Боря, выйди с моря

— Мишенька, оставь нас, пожалуйста, до завтра, — приобняв, стал оттирать его Женька, — мы как раз сейчас обсуждаем твою проблему.

— Вали все на меня, — отправив внука отца Федора, мужественно предложил Левит. — Маме можешь сказать всю правду. Она от тебя все равно никуда не денется. И Шелле не продаст. А Шелле, если спросит, скажи, что я попросил тебя ради конспирации вести переписку на твой адрес. Я надеюсь, что остальные письма ты дома не хранишь?

— Нет, на работе, в столе.

— Идиот, немедленно уничтожь! Так ты понял, что сказать Шелле?

— А Оксана? Как с ней быть?

— Ты ответил ей на письмо?

— Нет, не успел. Я не знаю, что.

— Позвони и туманно объясни, что не можешь говорить. Пусть понимает между строками. Но командование против. Вторые браки запрещены. Ваши отношения должны остаться и могут продолжаться только в глубокой тайне. Мол, такая у тебя работа. Се ля ви. Так требует Родина-мать. Вот дурак! — продолжал возмущаться он. — Так вляпаться!

* * *

Если вы знакомы с женой Изи, то не мотало бы познакомиться и с женой Левита. Ее, между прочим, зовут Наташа. В молодости Женька часто пел душераздирающий романс: 'Эх, я возьму Наталию да за широку талию. и пойду с Наталией я и страну Италию», — обхватывал жену за сорок четвертый размер и занимался дальше неприличными делами.

Пел бы наш поэт другой романс, однажды придуманный им колючим январским утром в ожидании «десятки»: «На холоде деревенея, мечтаю с милой о вине я. Была бы у меня гинея, поехал с милой бы в Гвинею», — может быть, этим все и закончилось бы. Хотя фраза «гвинейский еврей» многого бы стоила. В сочетании с другой — ''китайский русский" или «японский грек».

Hо так как заклинило его с Наталией на стране Италии, го и накаркал он себе па всю оставшуюся жизнь вагон приключении и кучу неприятностей.

А начиналось нее обыденно и просто. Голда Меир -заметьте: когда в деле замешана женщина, ничем хорошим это не кончается — пригласила как-то но радио советских евреев вернуться под крышу дома своего.

Перефразируя Иосифа Бен Уткина — но под маленькой крышей, как она ни худа, сноп дом, и свои мыши, и своя судьба, — советские евреи, повозмущавшись и газетах, что не нужна им чужая Аргентина, стали не спеша упаковывать чемоданы.

Одесские же евреи, прошу не путать со всеми остальными, вспомнив о заслугах Бернардацци перед сланным городом, к ставосьмидесятилетию Одессы решили совершить жест доброй воли в адрес итальянцев. Для чего, прежде чем обосноваться в предместьях Рима, они сделали вид, что едут в Америку.

Левит вообще-то ехать никуда не хотел. Его вполне устраивали молодое вино, собственный дом, кульман и женщины разных народов. Но Наталия, из всех привязанностей мужа желая сохранить только кульман, втихаря стала прививать ему любовь к итальянскому кино.

— Ты видел, что они ели на обед? — возбужденно начинала она, как только супруги выходили из кинотеатра. — А какая там мебель!

Левит тяжело вздыхал, пытаясь дофантазировать вырезанные кадры купания в бассейне обнаженной героини, и грустно подтверждал:

— Да, итальянская кухня чего-то стоит…

— А машина? Левит, ты можешь представить себя в такой машине? Это же сказка!

— Да, — еще более грустно соглашался Левит, представляя себя в ванне с Софи Лорен.

— В этой стране ты можешь купить на свою вонючую зарплату «Жигули»? Даже если будешь халтурить с утра до вечера?

— Да, — повторял Левит, представляя, как он занимается в машине любовью с…

— Что да? Ты можешь купить машину?! — взорвалась Наташа.

— Нет, я не об этом. Ехать надо.

— Да, я тоже говорю, ехать давно уже надо было.

Зная настойчивость Наташи в достижении поставленной пели, я вполне допускаю, что в свое время Голда Меир тоже выступила но радио не но собственной инициативе. Как обе женщины сумели договориться — это их дело, но Левит дрогнул и даже потягался убедить в этом Парикмахера, медленно дрейфующего между третьим и четвертым Интернационалами.

— Ицик, — ласково начал он, — я собираюсь в Нью-Йорк. Хочу открыть там свое маленькое КБ. Советская разведка настойчиво предлагает тебе внедриться в мою фирму. Ты будешь продавать на Лубянке мои чертежи, а я — твои. Чем плохой бизнес?

— Ты что, охренел? — отказался шутить Изя. — Ты понимаешь, что губишь себя? Здесь у тебя гарантированное жилье, работа. А там? Кому ты там нужен? Кто тебя ждет? Там своих безработных некуда девать.

— Не дрейфь. Конструктор — он и в Африке конструктор. Но я не желаю больше по ночам черпать дерьмо из унитаза и вызывать каждый раз аварийку, потому что, видите ли, какая-то там блядь забила стояк и никому до этого нет дела.

— Но это же не повод менять Родину!

— Родину? О какой Родине ты говоришь? О той, что тебя, конструктора первой категории, имеет как батрака на уборке помидоров? Вспомни, ты сам мне рассказывал, как собирался устроиться в КБ поршневых колец. Вспомни, вспомни… Тебя взяли там на работу?

Изя вновь представил жирную харю кадровика, невозмутимо на Изин вопрос: «Требуются ли вам конструкторы?'' ответившего: „Нет“ и не пожелавшего разговаривать далее, несмотря на объявление при входе, написанное крупными буквами: ''Требуются конструкторы всех категории».

— Я согласен, антисемитизм здесь всегда был, — быстро согласился Изя. — А где его не было? Тот же Эренбург писал, что в Америке с евреями обедают, но не ужинают. Потому что обед — это деловая встреча в ресторане, а ужин — это приглашение в дом.

— Вспомни, что там негров линчуют, — попытался прервать его монолог Женька.

По Изя невозмутимо продолжал:

— Евреям повезло, что кроме них в Америке есть негры и пуэрториканцы. Я не осуждаю тебя. Ты хочешь сытой жизни — езжай, но Родина моя здесь, и ни за какие коврижки я ее не променяю.

Изя попытался было соблазнить прелестями социализма Наташу, потом, изменив тактику, стал петь о Дерибасовской, о ностальгии, которая убьет их через полгода заморской жизни, и добился своего. Наташа, всплакнув, предложила тост за то, чтобы они когда-нибудь смогли приехать к Парикмахерам в гости.

Изя ушел от них расстроенный, зная, что назавтра Женька пойдет в кадры подписывать овировскую анкету, и Дмитриев, начальник отдела кадров и бывший полковник ГБ, как обычно, предложит в обмен на печать отдела кадров получение его, Женькиного, заявления об увольнении.

— А что у него с той бабой? — спросила Шелла, когда Изя пришел домой и рассказал ей об окончательном решении Левитов.

— Он порвал с ней.

— А я думала, что он собирается взять ее с собой. Там же была такая любовь! — съехидничала она.

Изя промолчал, всякий раз чувствуя себя неловко, когда Шелла заводила разговор об Оксане. Маме он-таки вынужден был сказать всю правду, обвинив при этом Шеллу в том, что она плохая хозяйка, и Славу Львовну, что та обычно ходит в туалет тогда, когда он собирается заниматься с женой любовью. И что жить он так больше не может. С водой выключаемой в двенадцать часов, и с тещей, сующей во все свой жидовский нос.

Как Женька и предполагал, мама его пожурила, посоветовала потерпеть (Абрам Семенович давно стоит в очереди на кооператив) и помогла повесить Шелле лапшу на уши.

Шелла не очень-то им и поверила, но ради сохранения семьи обиду проглотила и лапшу скушала, не отказывая себе в удовольствии поддерживать у Изи комплекс вины.

— Мне все-таки интересно знать твое мнение. Левит же твой друг. А что, если бы на месте этой гойки была я?

''Ты и так на месте Оксаны", — хотелось ответить Изе, но, приняв безразличный вид, он уткнулся в телевизор.

— Опять твой футбол! — продолжала доставать его Шелла. — Интересно, если бы во время футбола я тебе изменила, ты бы это заметил пли нет? Ты слышишь? Я к тебе или к стенке говорю?!

— Гол! — радостно завопил Изя и, схватив недоумевающую Регину, закружил ее вокруг себя. — Гол: — они повалили Шеллу на диван и, с дикой страстью обнимая ее: "Го-ол!'', восстановили пошатнувшееся семейное счастье.

Что ни говори, а в футболе что-то есть…

***

Неблагодарный Левит только готовился пополнить ряды предателей Родины, обиженно возмущавшейся тем, что, пока Женька укреплял свои молочные зубы, кто-то водружал за него знамя победы над рейхстагом. А Мишка Випер уже прошел первый круг ада.

Выступивший на профсоюзном собрании отдела ком-рад Дмитриев с болью в голосе кратко объяснил: в то время как Родина предоставила некоему Винеру бесплатное право на высшее образование да еще платила ему стипендию, сверстники его, место которых он занимал, защищали священные рубежи острова Дамапскнп. На фронте предателей и дезертиров он, полковник Дмитриев, расстреливал на месте. Мы гуманны. И вместо вполне заслуженной нули получи, бывший гражданин Винер, наше двухсотпятидесятимиллионное презрение и плевок в спину.

С позором уволенный с работы, Мишка с женой ездил на толчок распродавать «награбленное» у советского народа домашнее имущество и, в ожидании разрешения из ОВИРа, консультировал только выходящего на старт марафонского забега Левита.

В назидание обоим предателям Родина-мать предоставила Абраму Семеновичу ключи от трехкомнатной кооперативной квартиры па первой станции Черноморской дороги. Счастливые Парикмахеры на белом коне въехали в Букингемский дворец, а Слава Львовна купила на Маразлиевскую новый диван:

— Для Региночки, — пояснила она соседям, — на выходные я буду забирать ее к себе.

Ребенку пошел уже шестнадцатый год, и Слава Львовна твердо решила, что если она доживет до Региночкиной свадьбы, то жить внучка будет только с ней. "Шелла так и не научилась готовить эсекфлейш, — с сожалением думала Слава Львовна. — И не так делает гефильте фиш. Слушать ничего не хочет. На все нее свое мнение. Слава Богу, что они наконец уже выбрались. А Региночка, дай ей только Бог здоровья, такой киндер, что второго такого еще надо поискать. С ней-таки я наконец буду иметь долгожданный нахэс. И может быть, уеду когда-нибудь в Израиль. Этот идиот Изя и слышать ни о чем не желает, а Шелла, дура, смотрит ему в рот и во всем потакает''.

С Абрамом она на эту тему не заговаривала, твердо зная: как скажет ему, так и будет. Надо будет — положит партбилет, на который молится он, как дурень на икону. Но без детей она, конечно, никуда не поедет. Пусть только Региночка вырастет. Бабушка за нее всерьез возьмется.

Втайне от Шеллы, которая не желала, чтобы ребенку забивали дурью голову. Слана Львовна начала разучивать с ней песню: «Ло мир зих ибербейтн, ибербейтн, штел дем самовар», — и радовалась, как та быстро схватывала мелодию и слова.

— Абрам, — обращалась она в такие минуты к мужу, — я хочу, чтобы ты знал, если я умру раньше тебя, Регпночке я оставляю обручальное кольцо, кольцо с камнем и цепочку. Все мои рецепты, — и она в очередной раз показывала, где у нее лежит тетрадь кулинарных секретов. — И чтобы ты заплатил любые деньги, по похоронил меня на еврейском кладбище рядом с мамой, — и мечтательно добавляла: — Но я надеюсь еще дожить до Региночкиной свадьбы.

— А если я умру раньше? — ехидно спрашивал Абрам.

— Твое место у Кремлевской степы уже занято, — не желая поддерживать глупый разговор, сердилась Слава Львовна и уходила па кухню.

Политическое завещание— — дело тонкое. В этом мы убедились еще раз.

***

Oй, у меня болит голова, умерла Эня. Телеграмма об этом пришла из Нью-Йорка на адрес Клены Ильиничны, потому что Ося после отъезда мамы с его младшей сестрой строго-настрого запретил им писать письма на его домашний адрес.

Я не думаю, что Америка столь богата, чтобы на еврейском кладбище Нью-Йорка ставили такие памятники, как в Одессе. Ося еще раз убедился в этом, когда Елена Ильинична получила по почте фотографию скромной плиты, лежащей на могиле ее родной сестры.

Эня Израйлевна Тенинбаум, 1912-1975.

— Бабушка, а почему она Израилевна, а ты Ильинична? Вы же родные сестры, — спросила Региночка, когда Елена Ильинична показала ей фотографии и письмо.

— Это старая история, но ты уже большая и должна не только все знать, но и правильно понимать, — внимательно глядя на внучку, произнесла Елена Ильинична. — Зимой пятьдесят третьего меня вызвал к себе директор школы и посоветовал, как он сказал, по рекомендации районо поменять отчество. Происходило сие в разгар дела врачей, и ученики не должны были на уроках каждые пять минут произносить ненавистное им слово «Израиль». Пригласил он меня к себе вскоре после родительского собрания по случаю окончания второй четверти, и я подозреваю, что кто-то из родителей оказался чересчур бдительным. Наш директор — сверхпорядочный человек, и я верю, что это не его инициатива. Время было такое.

— А чего ты не хочешь поменять свое отчество назад? — удивилась Регина.

— Зачем? По паспорту я ведь все равно Израилевна. В школе меня стали называть Ильиничной. Так дальше и пошло. Это дядя твои не постыдился поменять и отчество, и фамилию. А папу твоего как назвала в честь моего отца, так он и носит до сих пор это имя, нравится это кому-то или нет. И попробовал бы отказаться! И обрезание я ему в свое время сделала!

— А это что такое? — оживилась Регина. — Расскажи…

— Хоть тебе уже шестнадцать, а знать это еще рано.

— Бабушка, расскажи, — потребовала Регина, — а то я не скажу, что получила по алгебре.

— А тогда ты у меня не получишь штрудель! — игриво ответила Елена Ильинична.

— Бессовестная! — завопила Регина. — И ты молчала! Когда ты его сделала?

— Вчера, — с гордостью ответила Елена Ильинична. — Я же знала, что ты придешь.

— И орехов не пожалела?

— Не пожалела, не пожалела. Так что по алгебре?

— Пять, как обычно! Давай штрудель.

— Нет, только после еды.

***

В то время как после недолгих препирательств Региночка Парикмахер на радость бабушке уплетала за обе щеки штрудель, Баумов, казалось, бесцельно бродил по еврейскому кладбищу.

Хотя только абсолютно несведущему человеку маршрут передвижений его казался хаотичным. Ося искал место. После маминой смерти он всерьез задумался об увековечении своей памяти.

«Без меня не там выберут место, обязательно поскупятся, — думал он о жене и двух дочерях, — и быстренько положат в заросшем бурьяном и забросанном осколками битого щебня дальнем уголке. И на памятнике, сколько бы я им ни оставил — сэкономят. Пожалеют бронзы, пожадничают на мрамор. Heт, все надо делать самому!», — грустно размышлял он.

На Осиных глазах разрушалось и опустошалось второе еврейское, п третье кладбище, как он уже успел присмотреться, было густо перенаселено. Когда-то лучшие памятники, гордо встречавшие цветами посетителей кладбища, сиротливо жались в окружении наглых своих собратьев, с трудом выглядывая из-за спины шестого ряда.

''Нет, — после долгих раздумий решил Ося. — здесь к категорически не лягу".

Он мысленно походил по городу и после долгих колебаний выбрал не занятую никем площадь перед оперным театром. Место освещаемое и хорошо охраняемое, так что ни одна сволочь не посмеет отбивать ему и темноте ноги или, извините, прислоняться бочком, а во-вторых, это будет символично: его голос, бархатный голос, созданный для лучших оперных сцен мира… Именно так о нем лет через сто будут говорить экскурсоводы: ''Было много споров, где ставить памятник: на Воронцовском молу, Жеваховой горе, Тираспольской площади… И только вспомнив, какой у него бархатный голос, решили: именно здесь, и только здесь — перед оперным театром".

Ося удовлетворенно потирал руки, четко осознавая при этом сложности, ожидающие его при создании величественного проекта. Площадь находится и ведении архитектурного управления и горсовета, без их решения весь план его — мыльный пузырь.

Баумов собрался было идти на прием к председателю горсовета, бывшему директору завода, которого в былые годы часто включал в состав соавторов, как вдруг дикая мысль ударила в голову и повергла в смятение: необходимо делать два абсолютно разных памятника.

Один — на случай, если Ося будет захоронен в Одессе, в городе, который он осчастливил когда-то рождением своим, и в котором любой мальчишка за честь считает знакомство с ним, заслуженным изобретателем Минстанкопрома; второй — мало ли что может в этой стране произойти, надо предусмотреть любой, даже самый невероятный случай: вдруг, не дай Бог, придется срочно эмигрировать и Америку, вернув для этого себе фамилию Тенинбаум.

Мысль эта настолько преследовала Осю, что он с ней просыпался и засыпал, мучаясь ежедневно головными болями, пока в ночь весеннего равноденствия не вскочил с постели и не захохотал бешено от гениальной простоты, пришедшей и его голову идеи: он начинает строить. Там видно будет.

В глубине кооператива, расположенного на одиннадцатой станции Большого Фонтана, на соседнем с его дачей участке, заблаговременно купленном на имя тестя, и огороженном ДВОЙНЫМ забором сарае начались секретные строительные работы.

Даже строительство ставки Гитлера под Винницей и Сталина под Куйбышевом не выполнялось с такой степенью секретности — ни тесть, ни теша, живущие в трех шагах в отдельном домике, не смели подползать иол строго охраняемый забор.

Соседи, недоумевая, переглядывались и задавали жене его хитроумные вопросы: "Не роет ли Наумов тоннель в Турцию? Или нефтяную скважину?

Муся в испуге шарахалась, пытаясь сама разгадать тайные помыслы мужа. И только один, очень известный, с мировым именем архитектор знал: Ося строится.

Женька плакал. Он пил вино, плакал и пел, нескончаемо долго плакал и пел совершенно незнакомые песни, и Изя слушал его и тоже плакал, надрываясь от невыносимо жуткой тоски.

Сердце мое заштопано.

В серой пыли виски.

Но я выбираю Свободу.

И — свистите во все свистки!

Брест и Унгены заперты.

Дозоры и там и тут.

И все меня ждут на Западе,

Но только напрасно ждут!

— Старик, что же делать? Что делать? — тупо глядя в стакан, бормотал Изя, а Женька хрипел каким-то чужим голосом страшные слова:

Я выбираю Свободу,

Я пью с нею нынче на «ты»

Я выбираю свободу

Норильска и Воркуты.

Где вновь огородной тяпкой

Над всходами пашет кнут.

Где пулею или тряпкой

Однажды мне рот заткнут.

Три часа назад Женька позвонил Изе па работу и глухо сказал:

— Старик, приезжай. Все кончено. Я в отказе.

— В каком отказе? — ничего не понимая, переспросил Изя.

— Мать твою! Ты что, ничего не понял? — затравленно, диким голосом заревел Левит, и Изя испугался, впервые услышав в его голосе хрипы. — Мне отказано в выезде. Я — изгой. Рефьюзник, — произнес он повое для Изи слово. — Приезжай, — повторил он.

И Изя, наконец-то все поняв, быстро произнес:

— Да, конечно, сразу после работы.

Женька был уже пьян, но все равно выпил с Изей, не расставаясь с гитарой, которая обычно спокойно висела над его кроватью, и, коротко обрисовав ситуации», тоскливо запел:

Всю ночь за стеной ворковала гитара,

Сосед— прощелыга крутил юбилей,

А два понятых, словно два санитара,

А два понятых, словно два санитара.

Звая, томились у черных дверей.

Он пел о каком-то щелкунчике, простофиле, ввязавшемся в чужое похмелье, и о двух рядом сидевших королевах, которые бездарно курили и корили себя за небрежный кивок на вокзале и второпях не сказанное слово.

— Я плевать на них хотел! Мною командовать они не будут! Я сво-бо-ден! Да, да! Сво-бо-ден! — попил Женька, размахивая указательным пальцем и чуть ли не тыча им Изе в лицо. — Нас гнали из страны в страну, как убойное стадо, били Хмельницкий, Пилсудский и еще две сотни пидорасов, но мы хрена! Мы никогда не были и не будем рабами!

Он плакал, пил, и Изя тоже вместе с ним плакал и пил, и с каждым новым стаканом обиду вытесняла дикая злость: как, по какому праву ОНИ смеют решать, что и как кому делать, где жить и кем работать?!

Наташа приехала к Женьке очень поздно, встревоженная, что его до сих пор пет на Гайдара, и, зная уже об отказе, спокойно произнесла, убирая стаканы п пустую бутыль:

— Успокойтесь, мальчики, еще не вечер! Пока петух не прокукарекал три раза, рано еще петь амеи. Не мы первые, не мы и последние. Будем пробиваться. Вплоть до ЦК!

Женька немного успокоился, повесил гитару п грустно сказал:

— У нас могут отобрать все. Все. кроме внутренней независимости. Мы еще посмотрим, кто упертее и непреклоннее, — и, закурив сигарету, зло добавил: — Пусть сперва отсосут у пожилого ежика. В Булонском лесу.

— А эти песни ты как, сам сочинил? — спросил Изя, восхищенно глядя на Левита, за которым ранее не наблюдал подобных талантов. — Когда успел?

— Нет, — улыбнулся Женька дремучести Парикмахера, — это Галич. Стыдно не знать.

— Кто он?

— Поэт, драматург, композитор, — кратко ответил Женька. — Что еще? Диссидент.

— А… — стал припоминать Изя. Да, он читал о каком-то грязном поэте Галиче, высланном из страны за сочинение антисоветских пасквилей.

— Если хочешь, я могу дать тебе почитать его стихи, — вынул Женька из глубины шкафа самодельно переплетенный сборник машинописных текстов и положил перед Изей на стол.

— Нет, спасибо, в следующий раз, — отшатнулся Изя от антисоветского сборника. — Мне пора домой. Шелла будет волноваться.

Женька вызвался проводить его до трамвайной остановки, и по дороге Изя как-то неуверенно попытался предостеречь его:

— Лучше бы ты держал дома порножурнальчики, чем эти стихи. Классно написаны. Все как есть. И о Сталине и о лагерях. За душу берет. Но нужно ли тебе все это? Вдруг загремишь ни за что ни про что…

— Не дрейфь, старик. Мир делится на тех. кто готов слепо идти в газовые камеры, но выиграть лишний день, и на тех, кто готов с голыми руками лезть на танки. Я для себя все решил, — и неожиданно запел на всю улицу:

Я выбираю Свободу,

Но не из боя, а в бой.

Я выбираю свободу

Быть просто самим собой.

Изя не рад был уже, что затеял на улице этот бесполезный разговор. Оглядываясь по сторонам, он с величайшим трудом перевел его на нейтральный треп о бабах, дождался трамвая и, нетерпеливо вскочив в него, облегченно прокричал из закрывающихся дверей:

— Пока! Хорошо посидели! — помахав на прощание рукой.

Домой Изя так и не добрался. На следующей остановке в трамвай вошла Оля Кириленко, которую он не видел уже лет пять. Изя настолько обрадовался встрече (как, впрочем, и она, оказалось, расставшаяся год назад со Славиком), что вместо того, чтобы сойти на первой станции, он доехал с ней до Красного Креста, а затем зашел на пять минут попить кофе и, добавив к выпитому вину рюмочку коньяку, неожиданно для себя остался до утра.

Секса между ними никакого не произошло. Ну, попили кофе, расслабились, ну, легли вместе спать, но ведь больше, ей-Богу, ничего не произошло. Так что чего Шелла па другой день, ни слова не говоря, выставила Изю за дверь, заранее приготовив для такого случая чемоданчик с теплыми вещами, понятия не имею.

После давно пережитой истории с Оксаной Изю хоть и тянуло иногда на подвиги, но случались таковые только в мечтах, после очередных Женькиных рассказов о его восхитительных победах.

«Человек предполагает, а Бог располагает», — размышлял Изя. стоя с чемоданчиком перед своим домом, после вполне заслуженного скандального выдворения за дверь.

Кто мог предположить, что Женька, гуляка и любитель авантюр, сперва без охоты уступивший давлению Наташи, вместо того чтобы обрадоваться отказному решению, вдруг заартачится, и в нем взыграет оскорбленное чувство собственного достоинства?

Кто мог предположить, что произойдет встреча с Ольгой, которую он давно знал, и к которой его так неожиданно потянуло? Л если бы Шелла не выгнала его? Хотя он сам спровоцировал ее, даже не позвонив утром с работы, чтобы оправдаться какой-нибудь байкой из широкого репертуара Евгения Левита.

Изя поехал к Оле, и, как ни странно, та приняла его без особых восторгов. В отличие от вчерашнего дня в доме присутствовала гостившая накануне у бабушки десятилетняя дочь, и Ольга, растерявшись и выпучив глаза, впустила его в квартиру, предварительно приставив палец к губам: ''Молчок".

— Я, в общем-то, ненадолго, — на всякий случай сказал Изя, с сожалением подумав, что если бы он вчера с Женькой не напился, то, может быть, и добился желанной победы.

Он наклонился было поцеловать Ольгу в щечку, по она строго отвела голову, вновь приставив палец к губам. Изя удивился переменам, произошедшим с Ольгой, так легко вчера принявшей и без особых усилий с его стороны постелившей постель, а сегодня оказавшейся недоступно холодной.

— Ничего не получится, — шепнула она.

— Да я ненадолго, — вновь повторил он, пытаясь придумать причину визита, но, не найдя ничего подходящего, чистосердечно признался: — С Шеллой поругался. Вот еду ночевать к маме, — и нехотя попрощался.

Елена Ильинична, не перебивая, выслушала рассказанную сыном историю о Левите и о причинах, побудивших Изю напиться с Женькой до состояния, при котором он не мог самостоятельно ехать домой, а потому вынужден был у него заночевать. Теперь Шелла, приревновав непонятно к кому, выставила его за дверь. Конечно, он и сам виноват, что не позвонил жене с работы, но с похмелья было так тяжко, что, ей-Богу, — не до звонков.

— Так зачем ты ко мне пришел? — спросила Елена Ильинична. — В сорок лет мог бы уже сам научиться улаживать свои дела. И зачем так пить, чтобы потом нельзя было добраться домой?

— Ладно, это дело прошлое. За все годы я, по-моему. раз в жизни напился и не ночевал дома. Можно и простить.

— Так чего же ты от меня хочешь?

— Мам, может, ты позвонишь ей и скажешь, что я ночевал у тебя? Придумай что-нибудь. Сердце. Я знаю, что еще? И обязательно скажи, что у тебя вечером не работал телефон.

Ты заставляешь меня лгать: — возмутилась Елена Ильинична.

— Но не каждый же день, — улыбнулся Изя. — Мам, это святая ложь. Сделай, — для убедительности мягко попросил он. — Ну, хотя бы ради Регинки.

Укоризненно покачав головой, Елена Ильинична с большой неохотой сняла телефонную трубку.

— Шеллочка, извини, что я тебе вчера не позвонила, у меня был сердечный приступ. Пришлось вызывать «скорую», — она недоброжелательно посмотрела па сына и строго покачала головой. — Я боялась оставаться ночью одна и попросила Изю побыть со мной.

— Зачем вам извиняться? Он же мог позвонить сам! Или у него руки отсохли?!

— Да, ты права.

— Может, его машина сбила, трактор переехал. Что я должна себе думать, если муж не приходит домой ночевать?!

— Ты абсолютно права. Я полностью согласна с тобой.

— Черт с ним, если нашел себе бабу. Скатертью дорога. Но если он элементарно попал под трамваи? Мало ли что может быть! Что, нет телефона?!

— Ты абсолютно права. Он так за меня переживал, что выпустил из виду.

— А на другой день с работы он не мог позвонить? Я уже все морги обзвонила! А он является, как красное солнышко: «Здрасьте, я ваша тетя». Я его, конечно, выгнала.

— И правильно сделала. Я его тоже пропесочила. Он сидит у меня, и на нем лица нет, так он переживает. Ты меня извини, пусть он, на всякий случай, еще эту ночь побудет со мной, а завтра, если я буду в норме, он вернется домой. Вот он просит у меня трубку.

Как будто ничего не произошло, Изя с ходу стал рассказывать ставите ему известными страшные новости из жизни Левитов, и светская хроника, усугубленная чужими проблемами, окончательно примирила супругов. Она должна его понять: с одной стороны — мама, с другой — неприятности у Женьки. Как разорваться? Действительно, как?

— А у тебя, не дан Бог, нет никаких мыслей ехать? — спросила по окончании разговора Елена Ильинична.

— Нет, что ты. Хорошо там, где нас нет. Ты же видела телерепортажи из венского посольства? Какие толпы ежедневно осаждают посольство и рыдают, чтобы их впустили назад. Больно смотреть. Мы стали разменной монетой в споре великих держав и не понимаем, что в сущности никому не нужны. Никто нас не ждет па Западе, никто нас не ждет и тут, — неожиданно для себя перефразировал он запавшие в память строки. — Кстати, знаешь, мам, свежий анекдот. Как называется еврей, который уехал и вернулся в Союз? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Дважды еврей Советского Союза.

— Но все равно пить не надо, — возразила на его монолог Елена Ильинична и, поскольку наступило время новостей, включила телевизор.

***

Счастливые семидесятые. Если не быть особо привередливым — зимой ходить в сауну, на лето снять домик на Бугазе, под Высоцкого пить водку, а под Жванецкого — молодое вино, если любить красивых женщин и не брать ничего, ну абсолютно ничего в голову, то есть, смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать — тогда все прекрасно и удивительно: и время, и эпоха. И анекдот, что счастливы вы, потому что не знаете, как несчастны, — не более чем анекдот.

Но ежегодно из трехсот шестидесяти пяти счастливых дней есть два самых счастливых — 1 Мая и 7 Ноября.

Обычно за день до массовых свадеб и всенародных торжеств начальник отдела сообщает, что неявка на демонстрацию грозит лишением премии, и распределяет инвентарь: кому портрет Ильича Брежнева, а кому еще более высокая честь — красно-блакитный флаг Киево-Советской Руси.

Парады Изя любил с детства, участвуя то в третьем эшелоне, в бодрой колонне физкультурников, то в первом — в ряду доблестных защитников необъятных рубежей, а последние десятилетия — в за все благодарной колонне совслужащих.

К памятным датам определялись победители соцсоревнований, обновлялась доска почета, неподкупный профком, бдительно следящий, чтобы ни один отдел не оказался обделенным, честно распределял по кругу призовые места, денежные премии и место в колонне демонстрантов.

В этом году первое место и великая честь следовать за красным знаменем и руководством КБ выпала па долю Изиного отдела. Сам герой, ушедший пораньше со всеотдельской пьянки, спешил к Ольге, думал о завтрашней демонстрации и размышлял, где бы подешевле купить цветы.