Евгений: – Некоторые люди живут, опережая свое время, так вот отец – из этой породы. Вся его жизнь была построена как жизнь свободного человека, свободного внутри себя. Он был таким от рождения. Никогда в жизни он не считал себя жертвой сталинских репрессий – сидел заслуженно, так он говорил, потому что не признавал закона этой власти.

– Как он отнесся к реабилитации?

– Отец не суетился по поводу реабилитации. Ему незачем было об этом заботиться. По второй судимости отца реабилитировали в 1956 году. А в 1992-м пришло письмо, в которое была вложена справка, что Дворжецкий Вацлав Иванович, 1910 года рождения, осужденный 20 августа 1930 года… реабилитирован на основании пересмотра его дела. Судебное постановление отменено, а дело прекращено за отсутствием состава преступления. Таким образом, отцу сняли его первую судимость. А в день смерти пришли деньги. Компенсация. Что-то около двадцати пяти тысяч – по тем временам смешные деньги! Так оценили моральный ущерб, нанесенный Вацлаву Дворжецкому. Но на почте мне их не дали, потому что получатель – отец – уже умер.

К этой бумаге о своей реабилитации отец отнесся безразлично. Это только в плохом кино: «Ах!.. Наконец свершилось правосудие!» Жизнь уже прожита – как можно отнестись к этому? Как отнестись к тому, что погибли миллионы, а некоторые до сих пор хотят, чтобы коммунисты пришли к власти! Как вообще тянется рука выводить на избирательном листке: «Зюганов»! Может быть, он прекрасный человек, но он – коммунист, и этим все сказано.

Отец был человеком кипучего гражданского темперамента. Он даже баллотировался в депутаты!.. Ему всегда было небезразлично, в какой стране мы живем, кто у руля, куда идем… Но опять-таки это была тоже своего рода актерская увлеченность.

– С кем он дружил, общался?

– Друзей у отца было много. Прежде всего – компания, в которую входили режиссеры, консерваторские преподаватели, врачи, ученые… Отец часто ездил на рыбалку с бывшим милиционером. Ему было интересно общаться с разными людьми.

Мне не всё нравилось из его увлечений. Например, я не любил ездить в сад, копаться в земле, ухаживать за деревьями, за пчелами – я ненавидел всё это. А отец, искренне любя садоводство и пчеловодство, пытался привить и мне эту любовь – от этого я ненавидел сад и несчастных пчел еще больше. Он мне «советовал», считал, что если этим увлечен, то и мне также должно нравиться.

– Были ли у вас семейные конфликты?

– Семья, дом у нас были самыми обычными. Были и хлопанья дверями. Уходили в разные комнаты. Но через пятнадцать минут или полчаса отец мог выйти как ни в чем не бывало и разговаривать легко и непринужденно. Конфликты между мной и отцом всегда разрешала мать – она выполняла функцию «лечь на амбразуру». Ни разу в жизни я не слышал, чтобы мать с отцом выясняли отношения на повышенных тонах. Они находили способ все оговорить тихо и спокойно, прежде всего, я думаю, чтобы не волновать и не пугать меня. Это большое счастье – иметь таких родителей.

В конце августа мы с матерью куда-то ездили. Возвращаемся домой… А отец в это время должен был быть на рыбалке. И на подходе к нашему подъезду видим такую картину: отец, обвязанный чем-то белым вокруг поясницы и держась за нее, стоит и неторопливо разговаривает с соседями с пятого этажа. Что такое? Что за маскарад?.. Подходим ближе: «Что случилось?» Он поворачивается к нам: «Я, наверное, три ребра сломал». Мать тут же отвезла его в больницу, где сделали рентген.

Что произошло? Он приехал на рыбалку, за сто километров от города. Пошел погулять по крутому берегу, держась за размытые корни деревьев. И вот один из них оторвался, и отец, скатившись вниз, упал спиной на нос лодки. Ощущение такое же, словно бьют под дых и ты, согнувшись, не можешь ни вздохнуть, ни разогнуться… Ведь это чудо, что он не повредил себе позвоночник. Сломанных ребер на самом деле оказалось четыре. Но что сделал отец? Отдышавшись, он порвал простыню (на рыбалку приехал с ночевкой), обмотал себя, закрепив позвоночник в одном положении, установил кинокамеру на лодку, заснял себя, собрал все шмотки, сел в машину, проехал сто километров до дома, поставил машину в гараж и пешком дошел до подъезда.

Прошло месяцев пять – всё вроде зажило. Зима. Отец отправился на подледный лов, на мормышку. Я прихожу из школы и вижу: на кухне валяется табуретка, рядом с плитой, внизу, около ведра стоит «чекушка» из-под водки, у отца дверь в комнату закрыта. Первая горькая мысль, которая у меня возникла от увиденной картины: напился (чего никогда не бывало)! Оказалось, что отец провалился под лед. Кое-как выбрался – одежда-то (полушубок, толстый свитер, теплое белье, сапоги) становится чугунной, когда намокает… Пешком, мокрый добрался до магазина, купил чекушку водки. Пришел домой, выпил её, залез в горячую ванну – и спать. Наутро даже не чихнул. Через пару дней я услышал вялое: «Что-то там побаливает». Пошел сделал рентген – а ребра с предыдущей рыбалки к тому времени еще не срослись.

– Вацлав Янович рассказывал о своих душевных потрясениях?

– Однажды я услышал такую историю. Когда отцу было года четыре, родители подарили ему огромную очень красивую коробку конфет. Он стоял около забора, а мимо проходила девочка, и он протянул ей эту коробку. Она протянула к ней руки, а он р-р-раз – и дернул эту коробку обратно к себе. Девочка заплакала, и мама ее увела. Потом зарыдал он. Затем долго искали эту девочку, но не нашли.

Я знаю, что отцу было очень больно, когда они поссорились с Таней, моей сестрой. Почему поссорились – семейные дела.

Людям зачастую свойственно воспринимать дела давно минувшие не такими, какими они были, а какими хотелось, чтобы они были. И если, например, два-три человека начинают описывать какой-нибудь яркий эпизод, они делают это по-разному, а иногда эти воспоминания прямо противоположны. И начинается спор. Нине я в таких случаях говорю: «Уйди. Это мы не обсуждаем, потому что это бессмысленно – спорить, как это было… Тебе так нужно? Всё, пусть будет так». У меня есть такие родственники, которые любят вспоминать былое, но каждый делает это по-своему, и желать согласия в этом случае просто безумие. Я сразу прекращаю эти разговоры и со всем соглашаюсь, потому что никогда не удастся доказать, что ты не верблюд. А вот отец любил такие вещи, он говорил матери: «В следующий раз я буду за тобою записывать! А потом тебе это буду показывать!»

По-видимому, из-за подобного же бреда, высказанного Таней, и поссорились. Отец очень обиделся, они не разговаривали лет шесть.

Врачи отмерили Тане жизни лет на двадцать пять. У нее было очень маленькое, почти детское сердце… Таня прожила 48 лет. Я помню, как она сначала принимала таблеточку нитроглицерина, а потом закуривала сигаретку… Нитроглицерин – сигаретка. Но она держалась.

Мать Тани была вольнонаемной, и отец познакомился с ней во время второй отсидки. Таня родилась в 1946 году. К нам в Горький Таня приехала в 1962-м, когда мне было два года, а до этого жила в Кишиневе. У Таниной мамы было заболевание крови (поэтому она рано умерла), а сама Таня родилась с пороком сердца. Отец увидел Таню впервые, когда ей было уже лет семь, хотя и до этого помогал им. Ее тетка и разыскала своей племяннице отца. До этого Таня по отчеству была Васильевной. Официально у нее не было отца. В Горьком она окончила школу, институт, вышла замуж, потом жила в Ленинграде.

– А Владислав?

– Его мать, Таисия Владимировна Рэй, была балериной, руководила танцевальными коллективами, преподавала в студии при Омском ТЮЗе.

Влад недолго жил с отцом. Он родился и вырос в Омске, два последних класса школы жил с моими родителями в Саратове. Потом в Омске закончил медучилище, студию при Омском ТЮЗе, работал в омском театре, а в Москву переехал после «Бега». Приезжал в Горький, в гости. «Семейные предания» хранят такую забавную историю: когда я родился, Владик прислал отцу телеграмму с текстом: «Я слышал – у вас опять ребенок?»

Они с отцом были резкие. Оба похожи в своей непохожести. Каждый из них был самостоятельной и грандиозной личностью – а такие всегда одиноки. Никогда, ни разу не было сказано отцом, что Влад – хороший артист.

Отец вообще не считал Владика артистом, потому что, по его мнению, артист тот, кто играет в театре. Кино – это фактура, глаза, поворот, любил он говорить.

Ну а если серьезно, то в «Беге» есть один-два классных кадра крупным планом: когда Хлудов кричит «есаул!» в цирке и куски из сна в вагоне. Ведь такой фактуры не было больше в кино! Не было и нет. А вот остальное – если посмотреть сегодня эту картину первый раз, не зная что за артист… Ему там было 29 лет. «Бег» – его первая работа в кино… Как может человек да еще выдернутый из Омска, стоя перед камерой первый раз в жизни да еще в главной роли, избежать чудовищных зажимов? Мне лично больше нравится работа Влада в «Возвращении «Святого Луки», а Нине – «Возврата нет». Он сделал очень много за десять лет. К вышедшим на экран фильмам я отношусь очень по-разному и к своим тоже.

Когда я сегодня смотрю «Танцплощадку», то понимаю что это просто чушь!.. Что я делаю? Ужас! А вот, допустим, «Мечты идиота» – эта работа мне по-прежнему нравится, я нахожу в ней какой-то свой смак, свою прелесть. Пересматривая какую-нибудь «Монсору» – ну, ничего, ничего… Ох ты!.. А вот это вообще не помню, как снимали…

Нина: – Мне всегда казалось, что Вацлав Янович относится к своим сыновьям – Владу и Жене – не как к детям, а как к своим заготовкам, что ли. Ну, давай, подрастай скорее сам, а там разберемся, потягаемся!..

Женя: – С Таней у него были немного другие отношения. До их дурацкой ссоры. Я только недавно случайно узнал от мамы, что Таня вышла замуж потому, что была беременная. «Папа, где нам жить?» – «А это, ребята, ваши проблемы. Где хотите, там и живите. Уезжайте на какую-нибудь стройку, на целину… Вы решили вдвоем жить, вот и идите».

Я таких крутых мужиков, по-настоящему крутых, в своей жизни не встречал. И говорю это совсем не для того, чтобы вот таким образом увековечить память отца, не для того, чтобы это было где-то написано, – просто так было на самом деле.

Честно говоря, если написать сценарий и снять фильм про жизнь отца, матери, ее брата, папиной сестры, живущей сейчас в Аргентине, будет потрясающая история. Но среди нас, современников, я пока не вижу человека, который смог хотя бы напомнить чем-то (не внешне, разумеется) отца. Вот был актер Владимир Белокуров – может быть, такого уровня личность нужна на этот материал. Из современных актеров не вижу никого, кто мог бы не передать, а сыграть отца.

Нина: – Он был разным… Хотел быть сельским добряком – был им, захотел побыть благообразным старцем – побыл, решил вдруг стать рафинированным интеллигентом – пожалуйста, навешать лапши журналистам – с удовольствием!..

– Вы обсуждали с отцом трудности, успехи, неудачи?

Евгений: – Я пытался пару раз рассказать, что у меня творится внутри… Мы шли от метро, я что-то возбужденно рассказываю, делюсь… Было сказано: «Ты сегодня ничего такого не курил?»

Мне это и обидно, и оскорбительно – но это было в порядке вещей.

Никаких советов. Не получается что-то – начинай все сначала. Учись доходить до всего сам. Сам строй свою жизнь, себя. Я родился, когда ему было пятьдесят. Когда мне было только десять лет – ему шестьдесят, мне еще двадцать – ему уже семьдесят… Семьдесят!..

Я вообще очень рад, что довелось общаться с моими старшими родственниками и что эта связь существует во мне. Для моего поколения отец с матерью по возрасту – словно бабушка и дедушка. У моей дочери Анны дед родился в 1910 году, а она – в 1990-м. И вот эта связка чуть не в век сама по себе – урок.

– Вацлав Янович ощущал свое дворянство?

– Я уверен, что отец ощущал такую связку между поколениями, для него это было важно. Дворянские корни были для него важны. Дома даже где-то лежит бумажка с воссозданным отцом нашим родословным древом. И еще купчая на владение землей не то в Брестской области, не то на Западной Украине… Отец описал нам герб рода Дворжецких и рассказал, что в Кракове, во дворце Вавель, он нашел захоронение своих предков. Я не был в Кракове и отношусь к изысканиям отца спокойно… Наверно, до поры до времени. Вот когда совсем нечего будет делать – может быть, займусь.

– Почему, с одной стороны, «делай свою жизнь сам», а с другой – такой диктат?

Характер у папы был нелегкий. По словам мамы, все-таки он страдал от каких-то своих поступков… А я думаю – нет. Не страдал он. Он не придавал значения своему характеру и поступкам в отношении родных. Он обижал, а через секунду находил оправдание тому, что сказал правду, а не что-то резкое или обидное. Но – это он мог делать только с семьей. Это касалось только меня, мамы, Таньки. Всё. Владик всегда жил своей жизнью.

Папа никогда не просил маму, Таню или меня извинить его. Ни разу такого не было. При этом никогда у них с мамой не было «разбора полетов». Вот мы с Ниной после ссоры начинаем разбираться – и опять ругаемся. Отец никогда этого не делал. У него всё происходило за секунду – и ссора, и примирение. И спустя эту самую секунду он говорил: «Ну, пойдем обедать». То, что сегодня интересно, завтра становилось для него пустым местом.

Когда отец ослеп, ему в обществе слепых дали магнитофон. Он слушал кассеты типа «Перечитывая Достоевского, Толстого…» и т. д., а потом вдруг начинал говорить: «Толстой – это самый величайший русский писатель!.. Женя, вот ты его перечитывал когда-нибудь?» – «Папа, но ведь ты же говорил мне: «Не надо учить жизни, а Толстой только этим и занимается, учит и учит, как правильно, как неправильно… Зачем нужна вся эта художественная литература? Дайте мне факт, дайте мне историю!» Ты же мне это сам говорил?!» Не обратив внимания на мои слова, он продолжает: «Только художественная литература! Неосмысленный факт никому не интересен!» Проходит какое-то время – и всё переворачивается с ног на голову.

Нина: – Когда в доме появлялись новые люди, которые всё принимали за чистую монету, Вацлав Янович мог устроить такое представление!.. Мы-то всё это слушали уже много раз, а гости-то в первый – и он морочил им голову с таким удовольствием, что ты сам, глядя на этот спектакль, забывал обо всем и начинал хохотать или удивляться вместе со всеми. В сотый раз. А главное – понять, что он морочит голову, совершенно невозможно!..

Жениных подружек Вацлав Янович встречал так: «Раздевайся, ложи… э-э-м-м… садись». Девушки его очень любили и не обижались.

Евгений: – Главный отцовский завет – жить и не уставать жить.

В одном из интервью, когда папе было уже под восемьдесят, после перечисления своих увлечений он сказал: «И еще языки учу»… Думаю, что это опять же было дурачеством перед журналистами. Он мог сказать всё что угодно!.. По-польски действительно говорил и писал свободно с детства. Ане, нашей дочери, он пел песню по-английски, не понимая ни слова!.. В тридцать четвертом году, когда отец сидел в тюрьме на доследовании, кто-то научил его этой песне. Или по-французски выдавал целые монологи, выученные когда-то для театра, он играл Вронского, Каренина…

Думаю, что режиссерам с отцом работать было очень нелегко, потому что он сам всегда знал, как нужно сделать сцену или эпизод, – ему казалось, знал лучше, чем постановщики. Но интересных, настоящих режиссеров он любил и умел их слушать.

Роли он играл самые разные. Не было у него ролей на сопротивление. Он играл всё – от китайца до Ивана Грозного. Как-то я перебирал отцовские театральные фотографии, переснимал их, и у меня возникло ощущение, что отец вообще никогда не напрягался на сцене, а делал это легко и радостно.

Он обожал грим. Клеил себе всякие бороды и носы… Разукрашивал себя, дурачился, менял голос, походку… Специально отращивал бороду, а мама вела борьбу с этим «безобразием». Но папа был непоколебим. Вдруг он становился немощным, глубоким стариком… Ему просто хотелось побыть немного и таким вот «Толстым». Потом вдруг борода сбривалась, отец «оживал» и сбрасывал с себя одним махом лет сорок, и все вновь видели привычного Вацлава Яновича.

Мне кажется, что все мучения над сложными ролями, ролями на сопротивление – от неуверенности в себе. А отец был актером от природы. Вот в картине Василия Пичула «Вы чье, старичье?» отец снимался вместе с Сергеем Плотниковым. Дядя Сережа был настолько естествен в роли деревенского мужика, что, глядя на него, можно было подумать – фильм документальный. В то, что Плотников – актер, просто невозможно было поверить, казалось, что его взяли из какой-то деревни и посадили перед камерой. Отец же всё делал по-другому. Он чувствовал природу игры. Один старик в этом фильме – от природы, от сохи. А второй дает чуть обобщенный образ, чуть больше, чем просто человек. И когда идет игра (не проживание, а игра), то остается зазор между образом и личностью, играющей этого человека, а также зрителем, который суммирует намек на образ, личность артиста и свои собственные ощущения во время просмотра.

Я никогда папе этого не говорил, он бы мне голову разбил за это… Шучу, конечно. А как он хвастался своей придумкой во время проб у Васи!.. Когда он вынул вставную челюсть, ошарашив тем самым бедного Василия мгновенно изменившимся лицом. Как он был доволен собою тогда!..

Я думаю, что это самое трудное в актерской профессии – просто играть. Не жить, не переживать, не показывать зрителю:

как я точно понимаю это! и как я могу вывести себя на это переживание! – а играть. Играть ситуацию, характер. Играть легко. Играть так, чтобы зритель не видел пота, творческих мучений… Но пошлость и состоит в том, что артист по своей природе очень хочет, чтобы зритель все-таки увидел, понял – тяжелая у него работа!.. И полюбил бы его (артиста!) именно за это. Не за то, что он развлекает публику, хотя изначально профессия артиста существует именно для этого, а вот за эти «мучения».

Не буду врать, но действительно очень многие вещи я сейчас воспринимаю через отца. Какие-то свои, противные мне самому черты характера, все мои «взбешения», «вспыления»…

Нина: – Они орали по-разному. Отец – не затрачиваясь, Женька – иногда просто изводя себя криком…

Однажды Вацлав Янович приехал в Москву, а нас дома не было. Мы жили еще на Колхозной (ныне Сухаревке), в девятиметровой комнатке. Приходим вечером, а на столе его фотография с очередных проб (сам он уже уехал на киностудию). А на обратной стороне снимка написано: «Хорошо живете, ребятки». То есть, казалось бы, никакой интонации нет, услышать ее нельзя, мы же не кассету прослушиваем… А тем не менее она до нас дошла.

Евгений: – На другой фотографии, которую он нам оставил, было написано: «Брось курить». До сих пор, когда натыкаюсь на такие вот записочки, я испытываю холод под ложечкой. Казалось бы, ерунда какая – «брось курить»… Но я слишком хорошо усвоил отцовские интонации в детстве, чтобы их когда-нибудь забыть.

Я очень боялся того, что может мне сказать (или даже сделать!) отец после того или иного поступка. Поскольку он всегда занимался и охотой, и рыбалкой, и пчелами и еще черт знает чем, у него и в прошлой, и в нынешней квартире имелась кладовка. Он сам встраивал глубокий шкаф, где помещались табуретка, монтажный стол, на котором он монтировал свои фильмы, отснятые на восьмимиллиметровой пленке, и полки до потолка, на которых в строжайшем порядке были разложены инструменты, ружья, удочки, ножики… Если я что-то брал оттуда, то сначала, для верности, отмечал мелом очертания предмета, чтобы потом в точности положить на место и стереть. Действовал я почти хирургически, но все равно на меня бросался взгляд с точным знанием того, что я – брал. Наверное, у меня на лбу было написано, что залезал в эту кладовку… До сих пор стоит перед глазами картина того, как я стоймя ставлю нож (который я спер из отцовской кладовки, чтобы показать ребятам) в щель между подъездной дверью и косяком. Мне года четыре или пять, и я думаю: «Сейчас отец уже дома, ножик я пока спрячу, а потом, когда меня позовут домой, я его заберу, тихонько внесу в квартиру и положу на место». Я не помню, как это все разъяснилось (наверное, ножик просто украли), но помню свой смертный страх. Ножик никак не закрывался, потому что я или сломал кнопку фиксатора, или просто неправильно ее нажимал. На себе этот ножик никак не спрятать!.. И вот тут я понял, что мне – конец. Всё. Жизнь кончена. Меня убьют…

Мы очень много путешествовали с отцом и с мамой. Начиная с 1967 года, объездили на машине почти всю европейскую часть Советского Союза. И везде палатки, костры, дикие пляжи…

Я всегда удивлялся тому, как отец выглядит…

Нина: – В восемьдесят лет, глядя на Вацлава Яновича со спины (то есть не видя бороды), его можно было принять за пятидесятилетнего, потому что он выглядел очень молодо. Удивительно, но морщины его почти не коснулись…

Евгений: – И казалось, что он действительно будет жить всегда…

– Как отец отнесся к твоему решению стать актером?

– Мне всегда казалось, что папа как-то странно относился к моему актерству. Когда я не поступил, отец сказал: «Меняй фамилию». А когда я поступил (это случилось после смерти Владика), не было вообще никакой реакции. Ну, поступил и поступил. Для меня это было счастье! Я уехал из Горького, от родителей – значит, теперь свободная, бесконтрольная жизнь!.. Потом отец приехал на какой-то спектакль, не то курсовой, не то дипломный, и очень удивленно сказал: «Ничего, ты знаешь, ничего…» Он крайне удивился, когда я получил красный диплом и остался работать в Москве. Это было для него как снег на голову: «Ничего себе!.. Что это? Как это?!» При этом он побывал у нас на свадьбе…

Она была веселой, многолюдной, длилась с утра до утра. Это было семнадцать лет назад… Нинин отец достал какой-то «уазик»… В двенадцать мы расписались, в час я показывался в Театре на Малой Бронной. Потом приехал, мы чуть-чуть посидели с родственниками, которые, собственно, и настояли на свадьбе… Она была в коммунальной квартире, в комнате, в которой жила моя тетя, а до этого – бабушка. Таня привезла из Ленинграда здоровенный торт… Народ то приходил, то уходил. Мама без конца носилась между комнатой и кухней.

А когда возникла возможность купить кооперативную квартиру, отец дал три тысячи. При том, что он никогда не давал денег. Было время, когда мы с отцом играли в «шарики». Поясню. Когда я совершал (по его мнению) хороший поступок, то получал обыкновенный шарик из подшипника. Когда набиралось оговоренное количество – десять штук, то исполнялось мое желание: велосипед и т. д. А потом был период, когда мы договорились на какие-то смешные карманные деньги – двадцать или тридцать копеек, но практика эта довольно быстро сошла на нет, и я, естественно, стрелял деньги у матери. Когда я учился в институте, мать присылала по сорок рублей в месяц, отец – никогда. На квартиру он дал, но как бы в долг. Потом сказал, что возвращать деньги не надо.

Он дал деньги на первый наш телевизор, кажется, это было шестьсот рублей. Когда Нина была уже беременна, мы переселились в ту квартиру, в которой сейчас живем, и отец дал еще недостающие три тысячи. Потом, когда я сказал Тане, что и машину он нам отдает, она не поверила…

Нина: – Вацлав Янович тогда уже был слепой, но вывел машину из гаража сам. Не видя.

Евгений: – Так же он ездил в сад, различая перед собой только свет и тень. Это тоже характер. Это – жажда жизни на «полную громкость»… Сам. Только сам.

Праздники в семье справляли замечательно. Только папин и мой дни рождения отмечали редко, потому что числа неудобные: двенадцатого июля у меня – все на каникулах, а у папы третьего августа – все в отпусках.

Однажды, я учился в пятом или шестом классе, пришел из школы с грандиозной обидой: «У всех день рождения как день рождения, а у меня летом. Мамуля, давай праздновать полрождения, когда все ребята в городе». И мы стали отмечать его в последний день зимних каникул.

А вот мамин день рождения, 1 октября, справлялся всегда шумно, большой компанией, потому что все были в городе. Огромный стол, всегда было весело, отец разворачивался как мог: вел стол, рассказывал байки, анекдоты. Он сам настаивал водку на лимонных корочках, и она в доме была всегда.

На его поминках мы выпили ящик водки, купленный самим отцом по талонам… И даже в 1998 году, когда я приезжал в свой родной Нижний на двадцатилетие окончания школы, мы с одноклассниками допили еще отцовскую водку…

Запись и литературная обработка Н. Васиной.