вытряхиваю из мешка Николая. Как, мы будем отдыхать, а Ирина работать за нас? Этого еще не хватало!

Так кончилась моя попытка быть могучим. Как сказал бы Тимофей: история вышла «с крючком».

Фокин избавил нас от трехнедельного ожидания в Югре и доставил в Усть-Лосьву вовремя, раньше, чем сошла высокая вода. Однако нужно было спешить. Вода шла на убыль, необходимо было скорее миновать неинтересное для нас нижнее течение, пока не обнажились перекаты, пока можно было грести.

Грести, грести, грести…

Мы гребли с утра до обеда и с обеда до вечера, гребли, пока не находили место для ночевки. И по ночам я греб во сне. Мускулы напрягались непроизвольно (и-и-и, рраз, и-и-и, рраз!..). Мне снилось, что я уже выбился из сил, а впереди еще целый день гребли. Я просыпался. Светло. Белая ночь или утро? Не хрустит ли валежник под ногами неугомонного Маринова, не пора ли вставать, сталкивать лодки на воду?

Иначе было нельзя. Торопясь, мы избавлялись от медлительного, значительно более трудного продвижения на шестах. Час гребли по высокой воде спасал три-четыре полноценных часа для геологии.

Но как тяжело было разминать по утрам натруженные мускулы, ко вчерашней усталости прибавлять сегодняшнюю! И днем было тяжко, когда припекало солнце, а всего тяжелее вечером, на последних десяти километрах. По вечерам я забывал о науке, забывал об Ирине, ничего не оставалось, кроме больной руки, горящих ладоней, усталой поясницы.

Отвлекая себя, я считал взмахи весел до пятисот, потом до тысячи. Но рука болела все сильнее, мускулы становились вялыми. Я старался тащить весло плечом, спиной, держать его на вытянутой руке. Все внимание на этой вытянутой руке, здоровая гребет сама собой.

– Давайте я сменю вас, – с готовностью предлагал Николай.

Я рад бы смениться, но мне не хотелось считаться инвалидом. Не жалеет ли меня Николай, не смотрит ли снисходительно? Это никуда не годится. Нельзя давать себе поблажки. Установлено раз навсегда: мы гребем час, отдыхаем полчаса. Мой час еще не прошел. Он кончится за тем мысом. Ох, далеко еще!

Только во время получасовых отдыхов я замечал красоту берегов. Первый день мы плыли по бескрайному озеру, второй – по затопленным лесам. Проводники знали, где можно срезать излучины, и вели лодки по лесным тропинкам, огибая стволы берез, отодвигая колючие лапы елей. Лишь на третий день Лосьва стала походить на реку.

Но полчаса пролетают как одна минута. Неумолимая стрелка показывает – пора. И снова я берусь за тяжелые весла.

И-и-и, рраз!..

К счастью, трудовой день закончен. Маринов поворачивает свою лодку к берегу. Мы видим косогор, покрытый свежей травой, ложбинку, где так удобно станут палатки, слышим звонкие песни комаров, радующихся нашему прибытию.

Одна за другой лодки врезаются носом в глинистый берег. Подхватив красный, «кастрюльный» чемодан, Левушка выскакивает на берег.

Это самая лучшая минута в сутках.

Семнадцатого числа мы прошли за сутки шестнадцать километров, восемнадцатого – двадцать три, девятнадцатого – двадцать девять и к концу дня валились от усталости. Двадцатого мы прошли до ужина тридцать четыре километра, а после ужина просили Маринова сесть в лодки, чтобы плыть дальше.

Дело в том, что впереди показались первые обнажения, обрывистые голые берега, где так хорошо видны пласты горных пород.

Наконец-то обнажения! Наконец-то геологическая работа! И все забыто – московские и югринские хлопоты, ожидание самолета, комары и четверо суток галерного труда. Впереди великолепный косогор, живая геология!

– Разрешите сесть на весла, Леонид Павлович! Давайте доедем до обнажения сегодня. Право же, мы совсем не устали!

Все были наполнены радостным ожиданием, и Левушка, самый непосредственный из нас, выразил его вслух:

– Как вы думаете, Леонид Павлович, это тот самый разлом на краю глыбы, где должна быть нефть?

Но Маринов был суров и сдержан:

– Запомните, Левушка: нам никто не должен! Мы никому не давали взаймы, и никто не обязан расплачиваться с нами нефтью. Пожалуйста, ничего не знайте заранее…

И тут есть что осмотреть. Перед нами великолепное обнажение – желтоватый голый косогор, окаймленный, словно капором, пестрым убором из лиственниц и берез. Глаз с удовольствием следит за изогнутыми линиями пластов, за их разнообразными оттенками: коричневато-землистыми, охристо-желтыми, белыми, сероватыми. Здесь наружу вышли страницы той книги, которую мы должны прочесть. «Геологическая история Югорского кряжа» – так можно назвать эту книгу.

В работе геологов есть особенная красота. Земля не слишком щедро снабжает нас фактами. Ее сведения отрывочны, сообщения невнятны. Над ними приходится много думать, чтобы правильно понять, истолковать и связать их.

Каждое геологическое открытие – это заслуженный успех мысли, очередная победа разумного человека над природой. Мы живем на твердой, непрозрачной земле. Геолог почти никогда не может видеть все до конца. Ему приходится додумывать. Открытие – это подтверждение его способности мыслить.

Подземные богатства одеты почвой, замаскированы травой, засыпаны песком, залиты водой. Что находится под песком, под травой, под водой, под гладким асфальтом на глубине двадцати, пятидесяти, ста, тысячи метров? Этого не знают, не могут увидеть. И спрашивают нас, геологов. Как мы можем ответить? Проще всего – пробурить скважину и посмотреть, что там внизу. Но нельзя же истыкать скважинами каждый гектар земли. А что находится между скважинами? Как их связать? Как угадать, где полезно бурить, а где не имеет смысла? Как заглянуть под землю, не раскапывая ее?

И здесь приходят на помощь реки. Стекая с возвышенности к морю, реки пропиливают в горных склонах и холмах глубокие долины. Реки как бы вскрывают холмы хирургическим ножом, позволяют видеть в разрезе свои берега на десятки метров в глубину, а в горах – иногда на сотни.

В низовьях Лосьвы плоские берега были залиты половодьем. Мы видели только кочки, кусты да кое-где грязные пятна нестаявшего снега. Там берега безмолвствовали – они ничем не хотели помочь любопытствующему геологу, и мы спешили пройти их. На это ушло четыре дня.

И мы дождались перемены. Низменный берег сменился крутым. Перед нами обнажение – высокий косогор, поднявшийся метров на сорок. Мы видим все, что лежит под дерном на глубине до сорока метров. Река щедро дает нам в руки целую пачку фактов. Попробуем их истолковать.

Но на пути к желанной геологии нам нужно было преодолеть серьезное препятствие – первый в моей жизни порог.

Каждому геологу, работающему в тайге, приходится иметь дело с порогами. На Лосьве мы встречали всякие пороги: легкие, трудные, опасные, непроходимые. Через иные я переправлялся по нескольку раз. Но почти все они слились в моей памяти. Сейчас мне уже трудно припомнить, что было на седьмом, а что на двенадцатом. Но о первом пороге я могу рассказать так же точно и подробно, как о первом полете над облаками, о первом прыжке с лыжного трамплина, о первой встрече с девушкой.

На таежных реках различают четыре степени препятствий. Самое легкое – кармакулы; это отдельные камни, подводные или надводные, затрудняющие течение реки. Сложнее – шивера: каменная гряда, в узком месте перегораживающая реку от берега до берега. Еще сложнее и опаснее – порог. На пороге река прорывается с большим трудом между каменными воротами, иногда падая на несколько дециметров. Наконец, есть еще падун, то есть водопад.

Но водопады на таежных реках редкость. На Лосьве их нет совсем. Зато порогов здесь немало. И один из них, под названием «Разбойник», был перед нами.

Сверху он выглядел нестрашно и даже красиво – кружевной воротник перехватывал реку в самом узком месте. Только в середине виднелись крутые волны, здесь и находились ворота. Чем ближе мы подходили, тем страшнее звучал сердитый голос реки. Отдаленный гул постепенно превратился в глухой рев. Слышались тупые тяжелые удары. Стиснутая камнями, Лосьва яростно грызла скалы, облизывала их, покрывала пенистой слюной. Извиваясь между камнями, струи крутились в мгновенно возникающих и пропадающих воронках. От водяных брызг над порогом стоял туман, и в нем мелькали обломки радуги.

– Вертикальная штука! – произнес Тимофей с уважением.

– А пройти можно? – спросил Маринов.

Ларион считал, что надо решиться.

– Однако берегом неловко, – сказал он. – Камни наворочены и бурелом. Ежели шитики тащить на горбу, дня на два делов.

Берег действительно был неудобным. Мы убедились в этом, перетаскивая наше имущество. Маринов распорядился на всякий случай разгрузить шитики и все наши чемоданы – красные, желтые, голубые – перенести на себе. Добрых два километра по мокрым и скользким камням – туда с грузом, обратно налегке, опять с грузом, опять налегке. Вот когда мы почувствовали вес каждой необходимой вещи, вот когда радовались, что нет у нас тех, которые «могут пригодиться»! Впрочем, мы справились с этой работой быстрее, чем рассчитывали, потому что могучий Глеб взял сразу два чемодана и мешок за спину. Николай, конечно, не захотел отставать и тоже перетащил два чемодана и мешок, хотя этот подвиг достался ему с большим трудом. А у Левушки я с трудом отнял второй чемодан, боялся, что парнишка надорвется. Очень хорошо, что у нас установилось такого рода соревнование, когда каждый старается выполнить больше. К сожалению, бывает и наоборот, если тон задают не работяги, подобные Глебу, а лентяи, которые боятся сделать больше других и ведут счеты, кто кого эксплуатирует.

После этого можно было атаковать шиверу в лоб.

Нашим студентам сегодня выпала большая нагрузка. С утра они были дровосеками, поварами, гребцами, затем носильщиками, а сейчас превратились в бурлаков. Снова они должны были прыгать с камня на камень, на этот раз с бечевой. На другом конце бечевы был привязан разгруженный шитик, где на носу стоял Ларион с шестом, а на корме я.

– Привыкайте, Гриша, – сказал Маринов, – не всегда проводники под рукой…

Очень приятно было скользить по гладкой воде. На Лосьве езда на бечеве считается удовольствием, заменяет катание на тройке, конечно, если бечеву тянет лошадь, а не люди.

И Ларион, как и полагается носовику, шутливо покрикивал:

– Наддай шибче, гони в хвост и гриву!..

Впрочем, шутки кончились, когда мы приблизились к порогу.

Бечевник (тропка, по которой идут буксирующие) был здесь неудобный – мокрые камни, стволы, обглоданные водой, ивняк. Бечева то и дело цеплялась за кусты, и продвигались мы довольно медленно. Но нам казалось, что мы несемся, как на гонках.

На самом деле мчалась вода. Стремительно набегая на нос лодки, она вздувалась буруном, как будто перед глиссером. Бурун становился все выше, рев порога внушительнее. Водяная пыль встала искрящейся стеной. Я не видел впереди ничего, кроме напряженной фигуры Лариона. Шест он держал наперевес, как копье.

Из тумана выплыл навстречу мокрый зубастый камень, покрытый пеной, как будто намыленный. Ларион прицелился и ткнул в пену шестом. Нос лодки послушно повернул, «отвалил» по-местному.

– Пихайся же! – крикнул Ларион яростно.

Я уперся в мутно-белые скользкие камни. Они были в пяти сантиметрах под дном лодки. Вода хлестнула через борт, залепила мне звонкую пощечину. Ларион отталкивался (здесь говорят: «откалывался»), перекидывая шест то направо, то налево. Секунда, другая – и пелена распалась, грохот сплыл за корму. Впереди открылись зеленый береги полированная гладь реки, все еще стремительно бегущая навстречу.

Меня затопил прилив гордости. Могучий порог побежден, напрасно он тратил силы, ревел, пугал, плевал в глаза. Невредимыми прошли мы между его зубами. Правда, носовиком стоял Ларион, а не я. Но и я могу научиться. Со временем я тоже стану носовиком, сражусь один на один с этим водяным разбойником, яростным, но слепым.

«Какой великолепный спорт! – подумал я. – А не стоит ли нам в Москве вместо искусственных трамплинов, вышек и прыжков через веревочку устроить настоящий порог и проводить через него лодки – вверх и вниз?»

Я как раз размышлял об этом, когда мы причалили к берегу. А затем для тренировки мне пришлось снова плыть по тому же маршруту на следующем шитике. На этот раз носовиком стоял Маринов. Он относился к числу тех людей, которые любят все делать своими руками.

Порог отнял у нас целый день двадцать первого июня. Уже к вечеру привели мы вторую лодку в деревню Старосельцево, самую большую на Лосьве. Здесь было шесть домов (в других деревнях два – три дома). В одном из них помещалась школа. При школе жили ученики – девятнадцать детей со всей реки. Все они занимались в одной комнате: ученики первого класса и ученики шестого. И все предметы им преподавала одна и та же учительница – бойкая женщина лет пятидесяти. Она показалась нам толстой, но только потому, что на ней, по местному обычаю, были надеты шесть сарафанов, один на другой.

В поисках ночлега я обратился в самый большой дом и попал в гости к учительнице и ее мужу – заведующему факторией. Мы зашли в дом с Левушкой, поздоровались, нам не ответили. Мы спросили насчет ночлега, на нас посмотрели с удивлением, а какая-то девчушка в платке, налезающем на глаза, усмехнувшись, проговорила:

– Чудно, однако, паря.

Я понял, что мы совершили какой-то промах, но решил считать молчание согласием.

Позже я узнал, что на Лосьве не любят лишних слов. Здороваться считают здесь ненужным. Вошел, дескать, и так видно. Если в доме едят, садись за стол, не жди приглашения. А если не едят, попроси – дадут. Спрашивать о ночлеге считают нелепым. Ночуй, раз добрался до крыши. Куда же ты денешься иначе? Домов вокруг немного; может быть, до ближайшего тридцать – сорок километров. И, если дома нет никого, все равно входи, топи печь, бери еду. Не замерзать же у порога из-за того, что хозяева отлучились, – так рассуждают на Лосьве.

Те же правила суровой северной вежливости требуют, чтобы хозяин ни о чем не расспрашивал гостя. Гость захочет – сам о себе расскажет, после того как поест и отдохнет. Если же он не хочет рассказывать, пусть молчит. Зачем заставлять человека придумывать? Все равно каждый житель на Лосьве знает, что вверх по реке идет экспедиция. Но это не значит, что здесь равнодушны к людям. Посторонние на Лосьве – редкость. Конечно, каждому интересно знать, что расскажет приезжий, тем более из Москвы.

Итак, мы вошли в дом и сели у стенки на некрашеную скамью. Дом, даже самый просторный в деревне, поражал своей простотой. Мебели было немного, и все самодельное: стол, табуретки, скамьи. На одной-единственной непомерно короткой кровати горой лежали цветастые подушки. В пазы были вбиты сучки, заменявшие полки и гвозди. На одной стене висели женские сарафаны, на другой – тулуп, две-три мужские рубахи. На первый взгляд мне показалось бедно и мрачновато. Но это была не скудость, а та же суровая целесообразность. Таежники не любят лишних слов, не ценят и лишних вещей. Если сломалась табуретка, берут топор, идут в лес и ладят новую. Если износилась шуба, берут ружье, идут в тайгу и добывают новую. Запасают только порох и дробь, ибо порох в тайге как деньги в городе. За порох тайга отдает всё: шкуры и мясо – одежду и пищу.

Между тем в доме шли приготовления к обеду. Смешливая девчушка расставляла глиняные миски. Хозяин засучил рукава и вытащил из печи горячий хлеб, испеченный на листе лопуха. Вошла хозяйка, сложила у печи вязанку дров, спросила, взвешивая топор в руке:

– Довольно, что ли, или еще наколоть?

Левушка подтолкнул меня в бок и спросил:

– Гляди-ка, мужик хлеб печет, а она дрова колет. Больной он, что ли?

Но хозяин был совершенно здоров. Просто на Лосьве не принято делать различия между мужской и женской работой. Женщины колют дрова, гребут, рыбачат, ходят на охоту, если только в доме нет маленьких детей. Может быть и так: жена тащит лодку на бечеве, а муж сидит в лодке и управляет. Но это только в том случае, если он лучше знает фарватер. Женщины здесь ростом не ниже и силой не уступят мужчинам.

Хозяева сели за стол, никого не приглашая, и наши проводники, не медля, подсели к ним.

– А вы что ж, не голодные? – спросил Тимофей.

Мы переглянулись. Очевидно, упрашивать не полагалось. Ирина первая, с обычным для нее умением всюду держаться непринужденно, взялась за ложку. Студенты последовали за ней. Поколебавшись, я отозвал Левушку, послал его в лодку принести бутылку вина и рыбные консервы из неприкосновенного запаса и сам присоединился к обедающим.

Обед был на диво. Нас угощали ухой из свежей рыбы, вяленым мясом сохатого, копченым медвежьим окороком (в жизни не ел ничего вкуснее!) и соленой семгой. Эта семга была такая же, пожалуй, не лучше, чем та, которую мы покупаем в московских «гастрономах», но только в Москве мы приобретаем обычно двести граммов или полкило, а здесь целая рыбина была поставлена на стол. Ее резали толстыми ломтями, как хлеб.

В дом входили всё новые люди. Видимо, каждому хотелось послушать новоприбывших. Больше всего было женщин. Пришли два старика; один из них – настоящий красавец, с высоким лбом, курчавой черной бородой, косая сажень в плечах. Его загорелый лоб, брови и скулы пересекали глубокие белые шрамы, но они не портили лица, только подчеркивали его суровое величие.

Хозяин поставил на стол наполненные граненые стаканы. Маринов пригубил и отставил. Он был занят разговором, выспрашивал о предстоящем пути: обо всех порогах и обнажениях. Наши проводники и старик со шрамом отхлебнули треть стакана. Я захотел показать свое молодечество и опрокинул стакан сразу. Глотнул и… так и остался с открытым ртом. Мне показалось, что мне прижгли пищевод и желудок. Несколько секунд я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть – окаменел с вытаращенными глазами. Оказывается, в стакане был чистый спирт, причем наливалась порция на весь вечер. Полагалось прихлебывать и запивать водой.

Мой нечаянный подвиг привлек общее внимание. Тимофей сказал:

– Лихо пьют москвичи!

Чернобородый старик усмехнулся одобрительно и подвинул мне чайник с водой, а Ларион сразу потянулся за моим стаканом наполнить еще раз.

Ожог прошел. Я вдохнул воздух и почувствовал, как тепло из груди поползло в голову. «Только бы не опьянеть, – подумал я. – Надо следить за собой». Я поочередно проверил свои руки и ноги, обнаружил, что все они на месте, и мысленно приказал себе меньше делать движений и меньше говорить.

Горизонт у меня, как бывает у пьяных, сузился. Я потерял из виду хозяина, Маринова, Ирину. Голоса слились, стали нечленораздельным гулом. Я видел только то, на что смотрел в упор, – преимущественно загорелое чернобородое лицо напротив с косыми белыми шрамами.

– Откуда шрамы эти? – спросил я с непосредственностью пьяного.

Старик усмехнулся:

– В тайге подобрал.

– Вертикальная история вышла, – непонятно высказался невидимый Тимофей.

Голос его прозвучал где-то сбоку, возле левого уха. Я повернул голову и убедился, что проводник сидит рядом со мной.

– Какая вертикальная?

– Да уж такая, «с крючком». Междоусобный разговор с медведицей… Да ты расскажи, Иван Сидорович. Москвичу интересно.

– Говорено много раз, – отмахнулся чернобородый старик.

– А ты уважь гостя! – наставительно сказала красивая пожилая женщина. (Как я узнал потом, жена Ивана Сидоровича, Пелагея.) И, обратившись ко мне, начала сама: – Медведицу он встретил в тайге, шатуна. Непутевые они, шатуны, самый бестолковый зверь… Известно, коли не доспал, всё кувырком идет.

– Прошлой осенью было, в Кудрявой пади, отсюда четыре дня ходу… – продолжал ее муж.

Так они и рассказали вдвоем всю историю, не мешая друг другу, не перебивая, а как бы дополняя. Иван Сидорович излагал сухие факты, его жена вносила эмоциональную окраску, как бы исполняла роль древнегреческого хора, который заменял ведущего и примечания к тексту.

Во всем виновато было ружье Ивана Сидоровича. Когда-то оно было очень хорошим, а потом износилось. Вообще на Лосьве ружья долго не живут, потому что их не чистят, считают, что на чистку не стоит тратить времени, лучше купить новое. Но Ивану Сидоровичу жалко было расставаться со старым ружьем, привык к нему, и било точно…

– Он у меня мужик обстоятельный – за одно держится… – пояснила Пелагея.

Прошлой осенью оба они охотились километров за сто от дома. У них была там избушка, очень удобная, аккуратная. Все было прилажено, чисто, много дров и бересты, соль, мука, припасы в особом амбарчике и даже банька.

Снег уже упал, на болотах еще таял, а на пригорках лежал сплошным ковром. Белка надела серую шубку, охотничий сезон начался. И вот Иван Сидорович ушел в Кудрявую падь, километров за двадцать от избушки. Ушел за белкой, а встретил медведицу с годовалым медвежонком.

– С медвежонком-то они злее, – вставила Пелагея.

Иван Сидорович не первый раз встречался в тайге с медведем. Тринадцать медвежьих шкур сдал он в факторию на своем веку. Он знал, что нужно делать. Каждое движение было у него рассчитано. Удивление, замешательство, лишние размышления не заняли даже четверти секунды. Ружье было заряжено дробью. Иван Сидорович переломил его точным движением – хотел выбросить патрон из ствола… И тут ружье подвело – экстрактор выскочил, а патрон остался в стволе. Иван Сидорович выхватил нож, хотел поддеть патрон острием, но патрон сидел туго и не поддавался. Считанные секунды были истрачены. Медведица приблизилась и встала на задние лапы. Выставив вперед надломленное ружье, Иван Сидорович нащупал топор (здесь носят его за спиной между лопатками) и вытащил его. Топора медведица опасалась – ревела, но ближе не подходила. Но, как только Иван Сидорович оставлял топор и обеими руками брался за ружье, чтобы вытащить злосчастный патрон, медведица снова наседала на него, как будто понимала, что ружье отказало.

– С топором-то на медведя хитро. Пулей враз осадил бы. А топор совсем негодящий инструмент, – подтвердила Пелагея.

Отмахиваться изломанным ружьем было неудобно. Иван Сидорович пробовал напугать медведицу криком. На Лосьве верят, что медведь боится ругани. Но эта медведица была не из пугливых. Стояла и ревела сама – ругала охотника на своем языке. Передышки, чтобы вытащить патрон, она не давала. В конце концов Иван Сидорович бросил изломанное ружье, решил биться с медведицей топором и ножом.

– А нож-то в левой руке, – пояснила Пелагея.

Бросив ружье, Иван Сидорович сделал шаг вперед и замахнулся топором. Медведица, словно боксер лапой, отбила удар. Топор вылетел и попал охотнику в ногу. В руке остался только нож. Иван Сидорович сумел ухватить медведицу за гриву и стал ее колоть, стараясь добраться до сердца.

– А боли-то он не почуял сгоряча, – вставила жена.

Охотник вцепился в медвежью шкуру и тыкал ножом в живот. Медведица рванулась. Иван Сидорович переступил и, не устояв на разрубленной ноге, упал. Падая, он постарался перевернуться на спину, а нож выставил вверх, думал, что медведица навалится на него, и единственная надежда – распороть ей брюхо. Но медведица взревела и бросилась наутек. Только тогда Иван Сидорович почувствовал боль в разрубленной ноге. И по лицу, разорванному когтями, текла кровь. Кровь заливала глаза; от боли и слабости мутило. Преодолевая тошноту, Иван Сидорович разрезал сапог, кое-как завязал ногу рубахой, полежал немного, затем срубил костыль и потащился в обратный путь.

– А как по тайге с костылем! Нога-то проваливается в болото, – перебила жена. Глаза у нее расширились, дыхание стало короче. В который раз она слышала эту историю и все еще переживала заново.

– Только отошел, гляжу – медведица. Сдохла, проклятая! – сказал Иван Сидорович и задумался.

– А я ждала родимого, – продолжала Пелагея. – Не спала ноченьки. Чует сердце – горе. Холод, снег идет, ветер гудит. Под утро уже слышу подвывает кто-то по-звериному. Вышла наружу, гляжу – за речкой на той стороне мой Иван Сидорович стоит на четвереньках и воем воет. Я кричу ему: «Ты что, пьяный?» Он, как услышал мой голос, повалился на бок и сомлел. Я испужалась, свету не взвидела. Как была, в валенках, сиганула в реку, перебежала бродком, гляжу – белый весь и молчит. Мужик-то здоровый, тяжелый, как я перетащила его, не помню. А вода-то холоднющая, боюсь – уроню, намокнет он, обледенеет, и конец моему Сидоровичу. В избушку втащила, так на полу оставила. На полати поднять силушки-то нет…

Три дня Пелагея лечила мужа таежными лекарствами – отпаривала ногу в бане, мазала медвежьим салом, березовым дегтем. Нога все же начала синеть. На третий день Пелагея взвалила мужа на нарты и повезла за триста километров в районную больницу.

– Ведь по болоту, по грязюке тащила, а все ж таки на пятый день дошла. И как дошла – сама удивляюсь, – говорила она.

В больнице хотели отрезать ногу, но Иван Сидорович не дался. Тогда его отправили на самолете в Югру. Ногу все-таки удалось вылечить. Сейчас Иван Сидорович уже ходил на охоту, правда немного прихрамывал.

– Наука – великое дело! – сказал он с уважением.

А Пелагея заключила:

– Беда без врачей. Смотри, куда ездили!

Я выслушал этот рассказ с напряженным вниманием. Мне в буквальном смысле приходилось напрягать внимание, потому что спирт мешал мне сосредоточиться. Я помогал себе, морщил лоб, хмурил брови, неотрывно глядя в рот рассказчику… И в общем, понял и даже запомнил. Вместе со мной, кажется, слушал только Тимофей. Он одобрительно поддакивал, вздыхал, в самом трагическом месте некстати рассмеялся. И долго кашлял и всхлипывал, приговаривая:

– Ишь ты, как получилось, «с крючком». Ты хотел с нее шкуру снять, ан тебе же и досталось.

Видимо, его привлекали неожиданности, то, что кинематографисты называют «поворот».

В середине рассказа раздался гулкий выстрел. Оглянувшись, я увидел хозяина дома у открытого окна с дымящейся двустволкой в руках. «Палит спьяну, как бы не пристрелил кого», – подумал я. Но другие не обратили внимания, а мне рассказывали про медведицу. Я не мог одновременно слушать и беспокоиться. Хозяин вышел из дому и вскоре вернулся с парой убитых уток-крохалей. Он небрежно бросил добычу в угол, и никто не стал удивляться, расспрашивать или хвалить. Оказалось, что, сидя у окна, он увидел стаю уток на реке, спокойно взял ружье, зарядил дробью, выстрелил и даже попал.

Разговор перешел на ружья, стрельбу, охоту. Каждый стал хвалить свое ружье. Ларион достал старинный дробовик и, выйдя наружу, выпалил в стену. Грохнуло так, как будто обвалился потолок. Здесь, на Лосьве, в заряды кладут очень много пороха, чтобы дробь летела дальше, от этого и звук выстрела сильнее. У Лариона нашлись подражатели. Хозяин принес лист бумаги, прикрепил к стене, начертил от руки круги и черное яблочко, и все начали стрелять по очереди. Вскоре выяснилось, что самый меткий стрелок – Ларион. Но тут вмешался Иван Сидорович. Ларион попал в яблочко три раза, Иван Сидорович – четыре раза подряд. Ларион сшиб кружку с глиняного горшка, Иван Сидорович – чурку с чайного стакана. Ларион прострелил свою шапку на лету, Иван Сидорович – свою.

Тимофей, взявший на себя обязанность экскурсовода, наклонился к моему уху:

– Они старые супротивники – Иван и Ларион. Тоже промеж них была история «с крючком»…

Но моя голова уже не вмещала историй «с крючками». Храня достоинство, я молча поднялся и дошел до двери, никого не задев, хотя мне пришлось диктовать себе: «Двигай правой ногой, теперь левой, колено согни, подними ступню, теперь ставь подошву покрепче. Утвердился? Можно приниматься за правую ногу…»

Наши палатки были поставлены у самой реки. Я спустился благополучно, только дважды упав по дороге. Но, когда я стал на колени у спального мешка, меня словно кувалдой стукнули по голове. Проснулся я уже утром.

Старосельцево – деревню, где мы остановились, – Маринов отметил на карте еще в Москве. Именно здесь он рассчитывал найти следы нефти.

Охотники тоже ищут следы. Вообще в работе геолога и охотника много общего. В глухом лесу охотник выслеживает невидимого, схоронившегося от глаз зверя. Невидимый, спрятанный под землей минерал ищем мы. Зверь прячется, но его выдают следы. Они тянутся многоверстным хвостом, и в любой точке охотник может наступить на него. Он видит отпечатки лап, обгрызенную кору, волоски, капельки крови на траве, косточки съеденной добычи и, держась за след, как за веревочку, идет к логову зверя.

Минерал скрыт под землей, но на поверхности бывают следы. Следы нефти, например: радужная пленка на воде, жирная, маслянистая земля, черный минерал асфальт, выходы горючих газов…

А если след еще не найден, где искать его?

Охотник знает повадки зверя. Оленю нужна соль – лови его у солонцов. Нора волка в густом кустарнике, но над ней гомонят сороки – дерутся из-за объедков хищника. У минерала не повадки, а свойства. Нефть легка, она всплывает на воде, просачивается по трещинам на поверхность и улетучивается. Сохраняется она лишь там, где есть водонепроницаемые породы, не пускающие ее вверх. И лучше всего, если породы эти выгнуты горбом, складкой, куполом, накрывают нефть как бы шапкой и образуют естественный подземный бак.

Это основной поисковый признак нефти. Сначала мы находим подходящие резервуары, потом бурим, чтобы узнать, есть ли там нефть.

Складки похожи на каменные волны. Они образуются на склонах гор и в предгорных впадинах. Нефть Баку, Грозного, Кубани, Румынии – вся из предгорных впадин.

А равнины? Разве там нет нефти вообще? Есть. Как же ее найти?

Этот вопрос и хотел решить Маринов. До него считали, что на равнинах тоже есть складки, только редкие и пологие, как бы затухающие волны, и Югорский кряж – одна из таких волн. Маринов рассудил иначе. По его мнению, фундамент равнины состоит из плоских глыб, как бы половиц. И все эти половицы «ходят ходуном»: одни опускаются быстрее, другие отстают. Пригнаны они плотно и краями упираются друг в друга, поэтому середина у них прогнута, а края приподняты. На приподнятых краях и создаются резервуары, пригодные для накопления нефти.

Стало быть, по Маринову, Югорский кряж что-то вроде ступени, и нефть надо искать по ее краю. А по прежней теории, это волнообразная складка, и нефть надо искать на самой вершине кряжа. У деревни Старосельцево предполагался край ступени, сюда-то мы и спешили из далекой Москвы.

Вот он, долгожданный обрыв, ради которого мы столько хлопотали со снаряжением, ехали поездом, летели на шатком самолетике Фокина, гребли целую неделю, натирая кровавые мозоли. Что-то покажет он? Довольно разговоров, давайте приступим!

И Глеб спросил:

– Что будем делать: замерять пласты или собирать образцы?

Так школьник, которому объяснили новое правило, поспешно поднимает руку: «Какие числа множить?» А суть не в том, чтобы перемножить. Арифметику он знает давно. Важно понять правило.

– Делайте все, что считаете нужным, – сказал Маринов. – Собирайте, рисуйте, описывайте. Два часа дается на общий осмотр обнажения.

Через минуту Николай и Левушка были высоко над нами – лезли по круче в самые недоступные места. Тяжеловесный Глеб оказался хитрее и опытнее – он присел на корточках у подножия и стал перебирать обломки, упавшие с откоса. Конечно, все трое мечтали сделать открытие немедленно. Каждый хотел бы, потрясая находкой, закричать во все горло: «Асфальт! Ура, ура, ура! Это я нашел. Ко мне!»

Мы с Ириной взялись за записные книжки. Во всяком деле нужен порядок. Сначала общий обзор, потом уже поиски.

Земную кору часто сравнивают с летописью, пласты – со страницами каменной книги. Это стало традицией. Вот и сейчас перед нами крутой голый обрыв, обнажение, пропиленное шумной Лосьвой в высоких берегах. Ноздреватые, непрочные камни изъедены талой водой, обвиты колючими кустами. У каменной книги разноцветные страницы: серые, белые, желтоватые, зеленоватые, красноватые. Издали берег кажется полосатым.

Попробуем разобрать письмена на каменных страницах.

На самом верху, на обрыве, вековые лиственницы. Их скрюченные корни судорожно вцепились в осыпающуюся кромку. Под корнями серая, похожая на золу, земля. Это почва – тонкий слой, образовавшийся из опавшей хвои, сгнившей травы и листьев в последние пять-шесть тысяч лет, геологически «только что», с тех пор как в здешних местах выросли леса.

Под почвой плотная, жирная, кирпично-красного цвета глина с обломками серого гранита, окатанными, иногда исцарапанными. Гранита на Югорском кряже нет. Он прибыл издалека вместе с наползавшим из Арктики ледником сто или двести тысяч лет назад. Потом ледник растаял, а из грязи, которую он принес, образовалась красная глина. О тысячелетней зиме, о льдах, истирающих горы, рассказывают нам царапины на гранитных валунах.

Еще ниже – шершавый ноздреватый камень, серовато-белый или желтоватый. Если капнуть на него соляной кислотой, он шипит и вскипает, как вода на горячей сковородке. Это известняк. Родина его – теплое море. На дне моря из раковин, из известковой мути, осевшей на дно, образовались толщи белого камня. Миллионы лет потребовалось на это, и происходило много миллионов лет назад. Когда именно? Дату сообщает мне раковина, которую я выломал геологическим молотком. Она принадлежала моллюску-брахиоподу, жившему двести пятьдесят миллионов лет назад, в каменноугольном периоде. О теплом море, о моллюсках, сидевших, в иле, доложил ноздреватый известняк.

Но в каменной книге оказался пробел. Из нее вырваны страницы – четыре периода были еще между каменноугольным и ледниковым, от них не осталось ничего. Следы их стерлись, развеяны ветром, смыты дождями. А жаль! Где-то в этом промежутке могучие подземные силы изогнули каменные пласты, тут приподняли, там опустили, и получилась…

Складка?

Но ведь Маринов отрицает складки на Югорском кряже.

А она тут, передо мной. Смотрите и любуйтесь!

Я оглянулся в поисках Маринова. Начальник наш сидел на соседнем холме. Ничего не описывал, ничего не измерял, просто сидел, поставив локти на колени.

«Увидел складку и горюет», – подумал я.

А Николай, оказавшийся рядом, подмигнул мне:

– Леонид Павлович ищет нефть на расстоянии.

Часа через два, как и было условлено, Маринов поднял руку, покрутил над головой. Сигнал сбора. Я окликнул студентов…

– Докладывайте! – встретил нас Маринов.

Студенты выложили свои находки – образцы пород, обломки раковин. Глеб и Левушка представили толковые записи. У Николая записей не оказалось, но, глядя на обнажение, он сымпровизировал грамотное и красочное описание. Дошла очередь и до меня. Читая, я с волнением приближался к слову «складка». Но Маринов не прервал меня, как будто и не заметил ничего.

И, только когда все мы кончили, он поднял светлые невозмутимые глаза:

– Ерунда! Разорвите в клочки!

И было это как чапаевское: «На все, что вы сказали, наплевать и забыть».

– Зачем мы приехали сюда? – спросил Маринов Левушку.

– Изучать геологию кряжа. Описывать обнажения, – ответил тот.

– Обнажения описаны давным-давно Малаховым и Чернышевым. Описаны гораздо лучше, чем у вас. Послушайте.

Маринов вынул из полевой сумки книгу и прочел заложенную страницу. Действительно, Малахов описал этот обрыв подробнее и точнее.

– Ну и хорошо! Мы проверили и убедились, что у Малахова все верно, – возразил Николай.

– А кому, собственно, надо было проверять? Кто сомневался?

Глеб пришел на помощь товарищу:

– Вы, Леонид Павлович, сомневались в выводах Малахова. Но у нас еще мало фактов, чтобы рассуждать…

Теперь Маринов обрушился на него.

– Интересно, как же вы измеряете факты? Ложками, ведрами, килограммами? Когда у вас мало и когда достаточно? И после которого факта вы начинаете думать – после десятого или сотого? А до той поры на что употребляете голову?.. Гриша, объясните им, для чего мы приехали.

– По-моему, чтобы искать нефтеносные структуры.

Но и мне не удалось угодить придирчивому начальнику.

– Как искать! – закричал он. – Мы приехали искать новым методом. Вот что важно! В старых местах открытия делает тот, у кого новая точка зрения. У нас она есть – мы ищем нефть на краю ступеней. А вы что делали, Гриша? Вы не искали нефть, вы искали доводы против меня. Вам хотелось увидеть складку, и вы увидели ее. А где она? Покажите!

Теряя уверенность, я показал рукой.

– Да это же не складка! – загремел Маринов. – Складка – подобие волны: гребень, впадина и опять гребень. А здесь пласты лежат плоско от самого горизонта: пологий подъем, крутое падение метров на двадцать и опять плоскость до горизонта. Ступень, уступ, сброс, что угодно, но не складка.

Что стало с моими глазами? Я больше не видел складки, открытой мной час назад. Как ни старался, не мог увидеть. Маринов применил другие слова, и я вынужден был признать, что складка моя отличается от нормальных складок.

– Во всяком случае, это и не ступень! – сопротивлялся я. – Вы же говорили, что по краю ступени сидят нефтеносные купола. Где здесь уместится купол? Тесновато для него.

– Об этом я и размышлял все время, – сказал Маринов более спокойным тоном. – Природа любит варианты, она всегда удивляет нас. Без сомнения, перед нами не ступень, а какая-то часть ее – порожек, уступ, что ли. Да, она мала, и нефти тут не может быть. А вы ползаете по откосу, обдираете колени, ищете ее следы.

Так Маринов похоронил свои надежды.

Не может быть нефти! Нет ее там, где он рассчитывал найти! Это была большая неприятность, почти беда. Но мы как-то не прочувствовали ее. Нам казалось естественным ничего не найти в первый день. Впереди много времени для находок – целое лето. А вот обида, которую нанес нам Маринов, представлялась мне настоящей трагедией.

Хорошо, пусть я ошибся. Маринова не так легко опрокинуть. Возможно, вообще, он прав со своими ступенями. Я оказался дураком. Но к чему подчеркивать это, тыкать носом, как согрешившего щенка? Нечутко это, не по-товарищески.

Студенты – те восторгались: «Вот что значит талант! Какая голова! Видит горы насквозь!..» А я думал про себя: «Где тут особенный талант? Опыт. Маринов умеет применять свои знания, мы не умеем. Но, вместо того чтобы учить, он кричит и высмеивает. И еще в присутствии Ирины, которая смотрит на меня с укором и с жалостью».

На другой день за завтраком Маринов объявил выходной.

Необычайно приятно было получить выходной – сутки полной свободы, сколько угодно часов, чтобы выспаться, отдохнуть, починить одежду, полежать на солнышке, пойти на охоту или на рыбалку…

Я, например, занялся сапожным делом: вытащил ножик, дратву, вар и начал прилаживать отставшую подошву. Я не сапожник, но через полчаса подошва была пришита. Может быть, я сделал не так аккуратно, недостаточно красиво, но, во всяком случае, прочно. Никогда я не мог понять людей, которые умеют решать дифференциальные уравнения или конструировать токарные станки и в смущении останавливаются перед электрической пробкой или гвоздем в каблуке.

Пока я занимался сапожным мастерством, Ирина куда-то собралась с геологическим молотком. Я намекнул, что не прочь пойти с ней. Ирина вежливо уклонилась. У нее уже есть спутник – Левушка. Она хочет показать ему, как надо вести записи. Я заскучаю с ними, а Левушка будет стесняться…

Я обиделся и дал себе зарок больше не напрашиваться в спутники Ирине. Мое общество ее не устраивает – не буду навязчивым. Найдутся другие люди, которым приятно со мной. Вот Тимофей звал меня ловить хариусов на пороге.

Обычно Тимофей был мешковат, ходил вразвалку, говорил нараспев, но на рыбалке он превратился в другого человека. Движения его стали быстрыми, экономными и точными, голос тише, слова короче и сдержаннее, глаза загорелись охотничьей страстью.

– Тут они! – взволнованным шепотом предупредил он, указывая на редкие пузыри.

Хариусы целой стайкой стояли над мосластыми камнями, пошевеливая плавниками, ожидали, чтобы неосторожный мотылек коснулся воды. Мы их видели прекрасно, но стрелять в воду было бессмысленно. Вода гасит удар, даже если прицелиться правильно.

Тимофей действовал иначе. Он ловил больших зеленовато-бронзовых слепней, хладнокровно обрывал им крылья и кидал на воду, поверх камня, там, где прозрачные струйки бежали над светлым известняком. Завидя слепня, какая-нибудь из рыб стремглав бросалась на добычу. В ту четверть секунды, когда она хватала слепня, нужно было ее подстрелить. Один из нас бросал мух, другой стрелял. Охота азартная, требует быстрой реакции. Но целиться в плывущую муху удобно. Тимофей стрелял дважды, и оба раза хариусы всплывали брюхом вверх. У меня получалось хуже. Один раз я промазал, второго хариуса все-таки подстрелил, но не очень удачно. Он всплыл намного ниже камня. Спасибо, рядом на берегу возились ребятишки: две девчонки и мальчишка лет шести-семи. Они проворно столкнули лодку втроем и догнали мою уплывающую добычу. Тут же стояли взрослые и сам Тимофей, но никто не мешал малолеткам распоряжаться в лодке. Только учительница, вчерашняя наша хозяйка, крикнула с берега:

– Не балуй!

– Не привыкнет никак. Не нашинская, – сказал о ней Тимофей.

Оказывается, на Лосьве не принято останавливать ребят, если они лезут в лодку или берут в руки ружье. Однажды при мне местный житель послал одиннадцатилетнего сына с поручением за двадцать километров через тайгу, конечно, без всякого компаса. Семилетний мальчишка управится с лодкой; одиннадцатилетний найдет дорогу в тайге по зарубкам, по солнцу, по мху, по веткам на поляне; пятнадцатилетний один на один выйдет на медведя. Нельзя воспитать таежника, если с детства оберегать его от риска, от опасности, от маленьких царапин.

Разжигая костер, Тимофей снова заговорил об учительнице.

– Тоже и у ней история «с крючком», – начал он. – Сама-то она не здешняя, с Украины, да еще городская. А мужик ее, Василий, наших мест уроженец. В ту войну они повстречались. Василий как раз в ихнем городе воевал. Когда Перекоп взяли и беляков в море скинули, Василий стал свататься. Она говорит: «Согласная. Но жить будем у меня». Известно – женское дело, слезы и прочее. Переговорила она Василия, покорился он бабе. Живет в городе, плотничает. Об охоте и помышлять нечего. Живого зверя в клетках держат и за посмотр деньги берут. И вот от городского воздуха сделалась у Василия болезнь – в легких дымное засорение. Доктора его порошками кормят, но Василий порошки те в помойное ведро бросал. «Мне, говорит, одно, лечение. Зимой в тайгу да с ружьем на белку». Жена видит такое дело – чахнет человек. Отпустила его на зиму. Но зарок взяла – чтобы к июню Василий в обрат вернулся. Василий собрался живым манером. Поезда на Югру тогда еще не ходили, так он от станции четыреста верст пешком шел. За зиму болезнь его прошла – выкашлял дым из легких. А к лету он уже к жене собирался, потому у нас, лосьвинских, слово крепкое и зарок никак не полагается нарушать. Но тут вышла незадача. Ногу Василий повредил. Пришлось писать жене, что лежит больной. Ну, она не поверила, решила, что у Васи полюбовница здесь, сама за ним приехала. Посмотрела, как мы живем просторно, покушала семги, брусники нашей, вяленой сохатины, с ружьем тоже побаловалась. И, смотри-ка, к осени, как им в дорогу собираться, она говорит: «Вася, я понимаю, что тебе без тайги не жить. Кто такую красоту разок видел, всю жизнь она сниться будет. И потому решила я с тобой здесь остаться навеки». Вот оно как вышло! – заключил Тимофей. – Хотела она Василия к себе переселить… и сама же к нему переселилась.

Тимофей рассказывал еще что-то, журча, как река. Я слушал его без достаточного внимания. Мне надо было подумать еще и еще раз о своем вчерашнем позоре.

Я оказался в дураках – неприятно, но факт. Наивно, с наскока я хотел опрокинуть Маринова и получил по заслугам. Что у меня есть за душой? Сведения, вычитанные из учебников. Возможно, сведений у меня даже больше: учебники я читал недавно, а Маринов лет пятнадцать назад. Но у него опыт. Он умеет применять свои знания, а я не умею…

Чтобы превзойти соперника, надо у него учиться. Не наскакивать с голыми руками, а изучать приемы, манеру, метод… Идти к Маринову, кланяться и просить: «Леонид Павлович, объясните, пожалуйста, как вы приступаете к делу?»

И тут я увидел, что Маринов с геологическим молотком идет вниз по реке. Ирина пошла вверх и тоже с геологическим молотком. Я понял, что тут заговор. Под предлогом прогулки в выходной день Маринов решил провести рекогносцировку. Но почему же отстранили меня?

Я догнал Маринова:

– Вы куда, Леонид Павлович?

.Маринов ответил уклончиво-дескать, как видите, иду вниз по реке.

– А что вы хотите посмотреть там?

– Все, что обнажения покажут, Гриша.

Очевидно, он не хотел посвящать меня в свои планы и догадки, предпочитал преподнести готовые выводы, поразить результатом. Но меня не устраивала пассивная роль восхищенного слушателя.

Я понял, что вежливыми вопросами добьюсь только вежливых отказов, и решил говорить резко, напрямик.

– Мы одни сейчас, – сказал я, приноравливая свой шаг к широкой походке Маринова, – и вашему авторитету не повредит, если я скажу вам несколько неприятных слов. Вы человек знающий, опытный, способный, у вас есть чему поучиться, но вы учите нас по методу щенка, брошенного в воду. Вы действуете, как средневековый цеховой мастер, – прячете свои методы, чтобы удивить результатом. Это ложный путь для создания авторитета. Мы все приехали сюда, чтобы учиться у вас: и студенты, и я, и Ирина. Но вы забываете, что нас надо учить по-разному. Ребята еще не умеют видеть факты. Они знают породы по книгам, понаслышке и не умеют их узнавать. Вы имеете возможность ткнуть их носом: «Вот факт, вы его прозевали, товарищ студент». Мы с Ириной видим не меньше вас, но не умеем понять. Почему вы понимаете, а мы не можем? Вы способнее? Возможно, но не это главное. Главное – в методе. Я видел вчера: когда мы все кинулись на обнажение, вы сели на соседнем холме и издалека увидели больше. На что вы смотрели с холма? Если бы вы были цеховым мастером, я следил бы за вами тайком, чтобы догадаться, в чем секрет. Но вы не мастер, я не подмастерье. Оба мы советские геологи. И я прихожу к вам, как геолог к геологу. Не прошу, а требую. Объясните мне, как вы рассуждаете, что ищете, зачем пошли вниз по реке, как вы осматриваете обнажения. Для меня это важнее, чем итоги, которые вы принесете к вечеру.

К моему удовольствию, Маринов не возмутился. Это хорошо. Глупый человек мог бы, конечно, обидеться, ответить не по существу, придравшись к неуважительным выражениям. Маринов не сделал этого.

– Вы заставили меня задуматься, Гриша, – сказал он. – Конечно, метод есть. Не мой лично – это метод всей современной науки. Мы ищем причины вещей. Это точное выражение. Не всегда было так. Было время, когда наука не искала причин, только коллекционировала факты. Так было в шестнадцатом, семнадцатом, восемнадцатом веках. Географы описывали Америку, потом Азию, потом Африку. Ботаники составляли списки растений американских, азиатских, потом африканских. В девятнадцатом веке описание земного шара было закончено в основном, встал вопрос об объяснении, затем о переделке природы. Геология тоже пережила описательный период. В наши дни он уже заканчивается. То, что лежит на поверхности, почти везде найдено. На повестке дня изучение глубин. Но, чтобы найти что-нибудь в невидимых глубинах, нужно понимать законы образования минералов, знать, как, где и почему они возникают. Как и почему? Мы ищем причины – вот какой у нас метод! Лосьва описана полвека назад, хотя это далекая таежная река. Уже полвека известно, что у Старосельцева выходят на поверхность известняки, но почему они выходят – не выяснено. Прежде о таких вещах не думали. Мы приехали подумать. Именно поэтому я не бросился описывать, а сел в сторонке, чтобы осмотреть и взвесить. Пока вы строчили: «Известняк сахаровидный, круто падающий, с такими-то окаменелостями», я размышлял, почему пласты известняка падают только так, а не иначе. Ведь мы же приехали искать нефтеносные купола, а не окаменелости в известняке! Вы не забыли об этом?..

Говоря так, Маринов неожиданно вошел в воду и двинулся вдоль берега вброд, не снимая сапог. Я последовал за ним, думая, что он испытывает мою самоотверженность.

Несколько лет спустя в кинокартине «Пржевальский» я видел такой эпизод. Юный Козлов приехал к Пржевальскому в имение. Опытный путешественник, разговаривая, свернул в реку, и юнкеру Козлову пришлось лезть за ним в щегольском мундире.

– Итак, мы приехали искать нефтеносные купола, – продолжал Маринов. – Мы рассчитывали найти их на кромках крупных ступеней, но природа разнообразнее, чем нам хочется. Мы нашли ступень, да не ту – не большую, а малую. Как это можно объяснить? Проще всего прийти к выводу, что наша вчерашняя ступень не в счет, что это добавочная небольшая ступенька рядом с большой, настоящей. Где она может быть, эта большая ступень? Либо выше по течению, либо здесь, у порога. Вчера мы шли по берегу через бугор и могли ее не заметить. Вот я и решил побродить по воде, благо отсюда хорошо видны оба берега. Таковы мои мысли, ожидания и надежды, товарищ Гордеев. Теперь вы сможете объяснять факты вместе со мной. А видеть их вы сумеете сами. Вас не нужно тыкать в факты носом. Кажется, так вы сказали?..

Я кивнул головой: да, видеть я и сам могу.

– Очень хорошо! – продолжал Маринов, и в голосе у него появился неприятный оттенок, как будто ехидная нотка. – Значит, вы и сами видели, что мы только что прошли мимо двух небольших ступенек сантиметров по шестидесяти каждая?

Маринов отыгрался. Я упрекал его в скрытности, а он поймал меня на нескромности. Значит, я еще недостаточно хорошо видел. Мне надо было учиться не только думать, но и смотреть как следует.

И я с готовностью начал учиться. Засучив брюки до колен, я ходил за Мариновым от одного берега к другому. Вода была холоднющая, а солнце пекло, как на юге. Даже комары ленились кусать, дремали на берегу под лопухами. Мы разделись и в трусах бродили по реке, повесив на плечи связанные сапоги и фотоаппараты. Маринов, стоя в воде, распоряжался. Я работал за коллектора: рисовал, измерял углы падения, отбивал окаменелости. Находки для одного дня были богатые. Мы обнаружили пять небольших ступенек по три-четыре метра, иные даже меньше метра высотой. Вода залила их вследствие весеннего половодья. Из-за этого мы не видели их вчера, из-за этого и я не разглядел их, увлекшись беседой с Мариновым. Ступеньки отлично прослеживались под водой. Под водой мы измеряли углы падения, а измерив, грели на солнце онемевшие руки. Мы оба были очень довольны, словно кладоискатели, открывшие долгожданный клад, и, не жалея сил, собирали наши «геологические монеты» на обоих берегах. Мы даже совершили трижды героическое путешествие вброд, почти у самого порога, на какой-нибудь километр выше, и чуть не утопили при этом записные книжки и фотоаппарат.

Подошло обеденное время. Мы страшно проголодались, но не хотели уходить. Мы даже позволили себе роскошь после работы – часок подремать на солнцепеке. Порог однотонно гудел, словно рой басовитых мух. Ветер изредка доносил до нас водяную пыль, светлые струйки стучали камешками. Если закрыть глаза, можно было представить берег Крыма, ленивый летний прибой, пляж с полосатыми зонтиками…

Мы вернулись довольно поздно. Студенты не дождались нас и пообедали, но ради компании самоотверженно согласились обедать вторично. Мы ели чудесную уху и чертили схемы на песке палочкой. Левушка с нахмуренными бровями следил за палочкой, заменяющей нам карандаш, и недоверчиво спрашивал:

– Разве бывают такие маленькие ступеньки?

В общем, это был приятный день, на редкость плодотворный. Вспоминая его, я спрашиваю себя сейчас: «Чему мы радовались, собственно говоря? Ведь именно тогда мы поняли, что Старосельцевская ступень расколота на маленькие, даже крохотные ступеньки, и нет в них места для нефтеносных куполов. Мы поняли, что нефти здесь не найдешь и зря Маринов в Москве подчеркнул красным карандашом Старосельцево».

Но, видимо, так уж устроена голова у геологов, что они радуются всяким новым фактам, даже разочаровывающим. Мы поняли ошибку – значит, мы стали умнее.

Конечно, день, когда становишься умнее, можно назвать плодотворным.

– Осторожнее, Гриша, ты запачкаешь карту кровью!

Ирина сидит перед палатками на лужайке. Она чертит карту, работа требует внимания. Брови девушки сдвинуты, круглое лицо выражает упорство. Такое лицо бывает у очень старательных школьниц, подчищающих кляксу бритвочкой. А на руках ее, от рукавов до ногтей, копошится поблескивающая серая масса. Я кладу на нее ладонь.

Ирина поднимает на меня глаза:

– Осторожнее, Гриша, ты запачкаешь карту кровью!

Говорят, одного геолога спросили, встречал ли он в тайге кровожадных хищников. «Еще бы! – воскликнул он. – Больше, чем нужно. Самый страшный из таежных хищников – гнус: комары и мошка».

Комары есть и под Москвой. Но что такое подмосковный комар? Это жалкий одиночка. От него можно отмахнуться, можно прихлопнуть его ладонью. Таежного комара ловить не приходится: вы кладете руку на затылок – и давите сразу сотню.

В тихие вечера на берегах Лосьвы воздух насыщен мошкой. Вокруг нас серое месиво, живые водовороты, темные волны. Мошка пляшет, как пыль в солнечном луче. Тысячи хищников в каждом кубическом метре, бесконечные миллиарды в тайге.

Я не знаю, чем питаются эти «летающие челюсти». Наверное, из миллиона только одной попадает раз в жизни счастье напиться крови. Чтобы насытить их, нужны реки крови, а нас только восемь человек вместе с проводниками. Отмахиваться бесполезно и бессмысленно. И нельзя же махать руками круглые сутки. Мы надеваем накомарники, тщательно завязываем шею шарфом, а рукава шнурками. Брюки натягиваем на сапоги и тоже обвязываем их снизу. Но мошка минует завязки, пролезает во все швы и петли, набивается в нос, в рот, под веки. Это не хитрость и не ловкость – мошка воюет количеством. Вокруг нас толкутся десятки тысяч, и в каждую щелочку, приоткрывшуюся на секунду, случайно залетает десяток-другой.

Мошка не любит солнца, ветра и дождя. На солнцепеке мы отдыхаем от нее, зато белая ночь – время ее владычества. И в тихие пасмурные дни мы в ее власти. Только вечером, опухшие и искусанные, пытаемся спастись у костра. Но вот беда – дым невыносим и для мошки и для людей одинаково. Рано или поздно, кашляя и вытирая слезы, выскакиваешь из угара и сдаешься кровопийцам.

Ночью враг осаждает нас в палатках. Мы тщательно готовимся к осаде: прокуриваем палатки, штопаем щели, затягиваем завязки, в дырки для колышков закладываем бумажки. Мошку обмануть легко – она боится темноты, и, если где-нибудь пробивается луч света, вся она садится на светлую полоску. Тут ее нетрудно уничтожить. Иное дело – хитрый и подвижной комар. От угара он прячется в складках пола, потом переселяется на полы палатки. Мы сжигаем комаров свечками, уцелевших убиваем на собственном животе. И, наконец, гордые победой, залезаем в спальные мешки. Но только закроешь глаза, над ухом звенит: «Дззз!» Пролез-таки злодей! Ждешь, куда сядет. Ага, на левую щеку. Рука крадется в темноте – и хлоп! Конец комару. Можно спать спокойно. И тут опять: «Дззз!» Этот же или другой? Бьешь себя что есть силы по щекам, по носу, по затылку, но кровожадное «дззз!» не замолкает. Наконец сдаешься. Кусай, кровопийца, и дай заснуть! Но через минуту снова слышится: «Дззз!» Еще один пролез.

Когда я произношу слово «Лосьва», прежде всего мне вспоминается мошкара. В слове «июнь» мне чудится тонкое комариное пение. Как припев, оно сопровождало нас на каждом шагу. Вот и сейчас: стоит мне закрыть глаза, и передо мной белая ночь на Лосьве – расплывчатые леса над белесой рекой и бесшабашная пляска крошечных людоедов в воздухе.

– Па-а-дъем!

Ужасно неприятный голос у Маринова – скрипучий и вместе с тем оглушительный. Днем не замечаешь как-то… Но когда он будит нас, хоть уши затыкай.

Спать хочется нестерпимо. Кажется, только что угомонились комары, только-только я закрыл глаза. Никак не разлепишь склеившиеся веки. Ну еще минуточку…

Но попробуй замешкаться, и тотчас за палаткой послышится язвительное:

– Раньше всех встал, конечно, дисциплинированный артиллерист. Вот он… Ах, это Глеб! А что с Гришей, он не заболел? Глеб, спроси Гришу, не принести ли ему термометр…

Светло. Но над рекой колышется туман. Тусклое, холодное солнце с трудом проглядывает сквозь него. Поеживаясь от утренней прохлады, бежим к обрыву, из которого выбегает ключ. Вода в нем ледяная, от нее немеют суставы пальцев и пухнут обожженные холодом губы. Она такая прозрачная, даже жалко мутить ее. Жучок-водомерка, кажется, скользит по воздуху, и камешки на дне видны наперечет. Каждый день мы смотрим на них, умываясь: на черно-белый полосатый, на ярко-кирпичный и на желтоватый, цвета слоновой кости. Сон не выдерживает ледяной воды – улетучивается мгновенно. От ключа бежишь в лагерь вприпрыжку, и все кажется великолепным: и брильянтовая роса на травинках, и солнце, поднявшееся над туманом, и звонкий стук топора.

Маринов торопится и торопит нас. Ему хочется как можно скорее закончить работу у Старосельцева и ехать дальше. Нефти тут быть не может, он убежден в этом окончательно… Ступень расколота – для куполов нет места. Но личного убеждения недостаточно – Маринов обязан представить документы: карты и описания. Мы делаем неблагодарную работу: описываем местность, где нет полезных минералов. Мы как бы ставим предостерегающий знак там, где сами потерпели аварию, предупреждаем будущих геологов: не ходите сюда, зря потратите время! И вообще не ходите на расколотые ступени, похожие на Старосельцевскую, нефти не найдете!

Работа нужная, но требует много времени. Нефтеносную, не разбитую на куски ступень мы описали бы куда быстрее. Маринов торопится, подгоняет нас. Не сказал бы, что он нервничает. Нет, он торопится методично и ежечасно: экономит время на сне, на еде, на отдыхе и на работе…

Мы встаем в пять утра, а в семь мы на очередном обнажении. Осматриваем его издалека. Маринов распределяет участки: Левушка опишет северный край, Николай – южный, тут будет работать Глеб, тут – Ирина…

Затем четверть часа проходит в молчании. Пусть мы торопимся и экономим время, эти четверть часа Маринов не жалеет. Прежде чем стучать молотком по скалам, каждый должен составить себе представление о местности в целом.

– Я уже понял! Можно идти? – спрашивает нетерпеливый Николай.

Действительно, обнажение простое, понятное с первого взгляда.

– Наметь план работы, куда пойдешь сначала, – говорит Маринов.

– Уже наметил.

– Проверь еще раз. И не мешай другим думать.

Советоваться и шептаться запрещено. Как понял, так и действуй. Если ошибся, будешь краснеть перед друзьями сегодня же после работы, ибо после работы обязательный отчет. Каждый по очереди представляет свои записи и находки. Порядок всегда одинаковый: сначала выступает Левушка, его поправляет Глеб, Глеба – Николай, Николая – я, меня – Ирина…

Таков мариновский метод работы.

Легче всех воспринял его Левушка. Он был первокурсник, голова его была свободна, и Маринов не встретил там соперников. По вечерам Левушка записывал в толстую тетрадь все советы, заповеди и изречения Маринова. Как говорят немцы: «Он стал папистее, чем римский папа». Маринов сам должен был убеждать Левушку, что в других местах на Земле встречаются все-таки складки, есть даже складчатые горы: Кавказ, Альпы, Гималаи.

Без сопротивления стал мариновцем и Николай. Вообще, это был способный юноша, нельзя было его не хвалить. Все он делал быстрее всех, охотнее всех – весело, легко и с превышением. Нужны были дрова на костер – Николай приносил двойной запас; нужны были записи – Николай делал зарисовки. Он; раньше всех научился грести, стоя с одним веслом в шаткой местной лодочке; на обнажениях без труда рассуждал, как Маринов, сидя на соседнем холме, и проявлял иной раз такую ясность мысли, что Ирина, склонная восхищаться людьми, говорила вслух: «Светлая голова у этого парня! Счастливая голова!» Есть люди, которым жизнь дается легко. Николай принадлежал к их числу.

Сравнительно медленно разворачивался основательный Глеб. Он был тугодум, новые знания укладывал, как кирпичи, и никак не хотел выламывать зацементированные куски из фундамента. Глеб мыслил прямолинейно, диалектика науки ему была непонятна – он не мог поверить, что бывают вещи не совсем правильные, иногда правильные, правильные вчера и неправильные сегодня. Ему все хотелось положить факт на полочку, наклеить ярлычок. А мы как назло встречали все время что-то спорное, не имеющее названия, промежуточное. В конце концов Глеб отказался от названий, стал говорить: «Как на Полосатом обрыве», «Как на Кривом плесе». Зрительная память его никогда не подводила.

Маринову очень нравилась такая манера. «Лет через десять, когда Глеб объездит всю страну, ему цены не будет, – говорил Маринов. – Это будет гроза для всяких книжников и словесников. Глеб будет их душить фактами, голыми фактами».

Одновременно с изучением мариновского метода работы шло обучение мариновскому распорядку. Оказывается, его поведение на первом обнажении не было случайностью. Не раз ставил он нас в глупое положение, как бы старался доказать: «Ничего-то вы не умеете. А коли не умеете, слушайтесь беспрекословно».

Вот, например, он говорит поутру:

– Есть заповедь у геолога: «Ничего не клади на землю! Молоток в руке или за поясом. Книжка в руке или в сумке. Задумаешься, отойдешь на шаг – потом в траве не разыщешь. А до магазина триста километров. Нож потеряешь – до осени останешься без ножа, будешь клянчить у друзей, им мешать и время терять. Потеряешь записи – все лето насмарку. Зря тебя везли сюда, народные деньги тратили».

Потом мы работаем на обнажении – кто с рулеткой, кто с горным компасом, кто с планшетом. И вдруг отчаянный крик Маринова:

– Сюда! Ко мне! Скорей же!

Что случилось? Змея? Медведь? Трясина? Или след нефти наконец – маслянистое пятно на обломке известняка.

Бросаем всё, мчимся сломя голову. Но Маринов встречает нас с каменным лицом:

– Где ваша сумка, Гриша? На пне?.. А ваш молоток, Коля?.. А Левушка все бросил: книжку, нож, карандаш? Я же говорил: ничего не класть на землю. На ветер я говорю, что ли?!

И Левушка, чертыхаясь, два часа после этого шарит в траве, отыскивая свой любимый ножик с восемнадцатью предметами (он все-таки взял его с собой). А Маринов, проходя мимо, еще подзуживает:

– Магазин-то в Югре. Триста километров по прямой.

– Чему же вы радуетесь? – говорю я с возмущением. – Вот Левушка потерял дорогую вещь. Неужели словами нельзя было сказать?

Но Маринов непоколебим:

– Разве я не говорил словами? Не далее, как сегодня. Но слово, как сказал бы академик Павлов, – слишком слабый раздражитель. В одно ухо входит, в другое выходит. Сколько раз нужно повторять слово, чтобы оно запомнилось, и сколько еще раз, чтобы вошло в плоть и кровь? А у меня в распоряжении всего три месяца. Я не могу учить ласково и терпеливо. Мне нужны исполнительные помощники в этой экспедиции, а не в следующей. Поэтому сроки сокращены. Сегодня я учу, завтра – требую. И, если слова не доходят до сознания, я учу на примере…

На каждую мелочь у Маринова правила, и выполняй их неукоснительно. Как ставить палатки – правило, как распределять обязанности – правило. Варить обеды не хотелось никому. Мы собирались установить дежурство по кухне, как это водится у туристов. Маринов воспротивился:

– Не позволю, чтобы двое переутомлялись, а прочие посиживали. У каждого свои обязанности, и на все лето одинаковые. Будем растить мастеров своего дела.

– Я буду мастер топора, – предложил Николай. – А суп пускай Левка варит, ведь он дров до утра не наколет.

– Обязанности распределяю я, – возразил Маринов. – Гриша с Левушкой ставят палатки. Глеб обеспечивает дрова и лапник. Ирина выдает продукты и спальные мешки. Коля, будете мастером поварешки. Не делайте кислой физиономии! Ах, вы считаете это занятие унизительным? Неужели вы хотели сбыть унизительное дело Левушке – лучшему другу-товарищу? Хорош друг!

Все-таки как мастер топора Левушка никуда не годится. Мы кончаем свои обязанности позже всех, ужинаем усталые, наконец залезаем в мешок. И тут какой-то бегемот – в тайге ему, видите ли, тесно – натыкается на нашу палатку и валит ее на нас.

Вылезаю, злой до предела. Передо мной Маринов. Он и не собирается извиняться:

– Слабоваты у вас колышки, Гриша. Чуть задел – и рухнуло.

Я готов поколотить его:

– Кто вас просил задевать? Нарочно вы, что ли?

– Нарочно! – сознается он без тени смущения. – Опять словами нельзя сказать?

Маринов усмехается:

– Вы хотите, чтобы начальник ходил за вами, как нянька, добивал ваши колышки, перемывал котел после Николая, проверял каждую цифру, которую вы записали, каждую линию, которую провели на бумаге. Не дождетесь! Мне нужны надежные и ответственные помощники. Я хочу доверять вам и в мелочах и в главном.

Что скажешь? «Не доверяйте, не полагайтесь!»

Скрепя сердце мы восстанавливаем палатку. И, можете быть уверены, отныне наши колышки клешами не вытащить из земли.

Вскоре после этого произошел случай с лодкой.

В тот день мы ездили вверх по реке километров за пятнадцать, вернулись довольно поздно, разожгли наконец костер и только уселись…

– А лодку привязали к колу? – спросил Маринов.

– Не уплывет – крепко сидит, – сказал Левушка.

За колья отвечал он. Но старый кол размочалился, Левушка пошел за топором и задержался у костра. Он подумал, что обойдется и без кола – лодка врезалась в песок, ее еле вытащили.

– А если уплывет?

Левушка нехотя оглянулся. И впрямь, как нарочно, лодка потихоньку отчалила сама собой и уже выплывала из заливчика на быстрину.

Левушка героически кинулся исправлять свою ошибку. Не раздеваясь, бросился в воду, догнал беглянку. Река оказалась гораздо глубже, чем он думал. Когда он догнал лодку, вода доходила ему до груди. Но все же он уцепился за борт и перевалился в лодку, мокрый до нитки, но торжествующий. Беглянка была поймана. Теперь надо было вернуть ее.

– А шест где? Шест-то на берегу! Киньте шест, ребята!

– Да ты прыгай в воду, тащи вброд! – крикнул Глеб.

Левушка, однако, боялся прыгать. Он плавал не слишком хорошо, а в реке были ямы и быстрое течение.

– Руками греби! – крикнул Николай дурашливо.

Маринов подтолкнул его:

– Бросай шест! Не видишь? Лодку уносит.

Николай сбежал к берегу, взял шест, примерился, встав в картинную позу копьеметателя. На все это ушло несколько секунд. Лодку между тем отнесло метров на тридцать, и Николай побоялся промахнуться. Он сбросил куртку и решительно кинулся в воду.

Но рассчитал неверно. На берегу мы поняли это быстрее. Одна рука у Николая была занята шестом, он плыл медленно и почти не приближался к лодке. Его и Левушку порознь несло к порогу, и обоим угрожала опасность.

– На мысок! Наперерез! – крикнул Маринов.

Всех опередил неторопливый Глеб. Он уже подхватил бечеву и пустился вдоль берега в обгон. На суше нетрудно было обогнать течение. Глеб опередил лодку и выскочил на мысок раньше. Обходя мель, лодка пошла боком, и Глеб успел перекинуть бечеву Левушке. Вскоре на мелкое место выбросило и Николая. Он выбрался на берег на четвереньках и, продрогший, побежал к костру греться, стуча зубами, но улыбаясь.

В тот вечер мы много говорили о приключениях, хвалили Глеба, подсмеивались над Левушкой, порицали необдуманную горячность Николая.

– Сознайтесь, Леонид Павлович, нельзя же без приключений, – заметил Левушка.

Маринов пожал плечами:

– Почему же нельзя? Нельзя было привязать лодку? Нельзя было шест оставить на скамье? Не говорил я вам?

И мы не подозревали, что Маринов сам главный виновник приключения. Секрет выдал Ларион.

– Учить вас надо! – сказал он. – Теперь про коли шест по гроб жизни не забудете. Скажите спасибо начальнику, что он вас наставляет. Меня отец-покойник тоже этак школил. Бросит в тайге – учись находить дорогу!

– Так это вы столкнули лодку, Леонид Павлович?

– Я. И правильно сделал. Столкнул и предупредил. А лучше было бы, если бы лодка уплыла ночью, когда никто не видит?

Право же, Маринов перешел все границы. Я решил, что нельзя отмалчиваться:

– Почему вы не считаете нас людьми, Леонид Павлович? Разве мы не желаем учиться, не желаем работать? Скажите нам словами, по-человечески, мы выполним все, что требуется!

Я возмущался, горячился, а Маринов возражал спокойно:

– Вы, Гриша, видимо, относитесь к числу тех наивных людей, которые полагают, что «учить» и «приучить» – одно и то же. По-вашему, достаточно сказать алкоголику: «Не пей, водка вредна для здоровья», и алкоголик бросит пить. Мало сказать – нужно еще многократно приказать, даже наказать, пока слово войдет в сознание. Разве я не учу? Всю дорогу я рассказывал вам о своем методе. Вы забыли о нем на первом же обнажении. Я сто раз повторял: «Не кладите ничего на землю!» Не удержалось в голове. То же и с лодкой.

– С лодкой вы перехватили, Леонид Павлович. Люди дороже всего! Ребята могли бы разбить головы на пороге, и на этом кончилось бы всякое учение. Людей вы не уважаете…

Спор разгорелся. Студенты поддержали меня. Ирина, конечно, Маринова. Я разозлился и сказал, что у нее женская манера защищать того, кто ей приятен, а не того, кто прав. В общем, мы разошлись обиженные и неубежденные.

Дискуссия об уважении к людям продолжалась еще с неделю, но потом иссякла. Дело в том, что обиженные перешли на сторону обидчика. Глеб первый сказал:

– Маринов – правильный начальник. Дисциплинка прежде всего. А то мы такой народ. Нам кол на голове теши…

Глеба поддержал и Николай. Он был честолюбив, искал похвалы, а похвалами, естественно, распоряжался Маринов.

Левушка – самый неумелый и неорганизованный – труднее всех привыкал к порядку. Но будущий великий путешественник не захотел смириться с ролью слабейшего, отстающего. Он тоже стал мастером к концу месяца, колол дрова с шиком, поплевывая на ладони и крякая. Кричал Николаю: «Эй, кухня! Дров не жалей, наколю!» А Николай, надев кепку задом наперед, важно отвечал: «Кого учишь? Мастера поварешки! Огонь нужен медленный. Эх ты, рядовой едок!»

И тут вдобавок еще произошла история с картой.

Это было уже в июле, в первых числах. Мы заканчивали обязательную работу у Старосельцева и готовились в путь к новым местам, где могла быть нефть. Николай с Глебом в тот день смолили и конопатили застоявшуюся лодку, а Ирина с Левушкой ушли за порог… Что-то нужно было проверить для карты, какие-то мелочи не сходились на черновиках и в записях.

К концу дня к ним прибежал запыхавшийся Николай. Учительница звала Ирину на помощь. Какая-то девочка упала с обрыва в реку, ее вытащили, но никак не могли привести в чувство.

Конечно, прирожденный лосьвинец оставил бы девочку отлеживаться, в лучшем случае пытался бы подбодрить глотком спирта. Но учительница была из приезжих, она верила в медицину и послала за Ириной, зная, что в годы войны москвичка работала в госпитале и везет с собой в аптечке городские лекарства, камфару и шприц.

– Доделывай! – Ирина кинула Левушке карту и бегом бросилась за Николаем.

От порога до деревни было четыре километра. Неотложная помощь запаздывала…

Девочка испугалась больше, чем ушиблась. У нее был шок, а после шока истерика. Ирина провозилась с ней часа три и в лагерь пришла только к ужину.

Здесь все было как обычно: я колол дрова, Николай боком заглядывал в котел, отворачиваясь от густого пара. Маринов делал какие-то расчеты, голодный Глеб стучал ложкой по миске.

– А Левушка где? – спросила Ирина.

– Да, в самом деле, где Левушка?

– Да вы не волнуйтесь, придет, – басом сказал Глеб. – Он такой, заработается – ни о чем не помнит. Тем более, часов у него нет, а по солнцу не определишь. – Глеб с укоризной поглядел на неизменно светлое небо.

Все же Глеб и сам беспокоился. Он то и дело отходил от костра и, складывая руки рупором, кричал что есть силы:

– Левка! Левка!..

Сумрачный лес не отзывался. Тоненько звенели комары.

Во время ужина Левушка не пришел. Мы напрасно ждали его еще полчаса…

– Нет, я пойду за ним все-таки, – решила Ирина. – Сумасшедший парень какой-то. Не соображает, что надо вовремя приходить…

Николай вызвался ее проводить. Я остался у костра, ревнуя, завидуя и жалея, что не я первый открыл рот. А впрочем… Впрочем, я же решил не навязываться Ирине.

Четыре километра туда и четыре обратно! Костер догорал, и мы все лежали в спальных мешках, когда я услышал голос Ирины:

– Ну как, не приходил Левушка?

– Разве его не было на обнажении?

– Нет. Мы кричали-кричали, пока не охрипли. Думали, что он пошел другой дорогой.

– Подъем! – крикнул Маринов.

Белая ночь позволяла приняться за розыски немедленно. Через несколько минут все мы выступили в поход: семь человек и одна собака – лохматый мрачный пес Лариона – Загрюха.

Хмурый лес огласился разноголосым криком:

– Левка! Лев! Левушка! Эй-е-ей! Ау! Сюда!..

Только эхо отвечало нам издалека…

Встретился с медведем? Волки напали? Придавлен упавшим деревом? Провалился в ловушку? Попал в трясину? Заблудился, забрел невесть куда? Много неприятностей может быть в тайге.

– Левка! Левушка!..

Сумрачные ели стояли плотной стеной, ветвями загораживали таинственную чащу. Лес возвращал нам только эхо.

– Лева! Левка! Левушка!..

К обнажению Ларион нас не подпустил. Натопчете, собака не поймет. Однако его охотничий пес и так не понял, что от него требуется. Он спугивал только сонных куропаток и недоумевающе оглядывался. «Я же сделал свое дело. Почему вы не стреляете?» – как бы спрашивал он.

Маринов велел нам разойтись попарно – кому на север, кому на юг. Я оказался в паре с Тимофеем.

– Вот ведь какая история вышла, «с крючком», – сказал мне проводник. – То же и у нас было, в Старосельцеве. Парень двенадцати годков вышел в лес за хворостом. А тут гроза да темень. Бросился парень туда-сюда и потерял линию. В лесу главное – линию не терять. Лучше три дня сидеть, солнышка ждать, чем куда попало брести на авось. Веришь ли – через две недели вышел парень лесом аж на Югру. Вот он хворост-то. Может, и наш Лев уже сорок километров отмахал, а мы его тут кличем.

– Лева! Эй-е-е-ей!..

Час и два кричали мы безрезультатно, отходя все дальше от обнажения, и в сердце уже закрадывалось тревожное: а вдруг не найдем. Вот мы кричим, кричим, а нашего Левушки уже нет в живых.

– Эй-е-е-ей!..

Уже в третьем часу ночи мы с Тимофеем наткнулись на незнакомый ручей, впадающий в болото. Ручей протекал по глубокому оврагу, и я подумал, что Левушка мог завернуть туда. Я на его месте, пожалуй, так и сделал бы. Незнакомый ручей, новые обнажения, на карте их нет! А вдруг находка! Стоило проверить овраг. Я велел Тимофею предупредить Маринова о том, что иду вверх по ручью, а потом догонять меня…

– Лева, Лева, эй, Лева!..

Овраг скоро кончился. Склоны его были сложены полосатыми известняками, и вода от извести была мутной, как бы молочной. Выше ручей бежал у подножия холмистой гряды, выедая на травянистом склоне каменные плеши. Я поймал себя на том, что высматриваю окаменелости. Конечно, они были тут, вымывались водой из берегов и лежали прямо на дне среди гальки. Как же мы упустили этот ручей?

– Лева!..

И вдруг я увидел парня. Он сидел на упавшем стволе, уронив руки на колени, неподвижный как камень. Левка? Живой! Я глазам не поверил. Столько искали, так мечтали найти, отчаялись… А он тут сидит.

– Левушка, где же ты был? Почему не отзывался? Почему молчишь? Цел? Ногу сломал? Говори же! Случилось что?

Лева поднял на меня большие грустные глаза. Лицо его побледнело, вытянулось, как бы повзрослело за ночь.

– Я потерял карту.

– Какую карту? – Я не сразу понял, о чем он говорит. У меня и мыслей не было о карте. – Как, карту? Итоги всей нашей трехнедельной работы?.. Потерял карту? Как же ты мог?!

– Вот так, потерял.

Упавшим голосом Левушка рассказал мне свою грустную историю. Я не запомнил слов. Помню только тон безнадежного отчаяния. По тону я догадывался о подробностях. Все было так хорошо. За полчаса он кончил проверку и совсем было собрался в лагерь, но тут он наткнулся на этот несчастный ручей. Решил осмотреть – нет ли там чего-нибудь интересного. Лес был пестрый, пронизанный солнцем, такой веселый, просто петь хотелось…

Левушка шел зигзагами: то спускался к ручью, то взбирался на холм, чтобы осмотреться издалека – по-мариновски – и сделать записи. И вот, набрасывая схему, он обнаружил какое-то несоответствие. Левушка положил карту на упавшее дерево, придавил ее камнем, чтобы не сдуло ветром, и бегом спустился к ручью. Тащить с собой карту не хотелось, чтобы не измять и не уронить случайно в грязь.

У ручья попадались окаменелости. Левушка отошел чуть правее, потом левее. Вспомнил про карту, решил взять ее и спуститься еще раз. Поднялся, прошел шагов двести. Где же карта? Видимо, взял в сторону. Повернул вдоль ручья. Нет карты. Значит, не направо надо было, а налево. Прошел еще шагов двести. Спустился к ручью. Опять поднялся. Нет карты. И место не то, оттуда вид был другой. Он помнил, что сидел с картой на упавшем стволе, как будто в березовой роще (кажется, правее холма, но, может, и левее), против небольшого обнажения. Но небольших обнажений были здесь десятки, и против каждого – березняк.

Левушка кинулся к ближайшим березам. Не там. Вернулся к ручью. Это обнажение? Нет, кажется, другое. Или он был на той стороне? Там тоже березы…

Карту потерял! Какой идиот!

Солнце пронизывало все тот же пестрый лес… Но на душе было уже не радостно, а мерзко и гнусно. Карту потерял! Уничтожил работу товарищей! Три недели споров и поисков! Ирина чертила ее опухшими руками, не сгоняла комаров, чтобы не запачкать карту кровавыми метками. А он взял ее и потерял. Какой дурак, болван, кретин! Левушка не находил ругательных слов, он готов был надавать себе пощечин.

Он искал, искал и все больше сбивался со следа. Вот знакомый ствол! Нет, не тот, примелькался в глазах, потому что проходил здесь уже не раз. Вот та роща! Та или не та – уже трудно сказать: во всех рощицах Левушка был по пяти раз. Еще туда пойти? Кажется, он там не был. Нет, был – вот знакомая сосна с наростом. Значит, искал и не нашел. Уйти или осмотреть на всякий случай?..

Я выслушал этот сбивчивый рассказ, с трудом сдерживая желание выругать Левушку. Карту потерял! Прахом пошла вся работа! Что теперь делать? Надо же!..

– Ладно, пошли. Там ищут тебя, волнуются, – сказал я сурово.

Левушка замотал головой:

– Нет, я не уйду отсюда, пока не найду. Или найду, или так и останусь здесь.

– Да ты пойди поешь сначала. Ты же умираешь с голоду.

– Туда мне и дорога! – Он всерьез произнес эти мрачные слова и даже отскочил в сторону, чтобы я не потащил его силой.

В это время неподалеку послышались тяжелые шаги. По моим следам шли Маринов и Тимофей. И Левушка заметил Маринова. Он побледнел, вытянулся и закусил губы. Боялся он ругани, боялся упреков? Да, боялся. Ведь ему нечего будет отвечать, когда Маринов скажет: «Сколько раз я тебе говорил…»

Я понял состояние Левушки и, чтобы избавить парня от лишних переживаний, пошел навстречу Маринову.

– Он потерял карту, – объяснил я коротко.

Маринову не понадобились разъяснения.

– Ну, так я и думал, – с горечью усмехнулся он. – Сам-то цел?

– Цел. Но он не хочет вернуться в лагерь, пока не найдет карты.

– Ну что ж, – сказал Маринов, – хорошо. Значит, совесть не потерял… Пошли, – обратился Маринов к Левушке. – Пойдем в лагерь, выспимся и обсудим, что делать. А то народ ищет тебя и время теряет.

– Я не уйду, я буду искать… – пробормотал Лева.

– Если не уйдешь, я приведу сюда всех и устроим обсуждение тут. Но люди устали. Они хотят спать.

Этот довод показался Левушке убедительным. Понурив голову, он поплелся за нами.

– Так что же мы будем делать? – спросил Маринов за завтраком.

– Я найду карту, обещаю вам! – воскликнул Левушка. – Или найду, или умру! Вы поезжайте вперед, а меня оставьте. Я каждый куст обыщу…

– Давайте я останусь с Левой, – предложил Николай. – Одному неудобно жить.

– Или, лучше, я. Я – спокойнее, – сказал Глеб. – А то Левка нервничает.

С их стороны это было самопожертвованием. Какой интерес оставаться на заведомо бесплодном месте и целые дни шарить по кустам? А впереди так много интересного.

А я предложил вести поиски всем вместе, планомерно. Больше шансов на успех. И быстрее увидим результат – либо найдем, либо не найдем, очень скоро это станет ясно…

– В том-то и дело, – сказал Маринов, – мы можем и зря искать. Может быть, какая-нибудь птица утащила карту в гнездо, или медведь ее сжевал, или ветер сдул в лужу. Что тогда? Потеряв неделю на поиски, мы начнем сначала. Поэтому предлагаю: примириться с потерей, время не тратить и сегодня, сейчас же приняться за составление новой карты.

– Три недели работы?

– А мы ее сделаем за три дня! Записи есть, схемки есть. И главное, мы все знаем местность. Мы помним, где и что найти.

И представьте, мы сделали карту за три дня. Конечно, работали мы зверски, но, право же, это были самые веселые, самые дружные дни в экспедиции. Всем хотелось скорее кончить. Местность мы знали, знали, куда идти, что смотреть. Искать и обдумывать не приходилось. Маринов сличал записи и распоряжался. Ирина чертила. Мы все восстанавливали цифры – бежали, измеряли, проверяли, возвращались бегом и спрашивали: «Куда теперь?»

О старой карте не вспоминали. Было условлено: Левку не попрекать, о потере не жалеть, на усталость не жаловаться.

И Левушка, старавшийся больше всех, говорил мне с чувством: «Какие хорошие у нас ребята! Настоящие друзья!»

На третий день к вечеру новая карта, куда лучше прежней, лежала на коленях у Маринова.

– Ну вот, – сказал он с удовлетворением. – А вы жалуетесь, что я заставляю работать вас сверх меры. За три дня сделали трехнедельную работу. Разве нельзя всегда так? Сами вы не знаете своих сил.

Затем, сложив карту, он протянул ее Левушке:

– С этим новым оврагом не все понятно. Сходи-ка на место, посмотри, так ли сделали.

Левушка замахал обеими руками:

– Нет, нет, Леонид Павлович! Пожалуйста, пошлите кого-нибудь другого!

– А ты возьми себя в руки. Подумай, как обеспечить карту. Положи в папку, завязки проверь… Давай, давай, иди! Некогда мне спорить по пустякам!

И, когда Левушка скрылся, придерживая папку рукой, Маринов подмигнул нам:

– Не потеряет! Можете положиться – до смерти не забудет урока!

Наконец настал день отъезда. Обжитые палатки вновь разместились по желтым, синим и пестрым чемоданам. Мы сменили карандаши на весла. И… прощай Старосельцево! Геологи снова в пути.

Следующая ступень нас манила надеждой – может быть, она не расколота. Студентам Маринов обещал отдельные участки – первую самостоятельную работу. И погода стояла прекрасная. И с Мариновым мы не спорили. И Ирина не смотрела на меня недружелюбно. Лучшим временем в экспедиции был этот безмятежный переход.

Мы плыли вдоль высоких берегов, сложенных белым сахаровидным известняком – не грязноватым, не желтоватым, а чисто белым, как скульптурный гипс. Известняк был разрезан прослойками глины и песка различных оттенков, как бы цветные пояски были надеты на корпуса утесов. Поясоватой назвали мы эту ступень.

Казалось, что мы плывем по гористой стране. На самом деле это было не так. Наверху расстилалась плоская болотистая равнина. Река прорезала в ней глубокое ущелье, как бы пропорола плугом. В болотах брали начало мутные ручейки. Они стекали по скалам, образуя миниатюрные водопады, и вытачивали из податливого известняка причудливые скульптуры. Мимо нас проплывали белые колоннады, черепа, башни, витязи в остроконечных шлемах, монахи в клобуках, человеческие лица и звериные морды – белые и полосатые. А в час заката все они становились светло-красными, как будто живое тело просвечивало сквозь каменную кожу.

На второй день пути мы встретили лося.

Заметил его Тимофей. Он сидел в это время на носу, надеясь добыть семгу. У Тимофея рука была занята острогой, ружье держал только Маринов. Тимофей подтолкнул его тихонько. Маринов вспыхнул от охотничьего азарта. Но ружье было заряжено утиной дробью. Требовалось достать пулевой патрон из грудного кармана, взять в зубы, переломить ствол, выбросить патрон с дробью, вложить нужный, закрыть ствол, вскинуть ружье, прицелиться – восемь движений отделяли Маринова от выстрела. Когда щелкнул сложенный ствол, зверь поднял голову. Четверть секунды люди и лось смотрели друг другу в глаза. До сих пор я видел лося только в зоопарке. Это был очень уродливый, сутуловатый зверь с непомерно большой, губастой и горбоносой головой – скверная пародия на лошадь. Здесь, у таежной реки, лось выглядел могучим и гордым. Добыть такого зверя – вот это удача! Пуля в стволе, остается вскинуть, прицелиться… Но тут Ларион толкнул лодку шестом – Маринов качнулся, ему еще надо восстановить равновесие. Лось уже видит нас. Стреляй же, не копайся!.. Поздно! Гигантскими скачками зверь взлетает на откос. Он мчится галопом по крутым скалам, словно это ровная лужайка. Тонкие ноги пружинят, голова вытянута вперед. Столько силы, столько ловкости, даже изящества в этом тяжеловесном таежном быке! Через секунду он наверху. Еще секунду слышится треск сучьев в тайге…

– Зачем толкался? Держать надо было! – сердится Маринов.

– Зачем торопился? Я бы лодку подогнал! – попрекает его Ларион.

А Ирина говорит всем наперекор:

– Такой красавец! Я рада, что он убежал.

Мы причаливаем, чтобы посмотреть следы. Вот так отпечатки, какие громадные копыта! Здесь лось стоял, сюда прыгнул. Ничего себе прыжок! Ребята измеряют расстояние рулеткой. И как он ухитрился, не поворачиваясь, попасть на этот уступ! Можно подумать, что у лося глаза на затылке, а на копытах крылышки. Мы все разочарованы и восхищены. Лось победил нас, не дался в руки. Но мы бескорыстно приветствуем победителя. Всего обиднее, что не успели его рассмотреть. Хочется крикнуть: «Вернись, мы не будем стрелять! Дай нам полюбоваться тобой, дай насмотреться, как ты летаешь по кручам!»

А несколько часов спустя нас посетил главный хозяин тайги.

Бессонницей мы не страдали, такого слова не было в нашем обиходе.

Просидев день на веслах, я залез в спальный мешок и сразу провалился в черную пропасть. И уже там, на дне пропасти, я услышал страшное слово: «Медведь».

«Медведь? – подумал я, просыпаясь. – Кто сказал «медведь»? Или мне приснилось?»

Но тут в палатку ворвался мохнатый скулящий ком. Это был Загрюха – угрюмый и независимый пес Лариона. Сейчас он жался ко мне и лез под изголовье.

Значит, не приснилось. Я повернулся на спину и левой рукой нащупал ружье. И тут на меня навалилась тяжелая туша, шершавая лапа наступила на лицо.

«Баста! Конец!» – подумал я.

Говорят, будто в последнюю секунду человек видит всю свою жизнь, детство, мать, родных, первую любовь, начатые и незавершенные дела. Амундсен, впрочем, рассказывает иное. Когда его подмял медведь на Чукотке, он вспомнил какую-то лондонскую уличку, где парикмахеры стригут народ под открытым небом и бросают волосы на мостовую.

А я, сознаюсь, ни о чем не подумал. Или подумал, что не хочется умирать. И зажмурился, ожидая, что острые зубы вопьются в шею. Однако мой медведь дал мне слишком много времени для размышлений. Он все толкал и толкал меня лапой и почему-то не грыз. Я вспомнил, что медведи не трогают мертвых и можно спастись, притворившись неподвижным. Выбора не было – достать ружье и выстрелить я не сумел бы. Приходилось изображать мертвеца. А медведь все елозил и елозил по мне. «Когда же ты отвяжешься? – думал я, стараясь не дышать. – Ведь я так хорошо играю свою роль!»

Но тут за палаткой послышались выстрелы. И тогда медведь, встряхнув меня, крикнул что есть мочи:

– Гриша, проснись же, черт! Под тобой ружье!

Это был Маринов. Он хотел разбудить меня без шума и толкал, пока кто-то другой не начал стрелять.

Выстрелы продолжались, слишком частые, чтобы быть меткими. Ясно было: стреляли вдогонку. Мы выбрались из палатки поздно. Медведя не было. Глеб и Ларион стояли с дымящимися ружьями, раскрасневшийся Николай – с геологическим молотком.

– «С крючком» вышла история! – вздыхал Тимофей. – Нас хотел задавить и сам еле ноги унес… Спугнул ты его, Николай. Страшен показался ему твой молоток.

– Да ведь он в палатку лез… Ну я схватил, что было под рукой, – оправдывался Николай, удивленный тем, что никто не восторгался его храбростью.

– Он хотел отколоть кусочек уха для коллекции, – сострил Левушка.

– Новый минерал – «медвежатин».

– «Медвежеухин».

Все смеялись над Колей, но я помалкивал. Совесть моя была нечиста. Мне не хотелось рассказывать, как я притворялся мертвым, лежа под «медведем».

– Теперь по следам пойти бы, – сказал Тимофей. – Очень шибко бежал он, перепужался страсть. А у них, у медведей, кишка тонкая, не выдерживает. Бывает, пугнешь его – он побежит, побежит, заверещит… и лапы кверху.

Кажется, после этого события Маринов распорядился всем по очереди ходить на охоту вместе с Ларионом.

Ларион охотился регулярно. «Сходи в «Гастроном», – говорили при этом студенты. И еще спрашивали Ирину: – Сколько уток купить сегодня? Дюжины хватит?» А пока Ларион ходил в «Гастроном» за птицей, Тимофей «покупал» в реке рыбу. Сам он предпочитал есть рыбу, а уток терпеть не мог и непоследовательно объяснял свою неприязнь тем, что «утки рыбу клюют и от них рыбным духом несет».

Итак, на следующий день после встречи с медведем я отправился с Ларионом в мясной «магазин».

Я старался идти по-охотничьи: бесшумно, выбирал место, куда поставить ногу, избегал шуршащих листьев и ломких веточек, искал мшистые податливые кочки. Но Ларион, к моему удивлению, пренебрегал предосторожностями, шел напролом, так что треск стоял.

– Птицы здесь глупые, – пояснил он. – Старосельцевские сюда не заходят, а в Ларькине нынче стрелять некому. Я с вами, а Иван – на печи, свою медведицу поминает.

Минут через пять мы дошли до ближайшего «Гастронома». Это было небольшое лесное озеро с топкими берегами, наполовину заросшее осокой. На его бурой воде густым слоем лежала тина и опавшая хвоя. И, раздвигая тину грудью, по всему озеру плавали «мясопродукты». Не обращая на нас внимания, они чистили перья, перекликались скрипучими голосами, ныряли, вытаскивая из пухлого ила свою пищу.

С нами был и Загрюха, пес Лариона, опозорившийся сегодня ночью, – мрачное существо со свалявшейся шерстью. Ларион никогда не ласкал его, и Загрюха не высказывал привязанности. Держался он в сторонке, шел независимо, как будто говорил: «Поневоле мы с тобой, старик, товарищи. Связала нас судьба веревочкой, а все-таки я сам по себе, захочу – уйду и не попрощаюсь».

Но дело свое Загрюха знал. Когда Ларион выстрелил и раненая утка забилась на воде, Загрюха решительно кинулся в озеро и поплыл, шлепая передними лапами. Ларион же, к моему недоумению, отбросив ружье, с неожиданной резвостью побежал вокруг озера. Оказалось, что Загрюха имеет обыкновение «снимать навар» – присваивать первую добычу. И тут он опередил Лариона: переплыл на самый дальний и топкий берег, куда невозможно было добраться, и там преспокойно сожрал утку. Вернулся он минут через десять, с достоинством облизываясь. Он не вилял хвостом, не ластился, стоял поодаль и поглядывал выжидательно. И мне представлялось, что он хочет сказать: «Теперь я сыт и могу вступить в переговоры. Если вы глупы, несдержанны и начнете драться, я просто убегу в лес. Если же умны, я помогу вам. Стреляйте, не теряйте времени, а то я не прочь поспать».

Поскольку утки, покружив после выстрела, снова сели на озеро, мы приняли условия Загрюхи. В дальнейшем пес аккуратно доставлял нам подбитых уток.

На этом озере мы взяли шесть уток, на следующем – семь, за полчаса обеспечив партию ужином и обедом. Я не мог нахвалиться тайгой. Ведь в те времена москвичи получали продукты по карточкам и тратили куда больше времени в очередях, чтобы принести домой гораздо более скудный паек.

– Хорошо живется вам! – сказал я Лариону. – Идете в тайгу, как на склад. Тут тебе и еда, и шубы, и дрова.

– Все не то, что в прежнее время! – вздохнул Ларион. – Тесно. Народу прибавилось. Мы-то с Иваном в свое время ушли, выселились из Старосельцева, а нынешним и податься некуда.

Это было не стариковское брюзжание. Такова логика охотничьей жизни. Охотник собирает, не сея; ест мясо, не заботясь о кормах. Гектар тайги дает неизмеримо меньше пищи, чем гектар пашни. Поэтому вся Лосьва может досыта накормить двести человек. Третьей сотне будет уже голодновато. Ларион, будучи молодым, вынужден был искать нетронутые места, переселился в верховья. Дети его осваивали притоки Лосьвы. Дети его детей будут пахать землю и откармливать уток на фермах, потому что диких не хватит на всех.

С соседнего плеса Ларион показал нам свое родное Ларькино. Деревня стояла на высоком, обрывистом берегу и видна была издалека.

– Мое имя носит, – с гордостью сказал Ларион.

И правда, прославился Ларион. На всех картах проставлено его имя. А всего в деревне было два дома – Лариона и Ивана Сидоровича.

– Значит, вечером старуха встретит! – подмигнул Николай.

– Дня через два, если задержки не будет…

Близок локоть, да не укусишь. По прямой до Ларькина было семь километров, по реке – семьдесят. Именно здесь проходил край второй ступени кряжа. Перебираясь через него, река описывала витиеватую петлю.

С нетерпеливым любопытством смотрели мы на берега. Ну-ка, где тут спрятаны нефтеносные купола? Кому достанется честь открытия?

На изгибе петли, в самом далеком от Ларькина месте, нас встретил двойной порог. Мы переправлялись через него целый день, но были довольны чрезвычайно. Нужный нам край ступени нашелся как раз там, где мы ожидали. Полосатые известняки здесь покинули нас, из-под земли вышли голубовато-серые и коричнево-серые песчаники с золотистой искрой, не каменноугольные породы, а более древние, судя по описаниям, – девонские.

За порогами пейзаж резко изменился. Живописные скалы исчезли. Река текла здесь в корытообразной долине. И мы, верные ученики Маринова, увидели в ней пологий прогиб, сопровождающий край ступени.

– Но, если так, на полуострове должны быть купола…

– Могут быть… – поправлял Маринов.

Ближе к Ларькину правый берег стал круче. Сама деревня стояла на остром мысу, сложенном теми же девонскими песчаниками. Нас встретило все население поголовно, то есть три человека: Иван Сидорович с Пелагеей и жена Лариона. Встретили как долгожданных родственников и приглашали в оба дома. Маринов распорядился перенести вещи к Ивану, чтобы не стеснять Лариона, ведь он с зимы не виделся с женой. Но вежливость эта была неудачной. Ларион обиделся, не стал ужинать с нами, напился в одиночестве и зачем-то пошел ловить рыбу. И долго мы еще слышали обрывки песен и укоризненное бормотание.

В избе у Ивана Сидоровича заседал между тем «военный совет». Мы делили участки, делили с азартом, как старатели, распределяющие делянки. Никто же не мог сказать с уверенностью, кому достанется пустая порода, кому – черное золото.

Все трое студентов хотели работать у порога. Это было самое многообещающее место. Разгорелся жаркий спор. Левушка предложил метать жребий. Ирина, всеобщая примирительница, уговаривала провести на пороге границу трех участков. Но Маринов рассудил иначе.

– Нельзя так, – сказал он. – Все трое будут сидеть на пороге и втроем опишут одно обнажение.

И отдал порог Николаю, самому сообразительному и старательному.

– В таком случае, за мной перешеек, – заявил Левушка.

– Ладно, – махнул рукой Глеб, – уступаю маленьким. Дайте мне полуостров. Отмерьте кусок побольше, чтобы было где побродить.

Нам с Ириной досталась менее интересная работа – нанести на карту пройденные участки. Ей – поясоватые известняки, мне – корытообразная равнина от порога до Ларькина.

Маринов обязательно хотел тут же разработать подробный календарный план.

– Сегодня девятнадцатое число, – сказал он. – Завтра устраиваем выходной. (Общее ликование.) Завтра же, во второй половине дня, распределяем имущество и собираемся. Двадцать первого утром разъезжаемся. Коля с Тимофеем будут жить у порога. Глеб с Левушкой – на перешейке, Ирина с Ларионом спустятся вниз по реке, мы с Гришей квартируем в Ларькине. (Не хотел он выпускать меня из-под надзора.) Двадцать второго все мы начинаем работу, каждый на своем участке. Я в это время иду вверх по реке километров на сто. Кладем неделю. Двадцать девятого июля я в Ларькине. Принимаю работу у вас, Гриша. Подготовьтесь. Затем мы вдвоем едем к Левушке…

– А вдруг я не управлюсь? – спросил Левушка. – Вдруг у меня неожиданное открытие, сложная геология?

– Считайте, что я вам назначил экзамен, – сказал Маринов. – Экзамен не отменяется из-за того, что студент не подготовился. Думайте о возможных случайностях, распределяйте время с запасом. Неожиданности надо предупреждать. В хорошей экспедиции приключение – исключение…

«Приключение – исключение». Как припев, твердил нам Маринов свое любимое изречение.

Сам он участвовал в девятнадцати экспедициях. И жизнь его была переполнена приключениями. На Кавказе он провалился в ледниковую трещину, на Таймыре заблудился во время пурги, в Донбассе чуть не погиб при обвале в заброшенной шахте, на Урале утопил лодку в порожистой речке…

«Но это были плохие экспедиции, – говорил он нам. – Я не умел еще предупреждать неожиданности… Сейчас я умею».

И все-таки вмешалась неожиданность и нарушила наши планы.

Вечер был тихий, гнус лютовал как никогда. Мы развели дымный костер, сидели в дыму, кашляя, закрыв опухшими руками глаза. Страдали сами, но зато противник держался на почтительном расстоянии.

Потом к мелодичному стону комаров присоединился посторонний, более громкий звук, как бы жужжание рассерженной пчелы. Пчелы на Лосьве редкость, и Маринов, самый наблюдательный из нас, раньше всех обратил внимание на этот звук.

– Что за насекомое? – спросил он, оглядываясь. – Гудит, как самолет.

И тут из-за леса появился… самолет.

Он летел низко-низко, так что видны были поплавки, стойки между плоскостями и даже круглая головка летчика. Впервые после Усть-Лосьвы мы видели самолет. Куда он летит? Снижается, кажется. Неужели к нам?

А через две минуты, взрывая волну, гидроплан закачался в заливчике у Ларькина. Мы узнали потрепанную и латаную героическую машину Фокина, поставленную на поплавки. А вот и он сам. Выбрался из кабины, ступил на плоскость, бросает нам причальный канат.

– Товарищ Фокин! Какими судьбами? Куда держишь путь?

Но летчик отмалчивается, не отвечает на приветствия. Сосредоточенный, он шлепает по воде прямо к Маринову. На лице его строгое выражение: «Не троньте меня, я исполняю служебные обязанности».

– Вам пакет, – говорит он, козырнув.

В пакете записка. Маринов пробегает ее глазами.

– От секретаря обкома, – сообщает он. – У которого мы с Ириной были в Югре.

– Что он пишет, если не секрет?

И Леонид Павлович читает вслух:

– «Уважаемый товарищ Маринов! Сейчас у нас в области геологическая конференция. И вас поминают на каждом заседании. Дело в том, что партия, работавшая в верховьях Тесьмы, нашла факты, опровергающие вашу теорию… А я запомнил беседу с вами и хотел бы, чтобы вы высказались. Посылаю за вами Фокина и настойчиво советую приехать».

Из письма выпала фотография. На снимке были изображены круто падающие трещиноватые сланцы. Возле обнажения стояла незнакомая девушка с торжествующей улыбкой на лице.

Круто падающие сланцы! Но из сланцев сложен здесь фундамент геологической платформы. Падают круто, значит, образуют складку. Складчатый фундамент? Но это полное крушение Маринова. Это означает, что его метод неверен. Мы идем неправильным путем.

Стояли белые ночи.

Солнце заходило за горизонт ненадолго. Оно «не укладывалось в постельку», как говорят примерным детям, а «ложилось на диван, не разуваясь», чтобы во втором часу ночи снова выйти на небо, на северо-северо-востоке.

Белые ночи у нас – символ поэзии. Молчаливые и мечтательные ленинградцы в белые ночи бродят по пустынным и гулким набережным Невы. И мне белые ночи казались поэтическими, когда поезд подходил к Югре и мы стояли с Ириной у окна.

А потом было светло два месяца подряд. Мы забыли, что такое темнота. Двадцатичасовой день сменялся сумерками – коротким временем, когда трудно было стрелять, а от чтения болели глаза. Первые дни мы не досыпали, а потом научились спать в любое время. Мы путали часы, спрашивали друг у друга: «Сейчас три часа дня или три часа ночи?» Для проверки смотрели на компас. Если солнце на северо-востоке, значит, ночь, если на юго-западе – стало быть, день.

Мы очень скучали по темным ночам, по звездному небу, бархатному небосводу, по электрической лампочке под абажуром и подлинной настоящей темноте. Часто, ложась спать в пять часов дня, мы создавали себе темноту искусственную, залезали в палатку, закрывали ее плотными одеялами, ватниками и свободными спальными мешками. И хотя в палатке дышать было нечем, но мы наслаждались темнотой.

Белые ночи сбивают распорядок. Нам было безразлично, когда ложиться. Иногда, если работа требовала, мы спали в середине дня, иногда в бывшие ночные часы.

И Фокин не захотел ночевать у нас.

– Долетим, – сказал он. – Часа в три буду дома, на своей койке.

Маринов надел теплую шапку, пожал нам всем руки.

– Действуйте, – сказал он. – Обязанности распределены. Не зря я вас обучал. Постараюсь вернуться быстренько. А пока за меня остается Ирина.

Ирина покраснела от гордости и смущения.

– Пускай лучше Гриша, – возразила она.

Но Маринов не доверял мне. Он знал, что я способен найти складки там, где их нет.

И снова гудит в воздухе рассерженная пчела. Дальше, дальше… Тише… Совсем затихла. Тишина. Всплескивает рыба. Белая гладь реки. Сумеречный бесцветный лес.

Как же мы будем работать без Маринова? Его методом? Но метод только что опровергли на соседней реке!

Ларькино запомнилось мне тишиной.

В последние годы я не был избалован тишиной. На фронте я служил артиллеристом, и, вероятно, потому война представляется мне как беспрерывный грохот. Даже в часы затишья фронт ворчал, как темное небо перед грозой. А затем налетал стальной вихрь с режущим визгом мин, истеричным воплем штурмовиков, басистым ревом тяжелых орудий и всепокрывающим громом моей собственной батареи.

Впервые мы окунулись в тишину на Лосьве, но Маринов не дал нам почувствовать ее. Днем напряженная работа, некогда прислушиваться. А вечером все безразлично, хоть молотком по железу стучи. Спать, спать, спать!

Но вот самолет увез Маринова. Ирина, студенты и проводники разъехались по своим местам. А я остался в Ларькине наедине с тишиной.

Ночевал-то я у Ивана Сидоровича. Пелагея, его ласковая хозяйка, будила меня в четыре часа утра и, пока я умывался на речке, ставила на стол обильный завтрак: вареную рыбу и соленых уток или соленую рыбу и вареных уток. Порции хватило бы на пятерых. Из завтрака можно было выкроить обед и ужин. Впрочем, он так и был рассчитан. Человек, уходящий в тайгу, должен наедаться на сутки вперед. Удобнее нести еду в желудке, а не в руках, не в кармане, не в мешке, который цепляется за кусты.

С трудом выбравшись из-за стола, я брал сумку, ружье, молоток и, сделав несколько шагов, нырял в тишину.

В сухой лиственничной тайге нога бесшумно ступала по прелой хвое, на болотистых перелесках тонула в цветном узорном ковре из тончайших разнообразных стебельков мха. Мох был ярко-зеленый на опушках, где росли корявые березы, красновато-коричневый и бурый в мокрых низинах, местами желтый… К желтому мху опасно было подступиться, в буром оставались чавкающие следы, но вскоре упругий ковер распрямлялся, смыкаясь над временной лужицей.

Солнце золотило верхушки деревьев. Наверху в лучах его кувыркались белки, их хвосты казались прозрачными на фоне неба. А внизу было сумрачно, ели протягивали свои оголенные ветви, словно пальцы лешего, хватали за одежду; во мху гнили обросшие плесневыми грибами упавшие стволы. Редкие звуки: треск сучьев, шум ветра на верхушках деревьев, плеск лужицы, куда шлепнулась лягушка, – только подчеркивали тишину.

Я не раз присаживался, чтобы послушать тишину, посмотреть, как суетятся муравьи, как жучки хоронятся в трещинах сосновой коры…

И мысли мои неторопливо плели кружевную паутину. О чем я думал? Как обычно, о камнях и искателях камней. О Гордееве, его планах на будущее, о Маринове, об Ирине, еще раз об Ирине.

Ларькино было перевалом в моей жизни, не самым главным перевалом. Но я взобрался сюда и остановился, чтобы оглядеть пройденный путь и предстоящий. До сих пор у меня не было времени оглядываться.

Иван Сидорович охотно сопровождал меня. Хотя поврежденная нога у него не совсем зажила, он ходил быстрее и меньше уставал, чем я. Но больше всего меня поражала его удивительная способность находить дорогу в тайге. Компас был для него ненужной игрушкой. В любом месте Иван Сидорович указывал страны света и направление на Ларькино. Для проверки я вертел его, завязав ему глаза. Иван Сидорович, ни секунды не задумываясь, вытягивал руку и говорил: «Вот север».

«Как же ты находишь?» – удивлялся я. Старик отвечал: «Умом».

«Научи меня!» – просил я. Он говорил о солнце, о ветвях, которые тянутся на юг, о годовых кольцах – все приметы общеизвестные. Право, с их помощью нельзя было объяснить работу загадочного компаса, который прятался у него в голове.

Много лет спустя я вспомнил Ивана Сидоровича в цирке, глядя на удивительную пляску канатоходцев. Люди прыгали на канате, делали сальто, перескакивали с плеч на плечи. Для нас, зрителей, это казалось чудом, никто из нас не простоял бы на канате и полминуты. Как же циркачи достигали таких чудес? Только упражняя присущее человеку чувство равновесия. Мне думается, что у человека есть и чувство направления, которое у нас, горожан, атрофировалось, а Иван Сидорович, с детства упражняя его в тайге, достиг совершенства. Иных объяснений не вижу. Пусть медики меня поправят.

Иван Сидорович был немногословен, но не молчалив. Говорил образно, иногда очень удачно. Тимофею он сказал: «У тебя голова топится по-черному». Это значило: «Неумный ты человек, бестолковый! Не мысли у тебя, а копоть, не рассуждения, а дым. Чад, угар, сам не разберешься!»

Чаще Иван Сидорович сравнивал людей с лесными жителями. Глеба назвал бобром – это была высшая похвала. Про Левушку сказал: «Это белка». И пояснил: «Белка зверь обстоятельный, запасливый. Гляди, как Лев слушает, словно орехи собирает. Найдет и в нору несет, чтобы разгрызть и про запас отложить». А Николай не понравился Ивану Сидоровичу. «Глухарь, – сказал он. – Перья распушил, глаза зажмурил и поет. Другим слушать тошно, а он знай заливается».

Николай и правда любил разглагольствовать, но, по-моему, характеристика получилась односторонней. Я поспорил с Иваном Сидоровичем. Он не согласился:

– Не признаю я этой моды: на половину так себе, на половину ничего себе. В тайге уж если зверь подлый, так он до конца подлый, а если благородный – до конца благородный. И в людях то же вижу.

Иван Сидорович поселился в Ларькине, когда ему было восемнадцать лет.

До той поры он жил в Старосельцеве. Но ружей было все больше, а зверя все меньше. Многие поговаривали о выселении, а пуще всех Ларион.

Ларион-то и подбил Ивана. Нельзя сказать, чтобы были они большими друзьями, но Ларион знал, кого выбирать в товарищи. Иван уже тогда был лучшим ходоком и лучшим стрелком. Переселиться было легко: взяли ружья, патроны, топоры, котомки и айда! Срубили избы на новом месте, появилась новая деревня – Ларькино. По Лариону ее назвали, потому что в низовья за товарами он ездил – торговаться умел хитрее.

Прожили год, понравилось. Места нехоженые, зверь непуганый. Уток тучи. На охоту ходили вместе. Правда, Ларион с хитрецой: посадит Ивана грести, а сам на носу с ружьем. Добыча-то пополам, но ему почет больше и занятие легче, а Иван с трудом не считался.

И меха добывали. Оделись, обзавелись хозяйством. И надумали жениться.

Народу на Лосьве тогда было еще меньше, чем сейчас, – человек сто на всей реке. На сто жителей пять – шесть невест, все наперечет. Стали друзья выбирать и столкнулись: оба посватались к одной.

Ларион полагал, что Иван – простак, его нетрудно обойти. Он старался высмеять соперника, поставить его в глупое положение. Но Иван оказался не так прост: говорил немного, да веско. Ларион расписывает свои охотничьи успехи, а Иван слушает, слушает, да и скажет: «Давай стрелять, у кого глаз зорче». Ларион полчаса говорит, как Иван неуклюж да как смешон. А Иван возьмет да скажет: «Давай поборемся, кто из нас лопатками пыль оботрет». И выясняется, что Ларион – пустослов, а Иван молчит, да дело знает. И к осени, когда на Лосьве играют свадьбы, Иван срубил новую избу и привел в нее хозяйку, а Ларион в старой избе остался бобылем.

В большом городе люди растворяются, обиженный и обидчик расходятся, не мозолят друг другу глаза. В Ларькине было всего три человека. Они сталкивались ежеминутно. Возможно, Ларион позволял себе вольные слова. Во всяком случае, месяца через два после свадьбы Иван Сидорович пришел к Лариону:

«С предупреждением к тебе, Ларька. Выбирай одно: либо женись, либо уходи отсюда. А не женишься, пришибу я тебя, чтобы Пелагее не докучал».

Ларион предпочел жениться.

С годами ревность остыла, превратилась в недоброжелательство. Охотились вместе, вместе ловили рыбу, но друг друга обвиняли в порче ловушек и даже в поджогах. Ларион иной раз навещал соседей. Иван Сидорович даже в избу его не входил.

Я уговаривал его не раздувать старой вражды. Из уважения ко мне он зашел к Лариону, молча посидел минут пять на лавке. А выйдя, сказал:

– Нет у человека настоящей прямизны в душе. Лесной зверь тверже. С самого начала нарушил я лесной закон – позволил Ларьке рядом жить.

Тот же Иван Сидорович помог мне сделать важное открытие.

Деревня стояла на серо-желтом девонском песчанике, и все берега Лосьвы были сложены серо-желтым песчаником. Слои лежали плоско. По Маринову, мой участок приходился на середину ступени, край проходил где-то в стороне на участках Левушки, Глеба и Николая. Там, отнюдь не у меня, можно было искать нефтеносные купола.

Низменная, болотистая равнина, окружавшая Ларькино, скрывала от глаз коренные породы. И я спросил Ивана Сидоровича, нет ли на притоках Лосьвы или на ближайших речках крутых оврагов.

– Есть, – сказал Иван Сидорович, поразмыслив. – У Красного болота овраг. Верст пятнадцать отселе. Во туда. – Он показал на восток.

– Почему же оно Красное – это болото?

– Испокон веков так называют. Вода в нем красная, стало быть. И в овраге камень красный.

Девонские песчаники были серо-желтые; каменноугольные известняки – белые с полосками. Что такое красные камни? Их стоило посмотреть, хотя лежали они далеко от Ларькина; пожалуй, даже на участке Николая, не на моем.

Я попросил Ивана Сидоровича проводить меня к Красному болоту. И мы отправились туда вдвоем на следующий день. Шел дождь. Тайга была пропитана удушливой сыростью, почва чавкала под ногами, каждая елка осыпала нас мелким душем. Ватники быстро набухли влагой. Дышалось трудно. Одно хорошо – не было комарья.

Мы шагали молча. Мой спутник сосредоточенно передвигал ноги. Он относился к числу тех людей, которые не делают два дела одновременно: идти так идти, а говорить так говорить.

Так шли мы часа три. Я промок насквозь и уже не обращал внимания на воду за шиворотом и в сапогах. В чаще нас купали ветви, на открытых полянах поливал дождь. Доверяя опыту Ивана Сидоровича, я не следил за направлением и на компас глядел только для того, чтобы позже на карте отметить положение Красного болота. Сначала мы держали путь почти точно на восток, потом начали забирать к северу. Вместо того чтобы идти прямо, мы описывали полукруг.

– Где болото? Мы обходим его, что ли? – спросил я.

Иван Сидорович махнул рукой прямо перед собой.

Не ошибается ли он? Я считал, что человек с завязанными глазами заворачивает невольно налево, потому что правая нога сильнее и крупнее шагает. Мы тоже заворачивали налево – правило как будто подтверждалось. Но у моего проводника правая нога повреждена, левая у него сильнее.

– Иван Сидорович, ты говорил: болото на восток от нас?

– Говорил.

– А сейчас куда мы идем?

– Стало быть, на восток.

А компас утверждал, что мы идем на север. Компас – вещь солидная. Но и чутьем Ивана Сидоровича пренебрегать не стоит.

– А ты не путаешь, Иван Сидорович? Подумай-ка!

Старик остановился.

– Солнце-то какую скулу греет?.. Правую, – сказал он немного погодя.

Не без труда я нашел среди облаков расплывчатое светлое пятно. Часы показывали половину первого. Солнце должно было находиться на юге. Если бы мы шли на север, оно грело бы нам затылок. Значит, человек прав, а прибор ошибается. В чем же дело? Заело компас? Я встряхнул прибор, повертел на ладони. Нет, стрелка ходит свободно. Отдал спутнику молоток и ружье, сам отошел в сторонку. Нет, металл не влияет. Неужели магнитная аномалия? Если аномалия, то, во всяком случае, небольшая, местная, ведь у реки она совсем незаметна. Но местные аномалии самые интересные – они связаны с выходами железных руд.

– Иван Сидорович, далеко еще до красных камней?

– Сейчас обойдем верхом, где посуше.

– Веди напрямик. Найдешь дорогу?

Старик усмехнулся:

– Я-то?

Мы свернули с тропинки и сразу оказались в непролазной чаще. В седом мху гнили трухлявые стволы, обросшие плесневыми грибами размером с тарелку. То и дело мы проваливались в ржавые лужи. Тощие елки стояли колючей стеной, хлестали нас подсохшими ветками. Казалось, в этот зеленый терем не то что люди, звери не заглядывали тысячу лет.

Иван Сидорович все посматривал на меня, словно спрашивал: «Так ли?» Я считал шаги про себя и, чтобы не сбиться, молча показывал рукой вперед.

Не зря мы свернули. Проверяя Ивана Сидоровича, я засекал направление на какую-нибудь заметную березу и сам видел: компасная стрелка пляшет: то отходит к северу, то к востоку. Какие-то магнитные массы лежали под этой тайгой.

Затем тайга стала суше. Мы выбрались на пологий склон. Стали попадаться прогалины. На одной из них я заметил каменистый холмик и поспешил туда, обгоняя Ивана Сидоровича. Это были выходы базальта. Впервые на Лосьве встретилась вулканическая порода. Остатки отгремевших некогда извержений хранились в молчаливой тайге.

Твердый базальт разрушался медленнее, чем окружающие породы. Здесь образовался вал на местности. Я повернул вдоль него. Черно-серые глыбы то и дело проглядывали среди папоротника. Попадались и серебристо-черные желваки, не очень похожие на базальт. Я царапнул один из них ножиком. Не было сомнения – передо мной был магнитный железняк.

– А вот и овраг, – сказал Иван Сидорович.

Базальтовый вал незаметно привел нас к вершине оврага. Я увидел знакомую картину – кромку мариновской ступени. С севера к ней примыкали известняки. Непонятно было, почему они оказались здесь, километров на двадцать южнее порога, но об этом я задумался позднее. С юга подходили девонские песчаники, они вздувались горбом и ныряли под известняк. Но самая вершина горба, как мы говорим «замок», была прорвана базальтом. Шестигранные базальтовые столбы стояли здесь стеной, словно сваи, забитые в грунт. Струйки воды, просачиваясь сбоку, наполняли болотце. Должно быть, на своем пути они встречали немало железняка. Ржавая вода застаивалась в болоте, ржаво-красные натеки пятнали дно и борта оврага, и обломки известняка окрасились в ослепительно оранжевый, яркий цвет. Это и были красные камни, о которых говорил Иван Сидорович.

На следующий день, к удивлению Ивана Сидоровича, я с утра до вечера просидел на берегу Лосьвы, глядя, как прозрачные струи обтекают угловатые камни.

Вот когда понадобилась мне тишина! Я не говорил, не писал, не рисовал. Я только складывал мысли. Не знаю занятия увлекательнее.

Иван Сидорович не понимал такого безделья. С его точки зрения, работать означало двигаться, отдыхать – спать. Если спать не хотелось, он что-нибудь мастерил. Работать сложа руки ему не приходилось.

А я работал сложа руки. Я строил здание из мыслей.

Нефти опять нет. Но найден магнитный железняк. Экспедицию мы оправдали. Можем положить образцы на стол – вот результат.

Кто будет доволен, это Андреев – секретарь Усть-Лосьвинского райкома. В желваке магнетита, как в волшебном блюдечке с наливным яблочком, увидит он Лосьву будущих пятилеток: дымные трубы, негаснущие домны, сияние расплавленного металла, магистраль к Уралу, новые города в тайге.

Конечно, ликовать еще рано. Надо изучить месторождение, проверить, много ли здесь руды, велик ли процент железа, стоит ли разворачивать добычу. Магнитный железняк не редкость. Но из тысячи находок только одна заслуживает рудника.

Еще неясна геология местности. Край ступени проходит севернее – у порога, где трудится Николай. А здесь что? Еще одна ступень? Обломок ступени? Почему же опять вынырнули на поверхность известняки? В этом еще надо разбираться позже, когда я осмотрю участки Глеба, Левушки и Николая.

Но важно другое: мариновские ступени оказались плодотворны. Края их связаны с глубокими трещинами, а трещины – это ворота в недра земли. По ним поднимаются на поверхность лава (базальтовая в данном случае) и газы, несущие редкие и ценные элементы. Намечается новый метод разведки – поиски по трещинам. Возникает грандиозная задача – составить карты трещин для всей страны и, пройдя по каждой, выяснить, чем она богата.

Личный опыт убедительнее ста лекций. Доводы и объяснения Маринова не уничтожили моих сомнений. Но на Красном болоте я окончательно стал мариновцем. Раньше я хотел разбить его, теперь мечтал развивать его метод, идти вперед дальше, чем автор.

Маринов совершил тактическую ошибку. На Лосьве надо было искать железо, а не нефть. Задним числом рассуждать легко, теперь мне кажется, что это можно было сообразить в Москве. Если одна ступень приподнята над другими, стало быть, между ними трещины. Если имеются глубокие трещины, естественно, по ним должна была подниматься лава. Но лава, конечно, прорвала всякие купола… Нефти нет, и быть не должно.

Ошибка Маринова понятна – она связана с его биографией. Он был нефтяником, работал в Башкирии, пришел к выводу, что старые методы плохи. Не я один сомневался в его предположениях. Московские ученые тоже встретили Маринова в штыки. Почему он не убедил никого? И потому, что все они верили своим глазам больше, чем чужим словам. И потому, что все они были мастерами старого метода, старым методом сделали не одно открытие. Их «пудинг» был съедобен, и они не считали, что нужно искать другое кушанье, более питательное.

Еще одну причину знаю я, личную.

Маринов был цельным человеком, вся жизнь его была посвящена науке. Мы учились у него не только думать, но и ставить палатки, складывать вещи, грести, есть, пить и спать. Мы успевали вдвое больше, чем любая другая партия, потому что каждая мелочь, полезная и вредная, предусматривалась Мариновым. Он был великий мастер мелочей, философ ходьбы и гребли. И не жалел труда, чтобы создать работоспособный коллектив.

Но коллективы бывают разные: коллектив согласных и коллектив послушных, коллектив голов и коллектив из головы, рук и ног. Для Маринова мы руки и ноги. Мы живые весла и шесты, мы ходячие карандаши. Он подчиняет и подавляет. Это не очень приятно.

Есть на свете странные филантропы, которые не любят людей. Маринов бескорыстно служит советскому народу и советской науке. Но людей он не любит, для него люди – препятствие или поддержка. И в результате он – одиночка. Наша геологическая партия работает с перенапряжением. Мы сделали вдвое больше других, но три партии сделают больше нас. Получается нелепость – успех теории зависит от находок на Лосьве. А таких речек в Советском Союзе тысячи. Маринов один, в этом его трагедия. У одиночки все случайно: удача и провал.

А я, где тут мое место?

Я убедился, что в геологии Маринов прав, это самое главное. Хочет он или не хочет, я вкладываю в его дело не только пальцы, но и голову. И буду бороться за другие головы – писать в газеты, посвящать мариновскому методу статьи и даже роман, если смогу. Может быть, это нескромно и наивно: молодой геолог, вчерашний студент, надеется переубедить весь ученый мир. Но, если мы правы, мир переубедится. Истина в науке побеждает неизбежно, потому что только она приносит пользу, а заблуждение бесплодно.

Великое счастье доступно поэтам: каждую строчку своего труда они могут принести любимой. После каждого куплета услышать похвалу: «Ах, как замечательно, как тонко и красиво!»

Впрочем, почему же только поэты? Каждый из нас несет любимой – жене, невесте, подруге – лучшие изделия своих рук и ума, просительно смотрит в ласковые глаза: «Восхитись, пожалуйста, похвали мое мастерство».

Художник показывает свои рисунки, столяр – шкаф, каменщик – дом, спортсмен – приз, профессор – учебник…

«Видишь, какой я молодец! Скажи, что ты меня любишь».

И я понес Ирине свои находки из Красного болота – желваки железняка, поправки к Маринову и выстраданные мысли о месте Гриши Гордеева в жизни.

Предлог для встречи нашелся без труда: Маринов не возвращался, надо же было посоветоваться, что нам делать дальше.

Небольшая прогулка по тайге – каких-нибудь сорок километров, и вот я в гостях. Сижу у костра, гляжу на милое, искусанное комарами лицо, на задумчивые, красные от дыма глаза.

Ирина тоже беспокоится о Маринове. Она уже послала Лариона в Старосельцево. Там есть почтовый ящик, туда и телеграммы привозят на лодках. Ларион вернется к вечеру, а пока… пока можно рассказать обо всем, что я нашел на Красном болоте и в струйках Лосьвы.

– Гриша, дорогой, – говорит Ирина, терпеливо дослушав до конца. – Я скажу тебе честно: ты хороший, простой человек, но есть у тебя неприятная черта – ты упрям и нескромен. Все время ты тужишься что-то сделать непосильное, что-то открыть, опровергнуть. В Старосельцеве тебе померещились несуществующие складки, тут – какие-то противоречия. Приедет Маринов, разберется. Все окажется просто. И нефть мы найдем, уверяю тебя!

О, верные ученики! Бога можно убедить, что он не вездесущ, не всемогущ и худо разбирается в астрономии. Но ангелы за такие мысли растерзают вас. Конечно, Грише мерещится, а Маринов разберется. Маринов настойчиво добивается, Гриша нескромно тужится.

Тужится! Так одним словом убивают человека. Тужится стать ученым! Тужится заслужить любовь!..

Я был так подавлен, что не заметил приближающуюся лодку. Это возвращался Ларион.

С ненужной медлительностью он причаливал, вытаскивал лодку, привязывал ее, словно нарочно не хотел замечать нашего нетерпения. Потом сказал хрипловато:

– И ты здесь, Григорий? Худые вести привез: Маринов-то на Тесьме, на пороге, убился.

Маринов погиб! Просто не верится.

Ведь только что, каких-нибудь десять дней назад, он пожимал мне руку, прощаясь; улыбался, хмурился, разговаривал, шлепал по воде к самолету, высоко поднимая ноги… И вдруг погиб! Никогда не поверю! Не такой человек.

– Возьми себя в руки, Гриша. Подумаем, что предпринять.

Это Ирина сказала. Не я ей.

На нее страшно было смотреть. На белом, без единой кровинки лице зияли неподвижные расширенные зрачки.

– Что с тобой, Ира? Тебе плохо?

– Мы не имеем права свертывать экспедицию, – выговорила она.

– Планы Маринова надо довести до конца. Мы сделаем это, – сказал я, словно клятву давал.

– Сделаем все, что в наших силах, – поправила Ирина.

– Нет, гораздо больше, гораздо!..

Ирине предстояло трижды прочувствовать беду заново, сообщая трагическое известие трем студентам по очереди. Но, посоветовавшись, мы решили ничего не говорить пока Левушке и Николаю. Ребята расстроятся, работа покажется им никчемной, мои указания бессмысленными. Другое дело – Глеб. Ведь он был старше своих товарищей лет на пять. Сорок первый год застал его на третьем курсе. Весь факультет ушел тогда на фронт. Трудная школа войны лежала за плечами этого парня.

Левушка был в тайге. Мы полдня дожидались его у палатки. Вернулся он под вечер, усталый до предела, еле ноги тащил. За последнюю неделю он почернел, исхудал, даже вытянулся. Наверное, целые дни пропадал на участке, забывая поесть и выспаться.

Он спросил, хотим ли мы ужинать. Нам с Ириной кусок в горло не шел, но Левушка не знал причины и обрадовался, когда мы отказались. Он и сам не хотел есть. Видимо, ему не терпелось похвастать своими находками.

Но мы заставили его похлебать уху, заправленную мукой, и только после этого уселись вокруг пня, который мог служить столом докладчику. Для пущей торжественности был приглашен слушатель – Ларион. Однако «аудитория» тут же задремала.

Левушка положил на пень карту, испещренную значками. Видно было, что он поработал основательно.

– Мой участок располагается на перешейке, на севере и юге доходит до Лосьвы, на востоке граничит с участком Глеба, а на западе не имеет строго установленных границ, – начал Левушка. Как многие молодые ораторы, он злоупотреблял книжными оборотами, чтобы показать свою начитанность и зрелость. – Конфигурация участка сложная, – продолжал он. – Проще ориентироваться в восточной части, где с каждого дерева видна река. На западе, однако, имеются болотистые заросли и ориентиров мало. Чтобы легче было составлять карту, я сделал затесы на деревьях и по линиям затесов условно провел улицы. Вот это Советская улица, это Московская, это Зеленый проспект.

Ирина кивала головой, удовлетворенная. Доклад по форме, в работе последовательность.

– Мой первый маршрут начинался на Советской улице. По пути попадались вывороченные деревья с коренной породой на корнях. Как и следовало ожидать, сначала шли каменноугольные известняки, потом они резко сменились серыми девонскими песчаниками. Во второй раз я шел по параллельной улице, Московской, и полагал, что встречу то же самое. Но здесь картина была иная: известняки, за ними песчаники, вновь известняки, и уже за поворотом реки, гораздо южнее Ларькина, – песчаник. В чем дело? Я три дня ломал себе голову. На складку не похоже, а если ступень, почему же она делает колено. Потом все-таки сообразил. Вот смотрите, какая штука!

Увлекшись, Левушка забыл о чистоте речи. Глаза у него загорелись, щеки порозовели. Он порывисто схватил заранее заготовленную картонку и сломал ее пополам:

– Гляньте на картон. Мы сложили его, но на поверхности не одна большая трещина, а множество мелких. Они лежат рядышком или заходят концами друг за друга. Вот и сейчас мы находимся на таком участке. Одна трещина, покороче, лежит на перешейке и сходит на нет за Московской улицей, зато южнее возникает другая…

– А за Ларькиным продолжение второй – третья, – подхватил я. – И река прорывается в ворота между ними, а потом обходит первую.

Торжественный доклад сбился. Мы засыпали Левушку вопросами. Ах, какая каверзная штука природа! Вечно она выдумывает новинки, чтобы подставить ножку теоретику. Вот и разгадка моих находок на Красном болоте. Я никак не мог понять, откуда там взялась ступень – на моем участке не было подходящего материала. Материал оказался у Левушки, и он сумел разобраться.

– Как же ты догадался? Умница ты! – сказала Ирина, обнимая Левушку.

Парень смутился и покраснел. Она была так благодарна ему за то, что он возвращал работу на мариновский путь. На моей трещине, прорванной базальтом, нефть едва ли сохранилась. Но Левушка наметил еще одну кромку.

Где же в таком случае искать купола? Пожалуй, на перешейке у Глеба их нет. Трещина короткая, смещения небольшие. Нет их и у Левушки – тут самые концы трещин. Купола надо искать за Красным болотом, на участке Николая. Интересно, нашел ли он вторую трещину? Вероятно, нашел – ведь он у нас самый толковый.

Весть о гибели Маринова Глеб воспринял с мрачным спокойствием. За четыре года на фронте он привык расставаться с друзьями навеки.

– Сворачиваться не будем, конечно? Доделаем до конца? – спросил он.

Глеб, как обычно, потрясал своим трудолюбием. Он прошел километров двести за эти дни. На карте у него не осталось живого места. Но для геологических откровений материала здесь не было. Глеб подтвердил предположения Левушки: край ступени проходил по полуострову, признаков нефтеносности не обнаружилось.

Мы несколько задержались у Глеба. Хотелось еще раз обсудить наше положение с трезвым и уравновешенным человеком. Прежде всего мы решили проверить грустное известие – написали письма в Югру и Москву и послали Лариона опять в Старосельцево. Но времени на это ушло немного. К порогу, на самый интересный участок, мы прибыли на полдня раньше срока и даже побаивались, что будем ждать Николая до вечера, как Левушку.

Но Николай оказался в лагере. Он охотился на хариусов у самого порога. У него получалось даже лучше, чем у Тимофея.

Николай угостил нас великолепной ухой из хариусов и чаем с лепешками. В отличие от Левушки, он не торопился с отчетом. Видимо, хотел, чтобы мы проявили любопытство и нетерпение, – так мы подумали. Я пошел навстречу ему и сказал, что мы готовы выслушать доклад.

– А собственно, к чему доклад? – неожиданно спросил Николай. – Я могу и так рассказать, по карте.

Но Ирина настаивала, чтобы отчет был сделан по форме. Сейчас в особенности она не хотела отступать от правил, установленных Мариновым. Все должно быть так, как будто он присутствует. Подчиняясь ее настояниям, Николай принес карту, образцово раскрашенную и надписанную, где смелой чертой была показана ступень, пересекающая порог. Другой ступени, идущей от Красного болота, не было. Видимо, Николай не нашел ее.

– Доложи о маршрутах! – потребовала Ирина.

Уже с первых слов Николая я почувствовал что-то неблагополучное… Он описывал оба берега, а маршрут у него проходил по одному.

– Когда ты переправился через реку? – спросил я.

– На обратном пути.

Но маршрут-то был кольцевой. Николай напутал. Значит, он плохо помнил местность.

– А где ступень пересекает притоки? – спросила Ирина.

Николай замялся.

– Разве ты не ходил на притоки?

И тут Николая прорвало. Слова посыпались у него, как зерно из лопнувшего мешка. Он заговорил страстно, с возмущением наседая на Ирину. Говорил о том, что геология – творческое дело и не надо придираться к форме. Есть вещи, которые видны с первого взгляда, а над иными вопросами академики размышляют всю жизнь. Записи и дневники – последнее дело, прежде надо понять историю участка. А участок у него сложный, и ступени он не видит и не может о ней писать. Он честный человек и честно сознается, что он не согласен с Мариновым. Не будет он описывать то, чего нет на самом деле.

Ирина кусала губы. Каждое слово Николая ранило ее прямо в сердце. Этот мальчишка нападал на Маринова! Правда, Николай не знал, что Маринова уже нет.

Мне хотелось крикнуть: «Замолчи! Не смей оскорблять погибшего!..» Но я сдерживал себя.

Казалось, Николай рассуждал правильно. Действительно, в науке надо быть честным, не описывать то, чего не видишь. И действительно, геология – творческое дело, и сначала надо думать, а потом писать. Но в результате Николай подвел нас – ничего не сделал, надо все начинать заново.

– Прежде надо решить, прав ли Маринов, а потом заниматься писаниной! – кричал Николай.

В его голосе прорывались визгливые, истерические нотки. «Почему истерика? – думал я, оправившись от первого смущения. – Если не разобрался, скажи спокойно. Ты же студент, ты учишься, можешь спросить. До Ларькина тридцать километров, можно было прийти посоветоваться…

В чем-то Николай виноват, поэтому он кричит. В чем-то он оправдывается перед нами и перед собой». И вдруг я понял все.

– Молчать! – заорал я. Больше не нужно было сдерживаться.

Николай поперхнулся, посмотрел на меня с недоумением и страхом.

– А здесь что? – Я ткнул пальцем в нижний угол карты.

– Ничего интересного. Ни одного обнажения, – сказал Николай без уверенности.

Он попался – я показал на Красное болото.

– Все ясно, – сказал я. – Довольно паясничать! Тебе нечего доложить. Ты не ходил никуда! Ты всех нас подвел, лодырь!..

Провал Николая был для нас полной неожиданностью. Маринов всегда отличал его, считал лучшим коллектором, доверил самый сложный участок. А Маринов разбирался в людях. Как же мы все не распознали Николая, просмотрели в нем скрытую лень? Ведь Николая нельзя было назвать бездельником. Он всегда был занят, весел, неутомим, охотно брался за любые задания.

Но гнездилась в нем червоточинка. И называлась она «неумение работать в одиночестве».

На людях-то он был героем. Помните, как он с молотком кинулся на медведя и как прыгнул в реку за лодкой. Правда, все это было не совсем разумно. Но Николай не любил рассуждать. Сообразить, бросить догадку, остроумное словцо – вот что он мог. «У этого парня светлая голова», – говорили мы. А учился он, оказывается, на тройки. Потому что тут нужно было усадить себя за учебник и читать все подряд – легкое и трудное, интересное и скучное. Трудное и скучное он мог делать только на людях, чтобы похвалили его выдержку.

Что произошло у порога? Николай отправился в первый маршрут и потерял край ступени. Край на самом деле терялся, ведь трещина сходила на нет. Но Николай не понял. Поискал. Вернулся, чтобы подумать… Думать, однако, он не умел. Тогда он отложил геологию. Решил сначала наловить рыбы на всю неделю, впрок, потом разрисовать основу для карты так, чтобы выглядело красиво, отодвигая неприятное на завтра. Дни проходили, истекли сроки. Всю подсобную работу Николай выполнил превосходно, но на главное не хватило времени: он не разобрался в геологии и не сделал съемки. И тогда парень придумал оправдание: он не работал из идейных соображений, потому что не согласен с Мариновым.

Когда я разоблачил Николая, он плакал самыми настоящими слезами. До сих пор он не понимал своего недостатка, избегал трудностей инстинктивно. Его хвалили, он считал себя многообещающим студентом. Тяжело было расставаться с этим лестным заблуждением. Николаю казалось, что все другие виноваты, мы его подвели, и с раздражением он возвращался к нападкам на Маринова, на меня, на Ирину.

Далеко не всегда сидеть сложа руки означает бездельничать. И сам Маринов – великий собиратель минут – часами сидел на камне перед обнажением, ничего не измеряя, ничего не записывая. Но он в это время обдумывал материал, а Николай разрисовывал заголовок, еще не имея никакого материала. Ему нечего было обдумывать. Получалась видимость дела, а дело не двигалось.

Горе лучше всего вытравить работой.

В эти дни я сказал Ирине:

– Мы с тобой единственные продолжатели Маринова – ты и я. Насколько я знаю, его теория жила у него в голове – не было ни книг, ни статей… ничего, кроме забракованного доклада. Нам с тобой нужно разобраться в наследстве Маринова. Давай припомним все, что он нам говорил. Ты, наверное, знаешь больше – ты была с ним в Приволжской области, где зародились его взгляды… Почему они зародились там? Как именно?

Ирина задумалась:

– Пожалуй, на Волгу Леонид Павлович поехал с готовым вопросом. Помнишь, он говорил нам: «Находит тот, кто ищет».

– Откуда же возник вопрос? Рассказывал он тебе?

– Это было еще раньше – в Башкирии, в 1942 году.

– Что же ты знаешь о Башкирии?

Нет, эти воспоминания не растравляли раны. Мы думали о жизни и работе, не о гибели. С нами был мыслящий, борющийся, энергичный Маринов. Мы уже не верили, что он «убился на пороге». Мы снова работали вместе – он говорил, мы обдумывали, соглашались, искали неопровержимые доказательства.

Биографии ученых и изобретателей интересовали меня еще в школе. В маленьком зале детской библиотеки я прочел десятки увлекательных историй о том, как обыкновенный юноша стал великим человеком. И десятки раз я с волнением искал самый захватывающий момент – момент зарождения открытия.

Как же оно пришло в голову, как осенило, как появилась гениальная мысль?

Старые детские книжки, написанные тогда по заграничным образцам, рассказывали анекдоты о счастливой случайности: некий мальчик поглядел на прыгающую крышку чайника и понял, что перед ним паровая машина; другой связал веревочками колеса и нечаянно изобрел приводные ремни. А когда я прочел, как Ньютон с помощью падающего яблока открыл всемирное тяготение, я три вечера подряд сидел в саду под яблоней, в надежде, что какое-нибудь яблоко ударит меня по макушке и внушит гениальную идею.

Позже я понял, что все это басни. И смысл у них такой: терпеливо жди, чтобы к тебе пришло счастье. В один прекрасный день тебя осенит – и ты сразу станешь славным, знаменитым… и, само собой разумеется, богатым.

Счастливая мысль! Идея! Да есть ли в ней что-нибудь таинственное? Счастливые мысли приходили в голову каждому много раз в жизни: и мне, и вам, если вы уже написали первую статью, сделали модель, внесли рационализаторское предложение.

Вспомните, как это было. Работали вы на станке, с трудом выполняли норму. А вы считались мастером своего дела, привыкли делать сто сорок – сто пятьдесят процентов, и вам казалось, что это станок виноват: неудобный он, непродуманный. Обе руки заняты. Чтобы достать материал, нужно остановить машину. В результате – в работе паузы. Вы заняты беспрерывно, а станок стоит. «Все это не так, не с руки, – думали вы, – нужно что-то переменить, что-то переделать». Вы были очень недовольны, с этого все началось.

На обнажении ниже Старосельцева, где я впервые убедился в том, что Маринов – незаурядный геолог, я спросил его: «Как вам пришло это в голову, Леонид Павлович? Как возникла идея, с чего началось?»

И Маринов ответил со свойственной ему вдумчивостью. Видимо, он размышлял на эту тему до меня.

«С чего начинается творчество, Гриша? Вопрос сложный, над ним ломали голову еще сочинители библии, забытые писатели, жившие тысячи три лет назад. Вначале было слово, уверяли они. По их мнению, творчество начинается с приказа. Гёте, размышляя над этой же проблемой, решил поправить авторов библии. Слову предшествовала мысль, – решил он. Потом добавил: – Нет, не мысль, а дело – действие.

Но и действие не начинается само собой. Должна быть побудительная причина – желание переделать, неудобство, недовольство. Я тоже начал с недовольства. Я был просто возмущен своим бессилием…»

Эта часть книги посвящена истории открытия. И начинать ее приходится с главы о недовольстве.

Маринов приехал в Башкирию летом 1942 года. Маленькая станция, где он сошел, была забита воинскими эшелонами. У перрона стоял санитарный поезд, за окнами виднелись забинтованные головы и руки. Поодаль, на платформах, ожидали отправки на Сталинград танки и орудия, укрытые чехлами. Солдаты в шинелях и комбинезонах, шлемах и пилотках толпились у продпункта, возле крана с кипятком, у окошечка коменданта, варили суп-пюре, поставив котелок на два кирпича. Людей в пиджаках на станции почти не было. Плечистый Маринов, человек явно призывного возраста, обращал на себя внимание – у него дважды спросили документ.

На привокзальной площади ветер трепал надорванную газету. Маринов прочел вчерашнюю сводку: «Тяжелые бои на подступах к Сталинграду. Наши войска сдерживают превосходящие силы…» Появилось новое направление – Краснодарское… Фашисты рвались вперед – на Кавказ и к Волге. До Сталинградской победы было еще далеко – месяца три.

«Неутешительно», – подумал Маринов, перечитывая сводку.

– Неутешительно, – сказал кто-то рядом.

Маринов вздрогнул от неожиданности. Незнакомый танкист в замасленном комбинезоне читал ту же сводку, глядя через плечо Маринова.

– Закурить не найдется, товарищ? – спросил танкист. И, ссыпая махорку в самокрутку, добавил: – Раненый будете или по броне освобождение?

Маринову пришлось объяснить. В прошлом году он работал за Полярным кругом, в тундре, в таких местах, где не было ни людей, ни газет, ни радио. О войне узнали уже осенью от охотника-эвенка. Выбраться удалось только к весне. Маринов поспешил в институт, сдал материалы, хотел ехать на фронт, а вместо этого получил назначение сюда, в Башкирию, – искать нефть.

Маринов рассказывал неохотно, выходило так, как будто он оправдывается перед незнакомым солдатом.

Но танкист выразил сочувствие:

– Нужное дело! Действуйте, товарищ! Гоните нефть, и побольше. Мы ее употребим на фронте с толком.

«Гнать? – подумал Маринов. – Если бы черпать, если бы бочки везти на фронт, своими руками катил бы. А то посадят определять возраст кораллов, рисовать разрезы. Все равно не останусь. Я охотник, опытный стрелок, готовый снайпер. Приеду на место, обращусь к шефу. Он поймет и отпустит».

Но шеф – руководитель исследовательской группы Академии наук, знакомый нам Геннадий Аристархович Вязьмин, – не захотел «понять» и отпустить.

– Делайте свое дело! – сказал он. – Считайте, что вы мобилизованы и выполняете задание по снабжению горюче-смазочными материалами. Во время войны командование само распоряжается людьми. Вы специалист по нефти. Будьте добры, ищите нефть!

Поиски нефти велись на обширной площади. Вязьмин надеялся исправить границы нефтеносности: он продвигал буровые на север, на юг, на запад и восток. Маринову досталось юго-западное направление. Почему именно юго-западное? Просто он прибыл позже всех – другие, более перспективные направления были уже разобраны. Эта случайность сыграла важную роль в жизни Маринова.

Участок его находился в тех местах, где предгорные увалы Урала переходили в равнину. Восточнее тянулись живописные гряды, поросшие мохнатым лесом, параллельные Уральскому хребту; западнее, в бескрайных степях, расхаживали сторожкие дрофы, жаворонки звенели над волнующимися нивами. Между увалами змеились шумные речки, окаймленные пышными кустами. В долинах были разбросаны деревни, все непохожие, как будто нарочно собранные из дальних мест: украинская с хатами, выбеленными известкой; аккуратный колхоз трудолюбивых казанских татар; «Красный партизан», бывшая коммуна буденовцев, – первое коллективное хозяйство в Башкирии, ныне богатейший в республике колхоз-миллионер; рядом с ним – поселок сектантов-молокан с огромными подслеповатыми избами, где в двух комнатах жили люди, в третьей – скотина, а между ними, под той же крышей, помещался колодец.

Маринов поселился в одном из таких домов. В помощники ему дали Толю Тихонова. Тогда он никому не читал еще наставлений о моральном облике. Толя был сыном известного кристаллографа, милого, вежливого и очень углубленного человека. Маринов знал его отца, кабинетного ученого, боялся, что и сын не приспособлен к жизни. Но оказалось, что Толя – человек очень практичный. Возможно, практичным он стал потому, что его отец был «не от мира сего». Кому-нибудь в семье нужно было взять на себя житейские заботы, получать льготы и блага, которые причитались профессору Тихонову.

И здесь, в Башкирии, его сын охотно вел общее хозяйство: доставал овощи и молоко, с помощью хозяйки варил в русской печи очень вкусные обеды. Хозяйка благоволила к Толе, говорила, что он похож на ее сына-фронтовика, погибшего год назад, дала ему лучшую постель, подкармливала продуктами из погреба. Рядом с Толей и Маринов не знал домашних забот – с самого утра он мог заниматься только геологией.

На отведенном ему участке буровые стояли у самой речки, ниже деревни. Легкие сборные вышки поднялись выше самых высоких деревьев. С утра до вечера здесь стучали движки. Двадцатиметровые буровые трубы – «свечи» – одна за другой вгонялись в землю. Где-то глубоко, внизу под речкой, неутомимо работал бур, вгрызаясь в породу. И камни, миллионы лет пролежавшие под землей, поднимались на поверхность, чтобы доложить: когда-то здесь была пустыня, еще раньше море. Бур путешествовал вглубь и в прошлое: вниз уходил на сотни метров, в неведомое прошлое – на сотни миллионов лет.

Конечно, для геолога бурение редко, только на новых местах, бывает путешествием в совершенно неведомую страну. Чаще мы знаем приблизительно, какие породы, какого возраста и в каком порядке встретятся нам на пути. Мы знаем это по предыдущим буровым, по бурению в соседних областях, догадываемся, сравнивая породы, лежащие на поверхности. Но знаем мы всё же приблизительно, предполагаем, догадываемся… И природа нередко преподносит нам неожиданности – приятные и неприятные.

Маринов тоже знал, что на его участке буровые скважины встретят пермский песчаник, каменноугольные глины и известняки, девонские коралловые рифы и соль. Нефть находилась в пористых рифах, а вышележащая водонепроницаемая глина сохраняла нефть под землей. И буровые скважины все до единой прошли песчаники, глину, известняк, рифы и соль. Они встретили всё, что предполагалось, как по расписанию. Но нефти в рифах не было.

Это было неприятно и непонятно. Группа скважин, порученных Маринову, примыкала с юга к уже известному месторождению. Там, под землей, пряталась складка, как бы погребенный, занесенный пылью хребет, и в этом хребте действительно находили нефть.

И вдруг на продолжении складки, где бурили с полной уверенностью на успех, никакой нефти не оказалось.

Маринов наблюдал еще одну группу скважин, но те были разведочные, на них не возлагали больших надежд. Их тянули от месторождения на запад, чтобы обнаружить следующую параллельную складку. Естественно, здесь уверенности не было никакой – соседняя складка могла быть ближе или дальше, с нефтью или без нее. Но предполагалось, что где-нибудь она все же есть. Скважины № 1 и № 2 должны были обнаружить склон, №3 или №4 – указать прогиб, а около скважины № 6 предполагался новый подъем и под сводом складки, возможно, нефть. И вот ничего похожего не получалось. Ни склонов, ни прогибов, ни подъемов. Песчаники и глины во всех скважинах лежали на одинаковой глубине. Подземный хребет сменился как бы подземным плоскогорьем. Возник вопрос: не прекратить ли бурение, заведомо обреченное на неудачу? Маринов с трудом добился, чтобы разведку продолжали, хотя бы для того, чтобы разобраться в структуре месторождения. Прекращать разведку стоит, когда все ясно. Здесь было что-то новое, непонятное, и Маринову разрешили довести скважины до рифов, не глубже.

Началась осень, грозная сталинградская осень. Бои шли в городе, в километре от Волги. В северной части города фашисты уже прорвались к реке. Волжскую воду они заливали в радиаторы своих машин. Над головой Маринова пролетали самолеты на запад, к Сталинграду. Им нужна была нефть. Шли мимо поезда с танками к Сталинграду. Им тоже нужна была нефть. И нефть пряталась где-то здесь, под мокрыми лугами, под речкой, под Молоканкой или Буденновкой, но Маринов не мог ее найти.

– Просто зло берет! – говорил он по вечерам Толе. – Всегда уважал я геологию, гордился своей специальностью. Знакомым рассказывал: «Мы, геологи, видим невидимое, умственным взором проникаем сквозь землю». Споры любил: у одного геолога одно мнение, у другого – другое. Твердил: «геологоразведка не конвейер, здесь каждый случай новый». А теперь вижу – несвоевременно. Именно конвейер нужен, а не споры и пробы. Нужно качать и качать нефть, трубопровод вести на фронт. Нужно много, нужно срочно… Не раздумывать, не прикидывать – точно знать, куда идти, где искать, где бурить. Стыдно мне за нашу работу! Чувствую – не умею я искать, не научился как следует.

Толя слушал, раскладывая по тарелочкам колбасу и хлеб. Он любил накрытый стол, хорошо приготовленный ужин, всегда посмеивался над Мариновым, который мог есть кое-как, на ходу, не замечая, что глотает.

– Мы же не вслепую ищем, у нас есть методы, проверенные и апробированные, – возражал Толя.

– Метод! Метод есть, конечно. Только сам посуди: пригоден ли он для конвейера? Ведь метод не прямой, косвенный, сложный, окольный… Ищем подземные резервуары, где может быть нефть, ищем складки, где могут быть резервуары, ездим в области, где могут быть складки. Хорошо в горах, там складки снаружи! А как быть на равнине, где все заглажено, складки спрятаны в глубине? Как их искать? А нефть там есть – есть в Ромнах, в Сызрани! Но, допустим, мы нашли складку. Вот к северу от нас месторождение. Тянем от него продолжение на юг. Складка должна быть, нефти нет. Ошибка? Естественные издержки производства? Сейчас, когда идет война, нет у нас времени на эти издержки! Обидно, просто зубами скрипишь!.. Думаю, думаю – ничего не могу придумать! Как во сне – хочешь ударить, а рука ватная…

Толя подвинул Маринову тарелочку:

– Ешьте, Леонид Павлович. Не надо забывать о еде.

Маринов махнул рукой.

– Мы чересчур спокойно работаем, – продолжал он. – Люди на фронтах сейчас решают судьбу человечества, а мы срываем снабжение. Ведь мы с вами снабжение срываем, Толя!

Толя с аппетитом ужинал, запивая бутерброды парным молоком.

– Вы наговариваете на себя, – сказал он. – У вас редкая болезнь, которая называется расширением совести. Бывает ожирение совести, а у вас расширение. На самом деле вы работаете как следует. Кроме того, никто не мешает вам съездить в город, посоветоваться с профессором Чегодаевым, с Шустиковым или с самим шефом. Правда, никто из них не умеет видеть под землей. Все они находят нефть таким же методом – ищут складки, чтобы найти купола, ищут купола, чтобы найти нефть. Но, в отличие от вас, никто не станет кричать о своем бессилии. Чегодаев расскажет вам, как бурят в Техасе и Иране. Шустиков объяснит, какой хороший человек был Черский. От шефа вы услышите, что геология – наука творческая, вроде медицины, и нет в ней похожих случаев, все индивидуально. Шеф – старик, он знает больше случаев, но не знает других методов разведки. Когда будут открыты новые методы, и он и вы прочтете об этом одновременно. До той поры нужно каждый день есть, спать и не терзаться понапрасну.

Маринов слушал внимательно, даже присел к столу.

– Молоды вы, Толя… – сказал он в раздумье.

Толя обиделся:

– Что значит молод? Это не возражение. Молод, но прав!

Маринов смотрел на него испытующе:

– Я имею в виду другое – вы еще молоды и, надеюсь, перемените свое мнение. При таких взглядах вы никогда не станете геологом. Геологическая разведка – это всегда открытие. Что же вы откроете, если будете ждать, пока вам подскажут новые мысли.

– А как же иначе? – спросил Толя. – А вы собираетесь самолично перевернуть всю науку?

Неделю спустя, когда Маринова вызвали в город на совещание к шефу, он понял: это совещание решит ликвидировать работы.

Экспедиция Академии наук располагалась в школе. Заседание происходило в одном из классов, где на стене все еще висела черная доска и присутствующие сидели за партами, как школьники. Маринов занял место в дальнем углу. Рядом с ним сел Толя Тихонов. Он все еще был обижен немножко и твердил: «Вот увидите, Леонид Павлович, все произойдет, как я предсказал. Вот послушаете».

Совещание открыл Геннадий Аристархович. Это был человек разносторонний, ученый с мировым именем, и внимательный педагог, и популяризатор, и блестящий оратор. Даже голос у него производил впечатление – глубокий, бархатный, проникновенный. Он говорил длинными, сложными периодами, уверенно сплетал округлые предложения с вводными и придаточными… Маринов учился у него еще в институте, глубоко уважал своего прежнего профессора, но иногда осуждал в душе за разносторонность, которая мешала Вязьмину довести до конца работы, начатые еще двадцать лет назад. Маринову не нравилось и красноречие – ему все казалось, что в сложных фразах шефа слишком много литературы и мало содержания.

Геннадий Аристархович сообщил, что на юго-западном участке создалось трудное положение, которое необходимо обсудить. Он сказал еще, что геология – наука творческая, похожая на медицину. Одинаковых случаев в ней нет. И следует внимательнее подумать о затруднениях юго-западного участка. И Толя, сидевший рядом с Мариновым, подтолкнул его локтем:

– Все как по писаному, я же говорил вам.

Конечно, профессор Шустиков не удержался и рассказал, каким хорошим человеком был Черский. Чегодаев, побывавший некогда в Техасе, сообщил, как щедро бурят там скважины. Следующий оратор стал возражать, говоря, что время военное, нужно находить нефть с небольшими затратами и малым числом скважин. Тогда Чегодаев встал и сказал, что его поняли неправильно – он за малое число скважин.

Толя торжествовал и злорадствовал, как будто ему приятно было видеть человеческие слабости, а Маринов злился и на Толю и на выступавших.

Потом слово взял начальник центрального участка, самого богатого на месторождении.

– Отстающим нужно равняться на нас… – сказал он.

Тут уж Маринов не выдержал.

– Что значит – равняться на вас? – крикнул он с места. – Быстро бурить? Мы бурим быстрее!..

– Если вы хотите выступать, я дам вам слово, Леонид Павлович, – предложил председатель.

– А я не собираюсь выступать! – заявил Маринов. – Я пришел сюда, чтобы послушать советы, потому что я не знаю, откровенно говорю – не знаю, как и где мне бурить. Но, должно быть, я очень глуп – не понял, какое отношение имеют ко мне Техас и Черский и как именно бурить на юго-западном участке, чтобы найти нефть с малым числом скважин. А товарищ Савчук советует брать пример с его участка. Но в чем брать пример? По погонным метрам мы впереди, мы бурим быстрее и дешевле. Подражать в размещении скважин? Но ведь геология разная: на центральном участке одно, на юго-западном другое. Я говорю откровенно – я стал в тупик! Я бессилен и ничего не понимаю! И у меня создается впечатление, что вы тоже ничего не понимаете, только не хотите сознаться!..

Что тут поднялось! О перерыве забыли, все хотели выступить. Геннадий Аристархович сам взял слово. Он сказал, что возмущен выступлением Маринова, выступление это – клевета на геологию. Положение совсем не так трагично. Геологи нашли и разведали множество месторождений в России. И эти месторождения обеспечивают фронт всеми нужными материалами. Русские геологи открыли и Курскую аномалию, и Второе Баку, русские геологи справятся со всеми заданиями. А беспомощные выкрики Маринова – это паникерство.

И все остальные возмущались Мариновым. Говорили об ответственности, о трудном времени, о необходимости найти нефть. А один взъерошенный старичок сказал:

– Мне стыдно, что в нашей среде такие настроения. С такими настроениями, будь я помоложе, я пошел бы на фронт.

Маринов не стал оправдываться, не захотел спорить. Не дослушав взъерошенного старичка, он вышел за дверь. Вслед за ним выскочил взволнованный Толя Тихонов.

– Как это вы брякнули, Леонид Павлович? – зашептал он. – Сказали людям в лицо, что они ничего не понимают. Конечно, они не понимают, они сами знают это, но такие вещи не говорятся вслух. Вам нужно признать свои ошибки немедленно! Идемте, я помогу вам составить выступление.

– Ни в коем случае!

Толя пытался убеждать. Маринов невежливо перебил его:

– Все едино, извиняться не буду! Оставили здесь насильно, не пускают на фронт и сами же упрекают. Вечером пойду к Геннадию Аристарховичу. Теперь он не посмеет задерживать.

Геннадий Аристархович ужинал у себя в кабинете и встретил посетителя приветливо, вышел из-за стола пожать руку, пригласил выпить чаю… даже с вареньем. Но Маринов не захотел сесть. Он держался сдержанно и официально.

– Я согласен с теми, кто критиковал меня на собрании, – сказал он. – Совершенно верно, я никудышный геолог, не знающий своего дела. Но стрелок я хороший, и мускулы у меня здоровые! Поэтому прошу откомандировать меня в распоряжение военкомата. Вот заявление…

Геннадий Аристархович даже не посмотрел на заявление. Звеня ложечкой, он размешивал в стакане тающий сахар.

– И я согласен с вами, – произнес он неожиданно. – Действительно, геология еще слаба. Мы часто работаем вслепую. Мы должны давать больше нефти! И мы на самом деле запутались в геологии юго-западного участка.

«Странно!» – подумал Маринов. И спросил откровенно:

– Как вас понимать, Геннадий Аристархович? На людях вы не признаете критику, а в своем кабинете признаете?

Старый ученый все еще звенел ложечкой и смотрел в стакан, как будто его занимали только чаинки, крутящиеся в воронке.

– Я вижу, вы ничего не поняли, Леонид Павлович, – ответил он. – Бывает разная критика – дружеская и враждебная. Враг критикует злорадно, с улюлюканьем, с присвистом, его восхищают ваши упущения. Друг критикует с душевной болью, он дает советы, как исправить, как улучшить. Вы выступали не так и не этак. У вас получился сплошной вопль: «Караул, пропадаем!» Какая польза от этого вопля? Вы нервируете людей и сбиваете с толку. На фронте это называется – сеять панику… Вы торопитесь и преувеличиваете а это всегда вредно. Ученый прежде всего должен быть точен в выражениях. Вспомните, что вы кричали на собрании: «Ничего вы не понимаете, только не хотите сознаться!» Неточно. Мы кое-что понимаем: и вы и я. Меньше, чем хочется, но все же достаточно. В поисках нефти мы понимаем больше других. Вас не удовлетворяют наши методы разведки. Меня тоже. Но лучших пока нет. Ждать их нет возможности. Будьте добры, ищите нефть как умеете, воюйте тем оружием, которое у вас в руках! Занимайтесь своим делом, ибо мне некем заменить вас. Вы недовольны? Это прекрасно! Мне нужны люди, недовольные своими знаниями. И не надейтесь спихнуть трудный участок другому. Не хочу слышать никаких разговоров о бессилии! Представляйте предложения, что делать с юго-западным участком: продолжать бурение или прекратить, ставить сейсморазведку или электроразведку, если ставить, то где. Одним словом, жду критики практической, а не панической.

Маринов вышел от шефа, покачивая головой. «Ишь, хитрый старик, как повернул! – думал он про себя. – Представляй ему предложения. Не надейся спихнуть трудный участок… Положеньице! Вот и разбирайся как хочешь».

Дождь, моросивший с утра, все усиливался. Капли барабанили по дороге, порывы ветра вздували их – как бы водяной дым проносился над булыжником. Нахлобучив капюшон, Маринов пошел в Дом колхозника, чтобы справиться о ночлеге… И здесь, в прокуренных сенцах, он впервые услышал слово «фонтан». Ударил нефтяной фонтан! Фонтан за Молоканкой! Огромный столб, и в речку стекает, всю воду испортил! – говорили приезжие.

За Молоканкой? Не путают ли? К северу от Молоканки, ближе к станции, находился благополучный участок Савчука, к югу и западу – участок Маринова. Ехать туда нужно через Молоканку. «За Молоканкой» – это значит на мариновском участке. Неужели фонтан ударил там?

Попутной машины не оказалось, и Маринов пошел пешком. Вечерело, дождь все усиливался, косые водяные плети хлестали мокрую глинистую дорогу. Маринов скользил, оступался, шлепал по лужам. Вскоре у него промокли ноги, брюки на коленях, воротник, грудь, холодные струйки текли за шиворот. Маринов только ускорял шаг. До Молоканки было километров двадцать пять, до скважин – около тридцати. Тридцать километров предстояло пройти по лужам, прежде чем он узнает, где ударил фонтан: у Савчука или у него.

Едва ли у Савчука. Савчук занят добычей из старых скважин, новые у него только что заложены, еще не прошли пермский песчаник. Вероятнее, нефть дали мариновские скважины: все они подходили к девонским рифам. Интересно, какая из них принесла удачу? Скорее всего, седьмая, крайняя западная. Тогда надо будет бурить от нее на север и на юг по параллельной складке.

Из-за дождя смерклось раньше, и раньше наступила ночь. Темные поля слились с темными тучами. Остались только скользкие рытвины и шелестящий шум капель. Неожиданно Маринов встретил попутчика. Это был демобилизованный солдат в мокрой шинели с пустым рукавом, засунутым в карман. Маринов не стал его расспрашивать – не до того было, но солдату хотелось поговорить. Оказалось, что он сын хозяйки Маринова, тот самый, якобы похожий на Толю Тихонова, которого считали мертвым и оплакали уже год назад.

Маринову на всю жизнь запомнилась эта фантастическая ночь: тьма, робкий свет карманного фонарика, шелест дождя, хлюпанье сапог… кругом вода, вода, вода, как будто они идут не по полям, а по дну океана, и рядом этот солдат, вернувшийся из могилы, фотография которого, обвитая черной ленточкой, висела у них в горнице.

Нетерпение подхлестывало обоих. Маринова ожидал подарок – нефтяной фонтан, солдата – родной дом и мирная жизнь. Он расспрашивал о матери, о соседях, о колхозе, о невесте и, не слушая ответа, твердил:

– Все ладно будет. Поправлю, починю. Одна рука есть еще – пять пальцев. Будем живы – наладим…

А Маринов в такт ему думал свое:

«Если у меня фонтан, все хорошо, разберемся. Главное, найдена складка. Теперь разбурить ничего не стоит. Потянем скважины на север и на юг. Сейсмику привлечем, электроразведку. Важно, что нашли резервуар, обнаружили – тут она. Всю выкачаем без остатка».

В темноте они заблудились, потеряли дорогу, попали в какие-то заросли, потом на колхозное поле, потом в овраг. Но ни один не предложил остановиться. Они спешили: солдат – к родному дому, а Маринов – к фонтану.

Когда стало рассветать и черные поля сделались мутно-серыми, солдат узнал местность. Они оказались северо-восточнее Молоканки, на участке Савчука. Здесь все было спокойно, никаких признаков фонтана. Как видно, нефть действительно нашлась у Маринова. И, срезая угол, Маринов через лесок двинулся к скважине № 7.

Дождь все еще шел, тропинки стали ручейками, листья блестели, словно смазанные маслом, каждая ветка стряхивала на Маринова тысячи крупных капель. Но, когда сидишь в воде, дождь не страшен. Маринов промок насквозь – он мог не бояться воды.

Вот и опушка. Вот и вышки за холмом. Отсюда видны скважины №5, №6 и №7. Но никакого фонтана нет. Возможно, он застлан пеленой дождя. Или за ночь его усмирили, теперь нефть идет в резервуары.

На проселке, разбрызгивая лужи, по ступицу в воде пробирается заляпанный грязью автомобиль.

– Эй, эй, подождите, постойте!

И вдруг из распахнутой дверцы выскакивает сияющий Толя Тихонов. Его костюм, галстук, воротник, лицо и волосы – все залито нефтью.

– Леонид Павлович! Где вы пропадаете? Победа, полная победа, поздравляю вас!

– Шестая или седьмая? – спрашивает Маринов хриплым голосом. Всю ночь он думал об этом: шестая или седьмая, а еще лучше, пятая.

Толя удивляется:

– Да нет! С чего вы взяли? Почему шестая? Фонтанирует вторая. Да вот поглядите – отсюда видно.

И в самом деле: за лесом сквозь дождь просвечивает размытый фонтан. Он похож на дым, отнесенный ветром. Косой столб нефти и потоки дождя пересекаются крест-накрест. А Маринов до сих пор не замечал фонтана – он не туда смотрел.

Вслед за скважиной № 2 дали нефть № 3, № 4 и № 7.

Победителей не судят. Маринова поздравляли те самые люди, которые осуждали его. «Что же вы прибеднялись?» – сказал взъерошенный старичок, который упрекал его в дезертирстве. И Геннадий Аристархович несколько раз повторял с улыбкой: «Сами видите, не такие уж мы плохие геологи. Не такие плохие!..»

Многие на месте Маринова успокоились бы, почили на лаврах, наслаждались бы поздравлениями. Но Маринов не обманывал себя.

В этом успехе не было его заслуг. Нефть пряталась под землей, на нее наткнулись. Вот и всё.

Он хорошо понимал: на участке Савчука была складка – подземный резервуар нефти. Маринов искал следующую параллельную складку и бурил разведочные скважины на запад. Он надеялся, что последние скважины, № 5, № 6 и № 7, обнаружат эту складку. Нефть дали № 2, № 3, № 4 и № 7. Складка была найдена, но не там. Складка Савчука тянулась с севера на юг, а складка Маринова – под прямым углом к ней. В геологии так не бывает, но факт на лицо.

Спрашивается: как же бурить теперь? Какие складки искать на западе – параллельные Уралу или перпендикулярные? Какие складки вообще могут быть вдалеке от гор – на обширной Русской равнине? До сих пор предполагалось, что складки там есть, но редкие, затухающие, на расстоянии двести – триста километров друг от друга. Вдоль Волги, например, тянется Саратовский вал, параллельный Уралу. Окско-Цнинский вал тоже тянется с севера на юг. А что такое Жигули? Это тоже вал? Почему же он перпендикулярен Уралу. Или Жигули – это складка, порожденная давлением с Кавказа?

По вечерам, при свете керосиновой коптилки, Маринов набрасывал план будущих работ:

«Необходимо подробнее исследовать строение Русской равнины: изучить Поволжье, Тиманский вал. Нужно также изучить Карельский щит и Подольский щит, где древние породы выходят на поверхность».

В то время – осенью 1942 года – эти планы еще не могли осуществиться. На Подольском и Карельском щитах хозяйничали оккупанты, а на Волге собирались силы для Сталинградского удара.

Маринову удалось поехать в Приволжскую область только весной 1945 года.

Экспедиция была несложной: климат привычный, местность густонаселенная, хорошие дороги… Маринову дали грузовую машину. Он мог ехать прямо из Москвы. Нашелся очень хороший шофер – Евгений Григорьевич Баранов, участник автопробегов, артист своего дела. В качестве ученика, поваренка, чернорабочего, носильщика и дровосека Григорьич рекомендовал своего пятнадцатилетнего сына Женьку. Отец с сыном были очень похожи: оба худые, жилистые, долговязые. У обоих были продолговатые лица с длинными носами и высокими скулами. Странно было видеть на двух лицах одни и те же черты. Только одно лицо было обтянуто сухой, морщинистой кожей, а другое – гладкое, румяное, с мягким, юношеским пушком. Женька был парень неторопливый, любил ходить вразвалочку, и отец то и дело покрикивал на сына. Со стороны можно было подумать, что Григорьич презирает Женьку. На самом деле, он обожал сына и при всяком удобном случае рассказывал, какой у Женьки глаз и какой выйдет из него со временем блестящий шофер.

В партии не хватало только коллектора. Маринов долго выбирал, привередничал, а предложений было не слишком много. Толя Тихонов, который знал все новости в институте, однажды задержал Маринова в коридоре:

– Я пришлю вам одну дипломницу. У нее как раз подходящая тема – «Геология Приволжской области». Это не девушка, а клад! Круглая отличница.

Маринов не был в восторге:

– К чему мне прилежная девочка? Через борт подсаживать, руку подавать на мостике? Мне нужен человек, который не боится пузырей на ладони.

И тем не менее на следующий день, в девять утра, к нему в кабинет вошла Ирина.

– Анатолий Федорович Тихонов говорил мне, что вы ищете коллектора, – сказала Ирина деловито и вежливо, без заискивания и без кокетства.

Морщась и ругая мысленно Толю, Маринов возразил:

– Наша экспедиция мало интересна для геолога, пишущего диплом. Мы едем в хорошо известные места, много раз описанные. Да и условия не очень подходящие: коллектор один – ему придется делать черную работу. Вам будет трудновато – жить придется в машине, без палатки… Девушке это не очень удобно.

Ирина выслушала молча, не перебивая.

– Вы все время говорите о моих интересах и моих неудобствах. Но о своих интересах я уже подумала. А вы-то сами не против меня?

Озадаченный такой постановкой вопроса, Маринов пробормотал, что он сам ничего не имеет против нее лично, но он дал слово… одному чрезвычайно подходящему во всех отношениях товарищу… юноше… студенту…

– Тогда разрешите зайти завтра, – сказала Ирина. – В два часа вам удобно?

Маринов кивнул головой, мысленно упрекая себя за то, что не решился отказать наотрез.

На следующий день, без четырех минут два, Ирина постучалась в тот же кабинет.

У Маринова все еще не было коллектора: «один подходящий во всех отношениях товарищ» не существовал в природе, юноши-студента найти не удалось. Весной 1945 года не так много юношей училось на старших курсах. И снова Маринов сказал:

– Зайдите дня через три.

– Дни идут, – возразила Ирина. – Дайте мне списки снаряжения. Накладные выписаны все? Пока что я буду получать на складе.

– Но этот товарищ приедет обязательно. Вы зря потратите время.

– Опять вы беспокоитесь о моем времени!

Последние недели перед отъездом всегда самые напряженные: нужно окончить все дела – научные, служебные, домашние, дописать начатые статьи, сдать все бумаги, выяснить все недоразумения. И, дописывая, сдавая и выясняя, Маринов на несколько дней выпустил Ирину из поля зрения. Он был даже удивлен, столкнувшись с ней возле пустующей мастерской.

– Зайдите посмотреть, – пригласила Ирина. – Здесь мы складываем багаж. Тут – инструменты. Тут – карты и книги. Продукты не упакованы, возьмем перед самым отъездом. Палатки и спальные мешки получает Григорьич… Женя, пойди помоги отцу…

Долговязый поваренок, возившийся в углу, опрометью бросился к двери. Маринов поглядел вслед ему с удивлением.

«Неплохо, девушка, – подумал он. – Если вы сумели приручить Женьку, из вас выйдет толк, пожалуй…»

Воспитывать Ирина умела, я изведал это на себе. «Гриша, – говорила она, – в кино нельзя идти. У девочек в общежитии грипп, надо занести им конспекты». И, попробуй, докажи, что конспекты можно доставить и после сеанса. Ирина скажет обязательно: «Если вы не в состоянии, Гриша, я пойду в общежитие одна. Когда болеешь, нельзя заниматься поздно вечером».

И она искренне уверена, что девочки томятся без конспектов, начнут заниматься немедленно… и что сам я отнес бы их с радостью, если бы «был в состоянии». И так всегда – Ирина точно знает, что нужно сделать, и глубоко убеждена, что честный человек иначе и поступить не может. Кто же захочет объявить себя неправым и нечестным? Даже неорганизованный Женька не решался на это!

Но вот наступает такой день и час, когда все письма написаны, все счета представлены, недоразумения выяснены, когда все уложено, просмотрено, упаковано, прикручено крепкими веревками, когда десять раз сказано: «Прощайте, пишите подробно», и сотрудники института, выглядывая из распахнутых окон, язвительно спрашивают: «А вы еще не уехали? Ночевать будете здесь, во дворе, или домой пойдете?»

В запорошенном пылью садике пахнет бензиновой гарью и горячим асфальтом. Рабочие возле склада с грохотом катают железные бочки. Звенят трамваи, рычат пневматические молотки, разбивая тротуар…

Ирина терпеливо сидит на машине под палящим солнцем, сложив руки на коленях. Они должны выехать с минуты на минуту. Должны были выехать еще два часа назад. Но Маринова вызвали к телефону, потом запропастился Женька, а когда он нашелся, Маринова потребовали к директору института.

«Если он не вернется через полчаса, – тоскливо думает Ирина, – наверно мы не уедем сегодня».

Но вот и Маринов. Он выходит на крыльцо, щурясь от солнца, садится в кабину. Слышно, как стонут пружины кожаного сиденья. И машина трогается. Мягко переваливаясь на выбоинах, она выезжает через ворота в кривой, мощенный булыжником замоскворецкий переулок…

«Неужели едем?» – спрашивает Ирина. Ей все не верится, что наступил этот с таким трудом завоеванный момент. Вот-вот выглянет кто-нибудь из окна, и Маринова снова позовут к директору. Вот-вот машина повернет назад: окажется, что забыли какую-нибудь мелочь.

Но машина не поворачивает. Она останавливается только у светофоров вместе с другими машинами, потоком текущими по Москве. Сидя на удобном тюке спиной к кабине, Ирина сверху вниз поглядывает на тротуары, где кишат пешеходы. Еще вчера, еще сегодня утром она сама была пешеходом, а сейчас она уже путешественница.

Мелькают родные, столько раз исхоженные московские улицы; шумная Добрынинская площадь, где сходятся восемь улиц – этакий транспортный осьминог; просторный Краснохолмский мост, наискось пересекающий реку; слева – многоэтажные корпуса на обновленной набережной; справа – окутанный дымом район заводов; двойная Таганская площадь, где даже опытный москвич не всегда разберется; а там уже окраина – однообразный серый забор на Нижегородской улице; странные подмосковные деревни, где вдоль дороги стоят избы, а позади, за избами, – железобетонные корпуса заводов…

Меняются названия сел, но границ между ними нет. По существу, это единый город, растянувшийся вдоль шоссе. Но за Люберцами город обрывается. Неширокое шоссе уходит наискось через поле, и впервые на горизонте появляется лес.

Ирина и Женька стоят рядом, положив локти на крышу кабины. Григорьич гонит вовсю – показывает мастерство. Прохладный ветер треплет волосы Ирины. Она отворачивается, когда мимо проносится встречная машина. Машин очень много: с кирпичом, с известняком, с бензином. Больше всего встречается колхозных. В них девушки в цветных косынках, едущие на работу. Они поют хором, весело кричат и машут руками…

Так продолжается несколько часов. С холма на холм – то в гору, то под гору, через поля, пашни, луга, мосты, деревни, леса. Только успевай считать столбы. Изредка Григорьич останавливает машину, вылезает из кабины, деловито пинает сапогом все шесть скатов один за другим или посылает Женьку с ведерком к ближайшей речке за водой. Все это занимает минуты полторы. Затем Григорьич садится в кабину, и опять начинается упоительная гонка.

Верхушки сосен уже задевали солнце, когда машина неожиданно свернула с дороги, колеса бесшумно покатились по мягкой траве. Затрещали сломанные сучья; гибкие ветки, раздвинутые кабиной, с силой хлестнули по бортам. Григорьич остановил машину, мотор еще хлопнул раза два… и наступила тишина.

Это было самое удивительное – тишина. После хлопот, после споров с кладовщиком и бухгалтером, после запорошенного пылью садика, где рабочие с грохотом катали железные бочки, после звона трамваев и рычания пневматических молотков, после целого дня езды на рокочущей машине, как бы уносящей с собой частицу городского шума, вдруг наступила тишина. Ирина окунулась в нее, как в прохладное озеро. Она отошла в сторону на несколько шагов и легла на траву ничком, освежая сырой землей горящие щеки и лоб.

Горьковато пахло зеленью, опавшей хвоей, прелыми листьями, сыростью, мокрой корой. Трава, оказавшаяся возле глаз, выглядела странно и непривычно: она совсем не была похожа на зеленый коврик, ничуть. Это был как бы второй лес с путаницей колючих стеблей, с прямыми твердыми соломинками и длинными листьями, немного похожими на листья бананов. Через травянистую чащу отважно пробирался муравей. Некоторое время Ирина следила за ним, но муравей, соскользнув с гладкого стебля, провалился в чащу, где шныряли другие муравьи, ярко-зеленые травяные букашки, какие-то жучки – красные с черными горошинами и другие – гладкие, вороные.

«Ирли? – спросила какая-то пташка в кустах, словно поинтересовалась: «Будешь ли ты меня слушать, Ира?» – Потом, набравшись смелости, засвистела: – Вить, вить-вить! – и, добавив переливчатую трель, закончила громким щелканьем: – Чок-чок, чок-чок!»

«Да ведь это соловей, – догадалась Ирина. – А я никогда не слышала, только читала о нем. Где же он?»

Она приподнялась на локтях, чтобы разглядеть соловья, но вспугнутая пташка, вспорхнув, спряталась в темнеющие кусты и уже оттуда, издалека, спросила с недоумением:

«Ирли? Будешь ли ты мешать мне, Ира?»

«Да что же это я? – подумала Ирина. – Разлеглась здесь в траве, словно спряталась. А там люди ждут меня, работают, ужин готовят».

Однако она ошиблась. Никто не работал. Женька лежал под деревом на спине, раскинув руки, и внимательно следил, как сосновые иглы бороздят облака. Несколько поодаль сидели рядом хлопотливый шофер и строгий Маринов. Оба они молчали. Они слушали тишину.

Ирине казалось, что из всех человеческих чувств у нее осталось только одно – восхищение.

Она чувствовала себя как в Третьяковской галерее, где тысячи полотен и возле каждого стоит постоять, чтобы вглядеться, полюбоваться, задуматься…

Вот после долгого и прямого подъема машина, рыча, забирается на пригорок. Отсюда видно на десятки километров. Змеится блестящая река с песчаными отмелями и островами, около дюжины колхозов на ее берегах, две-три фабричные трубы, голубые леса на горизонте, поля светло– и темно-зеленые, поля изумрудные, цвета морской воды, пашни серовато-желтые, красновато-коричневые, фиолетовые, темно-лиловые, почти черные.

Необъятный купол неба, на нем самые разнообразные облака. Выключив мотор, машина бесшумно катится под гору, все быстрее и быстрее мелькают придорожные кусты, телеграфные столбы, ветер свищет в лицо. Какая ширь! Какой простор! Как легко дышать!

А вот лесная поляна, напоенная свежестью, тишиной. От солнечных лучей, пробивающихся сквозь листву, вся она пятнистая, словно шкура леопарда. Под серебристыми полусгнившими, дуплистыми ивами дремлет сонный подернутый тиной пруд. В стороне журчит ручеек.

Моста нет, нужно переправляться вброд. Григорьич пробует палкой дно. И затем по глинистому косогору машина, накренившись, осторожно сползает в прозрачную воду. Светлые струи пенятся, обмывая запыленные скаты. Ирина смотрит через борт и разглядывает камешки на дне – серые, черные и красновато-ржавые, как кирпич.

А вот большое село. Километра на три тянутся дома. В центре – широкая, разбитая колесами площадь, двухэтажное здание райисполкома с красным флагом. Правление колхоза, книжный магазин, клуб. Возле чайной телеги с поднятыми вверх оглоблями, на дороге ребятишки играют в футбол, поросенок с визгом выскакивает из-под колес. Проносятся мимо амбары, веялки под навесом, величественные силосные башни. И вот уже село кончилось.

В движущейся картинной галерее появляется новое полотно: невысокий песчаный холм, поросший редкими соснами, белый помещичий дом с колоннадой, а на лужайке перед домом – отдыхающие в невообразимо пестрых халатах. Они водят хоровод на лужайке, а в центре круга рыжий и лохматый «культурник», приседая, кричит:

– Баба сеяла горох. Прыг – скок, прыг – скок…

Ирина сдержанно смеется. Она относится к тем людям, которые горюют и восхищаются про себя. Другое дело – Женька. Каждый поворот приводит его в восторг. За каждым теленком ему хочется пуститься вдогонку, брыкаясь и мотая головой. Ежесекундно он дергает за рукав соседку: «Видали, Ирина Осиповна?» И, глядя на старательные и неуклюжие прыжки отдыхающих, он кричит что есть силы:

– Эй вы, болящие! Давайте к нам, в кочующий санаторий! А то у вас скиснешь со скуки!

Эта мысль им нравится. Санаторий уже далеко позади, а Женька все еще развивает проект широкой организации домов отдыха на колесах, разъезжающих по всему Советскому Союзу…

Так проходит час за часом, и вот уже день клонится к вечеру.

На сумрачном лугу дымит костер. Григорьич, добродушно ворча, ходит вокруг машины. У него привычка каждую ночь ночевать на новом месте: иногда в кузове, иногда под кузовом, то у передних колес, то в тесной кабине, но обязательно поближе к мотору, потому что, по его мнению, «бензиновый дух для легких пользительный».

Аппетитно шипит масло на раскаленной сковородке. Ирина готовит излюбленную яичницу Григорьича. Шофер, подкладывая дрова, восхищается вслух:

– За что я люблю тебя, Ирина Осиповна, – что ты, ученый человек, грязной работы не боишься. Вот помню, еще в старое время родичи меня решили посватать. Выбрали хорошую девушку, грамотную, самостоятельную. Пришел познакомиться. Теща будущая говорит: «Ты бы, Марья, собрала на стол, сготовила что». Гляжу – Марья моя берет пару яиц и бряк… на холодную сковородку. «Ну нет, – думаю, – это мне не подходит». Взял шапку и за дверь.

– А ты бы, Григорьич, сам приготовил, – смеется Ирина. – Я вижу, у тебя взгляды старорежимные. Не жену искал, а повариху.

Маринов раскладывает на коленях шелестящую, еще не помятую карту.

– Завтра к вечеру будем на месте, – говорит он. – Ну как, отдохнули?

Ирина вздрагивает и краснеет. Не ее ли укоряет строгий начальник? И в самом деле, что это она: ни о чем не думает, любуется видами. А завтра самый ответственный экзамен – не по учебнику, не по билетам. Зачетную книжку она сумела заполнить хорошими отметками. Но только завтра выяснится: получился ли из нее геолог?

На место назначения приехали ночью. Ночь выдалась сырая, вся низина была затянута туманом, и холм, где остановилась машина, казался одиноким островком в мутно-белом море.

Но потом наступило жемчужное, искристое утро. Когда солнце встало, окрасив мглу в оранжевые тона, туман пополз, словно гнилая вата, постепенно очищая голубое небо, холмы, склоны и, наконец, низину. К концу завтрака туман окончательно рассеялся. И Маринов с Ириной могли начать рекогносцировку, не выходя из лагеря.

Машина стояла на краю плоского плато, которое заканчивалось довольно крутым обрывом, метров восемьдесят высотой. Обрыв можно было проследить на много километров, каменистые гребни-уступы тянулись в несколько рядов, подчеркивая его направление. На склоне и у подножия находились деревни – они тянулись цепочкой. Это можно было видеть и по карте. По-видимому, наверху, на плато, не было воды, и люди селились там, где выходили на поверхность грунтовые воды. А внизу расстилалась бесконечная равнина, просторная, как море, почти голубая у горизонта.

Взгляд охватывал десятки селений, и сверкающую речку со всеми ее притоками, и синеватые леса, и прямые линии шоссе, и клочки пара за лесами – там, где проходила железная дорога.

Ирина терпеливо сидела рядом и, задумчиво постукивая геологическим молотком, ожидала, когда Маринов соберется идти. Она волновалась как никогда, но виду не показывала… Не бегала по краю обрыва, как школьница, жадно заглядывая на обнажения – что-то они покажут? Терпеливо сидела и ждала, а Маринов все медлил, сверяя карту с бесконечно разнообразной долиной…

– Так вы говорите – тема вашего диплома «Геология Приволжской области»? – неожиданно обратился он к Ирине. – Ну-ка, расскажите, что вы помните о Волжском вале.

Ирина вспыхнула. Вот когда начинается экзамен.

– Волжский вал, – отчеканила она, – представляет собой пологую антиклиналь, характерную для платформ. Это как бы затухающая складка, возникшая благодаря боковому давлению…

– А солнце где?! – рявкнул Маринов.

Растерянная Ирина смолкла.

– Где солнце, не видите?! – кричал Маринов. – Вот оно – всходит слева над обрывом. Обрыв смотрит на юг, а вы толкуете о боковом давлении, которое пришло с востока – с Урала. Как это получается у вас: от бокового давления продольная складка? Соображать надо, девушка!

«Опростоволосилась! – с ужасом подумала Ирина. – Ничего-то я не знаю». И упавшим голосом произнесла:

– Может быть, давление пришло с Кавказа?

– Блестящая мысль! – воскликнул Маринов с издевкой. – В Жигули давление пришло с Кавказа, на Цну – с Урала. А в Саратове, где обрывы смотрят на юго-восток, там откуда пришло давление – с Памира, что ли?

Ирина краснела, бледнела и не знала, что сказать. Она не понимала, что Маринов кричит не на нее, а на представителей уходящей науки, которые сами смотрели в прошлое, а Маринова высмеивали, сами отмахивались от трудных вопросов, но с охотой писали учебники, передавая не ими добытую мудрость старательным ученикам вроде Ирины.

– Довольно пересказывать книги! Посмотрим, что местность покажет, – заключил Маринов и двинулся вдоль обрыва.

Растерянная Ирина последовала за ним.

Километров шесть Маринов шагал молча. Наконец он нашел то, что ему было нужно. Мутный, пенистый ручей, стекая с плато вниз, прорезал здесь на склоне глубокий овраг. На боках оврага, как на геологическом профиле, видны были слои пород, и можно было проследить их сверху вниз.

Маринов не обращал внимания на Ирину, не заговаривал с ней. Но он думал вслух. По репликам Ирина следила, как развивается его мысль.

Вот серые нижнемеловые песчаники. Они уходят косо вниз, на них сверху налегают глины. Затем идут более молодые песчаники. Именно эти твердые породы образуют гребни, очерчивающие уступ по всей длине. Пласты лежат наклонно, круче, чем русло ручья. Чем ниже по течению, тем моложе породы. Один за другим пласты уходят под землю. Но так оно и должно быть на всякой складке. Одно непонятно: почему эта складка тянется с запада на восток? И еще непонятно: когда эта складка образовалась? Если породы были смяты в меловое время, тогда меловые породы должны быть наклонны, а более поздние – третичные – совершенно горизонтальны. Маринов крупными шагами спускается вниз к ручью. Вытянув шею, смотрит вперед: где-то границы? Где начинаются горизонтальные слои?

Кажется, уже пора бы. Склон кончается. Сейчас начнется равнина. Где-то здесь, на этих метрах, должна быть разгадка.

Нет… на местности нечто неожиданное. Между наклонными и горизонтальными слоями нет резкой границы. Просто пласты лежат все положе, гораздо положе, еще положе и, наконец, совсем горизонтально. И тут Ирина услыхала, что Маринов поет. Это была странная песня: без рифмы, без ритма, без мотива. Все громче и громче нараспев Маринов твердил примерно такие слова:

– Это не складка! Это не складка! Это не складка совсем!..

Со стороны это выглядело, вероятно, смешно. Плечистый мужчина средних лет, шлепая по мутному ручью, распевает во все горло с упоением:

– Это не складка! Это не складка!..

Видимо, Маринов вообще забыл о бегущей сзади, спотыкающейся помощнице. Он был наедине со своими мыслями.

И только отойдя от обрыва метров на сто, он обернулся и сказал каким-то незнакомым, хриплым и чрезвычайно торжественным голосом:

– Поздравляю вас, Ирина, – мы на пороге большого открытия!

– Мы на пороге большого открытия! – твердил Маринов. – Мы нашли факт. Факт – вещь могучая и неодолимая. Факт – это тот рычаг, которым переворачивают научный мир. Снимите шляпу перед величественным фактом.

Волнуясь, Маринов говорил с непривычной напыщенностью, все снова и снова повторяя: «Мы на пороге большого открытия». А Ирине все не верилось. Как-то слишком легко получилось: пришел, увидел, открыл. Она не понимала, что Маринов почти три года вынашивал вопрос, искал, какая местность может разрешить его, ехал, чтобы найти что-то непривычное. Обдумывал заранее: что же он может найти? И вот в результате нашел один из возможных ответов.

– Почему же раньше никто не видел? – усомнилась Ирина.

– Ничего удивительного, – сказал Маринов. – Видит тот, кто смотрит. Находит тот, кто ищет… Геология выросла в горах. Недаром добыча полезных ископаемых называется горным делом. В горах и близ гор складки повсюду. И, пока я сам работал в горах, складчатая теория удовлетворяла меня. Взгляды, созданные в горах, ученые механически перенесли на равнину. А здесь совсем другое. Горы образуются в синклиналях, где земная кора прогибается, где откладываются многокилометровые толщи мягких осадочных пород. А под платформами жесткий, проклеенный гранитом фундамент. Не может он сминаться – он трескается, и отдельные глыбы смещаются вверх или вниз. Получается не складка, а уступ, ступенька. Самое подходящее слово – ступень. Вот она перед нами.

Все получалось толково и последовательно. Равнина не горы. В горах так, на равнине иначе.

Но Ирина сопротивлялась. Она уважала учителей и книги, уважала свои знания, добытые нелегким трудом. Неужели все эти знания так легко опровергнуть? Приехать на место, поглядеть первый попавшийся обрыв и – перечеркнуть учебник? Нет-нет, Ирина несогласна. Все шагают не в ногу, один Маринов в ногу?..

– Этого не может быть! – сказала она.

Маринов пожал плечами:

– Объясните иначе.

Ирина хотела сказать: «Вы ошиблись». Но не решилась, смягчила выражение:

– Это случайный факт.

– Случайности тоже надо объяснить. Если случай не укладывается в теорию, значит, теория неверна.

Ирина лихорадочно подыскивала возражения.

– А нефть? – спросила она. – Здесь имеется нефть и газы. Значит, должны быть резервуары – складки.

– Какие «складки»! – воскликнул Маринов. – Отдельные поднятия, случайные купола.

Но тут же он понял, что в пылу спора сказал глупость. Ирина тоже поняла это. С несвойственной ей язвительностью она подхватила:

– Случайности тоже надо объяснить!

Маринов угрюмо смотрел на немые камни. Так хорошо все получалось: равнина не горы; платформа расколота трещинами; глыбы опускаются, образуют ступени. Волжский вал – ступень. Стройная система складывалась сама собой. Мысль мчалась по рельсам. И вдруг – барьер. Вдохновение иссякло. Пласты перестали выдавать тайны… В самом деле, как же Маринов забыл про нефть? Он искал новый метод поисков нефти. Плоские ступени для нефти не годятся – нефть встречается в складках. Складок тут нет, а нефть есть. Но нефть встречается в складках! Неразрывное кольцо. Змея, которая кусает свой хвост. Где же искать нефть на равнинах? Зажмурив глаза, тыкать пальцем в карту?

– Такие вопросы не решаются с наскока! – мрачно сказал он. – Завтра придем сюда с теодолитом, составим карту честь честью.

Но на утро Маринов приказал свернуть лагерь. Вместо того чтобы описывать все по порядку, он решил объехать весь район, из множества обнажений выбрать самые характерные и изучить их как можно детальнее.

Так начался тысячекилометровый рейд по просечкам Поволжья.

Проезжая тридцать – сорок километров в день, Маринов бегло осматривал обнажения, заносил в записную книжку что-нибудь вроде: «Крут. Яр хор. выраж. нижн. мел. Полезно изучить». Затем садился в машину и ехал дальше.

Ирина не понимала этой бешеной гонки. Она потеряла нить рассуждений Маринова. И, хотя на каждом обнажении Ирина убеждалась, что Волжский вал совсем не похож на складку, она все еще не могла преодолеть в себе внутреннего сопротивления.

К концу месяца на карте появилась жирная черта – ступенчатый сдвиг был прослежен по всей области из конца в конец. Можно было приступить к подробному описанию.

В записной книжке Ирины появилась первая запись: «Крыло наклонено к югу». Маринов сразу возмутился:

– Почему «крыло»? У всякой складки два крыла. Где же вы видите второе?

– Может быть, писать «поднятие»? – робко спрашивала Ирина.

– А почему не «опускание»?

Ирина опускала руки. Как же писать?

– А ты пиши, как видишь, – посоветовал Григорьич, внимательно слушавший все споры.

И в походном журнале экспедиции появились странные записи: «Я не знаю, как называется эта форма. Она имеет уклон по направлению к югу…»

– Может быть, назвать «моноклиналь»? – предлагала Ирина.

Она искала название, ярлычок. Ей все хотелось сначала разложить материал по полочкам, а потом уже изучать. А раскладывая по старым полочкам, она теряла своеобразие. У нее получалось, что нового ничего нет, находок никаких.

Маринову приходилось вмешиваться в каждую строчку, написанную девушкой, на каждом шагу твердить: «Ирина, это вы взяли из учебника! На местности этого нет».

У него росло раздражение против непонятливой помощницы, и раздражение кончилось взрывом.

Однажды Ирина записала: «Уклон к северу один градус».

– Нет, к западу, – поправил Маринов.

Ирина послушно перечеркнула прежнюю запись и написала «к западу», потому что уклон в один градус – вещь неощутимая и здесь легко ошибиться. И тогда Маринов вспыхнул.

– Где же ваши глаза?! – закричал он. – Смотрите сами: ручей течет на север! Какой может быть уклон на запад? Я вам диктую ошибку, а вы равнодушно вписываете. Где ваше собственное мнение? Разве вы геолог, разве вы исследователь, вы просто писарь!..

Ирина расплакалась и ушла. Маринов, всегда терявшийся перед женскими слезами, сразу остыл. Он уже начал корить себя, что понапрасну обидел девушку, думал – не надо ли идти извиняться.

Но оказалось, что Ирина не обиделась. Она считала виноватой себя, приняла слова Маринова всерьез и плакала о том, что не оправдала надежд. Пять лет ее учили, и вот она оказалась тупой, непонятливой и никуда не годной.

Это было самое последнее столкновение между Мариновым и его помощницей.

Уклон в один градус, из-за которого вышел спор, сыграл решающую роль в истории экспедиции. Маринов обнаружил, что пласт, находящийся на ступени, полого спускается от обрыва к северу. Таким образом, рядом с обрывом получалось что-то вроде вздутия. Именно здесь могли быть водонепроницаемые своды, под которыми накапливаются нефть и газы.

Но вы уже отлично знаете это, потому что как раз краевые поднятия мы и искали все время на Лосьве.

Ирине казалось, что она вернулась из экспедиции совсем другим человеком. Она снисходительно вспоминала о самой себе до отъезда. Прежняя Ирина казалась ей нестоящей, даже глуповатой девчонкой. Она блуждала в тумане, вместо вещей различала неясные очертания, вместо слов слышала невнятный шепот, о чем-то догадывалась, но ничего не понимала ясно. Но теперь завеса рассеялась, и мир предстал перед ней во всем великолепии: отчетливый, многообразный и захватывающе интересный!

По пути в Москву Ирина все время думала об этом переломе и мысленно про себя готовила два отчета: один предназначался для матери, другой – для Толи Тихонова. Она хотела рассказать ему во всех подробностях о рождении новой Ирины.

Но Толя не дал ей говорить. Он мгновенно уловил суть дела, задал два-три вопроса и сказал, усмехаясь:

– Отчаянная голова этот Маринов. Прет напролом, ни на что не глядя. Чегодаеву придется переписывать весь первый том. У Геннадия Аристарховича тоже пострадает глав шесть.

– Но им нечего возражать. Все так ясно, – твердила Ирина.

– Ах, Ирочка, не надо быть наивной. Всегда найдется, что возразить. Фундамент платформы – сплошные потемки. Какой он там, в недрах, никто не видел. Выдумывай что угодно.

– Но я не выдумываю, я видела своими глазами, я фотографировала! – возмущалась Ирина.

А Толя посмеивался:

– У тебя женская логика. Ты влюбилась в Маринова и поверила ему. А как только разлюбишь – сразу поймешь, что он ошибается.

Ирина сердилась, а Толя смеялся. И на этом их споры кончались.

Толе тогда было двадцать шесть лет – для научного работника немного. Но уже с юношеских лет он пользовался репутацией будущего светила. И к двадцати шести годам имел на своем счету десятка полтора печатных трудов. Его работы были скромны, написаны хорошим языком, науку не переворачивали, но и не вызывали сомнений. А охотнее всего Толя выступал с итоговыми докладами, писал хвалебные рецензии и популярные статьи «О происхождении гор и материков».

В споре он был неподражаем. Как никто, Толя умел находить слабые стороны противника, высмеять, сокрушить, смешать с грязью.

И сколько раз, бывало, в студенческие времена, схватившись с ним, я уходил опозоренный и оплеванный, восклицая с отчаянием в голосе: «Но ведь я же прав!»

«Конечно, прав! – соглашался Толя на другой день. – Но не надо быть лопухом – учись доказывать свою правоту».

Толя читал много и быстро, был скор в суждениях и не уважал никого. Об авторах учебников он говорил, как о своих приятелях. И знал наизусть служебные успехи и семейные неурядицы видных людей.

«Человек – забавная зверюшка, – говорил он Ирине. – Не надо принимать его всерьез».

Ирина не одобряла Толю, но немножко любовалась его дерзостью. Сама она никогда не критиковала профессоров, она была слишком скромна и уважала каждое слово учебника. Толя представлялся ей мальчишкой, который танцует на краю пропасти и, забавляясь, сталкивает камни на дно. Она возмущалась его легкомыслием и восхищалась отвагой.

Вообще они были не похожи: Толя красноречив, Ирина немногословна; он схватывал на лету, она брала усидчивостью; он любил рассуждать вслух, она предпочитала обдумывать; он с удовольствием читал лекции, она внимательно слушала. Одним словом, у них были все основания, чтобы подружиться.

Общительный Толя был в приятельских отношениях со всеми подряд, но ни с кем не дружен, может быть, потому, что общительность его была поверхностная. Ирина составляла исключение. Они встречались очень часто, говорили обо всем на свете, вернее – он говорил, а она слушала. Иногда Толя развивал свои жизненные планы, всякий раз новые, а Ирина осторожно придерживала его. Она считала, что Толя необычайно талантлив и рассудительная спутница должна направлять его.

Толя не торопился разобраться в их отношениях. Ему просто приятно было встречаться с сочувствующей слушательницей и болтать с ней, ни о чем не задумываясь. Ирина думала за двоих. По многу раз она взвешивала каждое слово, каждый жест и каждый взгляд Толи, терпеливо ожидая, чтобы сказаны были самые значительные слова.

Ирина любила представлять себе, как это произойдет. Это будет вечером в садике на Большой Полянке, обязательно в том садике, где они прощаются на полутемной дорожке, возле клумбы с душистым табаком. У Толи будет напряженное лицо и морщины между бровями. В этот вечер он будет хмурый и неразговорчивый. Она простится с ним, а он все еще будет мяться, удерживая ее за руку, потом неожиданно скажет, что он вообще не хочет прощаться, что они должны быть вместе всегда…

Это «всегда» словно ключ отомкнет им души. «Нам надо серьезно поговорить», – скажет Ирина и возьмет Толю под руку. Они будут ходить до утра по ярко освещенным пустым набережным, и Толя будет слушать, а Ирина рассказывать. Напомнит об их первой встрече, и о второй, и о всех последующих, расскажет о том, что она думала и что чувствовала, что ей нравилось и чем она бывала недовольна и что должен Толя исправить в себе, чтобы стать не только самым любимым, но самым лучшим. Почему-то в мечтах Ирины говорила она, а Толя молчал и соглашался. Наяву получалось наоборот. Но она продолжала копить речи для самого значительного дня.

– Почему ты злишься на людей? – спросила Ирина однажды. – Что они сделали тебе плохого?

– Злюсь? – воскликнул Толя. – Я выше этого. Люди есть люди, они подобны заводным игрушкам. У каждого снаружи лакированная крышка, а внутри тайные пружинки. Все дело в том, чтобы подобрать ключик к заводу. Я не злюсь, я подбираю ключики.

– А ко мне ты уже подобрал?

– К тебе, Ирочка, нет. Ты цельнолитая – у тебя все снаружи, внутри ничего не таится.

Цельнолитая! Пожалуй, Толя дал правильное определение. Может, потому и тянулся он к Ирине, что она была цельнолитая, не похожая на него.

Толя держался так уверенно, разговаривал с таким апломбом, и никто не подозревал, что душу его гложет червь беспокойства. Толя не верил в самого себя. Точнее, он верил в свою способность организовать, уговорить, устроить и не верил, что он может что-нибудь сделать. Неприятно считать себя хуже других. И в утешение себе Толя полагал, что и другие ничего не делают, только сами себя хвалят, и самое нужное в жизни – вовремя сказать подходящие слова. Потому и жило в нем беспокойство: вдруг он ошибется, скажет случайно что-нибудь не так, а другой случайно именно так, как надо. Его отстранят, перестанут заказывать обзорные доклады, рецензии и статьи о происхождении гор и материков. Жизнь, построенная на удачных словах, представлялась Толе лотереей.

Уравновешенная Ирина была как якорь спасения в зыбком мире слов.

«Цельнолитая. Никогда не взлетит, но зато и не лопнет, как пузырь», – думал он.

Толя посмеивался над работягами, но в душе завидовал им. И Маринова он уважал по-своему. Именно он послал Ирину к Маринову, сказав ей при этом:

– Неотесанный человек и наивный, кандидат донкихотских наук. Берется за самое непонятное, обязательно шею сломит. Но учиться у него стоит… А служить я тебя устрою к другим – поумнее.

Всю зиму тянулись споры вокруг экспедиции Маринова, и большей частью сотрудники выступали против него. Правда, ни Толя, ни Маринов не заметили важной подробности: выступали самоуверенные и несамостоятельные, вдумчивые молчали.

Главное возражение было: фундамента Маринов не видел. В Приволжской области он не выходит на поверхность. «Даже если породы, лежащие на поверхности, образуют плоские глыбы, – говорили противники Маринова, – фундамент внизу все равно складчатый…»

– Ну как они не понимают? – удивлялась Ирина. – Ведь не могут на складках появиться плоские глыбы. Такие ученые люди, такие умные!

Толя язвительно замечал:

– Ирочка, человеческий мозг ограничен – он втиснут в черепную коробку. Ученые подобны треугольникам. Чаще с широким основанием, но с малой высотой – низкие и плоские. Другие же, высокие и узкие, словно гвоздь, стоящий на шляпке. Маринов из их числа. Конечно, на шляпке долго не устоишь. Свалят твоего Маринова, как пить дать…

– Но поддержи его. Ты же можешь всех разбить, – говорила Ирина. Она безгранично верила в ораторские способности Толи.

Толя усмехался:

– Ирочка, умный человек никогда не идет против законов природы. Треугольник ограничен тремя сторонами. Ученые мужи не могут понять то, что им неприятно. Кто же захочет признать, что он сорок лет ошибался, сорок лет защищал ошибочную точку зрения в печати, вдалбливал ее студентам и получил за это звание доктора?

– Не все же такие, – настаивала Ирина. – А этим треугольникам не место в науке. И ты должен разоблачить их!

– «Разоблачить»! Ребенок ты еще, Ирочка! Разоблачу я их в свое время. Надо только дождаться момента…

И Толя дожидался момента, а Маринов сражался. Его упрекали, что он знает только Приволжскую область. Поздней осенью, когда геологи уже не ездят в экспедиции, он вместо отпуска поехал на Волынь, где снег еще не выпал. Вернулся еще более убежденный в своей правоте, хотя на Волыни слои лежали не совсем так, как он предполагал. Но зато теперь он знал, где можно найти ясные доказательства: в тайге, на Югорском кряже. И тут стали возникать непредвиденные препятствия. План работ на 1946 год был уже утвержден, тема Маринова в нем не значилась. Включить ее ученый совет не хотел. Это значило признать, что Маринов стоит на правильном пути.

Дело тянулось до весны. Маринов мог упустить сроки. Исподволь, еще не получив разрешения, он готовил экспедицию. Решающее заседание было назначено на первое апреля.

Примерно за неделю до этого исторического дня взволнованный Толя прибежал к Ирине. В комнате лежала больная мать, им пришлось выйти на лестницу.

– Ирочка, важные вести! Я говорил с директором. Он сказал: «Леонид Павлович упрям, его надо воспитывать». Понимаешь: «Воспитывать»? Ему устроят такое обсуждение – он живой не встанет. Директор сам откроет прения… Ира, тебе надо выступить. Это произведет хорошее впечатление. Молодой специалист откровенно высказывает свое недоумение…

– То есть как? Чтобы я одна против всех?..

– Не против, а со всеми вместе. Постарайся припомнить, какие у тебя были сомнения и неясности. Ира, это необходимо! Собери все свое мужество. Тебе надо выразить сомнения, иначе ты не удержишься в институте. Не надо перебарщивать – ругать и разоблачать Маринова. Только осторожно вспомнить про неясное. Ведь не все же было ладно?

– Толя, опомнись! Чему ты учишь меня?

– Ирочка, я учу тебя жить! Я сам толкнул тебя в это болото и должен вытащить. Ведь ты не безразличный для меня человек! Перед нами вся жизнь, долгая жизнь вместе! И я надеюсь, что скоро, совсем скоро (резкий голос Толи смягчился, стал задушевно-бархатным) мы решим никогда не расставаться…

Вот и сказаны те заветные слова, которые Ирина ожидала так долго. Правда, было это не в палисаднике, а на лестничной площадке, и душистый табак не цвел на клумбах – там лежали подтаявшие, грязные от копоти сугробы.

Толя притянул к себе Ирину. Она отвернулась.

– Я не хочу быть с тобой! – сказала она со слезами в голосе. – Ты нехороший человек, нехороший!..

Закрыв лицо руками, она бросилась вверх по лестнице. Толя слышал, как стучали каблучки по ступенькам часто-часто, как хлопнула на четвертом этаже дверь. Толя недоумевал. Он был уверен в успехе, ожидал, что Ирина обрадуется, бросится на шею. И вдруг на тебе: «Не хочу быть с тобой!»

И он вышел на улицу, скорее озадаченный, чем опечаленный.

Ирина принимала жизнь очень серьезно. Первое разочарование в первой любви показалось ей полным крушением. Сначала она разуверилась в людях вообще, потом сделала исключение для Маринова и Геннадия Аристарховича, когда он поддержал экспедицию. Со всей решительностью Ирина вырвала из сердца неудачную любовь. Толе было сказано: «Не звони, не приходи, не показывайся». Он ничего не понимал, был взбешен, подавлен. Теперь Ирина показалась ему во сто крат привлекательнее, он был вне себя от неудачи. По телефону умолял о свидании, с шести вечера до полуночи дежурил у подъезда. Потушив свет в комнате, как будто ее дома нет, Ирина, кусая губы, смотрела на него через стекло. Сердце ныло нестерпимо – не от любви, от горечи. Не было любимого – умницы, талантливого, немного легкомысленного, которого она надеялась исправить. Был ловкач, тянувший ее за собой.

Со временем рана перестала кровоточить, затянулась, но в груди осталась ничем не заполненная пустота. Ирина считала, что личная жизнь у нее кончена. И не кривила душой, говоря, что она не способна любить. Она совершенно искренне верила в это.

Обо мне она думала: «Он терпеливый, выдержанный, и с ним спокойно. Он не хватает звезд с неба (хорошо, что я этого не знал), он не блещет талантами, как Толя, не выступает с трибуны… Он человек простой и без претензии. И это к лучшему. По крайней мере, сердце останется спокойным».

Но Ирина ошиблась: у меня не так много терпения, и нельзя сказать, что я без претензий. Я вообще не люблю людей без претензий, на все согласных, ко всему безразличных. Я требовал полного счастья, и немедленно. И Ирина испугалась. «И он такой же, как Толя», – думала она.

К сожалению, все это я понял уже в начале августа, когда, рассказывая о мытарствах Маринова, Ирина поведала и о своих отношениях с Толей. Я ругал себя чурбаном, тумбой, неуклюжим Топтыгиным. Увы, оплошность сделана, время упущено! «И он такой же, как Толя», – вот что Ирина думает обо мне.

Есть два пути к похвалам и наградам: путь первый – заслужить, путь второй – создать впечатление, что ты заслуживаешь.

Толя всю жизнь предпочитал вторую дорогу. Он создавал только радужные мыльные пузыри, плавал в зыбком мире намеков, к месту сказанных слов, настроений и слабостей. Мало того: он полагал, что и все другие заслуженные люди идут вторым путем – создают впечатление, – и с этой позиции хотел угодить шефу.

Как он рассуждал? Шеф – автор учебника. Всякое новшество ему неприятно: приходится переделывать главы, признавать ошибки, а это производит плохое впечатление. Поэтому шефу понравится, если Маринова разгромят. Все равно как – хотя бы создадут впечатление, что он морально нестойкий.

Но Толя не угадал: академик Вязьмин не создавал впечатление, он заслужил свое звание. Он был трудолюбив, усидчив и терпелив до предела. За каждой строчкой у него стояли десятки книг, сотни статей и сотни пройденных километров. Шеф вообще не верил во вдохновение, ценил только труд… И способным, лучшим своим ученикам создавал добавочные трудности, считая, что их нужно школить, закалять, ругать ругательски, а бездарным никакая ругань не поможет.

Конечно, шефу не хотелось переписывать главы учебника. Но он знал: учебник волей-неволей переписывать надо каждый год. Прав ли Маринов? Академик не знал, сомневался, считал, что еще нет оснований браться за перо. И он послал Маринова за основаниями, за убедительными доказательствами. А самым убедительным была бы практическая польза – нефть.

Но одновременно за доказательствами поехал и Толя. Толе нужно было доказать, что его зря обидели. Он не мыльный пузырь, не флюгер. Маринова он громил не из угодничества, а во имя истины. И истина в том, что никаких ступеней нет, фундамент складчатый.

Толя поехал скрепя сердце. Он не боялся лишений, но считал экспедиции пустой тратой времени, черной работой для дурачков. В поле некому сказать умное слово, никто тебя не услышит, никто не отметит. Из Югры он так и не выехал, полагая, что в областном архиве сделает больше открытий, изучая отчеты местных геологов, чем на какой-нибудь одной таежной речке. И через месяц в его руки попал подходящий отчет: описание фундамента с наклонными сланцами – явная складка.

Толя был в восторге. Он возвращался в Москву реабилитированный. На областной конференции он выступил с докладом о вредной теории Маринова. Столкновение было неизбежно. И Маринов вылетел в Югру… навстречу роковому порогу.

В Югре шел дождь. Низкие бледно-серые облака плыли над городом. Ветер стучал форточкой, по стеклам наискось сползали крупные капли. Маринов смотрел, как они догоняют друг друга, сливаются и, отяжелев, срываются, оставляя за собой бисерный пунктир. Смотрел на капли и думал, думал, думал.

Как же объяснить?

В длинном низком зале заседаний пришлось зажечь свет. Тускло-серый дневной свет смешался с тускло-желтым электрическим. Прямо под лампами на столе президиума лежали плоские слоистые камни с растрепанными краями, похожие на старую, зачитанную книгу – вещественные доказательства обвинения.

Как же объяснить?

Ошибка? Это было бы приятнее всего. Но Маринов держал образцы в руках, видел окаменелости из вышележащих пород, читал протоколы, смотрел зарисовки. Съемку вел добросовестный геолог, старательная девушка Настя Найденова, выпускница Ленинградского горного института, год назад приехавшая в Югорский край. Не было основания не доверять ее материалам.

Случайность? Непонятное всегда хочется объяснить случайностью. Но всякая случайность имеет свои причины. На Лосьве и Тесьме один и тот же кряж. Почему же на Лосьве правило, а на Тесьме исключение? Маринов знал: если факт не укладывается в теорию, теория гибнет.

За столом сидели трое: знакомый Маринову секретарь обкома Климченко – кудрявый, с короткой шеей и квадратными плечами; старший геолог Астахов – худой, нервный, носатый, с седыми висками; а между ними – беленькая миловидная девушка с облупленным носом – сегодняшний докладчик.

Доклад ее длился больше часа. Она говорила сбивчиво, часто повторялась, называла ненужные цифры, зачем-то искала на схеме не видные слушателям подробности, делала паузы не к месту и краснела, как школьница, забывшая роль. И Маринов мысленно подсказывал ей слова. Вопреки логике, он слушал ее с сочувствием. Эта девушка с сипловатым, простуженным голоском была честным тружеником – не дипломатом и не адвокатом в науке.

Но, когда она кончила, сразу же появились речистые адвокаты.

Первый выступивший – молодой человек с гладким пробором, поговорив витиевато и красиво о рядовых солдатах геологической армии, без зазнайства делающих свое скромное дело, в заключение обрушился на «некоторых отдельных геологов», которые в погоне за сенсацией высиживают открытия в своих кабинетах и, пользуясь служебным положением, создают вредный шум. Он явно намекал на Маринова.

И следующие ораторы говорили о нем больше, чем о Насте. Фамилию его упоминали редко, никто не называл его дураком, лодырем или невеждой. Это было чинное научное заседание, где самые уничтожающие мысли преподносились в вежливой форме. В худшем случае говорилось о поспешности, необоснованности, практической непригодности.

Скромности великих людей посвятил речь профессор Шустиков, приехавший и сюда для консультации. Он рассказывал, как тщательно и неторопливо работали, как долго вынашивали свои идеи корифеи науки Ломоносов, Карпинский, Ферсман, Вернадский, Обручев, Архангельский, Заварицкий… и в особенности Черский.

– А нынешние молодые люди всё торопятся, – приговаривал он, укоризненно покачивая головой.

Выступал и старший геолог Астахов. Долго и скучно перечислял он все месторождения, открытые, разведанные и изученные местными геологами, начиная с 1920 года. И смысл речи его был таков: «Вот как много мы сделали без новомодных теорий, без этого Маринова с его ступенями!»

А в заключение слово взял Толя Тихонов. Начал он мягко, о том, что в науке, конечно, должна быть борьба мнений и только в борьбе мнений удается найти истину. (Он привел несколько исторических примеров.) Толя сказал далее, что сам он с уважением прислушивается к мнению противников и ему самому критика помогает улучшать работу, но для этого необходимо (тут Толя угрожающе возвысил голос), чтобы мнения высказывались искренними людьми. Между тем бывает еще изредка в нашей среде, когда теория исходит не из искреннего убеждения человека, а из его горячего желания прослыть автором теории. Вполне Понятно, что такая теория в кавычках лопается, как мыльный пузырь, перед лицом одного-единственного факта. Вот этот факт – сланцы с берегов Тесьмы.

– Что вы скажете о них, товарищ Маринов? Вы молчите, вы не берете слова. Ведь отмалчиваться легче всего. Имейте мужество высказать свое мнение, спорьте, если у вас есть что возразить! Признайте честно ошибку, если вы ошиблись!

Что сказать Маринову? Что выступающие настроены против него? Объяснить, почему настроены. Раскрыть подоплеку выступлений Толи? Но это будет ненавистный Маринову разговор не по существу науки. А существо – камни, они лежат на столе.

– Молчите? – спрашивал Толя между тем. – Вам нечего сказать? Давайте тогда запишем в резолюцию: «Областное совещание считает, что находки геолога Найденовой окончательно опровергают так называемую теорию ступеней на Югорском кряже».

Ага, вот чего добивался Толя – резолюции! Хотел привезти в Москву удостоверение с печатью о том, что он, Тихонов, в науке прав.

– Ваше слово, товарищ Маринов, – сказал секретарь обкома.

Маринов поднялся, все еще не зная, что говорить.

– А почему я должен высказываться? – спросил он. – Я полевой работник. Я могу доложить, что видел в Башкирии, в Поволжье и на Лосьве. На Тесьме я не был. Ничего не могу сказать о Тесьме.

Толя заволновался:

– Это легкий способ уйти от ответа, товарищ Маринов! Земной шар велик, ни один геолог не может осмотреть все на свете обнажения! Надо доверять товарищам. Мы все доверяем товарищу Найденовой…

– Значит, и вы не были на Тесьме? – негромко спросил секретарь обкома.

Толя понял, что произвел невыгодное впечатление. Секретарь между тем вышел из-за стола.

– Я, конечно, не специалист, – сказал он. – Но учусь… прислушиваюсь. Приходится. Край у нас такой – его будущее под землей. Этим слоям на Тесьме, по правде, я не придавал значения. Думаю: нефти нет, и разговор кончен. Но тут страсти разгорелись, я, понимаете ли, сам в азарт вошел. Теперь ночей спать не буду, пока не узнаю, на чем сплю: на ступенях или на складках. И отсюда просьба у меня к вам лично, товарищ Астахов. Тесьма не так далеко. Прихватите-ка вы девушку, и товарища Маринова, и этого искреннего человека, поезжайте на место и уясните там, что к чему…

В Югре шел дождь; шел дождь и на Тесьме. Низкие, серые тучи неустанно поливали поникшие ели, покрывали рябью озера и болотца, наполняли водой канавы и колеи. Не так далеко было до обнажения – сто двадцать километров, но сто двадцать километров под проливным дождем.

Первые пятьдесят от областного центра до каменоломни геологи проехали на грузовой машине. Мокрая глинистая дорога была размочалена, машина то и дело застревала. Тогда пассажиры вылезали из кузова в грязь, подкладывали ветки под буксующие колеса, рубили вагу, вытягивали, надсаживаясь, разбрызгивающие грязь колеса. И снова застревали полчаса спустя.

От каменоломни путь лежал по реке. Ехали на лодке с шестом, точно так же, как у нас, на Лосьве. И речка была такая же – мелкая, быстрая и порожистая. Один порог, километрах в семи от каменоломни, назывался Ненасытец, как самый страшный из днепровских порогов. (Вы помните, что на Днепре были когда-то пороги?)

Путешествие по порожистой реке на шестах не увеселительная прогулка. Тем более, под дождем. Тем более, с недовольными, недружелюбными, неслаженно работающими спутниками.

Астахов был недоволен тем, что ему, пожилому человеку, пришлось в такую «ревматическую» погоду ехать невесть куда, «чтобы доказать дураку, что он дурак».

Настя обижена была, что ей не доверяют, послали проверочную комиссию («Уж если девушка, и молодая, никто всерьез не принимает»).

Недоволен был и Толя. Он боялся Маринова. На фото, в схемах и протоколах все ясно. А природа – дело каверзное! Можно толковать так и этак. Маринов – опытный спорщик, вывернется, как угорь.

Но хуже всех настроение было у Маринова. Что ожидало его? Может быть, крушение. Ведь он считал, что открыл закон природы. И вдруг на Тесьме совсем иначе. Выходит, что никакого закона нет, нет открытия, он наблюдал только мелкие местные особенности.

Четверо недовольных и раздраженных людей должны были под дождем путешествовать совместно и еще обслуживать друг друга.

Кому толкаться шестом? Кому идти за дровами? Кому разжигать костер? Все было просто у нас, на Лосьве, и невыносимо на Тесьме.

А дождь все льет и льет, сыпью покрыта река, глинистые откосы блестят, как стекло, в них отражается хмурое небо. Струйки бегут за шиворот, рубашка мокрая, ноги мокрые, на лице холодные капли…

Кончился дождь на последней ночевке, когда противники были в трех километрах от цели. Встав поутру, Маринов увидел прямо перед собой обрыв.

– Это он и есть? – спросил Маринов дрожащую от сырого холода Настю. – Как пройти туда?

– Потерпите, еще насмотритесь! – ответила Настя. – Позавтракаем, тогда пойдем вместе.

Ничего не сказав, Маринов зашагал вброд. Все равно он промок до нитки. Ему хотелось, как обычно, в одиночестве посидеть перед обнажением, обдумать не торопясь. Но Астахов, Настя и продрогший Толя зашлепали за ним, как будто боялись, что ловкий Маринов что-нибудь изменит на обнажении.

Издалека, еще со стоянки, видно было, что сланцы лежат наклонно. Торцы их на фоне неба были как зубья пилы. Ничего не скажешь: фотографии правильны.

Настя обогнала Маринова, заглянула ему в глаза. На лице ее было сдержанное торжество. «Ну, что ты скажешь, великий теоретик?» – как бы спрашивала она.

Пока они шли вдоль реки, ветер разорвал тучи, в просветы ослепительно брызнуло солнце. Заиграли блики на мокрых сланцах, на злополучных сланцах, которые лежали не по-мариновски. Против очевидности не поспоришь. Маринов машинально подобрал осколок и в задумчивости уселся на скользкий, облизанный дождем камень. Солнечный зайчик скользнул по осколку. И вдруг Маринов выругался – длинно и цветисто.

Настя вспыхнула.

– Стыдитесь, здесь девушка! – с укоризной сказал Астахов.

Маринов протянул ему осколок и молча ногтем подчеркнул светлую линию, которая шла наискось от нижнего края к верхнему.

Теперь выругался старший геолог.

– Возмутительно! – сказал он. – Выпускают из института, дают дипломы черт знает кому. Это же проходят на втором курсе, девушка. Вы помните, что такое ложная сланцеватость? Не помните? Так посмотрите хорошенько! – Он сунул Насте осколок камня под нос. – Видите эти светлые полосочки? Это слои песка в древней глине, они лежали и лежат горизонтально. А позже от бокового давления массив растрескался, и трещины пошли наискось. Вы спутали трещины и слои. Это непростительно!..

Девушка смотрела на него с ужасом. Торжествующая улыбка еще не сошла с ее лица, но на глаза уже набегали слезы.

Неделя волнений и споров, неделя пути под дождем, а решилось все в одну минуту. Толя Тихонов, отставший на сотню шагов, ничего не мог спасти, успел только напуститься на Настю, выгораживая себя.

– Безобразие! – кричал он. – Я поставлю вопрос о вашем поведении. Порочите специалистов из центра, а сами безграмотны, без-гра-мот-ны!

– Оставьте ее! – сказал Маринов устало. – Ложная сланцеватость всегда сбивает с толку. Она же привезла образцы в Югру. Я сам вертел их, щупал сто раз и ничего не заметил.

В душе у него была скука и противный осадок. Он замахнулся на дракона, а перед ним оказалась мышь. В геологии все объясняется просто. Не было противоречия – была только ошибка неопытной девушки. Но на этой ошибке Толя Тихонов и его единомышленники возвели целую башню.

А Настя плакала навзрыд. Астахов перестал упрекать ее, начал утешать, но она все всхлипывала и шмыгала облупленным носом. Ей было страшно: она потеряла веру в себя! Съемка на Тесьме была ее первой самостоятельной работой. Она так старалась, так аккуратно рисовала и фотографировала, так мужественно переносила жару, холод и комаров. Ее хвалили, выдвигали на премию. А что оказалось на деле? Кто-то с кем-то спорил, а ее использовали как прикрытие. Теперь будут обвинять, скажут: «Подвела, обманула». Но разве ошибка – преступление? Отныне всю жизнь она будет помнить, что такое ложная сланцеватость, искать ее во всех обнажениях. Но сколько еще подобных капканов на ее пути? Когда она будет знать наизусть все возможные ошибки? Ах, как сложна, как туманна ее специальность! И Настя плакала все безутешнее, потому что разуверилась в людях и в себе и будущая работа страшила ее неведомыми трудностями.

Когда схватка кончена, боксеры уходят с ринга в разные стороны. Победитель – к ликующим поклонникам, побежденный – к соболезнующим родственникам. И они уж найдут чем утешить: и судья был пристрастен, и противник применял запрещенные приемы, и подошвы скользкие… Нельзя было разойтись на Тесьме.

Вместе нужно было обойти окрестности, убедиться, что на других обнажениях сланцы лежат так же, сделать записи, фотографии и рисунки. И Толя хитрил, придумывал увертливые формулировки, а Маринов ловил его, тыкал пальцем в камни, кричал:

– Пишите как есть! Не сочиняйте геологию!..

Благородное великодушие победителя не было свойственно ему. Толя получил свою порцию сполна. Десять раз в день Маринов доказывал Толе, что он ничего не стоит как человек и как геолог: в обнажениях не разбирается, порогов боится.

– Я бы завхозом не взял вас, не то что коллектором!

Толя свирепел, срывал злость на Насте («Глупая девчонка, втянула в историю!»). Настя терпела-терпела, под конец начала огрызаться. Астахов слушал с брезгливой обидой. Ему казалось, что все это выеденного яйца не стоит. Ценных пород все равно тут не нашли. Молодой москвич оказался прохвостом, пожилой прав и ликует, а у него, Астахова, в результате разыгрался ревматизм. В чужом пиру похмелье!

А спать надо в одной палатке, сидеть в одной лодке, друг для друга готовить обед.

Вниз по реке спустились за два дня. Толя трудился больше всех.

– Хочу избавиться от вас скорее! – сказал он Маринову. – Опротивело, видеть вас не могу. Только бы добраться до каменоломни, а там уеду на первой же машине…

Но перед каменоломней лежал Ненасытец. Надо было еще перейти его.

Они прибыли к порогу вечером, в десятом часу, уже после захода. Маринов предпочитал проходить пороги с утра и предложил ночлег.

Но Толе не терпелось распроститься.

– Ночевать, когда до карьера два часа пути?! И это предлагает великий специалист по порогам!..

Маринов заколебался.

– Ночуйте, если хотите, – продолжал Толя. – Я пешком дойду до каменоломни. Надеюсь, вы не откажетесь доставить мои вещи в Югру?

– В другом месте поищите носильщиков!.. Выгружайте имущество – будем переправляться!

Астахов заторопился на берег:

– Мой ревматизм купать не рекомендуется… Вылезайте, девушка! Посмотрим на сумасшедших с холмика.

– Мне нужен кто-нибудь на веслах, – сказал Маринов.

– Я поеду! – отрезал Толя.

Лодка отчалила в сумерках. Поднявшись на высокий берег, Астахов и Настя следили, как она скользила по гладкой воде. Вот течение подхватило ее, лодка мчится словно глиссер. На руле Маринов. Толя судорожно дергает веслами. Поза у него неуверенная и неустойчивая. Он сидит спиной к порогу и не видит, почему хлещет его пена. Камни справа – проскочили! Скала слева – увернулись! Лодка влетает в ворота на гребне, словно на гриве лошади. Молодец Маринов! А Толя даже пригнулся, втянув голову в плечи. Теперь самое трудное: впереди крутые косые волны. Они сходятся углом, сталкиваются, кипят. Надо не попасть в вершину угла, уйти в сторону. Вот сейчас…

И тут голос Маринова разнесся над гулкой рекой:

– Греби! Ну же, ну!..

Вода вырвала у Толи весло. Он даже не пытался его поймать. Сидел, скрючившись, на скамье. Ушибся или растерялся? Лодка нырнула в завесу из водяных брызг.

Настя схватила геолога за руку:

– Я их не вижу!.. Где они?

Астахов нетвердыми руками приставил к глазам бинокль:

– Кажется, лодка перевернулась. Дно мелькает… Люди в воде! Там один – правее. Его к берегу несет. Видите – вылезает.

– Это Тихонов, – узнала Настя. – Он был в черной куртке.

– Конечно, мусор всегда всплывает! – проворчал геолог.

– А Маринов где?

Порог гудел однотонно, как громадная динамо-машина, без устали взбивая пену на камнях. Бледный и жалкий Толя на четвереньках выползал на берег.

Маринова не было видно.

На Тесьме мы с Ириной не были. Все эти подробности заимствованы из письма, которое мы получили из Югры. Но об этом примечательном письме следует рассказать обстоятельно.

Я работал в то время с Николаем на Красном болоте, исправляя упущения парня. Как и всегда, Николай был безупречным помощником, никак нельзя было на него жаловаться. Но насчет самостоятельной работы… Он умолял дать ему на пробу новое задание, торжественно обещал переломить себя. Вы думаете, он справился? Увы, к сожалению, характер так быстро не меняется. Я наблюдал за Николаем не вмешиваясь. Он встал рано поутру, великолепно очинил карандаши, изготовил чудесный шагомер, обстругал его и отшлифовал шкуркой. Потом принялся за карту, поднял рельеф, надписал название крупным шрифтом. Он опять начинал с легкого, приятного, даже придумывал ненужное, вместо того чтобы заниматься основным.

– А Маринов никогда не торопился приниматься за дело. Сначала посидит, подумает, а потом уже начинает описывать. Вот увидите, он похвалит меня, – оправдывался Николай.

Эти бесконечные упоминания о погибшем коробили не только Ирину, но и меня. Пришлось сообщить Николаю правду…

По-видимому, подавленный собственным падением, в душе Николай давно мечтал о возвращении. На следующий день, когда сгладилось первое впечатление от горестного известия, он спросил только:

– Зачем же мы сидим тут?

Левушка, тот воспринял иначе. На глаза у парня навернулись слезы. Он вытянулся, как будто стоял в почетном карауле, и срывающимся голосом произнес:

– Я буду таким, как Маринов.

Ох, как не хватало Маринова! Как трудно было разбираться без него двум таким неопытным геологам, как Ирина и я.

Да, мы записали его советы, мы поняли его метод, выучили правила. Но ведь есть разница между «выучили» и «выучились». Мы твердо помнили: «Глядя на местность, надо искать причины». Но одно дело искать, а другое – найти.

На Красном болоте базальтовая лава прорвала земную кору насквозь. По-моему, не могли там сохраниться резервуары… Но на втором параллельном разломе (назовем его Левушкиным) резервуары могли быть, а признаков нефти не было никаких. Почему? Я предположил, что тут не хватает водонепроницаемой крыши, пластов глины… Нефть, может быть, и была когда-нибудь в трещиноватых песчаниках, но выдохлась – вытекла, высохла, испарилась…

Ирина, однако, и слушать не хотела о таком объяснении.

– Нет, мы обязаны найти! – твердила она.

Маринов умел маневрировать, она не отступала ни на шаг.

Чтобы закончить картирование, пора было отправляться дальше – к истокам, а мы всё бродили по тайге, заглядывали под корни и раздвигали тину на каждой лужице, надеясь увидеть желанную радужную пленку – визитную карточку нефти.

Как раз в тот день, ничего не найдя, мы усталые возвращались с Николаем в лагерь. И вот, не доходя километров двух, мы услышали хруст веток и шаги.

Шаги! Голос! Здесь, в тайге, это событие редкостное. Наверное, кто-нибудь из наших. Но почему же он ищет нас? Случилось что-нибудь?

Конечно, это был один из наших – Тимофей. И, когда он приблизился, я увидел на лице его хитроватую улыбку, как будто он собирался рассказать одну из своих историй «с крючком».

– Однако история «с крючком», – так и сказал он и подал мне мятый конверт, побывавший во многих руках.

Наконец-то письмо из Югры!

«Усть-Лосьвинский район, деревня Ларькино. Геологической партии» – стояло на конверте. Буквы расплылись – вероятно, не раз на них попадали брызги или капли дождя. А почерк знакомый – строчки низкие и размашистые. Посмотрим, что внутри.

«Дорогие ребята! Наконец-то я могу послать вам подробнейший отчет о своих злоключениях в Югре. Фокин доставил меня прямо на конференцию, где был подготовлен разгром с проработкой…»

Что такое? Маринов сам пишет! Какой ужас! Давно нет на свете, а письма от него еще приходят. Когда же все это было написано? За несколько дней до гибели?

Даты нет. На первой странице о собрании. А на последней?

«Вы меня ждите в Ларькине, вверх не уходите. Условия здесь хорошие и отношение хорошее, но я жду не дождусь, когда меня отпустят. Уже ковыляю с палочкой по палате. И главный врач сказал, что трещина в кости срослась хорошо. Здорово я все-таки приложился на пороге!..»

«Приложился»! Разбился, но не убит… Трещина в кости срослась!

– Жив он! Жив наш Маринов! Он жив, Коля!..

Я хлопал по спине Тимофея. Тимофей хохотал, приседая от восторга. Николай глядел недоумевающими глазами, а поняв, пустился в пляс…

Вот и верь устной почте!.. А мы горевали, мучились, пытаясь продолжить дело Маринова. Впрочем, все это теперь не имеет значения. Главное – Маринов жив!

Нам пришлось ожидать еще долго – до конца августа. Таежный ас Фокин был занят на другой трассе. И Маринов проделал весь путь снова – до Усть-Лосьвы на пароходе, оттуда на буксире у лошади.

И вот наступил долгожданный час встречи. Мы все собрались у порога. Погода стояла уже осенняя, с пронзительной свежестью, и воздух был, как ключевая вода, прозрачный и жгуче-холодный. Ивовые кусты у реки подернулись золотом и багрянцем, но под бледно-голубым небом листва их не казалась пестрой. Я думаю, северные пейзажи нельзя писать яркими масляными красками, лучше сдержанной акварелью.

В середине дня, когда мы уже разожгли костер и развесили мокрую обувь на кольях (у огня сушить нельзя, обувь развалится через несколько дней), на длинном плесе показалась черточка. Наши! Вскоре можно было различить и буксир – лошадь, идущую по берегу, и пассажиров – Маринова и Тимофея, посланного ему навстречу.

Лошадь прибыла первой. Она подошла к костру вплотную и остановилась в самом дыму, энергично шлепая хвостом. Николай щепочкой смахнул с ее морды налившихся кровью комаров. Маринов перешел на корму, чтобы лодка не ткнулась в камни. Сильным ударом шеста Тимофей загнал шитик на берег. Плоское дно зашуршало по гальке, и все мы оказались вместе. Похудевший Маринов хлопал Глеба по плечу, пожимал руку Левушке, улыбался Ирине, а Тимофей с удовольствием показывал свою охотничью добычу – громадную семгу, убитую острогой, надетой на шест. Он рассказывал, что ночью ему приснилась мать-покойница, а это хорошая примета. И весь день он ждал, что случится что-нибудь приятное. И тут семга – не иначе мать подсобила.

Посыпались вопросы: «Ну как вы здесь?» – «А что с вами случилось? Как самочувствие?»

Отыскав глазами Ирину, Маринов спросил:

– Результаты есть?

Ирина уклонилась от ответа:

– И да и нет. Нам не все понятно.

– Нет, нам понятно, – возразил я. Я не люблю уклончивой вежливости. – Но то, что вы ожидали, не найдено.

– Ну и хорошо! – сказал Маринов. Он был настроен благодушно. – Давайте обедать. Потом разберемся.

Обед тянулся долго. Со дна чемоданов были извлечены заветные бутылки и консервные банки – шпроты, сгущенное молоко. Ирина сама варила суп, даже что-то изжарила без сковородки в котелке. Николай сказал, что она может быть шеф-поваром в «Метрополе». И все трое ребят заговорили о Москве, об Охотном ряде, Манежной площади, о саде у Кремлевской стены, где уже свыше ста лет студенты всех факультетов в последнюю минуту перечитывают лекции перед экзаменами. Видимо, ребята соскучились по Москве и радовались скорому возвращению.

В самом конце обеда, когда мы допивали чай, мутный от сгущенного молока, Маринов спросил:

– Так что понятно, Гриша?

И тут началась конференция. Пять докладчиков прошли перед Мариновым. Левушка вновь получил похвалы, а Николай попреки… Я говорил последним. Когда, я кончил, Маринов сказал:

– Мысли у тебя интересные, Гриша, но это опять догадки. К моим догадкам о нефти на ступенях ты присоединил свою догадку о железной руде. Но догадок и так много. У нас цель иная – мы приехали сюда за вескими доказательствами. Обещали нефть и нашли ее – вот что было бы убедительно. Ты полагаешь, что базальт прорвал купол и уничтожил месторождение. Нет, необязательно. Мог уничтожить, а мог и закупорить, сохранить нефть в глубине. Ты говоришь, что нефти все равно нет, потому что нет нефтенепроницаемой крыши. Но глинистые пласты могут быть и глубже, не на самой поверхности. Видимо, все неясно тут. Надо идти дальше, подниматься к истоку реки – к Топозеру.

Студенты помрачнели. Они так надеялись, что Маринов примет нашу работу, проверит два – три обнажения и даст команду сворачиваться.

– Поздновато, конечно, – продолжал Маринов, размышляя вслух. – Но есть хорошее правило: намеченный маршрут доводи до конца. В пути всегда кажется, что дальше идти незачем. И усталость обязательно голосует за возвращение. Возможно, впереди нет ничего нового, но позади нового нет наверняка. Явных доказательств мы не нашли. Нет, надо идти вперед. Не всем, конечно. Мне… и еще одному.

– Меня возьмите! – заговорил Левушка.

Глеб возразил:

– Я сильнее. Пожалуй, от меня больше толку будет.

Я тоже выставил свою кандидатуру.

Ирина ничего не сказала, только смотрела просительно. Николай промолчал.

– Гришу возьму, – решил Маринов. – У него собственные мнения. Спорить будем дорогой. А ты, Ира, забирай молодежь и спускайся в Усть-Лосьву. И не ждите нас до последнего парохода, а то застрянете на зиму.

Проводники тоже отправлялись по домам. Поэтому Маринов вынул записную книжку и начал выспрашивать у Лариона приметы пути. Ларион ходил на Топозеро лет десять назад, но без запинки называл всякие серые камни, белые камни, раздвоенные сосны и прочее. Мы с Ириной разделили жалкие остатки припасов: им поменьше, нам с Мариновым побольше. Досталось нам полкило сахару, мешочек соли, две банки со сгущенным молоком, три коробки спичек. Спички мы уложили в бутылочки и залили пробки парафином, чтобы не промокли. Плохо, что кончилась мука. Ирина в последний раз спекла лепешки. Я взял себе две штуки. Были еще патроны, но не очень много. Зато в изобилии имелся перец. Ирина не любила его и спрятала в самый низ.

Надо было еще осмотреть шитик, посоветоваться с проводниками о конопатке, починить обувь. Уже стемнело, когда мы разошлись по палаткам. Последней ушла Ирина, пожелав мне спокойной ночи.

И тут мне пришло в голову, что на этот раз мы расстаемся всерьез. Совместная жизнь кончилась. И работать будем врозь: она – в институте с Мариновым, а я еще неизвестно где. Изредка я буду звонить по телефону и слышать: «Да-да, Гриша, надо бы встретиться. Месяца через полтора я буду посвободнее».

– Ира! – окликнул я. – Подожди, поговорим.

Ирина обернулась. Странные глаза были у нее, озаренные изнутри и мерцающие. Я поглядел пристально, она опустила веки. Опять добиваться «да» или «нет»? Не вижу смысла. К чему спрашивать? Ведь каждый из нас знает, как относится к нему любимая девушка. Я и сам могу ответить за Ирину: «Да, Гриша, ты симпатичный малый. Я уважаю тебя в отличие от Николая. С тобой интереснее, чем с немногословным Глебом. Ты даже чуточку нравишься мне. Впрочем, Маринов нравится мне гораздо больше, а Толю я любила сильнее». Как это понимать? Пожалуй, больше похоже на «нет».

– Простимся, Ира, – сказал я. – Я потерпел поражение, ничего не вышло у меня с любовью. Но все равно, я не жалею. Мне было радостно четыре месяца подряд. Ты говорила с Левушкой о сланцах, углах наклона, брахиоподах, а я слышал твой голос, и у меня теплела душа. Ты сидела на лодке, всматриваясь в пласты, и твой профиль плыл передо мной от Усть-Лосьвы до Ларькина. Так мне и запомнится Лосьва – река, где на каждой скале профиль Ирины. Нет, я не завидую твоему спокойствию! Ты живешь беднее, чем я. Ты просто работаешь, просто ложишься спать и встаешь, а я работаю с Ириной; засыпая, вспоминаю ее слова; проснувшись, думаю: «Сейчас я увижу ее». Дни мои наполнены радостным волнением. И спасибо тебе за это, хотя ты меня и не любишь! Вот и все, что я хотел сказать тебе на прощание. Тема исчерпана! Счастливого пути!

– Но мы увидимся еще много раз в Москве…

– Ах, Ира, Москва – великая разлучница! Там всегда не хватает времени на прежних друзей. А я не люблю навязываться, выпрашивать полчасика. Никогда не мог понять людей прошлого века, которые на коленях выманивали любовь… Да если бы девушка согласилась любить меня из жалости, я бы плюнул на нее и ушел. Я, Ира, человек прямой и невежливый…

– На самом деле ты лучше, чем говоришь о себе, – прервала Ирина. – Спокойной ночи, невежливый!..

Так мы распростились.

А на утро был дождь и труд, утомительная монотонная работа с шестом.

В верховьях Лосьвы грести совсем нельзя: у берега весла задевают за дно, в середине – слишком быстрое течение, приходилось идти на шестах. На первый взгляд шест – нехитрое орудие, но для нехитрых орудий тоже нужен навык. Лодку надо вести как можно ближе к берегу, потому что только на мелком месте как следует упираешься шестом в дно, и потому что течение здесь медленнее. Толкаться надо одновременно, плавно и сильно.

Мы оба стояли во весь рост: я на носу, Маринов на корме. Я обязан был следить за руслом и отводить шитик от камней. Маринов тоже толкал лодку, но не вперед, а чуть наискось, иначе корма заворачивала к берегу и норовила сесть на камни.

С непривычки мне никак не удавалось правильно вести лодку. И при каждом неудачном толчке шитик, как здесь говорят, «поперечил», то есть становился поперек течения и грозил опрокинуться. Я усердно старался толкнуться как можно точнее. От лишнего напряжения уставали ноги, спина, плечи и особенно больная рука. Все труднее было снова и снова повторять монотонные жесты: вскидывать шест, упираться в дно, толкать, распрямляться, вскидывать шест.

От раненой руки боль ползла в плечо, через лопатку в поясницу. Тело потеряло гибкость, колени стали деревянными, гнулись с трудом. Плыли, плыли перед глазами окатанные камешки под журчащими струями. Я совершал ошибки все чаще. Никак не удавалось мне следить и за дном и за своими руками. Но я крепился, не хотел просить пощады у Маринова. Только изредка поглядывал вперед, надеясь, что появится интересное обнажение и волей-неволей надо будет остановиться.

Так мы прошли километров двенадцать. Тут случилось небольшое происшествие.

Навстречу нам из-за каменистой отмели выплыл «обед». Я имею в виду стаю уток-крохалей. Охотники средней полосы не поверят мне: вместо того чтобы взлететь при появлении человека, крохали сбились в кучу и вытянули шеи, рассматривая нас с жадным любопытством. Маринов выпалил, убив и подранив штук восемь. И тут же, не удержавшись, плюхнулся в воду сам, высоко задрав ноги.

Правду сказать, виноват был я. Мне надо было остановить лодку и крепко держать ее, пока он стрелял. Но руки у меня гнулись с трудом. И, прежде чем я сообразил, что от меня требуется, Маринов был уже в воде. Опасности не было никакой: упав на спину, Маринов не замочил грудь. Но все равно купаться в брюках и ватнике при температуре плюс восемь градусов не так приятно.

Плавание пришлось прервать. Мы выбрали на берегу место посуше и причалили. Рядом был горелый лес. Я быстро нарубил обугленных сучьев и разжег костер. Маринов тем временем выловил уток и, развесив одежду, присел голый у костра. К моему удовольствию, он не злился на меня. Все расспрашивал, как выглядит со стороны человек, летящий вверх тормашками. Он был очень доволен, что не растерялся и упал по всем правилам: на борт не навалился и успел бросить ружье на дно лодки.

– Главное – ружье не утопил, – говорил он. – А тряпье высохнет. Что ему станется?

Но он ошибался. Высохнуть нам уже не пришлось. Ночью пошел сильный дождь. Я проснулся, почувствовал холодные струйки под левым боком. Но переворачиваться, чтобы намок и правый бок, не имело смысла. Я решил не обращать внимания на воду и заснул.

Дождь лил три дня подряд. Мы уже не надеялись высушиться, с утра натягивали сырую одежду и брались за шесты.

Лепешки у нас кончились. Ирина все-таки сунула нам в мешок пять штук, не оставив себе ни одной. Но мы были сыты утками. В первый день мы стреляли их всякий раз, когда они появлялись, но оказалось, что это не нужно. Уток было вдоволь. Достаточно было убить штук восемь – обеспечить рацион на два дня и не делать запасов.

Хорошо откормленная домашняя утка, зажаренная и начиненная яблоками, – лакомое блюдо. Но мы ели совсем не то. Масла и жира у нас не было. Мы варили в речной воде постных, пахнущих рыбой крохалей, густо посыпали их перцем и ели без хлеба, запивая горячим наваром. Кипятить, как ни странно, нужно поменьше. Только в недокипяченном бульоне сохраняются витамины.

К концу недели я возненавидел всю утиную породу: и белоснежных крохалей, и нарядных крякв, и маленьких чирков. По утрам я готов был не завтракать, лишь бы избежать утиного супа. Но, если предстоит работать двенадцать часов подряд, хочешь не хочешь, есть надо. Давись, но глотай!

Осень подгоняла нас. Экономя время, мы сократили обеденные перерывы: решили варить уток на берегу, а ощипывать их в лодке. В середине дня, если участок был спокойный, Маринов получал отпуск, я полегоньку продвигал лодку один.

Представьте себе такую картину. Хмурый осенний день. Ветрено. Дождь идет порывами, то сильнее, то слабее. Когда дождь ослабевает, усиливается ветер. Он кружит над рекой разноцветные листья, и мы в отсыревших ватниках поеживаемся от холода. Стоя на носу, я налегаю на шест и размеренно кланяюсь реке. Маринов сидит на дне лодки. На щеках у него рыжая щетина с проседью. В своем бледно-сером выцветшем ватнике он похож на разбойника из детской сказки. С сосредоточенным лицом он обрабатывает очередную утку. Обработка простейшая: заостренной палочкой он вытаскивает кишки, ощипывает кое-где перья, прочие сдирает вместе с кожей. На рябой от дождя воде за нами тянется белый след. Утиные перья долго не тонут. На длинных плесах они вычерчивают схему нашего маршрута.

Шесты требуют внимания. Толкаясь, мы молчим с утра до вечера. Но тут Маринов отводит душу, он может поговорить:

– Каждому геологу я рекомендую раз в год ложиться в больницу. Никаких обязанностей, времени хоть отбавляй. Скучно, поневоле думаешь о науке, проверяешь, подводишь итоги. Я многое понял, лежа на койке. Понял в частности, что строение Югорского кряжа очень характерно, что вся Земля, в сущности, построена из плоских глыб. Зимой мне пришлось разговаривать с академиком Шмидтом, знаменитым полярником. Отто Юльевич считает, что Земля не оторвалась от Солнца, а образовалась постепенно из роя метеоров. По мере того как она росла, внутри увеличивалось давление. Даже атомы стали разрушаться и уплотняться. Уплотняясь, Земля сжималась. А кора уже стала жесткой…

– Геологи считают, что она морщилась, как кожица на печеном яблоке, – подсказываю я. – Кавказ и Урал – это всё морщинки.

– Я не думаю, что стокилометровая каменная толща морщилась, – продолжал Маринов. – Я полагаю, что кора лопнула, образовался великий разлом, разделивший земной шар пополам. Он проходит через Средиземное море, Кавказ, Гималаи, Индонезию, Японию, Камчатку, Аляску, Западную Америку, Караибское море. Здесь почти все вулканы, центры самых глубоких и самых сильных землетрясений, величайшие на земле горы.

– А нас учили, что этот разлом молодой, – вставляю я.

– Нет, видно, не молодой, а как раз самый древний, самый глубокий и поэтому самый живучий. Более поздние разломы замерли. Я говорю о разломах, расколовших полушария, – о разломах второго порядка: это Урал, подводный Атлантический хребет, Аппалачи в Северной Америке. Все эти горы – швы, разделяющие платформы.

– А Югорский кряж?

– Еще более мелкий разлом, разлом третьего порядка. Ведь, опускаясь, платформы продолжали раскалываться. Так образовались Саратовский вал и Жигули, Тиманский вал на Русской платформе, а в Сибири – Енисейский кряж и Верхоянский хребет. А разломы четвертого порядка мы видели тут, на Лосьве, – возле Старосельцева и на Ларькинской излучине. Между разломами здесь лежат плоские ступени. Но теперь понятно, что весь мир состоит из таких же ступеней, только масштабом побольше. Одна из них – Русская платформа, уровень ее повыше. За Уралом – Западно-Сибирская, эта опустилась гораздо ниже. Сибирская опять повыше, а Охотская, например, стала морским дном. Все это единые прочные глыбы. А на границах между глыбами – зоны разломов, подвижные, растрескавшиеся, проницаемые, области землетрясений и вулканических очагов. Тут магма прорывалась на поверхность, вынося с собой глубинные минералы, магнитный железняк например.

– Как на Красном болоте, – подсказываю я.

– И на Красном болоте, и на Урале. Но там разлом побольше и масштабы иные. Целые горы магнетита, целые озера огненной лавы… Тьфу, черт!

Последнее восклицание относится не к давно прошедшим катастрофам. Увлекшись, я забыл о шесте, и лодка села на мель.

Испепеляющие извержения и огненные озера снимаются с повестки дня. Надо лезть в ледяную воду… Раз-два, взяли!

Мокнем, толкаемся шестами, спим, мокнем… Геологам делать нечего. За мутной пеленой дождя тянутся низменные, заросшие кустарником болотистые берега. На всем пути раза три выглядывали камни: те же трещиноватые серо-желтые песчаники. Их присутствие ничего не опровергает и ничего не доказывает. Мы плывем по плоской ступени. Повсюду здесь должен был встречаться девонский песчаник.

Впрочем, впереди, как утверждал Ларион, какие-то белые камни, где река течет под землей.

Белые камни эти мы увидели на пятый день. На поверхности снова оказались знакомые каменноугольные известняки, которых мы ни разу не видели после Ларькина. Очевидно, здесь был осевший участок земли – грабен.

Река заметно обмелела здесь. Действительно, значительная часть ее текла под землей. То и дело мы встречали расщелины, из которых извергались целые потоки. Выше их дно обнажалось. Вместо реки перед нами была долина, покрытая мокрыми камнями, между которыми журчали струйки мутной воды.

Только изредка нам удавалось проехать полкилометра в лодке. Но затем дно опять скрежетало по камням, приходилось вылезать и тащить наш шитик почти на руках. Лодка не в воде оказывается сразу неимоверно тяжелой и неуклюжей. Каждый камень норовит пропороть ей дно, и в каждой щели застревает нос…

За полдня мы продвинулись километров на шесть. И, когда я подумал, что и на обратном пути нам надо будет тащиться здесь, я сказал Маринову:

– Леонид Павлович, не считаете ли вы, что грабен – сам по себе убедительное доказательство. Ведь грабены – плоские опускания, они всегда ограничены сбросами, в складчатых горах не встречаются.

Но Маринов был непреклонен:

– Мы же условились, Гриша, не менять маршрут в пути. Я сам продрог, устал. И мне очень хочется вернуться. В таком настроении нельзя обсуждать планы… И едва ли грабен – убедительное доказательство для тех, кто не хочет верить. Они опять скажут: «В молодых породах грабен, а под ними – складчатый фундамент». Нет уж, придется добираться до самого фундамента… Налегай, Гриша! Толкай корму вбок! Устал, что ли? Сейчас я тебе подсоблю.

Так мы тащили лодку километров пятнадцать. Наконец известняки кончились, на поверхность выглянули вновь девонские песчаники, и река оказалась на земле, а не под землей. С облегчением мы сели в лодку и взялись за шесты. Дул резкий, пронзительный ветер, в воздухе вились белые мухи. Но мы считали, что так и должно быть. Мы притерпелись и к холоду и к шестам. А по сравнению со вчерашним участком, где лодка ехала на своих пассажирах, сегодняшняя работа казалась нам отдыхом.

На следующий день Маринов заметил с правой стороны небольшую речку, скорее даже болотистую заводь, и направил лодку к берегу.

– Как ты думаешь, Гриша, это и есть протока, по которой Ларион советовал плыть?

Я сомневался. По-моему, заросшая протока скорее была похожа на болото. Между тем перед нами лежала прямая дорога по широкой и спокойной реке. Я считал, что не надо сворачивать.

Подъехав ближе, мы обнаружили все же течение. Но, кто знает, может, это просто небольшой приток. Не потеряем ли мы напрасно дня два, исследуя никому не нужную речонку. Не знал я, что можно заблудиться на реке.

– А вот и сломанная сосна. Ларион велел сворачивать от сломанной сосны, – заметил Маринов.

И мы вошли в протоку, все еще сомневаясь, туда ли мы плывем. Мелкая, заросшая травой речка сливалась с окружающим болотом. Раздвигая осоку, лодка оставляла за собой извилистую водяную дорожку. Дно было мягкое, илистое. Шесты вязли в нем. В лодке у нас было две доски, можно было бы соорудить нечто вроде весел. Но не хотелось задерживаться.

Километров через восемь протока резко повернула на восток. Топозеро – цель нашего путешествия – находилось на севере. Видимо, мы не туда плыли. Я предложил вернуться к реке и поискать правильную дорогу. Но Маринов верил в сломанную сосну Лариона.

– Справа я вижу холмистый гребень, – сказал он. – Попробуй добраться туда, Гриша. Может быть, ты увидишь озеро впереди. И ружьишко захвати. А то мало ли кого встретишь в тайге.

Я с удовольствием вылез на берег. Приятно было размяться после долгого стояния в лодке. Прыгая с кочки на кочку, я переправился через болотце и вступил в еловый лес. Мрачная, торжественная тишина ельника охватила меня. Ели стояли плотно, их низкие, тяжелые ветви не колыхались от ветра. Трава не росла под ними. Ноги бесшумно ступали по мягкому ковру многолетней хвои.

Я двинулся вдоль опушки на запад, выбирая подходящее дерево, чтобы взобраться на него. Но не успел я пройти и двухсот метров, как меня остановили странные звуки: своеобразное цоканье, клекот и хрип.

От Лариона я слыхал, что глухари здесь токуют иногда поздней осенью, и, признаться, не верил. Но сомневаться было невозможно. Ни один охотник, хоть раз слышавший любовные призывы глухаря, не спутает их с другими звуками. Глухарь – редкая и лакомая добыча, в особенности для нас, пробывших неделю на утиной диете. Определив направление, я двинулся в чащу. Но тут глухарь замолк и заставил меня простоять целую минуту на одной ноге. Пока он токовал второй раз, я продвинулся еще на два шага. Минутная пауза – прыжок. Охота на глухаря – серьезное испытание выдержки. Прыгнул – и замри! Примерно на двадцатом прыжке я провалился в какую-то норку. Как раз в этот момент глухарь закончил трель и смолк, так что я не знал, спугнул я его или нет.

Затаив дыхание я ждал в неудобной позе – одна нога в норе, другая на кочке, левой рукой я держался за еловую лапу, в правой балансировало ружье. Так я выстоял минуты три, проклиная сучок и собственную неосторожность, оплакивая улетевшее жаркое и все еще надеясь… Но в это время глухарь снова зашуршал и зацокал у меня над головой. Я разглядел на дереве темный силуэт, неторопливо прицелился… И грузная птица, ломая ветки, упала к моим ногам.

Охотничья гордость переполнила меня. Я мысленно смаковал, как покажу добычу Маринову, как он будет удивлен и обрадован. Ведь это единственный глухарь, которого мы встретили в это лето. Даже у самого Маринова не было таких трофеев.

Я привесил к поясу глухаря (в нем было килограмма четыре, как в хорошем гусе) и вышел снова на опушку. Мне надо было найти подходящее дерево, чтобы залезть на него и осмотреться… Но и с дерева озера не было видно. Во все стороны тянулся синеватый лес с проплешинами болот. Правда, и реки я не разглядел. Только пестрая полоса ивняка намечала ее направление.

Я слез с дерева, пошел к реке напрямик. По моим расчетам, надо было пройти около километра – спуститься с холма, пересечь низину и заросли кустарника на берегу. Однако на полпути я встретил болото. Я решил его обойти справа, но и там было болото. Сейчас, после дождей, воды прибыло. Я сунулся было напрямик, но тут же увяз по колено и с трудом выполз на сухое место, чуть не потеряв глухаря.

Тогда я решил вернуться по своим следам. Пошел обратно к холмам. Но почему-то лес оказался здесь не еловый, а лиственничный. Наверное, еловый остался левее. Я повернул налево, двинулся по опушке. Местность шла под уклон, холм закончился лесистым мысом, а мыс уперся в болотистую низину. Надо было снова поворачивать назад. Но куда на этот раз? Ведь я уже поворачивал назад трижды.

И тут впервые у меня возникла тревожная мысль: «А не заблудился ли я?»

Заблудился!

Я не сразу осмыслил это зловещее слово.

Кругом нас тайга. В тайге два человека: Маринов и я. Мы можем искать друг друга два месяца и все же не найти. Ближайшие люди где-то на Топозере, километров тридцать от нас на север, или на северо-восток, или даже на восток. Озеро не так велико, можно пройти и мимо. Помощи ждать неоткуда. С ружьем и десятком патронов я как-нибудь выберусь на Лосьву. Я-то выберусь, а Маринов? Он же будет искать. Я – его, он – меня. Я даже заскрежетал зубами от злости.

Что же делать, куда идти?

«Прежде всего, – сказал я себе, – не волнуйтесь, товарищ Гордеев. Хуже всего растеряться, бегать туда и сюда, это верное средство окончательно заблудиться».

Я крикнул и долго прислушивался. Ответного крика не было. Выстрелил. Безмолвие. Может быть, Маринов не слышал, а может, полагал, что я охочусь, и поэтому не стрелял сам.

– Подумаем спокойно, – сказал я вслух, стараясь подбодрить себя звуком голоса. – Судя по карте, мы плыли в основном на север. Я вылез на восточный берег. Сначала я шел параллельно реке, потом повернул в лес и отклонился южнее. Потом гнался за глухарем, вышел на опушку, обходил болото и сбился с пути. Но, так как я кружил, едва ли за эти два часа я ушел от реки дальше, чем на три – четыре километра. Река где-то на западе от меня. Компас есть. Буду идти на запад, напрямик, через болота.

Я надел на шею ружье; глухаря и патронташ с драгоценными патронами приладил на спину, а в руки взял две палки и решительно полез в болото.

Вскоре мне пришлось встать на четвереньки, но, опираясь на палки – мои ручные лыжи, я. благополучие перебрался через топкое место. «Только не горячись! – твердил я себе. – Завязнешь – вытаскивать некому. Тут и останешься».

Я знал, что рискую жизнью, но не волновался. Тяжелая работа поглощала все внимание. С трудом я вытаскивал руки и ноги, то плыл, то полз, отгребая грязь палками и яростна мотая головой, когда мошка донимала меня.

Руки, ноги, живот, все лицо было у меня в грязи. Грязь ползла в рот, скрипела на зубах. Тяжела дыша, я с тоской посматривал вперед. Там виднелся лес – сухое место. Я знал, что большие деревья не растут на болоте. На сколько еще ползти до леса? Мы привыкли смотреть на мир стоя. Нам трудно определять расстояния, плавая, лежа на животе или ползая, как я, по болоту.

Прошло больше часа; Я все еще полз, цепляясь за стволы карликовых сосен, барахтался в жидкой грязи или обмывал ее в заросших тиной оконцах. Оконца были опаснее всего, я старался избегать их по мере возможности, но кое-где они соединялись проливами, волей-неволей приходилось лезть в ледяную воду.

Десятки раз я прощался с жизнью, но о возвращении не подумал ни разу. Возвращаться? Целый час ползти по грязи назад? Нет, только вперед, впереди хотя бы надежда.

Внезапно лес оказался рядом. Я выбрался на твердую землю, смертельно усталый и потому совершенно спокойный. Неторопливо очистил налипшую грязь веточкой. Не всю, конечно, – килограмма два на мне осталось. Снова сверился с компасом и двинулся на запад. Темнело. Солнце село, пока я полз на четвереньках. В сгущающемся сумраке брел я между колоннообразными стволами.

Куда же исчезла река? По моим расчетам, я уже прошел километра три на запад.

И снова почва пошла под уклон, лес кончился, открылась еще одна поросшая кустарником болотистая равнина. Над болотом висел густой туман. Реки не было.

Опять ползти на четвереньках? Нет, на ночь глядя это было бы безумием. Я понял, что мне придется ночевать в лесу, и стал разжигать костер.

С той поры прошло много лет, но до сих пор мне снится иногда, что я заблудился, сижу один в темном лесу и поутру должен лезть на четвереньках в болото.

Надеясь, что Маринов заметит огонь, я разжег огромный костер и всю ночь подкладывал дрова.

Засохшая грязь на моей одежде стала горячей, словно корки печеного хлеба. От мокрого ватника шел пар, но я так и не согрелся. Стоило лечь, одежда мокрым компрессом прилипала к телу, я начинал стучать зубами, приходилось вставать и подсаживаться к огню.

Изредка я принимался кричать, но не стрелял – берег заряды. Потом, накричавшись до хрипоты, садился у костра и дремал сидя, пока меня не будила тревожная мысль: «Кажется, я заблудился!»

Я был страшно зол и честил себя последними словами. Надо же – взрослый геолог, заместитель начальника экспедиции, заблудился в лесу, словно Красная Шапочка! Привезли его, дурака, из Москвы за тысячи километров, а он дорогу потерял!

А каково сейчас Маринову? Маринову еще хуже, чем мне. Он глядит в темноту, прислушивается и гадает: «Жив Гордеев или погиб? Может быть, Гордеев утонул в трясине, может быть, его задавил раненый медведь, может, на него рухнул подгнивший ствол, это тоже бывает. Может быть, сейчас, сию минуту Гордеев испускает дух. Где его искать, сколько времени искать? Когда можно с чистой совестью уйти, понимая, что человек не вернется, – через неделю, через две, весной?» И, наверное, Маринов клянет себя: «Зачем я его послал? Зачем отпустил одного?»

Маринов не уйдет отсюда. И я не должен уйти. Так и будем кружить, разыскивая друг друга, пока морозы не выгонят нас из тайги.

И, отгоняя эти панические мысли, я твердил: «С утра опять на запад, только на запад!»

Но вот наконец начало светать. Кромешная тьма стала серой, как будто черную краску развели водой. Начали проступать очертания стволов и кустов. С каждой минутой я различал все больше подробностей. Светлыми тонами на черном фоне лучи света рисовали лес, кустарник, равнину. Сумрак таял, отступал в чащу, заползал под кусты. Вновь увидел я туман, колыхающийся над болотом. Пора! Сейчас подберу палки покрепче и полезу в грязь.

Палки в руки, глухаря на спину, ружье на шею! Но, когда я раздвинул кусты, чтобы начать новый поход на четвереньках, я увидел чистую воду – реку, ту протоку, по которой мы плыли. Густой кустарник скрывал ее от меня. Вечером в сумерки я разглядел только туман за рекой над низиной и заночевал, не дойдя до воды каких-нибудь двухсот метров.

Вода проводит звуки лучше, чем воздух. Зная это, я наклонился к поверхности реки и закричал что есть силы. Откуда-то сверху до меня донесся осипший голос.

– А-а-а! Сюда-а-а!..

Пусть Ирина не обижается на меня, но в то утро я не вспомнил о ней ни разу. Для меня не было человека дороже и ближе Маринова. Сердце у меня запрыгало от радости, когда я увидел его плечистую, чуть сутуловатую фигуру.

Я думаю, и Маринов обрадовался мне, как лучшему другу. Но, хмуро поглядев на меня воспаленными глазами, он произнес только одно слово:

– Заплутался?

– Залез в болото! – ответил я и бросил к его ногам глухаря.

– Добрый моховик! – усмехнулся Маринов. – Стоит заняться им всерьез.

И на этом разговор о моем приключении был исчерпан.

Пока я раскладывал костер, Маринов выпотрошил глухаря, положил внутрь клюквы, а затем, не ощипывая птицы, обмазал всю ее глиной. Когда костер прогорел, мы закопали глухаря в золу и сами прикорнули рядом.

Через час глухарь был готов. Мы разбили корку из обожженной глины и вынули дымящееся мясо. При этом все перья, вмазанные в глину, выдернулись сами собой.

Виновник моего приключения оказался необычайно вкусен. Давно не ели мы с таким удовольствием. По мере того как исчезали ножки, крылышки, спинка, грудка и потроха, я чувствовал себя все бодрее, сильнее и даже благодушнее. Под конец я позволил себе пошутить:

– Ради такого обеда, – сказал я, – можно заблудиться еще разок.

Маринов улыбнулся одними глазами. Рот у него был занят – жевал.

– Чтобы ты не заблудился, Гриша, – вымолвил он наконец, – я решил не отпускать тебя ни на шаг: ни в тайге, ни в геологии.

Но все пережитое казалось мне скверным сном, о котором не к чему беспокоиться проснувшись. И я ответил высокопарно:

– Я не буду держаться возле вас, Леонид Павлович, ни в тайге, ни в геологии. Я намерен блуждать и находить дорогу самостоятельно.

Мы плыли по протоке еще целый день и весь день доедали глухаря, пренебрегая встречными утками. На следующее утро Маринов затеял рыбную ловлю и вскоре вытащил громадную щуку, килограммов на восемь. Кроме нее, ничего не попалось. Должно быть, этот крокодил распугал всех рыб в окрестности.

Добрый час мы варили нашу добычу, и все равно рыба осталась жесткой, как подошва, и безвкусной. Однако задерживаться не хотелось, и мы кое-как проглотили непрожеванные куски.

Как назло, в этот день не удалось настрелять и уток. Здесь они были пуганые – улетали при малейшем шуме. А мы уже привыкли к легкой охоте, когда после выстрела утки покружат-покружат и опять садятся на то же место.

– Вероятно, они помнят, как Ларион лютовал тут десять лет назад, – сказал я в шутку.

Вместо ответа Маринов показал на берег. Там виднелся замаскированный ветками охотничий плотик.

– Люди охотились здесь весной, – сказал он уверенно. – Это было после половодья, иначе плотик унесло бы. Но с весны уже никто не приходил. Ветки успели высохнуть и сгнить.

Находка придала нам бодрости. Значит, люди бывают в этих краях. Возможно, мы найдем их на Топозере. Будет, где погреться, кого расспросить.

Долгожданное озеро открылось неожиданно. Внезапно лес раздвинулся, словно ворота распахнулись, и мы увидели обширное водное пространство.

Дул резкий, порывистый ветер, и дождь шел порывами. Низко над водой клубились сизые тучи. Ни одного клочка синевы на всем необъятном небосводе. Темно-серое небо и серая гладь воды в черном кольце лесов. Одиноким и заброшенным выглядело это таежное озеро.

Оно оказалось довольно большим – километров семь в диаметре. Низкие топкие берега, заросшие камышом, неприметно переходили в болото. Только на противоположном берегу виднелась возвышенность. Мы решили, что люди могли поселиться только там.

В середине озера тянулись травянистые полосы.

– Вероятно, там мелко повсюду, – сказал Маринов и распорядился плыть напрямик.

Но он ошибся – мы слишком поздно увидели это. Озеро было не таким мелким. Просто на нем росла необычайно высокая трава. Наши шесты путались в подводных стеблях, мы с трудом продвигались вперед, не везде нащупывая илистое дно. А когда заросли кончились и мы выплыли на открытую воду, положение стало еще тяжелее.

Ветер разогнал здесь довольно сильную волну. А лодка была у нас речная, неустойчивая, и весел мы не припасли. Дно уходило все глубже. Чтобы достать его, приходилось погружать шест на две трети, перегибаясь через борт. Должно быть, я перегибался и налегал с излишним усердием. Как раз в тот момент, когда я всей тяжестью опирался на шест, подкатила большая волна, приподняла лодку и отнесла ее нос в сторону. Ноги у меня остались на борту, руки цеплялись за шест. Несколько секунд я изображал живой мост между шестом и лодкой, но подбежала следующая волна, и, окончательно потеряв одну опору, я рухнул в воду.

Вода обжигала, как в проруби. Руки тут же занемели. Маринов помог мне взобраться в лодку, при этом она изрядно зачерпнула воды.

– Бросай шест, выливай воду! – крикнул Маринов, а сам схватил топор и точными ударами начал рубить скамью. – Весло нужно, – пояснил он.

Отступить обратно в заросли не удалось. Нельзя было повернуть лодку – волны хлестали через борт. Пришлось идти в прежнем направлении по ветру.

Вода все прибывала. Возможно, выламывая скамью, Маринов повредил борт. Вычерпывать воду я не поспевал.

– Вы хорошо плаваете? – спросил я, оглядываясь на все еще далекий берег.

Маринов сосредоточенно загребал воду скамьей.

– Все равно не добраться – закоченеешь, – ответил он деловито.

Торопливые движения немного согревали меня. Я удвоил усилия – взял в руки два котелка. Временами мне казалось, что я побеждаю воду, но набегала новая волна и разом уничтожала мои достижения.

– А вы умеете плавать? – спросил Маринов в свою очередь.

И в ту же минуту шумная волна обрушилась на корму, наполнив всю лодку холодной пеной.

К счастью, это был последний удар. Береговые камыши были недалеко. Маринов нажал – и полузатопленная лодка с разгону врезалась в заросли. Тяжело дыша, мы уселись на уцелевшую скамью.

– Не получается без приключений! – заметил я отдышавшись.

– Какое приключение? Дурость! – рассердился Маринов. – Как дети, ринулись очертя голову!

На берегу стоял домик. Мы не заметили его раньше, потому что над камышами виднелась только крыша. Из трубы валил дым, а подойдя ближе, мы разглядели и обитателей – двое людей, взобравшись на крышу, махали нам платками.

Как мы обрадовались! Ведь уже неделю мы не видели ни единого человека! Откуда взялись силы? Мы налегли на шесты, как на гонках, проклиная медлительность нашей лодки. Но вот и берег. Шесты мутят черный ил. Кажется, что дым поднимается со дна. На берегу сплошная грязь – полужидкая и липкая. Люди кричат нам что-то, как будто «вернись». Почему вернуться? Впрочем, это выясняется тут же: Маринов делает один шаг и проваливается по колено. Я вытаскиваю его за руку и потом отдельно – сапог.

Как же здешние жители ходят по трясине?

Но тут сбоку из-за кустов появилась лодка. На ней стояли две девушки – обе рослые, плечистые, краснощекие. На них были серые ватные куртки и резиновые сапоги. К сапогам липли совершенно неуместные длинные подолы, мокрые от воды. Девушки гребли, стоя во весь рост в шатком челноке. Я-то знал, что это нелегко: при малейшем неточном движении рискуешь оказаться в воде.

Они не спросили, кто мы, откуда, куда держим путь.

– Айда к нам! – сказали они. – Пересаживайтесь. А лодку вашу приведем после.

Но, конечно, мужская гордость не позволила нам воспользоваться помощью девушек. Мы не стали пересаживаться, поплыли за ними потихоньку, перебирая шестами по вязкому дну.

Справа за кустами пряталась протока с очень темной, хотя и прозрачной водой. Девушки называли ее «Черной виской». На берегу этой виски и стоял их дом. Он был выстроен на пригорке, среди необозримых болот. Но и пригорок был не очень надежный. Мы ходили по нему, как по мягкому ковру. Почва проседала и слегка колыхалась под ногами. Видимо, это был торфяной островок.

По-прежнему ни о чем не спрашивая, девушки повели нас в дом. Изба топилась по-черному – внутри в уровень с лицом плавал густой темно-голубой дым. Мы закашлялись, должны были присесть на скамью. В горнице было довольно просторно, мебели мало: большой стол из березовых жердей, вместо табуреток – обрубки ели. Самый ствол, расколотый пополам в длину, служил сиденьем, сучья – ножками. Рядом с нами стояла бочка, доверху набитая утиным пухом. Чтобы наполнить ее, нужно было добыть тысяч десять уток.

И Маринов, усмехнувшись, заметил:

– Теперь понятно, почему утки здесь пуганые.

Я кивнул, не отвечая. Мне не хотелось двигаться, говорить, думать. Как-то сразу сказалось напряжение всех этих дней: многодневная работа с шестами, позавчерашняя ночь в лесу, сегодняшнее купание. Ватник у меня свалялся, пропотевшее заскорузлое белье царапало кожу, руки были черны от грязи, ногти обломаны. Но я не мог разогнуть спину, заставить себя встать, сделать два шага к умывальнику из бересты.

Кроме первых двух девушек, тех, что встретили нас на озере, в доме были еще три – они перебирали сети. Потом пришли еще четыре. Одеты они были по-старинному: в сарафаны с широким подолом, подвязанные выше пояса, под грудью. Такие носили на Руси еще в петровские времена. И имена у девушек звучали патриархально: Фелицата, Степанида, Лукерья, Аглая, Алевтина… Остальных уже не помню. Затем пришел старик и с ним парень лет шестнадцати, в громадных, не по росту, сапогах. Старик громко сказал:

– Здравствуйте, – как будто не он, а мы были здесь хозяевами, и, возвысив голос, прикрикнул: – А что ж вы, девки-дуры, баньку-то!..

– Да я уж истопила… – нараспев ответила Фелицата и только после этого обратилась к нам: – Кушать будете или мыться сначала?

Баня помещалась в крошечной хибарке, как бы вросшей в землю. Предбанника не было вообще. Мы разделись за стенкой на ветру и торопливо нырнули в низенькую дверь. Густой с березовым духом пар ударил в лицо. Я задохнулся и, ослепленный, сел на пол. Маринов проявил больше выдержки. Ощупью он нашел полок и взобрался на него.

Горячий влажный пар обжигал губы и уши. Я с удовольствием глотал его, широко раскрывая рот, а спину грел у очага. Как ни странно, меня знобило, как будто холод осенних ночей выходил из пор постепенно.

Маринов между тем хлестал себя веником все сильнее и сильнее, с азартом, с остервенением. Казалось, пахучими листьями хотел выбить из себя всю усталость.

– А ну-ка, плесни еще, Гриша!

Я нашел в углу ведро со студеной водой, зачерпнул ковш и выплеснул в очаг. Струя горячего пара ударила, как из шланга. В воздухе закружилась зола. Только несколько секунд шипели пузыри на раскаленных камнях. И снова камни стали серыми и сухими.

Постепенно я отогрелся. Я тоже избивал себя великом и, забравшись на полок, кричал Маринову, чтобы он плеснул еще.

– Добавьте, Леонид Павлович. Воды в озере хватит.

Мы терли друг другу спины, сдирая грязь вместе с кожей; широко разевая рот, высовывались за дверь, чтобы перевести дух.

– Наддай, еще наддай!..

В насыщенном паром воздухе голоса звучали гулко и глуховато, как далекое эхо. Маринов запел песню, я предпочел стихи:

Маринов прислушивался, свесив голову с полка.

– «Руслан и Людмила», – сказал он и продекламировал:

На что намекал Маринов? Или никакого намека не было?

Я продолжал:

Заботливая Фелицата приготовила нам за дверью два ведра с ледяной водой и чистое домотканое белье. Баня быстро выстывала. В последний раз мы окатили друг друга, натянули на себя горячие, несколько тесноватые рубахи (очевидно, стариковские) и, слегка пошатываясь, с туманом в голове, вышли наружу.

– Как будто заново родился! – заметил Маринов.

В доме нас ожидали с обедом. На жердях стола грудой лежали вареные утки и вяленые окуни. Мелкие щуки шипели на сковороде. Когда мы вошли, девушки молча подвинулись и освободили нам место в красном углу. Лукерья поставила на стол миску с дымящимся супом. Ели молча. Здешний этикет не позволяет отвлекать голодного гостя разговорами. Старик и юноша, наклонившись над столом, набивали рот. Девушки жеманничали: черпали помалу, ложку несли зачем-то выше головы, оттопыривая мизинец, и после каждого глотка вытирали рот.

Все казалось нам необычайно вкусным: и утки, и рыба, и наваристый, хотя и совсем несоленый суп, и особенно ягоды, которые подавались на десерт, – голубика, морошка и клюква.

– А не угостить ли нам хозяев? Где-то есть у нас бутылочка! – сказал довольный, раскрасневшийся Маринов.

Старик заметно оживился.

– Это добро и у нас найдется, – поддержал он.

Семен принес из погреба бутыль. На столе появились граненые стаканы из толстого стекла – зеленоватые и синие. Старик поставил их в ряд перед собой и принялся разливать спирт. Он делал это не торопясь и со вкусом: прицеливался, смотрел на свет, доливал, отливал, переливал. Наконец процедура была закончена.

– С прибытием! – сказал старик, опрокинул стакан и запил водой из чайника.

Девушки поломались, но выпили с удовольствием. Только Семен оскандалился: отхлебнул глоток и закашлялся.

– Что, Семушка, ай в горле першит? – с притворной заботливостью спросила насмешница Лукерья.

Парень бросил на нее яростный взгляд и отвернулся. Видно было, что он хочет казаться взрослым, говорит баском, подражает старику в словах и жестах, а бойкие девушки, которые были старше лет на пять – семь, нарочно обращаются с ним, как с маленьким.

– Не скучно жить здесь? – спросил я его.

– Да нет, почему? Места веселые – уток много, рыба, ягоды. Вечера длинные, вот беда! Если бы радио было, совсем хорошо. Я вот книгу купил: «Как самому сделать приемник». Но у нас в сельпо деталей нет. И питание нужно еще. А скажите, нельзя, скажем, от лампы…

Но девушки прервали его, завели песню. Лукерья пошла в пляс, подбоченясь и притопывая. Она вызывала меня выйти из-за стола. Обижать ее, отнекиваясь, не хотелось. Прервав разговор о радио, я сделал два – три коленца с приговором. Вероятно, плясал я прескверно. У меня все еще болела спина от шеста. Приседая, я охал, а потом никак не мог распрямиться. Но девушки были снисходительны: как только я сел на скамью, передо мной стала притопывать следующая, приглашая сплясать и с ней.

– Да будет вам, девки! – презрительно сказал Семен. – Одни переплясы на уме! Дайте слово сказать с человеком… Так насчет питания…

Маринов между тем не терял времени. Подсев к старику, он выспрашивал у него подробности об окрестных местах.

– У-у, камни есть! – говорил старик нараспев. – До войны ученые приезжали, тоже смотрели. Я сам не ходил, люди рассказывали. Бо-га-тые камни, а в них щели.

Непонятно было, что это за щели. Старик не сумел объяснить:

– Щели, стало быть, щели и есть.

Мне пришлось еще раз сплясать. Когда я вернулся, Маринов договаривался со стариком на завтрашний день.

– Отчего же, проводить можно, – сказал тот. – Я сам не ходил, а провести проведу. Время горячее, но девки управятся. Они у меня работящие. Но тогда надо встать пораньше, – прибавил он и тут же распорядился: – Семен, проведи-ка гостей в чуланчик, голубок.

Нас уложили в темном закутке на сетях. Семен расстелил их. Старик принес подушки в красных наволочках, закрыл скрипучую дверцу и оставил нас в темноте. Укладываясь, мы слышали, как в избе веселились девушки: пели жалостливые песни и молодецки топали сапогами.

Кажется, только что я закрыл глаза, только-только старик вышел за дверь, и вот он опять здесь – трясет за плечо:

– Вставай, пора!

На улице было еще совсем темно. Месяц играл в тучах: то прятался, то освещал их изнутри бледно-желтым светом.

Когда мы вошли в дом, старик сидел за столом. Сердитая, полусонная Лукерья возилась у печки, передвигая ухватом чугуны.

– Выдумал тоже, в такую рань поднял. Никакой жалости к людям! – ворчала она.

Старик не хотел тащить на себе провизию, поэтому натужно наедался впрок, на весь день вперед. Он молча работал челюстями, уничтожал утятину и похлебку из хлеба с рыбьим жиром – на редкость противную, но очень сытную.

Мы вышли около трех часов ночи. Старик перевез нас на лодке через протоку. Оттуда мы двинулись по болоту, ступая по кочкам, – старик впереди, за ним Маринов, сзади я. Местность была унылая, безлесная. Смутными пятнами проплывали карликовые сосны, поросшие мхом мягкие кочки вздрагивали под ногами. Маринов провалился в воду первым, за ним старик. Впрочем, он ловко выбрался и, не останавливаясь, пошел дальше. Вода не задерживалась в его кожаных чулках – наливалась сверху, вытекала из прорезей снизу.

Километров через десять мы вышли на сухой лесистый пригорок. Здесь нам впервые попались темные сланцы. Почему-то они лежали в беспорядке: отдельные глыбы стояли торчком, остальные были наклонены под самыми различными углами. Сердце у меня екнуло: «Неужто складка? Столько шли, столько перетерпели, столько собрали доводов! И вдруг в последнюю минуту провал! Да нет, не похоже на складку. Скорее напоминает заброшенную каменоломню».

– А кто тут камни ломал? – спросил я старика.

– Не знаю, – ответил он. – Испокон веков так. Нам ни к чему, брошено – не замай. В зимнее время слыхал я вроде пальбу… Должно, сами собой трещат, ровно сучки.

Отлегло. Видимо, старик дал правильное толкование. Сланцевая гряда проходила здесь по болоту, вода просачивалась в трещины, а зимой, замерзая и расширяясь, выламывала и переворачивала целые плиты.

Пока мы возились со сланцами, поднялось солнце. Закончив записи и зарисовки, мы двинулись в путь уже по сухому сосновому бору. Старик все так же уверенно вел нас на юго-запад, ни разу не теряя направления.

Так мы шли еще три часа. Внезапно впереди засверкало что-то белое, как будто обширное снежное поле. Откуда снег? До зимы еще далеко. Но, подойдя ближе, мы увидели, что белое – это не снег, а ягель. Вблизи он был красновато-серым, но на фоне темного леса казался белоснежным, как бы островок зимы в осенней тайге.

– А за ягельником будет камень с искрой, – сказал старик.

Камень с искрой! Вероятно, это знакомые золотисто-желтые песчаники. Мы прибавили шагу и вскоре увидели каменистое плато. Песчаник был сильно разрушен и по всей длине рассечен извилистыми, довольно широкими коридорами. Это и были щели, о которых накануне говорил старик. Глубина коридоров доходила до пяти метров, на дне их росли укрытые от ветра сосны. По веткам я спустился на дно и, расчистив груду песчаникового щебня, увидел темно-серую гладкую поверхность – древнейшие сланцы.

Вот он – тот каменный фундамент, на котором покоятся великие русские равнины! Он плоский, горизонтальный. Приходите смотреть, спорщики, – вы не найдете никакого намека на складки. Фундамент приподнят здесь. Он оказался на самой вершине Югорского кряжа, но это такая же плоская ступень, как и все прочие мариновские ступени. Несомненное веское доказательство. Мы твердо стоим на нем обеими ногами.

Догадки Маринова подтвердились. Подтвердились, увы, и мои предположения. Трещиноватые песчаники лежат здесь до самого дна ступени, водонепроницаемой крыши так и нет. Итак, снова пустой номер. Последняя ступень – и без нефти. Теория подтвердилась, а практической пользы нет.

– Ну как, стоящий камень? – спросил старик. – Богатство в нем есть?

– Да мы для науки, отец, – ответил я.

Старик, кажется, не понял. Тогда вмешался Маринов.

– У камней свой обычай, – сказал он. – Золото находят в кварце, уголь рядом с известняком. Камень ненужный указывает дорогу к нужному. Вот и сейчас мы посмотрели ненужный камень, но теперь мы твердо знаем, где найти богатство.

Так знаем ли мы, где найти богатство?

Есть такая игра: «Угадай, кого я задумал».

Этой игрой развлекаются в домах отдыха в ненастную погоду или на студенческих вечеринках в те томительные минуты, когда гости еще не собрались, взволнованная хозяйка подправляет на кухне винегрет, а прибывшие молча сидят по углам или перелистывают семейный альбом. Именно тогда тот юноша, который позже за столом будет провозглашать затейливые тосты, выходит на середину комнаты.

– Давайте сыграем, товарищи, – говорит он. – Я загадаю всем известную личность, а вы угадывайте. Вопросы задаются любые, я отвечаю только «да» или «нет».

Кто же задуман? Пробуют выяснить профессию:

– Писатель?

– Нет.

– Поэт?

– Нет.

– Государственный деятель?

– Нет.

– Работник искусства? Служащий? Рабочий? Колхозник?

– Нет, нет, нет…

Минутное замешательство. Кто-то предлагает угадывать не профессию, а хронологию.

– Наш современник?

– Нет.

– Жил в девятнадцатом веке?

– Нет.

– В доисторическое время?

– Тоже нет.

– Кто же это может быть?.. Или он не жил совсем?

– Да, – говорит ведущий.

– И мы его знаем?

– Безусловно.

– Кто же это: знаменитый, не живший?.. Литературный герой?

– Да.

Путеводная нить найдена. Поиски возобновляются с новой силой:

– В какой литературе описан? В русской?

– Да.

– В дореволюционной?

– Да.

– Мужчина?

– Нет.

– Значит, женщина. В каком же жанре писали об этой женщине – в стихах?

– Нет… Впрочем, писали в стихах, да…

Кто писал? Первым называют Пушкина.

– Да. И Пушкин.

– В поэмах?

– Да.

– В «Медном всаднике»?

– Нет.

– В «Бахчисарайском фонтане»?

– Нет.

– В «Руслане и Людмиле»?

– Да.

– Людмила! – хором кричат несколько человек.

– Нет.

– Жена Владимира? Двенадцать дев? Прислужницы в доме Черномора?

– Нет, нет, нет…

– Очевидно, кто-то упомянутый мельком?

– Да.

Женщина, никогда не жившая (то есть наверняка не историческое лицо), мельком упомянутая в поэме Пушкина и всем нам известная.

– Скорее всего, какое-нибудь сказочное существо?

– Да.

Кажется, кольцо смыкается. Еще два-три вопроса.

– Молодая женщина?

– Нет.

– Значит, старуха?

– Да.

– Баба-яга?

– Она самая…

Так знаем ли мы, где найти богатство? На выскобленном обеденном столе Маринов расстелил карту:

– Обсудим, Гриша, подумаем вслух.

Девушки, пересмеиваясь, чинят сети. Семен подсел к нам, положил локти на стол.

– Умное лицо сделай, Семушка, прикинься понимающим!.. – говорит задира Лукерья.

Итак, где же тут прячется нефть?

Мы прошли по Лосьве от устья до самых истоков на вершине кряжа. Три ступени оказались в кряже. Самая верхняя, где мы были вчера, сложена твердыми сланцами. Нефти здесь нет и быть не может. В сланцах она никогда не встречается.

Ступень вторая – от Топозера до Ларькина. Сланцы ушли в глубину, над ними трещиноватые песчаники. Вместилище для нефти есть, но нет над ним крыши, и нефть не могла сохраниться, высохла, испарилась.

Наконец, нижняя ступень, которая кончается у Старосельцева. Трещиноватые песчаники в глубине, над ними более молодые известняки с частыми прослойками глины. Есть вместилище, есть и крыша. Здесь могла бы встретиться нефть. Однако на Лосьве эта ступень расколота на мелкие приступки. Возможные резервуары разбиты, и нефти нет.

– Но, вероятно, не на всех параллельных реках эта ступень расколота, – говорю я. – Надо исследовать все левые притоки Югры Великой: Югру Малую, Тесьму, Тьму, Кельму, Висковатую…

Маринов кивает головой. Он и сам думает так же. На будущий год надо вновь приехать в эти края. Вновь нужно хлопотать, чтобы разрешили еще одну экспедицию, убеждать, что ему не повезло случайно, он ошибся, выбрал не ту реку, в следующий раз он привезет более веские доказательства.

– В самом деле жалко, что вы выбрали Лосьву, а не Кельму, например, – говорю я.

– Истоки Кельмы рядом. Мы могли бы спуститься по ней отсюда, – размышляет Маринов. – Но сейчас уже поздно. Кельма замерзнет дней через пятнадцать-двадцать. Когда времени в обрез, лучше идти знакомой дорогой…

Конечно, знакомая дорога надежнее!

А может, все-таки перебраться на Кельму?

Разумная осторожность требовала возвращения старым путем. На Лосьве мы знали каждый порог и описали каждое обнажение. Плывя вниз по течению без остановок, дней через десять мы догнали бы Ирину и поспели бы на последний пароход. Но ничего нового мы не нашли бы и не прибавили к имеющимся материалам. Так и явились бы в Москву с записями, но без нефти, с материалами, но без веского доказательства.

– Может быть, решимся на Кельму?

– Поздновато! – вздыхал Маринов.

– Рискованно! – поддакивал я.

Мы толковали о болотах, безлюдье, о том, что продуктов нет, припасы на исходе, сил уже не осталось… Да и вообще необязательно же купола будут на Кельме. Мало ли мы встречали неожиданностей в геологии?

– А может, решимся?

– Ну, давайте спросим у старика. Возможно, на Кельму и дороги нет отсюда.

Но старик сказал, что дорога есть. Нужно идти старым волоком километров пятнадцать, потом плыть по болоту на лодке (но в эту пору воды хватает), от Федькиной избы свернуть в протоку… Толково и словоохотливо он изложил всю лоцию Кельмы. Единственная сложность: рассказывал он, как москвич приезжему, – не по приметам, а по названиям. И Маринов терпеливо выспрашивал, чем отличается Черная речка от Черного ручья и камень Безымянный от сотни других безымянных камней и что такое Федькина изба: есть ли там изба и живет ли в ней Федька. Оказалось, ни избы, ни Федьки нет: изба сгорела во время лесного пожара лет сорок назад, Федька давным-давно помер. В общем, по рассказам старика выходило, что плыть можно и по Кельме, но гораздо удобнее, проще и естественнее спускаться по Лосьве, мимо жилья, без всяких волоков.

– Рискнем, Леонид Павлович?

– А что, отец, поможете нам на волоке?

Старик задумался.

– Дело ясное… – пробормотал он. – Обсудить надо, конечно…

Что – обсудить? Мы поняли – обсудить вознаграждение. Но как расплатиться? Денег у нас было в обрез – только на железную дорогу. Да деньги здесь и не очень ценились – за двести километров от ближайшего магазина! Артель старика видела их раз в год, когда сдавала рыбу, соленых уток и перья, а взамен забирала порох, одежду, муку и соль.

Маринов сказал:

– Обсудите цену как полагается. Я заплачу… И вещи дам в придачу.

Мы перебрали свое имущество. Решили отдать резиновые сапоги – рыбакам они пригодятся. Один нож… С болью в сердце я присоединил часы – память о фронте. Но в дороге мы могли обойтись одними. Старик, а за ним и все девушки придирчиво осмотрели вещи, а также и те, которые мы не предлагали. Особенно понравилось старику ружье. Он с удовольствием взял в руку, взвесил, приложил к плечу, погладил пальцем цевье.

– У нашего председателя было такое, – сказал он. – Бьет хорошо, дробь кладет ровно, но припасу ест много.

– Ружье не отдам, – шепнул мне Маринов. – Рискованно в тайге без ружья. Даже если дадут продуктов до самой Усть-Лосьвы…

– Ну как, отец, подходит плата?

– Не в том дело, паря. Плата – пустяковина! Самая охота сейчас, вот беда! Два дня потратим, это нам дорого встанет.

Возразить было нечего, и мы молчали.

– А когда хотите ехать?

– Это от вас зависит! Мы хоть сейчас…

– Спешить некуда. Завтра переправимся, и ладно.

Значит, на Кельму. Я взглянул на Маринова. Он задумчиво складывал карту, глядя в окно. Почему-то именно сейчас мне бросились в глаза седые виски, обострившиеся скулы, морщины под глазами. Я подумал, что он, в сущности, пожилой человек и нуждается в отдыхе. Но очень уж хотелось проверить наши догадки на Кельме. Есть ли там купола или нет?

– Только волок прибавился. А там безразлично – Лосьва или Кельма. Вниз по течению легче будет, – сказал я Маринову.

– Да-да, Гриша… – отозвался он. – Ты уж потерпи. Если разболится рука, я постараюсь заменить.

Я хотел подбодрить его, а он подбадривал меня.

Выехали мы довольно поздно. Вечером старик замесил тесто и с утра начал печь хлеб. Эту ответственную работу он, как глава артели, не доверял женщинам.

Вынув аппетитные поджаристые буханки с приставшими к ним березовыми листьями (хлеб заворачивают в листья, чтобы зола не пачкала корку), старик спросил у меня чистый мешок и положил туда хлеб. Маринов полез было за деньгами, но старик отмахнулся – дескать, некогда, потом – и велел собираться в дорогу.

Я сел в нашу собственную лодку, Маринов со стариком – в артельную. Девушки разобрали весла. Гребли они умело, но не по-спортивному – короткими частыми гребками, не помогая себе корпусом. На здешних узких, заросших протоках длинные весла неудобны. И деревянные уключины не позволяют делать размах.

Старик важно покрикивал:

– Прямо! Правей! Навались!

Но, по-моему, его никто не слушал.

Маринов, стараясь вознаградить артель за потерянное время, стрелял не жалея патронов, бил уток на воде и влет. Старик с восхищением крутил головой. У него самого влет не получалось. Как говорил он: «Ружье обзаживало». Это означало – получается недолет.

Прежде чем мы доехали до волока, Маринов настрелял две большие связки. Высадившись на берег, старик сразу же развел костер и начал жарить уток. Готовил он довольно просто: обдирал самые длинные перья, остальные палил на огне, а затем насаживал утку на деревянный вертел. Жарилась утка вместе со внутренностями. Старик объяснял, что брезгать не к чему – утка ест рыбу, а рыба чистая: все время в воде моется.

Между тем девушки с шутками и смехом вытащили нашу лодку на берег, несколькими гвоздями прибили к килю доски, чтобы дно не протиралось на волоке, привязали лямки, и можно было начинать сухопутное плавание.

Мы в последний раз пообедали с гостеприимной артелью.

– А это вам на дорожку, – сказал старик, прощаясь, и вручил мне мешок с хлебом и берестяный туес с соленой рыбой. – А больше нет ничего, не обессудьте!

Маринов протянул ему часы, сапоги и все наши деньги.

– Обойдемся как-нибудь, – сказал он мне, – затребуем из Москвы по телеграфу.

Но старик не захотел брать. Он даже пояснил, что брать у нас нельзя – неприлично. Если бы на озере были две артели и одна помогала нам, а другая работала на себя, тогда другое дело. Но, поскольку обращаться вам больше некуда, значит, они обязаны подсобить.

– Ведь вы в пути, – твердил он. – Послать письмо, конечно, можно. А ну как зазимуете? Если бы летом, взял бы плату, взял бы. А тут осень. Да нет, чего там, поезжайте с богом!

Волок на Кельму проходил по мелкому верховому болоту. На пригорках посуше здесь лежали кругляши, служившие вместо катков, в иных местах – пачки еловых ветвей, а в низинках ничего не было, там лодка скользила по воде или по илу.

Старик отправил с нами троих – Лукерью, Фелицату и Степаниду. Девушки дружно взялись за лямки, мы с Мариновым налегли сзади, и, с грохотом прыгая по кругляшам, как по деревянным волнам, наша лодка поплыла через водораздел.

Вскоре стало жарко. Пар шел от нас. А девушкам нелегкая работа казалась развлечением. Они старались разогнать лодку так, чтобы мы отстали, и заливались радостным смехом, когда кто-нибудь из нас падал.

– Эк ты, паря! – кричали они. – Пошто землю носом пашешь? Ослаб, должно? Садись, ужо довезем тебя до Москвы!

– До Москвы, чать, волока нет?

– А был бы, добежала бы?

– В самом деле, девушки, приезжайте к нам в Москву!

– Ну, куда нам, еще заблудимся там. Наше дело таежное, на медведя с рогатиной – это мы понимаем.

– А я приеду, – объявила Лукерья. – Прямо к тебе, Григорий Андреевич. Не прогонишь?

Я стал с увлечением описывать Москву. Девушки не раз видели в книгах изображение Кремля, Красной площади, станций метро, но плохо представляли масштабы. И, когда я говорил им «Столбы мраморные, с эту елку ростом…», им казалось, что я преувеличиваю.

– Чать, душно под землей, дышать нечем?

– Да нет, светло и просторно. А людей-то, людей! Считайте сами: каждые две минуты поезд, в поезде шесть вагонов, в вагонах сорок сидячих мест. А в часы пик, тогда давка… Леонид Павлович, вы помните, что на свете существует давка?

Вокруг нас расстилалось обширное болото с редкими березками. Почти все они были сломаны, стояла только кора, наполненная трухой. По просторному небу ползли сизые тучи. На горизонте синела тайга. До нее было километров десять.

И мы отлично знали, что на всем этом пространстве находится тринадцать человек – рыбачья артель – и мы с Мариновым. Даже не верилось, что где-то существует город с миллионами жителей, многоэтажные дома, асфальтированные магистрали с потоками автомобилей, которые нужно сдерживать светофором, чтобы они не столкнулись. Смешно было и думать о столкновениях на волоке, где одну лодку перетаскивали и то не каждый год.

– Лучше я пришлю вам открытки, – сказал я, так и не сумев объяснить, что такое уличное движение. – Письма к вам доходят?

– А как же… как ляжет снег – привезут. А весной мы сами домой поедем.

– Тогда пришлю подарки. Кому что хочется?

Степанида попросила сережки, Фелицата – узорный платок.

– А мне ничего не надо, – сказала Лукерья. – Я и так вас не забуду.

Так, перемежая работу разговорами, мы незаметно миновали волок. Путь пошел под гору, девушки разогнали лодку и с ходу спустили ее на воду.

– Ну, вот она, ваша Кельма желанная!

Надо было прощаться. Хотелось поблагодарить как следует за помощь и за дружеское участие. Я пошарил в кармане и нашел только один ножик с полосатым черенком. Один на троих. В армии делали такие из специальных стекол. Девушки тут же разыграли его. И Фелицата с торжеством завязала подарок в уголок платка.

Неожиданно Лукерья запела. Это было причитание: и песня, и плач. Заунывным голосом, нараспев, говорила она, что она одна на свете, некому ее приласкать, приголубить. И молодые годы проходят на пустынном озере, куда гости заглядывают раз в пять лет и то спешат скорее уехать. Горестное пение никак не вязалось с румяным лицом девушки, ее задорным носом и лукавыми глазами.

– Да что ты, Лукерья, голубушка! Успокойся. К чему?

Но, взглянув на мое расстроенное лицо, Лукерья расхохоталась:

– Ой, девки, не могу! Гляди, разжалобила… Пошли отселе, а то заплачут!

И, подхватив подруг под руки, потащила их прочь.

Уже отойдя шагов на двадцать, девушки обернулись разом.

И та же Лукерья сказала серьезно:

– Жалко расставаться с вами! Привыкли, как к своим. Уж лучше бы зимовали у нас, честное слово!

Мы плыли по Кельме на север, а зима наступала на юг, навстречу нам. С каждым днем становилось все холоднее. Листья, опавшие с берез, бурым месивом плавали у берега. Лужи в болотах покрывались за ночь хрустящим ледком; белая изморозь украшала затейливые веточки мха.

Обычно Кельма замерзает в октябре, изредка в конце сентября. Мы переправились через волок шестого сентября и к двадцатому рассчитывали прибыть в Усть-Лосьву. Времени было в обрез.

По утрам, глядя на заиндевевшие берега, каждый из нас думал: «Успеем ли проскочить?»

Плыли мы быстро. Тяжело дались только первые пятнадцать километров от волока до Федькиной избы, где нам пришлось прорубаться сквозь густые заросли болотной травы. А дальше река сама несла нас. Мы двигались почти беспрерывно, задерживаясь только у шивер.

Перед каждой шиверой методичный Маринов обязательно причаливал к берегу, чтобы осмотреть препятствие и сверху и снизу.

– Как будто пустяковая шиверка, – говорил я. – Не стоит вылезать на берег. Авось пройдем и так.

– А если не пройдем авось? – сурово отвечал начальник. – Если утопим лодку? Как вы будете вылавливать коллекции и фото? Кто вам поможет здесь, за двести километров от жилья?

Действительно, в случае несчастья ждать помощи было неоткуда. На всей реке мы встретили два-три развалившихся летника. Люди заглядывали сюда редко – это видно было по дичи. Утки стаями подплывали к лодке, раза два мы видели издали сохатых, однажды встретили медведицу с медвежонком. Мохнатый малыш привстал на задние лапы, чтобы лучше рассмотреть нас, но осторожная мать шлепком поставила его на четвереньки. И, забавно переваливаясь, медвежье семейство заковыляло в лес.

Но больше всего восхищала нас геология. Словно нарочно, желая доставить нам удовольствие, река прорыла глубокое русло. И на каждом плесе перед нами вставали великолепные обнажения – любуйся, фотографируй, описывай!

Геологически здешняя местность была очень похожа на долину Лосьвы, но только гораздо масштабнее: напластования мощнее, опускания глубже, самые ступени шире. По аналогии с Лосьвой мы всё знали наперед и получали величайшее наслаждение, предсказывая, что мы увидим на следующем плесе завтра и послезавтра.

За Федькиной избой мы ожидали встретить девонские песчаники. И встретили девонские песчаники – серые и желтовато-серые утесы с золотистой искрой. Мы думали, что слои будут лежать полого. Они лежали почти горизонтально. Надо было проплыть несколько километров, чтобы какая-нибудь приметная прослойка – темно-серая или коричневатая – ушла под воду.

– Прогиб скоро кончится, – сказал Маринов.

И прогиб кончился. Коричневые пояски, потонувшие вчера, выше по течению, вышли из-под воды в строгой последовательности.

– Завтра мы увидим светлый пояс, потом рыжеватый… – говорили мы.

Так и получалось.

– А послезавтра, пожалуй, ступень кончится…

И ступень кончилась. Девон ушел под землю, на поверхности оказались сахаровидные известняки с цветными поясками – прослойками глины и песка.

На следующей ступени мы наблюдали ту же картину: пологий прогиб, прослойки, уходящие постепенно под воду, затем появляющиеся из воды в обратном порядке. И, когда из-под воды вынырнула темная каемка верхнедевонской глины, мы знали, что край самой последней ступени рядом – тот край, на который мы возлагали надежды.

С нетерпеливым волнением всматривались мы вдаль, досадуя на каждый мыс, загораживающий вид. Ежеминутно возникали догадки и опасения. Все сосредоточилось на последней ставке. Там могла быть награда за все труды или… очередной провал.

– Глина пошла вверх, – говорил я. – Здесь должны быть купола.

– Гриша, нам никто не должен.

– Но вы глядите, какие крутые слои! Явный купол!

– Даже слишком крутые!

– А что плохого?

– А вы представьте себе, что глина дошла до поверхности и там размыта. Кровля прорвана, и нефть не сохранилась.

Часов в пять вечера мы услышали отдаленный гул порога. Вскоре река начала суживаться. Впереди встала стена водяных брызг. Маринов направил лодку к берегу.

– Леонид Павлович! Давайте спустимся через порог, хотя бы бегло посмотрим…

– Нельзя, Гриша, рискованно. Уже солнце заходит. Все равно надо причаливать.

– Ох, и выдержка у вас! Ну, хоть лагерь разбивать не будем. Вот с того утеса, наверное, все видно.

Маринову и самому не терпелось. Мы вытащили лодку и, не разгружая ее, бегом бросились к утесу… Ломкий известняк хрустел под ногами. Негнущимися пальцами хватались мы за выступы, карабкаясь всё выше.

И вот мы на самом верху. В лицо дует ледяной ветер. За лесом садится солнце, холодные огни плавают в зеркальной воде. Сахарные глыбы известняка кажутся розовыми. И на бледно-розовом фоне отчетливо выделяется темная глина. Она поднимается вверх и, описав широкую дугу, сбегает вниз: от корней деревьев к воде.

Это был самый настоящий купол, классический купол, как в учебнике.

И он находился как раз у порога, который Маринов отметил крестиком, раздумывая над картой неделю назад на Топозере.

Мы провели возле купола три дня. Трех дней хватило с лихвой, чтобы составить карту-схему. Нефти мы не нашли. Впрочем, на куполах нефть обычно находят бурением. Но о бурении нам предстояло спорить в Москве.

Всего три дня! Помню, эта кажущаяся легкость обескуражила меня. Стоило три года вынашивать теорию, три месяца плавать по ненужной Лосьве ради трех дней полезной работы. Какой-нибудь счастливчик, случайно проезжающий по Кельме, шутя открыл бы наш купол.

Напряжение спало, мы оба почувствовали усталость. У Маринова разболелась поврежденная нога, у меня рука. Натянутая до отказа пружина раскручивалась вхолостую. Все сложное позади, как-нибудь доплывем, доплетемся до дому.

В таком кисловатом настроении утром шестнадцатого сентября мы переправились через порог и одновременно перешли с первой ступени кряжа на равнину. Известняки погрузились под землю, вместе с ними исчезли живописные крутые утесы. Берега стали низкими, болотистыми. Но мы не искали обнажений. Сейчас надо было думать об одном: как обогнать зиму, прибыть в Усть-Лосьву раньше деда-мороза.

А зима приближалась. С берез слетели последние листья, в тихих заводях возле берега нарастал прозрачный ледок. Пожелтели лопухи, которыми так любят лакомиться лоси.

– Ты замечаешь, Гриша, что исчезли все утки? Как бы мы не остались без обеда.

– Но ведь утки были у порога. Я вам показывал. Отчего вы не стреляли тогда?

– Были. Две штуки. А у нас только шесть патронов.

– Только шесть?

Маринов пояснил: на Топозере, стараясь вознаградить старика, он нерасчетливо расстрелял почти все патроны. Есть еще штук двадцать сомнительных – давших осечку, подмоченных и высушенных, патронов с мелкой дробью. А полноценных – шесть. Три завтрака, три ужина. И неделя пути до Усть-Лосьвы.

– Завтра с утра займемся рыбной ловлей, – сказал я бодрым голосом.

Но Маринов беспокоился не только о питании:

– Это скверная примета, Гриша. Обычно утки улетают, когда уже лежит снег. Завтра-послезавтра ударят морозы.

Я стал внимательно присматриваться, но час уходил за часом, а уток мы всё не видели. Река стала пустынной. Холод вымел ее, словно метлой. В пасмурно-серую воду уныло гляделись оголенные березки и желтые, уже тронутые морозцем лопухи. Высохшие кусты торчали над рекой, как ветвистые рога.

– Глядите, Леонид Павлович, какой странный куст!

– Ложись! – ответил Маринов свистящим шепотом.

Еще не понимая, в чем дело, я припал к носу лодки.

Сзади послышалось негромкое щелканье: Маринов переломил ствол, меняя патрон. И тут мнимый куст приподнялся над лопухами, и я увидел изящную голову изюбря с широко расставленными настороженными ушами. Рога оленя я и принял за сухие ветви. Зверь потянул ноздрями воздух, он готов был взвиться ежесекундно. Поздно было заряжать второй ствол. Маринов выстрелил, олень прыгнул (это произошло одновременно) и тяжело грохнулся в воду.

Какая удача! В олене не меньше пятидесяти килограммов. Теперь мы обеспечены до самой Усть-Лосьвы. Маринов объявил дневку. Мы радостно суетились: собирали дрова, раскладывали костер, разгружали лодку, все снова и снова вспоминая подробности охоты.

– А я думал, это куст, Леонид Павлович! Торчат из воды сухие ветки. Как будто река поднялась и затопила ивняк. Как же вы распознали сразу?

– Я уже ученый, Гриша. Однажды на Вилюе был у меня такой же случай. Я тоже заахал: «Куст, куст!» А куст вскинулся и убежал. Потом меня проводник три месяца стыдил.

– Глядите, пуля-то прямо в лоб! Здорово вы его… с первого выстрела!

– Выхода не было. Должен был попасть. Второй ствол-то я не зарядил.

У Маринова с утра болела нога. Разделкой туши пришлось заняться мне, по его указаниям, конечно. В первый раз в жизни пришлось мне свежевать оленя. Я подвесил его за задние ноги к двум елкам таким же образом, как вешают мясные туши в магазинах. Затем нужно было сделать надрез от ляжек к животу и снять шкуру с кожей вместе. Оказалось, что это совсем нетрудно. Чуть подрезаешь, берешься за край, нажимаешь локтем – и кожа отстает.

– Что мы будем делать с мясом?

Маринов предлагал мясо снять с костей, нарезать ломтями и прокоптить, а голову и кости бросить. Я возражал. На голове рога. Рога можно подарить Ирине, из головы сделать чучело. Кроме того, в голове есть еще язык. В детских книжках про индейцев я читал, что олений язык – самое лакомое блюдо. Кости тоже незачем бросать. Из них можно сварить суп.

Пока обухом топора я дробил кости, Маринов нанизывал на шест ломти мяса. Костер разгорался. Я не пожалел дров – пламя поднималось выше человеческого роста. Возле огня невозможно было сидеть. Дрова мы подбрасывали издали, отворачиваясь и закрывая лицо руками. Еще один костер, поменьше, я разложил в сторонке, чтобы жарить шашлык на углях.

– Леонид Павлович, я вспомнил, что из телячьих ножек готовят студень. Студень вы умеете делать?

– К сожалению, нет, Гриша.

– Жалко! Налицо четыре ножки и множество холода.

– Ничего, Гриша! Студень будем есть в Москве.

– А как там мой мозговой суп?

– Кипит уже. Сейчас попробую. По вкусу похоже на горячий клей. Ты солил, Гриша?

– Нет еще.

– Ну, так неси соль скорей!

– А где она?

И тут я вспомнил, где была соль. Соль находилась в пятнадцати километрах от нас, над погасшим костром у порога, где я повесил ее сушиться. Обычно, оставляя лагерь, Маринов сам осматривал всю площадку у костра. Но на этот раз из-за больной ноги он сразу сел в лодку. Лагерь сворачивал я, я гасил костер и пошарил в траве, проверяя, нет ли забытых вещей. Но соль висела у меня над головой, а наверх посмотреть я не догадался.

Потеря соли сразу сбила нам настроение. Подумать: целую неделю мы три раза в день будем жевать пресное, невкусное, как трава, мясо. Кое-как, вываливая кусочки языка в солоноватой золе, мы съели его. Но бульон был в самом деле похож на клейстер. Я пил его только из принципа, как лекарство от голода, а Маринов помазал ложкой по губам и отодвинул котелок:

– Не лезет, Гриша. Ты не обижайся. Аппетита нет.

Глядя на его расстроенное лицо, я почувствовал себя преступником. Ну, что стоило бы мне посмотреть вверх? Этакий разиня?

– Давайте я съезжу за солью в лодке. Не так далеко – пятнадцать километров. Обратно – вниз по течению.

– Не надо, Гриша, не будем терять день. Обойдемся без соли. Привыкнем. Просто мне не хочется есть сейчас.

– Не хочется есть?.. – Я не поверил своим ушам. За все лето в нашей партии никто не произносил таких странных слов. – Вы не больны, Леонид Павлович?

Маринов рассеянно ворошил угольки в костре:

– Не обращай внимания, Гриша. Просто у меня плохое настроение сегодня. Я не люблю заканчивать, сдавать работу. Чувствуешь себя лишним, моряком в отставке.

– Фу, какие мрачные мысли! – сказал я. – И все из-за несоленого супа?

Маринов встал:

– В самом деле вредные мысли. Пойду лучше спать.

И он ушел, предоставив мне гасить костер, перевешивать мясо повыше, затаптывать угли. Никогда не позволял он себе свалить всю работу на другого. Нет, что-то неладно с ним.

Я подошел к спальному мешку, спросил еще раз:

– Леонид Павлович, вы не больны?

Маринов зашевелился в мешке, пробормотал:

– Не могу, противно. На клей похоже…

Подумать только, наш Маринов так расстроился из-за соли?

И тогда я решился…

Позже Маринов рассказал, что всю ночь его мучили кошмары. Болела нога. Как это обычно бывает, ночью боль чувствовалась острее. Казалось, все чувствительные клетки собрались в один комок под щиколоткой. Здесь бился пульс, с каждым толчком нагнетая боль.

Маринову чудилось, что весь он превратился в одну-единственную больную ногу. Нога все росла и росла, а боль усиливалась. Гигантская ступня торчала среди елового мелколесья, и он с некоторым любопытством взирал на нее снизу. Пришел убитый олень, обнюхал громадную ногу и боднул ее под щиколотку – туда, где рождалась боль.

Мелкие, бестолковые сны сменяли друг друга, сталкивались, переплетались, повторялись. В промежутках Маринов думал о том, что надо разбудить Гришу, чтобы он достал из аптечки аспирин. Но я не отзывался, и Маринов засыпал снова.

Под утро он угрелся, вспотел и почувствовал себя лучше. Ночные кошмары разбежались. Маринов крепко заснул… И проснулся, когда солнце стояло уже высоко.

– Что же ты не растолкал меня, Гриша?

Никто не ответил ему. Маринов, хромая, побрел к реке. Лодка стояла на месте. На брезенте белела записка: «Ушел за солью».

Пятнадцать километров туда и пятнадцать обратно! Я вернулся около полудня. Издали еще, подходя к нашей стоянке, я увидел Маринова. Он стоял возле лодки и грозил мне кулаком.

– Ты думаешь, я буду благодарить? – встретил он меня. – Мальчишество какое! Ушел самовольно, сейчас спать захочешь, день потеряем! Подумаешь, начальник один раз не поужинал! Нежности какие!

Но у меня был готов ответ:

– Благодарить придется. Знаете, что я принес?

– Знаю – соль.

Тогда я, торжествуя, полез в карман и протянул ему не мешочек с солью, нет, а камень – обломок известняка с прилипшим к нему кусочком черного смолистого вещества.

Маринов недоверчиво взял его в руки, потер, царапнул ногтем, понюхал.

– Спасибо, Гриша! – сказал он с чувством. – Это действительно асфальт. Где ты нашел его?

Природным асфальтом называют твердый черный или темно-бурый минерал, похожий на застывшую смолу. Иногда он встречается в трещинах горных пород, иногда пропитывает известняки и песчаники, иногда образует огромные асфальтовые озера. А в Мертвом море, например, подводные горячие источники выносят асфальт в воду. Охлаждаясь, он застывает и всплывает на поверхность. Получается своеобразное плавучее месторождение.

Асфальтом покрывают мостовые, тротуары и дворы, асфальт применяют для изоляции труб, для приготовления кровельного толя и т. д. Одним словом, асфальт полезен сам по себе, и находка его приятна для геолога. А для нас была приятна вдвойне, потому что асфальт по своему происхождению связан с нефтью.

Нефть, как известно, летуча, на воздухе она высыхает. Остаются тяжелые маслянистые вещества.

Пропитывая окружающие породы и постепенно окисляясь, они образуют твердый черный минерал, похожий на застывшую смолу, – асфальт.

Когда мы находим купол, мы говорим: вот удобный резервуар. Здесь нефть могла бы – могла бы! – задержаться. Купол – это возможность, асфальт – непреложное свидетельство, это подлинный след нефти. Она была здесь! Может быть, ушла, испарилась, но была наверняка. Потому-то нас обоих так и обрадовал черный камешек, похожий на сапожный вар.

– Я нашел его на обратном пути, – сказал я. – Когда я шел туда, было еще темно. Пониже порога есть овраг, куда мы не заглядывали. Там, в устье оврага, в прибрежной гальке, и лежал этот образец. Прошу вас отметить, Леонид Павлович, я не стал заходить в овраг, пересилил себя и отправился сюда, не задерживаясь. Теперь за мою выдержку я прошу награду. Разрешите отлучиться на три дня, чтобы как следует осмотреть овраг. Я думаю, там найдутся выходы асфальта.

Ответа я ждал очень долго.

– Я думаю об утках, Гриша, – сказал Маринов наконец. – Мы не видим их второй день. Почему улетели утки?

– Мало ли почему. Улетели, и все. Мяса у нас хватит.

– Если утки улетают, надо ждать холодов.

– Но ведь сегодня только семнадцатое сентября, Леонид Павлович! Еще будут теплые дни. А Кельма становится в октябре, числа десятого.

– Да, в среднем десятого октября. Но в 1911 году Кельма стала девятнадцатого сентября.

– Но зачем же рассчитывать на самое худшее?

– Лужи промерзли до самого дна, – продолжал Маринов. – Трава хрустит под ногами. Я думаю, сегодня утром было градусов семь мороза.

Он встал и задумчиво начал отвязывать висевшую над костром веревку с нанизанными на нее ломтями мяса. Освобожденная ветка выпрямилась, сосна как бы взмахнула лапой. Какой-то напуганный зверек стремглав помчался вверх по стволу.

– Видали? – спросил Маринов.

– Белка, кажется. Но у нас туго с дробью.

– Не в том дело. Вы заметили шкурку? Шкурка серая, зимняя.

– Но ведь погода рождается в Арктике, а не здесь. Белка не может знать, что творится в Ледовитом океане. Сейчас холодно – она посерела. А через неделю начнется оттепель…

– Не будем закрывать глаза, Гриша, – твердо сказал Маринов. – Зима уже наступила. Утки улетели, белка сменила шубку, трава хрустит. У нас нет зимней одежды, почти нет патронов и никакой еды, кроме оленины. Вдобавок у меня разболелась нога. И, если река замерзнет, я не смогу идти пешком. Всякий умный человек на нашем месте сел бы в лодку и греб бы что есть силы. Но кто знает, сумею ли я приехать сюда через год, через два, через три… Вообще задержаться на три дня легче, чем организовать новую экспедицию. А мы не будем умными, Гриша! Грузи лодку, бери шесты, поплывем назад к куполу.

Час спустя, когда мы уже плыли вверх по реке, Маринов окликнул меня:

– Но давай условимся, Гриша: мы ищем выходы асфальта два дня. А там – найдем или не найдем – садимся в лодку, и домой.

Конечно, мы не выдержали характера – задержались на денек и еще на денек. Но на четвертый день к вечеру мы нашли то, что искали.

Черная блестящая жилка толщиной в два пальца пряталась в очень укромном месте – позади отколовшейся, но еще не упавшей скалы. С поверхности она уходила круто вниз, и мы сумели обнажить ее на полметра. Все выглядело типично – нефть просачивалась снизу по трещинам, и на пути ее образовался асфальт.

Мы обнаружили только одну жилку, хотя очень тщательно вдвоем осматривали овраг четыре дня подряд. О чем это говорило? О том ли, что нефти здесь мало, или о том, что мало просочилось наружу, все осталось под землей. Только бурение могло решить этот вопрос.

Итак, следы нефти нашлись. Это была большая удача. И блестящая победа теории Маринова, и просто удача. Ведь мы чуть не уплыли в низовья, и, если бы я не забыл соль, мы приехали бы в Москву с записями, но без убедительного, бесспорного, веского доказательства, без довода, который можно пощупать.

Но в асфальтовом овраге удачи наши кончились, как будто мы исчерпали лимит, отпущенный на все путешествие.

Выбираясь из оврага, Маринов поскользнулся и еще раз повредил себе ногу, на этот раз основательно. Мне пришлось тащить его на спине до самого берега. Боюсь, что я недостаточно ловко прыгал с камня на камень с этой ношей. Маринов несколько раз охнул, а он был на редкость терпеливый человек.

До реки мы доплелись затемно. Пришлось еще раз ночевать здесь. Пока я раскладывал костер, Маринов ожидал в сторонке. Нога у него разболелась не на шутку. Он крепился, только вздрагивал да скрипел зубами. Может быть, он растянул сухожилие, может быть, повредил опять кость. Мы не могли определить и, что еще хуже, не могли лечить самым простым способом – дать ноге полный покой.

Ночью было очень холодно. Раза три я вставал, чтобы подбросить дров в костер. Потом сидел у огня минут двадцать, впитывал тепло и только после этого решался снова лезть в спальный мешок.

А когда наконец пришел серый рассвет, померкли великолепные звезды и стало видно, что противоположный берег не сливается с небом, оказалось, что река стала.

К счастью, не совсем еще стала. У берегов Кельма оделась хрустящим, звонким льдом, но посредине, где течение было сильнее, вода еще не покорилась морозу. Открытое русло дымилось, как будто воду подогревали изнутри. Отколовшиеся льдины плыли там, шурша и царапая неподвижные борта.

Нельзя было терять ни минуты. Мы кое-как закусили сухой, слегка подогретой в золе олениной. Ледок был все еще тонкий, шесты ломали его без труда. Мы выбрались на фарватер. Его нетрудно было отыскать. Вода сама показывала, где идет главная струя.

Теперь плыть, плыть, плыть! Набирать километры.

Льды теснили нас. Временами свободное русло становилось уже лодки, на обоих бортах скрежетал лед. На самых спокойных плесах ледяной мостик протягивался от берега до берега, и наша лодка, как ледокол, с разбегу ломала тонкую корочку, топя в воде звенящие осколки.

Мимо нас плыли живописные косогоры, припорошенные снегом, темные ельники, унылые березняки с облетевшими листьями, почерневшие и голые, опустошенные морозом. На некоторых обнажениях рельефно выступали пласты пород. Маринов еще пытался что-то записывать немеющими пальцами, но я, признаюсь, смотрел на берега только с одними мыслями: «Как хорошо, что через эту гору не надо перетаскивать мешки с образцами! Как хорошо, что не надо искать обходы у этого незамерзшего болота! Как хорошо, что еще один километр мы проехали, и не мы, а лодка тащила груз!»

Мы очень спешили, не приставали к берегу для ночевки или обеда – закусывали в лодке мерзлой олениной, надеясь, что она оттает в желудке, запивали водой со льдинками, от которой ныли зубы. К тому же мороз огородил берега довольно плотной коркой льда. За ночь лодка могла вмерзнуть. Не стоило тратить время и силы, чтобы пробиваться к берегу, а потом обратно на фарватер.

Но самое неприятное – мороз грозил закрыть реку наглухо. А полтораста километров пешком Маринов с больной ногой не прошел бы. И мы торопились что есть силы. Каждый пройденный километр увеличивал шансы на спасение.

Днем мы работали оба, по ночам сменяли друг друга на шесте. В темноте плохо было видно, откуда напирают льдины, лодка то и дело задевала их бортом или с разбегу наталкивалась носом. Но мы надеялись, что течение несет нас именно туда, куда нужно, и в меру сил помогали ему, радуясь, что пройден еще один километр.

Один отталкивал льдины, другой дремал. Конечно, нельзя было заснуть как следует на колышущейся кровати, которая то и дело с разбегу наскакивала на льдины. Но мы ухитрялись засыпать на несколько минут, провалиться в черную яму, перевести дух и вынырнуть при первом толчке.

Однажды, проснувшись, я услышал, что Маринов декламирует странные стихи. Толкается шестом и в такт приговаривает:

– Бен-зол, наф-тол, глице-рин, вазе-лин…

Я испугался. Не бредит ли он? Этого еще не хватало.

– Вы о чем, Леонид Павлович?

Маринов смутился:

– Так. Стараюсь отвлечься. Вспоминаю, что мы везем.

– Но у нас нет вазелина, йод был, и тот кончился вчера.

– Я не о том, Гриша, – не про аптечку. Я имею в виду месторождение. Мы везем новые запасы нефти – цистерны с горючим, целые реки бензина и керосина для самолетов, автомобилей, дизелей судовых, железнодорожных, тракторных, заводских. Подумай, какая ирония судьбы: два усталых гребца везут пищу для целой транспортной армии! Нам бы сюда хоть один самолет из тех, которые будут жечь нашу нефть. Да что самолет! Хоть бы движок для нашей лодки.

– Или автомобиль и асфальтовую дорогу. Ведь мы открыли асфальт!

– А ты веришь, Гриша, что где-нибудь существуют асфальтовые дороги? И такси со счетчиком – заплатил и доехал до дому! И дома с центральным отоплением! Мне кажется, весь мир превратился в тайгу, и мы никогда не доберемся до опушки.

– Нет, Леонид Павлович, опушка есть. И на ней стоит Москва с газовыми ваннами и парикмахерскими. Вы помните, что есть на свете парикмахерские: сел в кресло, зажмурил глаза, а тебе горячим и мягким намыливают щетину.

Маринов помолчал и сказал серьезно и грустно:

– Боюсь, что парикмахерских все-таки не бывает. Вероятно, это сон. И очень возможно, что я не увижу его вторично.

Я ответил шуткой, но на душе у меня скребли кошки.

Ночью стало чуть теплее, а под утро пошел снег. Мы обрадовались было, думали, что наступит оттепель. Но дело обернулось иначе. Падая на реку, снег не таял, а примерзал к льдинам. Лед становился крепче и толще, полынья все теснее, плавучие льдины опаснее. От постоянных столкновений наша лодка дала течь. Время от времени приходилось сменять шест на черпак.

Только быстрины выручали нас. Течение мешало реке замерзнуть. Острые камни грозили распороть дно лодки, но они же ускоряли течение.

Но вот за поворотом открылся широкий, спокойный плес. И мы с грустью убедились, что плавание кончилось. Гладкий лед, укрепленный снегом, перегораживал Кельму от левого берега до правого. Лодка наскочила на кромку и остановилась. Густая вода, замешанная на ледяном сале, уходила под лед. Мы, к сожалению, не могли последовать за ней. Ближайшая полынья, не очень большая, виднелась на расстоянии полукилометра. Но и за ней был сплошной гладкий лед.

Я попробовал проламывать дорогу шестом. Льдины откалывались, тонули на мгновение и, ловко скользнув, вывертывались из-под шеста. Лед был еще не очень прочный – ломая его, можно было продвигаться на километр в час. Таким образом мы прошли бы еще километров пятнадцать, пока не застряли бы окончательно. Уже не имело смысла продолжать путешествие по воде. Мы повернули к берегу.

Снег шел все гуще, и ветер усиливался. Высокие сосны встретили нас унылым гулом. На узком берегу крутилась поземка, горсти сырого снега летели нам в глаза. Пока я ходил в лес за топливом, разыгралась настоящая пурга. С трудом перекрикивая вой ветра, я разыскал Маринова в белой мгле. О костре нечего было и думать. Мы разгрузили лодку, перевернули ее вверх дном, а сами забрались внутрь. Через несколько минут нас укрыло снежным одеялом. Стало тепло, темновато, даже уютно. Не думая об опасностях, я залез в спальный мешок и с удовольствием вытянулся во весь рост.

– Километров девяносто осталось по прямой, – заметил Маринов.

Девяносто километров – много это или мало?

Когда до аэродрома остается девяносто километров, самолет пробивает облака и начинает снижаться. Для него это конец пути, почти посадка. В дальнем поезде за девяносто километров до станции назначения пассажиры начинают укладывать багаж. Но для меня и для Маринова с его больной ногой девяносто километров – невероятная даль! Как мы преодолеем это расстояние? Как донесем тяжелые мешки с образцами? И когда мы выйдем вообще? Долго ли продержит нас пурга под лодкой, не похоронит ли окончательно?

Я ужаснулся… Улегся поудобнее и… заснул.

Пурга бушевала трое суток, и трое суток мы лежали под лодкой.

Мы спали, ели оленину, наевшись, засыпали опять; изредка прокапывали отдушину наружу и, убедившись, что пурга все еще лютует, со спокойной совестью продолжали спать.

К концу второго дня я выспался досыта. Я даже почувствовал, что, кроме тела, у меня есть голова и там бродят какие-то мысли. Мысли обычные: о дальнейшем пути, о поезде, об Ирине. Мне даже захотелось поделиться с Мариновым, и я спросил:

– Вы спите, Леонид Павлович?

– Нет, не сплю, – ответил он охотно. – Я думаю. Эти вынужденные отдыхи чрезвычайно удобны для размышлений. Как раз я обдумываю схему разломов, о которой уже мы с вами толковали. И так стройно все получается. Я полагаю, можно будет составить таблицу, вроде менделеевской: разлом второго порядка – горы такие-то, полезные ископаемые такие-то… Скажем, Енисейский кряж и Скандинавские горы – разломы третьего порядка. И там и там надо искать никель, платину, титан. Нефть надо искать на разломах третьего и четвертого порядка – в Сталинградской и Саратовской областях, в Жигулях, на Тимане, на Югорском кряже, а если на больших разломах, то не в середине, а по бокам, где образуются складки, – севернее и южнее Кавказского хребта, западнее и восточнее Урала. Алмазы, по-видимому, связаны с великими излияниями базальта. Их надо искать на центральных глыбах платформ – в Австралии, Индии, Бразилии… А у нас – в Восточной Сибири и Западной Якутии. И, как ни странно, даже в Европейской России – опять-таки на Тимане, в Поволжье, а может быть, и в Московской области… Но, конечно, не на поверхности, а в глубине, под чехлом осадочных пород. Мы еще слабо знаем фундамент Русской платформы, не представляем, где и как проходят там швы – разломы четвертого порядка. Вот куда нужна следующая экспедиция – не на далекий Югорский кряж, а в Подмосковье.

Он замолк – наверное, обдумывал очередной маршрут. А у меня мысли пошли своим чередом: экспедиция в Подмосковье. Следующий раз не уезжать далеко, зато и не так приятно возвращаться… А как хорошо будет, когда поезд войдет под стеклянный свод вокзала и на перроне мы увидим веселые лица студентов и Ирины…

– В Москве нас ждут не дождутся, – сказал я вслух. – И не подозревают, что мы лежим тут под лодкой.

– Боюсь, что меня никто не ждет в Москве, – возразил Маринов.

– Неужели у вас нет родных и любимых?

Только лежа вдвоем под лодкой можно было задать такой нескромный вопрос. Но Маринов не уклонился от ответа:

– Знаешь, Гриша, как-то прошла мимо меня эта сторона жизни. Человек я неловкий, женщины не любят таких. Любимая? Была когда-то сокурсница – тоненькая, смуглая, черные косы, чуть растрепанные. Но вокруг нее всегда была компания – лыжники, гимнасты, артисты из студенческого ансамбля (синеблузниками их называли тогда). Я и протиснуться не мог. Год мечтал поговорить наедине.

– Но ведь это давно было, Леонид Павлович?

– Давно. Но и позже получалось не лучше. Я говорю: человек я прямолинейный. Женщины требуют внимания, они хотят быть центром, а для меня главное – наука. Одна знакомая смеялась надо мной, когда в театре в антракте я завел речь о геологии. Говорит: «Это невежливо даже». А сама толкует о свадьбе племянницы, о путевке на юг, о модных фасонах, отнюдь не о пьесе. Дело не в вежливости. Просто для нее свадьба, путевка и платье – цель и смысл жизни, а работа – неприятная обязанность, о которой хочется забыть. Я не могу так. Для меня геология интереснее всего. Я думаю о ней на курорте и на концерте, о геологии говорю с друзьями и с женщинами…

«А Ирина тоже любит геологию и говорит о ней по вечерам на скамейке», – подумал я.

– Кто хочет успеть больше других, должен быть целеустремленным, даже односторонним, если хотите, – продолжал Маринов. – Некоторые люди обходятся без спорта, другие – без путешествий, третьи – без искусства. Я, видимо, проживу без семьи. Так я думал до нынешнего лета. Но тут случилось что-то новое. Рядом со мной оказалась хорошая девушка, настоящий друг…

Настоящий друг! Оказалась рядом! И он любит Ирину!..

– И знаешь, что она мне сказала, прощаясь? Она сказала так: «Леонид Павлович, вы уезжаете, и я не знаю, как вы относитесь ко мне. Может быть, вы думаете: «Она хорошая девушка, и, будь я моложе, я полюбил бы ее. Но я ей не пара, я намного старше, ее занимают молодые люди со спортивными значками. Лучше промолчу, не буду выслушивать обидные слова». Но, если у вас такие мысли, Леонид Павлович, имейте в виду, что вы ошибаетесь! Если любишь и хочешь всю жизнь быть вместе, никакие соображения не страшны!»

Ай да скромница Ирина! Подумайте: сама объяснилась в любви! И когда она успела? Прощаясь в Ларькине? В тот самый вечер, когда она выслушивала мои признания и приглашала встретиться в Москве? Зачем же я ей нужен еще? На всякий случай?

– Леонид Павлович, простите меня, – сказал я срывающимся голосом. – Для меня это очень важно. Когда Ирина говорила это? В Ларькине?

– Какая Ирина?.. Ах, наша! С чего вы взяли, что я говорю об Ирине? Речь идет о Насте. Это та девушка, с которой я спорил на Тесьме. Подумайте, какая странная логика: я доставил ей столько неприятностей, а она меня полюбила. Чудесная девушка! Чувство справедливости у нее выше всего! С ней поговоришь, как будто душу росой вымоешь. Это она меня вытащила на пороге и потом ходила в больницу каждый день.

– Вы женитесь на ней?

– Не знаю, Гриша, не знаю. Все не так просто. У нее порыв, с годами может пройти. А я воспользуюсь ее молодостью и неопытностью. Потом буду выслушивать попреки…

– Но она же сказала вам: никакие соображения не играют роли!

Я улыбался во тьме. Как хорошо, что на свете много девушек! Я люблю Ирину, Маринов – Настю. Никакие препятствия не страшны, если любишь и хочешь всю жизнь быть вместе. Именно так – всю жизнь. «На всю жизнь! – скажу я Ирине. – Не откладывай на год и даже на месяц. Лишний месяц мы можем быть счастливы».

Разговор оборвался. Мы лежали рядом и думали про любовь: он про свою, я про свою.

Потом я заснул, успокоенный…

А пробуждение получилось невеселое.

Во сне я услышал какое-то ворчание и царапанье. Я проснулся, схватился за лопату, стал раскапывать ту лазейку, из которой мы следили за погодой. Вскоре снег стал просвечивать.

Еще усилие – яркий свет брызнул в наше сумрачное убежище, а вместе с ним прямо в нос мне ткнулась собачья морда.

Откуда собаки? Может, и люди рядом?

Маринов оказался догадливее и проворнее меня: он выпалил в собаку. Я выскочил наружу, и полдюжины серых «псов» (теперь-то я сообразил, что это волки) пустилась наутек, поджав хвосты. Один из них прыгал на трех ногах, пятная снег кровью. Но свое дело они успели сделать. На снегу валялись растерзанные остатки оленьих жил и клочья мешка, который мы неосторожно не втащили под лодку, а подвесили на суку.

Тогда-то я понял, что такое девяносто километров. Зима, два патрона, три здоровые ноги на двух ходоков… и никакой еды!

И в первый раз я подумал, что, пожалуй, мне не придется спорить с Ириной о сроках счастья.

Реки нет. Вместо нее между рядами пологих, сглаженных сугробами холмов лежит покрытая снегом долина. Оголенные кусты отмечают бывшие берега. Выше, на холмах, темные ели. Они в нарядном уборе. Их ветви с опушкой из белого снега как бы одели горностаевые воротники. Снег искрится на солнце, словно он посыпан толченым стеклом. Белоснежная гладь напоминает чистый лист бумаги. Но нет художника, чтобы написать на нем картины; нет писателя, чтобы заполнить буквами многоверстный рулон. Снежная гладь не тронута. Только зайцы кое-где прострочили ее косыми зигзагами.

И в эту праздничную декорацию входит странное шествие: сутулая, обмотанная тряпками фигура плетется по снегу, волоча доски, привязанные к ногам, – самодельные, лыжи. За ней тащится тряпичный тюк, лежащий на других досках.

Тюк этот – больной Маринов, сутулая фигура – я. Девяносто километров должны мы пройти, и голод идет вместе с нами.

Понимая всю опасность нашего положения, мы, не мешкая, взялись за сборы: пересмотрели наше скудное имущество, выбросили все, не самое нужное, остальное сложили в мешки. Мешки получились все же тяжелые, хотя там почти ничего не было, кроме образцов и дневников. Мы разломали ненужную лодку и смастерили грубые лыжи-самоделки. Маринов обязательно хотел иметь две пары лыж, И я не решался его отговаривать, хотя отлично понимал, что он не сможет идти. Так и вышло. Маринов попробовал, прошел несколько шагов… И лыжи пришлось переделывать на полозья, а один из бортов лодки превратить в сани, похожие на корыто. Затем я перекинул веревку через плечо, и к обеду первые три километра из девяноста были пройдены.

От работы, от холода, от свежего воздуха мы страшно проголодались, а есть было нечего. Пришлось перетерпеть. Через час, когда прошло привычное время обедать, голод затих. Я с удовольствием отметил, что мне уже не хочется есть. Оказывается, и без еды можно было вычеркивать километры. Правда, сильнее, чем обычно, болела спина, а ноги и голова были чуть тяжелее – все тянуло присесть. Я надеялся пройти в этот день тридцать километров. Увы, план выполнить не удалось. На восемнадцатом километре я свалился, как сноп, и предоставил Маринову, ползая на коленях, собирать сучья для костра.

В этот день мы пытались обмануть голод кипятком. Я вспоминал студенческую шутку: ведро чая заменяет сто граммов масла. Три котелка воды создали иллюзию сытости. Я заснул с полным животом.

Но настоящие мучения, начались на следующий день. Я проснулся от голода. Есть хотелось до рези в желудке. Кипяток не помог, только раздразнил. Мне казалось, что зубы во рту у меня выросли, стали острее. Они жадно постукивали, просили работы. Я вынужден был грызть березовую кору, чтобы занять их.

Стеклянный блеск снега слепил глаза. Но стоило закрыть веки, передо мной появлялись соблазнительные видения. Они были однообразны: я видел только прилавки московских магазинов, полки, заваленные съестным. Мне чудилась булочная, уже у дверей встречающая аппетитным запахом горячего хлеба, аккуратные кирпичики черного хлеба, гладкие караваи серого украинского, плетеные халы с поджаристой коркой, усыпанной маком, связки румяных бубликов и твердых, как бы отполированных сушек. Печенье, пирожные, торты? Нет, сладкого я не хотел. Я бы начал с чего-нибудь более существенного: с гастрономического отдела, где лежат массивные бруски масла и розоватые пласты сала, присыпанные крупной солью, а с потолка свисают гроздья колбас. Широко раскрывая рот, я мысленно откусывал большие куски – все сорта подряд: твердые, как камень, копченые, темно-вишневого цвета, и полукопченые, как бы загорелые, и нежно-розовые вареные с ромбиками сала, и ливерные, мягкие, словно паста, серо-желтые с яичными пятнами жира, и пухленькие сосиски, и отдельные колбасы – с руку атлета толщиной.

«Приеду в Москву, три дня буду есть, – думал я. – Прежде чем навещать друзей, прежде чем мыться, прежде чем отсыпаться, три дня просижу на кухне. Буду жевать и глотать. Попроще что-нибудь: сухой хлеб и перловую кашу. Наварю целое ведро покруче и деревянной ложкой буду наворачивать».

Меня мучили воспоминания о несъеденном. Сколько раз в детстве, бывало, мать сидит и уговаривает: «Гриша, скушай еще ложечку! Гриша, самая сила на дне!» Почему я оставлял в тарелке? Почему не крикнул: «Мама, не уноси, не выливай супа! Я доем до дна и попрошу добавки!»

Да что вспоминать о давних временах! Неделю назад Маринов с отвращением давился, глотая мой неудачный бульон, похожий на клейстер. «Противно, Гриша, извини». – «А сейчас не откушаете ли клейстера, Леонид Павлович?» – «С восторгом!»

Еще позавчера мы были совершенно сыты, лежали под лодкой, рассуждали о любви и счастье. Наивные дураки, не занимайтесь пустяками! Протяните руку, втащите в лодку мешок с олениной; жуйте жилистое мясо, перекладывая от щеки к щеке. Прижмите еду к груди, храните ее, а то волки растащат.

За второй день мы прошли гораздо меньше, чем наметили. К вечеру я еле плелся, с трудом передвигая ноги. На привал стали очень рано. Если бы Маринов шел на своих ногах, он тянулся бы сам и меня подбадривал. Но, поскольку я вез его, он стеснялся подгонять, наоборот – все время спрашивал, не устал ли я.

И хотя я в самом деле устал, но не усидел у костра. Взял топор, пошел на реку и целый час яростно рубил прорубь, тратя последние силы. Напрасно – рыба не шла на мои пустые приманки. А может быть, ее уже не было, она дремала на дне.

Обессиленный, злой и голодный, поздно вечером я залез в спальный мешок. Мне снилось, что в училище я получил наряд рабочим на кухню. Час за часом разносил я по столам тяжелые бачки со щами, жадно вдыхая запах кислой капусты. Я был очень голоден, но прежде всего надо было обслужить роты. Наконец офицер подал команду встать. Я поспешил на кухню, вынул оставленную для рабочих кастрюлю, сполоснул ложку, вдохнул горячий пар… и проснулся.

Мучения продолжались полтора или два дня. Потом голод затих, аппетит пропал. Продовольственные миражи перестали меня беспокоить. Желудок как бы убедился в бесполезности своих требований и перестал тревожить мозг горестными жалобами и заявками на еду. Есть уже не хотелось, вообще ничего не хотелось. В часы отдыха я молча лежал у костра и даже ленился повернуться, когда один бок начинал мерзнуть.

Маринов терял меньше сил и дольше сохранил способность думать.

На привалах он заговаривал со мной, большей частью о геологии.

Говорил он о самых важных своих идеях и несколько раз повторял одно и то же. Позже я понял: Маринов хотел, чтобы его открытие не пропало, если из нас двоих только я один доберусь до Усть-Лосьвы.

– Я все думаю, – сказал он однажды. – Ошибка это или ирония судьбы? Весной я колебался: вести экспедицию по Лосьве или по Кельме. Я же мог выбрать и Кельму, тогда бы мы нашли и купол и асфальт в самом начале лета, еще до вызова на Тесьму, и сейчас праздновали бы победу. Почему я предпочел Лосьву? Только потому, что меня увлекли описания Малахова: крутые берега, сплошные обнажения. «На Лосьве все будет ясно», – думал я… Ну вот мы прошли по Лосьве, и нам стало ясно, что нефти нет и почему нет. Но мог же я догадаться с самого начала, что и Малахову все было ясно. И, если он не видел признаков нефти, значит, ее может и не быть. Ошибка в рассуждениях, ранняя осень, волки – мелочи, пустяки. А в результате открытие может задержаться на годы.

Я слишком устал, чтобы соблюдать вежливость.

– Ваша ошибка не случайна, Леонид Павлович, – сказал я. – Беда в том, что мы одни. У одиночки все случайно. Случайно он может сделать открытие и случайно прозевать. Если бы на Югорском кряже были десятки партий, одна из них погорела бы на Лосьве, другая или третья прошла по Кельме. Но мы – одиночки, и наше случайное открытие может погибнуть вместе с нами.

– Мы одни, потому что мы первые, – сказал Маринов. – Самый первый обязательно должен быть один. Потом к нему присоединяются не первые.

– В том и беда наша, что вы никого не присоединили. Всё хотите сделать сами. Пустились в путь в одиночку.

– Я не пустился в путь, Гриша, меня послали.

– На фронте не посылают в разведку одну партию.

– Но может случиться, что только одна найдет штаб противника.

– Тогда она обязана доставить донесение, не имеет права погибнуть.

Маринов долго лежал молча. Потом сказал неожиданно:

– Дай топор.

– Что вы хотите, Леонид Павлович? Дров хватит. Нарубить еще?

– Я попрошу тебя сделать затес на сосне. Вот на этой большой, повыше.

Недоумевая, я выполнил его просьбу.

– А теперь нагрей острие в огне и выжигай на затесе: «Купол у порога. Выходы асфальта. Маринов. Гордеев».

Сырое дерево шипело, когда горячее лезвие прикасалось к нему. На белой древесине отчетливо выделялись корявые ожоги: «Купол у порога. Выходы асфальта…» Я знал: одинокие разведчики могут погибнуть случайно, но донесение должно быть доставлено.

Говорят, будто у людей, приближающихся к смерти, портится характер, и они становятся жадными, скупыми, сварливыми. Думаю, что это неверно. Скупым становится тот, кто был скуп в душе; эгоистом тот, кто вею жизнь думал только о себе. Просто черты эти становятся явственнее, потому что у потухающего человека остается мало черт в характере, только самые главные. У него уже не хватает сил на многообразие и сложность. Люди становятся проще перед смертью.

Я слишком много видел умирающих на фронте и в госпитале после фронта. Я знаю, кто в жизни думал об имуществе, тот и умирал, лепеча о деньгах и тряпках. А кто жил для Родины, семьи, работы, тот и говорил, умирая, о Родине, семье, работе…

Мы с Мариновым умирали с голоду, умирали в прямом, не в переносном смысле. Мы теряли силы, у нас слабели мускулы и головы. Второстепенное отпадало, как шелуха, на него не хватало энергии. На себе, конечно, я не мог замечать, я говорю о Маринове. Был большой, сложный, многообразный человек с большими достоинствами и большими недостатками. Он был талантлив, но замкнут и неуживчив, умел учить и воспитывать, но черство, без тепла к людям, был честен и резок, в работе напорист, а с женщинами нерешителен, любил командовать и не умел подчиняться, гордился охотничьими трофеями и со вкусом коллекционировал книги. И вот все черты, привычки, вкусы, склонности свалились, как истлевшая одежда. Осталось одно, основное, самое главное – разведчик геологического фронта, несущий донесение.

На каждой стоянке Маринов брал топор и, сделав зарубку на самом заметном стволе, косыми нестройными буквами выжигал: «Купол у порога. Выходы…» Я смотрел на эти надписи и не думал о том, что нас, возможно, не будет, когда люди их прочтут.

На стоянках я валился без сил. Маринов дольше сохранил способность думать. Деревянными пальцами он заносил в записную книжку заметки, такие же корявые, как те, что он выжигал на стволах. Он писал: «Югорский кряж – это разлом третьего порядка. Здесь откололся дальний угол платформы. Он расколот на ступени, края их – разломы четвертого порядка. Они проходят у Старосельцева и Ларькина. На таких разломах надо искать нефть, цветные металлы, железные руды. Разломы четвертого порядка известны мало. Надо еще составить их карту для Европейской России и Сибири».

Я понимал – Маринов пишет завещание. Он оставляет в наследство мысли – алмазы, которые еще надо шлифовать… Мысли не вмещались в короткие фразы, Маринов пытался растолковать мне. Но я не хотел вдумываться. У меня была другая жизненная задача – дотащить его до Югры.

Однажды, на пятый или на шестой день, Маринов вручил мне записную книжку и сказал, пряча глаза:

– Нам надо разделиться, Гриша. Ты пойдешь вперед за помощью, а я подожду здесь. Топор есть, дров хватит.

– Нет! – сказал я. – Мы будем вместе.

– Один ты дойдешь быстрее. И дня через три пришлешь помощь. Это единственное разумное решение.

Я отлично понял – он предложил мне смотреть сквозь пальцы на самоубийство, вежливо называя его «разумным решением».

– Нет! – сказал я.

– Не забывайте, товарищ Гордеев, что я начальник. Я требую, чтобы вы ушли. Я приказываю вам доставить мою записную книжку! Выполняйте!

– Нет! – сказал я.

Будь у меня больше сил, я возражал бы многословнее. Я сказал бы, что никакая книжка не заменит живого человека, умеющего развивать замыслы, исправлять и даже отказываться от них, что нельзя спасать жизнь одного человека ценой жизни другого, что мы не имеем права сдаваться, ни один из нас, ради того, чтобы другому было легче. Но у меня не было сил спорить, и я сказал коротко:

– Нет! – И еще добавил для убедительности: – Забудьте! А то свяжу вас, и все.

Мир постепенно тускнеет для меня, горизонт съеживается. Я теряю из виду небо, потом берега реки, усаженные оголенными кустами. Остается нетронутая белизна снега, режущая лямка на плечах и негнущиеся непослушные ноги, которые нужно передвигать – сначала левую, потом правую, потом опять левую и опять правую. Уже нет ни дум, ни воспоминаний, ни желаний даже, кроме одного-единственного – лечь на рыхлый снег и лежать неподвижно. Но «Купол у порога. Выходы асфальта…» Донесение должно быть доставлено. И я не ложусь, продолжаю переставлять непослушные ноги. Самодельные лыжи заплетаются. Мне кажется, что к ногам привязаны гири. Через два десятка шагов приходится переводить дыхание, как будто я поднимаюсь в гору. Бреду с закрытыми глазами. Когда натыкаюсь на кусты, это значит сбился, взял в сторону. Тело просит отдыха. Лечь, только лечь!..

Но «Купол у порога. Выходы асфальта…» Потом теряется связь событий. Путаются сон и явь. Сны яркие и очень комфортабельные – с паровым отоплением, с электричеством, с обедом в ресторане «Арагви». Они перемежаются тусклой явью, где я плетусь по рыхлому снегу, иногда при свете, иногда в темноте, иногда в полусумраке, когда ветер бросает горсти снега в глаза.

Где-то я сломал или потерял лыжи. Бреду по колено в снегу. Падаю. Потом ползу. Так мне кажется устойчивее. Слышу хриплое дыхание невпопад с моим. Оглядываюсь. Это Маринов. Он ползет за мной. Укладываю его назад в сани. С трудом встаю…

Почему-то идти стало легче. Но голова работает медленно. Не сразу замечаю легкость, не сразу задаю вопрос: почему легко? Иду под гору? Ах да, какая же гора на реке? Догадался – посмотрел назад. Маринова нет. Он свалился или выкатился нарочно. Иду назад по следам и злюсь. Жалко отдавать полкилометра. Здесь каждый шаг приходится повторять трижды. Маринов лежит в сугробе, в стороне от следа. Он отпихивает меня и о чем-то лепечет. Кажется, о том, что он пожил, а я еще молод. И о Насте. Он толкает меня и мешает втащить его в сани. Я сержусь и бью его по лицу. Но очень слабо, в меру моих сил.

Ужасно я зол на него: и за то, что он заставил меня пройти лишний километр, и еще больше за то, что он захотел избрать себе легкую долю. Умереть в нашем положении легче, чем жить. Может, я и сам рад был бы умереть. Я уже перетерпел страх смерти, так же как перетерпел голод. Но донесение должно быть доставлено:

«Купол у порога…»

Больные куриной слепотой в сумерки видят на небе светлый круг. За пределами его тьма. Когда наступает ночь, тьма заливает и этот круг. Так и у меня наступающая тьма постепенно заливает суживающийся круг жизни. Гаснет зрение, гаснут искорки сознания. В белой мгле ползут два бессильных существа, неся последние человеческие слова: «Купол у порога…»

Потом пелену прорывает поток черной, густой, как нефть, воды. В ней ледяное сало. Тонкие плавучие льдины скребут ледяные берега. Вечер. На фоне стальных облаков зубчики дальнего леса. И там, в лесу, красная точка.

Это костер. Люди. Жизнь. Пища…

Но два километра черной воды, покрытой скребущимися льдинами, вся ширь незамерзшей Югры Великой лежит между нами и жизнью. Хочу кричать. Получается хрип. Да и что толку? Никто не может переправиться через реку, пока она не замерзла. Кажется, я плачу. Обидно умирать в двух километрах от людей.

Это последнее воспоминание. Но я все равно ползу, потому что есть слова, которые не дают мне остановиться: «Купол… Асфальт…»

И мне снится такой сон: возле меня на коленях стоит женщина в полушубке и платке. Она долго всматривается мне в лицо и кричит, заливаясь слезами:

– Гриша, Гришенька, любимый, очнись! Это я – Ирина! Ты не узнал меня?..

Эта крикливая женщина целует меня, тормошит и очень мешает произнести единственные мои слова:

– Купол у порога. Выходы асфальта…

– А Маринов где? Где Леонид Павлович?

– Маринов на опушке… – шепчу я.

Это тоже слова. Я не помню, что такое опушка и Маринов, где и почему он остался. Помню, что я несу слова: «Маринов на опушке». И еще про купол.

– Сейчас мы пойдем по твоим следам за Мариновым. Мы вас ищем уже целую неделю! И Фокин тут со своим самолетом. Это он увидел тебя с воздуха.

Мне трудно понять такую сложную мысль. Кто, как, кого, почему найдет, какие следы? Важно, что я донес слова. На всякий случай повторяю их. Все до одного:

– Купол у порога. Выходы асфальта. Маринов на опушке…

Затем со спокойной совестью я закрываю глаза и падаю в темноту.

– Гриша, Гришенька!.. – кричит мне кто-то вдогонку. – Доктор, он опять не слышит!

В первые месяцы после рождения младенец ничего не понимает, только настойчиво просит кушать.

Подобно младенцу, вернувшись к жизни, «заново родившись», я тоже ничего не соображал, только просил есть, жадно глотал жиденький бульон, требовал добавки, обижался, когда мне отказывали, не верил, что голодающим нельзя наедаться досыта. Я даже схватил без позволения краюшку черного хлеба, и «рыжий дед», отец секретаря райкома Андреева, пригрозил, что он меня свяжет.

Но постепенно ко мне вернулось сознание. Я начал думать, вспоминать, и в голове у меня возник образ женщины, которая, обливаясь слезами, целует меня и приговаривает: «Гриша, Гришенька, любимый, очнись! Это я – Ирина!»

И в тот же вечер, когда она подсела к моей кровати, я спросил:

– Ира, те слова, которые ты мне говорила у Югры на снегу, всерьез были сказаны или для утешения?

Вероятно, большинство девушек на ее месте стали бы отнекиваться, слегка покраснели бы, а потом сделали бы удивленные глаза. Дескать, какие слова, когда на снегу?

Но Ирина не признавала кокетливых уловок.

– Да, всерьез, – сказала она просто.

Так было произнесено самое главное, то, что я повторял ей несколько раз, то, что ждал от нее много месяцев и даже лет.

В тот вечер мы говорили очень мало. Ирина рано ушла, и я, как ни странно, был доволен. Ко мне пришло большое счастье. Оно заключалось в двух словах: «Да, всерьез». И мне хотелось побыть наедине с этими словами, не прибавлять к ним ничего.

«Рыжий дед» задул лампу и, кряхтя, полез на лежанку. Горница утонула во мраке. Виднелись только синие квадраты окошек. Слышалось сонное дыхание, всхрапывание, тихие стоны Маринова. В печке стреляли угольки, мышь скреблась в углу. А я лежал с открытыми глазами и с глубоким удовлетворением твердил про себя: «Она любит меня всерьез».

В этот вечер я не думал о будущем. Я достиг великого перевала, и мне хотелось задержаться на нем ненадолго. Так бывало у меня в детстве: когда получишь долгожданную игрушку, в первый момент не хочется играть с ней. Важен факт: игрушка у тебя в руках.

Но к утру я почувствовал счастье, готов был испытывать его, обсуждать и рассматривать. И, кажется, в этот день я в первый раз спросил Ирину, когда и за что она меня полюбила.

Ирина уклонилась от ответа. Она не склонна была препарировать свое сердце. Любовь пришла. Ирина радовалась любви и вовсе не хотела ее развинчивать, чтобы посмотреть, что там внутри.

Но я настойчиво добивался: как и за что? Влюбленные всегда задают этот вопрос. Вероятно, за ним прячется самолюбивая надежда: «Может быть, во мне есть необыкновенные достоинства, незаметные для равнодушных знакомых и даже для меня самого».

Наконец я выпросил ответ. Ирина сказала:

– Это случилось не сразу. Сначала ты был все время невпопад, какой-то заносчивый и нарочитый. А потом я узнала – ты надежный, но притворяешься эгоистом. У тебя хорошие чувства, но ты стесняешься их показывать. И ты стал впопад – так по-настоящему говорил о радостной любви, так правильно относился к Маринову, когда мы думали, что он погиб…

– Значит, я представил веские доказательства? – сказал я снова невпопад.

Ирина пожала плечами:

– При чем тут доказательства? Любовь в сердце! Когда она приходит, это чувствуешь!